
Егоров А. Б. Последние планы Цезаря (к проблеме римского глобализма) // МНЕМОН. Исследования и публикации по истории античного мира. Под редакцией профессора Э. Д. Фролова. Вып. 5. СПб, 2006. - С. 77-94.
Последним планом Юлия Цезаря был план грандиозного военного похода. Целью этого наступления должны были стать Парфия и Дакия, а успех римлян привел бы к тому, что у гигантской Империи уже не могло бы оставаться соперников, и весь мир Западной Европы, северной Африки, Ближнего и Переднего Востока навсегда имел бы только одного хозяина. Детали этого, вероятно, крупнейшего плана глобальной войны, созданного античной стратегией и сопоставимого с походом Александра Македонского известны нам достаточно плохо, а скупые сведения Аппиана, Светония и Диона Кассия (App. B.C., II, 110; Suet. Iul., 44, 3; Dio, XLIII, 51) можно объединить с более подробным, но малодостоверным сообщением Плутарха (Plut. Caes., 68) и некоторыми общими соображениями исторического характера.
Главная ударная группировка (16 легионов и10 000 всадников) стояла в Аполлонии, 6 легионов Стея Мурка и Марция Криспа уже были направлены в Сирию, где началось поддержанное парфянами восстание Цецилия Басса (App. B.C., IV, 58; Dio, XLVI, 26-27), а еще 7 легионов под командованием Лепида и Мунатия Планка находились в Галлии и могли быть достаточно быстро переброшены на рейнскую границу1. Как сообщает Плутарх, Цезарь собирался разгромить парфян, вернуться через Гирканию. Пройдя вдоль южного побережья Каспийского моря, пересечь Кавказский хребет, пройти через северное Причерноморье и атаковать германцев с востока, завершив поход в Галлии (Plut. Caes., 68). Другие авторы сообщают лишь незначительные детали. Согласно Аппиану, диктатор планировал вначале нанести удар по гетам, а затем приступить к войне с Парфией (App. B.C., II, 110), Светоний просто упоминает о походе на даков и парфян (Suet. Iul., 44, 3), а Дион Кассий пишет только о планах парфянского похода и сообщает, что Цезарь назначил консулов на три года вперед (Dio, 43, 51).
Детали плана, излагаемого Плутархом, явно фантастичны, что отмечал еще Т. Моммзен2: путь через Гирканию, Кавказ, южнорусские степи и леса центральной Европы неизбежно закончился бы гибелью римской армии. Это тем более невероятно в случае с Цезарем, всегда необычайно щепетильно относившимся к собственным потерям. Более вероятно, что, как и его преемники (можно вспомнить, к примеру, поход Траяна), диктатор собирался нанести последовательные удары по дакам, Парфии и германцам, а последующие войны Августа развивались именно по этому сценарию. Кампания была прекрасно подготовлена и в военном, и в политическом отношении, тыл был как никогда крепок, а полный разгром противников Рима как никогда реален. В марте 44 года Цезарь должен был выехать к армии. Иды Марта 44 г. и гражданская война сорвали эти замыслы, а римские армии погибли в сражениях при Мутине и Филиппах. Похоже, что Рим упустил уникальный шанс полного завоевания мирового господства3. Впрочем, не останавливаясь на некоторых, достаточно гипотетических чертах этого плана, а также – возможных перспективах его реализации, мы намерены уделить основное внимание общетеоретическим вопросам.
План Цезаря очень важен для понимания сущности и эволюции римского империализма. Согласно определению Ж. Каркопино, империализм – это способ народа думать и действовать, исходя из намерения подчинить своей власти другие народы4.
Наверное, надо добавить, что говорить об империализме можно тогда, когда это подчинение становится не только средством реализации собственных практических интересов, но и некоей сверхзадачей, являющейся главным (или одним из главных) приоритетом жизни данного общества. Доктрина империализма объявляет завоевание божественной или исторической миссией его носителя, полезной и даже необходимой не только для него самого, но и для объектов экспансии, и получает оправдание в особых качествах народа – завоевателя5 или экономической, политической или моральной обусловленности и необходимости процесса. Глобализм, как мы полагаем, представляем собой дальнейшее развитие этой доктрины, отличаясь от нее в двух аспектах. Во-первых, идея Империи приобретает уже общемировой характер, исключающий каких-либо соперников, а во-вторых, глобализм несколько видоизменяет природу завоевания, превращая его в объединение, выгодное всем сторонам. Имперская идея приобретает новое звучание «добровольного объединения» (степень реальной добровольности может быть весьма различной) или «единства» и «братства народов».
Наличие римского империализма, вначале в форме достаточно стихийного, неуправляемого, а иногда и защитного процесса, а затем уже – в виде целенаправленного и обеспеченного постоянной доктриной экспансионизма эпохи конца Республики и начала Империи фактически не подвергается в историографии никаким сомнениям. Можно сказать, что в Риме был и глобализм.
