Трудно обращаться к историческим персонажам, образ которых соткан из плотных нитей сплетен, слухов и устойчивой традиции. Но именно эти обстоятельства делают таких героев исторического прошлого чрезвычайно притягательными объектами для пристального всматривания в их деяния и судьбу – не для того, чтобы осудить или оправдать, но чтобы лучше понять.
О жене первого римского императора Октавиана Августа Ливии дошло немало свидетельств античных писателей и много написано историками нового и новейшего времени. Эта знатная римская матрона приковывала к себе внимание современников и потомков, прежде всего, в силу того выдающегося положения, которое она заняла в римском обществе после того, как ее муж стал основателем нового политического режима. Монархический по сути своей характер власти Августа привел к возвышению его фамилии над остальными фамилиями Рима и формированию того, что мы называем «императорский двор». Вся политическая жизнь общества, столь активная в республиканский период теперь стягивается рамками этого узкого круга, приобретая характер придворных интриг, в которых главными героями становятся члены императорской фамилии.
Мраморная статуя Ливии в образе богини
Статуя Ливии из Пестума
Камея, которую Людовик Святой раздобыл в Константинополе. Слева направо: Ливия, какой-то пленный перс сидит возле ее юбки, затем Друз Младший в шлеме и нагруднике, за ним его жена Ливилла
Брак Ливии и Октавия был заключен в 38 г. до н.э. и вызвал бурный всплеск сплетен и пересудов в римском обществе (Suet. Aug., 70, 1-2). По отзывам современников, 19-летняя Ливия отличалась величественной красотой, которая так пленила Октавиана, что он беременную отобрал ее у мужа (Ovid. Ex Pont., 3, 1, 117; Tac. Ann.,V, 2; Suet. Aug., 62, 2, Tib., 4, 2). Современная историография, правда, не склонна столь однозначно определять мотивы, побудившие Октавиана к этому браку1. Помимо внешней привлекательности античные писатели единодушны в признании за Ливией благоразумия и острой политической интуиции (Tac. Ann., 5, 2; Suet. Cal., 23, 2; Dio Cass. LV, 14.). Сам Август высоко ценил ум своей жены и принял за правило обсуждать с ней важные вопросы, список которых он заранее готовил (Suet. Aug., 84-2; Sen. Ad Marc. 4, 3). Это обстоятельство обычно трактуют как доказательство необычайного коварства Ливии, которого страшился даже сам Август2. Не пытаясь оспаривать справедливость такого толкования, отметим, что сам по себе обычай советоваться с женой не был чем-то исключительно новым и необычным для римлян. Это по сути своей давняя традиция знатных римских фамилий, когда важнейшие вопросы, причем не только внутрисемейной жизни, но и общественной обсуждались на семейных советах3. Примечательным здесь было только то, что Август заранее готовился к таким обсуждениям, и это бесспорно, без всяких оговорок свидетельствует об уме и проницательности Ливии.
Классическим примером такого совещания является история заговора Корнелия Цинны, который был раскрыт в 4 г. до н.э. Для решения судьбы заговорщиков Август решил собрать совет принцепса, но, будучи неуверенным, как поступить с внуком Помпея, предварительно обсудил этот вопрос с Ливией. Ливия посоветовала мужу простить Цинну, мотивируя этот совет рассуждением, что милосердие приносит больше славы, чем суровость. Август последовал ее совету и позднее даже назначил Цинну консулом, приобретя, таким образом, в его лице лояльного сенатора (Sen. De clem., I, 9, 2-12; Dio Cass. LV, 14). Даже если весь этот рассказ не более чем очередной риторический пассаж, он свидетельствует о существовании традиции, которая высоко оценивала политическую мудрость Ливии и ее осведомленность в государственных делах. Корнелий Тацит, дающий в целом нелицеприятный портрет первой римской императрицы, признает за ней государственный ум, когда пишет, что она была помощницей Августу в его интригах (Ann., V, 1, 5).