Имперская идея, римский империализм и глобальная политика стали предметом весьма разнообразных оценок в историографии. Классическая историография (Т. Моммзен, Т. Франк, М. И. Ростовцев, Л. Омо и др.)6, признавая факт агрессивности Рима, огромные бедствия, принесенные завоевателями покоренным народам в ходе войн и организованного грабежа, ограбление провинций и порабощение населения, жестокость, произвол и коррупцию римских властей, и, наконец, моральный ущерб как для завоевателей, так и для завоеванных, все же склонна оценивать римское завоевание со знаком «плюс». Суммируя это мнение, уже современный исследователь, Ч. Старр, считает, что римляне «оказались весьма полезными для мировой истории»7. Рим принес цивилизацию народам Западной Европы (испанцам, галлам, бриттам, жителям дунайских регионов), а на востоке выступил как защитник и преемник греко-эллинистического мира. Римляне создали единое экономическое, политическое и правовое пространство во всем Средиземноморье, также объединив его в рамках единой культуры, и тем самым заложили фундамент западноевропейской цивилизации. Известным дополнением к этой теории можно считать теорию «защитного империализма» Т. Моммзена, согласно которой Рим выработал последовательную империалистическую доктрину только в эпоху Цезаря и Августа, когда Империя была уже создана. Большие войны III – начала II вв. до н. э. носили скорее не агрессивный, а оборонительный характер, а многие другие войны трактуются как «войны мести», превентивные военные действия, борьба с пиратской угрозой, разбоями или препятствиями и угрозами для торговли. Равно как и помощь другим государствам в решении их внутренних проблем, прекращении междоусобиц, свержении тиранов или просто – «мирное присоединение».
Историография второй половины XX века, не отказываясь полностью от тезисов классической историографии, склонна относиться к Римской Империи гораздо более скептически. Она отмечена явным разочарованием в имперской и завоевательной идее и содержит критику римлян и сомнения в благах «римского мира» (Г. Бенгтсон, У. Отто, М. Гельцер, Г. Фолькманн, П. Брюнт и др.)8. Распространено мнение об отличии современного империализма, основанного на экономической или политической экспансии или поиске рынков сбыта, от империализма античного (и вообще – «доиндустриального»), исходящего, прежде всего, из чисто политических, национальных, идеологических, «престижных», религиозных, культурных и иных установок9. Вырос интерес к конкретному разбору «проблемы виновности» (Kriegschuldfrage) в ряде больших войн II века до н. э. (II Македонская, Сирийская, III Македонская и др.)10, равно как и убеждение, что римская экспансия не отвечала интересам самого римского народа (не говоря уже о народах покоренных) и вела к негативным экономическим и политическим последствиям. Помимо прямого ограбления провинций, римляне виновны в том, что прервали прогрессивное и самобытное развитие тех или иных народов (например, в Галлии и Испании)11 или разрушили достаточно стабильный и жизнеспособный эллинистический мир, не представлявший для Рима никакой серьезной угрозы12.
Разумеется, в рамках данной статьи обзор всей этой проблематики практически невозможен. Ограничимся лишь признанием солидарности с классической историографией, точнее – ее достаточно сбалансированными и умеренными (а не крайними) оценками, принимающими во внимание и «темные стороны» римского господства и римской экспансии. Заметим также, что римский путь развития оказался более перспективным, нежели иные альтернативы развития европейской или Средиземноморской цивилизации, а римский империализм и глобализм имеет гораздо больше общих точек соприкосновения, чем различий, с аналогичными явлениями в более поздние (включая и современную) эпохи. Остановимся лишь на общих теоретических основах и принципах римского империализма, экспансии и глобалистских доктрин.
Вероятно, первое (по хронологии) определение такого рода дал Полибий, который, быть может, стоит у истоков римской глобалистской доктрины. «Раньше события на земле совершались как бы разрозненно, ибо каждое из них имело свое особое место, особые цели и конец. Начиная же с этого времени, история становится как бы одним целым… Ибо, победив Карфаген в упомянутой выше войне, римляне полагали, что ими совершенно самое главное и важное для завоевания целого мира, и потому впервые решились протянуть руку к прочим землям, переправив свои войска в Элладу и азиатские страны» (Polyb., I, 3, 3-6). «Особенность нашей истории и достойная уважения черта нашего времени состоит в следующем: почти все события мира судьба направила в одну сторону и подчинила их одной цели…» (Рolyb., I, 4, 2-4).
Спустя примерно 70 лет, эту идею продолжает развивать Цицерон: «Ведь это было искони, всегда было в обычае римского народа – сражаться вдали от родины и передовыми отрядами нашей державы защищать благополучие наших союзников, а не свой кров» (Cic. De imp. Gn. Pompei, 12, 32). «С галлами же отцы – сенаторы, настоящую войну мы начали вести только тогда, когда Гай Цезарь стал императором; до этого мы лишь оборонялись… Только теперь достигнуто положение, когда крайние пределы нашей державы совпадают с пределами этих стран» (Сic. De prov. Cons., 13, 33).
Еще позже Ливий устами Ромула повелевает: «Отправляйся и возвести римлянам, угодно богам, чтобы мой Рим стал главой всего мира. А посему пусть будут усердны к военному делу, пусть ведают сами и передают своим потомкам, что нет человеческих сил, способных противиться римскому оружию» (Liv., I, 16, 7). В заглавии к «Деяниям» Август сам декларировал, что «подчинил мир власти римского народа». Идею развивал Флор: «Он (римский народ) так широко разнес свое оружие по вселенной, что те, что прочтут о его делах, познакомятся не с одним народом, а с деяниями всего рода человеческого» (Flor, I, 1-2). Этот процесс завершился именно при Августе: «И вот были покорены все народы на западе и на юге, на севере – между Реном и Данувием – и на востоке между Киром и Евфратом. Остальные, независимые от империи племена чувствовали ее величие и начали питать почтение к римскому народу, как к владыке мира» (Flor, II, 34, 61).