Многое свидетельствует о том, что это был счастливый союз единомышленников, когда политический расчет совпал с чувством. Ливию можно поставить в один ряд с самыми выдающимися и преданными сподвижниками первого римского императора, такими как Агриппа, Меценат, Октавия. Будучи женой политического противника Гая Юлия Цезаря и его наследника Октавиана, Ливия в полной мере пережила все ужасы гражданской войны (Suet. Tib., 6, 2). Ее жизнь не раз подвергалась опасности, и это закалило характер Ливии, приучило стойко переносить невзгоды и, вполне возможно, определило негативное отношение к республиканскому строю с его нестабильностью4. Ливия явно разделяла политику своего мужа, особенно в том, что касалось реформы нравов5. Очевидно, они оба искренне полагали, что восстановление mores majorum способно обеспечить стабильность в обществе, а увеличение численности аристократии может стать серьезной опорой в управлении империей. Атмосфера жизни римского общества времен поздней республики была пронизана острым ощущением кризиса, выход из которого многим виделся в реформе нравов. Глубоко укорененная в сознании римлян вера в могучую силу обычаев и нравов предков, так ярко представленная в историческом труде Тита Ливия, придворного писателя Августа, не могла быть абсолютно чуждой как Августу, так и Ливии. Совместными усилиями они стремились превратить императорскую фамилию в образец для подражания. Вся обстановка и атмосфера жизни семьи была ориентирована на старинную суровость и простоту нравов (Suet. Aug., 72-73). Сама Ливия прилагала большие усилия, чтобы стать символом идеальной жены и матери. Учитывались все детали: обстановка домашнего быта, одежда и даже публичные высказывания. Те немногие из них, которые сохранила или приписала ей античная традиция, подчеркивают достоинства Ливии именно как идеальной матроны (Dio Cass., LVIII, 2-4). Ее современник историк Веллей Патеркул писал: «во всем, что делала Ливия, она была более богоподобна, чем просто человек» (II, 130, пер. М.Ф. Дашкова). Однако все это могло быть лишь публичным имиджем, над которым старательно и кропотливо работали Август и Ливия. Какая реальность могла скрываться за этим официальным фасадом? И насколько она доступна для нашего познания? Многочисленные слухи о семейной жизни Августа и Ливии, ходившие в современном им обществе, свидетельствуют, что сами римляне не очень верили этой лакированной вывеске (Suet. Aug., 71; Dio Cass., LIV, 19, 2-3).
Очевидно, исследовательские возможности проникновения в сферу интимной жизни человека, его эмоций и переживаний весьма ограничены, если он сам не расскажет нам об этом. Ливия ничего не поведала о себе миру, поэтому в распоряжении исследователя имеется лишь та традиция, которую донесли до нас античные писатели. Последние слова Августа, обращенные к Ливии – «не забывай счастья нашего супружества», – приведенные Светонием, свидетельствуют, что в римской традиции привязанность Августа к Ливии не подвергалась сомнению (Aug., 99, пер. М. Л. Гаспарова). Но это вновь, как и слухи, взгляд со стороны, который может быть очень далек от реальности. К счастью, в нашем случае мы имеем более надежные, выраженные в поступках и делах, свидетельства отношения Августа к Ливии. Поскольку у них не было общих детей, Август имел право без всякого ущерба для своей репутации развестись с Ливией, но не сделал этого, несмотря на то, что данное обстоятельство создавало большие проблемы в области династической политики6. Убедительно свидетельствует в пользу его искренней привязанности к Ливии и то, как основательно он позаботился о будущем своей жены. Оставленное им Ливии наследство – большее, чем позволял римский обычай, делало ее богатейшей и влиятельнейшей женщиной Империи (Dio Cass., LVI, 30, 1). Более того, Август удочерил свою жену, введя ее, таким образом, в род Юлиев. После его смерти она стала именоваться divi Augusti filia, что возносило Ливию, по мнению Ричарда Баумана, на недосягаемую высоту и ставило в один ряд с Тиберием (Tac. Ann., 1, 8; Suet. Aug., 101; Dio Cass., LVI, 30, 1)7.
Не ограничиваясь фамильным кругом, Ливия старательно продвигала в общественное сознание те принципы, которые ее муж стремился закрепить законодательно. Она инициировала сакрализацию традиционных добродетелей римских матрон, возводя храмы женской Скромности и Стыдливости (Concordia, Pudicitia), женской Фортуны (Fortuna Muliebris), восстановила храм богини Плодородия (Bona Dea); проявляла трогательную заботу о детях своих друзей, давала приданое их дочерям, за что некоторые стали называть ее mater patriae (Dio Cass., LVIII, 2,) Титул, правда, не был официальным, но это обстоятельство придает ему, на наш взгляд, еще большую весомость (Tac. Ann., II, 57-64).
Задаваясь вопросом о статусном положении жены первого римского императора, ряд исследователей полагает, что Ливия обладала реальной властью, ставящей ее на один уровень с Августом, не только как жену принцепса, но и per se. Основным источником для подобных утверждений является поэма «Consolatio ad Liviam», написанная неизвестным автором по случаю смерти ее сына Друза. Поэма адресована Ливии как Romana Princeps и ее автор применяет по отношению к ней понятие auctoritas8. Однако основная масса источников не подтверждает подобных предположений. Поэтому точка зрения Ричарда Баумана, считающего, что auctoritas в данном не более чем пышное слово без предположения аналогии с auctoritas principis Августа. Так же и Romana Princeps – манифестация все того же положения de facto, как и в случае с титулом mater patriae, отражающем общественное мнение, а не официальный титул, равный декретированному Августу титулу pater patriae9. Тем не менее, нет никакого сомнения в том, что Ливия занимала выдающееся положение в римском обществе.