Итак, мы видим постепенное, но достаточно четкое формирование глобалистской идеи: начало ее (точнее – видимое нам начало) застал Полибий, время Цицерона является временем ее развития, век Августа стал временем окончательного оформления. Глобалистская идея обнаруживается не только в отдельных высказываниях, но и во «Всемирных историях» августовской эпохи. Более того, мы видим разные оттенки этой доктрины: римский глобализм Ливия, делающий главный акцент на роли Рима, как создателя Империи и мыслящий последнюю как Римскую державу; греко-римский глобализм, вероятно, появившийся в трудах Диодора и Дионисия (а в более позднее время развитый Плутархом и Элием Аристидом), ставивший во главу угла две великие нации и придающий большое значение фактору культуры; не очень популярный, но уже зародившийся общий глобализм (вероятно – начинавшийся у Диодора и Николая Дамасского), ставший популярным в Поздней империи и представлявший Римскую державу как результат деятельности всех ее народов, включая восточные и северные. И, наконец, даже антиглобалистскую и антиимперскую концепцию Помпея Трога. Позже появился христианский глобализм Павла Орозия. Страшные гражданские войны привели народ к идее смирения и в этот новый мир смог прийти Иисус (Оrоs., VI, 17, 9), а огромная созданная кровью и преступлением империя позже помогла истинной вере получить мировое признание.
Историческое развитие римского империализма и глобализма прошло примерно те же стадии. Исследователи достаточно единодушно признают, что до II Пунической войны в Риме не было ни того, ни другого. Хотя стремление к завоеваниям сопровождало всю историю Рима, а сенат всегда выбирал завоевание, даже если последнее могло повлечь за собой опасную войну (ситуация с Капуей накануне Самниских войн и обстановка начала I Пунической войны), поставленные перед армиями задачи были всегда достаточно ограниченными, конкретными и, как правило, сопровождались гибкими дипломатическими маневрами. Нам достаточно трудно восстановить политическую идеологию и правовую теорию Рима IV-III вв. до н.э., но, скорее всего, они преследовали узкопрактические цели, а римская держава могла претендовать лишь на роль регионального гегемона. Идеи империализма, а затем и глобализма, во многом пришли в Рим извне.
Первым носителем глобализма можно, по всей вероятности, считать Пирра. Эпирский царь открыл римлянам Грецию, точнее – исходящую от греко-эллинистического мира военную опасность. Знаменитый полководец, близко знакомый со многими ближайшими сподвижниками Александра (Лисимахом, Кассандром, Птолемеем Лагом и др.), женатый на дочери Агафокла Сиракузского и преклонявшийся перед самим Александром Македонским13, Пирр принес в Италию идею великой «западногреческой монархии»14. Римляне достаточно четко поняли эту его особенность, хотя практичным и конкретно мыслящим римским политикам было достаточно трудно прочувствовать амбициозные планы эпирского царя. Вероятно, именно это было причиной появления образов «рыцарственного монарха», воюющего «ради славы» и, вместе с тем – авантюриста, бросающегося из одного приключения в другое. Возможно, что Пирр также принес глобалистские идеи и в Карфаген.
Впрочем, гораздо более сильный удар Риму нанесли другие глобалисты, карфагенские полководцы, Гамилькар Барка и Ганнибал, представившие эту идею в гораздо более опасном, неотвратимом и беспощадном виде. Поражения Рима были вызваны не только тактическими преимуществами карфагенской армии, особенно – ее конницы, но и тем, что достаточно конкретной военной тактике римлян Ганнибал противопоставил глобальную стратегию, объединившую вокруг Карфагена испанские и галльские племена, греческие полисы Италии и Сицилии, недовольных Римом италийских союзников и даже – эллинистические царства. Не все планы карфагенского полководца завершились успешно, но то, что он смог сделать, едва не привело Рим к катастрофе.
Вместе с тем, победа Рима превратила его в Империю. Римляне приобрели новые интересы в Африке, Испании, Греции, южной Галлии и на востоке, армия не имела соперников, а флот господствовал на море. Рим получил то самое имперское господство, которое Ганнибал готовил для Карфагена или себя лично15. Наконец, огромные потери, разорение Италии и кризис италийского земледелия стали другим «наследием Ганнибала», ориентировавшим Рим на эксплуатацию периферии, массовое рабство и масштабные экономические деформации.
Первая половина II века стала временем становления Империи. В какой-то степени, это было контрнаступление, и легкость римских побед была вызвана и потерями этих стран (Испания, Африка, южная Галлия). Так, римская армия пришла в Испанию, чтобы бороться с карфагенянами и разрушить державу Баркидов и через это втянулась в борьбу с местными племенами и внутренние дела полуострова16. Римляне получили сильного союзника в Африке в лице Масиниссы, а уничтожение Карфагена стало императивом римской политики. «Войной мести» и как бы продолжением II Пунической войны римские анналисты считали II Македонскую войну, посредством которой Рим реально втянулся в большую политику эллинистического мира17.
Успешные войны римлян, серия блестящих побед (Киноскефалы, Магнезия, Пидна), сравнительно небольшие военные усилия и потери, огромная добыча, приток рабов и экономическое ограбление заморских территорий позволили познакомившимся с греко-эллинистическими учениями римлянам создать имперскую идею, возможно, еще не достигшую глобалистского качества, но, несомненно, его предвосхитившую. Символом этой эпохи, вероятно, можно считать Сципиона Африканского, и его сложная судьба показывает и сложность развития глобалистских принципов в римских условиях. Возможно, у римлян были другие пути, но реально его правящие круги пошли по пути создания объединения, державшегося преимущественно на силовых факторах и основанного на безжалостной экономической эксплуатации покоренных территорий и полисном отделении граждан от неграждан, когда последние все больше и больше становились большинством населения. Рим стал колониальной Империей в худшем смысле этого слова. Античный мир считал концом этой эпохи появление провинций Македонии, Африки и Азии. Последним большим успехом Рима стало разрушение Карфагена (146 г.), а первым симптомом кризиса – выступление Тиберия Гракха (133 г.).
Достаточно длительный период (с 40-х гг. II в. до 80-х гг. I в.), от разрушения Карфагена до диктатуры Суллы, отмечен упадком глобалистской политики. Речь не шла ни о практическом отказе от империализма и завоеваний, ни тем более – об отказе от империалистской и даже зарождающейся глобалистской идеологии. Римское общественное мнение всегда приветствовало успешную завоевательную кампанию, и реально было лишено антивоенных и антиимперских настроений. Недовольство начиналось тогда, когда война велась неудачно, а население страдало от ее косвенных, а часто и прямых последствий. В указанный период это было весьма частым явлением, а потому конкретные кампании (например, Югуртинская война – см. Sall. Iug. 31) могли вызывать резкую критику, которую вовсе не следует считать антивоенным протестом и, тем более – пацифистским движением (в конечном счете, критики требовали лишь более эффективного ведения войны или более справедливого распределения добычи).
Негативные следствия имперской политики выходили на первый план. Во-первых, сама экспансия становилась все менее и менее успешной. Войны 50-30-х гг. в Испании и даже в Греции и Азии были очень тяжелыми, военное напряжение увеличивалось, потери росли, а оценки военных действий обществом становились все более критическими. В довершении ко всему начались восстания населения Империи: это было время рабских (Сицилия) и провинциальных (Испания, Ахайя, Пергам) восстаний. Конец II в. отмечен позорной Югуртинской компанией и войной с кимврами и тевтонами, принесшими реальную угрозу и огромные потери. Араузионское поражение 105 г. достаточно справедливо сравнивали с Каннами, во всяком случае, со времен Канн подобного поражения не было. С массированного наступления противника, захватившего практически все восточные владения Рима, начались Митридатовы войны.
Большие победы типа побед Сципиона под Нумацией, Метелла при Сутуле, Мария при Аквах Секстиевых и Верцеллах и Суллы при Херонее и Орхомене были буквально «на вес золота», а небольшая успешная операция типа захвата Балеарских островов становилась поводом для триумфа. Как раз на этот период приходятся достаточно длительные промежутки времени(133-111 и 90-е гг.), когда Рим фактически прекращал экспансию18.
Во-вторых, негативные факторы становления Империи явно перевешивали выгоды от экспансии и выходили на первый план. Завоевания создали опаснейшую диспропорцию, когда на примерно 1 млн. граждан и 2-3 млн. латинов и союзников приходилось 20-25 млн. провинциалов, немалая часть которых была обращена в рабство19. Следствием завоеваний стали рост имущественных диспропорций, уже вызывающий опасения рост рабовладения, нарушение политического равновесия, разрушение основы армии и кризис народного собрания. Внутренний кризис прогрессировал, оттеснив на второй план все прочие процессы. Гракханский кризис фактически сразу перешел в кризис конца 100-х гг., а затем последовала самая страшная катастрофа конца 90-х– середины 70-х гг. Эта последняя включала в себя Союзническую войну, бурные события 80-х гг., катастрофическое вторжение Митридата в восточные провинции Рима, гражданскую войну 83-82 гг., сулланский террор и последовавшие уже после смерти Суллы, восстания Лепида, Сертория и Спартака. Потери римлян в этих войнах, несомненно, превысили 0,5 млн. человек,20 и были намного больше, чем, вероятно, все потери во внешних войнах. В 90-70-х гг. все римские провинции стали «прифронтовыми».
Выход из кризиса начался в 70-е гг. и развивался в двух направлениях. Первым лекарством стал демонтаж сулланской системы, вторым (и значительно более эффективным) оказалась завоевательная политика, принимавшая все более и более имперский, а затем и глобалистский характер. Новый виток римского империализма испытал на себе и влияние извне, со стороны восточных царей, Митридата, Тиграна II и парфянских Аршакидов. Первый мечтал о Малоазиатской и Причерноморской Империи, а затем решил подчинить своей власти весь греческий мир и развязать глобальную войну против римлян, возможно, добившись их полного разгрома. Тигран II создал другую региональную сверхдержаву, включавшую, кроме собственно античной Армении, запад Малой Азии, Софену, Атропатену, верхнюю Месопотамию, Сирию и Финикию, превратившись в преемника Селевкидов. Хозяевами Азии от Средиземного моря до границ Индии считали себя парфянские цари.
Речи Цицерона отражают новый этап истории римского империализма. После долгого затишья, оратор воскрешал столь близкий для римлян образ глобальной экспансии. По сути, он не говорил ничего абсолютно нового (так думали очень многие), но это новое было, по крайней мере, хорошо забытым старым. Цицерон вносил и новую идею в принципы римской завоевательной политики. Если Полибий, прежде всего, говорил об интересах собственно Рима, то Цицерон (как, впрочем, и Цезарь)21 усиливал другую нотку, впрочем, всегда присутствующую (хотя и на втором плане) в «доктрине Полибия». Если последняя ставила во главу угла защиту римских национальных интересов, то «доктрина Цицерона» подчеркивала необходимость зашиты союзников, поскольку римские интересы уже были надежно защищены. Это было, несомненно, расширительное толкование права вмешательства в дела других государств, и если властям было не так легко доказать римскому народу, что жизненные интересы Рима связаны с отдаленными областями Британии или Армении, то римский союзник мог находиться где угодно, а его защита могла оправдать любую войну. Вполне достаточным было найти (как, например, это сделал Цезарь в Британии) силу, готовую сотрудничать с Римом, чтобы затем начинать вполне «справедливую» войну с целью ее поддержки22.