Она была женой человека, в руках которого фактически сосредотачивалась вся полнота власти в государстве, и дом которого постепенно превращался в императорский двор. Это обстоятельство ставило ее несравненно выше всех остальных представительниц сенаторских и всаднических фамилий, хотя de jure она была лишь prima inter pares. Представляется интересным выяснить, на чем это положение основывалось и в каких формах оно выражалось.
Был ли взят за образец пример восточной царицы Клеопатры10, или отчаянно ринувшейся в политическую борьбу Фульвии11, или ею и Августом были использованы традиционные для римского общества формы непрямого политического влияния женщин из знатных римских фамилий, вошедшие в обычай уже во времена римской республики?
Первым актом, поставившим женщин дома Октавиана в исключительное положение по отношению к остальным представительницам римского общества был принятый в 35 г. до н.э. закон, предоставляющий сакральную неприкосновенность сестре и жене Октавиана (Dio Cass., XLIX, 38, 1; LV, 2, 5-6). Ричард Бауман, исследуя данный вопрос, полагает, что, во-первых, обе женщины получали по этому закону один из атрибутов общественной магистратуры (трибуната) и что, во-вторых, трибунская неприкосновенность была дана в первую очередь и главным образом Октавии, Ливия же получила ее, так сказать, по случаю. Октавиан, по мнению Ричарда Баумана, инициировал принятие этого закона с тем, чтобы воспользоваться им для объявления войны Марку Антонию. Дело в том, что в этом году Октавия отправлялась к своему мужу, везя ему деньги и корабли. Октавиан же, предвидя оскорбительное для его сестры поведение Антония, поспешил с принятием вышеупомянутого закона, чтобы нанесенное оскорбление могло стать основанием для объявления войны12. Однако это предположение опровергается тем обстоятельством, что в данном случае закон остался без применения. Война была объявлена египетской царице Клеопатре, а не Антонию, и нанесенное Октавии оскорбление было использовано для формирования общественного мнения, а не официального объявления войны (Plut. Ant., 55, 60). Во времена же принципата Августа и Тиберия для защиты членов правящей фамилии от диффамации использовался закон об оскорблении величия (lex majestatis). Причем Тацит, сообщающий о расширении сферы действия lex majestatis включением в него наказания за распространение порочащих знатных мужчин и женщин сочинений, не указывает, что имелась в виду исключительно защита членов правящей фамилии (Ann., 1, 72, 3). Хотя, конечно, и сам Август, и вся его семья входили в число illustres, защищаемых этим законом, тем не менее, при Августе не было ни одного случая, когда бы этот закон применялся для защиты чести и достоинства членов его фамилии.
При Тиберии в самом начале его правления была попытка привлечь к суду Аппулею Вариллу, внучку Октавии, за оскорбительные высказывания в адрес Августа, Тиберия и Ливии. На заседании сената Тиберий распорядился расследовать оскорбительные высказывания в адрес божественного Августа, и если таковые имели место, наказать обвиняемую. Оскорбления же в свой адрес он отказался преследовать, а непочтительность в отношении матери вообще оставил без внимания. Правда, на следующем заседании он сообщил, что его мать просила «не вменять кому-либо в вину слова, сказанные против нее» (Tac. Ann., II,50, пер. А.С. Бобовича). Таким образом, нам не известно ни одного случая преследования за оскорбление чести и достоинства в адрес Ливии и Октавии ни на основании предоставленной им трибунской неприкосновенности, ни на основании закона об оскорблении величия. Более того, попытки инициировать процессы подобного рода не получали поддержки. Очевидно, что никаких последствий закон 35 г. не имел не только в плане защиты чести и достоинства женщин дома Августа, но, тем более, и в плане наделения их какими бы то ни было властными полномочиями. Даже если он и был принят, то остался без применения в силу свой вызывающей беспрецедентности.