С другой стороны, возникновение новой доктрины сопровождалось и основывалось на изменении самой политики и характера войн, относящихся к 70-м гг. Уже кампании Сервилия в Исаврии (78-74 гг.) и Аппия Клавдия на Балканах (78-76 гг.) существенно вышли за пределы первоначальных задач. Первая война, задуманная как антипиратская операция, фактически превратилась в утверждение римлян во внутренней Малой Азии, вторая, вероятно, первоначально имевшая оборонительный характер, завершилась мощным прорывом армии Марка Лициния Лукулла (72-71 гг.), приведшим к установлению римского контроля над Фракией, другими северобалканскими областями и восточным побережьем Черного моря. Впрочем, вероятно, первой подлинно глобальной войной стала знаменитая III Митридатова война, проводимая сначала Лукуллом, а затем – Помпеем. Как наступление Лукулла (74-67 гг.), так и поход Помпея (66-62 гг.) превратились фактически в римский «поход Александра»23, не ограниченный каким-либо старым миропорядком и устоявшимися границами и отношениями. Разгром Митридата достаточно органично перешел в завоевание его державы, а преследование понтийского царя – в войну с Тиграном, конфликт с парфянами едва не перерос в новую войну, и предел римскому наступлению положили географические факторы и возможности и настроения самой римской армии, не выдержавшей бесконечного похода (Plut. Pomp. 7-36). Столь же глобалистским был поход Помпея: фактически начав его с глобальной операции против пиратов, Помпей добился уничтожения Митридата, распада державы Тиграна и ликвидации бывшего Селевкидского царства.
Заметим, что ни Селевкидская Сирия, ни Иудея не были первоначально в числе противников Рима и стали объектом экспансии лишь на последней стадии (Plut. Pomp., 27-42). Такой же (и даже более масштабной) войной были галльские кампании Цезаря. В ходе которых римские армии еще в большей степени достигли «естественных пределов». Глобалистские идеи воодушевляли и Красса, мечтавшего разгромить Парфию и дойти до пределов Ирана и Индии, и именно они во многом стали причиной римских просчетов (Plut. Crass, 17-31).
Если Помпея можно считать символом перехода от прежнего империализма к глобальной доктрине, то подлинным творцом римского глобализма следует, несомненно, считать Юлия Цезаря. Война в Галлии надежно защитила западные провинции римской державы и собственно Италию от какой-либо угрозы с севера и, действительно, изменила их исторические судьбы. Стабилизация границ продолжалась и в ходе гражданской войны 49-45 гг. Прекратились восстания в Испании, поддерживаемые независимыми и полунезависимыми племенами, победа в войне в Фарнаком обезопасила малоазийские владения Рима и его вассалов, разгром Юбы надолго установил мир в Африке. Масштабный поход Цезаря мог бы покончить со всеми реальными и потенциальными противниками Рима и завершить программу обеспечения внешней защищенности, ставшей, вероятно, главной предпосылкой защищенности внутренней, экономического процветания и «римского мира».
Глобалистская политика была и разрывом с традиционной политикой колониальной экспансии. Военная добыча Цезаря (1,5 млрд. сестерциев)24 стабилизировала казну и изменила структуру экономики25. Именно она создала гигантский «стабилизационный фонд» римских государственных финансов, а суммы, доставшиеся армии и населению26 способствовали изменению структуры собственности в Империи, развитию класса мелких и средних собственников и поддержанию беднейшего населения. Еще более кардиальными изменениями были два преобразования диктатора: грандиозная провинциальная колонизация27 и «правовая революция» в системе римского гражданства. Последняя дала реальные гражданские права италикам и провинциалам: перепись 70 г. зафиксировала 910 000 человек, а перепись 28 г. до н. э. (первая перепись при Августе) – 4 063 00028. Предоставление гражданства союзникам и провинциалам в корне меняло отношение человека и власти. Римский гражданин находился под защитой римского права и был гарантирован от наиболее жестоких форм насилия и эксплуатации, а власти пришлось перестраивать политику, отказавшись от прежних проявлений насилия, произвола и коррупции. Новыми «правилами игры» стали законы Цезаря о вымогательствах, и «оскорблении величия» (lex maiestatis), аlex Iulia municipalis заложил основу для существования новых городов, муниципиев и колоний. Начавшийся процесс имел важное политическое, социальное и психологическое значение: непроходимая ранее грань между провинциалом и римлянином стала исчезать, что снимало напряженность в районах, которые еще не получили гражданских прав, вместе с тем, лишая последние их национальной, региональной и социальной исключительности. Цезарианский глобализм проявился и в других областях: Рим начинал превращаться в мировую столицу, повсюду вводилась унифицированная система летоисчисления и знаменитый юлианский календарь, распространялись греческая и римская культура.
Цезарианская политика глобализма спасла Рим, его Империю, а, вероятно, и античную цивилизацию вообще. Она создала новое историческое, политическое и культурное наднациональное единство.
Возможно, в случае удачи «великого похода» могла бы измениться и общечеловеческая история. План был сорван убийством Цезаря и развязанной его убийцами гражданской войной, однако его пыталась продолжить Римская Империя конца I-II вв. н. э., и то, что он не был выполнен, объясняется объективными обстоятельствами, а вовсе не отсутствием политической воли императоров.
Не имея возможности сделать сколько-нибудь значительный обзор политики Августа, ограничимся лишь общей констатацией ее главных достижений29. Именно Август продолжил политику Цезаря. Он создал новую власть, приспособленную к новым условиям, превратил Рим в мегаполис и столицу всемирной державы, сделал Италию фактически унитарным государством, ставшим центром огромной Империи и, вместе с тем, не препятствовал развитию провинций. Единая система экономики и торговли стала охватывать всю территорию Империи, продолжались урбанизация, романизация и колонизация, несколько замедлилась, но сохранялась в качестве политического курса «правовая революция».
Глобализация привела к небывалому ранее росту экономики и выходу на новый цивилизационный уровень. Внешняя политика Августа часто именуется осторожной и оборонительной, но, вероятно, справедливым является только первое. На место энергичного наступления Цезаря пришло новое, но осуществлявшееся с не меньшей последовательностью наступление, организованное первым принцепсом, а весь тон «Деяний» определенно показывает, что Август никогда не оставлял мечту о мировом господстве. Даже после неудачного похода Антония против Парфии (36 г.), Август еще долго пытался добиться хотя бы политического подчинения этой державы, постоянно подчеркивая, что парфянские, а тем более – мидийские, армянские и другие восточные цари получают законную власть, лишь будучи признаны римским императором (R.G., 27, 32, 33), а правители Индии присылают ему послов (Ibid., 31). На южной границе римляне вышли к Эфиопии, Йемену и границам Сахары, зачастую достигнув «естественного предела». Грандиозное наступление на северной границе, в котором участвовали главные силы римской армии, было остановлено только Паннонским восстанием и битвой в Тевтобургском лесу. Впрочем, и независимые племена германцев и других жителей центральной Европы чисто теоретически (еще более, чем вассальные цари) были подчинены «союзникам» Рима, либо попадали в ту или иную форму зависимости от последнего.
Из «Res gestae» и других произведений августовского принципата можно обнаружить и становление новой «доктрины Августа», пришедшей на смену «доктрине Цицерона». Из сверхдержавы, имеющей право на вмешательство в любой процесс, независимо от его места и характера, Рим становится единственной сверхдержавой, выражающей магистральный путь развития человечества, и фактически идентифицируется с этим последним. Развитие человечества вне «римского мира» становится не только нежелательным, но и невозможным, и все населяющие мир народы либо подчинены Риму, либо «замирены», т. е. находятся в русле его политических, а часто и экономических и иных интересов. «Сильнейшая держава мира, победившая карфагенян» – «гигантская сверхдержава, устанавливающая правила для остального мира» и, наконец – «единственная сверхдержава, всемирное государство, фактически охватывающая все человечество» – таков был путь, пройденный римской имперской доктриной и римским глобализмом.
Проблема отношений глобализма с римской культурой крайне сложна и неоднозначна, равно как и отношение культуры и власти в принципе. Отметим лишь один общий момент: римский глобализм оказал огромное влияние на духовное развитие, и оба этапа глобализма стали культурообразующими периодами в римской истории.
Эпоха Сципиона дала Квинта Энния, Теренция Афра и Порция Катона, старших анналистов и комедии Плавта. Эпоха «второго глобализма», начавшаяся в 70-е гг. I века и закончившаяся при Августе, стала временем небывалого расцвета красноречия, младшей и средней анналистики, философии, антикварных занятий, лирической, философской и эпической поэзии, грамматики и права. Это было время Цицерона, Саллюстия и Цезаря, Варрона, Катулла и Лукреция Кара, позже их сменили Вергилий, Гораций, Овидий, Тит Ливий, Дионисий Галикарнасский, Страбон и Витрувий Поллион. Похоже, что глобализм, его идеология и практика воодушевляла не только историков, правоведов и философов, но даже и поэтов-лириков. Овидий в «Amores» проводит ассоциацию между триумфом Августа и триумфом Амура и отмечает, что триумф – очень подходящее место для знакомств с девушками, видимо, живо интересовавшимися военными демонстрациями. Заметим, что именно эта культура эпохи глобализма стала нормативной для последующей культуры Империи, и для римлян не было полководца, которого можно было бы поставить выше Цезаря, правителя, способного превзойти Августа, оратора, более красноречивого, чем Цицерон, и, поэта, сумевшего воплотить суть римской культуры лучше, чем это делал Вергилий.
Примечания
1. 3 легиона стояли в так называемой Косматой Галлии под командованием Л. Мунатия Планка, еще 4 находились в Нарбонской Галлии и Ближней Испании под началом Лепида (App. B.C., III, 46).
2. Моммзен Т. История Рима. СПб., 1995. т. 3. с. 338-339.
3. Реконструкция планов Цезаря достаточно гипотетична, а материалом для нее могут быть (помимо данных источников) некоторые общие соображения и данные о военных кампаниях Августа и эпохи Империи. Дислокация войск в Аполлонии, скорее всего, может свидетельствовать о намерениях Цезаря нанести первый удар на Балканах, а косвенным свидетельством могут быть данные о кампаниях Октавиана в 35-34 гг. в Далмации, кампании М. Лициния Красса против мезов, фракийцев и бастарнов (29-27 гг.) и последующих войнах Тиберия, которому удалось выйти к районам Богемии. Вполне возможно и то, что план Тиберия по комбинированной атаке маркоманнского царства из Паннонии и Германии в 6 г. н. э. также имеет свои корни в планах Цезаря. «Сценарий» парфянской кампании мог, видимо, проходить двумя путями: в случае активных действий парфян, был возможен разгром их в Сирии (39-38 гг. – победы Вентидия Баcса) с последующим переходом в наступление. Возможно, подобный вариант был для Цезаря предпочтителен, а переброска войск из области Аполлонии могла быть достаточно быстрой. В случае их чисто оборонительных действий, Цезарь мог сразу начать массированное наступление через Армению. Так или иначе, в конечном счете, предполагалось завершить войну большим походом в Месопотамию и Иран через Армению (сравн. Поход Антония 36 г).
4. Carcopino J. Les etapes de l’imperialisme romaine, Paris, 1961, p. 20; Werner R. Das Problem des Imperialismus und die römische Ostpolitik in zweiter Jahrhundert v. Chr. // ANRW, Tl. II, Bd. 1, Berlin-New-York, 1955, s. 510.