В официальной пропаганде и искусстве Ливия позиционировалась как идеальная римская матрона и часто представлялась в облике Цереры – олицетворения плодородия и женских добродетелей: целомудрия и материнства. Как идеальная матрона она не могла открыто вмешиваться в государственные дела, тем более, наделяться официальными властными полномочиями. Современник Ливии Валерий Максим выражает общепринятое в римском обществе мнение, поддерживаемое Августом и особенно сыном Ливии, Тиберием, что женщине нечего делать на форуме, хотя, добавляет он, во времена смут влияние древности ниспровергается (III, 8, 6). Последнее замечание, впрочем, писатель явно не относил ко времени Августа и Тиберия. Моделируя новые формы власти, Август, насколько было возможно, вписывал их в рамки республиканских представлений о законности и традициях. Поэтому выдающееся положение жены первого гражданина Империи не могло базироваться на нормах, радикально отличных от того, что римское общество признавало допустимым или недопустимым для женщины. Насколько устойчивым и, возможно, разделяемым самой Ливией, было представление о том, что женщина не может быть субъектом власти, свидетельствует один из эпизодов, рассказанный Дионом Кассием. Когда Ливию спросили, как ей удается сохранять столь внушительное влияние на Августа, она в числе своих достоинств назвала строгое целомудрие и невмешательство в дела мужа (LVIII, 2-3). Затруднение, испытываемое исследователями при выборе термина, который можно было бы применить к Ливии помимо того, чтобы постоянно называть ее женой Августа, уже само по себе свидетельствует, что никакого официального в рамках властных полномочий статуса у Ливии не было. Часто используемый по отношению к ней термин «императрица» совершенно неприемлем для римской традиции и имеет исключительно техническое значение. Пожалуй, наиболее адекватным описанием официального положения Ливии в современном ей римском обществе будет «первая леди»13.
Пользуясь положением жены первого гражданина в государстве, Ливия могла и реально использовала те механизмы влияния, которые на тот момент уже превратились в обычай. Женщины из аристократических сенаторских фамилий, чьи мужья или братья обладали высоким статусом, выступали в роли ходатаев и просительниц за тех, кто обращался к ним за помощью (Аpp. B.C., IV, 32-34; Plut. Ant, 2; 53-54; Cic, 20; 29; Cic. Ad fam. V, 2, 6); Dio.Cass., XLVIII, 16, 3)14. Более того, эта форма участия женщин в жизни общины (как просительниц и ходатаев) была освящена римской исторической традицией. Тит Ливий в рассказе о правлении Ромула пишет, что его жена Герсилия убедила своего царственного супруга даровать прощение родителям похищенных сабинянок и укрепить тем самым еще только набиравшую силы общину (Liv., I, 11). Точно также и Ливия, не обладая никакими полномочиями de jure, как супруга фактически единовластного правителя Рима, оказывалась очень влиятельной персоной, выступая ходатаем, как за целые общины, так и за отдельных граждан (Tac. Ann., I, 13; Suet. Galba, 5, 2; Otho, 1; Dio Cass., LIV, 7, 2.)15. Однако если в республиканский период круг таких влиятельных матрон из сенаторских фамилий был относительно широк, то с установлением режима принципата он монополизируется узким кругом женщин императорской фамилии. Ливия как бы аккумулирует все привилегии, которыми обладали римские матроны знатных и влиятельных фамилий, подобно тому, как Август – магистратские. Но эти привилегии не дают Ливии potestas, они лишь возвышают ее над остальными женщинами Рима как представительницу императорской фамилии и как идеал. Очевидно именно в таком качестве, т.е. олицетворения женских добродетелей, она получает право воздвигать свои статуи на всей территории империи и получает такую привилегию, как право занимать место среди весталок при посещении театра (Dio Cass., LV, 8, 2; Tac. Ann., IV, 16).
Областью, в которой наблюдается заметное расширение сферы деятельности женщин дома принцепса, и особенно его жены является религия. В республиканском Риме была только одна женская жреческая коллегия, коллегия весталок, состоящая из шести дев-девственниц. Поэтому участие римлянок в религиозной жизни общины было довольно ограниченным. Возможно, Ливия, как жена pontifex maximus могла исполнять некоторые религиозные обряды, подобно тому, как это делали жены flamen Dialis и rex sacrorum, но в источниках прямые указания на этот счет отсутствуют16. Чрезвычайно важным было то, что Ливия постепенно начинает возвышаться до положения культовой персоны, особенно в восточных провинциях Рима. Правда, Ричард Бауман, отмечает, что это не было новацией времени принципата Августа. Прецеденты уже были созданы в период поздней республики Муцией, Фульвией и Октавией. Очевидно, что в случае с Ливией можно говорить об интенсификации данной практики17. Но в отличие от вышеназванных матрон Ливия не ограничилась получением божеских почестей только в эллинском мире, а расширила их на Восток, северную Африку и западные провинции – Испанию и Галлию. В Африке она почиталась как Юнона, в Испании как «Мать Мира», как Церера в Галлии18. Однако официальное обожествление Ливии произошло лишь 13 лет спустя после ее смерти, в правление внука Ливии императора Клавдия (Suet. Claud., 11, 3). Самым значительным достижением Ливии в области расширения участия в сакральной жизни Рима было назначение ее, после того как Август был обожествлен, жрицей божественного Августа. На этом поприще она проявляла необычайную активность, так что о ней можно говорить, как об одном из главных творцов культа божественного Августа19.