5. Werner R. Das Problem des Imperialismus…, S. 511-523.
6. Моммзен Т. История Рима, М., 1937-1941; Rostovtzeff M. The Social and Economic History of the Roman Empire. Oxford, 1925: Frank T. Roman Imperialisme, New-York, 1914.
7. Starr Ch. The Roman place in History // ANRW, Tl. 1, Bd. 1, Berlin-New-York, 1972, p. 10-11.
8. Bengtson H. Griechische Geschichte, 4 Aufl., München, 1969; Otto W. Zur Geschichte der Zeit des 6 Ptolemäers, München, 1934; Hafter Politischers in alten Rom. Römische Politiker, Heidelberg, 1967; Volkmann H. Griechische Rhetorik der römischen Politik // Hermes, 82, 1954, S. 465 ff.
9. Werner R. Das Problem des Imperialismus..., S. 502-524.
10. Raditsa L. Bella Macedonica // ANRW, Tl. 1, Bd. 2, Berlin-New-York 1972, p. 564-598; Will E. Rome et les Seleucides // ANRW, Tl. 1, Bd. 1. Berlin-New-York, 1972, p. 590-632.
11. Badian E. Roman Imperialism in the Late Republic. Oxford, 1968, p. 89-92; Starr Ch. G. The Roman place…, p. 7-8.
12. Starr Ch. The Roman place…, p. 7-8; Will E. Histoire politique du monde hellenistique. II. Nancy, 1967; Badian E. Foreighn Clientelae (264-70 B.C.), Oxford, 1958, Stier H. Roms Aufstieg zur Weltmacht und der griechische Welt, Köln, 1957. Подробный обзор отношений Рима с эллинистическим и восточным миром и обзор историографии, посвященной этому вопросу см. Беликов А.П. Рим и эллинизм (проблемы политических, экономических и культурных контактов, Ставрополь, 2003, с. 24-31; 43; 71; 77-78).
13. Наиболее подробное и основательное исследование в отечественной историографии, посвященное Пирру, см. Казаров С.С. Царь Пирр и Эпирское государство в эллинистическом мире. Ростов-на-Дону, 2004. См.
особо с. 50-62; 89-93; 116-120; 134-140; 217-234.
14. См. Казаров С.С. Царь Пирр…, с. 217-234.
15. Примечательно, что римляне, в известной мере, рассматривали II Пуническую войну как войну с двумя противниками, Карфагеном и собственно Ганнибалом. О несомненно автономном и независимом положении Баркидов и Ганнибала см. напр. Кораблев И.Ш. Ганнибал, М.. 1976. с. 55-61. Примечательно, что после бегства, Ганнибал планировал новую глобальную войну с Римом, на сей раз при помощи Селевкидского царя Антиоха III и без участия своего родного города (Там же, с. 313-315).
16. О начальном этапе завоевания Испания см. Циркин Ю.Б. Древняя Ис-пания, М,, 2000. с. 155-158. Военные действия между римлянами и испанца-ми начались фактически одновременно с изгнанием Баркидов из Испании, причем, испанские союзники Рима(Индибил, Мандоний, иллергеты и авзе-таны) перешли на сторону карфагенян в самый последний момент борьбы.
17. Исследователи подчеркивают достаточно различные цели участников антимакедонской коалиции. Если Египет опасался экспансии Селевкидов и (гораздо менее – их союзника Филиппа), Пергам и Родос опасались альянса между Антиохом III и Филиппом V, а греческие противники Филиппа выступали против македонской гегемонии, то для Рима это была прежде всего, месть Филиппу за помощь Ганнибалу и реванш за «нерешительную» I Македонскую войну, которую Рим вел силами своих греческих союзников. См. Raditsa L. Bella Мacedonica // ANRW, Tl. 1, Bd. 1, Berlin-New-York, 1972, S. 564-574.
18. Согласно подсчетам П. Брюнта, в период 152-133 гг. (войны в Испании) римляне имели 6-10 легионов, начиная со 132 г. эта численность снизилась до 4, а иногда и 2 легионов. Рост начался со 115 г. и в период 115-100 гг. (кимврская и Югуртинская война) снова достигла уровня 6-12 единиц. Следует также учитывать, что при Араузионе (105 г.) армия была уничтожена и новые 10-12 легионов пришлось набирать «с нуля». См. Brunt P. Italian manpower, Oxford, 1971, p. 342 ff. В период 100-92 гг. римляне снова имели 4-5 легионов.
19. Лучше всего известна примерная численность римских граждан. Цензы 169-131 гг. дают 312-338 000 граждан (существенное приращение до 390736 происходит в 125 г. и было вызвано, вероятно, гракханскими формами) (см. Заборовский Я.Ю. Очерки по истории аграрных отношений в Римской республике. Львов, 1985. с. 32-33; 192-193). Поскольку цензы учитывают только военнообязанных мужчин, численность всего населения можно увеличить до 1 млн. человек. Согласно переписи всего военнообязанного населения Италии в 227 г. (Polyb., II, 24), последнее составляло около 900 000 человек (2,5-3,5 млн. общего населения), его рост ко II веку был не столь значительным. По данным Полибия, римляне составляли около 1/3 общего состава. Население провинций оценить сложнее: население Испании оценивается исследователями в 5-6 млн (см. Циркин Ю.Б. Древняя Испания…, с. 198), примерно столько же могло насчитывать население Галлии до Цезаря (под властью римлян была лишь небольшая часть) и Африки. Исследователи оценивают население Византии в 30-35 млн. – см. Курбатов Г.Л. История Византии. М., 1984. с. 24). Во II в. до н. э. римляне еще не владели Египтом (население около 8 млн.), Сирией и западом Малой Азии, а также – северной частью балканского полуострова, а потому можно предположить, что численность населения восточных владений примерно равнялось численности населения западных (10-15 млн. человек). Обычные оценки числа рабов в Италии достигают1:1 – 1:2 от числа свободных, т. е. примерно от 1 до 3 млн. человек. В I веке количество провинциалов и рабов существенно выросло.