Все выше сказанное создает почти идеальный портрет первой римской «императрицы», в полном согласии с той характеристикой, которую дал ей Веллей Патеркул. И этот образ вступает в противоречие с тем, что был создан другим римским историком Корнелием Тацитом, определившим Ливию чеканной формулой: «gravis in rem publicam mater, gravis domui Caesarum noverca» (Ann., I, 10, 5 – 6). Полностью принимая негативную оценку Тацита той роли, которую играла Ливия при Августе и особенно своем сыне Тиберии, Эрнст Корнеманн буквально вторит вслед за римским историком: «Август, рациональный и холодный как лед государственный деятель, один раз испытал любовь, и эта любовь к Ливии распростерла над государством чудовищное несчастье господства женщины»20.
Очевидно, что характеристику Тацита хронологически следует разбить на два периода: время правления Августа – «gravis domui Caesarum noverca», и время правления ее сына Тиберия – «gravis in rem pudlicam mater».
Создавая образ «злой мачехи», Тацит скрупулезно собирает все недоброжелательные в отношении Ливии слухи, как о коварной и жестокой, исполненной властолюбия и честолюбия жене первого римского императора. Стремление проложить путь к власти своим сыновьям превращает ее в хладнокровного убийцу, планомерно расправлявшегося со всеми, кто стоял на их пути к трону. Ливию обвиняли в убийстве племянника Августа Марцелла, друга и сподвижника Марка Випсания Агриппы, внуков Августа Гая, Луция и Агриппы Постума, ее злому умыслу приписывали ухудшение здоровья и смерть самого Августа и своего собственного внука Германика (Tac. Ann., I, 3, 3; I, 5, 1; I, 33, 1; II, 77, 3; II, 82; Dio Cass., LIII, 33.4; LV, 10а, 10; LVI, 30, 1-2). Не вызывала сомнений и свойственная ей, как всем мачехам, враждебность в отношении дочери Августа Юлии Старшей и его внучки Агриппины Старшей (Tac. Ann., I, 33, 3; II, 43)21.
Сама величина списка жертв Ливии ставит под сомнение его достоверность. Весьма шатким является и основание, на котором Тацит выстраивает образ «злой мачехи» – это не более чем общее место в римском историческом нарративе22. На вопрос, как относиться к подобным свидетельствам, историк сам дает вполне исчерпывающий ответ. В связи с приведенным им слухом, что Тиберий якобы сам отравил своего сына Друза, он заявляет: «Что до меня, то, сообщая этот слух и тут же опровергнув его, я имею в виду показать на ярком примере лживость молвы и убедить тех, в чьи руки попадет этот труд, не отдавать предпочтения ходячим и вздорным выдумкам, с такою жадностью подхватываемым людьми, перед правдивым повествованием, которое дорожит истиной и не уклоняется к сказочному» (Ann.,4, 11, пер. А.С. Бобовича).
Именно поэтому о смерти внуков Августа Тацит пишет довольно уклончиво: «Луция Цезаря, направлявшегося к испанским властям, и Гая, возвращавшегося из Армении с изнурительной раною, унесла смерть, ускоренная судьбой или кознями мачехи Ливии» (I, 3, 3, пер. А.С. Бобовича). И далее добавляет, что после того, как все предполагаемые Августом наследники ушли из жизни, он усыновляет Тиберия, и тот теперь открыто, а «не в силу темных происков Ливии» признается наследником принцепса (Ibid.). Таким образом, читателю дается возможность самому выбрать версию, хотя общая интонация повествования подталкивает в пользу предположения, что именно козни мачехи стали причиной смерти внуков Августа.
В связи со смертью Марцелла Дион Кассий пишет, что когда он умер, подозревали, что причиной смерти юноши был злой умысел Ливии, так как Август, отдавая ему предпочтение, отодвигал на задний план ее сыновей. Историк считает эти подозрения сомнительными, так как год, когда умер сын Октавии, был годом очень высокой смертности (Dio Cass., LIII, 33, 4-5). Вообще, смерть в молодые годы не была чем-то необычным в древнем Риме. Продолжительность жизни в большинстве случаев достигала не более 25-30 лет, так что у 15-и летнего юноши было не так уж много шансов дожить до 30 лет23. Поэтому ничто не мешает отнестись с большим доверием к предположению о злой судьбе, унесшей жизнь юношей.
О причастности Ливии к смерти Августа и Тацит, и Дион Кассий сообщают, что подозрения основывались на слухах о тайном посещении Августом последнего оставшегося в живых внука Агриппы Постума, сосланного на остров Планазию. В связи с этим у Ливии якобы возникли опасения, как бы он не вернул Агриппу в Рим и не назначил его своим преемником. (Tac. Ann., I, 5: Dio Cass., LVI, 30, 1-2). Надо признать, что, хотя оба писателя приводят эти слухи, тем не менее, явно осознают их нелепость. То, что Август отличался слабостью здоровья, было общеизвестным фактом, как и то, что он несколько раз оказывался из-за болезни на краю смерти (Suet.Aug., 81; 82, 2). Невозможно было поверить и в серьезность намерений Августа сделать правителем империи молодого человека, на нравы которого он часто и много жаловался. По определению самого Тацита, Агриппа был юношей грубым и неотесанным, о котором в обществе говорили, что он «жесток и ни по летам, ни по малой опытности к делам не пригоден» (Ann., I, 3; I, 4, пер. А.С. Бобовича). Светоний так же отмечает низкий и жестокий нрав Агриппы Постума, который с каждым днем терял рассудок (Aug., 65, 1; 65, 4), а Дион Кассий добавляет, что Агриппа имел привычку оскорблять Ливию и Августа (LV, 32).
Насколько серьезно в доме Августа относились к способностям будущих наследников, свидетельствует судьба внука Ливии, будущего императора Клавдия. Светоний приводит письма Августа к Ливии, в которых тот обсуждает, что им делать с Клавдием, способен ли он к исполнению должностей и, если «он поврежден телом и душой, то и не следует давать повод для насмешек над ним и над нами…» (Aug., 4, 1-2, пер. М. Л. Гаспарова). В конце концов, Август решил «отстранить его от всех должностей, кроме авгурства» (Aug., 4, 7). Очевидно, что слухи о намерении Августа сделать своим наследника внука Агриппу Постума не более чем досужие домыслы, и у Ливии не было оснований торопить смерть своего мужа.
Образ Ливии, созданный философом Люцием Аннеем Сенекой, современником событий, знавшим тех, кто общался с Ливией, менее привлекает исследователей, чем портрет, созданный Тацитом. Может быть потому, что он окрашен морализирующими и наставительными интонациями, но в данном случае важно то, что Сенека передает доброжелательную в отношении Ливии традицию, в частности, в «Утешении к Марции» он отмечает, что дочь историка Кремуция Корда по-дружески почитала Юлию Августу (quam familiariter coluisti – Ad Marc., IV, 2). В трактате «О милосердии» он характеризует Ливию как мудрую советницу мужу, причем без того явного недоброжелательства, которое присутствует в словах Тацита, когда он пишет, что она была помощницей мужу в его интригах (Sen. De clem., I, 9, 6; Tac. Ann., V, 3-4).
Утешая дочь Кремуция Корда, Сенека приводит примеры поведения матерей, потерявших своих сыновей. Первыми даются два контрастных образа: сестры Августа Октавии и его жены Ливии.
Философ не сомневается, что Марция последует примеру Ливии, не замкнувшейся в ненависти ко всем матерям на свете подобно Октавии, но с достоинством и сдержанностью, не выказывая публично своего горя, переживавшей смерть сына Друза (Sen. Ad Marc., II, 3; III, 1-2; IV, 2).
Добросердечность, в отличие от умения владеть собой и не выставлять напоказ свои чувства, скорее всего, не была доминирующим свойством характера Ливии, но зато ей в высшей степени был свойственен рационализм и рассудочность. Она была женой сильного политика и хладнокровного человека, способного как ценить дружбу и преданность, так и быть очень жестоким по отношению к тем, кто его предал или препятствовал его планам.
И Ливия не могла не учитывать этого обстоятельства. Какие чувства она испытывала, когда Август решал судьбу свого наследства, мы знать не можем. Но мы знаем, что она всегда стояла рядом с ним и, по свидетельству античных писателей, имела на него большое влияние (Sen. De clem., 9, 6; Tac.Ann., I, 3-5; II, 34; Dio Cass., LV, 14-21; LVI, 47). Однако вся история решения Августом династической проблемы свидетельствует, что сыновья Ливии с неизменным постоянством не учитывались им в качестве наследников его власти. Даже их успехи на административном и военном поприще не могли перевесить такого фактора как кровное родство по линии Августа, бывшее для него важнейшим аргументом при выборе наследника. Возможно, что в данном случае учитывались не только и даже, может быть, не столько родственные чувства, сколько та привязанность, которую испытывали массы и армия к прямым потомкам Августа. Об этой привязанности недвусмысленно свидетельствуют, например, частые просьбы простить и вернуть из ссылки дочь Юлию, с которыми народ обращался к Августу (Suet. Aug., 65, 3). Данный фактор мог учитываться членами правящей фамилии в качестве одного из гарантов устойчивости и стабильности созданного после гражданских войн государственного устройства. Более того, угроза гражданской войны в случае перехода власти от потомков Августа к сыновьям Ливии была вполне реальной, и перед ее лицом Ливия должна была смирять свои материнские чувства.