20. Веллей Патеркул сообщает о 300 000 погибших в Союзнической войне (Vell., II, 15, 3), в гражданской войне 83-82 гг. – около 150 000 (Eutr., V, 9). Митридатова война была отмечена уничтожением 80 000 (в основном, мирного населения) человек во время пергамской резни. Подробнее см. Беликов А.П. Рим и эллинизм. Проблемы политических, экономических и культурных контактов. Ставрополь, 2003. с. 198-215. В Серторианской войне правительственная армия насчитывала 10-12 легионов (видимо, 50-60 000 человек) и постоянно участвовала в боях и несла потери. Немалое число римлян (в т. ч. сильная армия Перперны) сражались на противоположной стороне. В Спартаковой войне повстанцы разбили две консульские армии и ряд более мелких и достаточно долго сражались против 10 легионов Красса.
21. О роли политики«защиты союзников» в галльских кампаниях Цезаря см. напр. Collins J.H. Caesar as a Political Propagandist // ANRW, Tl. 1, Bd. 1, Berlin-New-York, 1972, p. 922-941.
22. О британской кампании и восстановлении и помощи Мандубракию см. Caes., BG., V, 20. Аналогичная идея присутствует уже в описании дипломатической подготовки кампании против Ариовиста (Ibid., I, 31-36). Интересна критика этой доктрины устами Ариовиста (Ibid., I, 44).
23. Об идее«подражания Александру» в римской политике см. Werner R. Das Problem des Imperialismus…, S. 526-527.
24. О расчетах добычи Цезаря см. Моммзен Т. История Рима…, т. 3. с. 343-344.
25. Согласно Аппиану, в триумфах Цезаря несли 65 000 талантов золота (более 1,5 млрд. сестерциев) и 2 822 венка в 20414 фунтов (ок. 44,5 млн. сестерциев) (App. B.C., II, 102), что было втрое больше восточной добычи Помпея. По Веллею Патеркулу, казна получила 600 млн. сестерциев (Vell., II, 56, 2), тогда как казна республики даже после походов Помпея не превышала 280 млн. – см. Моммзен Т. История Рима…, т. 3. с.105; 344. Динамика была задана – при Тиберии запасы казны достигли 2,7 млрд. сестерциев (Suet. Calig., 48).
26. Легионеры Цезаря получили после триумфа по 5 000 драхм (20 000 сестерциев), что, в любом случае, поднимало их над чертой бедности и даже вводило в число мелких собственников. Доля центуриона составляла 10 000 драхм (40 000 сестерциев) (ценз 3 имущественного класса), а военных трибунов – 20 000 драхм (80 000 сестерциев), т. е. почти уровень I класса. (См. App. B.C., II, 102). Согласно Светонию, легионеры получили по 24 000 сестерциев плюс 2000 в качестве выплаты долга (Suet. Iul.. 38). Если учесть гражданскую войну, то число цезарианских ветеранов могло насчитывать десятки и даже сотни тысяч человек.
27. Согласно Светонию, Цезарь направил в заморские колонии 80 000 человек (Suet. Iul., 42). Эта программа продолжалась Августом. По мнению П. Брюнта (Brunt P. Italian manpower…, p. 342), земли при Цезаре получили 130 000 человек (50 000 в Италии и 80 000 – в провинциях), а при Августе (впрочем, за гораздо больший промежуток времени) – 420 000 (120 000 в Италии и 300 000 – в провинциях). В конце правления Августа в провинциях проживало более 800 000 граждан (не считая Цизальпийской Галлии) (См. Машкин Н.А. Принципат…, с. 458).
28. Резкое различие в цифрах привело к тому, что многие исследователи в то числе такие специалисты в вопросах исторической демографии, как Ю.Белох и П. Брюнт, объясняют это различие за счет изменения «формулы ценза» (formula censendi) и учете не только взрослых военнообязанных мужчин, но и всего населения, включая женщин и детей. Если это так, то «революция Августа» сопоставима с преобразованиями уже XX века. Нам представляется более правомерным мнение Я.Ю. Заборовского, считающего, что увеличение стало итогом более полного учета италиков, дарования Цезарем прав гражданства Цизальпийской Галлии (от 1 до 1,5 млн. человек) и распространения прав гражданства в провинциях. См. Заборовский Я.Ю. Очерки…, с. 55-64. Основу этой новой ситуации, несомненно, заложил Цезарь.
29. Наиболее полными в отечественной историографии обзорами политики Августа остаются фундаментальный труд Н.А. Машкина (Машкин Н.А. Принципат Августа. М-Л., 1949) и более позднее исследование Я.Ю. Межерицкого (Межерицкий Я.Ю. «Республиканская монархия»: метаморфозы идеологии и политики императора Августа. Москва-Калуга, 1994). См. также: Шифман И.Ш. Цезарь Август. Л., 1990; Парфенов В.Н. Рим от Цезаря до Августа. Очерки социально-политической истории. Саратов, 1987; Егоров А.Б. Рим на грани эпох (проблемы зарождения и формирования принципата). Л., 1985. с. 60-130. Наши основные выводы, в целом, отражают более или менее общепринятые оценки августовского принципата.