Еще при жизни Августа, согласно Светонию, делалась попытка освободить Юлию и Агриппу и привезти их к войскам (Aug., 19, 2). Поэтому после его смерти Ливия решительно взяла ситуацию под свой контроль до прибытия Тиберия в Нолу. Это был первый случай, когда верховная власть в государстве переходила по наследству. Кандидатура Тиберия как наследника не устраивала многих. Его не любил римский плебс, в то же время еще оставались в живых прямые потомки Августа, чрезвычайно популярные в народе – его дочь Юлия с сыном Агриппой и общий внук Августа и Ливии Германик. Тиберий совершенно точно оценивал свое положение на тот момент, говоря, «что он держит волка за уши» (Suet. Tib., 25, 1, пер. М.Л. Гаспарова). Раб Агриппы Постума Клемент, узнав о смерти Августа, пытался выкрасть своего господина с острова и доставить его к войскам, стоявшим против германцев, и только предпринятые Тиберием и Ливией меры по устранению внука Августа помешали исполнению этого плана (Tac. Ann., I,6; II, 39). Тем не менее, немного спустя Тиберию пришлось столкнуться с довольно широким движением Лже-Агриппы. Клемент, выдавая себя за спасшегося от убийц хозяина, собрал вокруг себя большое число сторонников не только из простого народа, но и представителей сенаторов и всадников (Suet. Tib., 25, 1; Tac. Ann., II, 39-40). Тацит считает, что это движение несло в себе серьезную угрозу гражданской войны и могло потрясти все государство (Tac. Ann., II,39,1). Войска, стоявшие в Иллирике и Германии, побуждали Германика, внука Августа, к захвату власти, и лишь лояльность последнего Тиберию спасла Рим от очередной гражданской войны (Tac. Ann., I, 34,1; Suet.Tib., 25, 2). Поэтому логичнее предположить, что не «свойственная мачехам ненависть», как это представляет Тацит, но холодный политический расчет заставил Ливию принять или поддержать решение об убийстве внука Августа24.
Античная традиция единодушно свидетельствует, что после смерти Августа общая тенденция развития отношений Ливии и Тиберия была негативной. Так же единодушно она указывает, что главной причиной все возрастающего взаимного недовольства были властные устремления Ливии и нежелание Тиберия идти им навстречу (Tac. Ann., 4. 57.4 – «делить власть с ней было невыносимо, но и вытеснить ее было невозможно, так как он был обязан ей своим положением» – пер. А.С. Бобовича; Suet.Tib., 50-51 – «ее требование разделить власть вынуждало его избегать частых встреч, чтобы не выглядеть, будто он руководствуется ее советами, хотя время от времени он в них нуждался» – пер. М.Л. Гаспарова). Согласно Диону Кассию, положение ее было столь выдающимся, что к ней на аудиенцию являлись сенаторы и другие приглашенные, и детали встреч публиковались. Письма Тиберия сопровождались ее именем и сообщения адресовывались им обоим. Хотя она никогда не посещала сенат, собрания или лагеря, она представляла дело так, словно она была не просто соправителем, но единственным правителем (LVII, 12).
Ричард Бауман считает, что после смерти Августа Ливия, наконец, обрела ту доминирующую роль, для которой она так подходила, как по рождению, так и по характеру, и близко подошла к институонализации этой роли. На заседании сената, собранном Тиберием по поводу похорон Августа, были высказаны предложения о даровании Ливии целого ряда почестей: присвоенный народом титул mater patriae сделать официальным, предоставить ей ликторов, назвать ее именем месяц октябрь и даже присоединить к официальному имени Тиберия титул Iuliae filius (Tac.Ann., I,14; Suet. Tib., 50, 2-3). Ричард Бауман выдвигает в связи с этим интересную версию. Он полагает, что в сенате имелась группировка, которая оказывала сильное давление в пользу официального признания за Ливией конституционного статуса Romana princes, т.е. признания ее соправительницей Тиберия25. Высказанные в сенате предложения, казалось бы, позволяют предположить существование такой группы сенаторов. Однако, скорее всего, все эти предложения исходили из желания угодить новому императору и его матери. Ведь Ливия продолжала сохранять доминирующее положение в доме принцепса, поскольку Тиберий после развода с Юлией Старшей больше не вступал в брак. Именно как выражения лести трактует Тацит все почести и привилегии, которые сенаторы предлагали Ливии («Multa patrum et in Augusta adulatio…» – Ann., 14, 1). Кроме того, выдающееся положение женщин дома принцепса, которое при Августе обосновывалось их соответствием идеалу римской матроны, способствовало пропаганде и утверждению господствующего положения правящей фамилии26. Для римского общества наделение женщины официальными властными полномочиями было радикальным и неприемлемым нарушением сложившихся стереотипов. Тацит, будучи человеком уже иной эпохи, когда единовластие прочно утвердило свои позиции, тем не менее, воспринимает властные амбиции женщин как явление негативное, опасное для государства. Когда он пишет, что в Риме накануне смерти Августа «на все лады разбирали тех, кто мог бы стать их властелином», он подчеркивает, что Тиберий не устраивал большинство не только свойствами своего характера, но и тем, «что придется рабски повиноваться женщине» (Анн., I, 4, пер. А.С. Бобовича). Совершенно очевидно, что историк выражает в данном случае не только свое собственное отношение к проблеме, но и господствовавшее в римском обществе убеждение: женщина в силу своей природы не может исполнять общественные обязанности и наделяться властными полномочиями. Более того, нет никаких оснований подозревать Ливию в стремлении к ниспровержению этого устойчивого представления. Античные тексты обосновывают влияние матери принцепса исключительно на основании ее просьб к Тиберию предоставить защиту для обвиняемых подруг, или проявить милость по отношению к сенатору, вызвавшему своей неловкостью гнев Тиберия, или ходатайств о предоставлении должности для кого-нибудь из своих подопечных (Tac. Ann.,V, 2; Suet. Tib., 51, 1). В то же время, в них нет ни одного указания, на основании которого можно было бы сделать вывод о каких-либо попытках Ливии принять самостоятельное решение или институализировать свой статус в качестве «женщины у власти»27. Приемы же, которые устраивала Ливия, и на которые являлись сенаторы, вполне вписывались в традицию, позволяющую римской матроне принимать в своем доме гостей. Члены императорской фамилии должны были поддерживать традиционные формы общения в духе римской гражданственности. Это включало их в рамки старого общественного порядка. Другое дело, что традиция, действуя в условиях новой реальности, часто приобретает иной, несвойственный ей прежде характер. В период республики оппозиция приватной и общественной сфер подчеркивалась оппозицией domus – res publica. Это концептуальное различие продолжало существовать и период принципата Августа, но фигура императора, одновременно публичная и частная смешивала границы этих сфер. Однако в любом случае данное обстоятельство не прибавляло Ливии официальных полномочий и само по себе не свидетельствовало, что она стремилась приобрести эти полномочия.
Борьба между Тиберием и Ливией была борьбой за власть одного над другим28. Вообще надо сказать, что отношения с матерями у римских императоров складывались драматично, а случалось и трагично, как свидетельствует пример убийства императором Нероном своей матери Агриппины Младшей. Очевидной причиной тому было то, что в Риме вдовствующие матери из сенаторского сословия благодаря своему богатству и уважению, которым традиционно пользовались в римском обществе родители, обладали большой властью над своими сыновьями, хотя и не имели над ними законной potestas29. О степени влияния знатных матрон на своих сыновей красноречиво свидетельствует ситуация, сложившаяся после убийства Гая Юлия Цезаря, когда матери заговорщиков фактически руководили действиями своих сыновей (Cic. Ad Att., XV, 12;1; 17,2; 24, 13,4). Как о давно сложившейся практике с осуждением говорит Сенека о матерях, которые со свойственной им «женской необузданностью» стремятся удовлетворять свои амбиции, используя власть сыновей (…quae potentiam liberorum muliebri impotentia exercent, quae, quia feminis honores non licet gerere, per illos ambitiosae sunt (Sen. Cons. Helv., 14, 2). Именно эпитетом muliebri impotentia характеризует Тацит Ливию, что делает ее в глазах историка gravis in rem publicam mater (Ann., I, 4, 5). Ливия боролась за власть матери над сыном, но не за власть над империей. И, очевидно, она была успешна в этой борьбе: Тацит отмечает, что «Тиберий привык оказывать послушание матери», а влиятельнейший вельможа Сеян «не осмеливался возвышаться над авторитетом родительницы» (Ann.,V, 3, пер. А.С. Бобовича).
Сообщив о смерти Ливии, Тацит дает ей краткую и в целом, как это ни покажется парадоксальным, положительную характеристику. В перечислении присущих ей качеств историк следует традиционному списку основных добродетелей римских матрон: со старинной неукоснительностью блюла святость домашнего очага, была страстно любящей матерью и снисходительной супругой (Ann., V, 1). Более того, он четко разграничивает принципат Тиберия на два периода – при жизни Августы и после ее смерти. Историк заявляет, что после смерти Ливии «наступила пора безграничного и беспощадного самовластия. При жизни Августы все же существовало какое-то прибежище для преследуемых… теперь же они понеслись, словно освободившись от узды…» (Ann., V, 3, пер. А.С. Бобовича). Таким образом, подчеркивается позитивное влияние Ливии на режим принципата Тиберия, и образ Ливии двоится даже в изложении Тацита: от злой мачехи-убийцы до страстно любящей матери, от матери тягостной для республики до гаранта сохранения в обществе хотя бы относительной справедливости и единственного прибежища для преследуемых. Возможно, что это противоречие отражает соотношение традиционно негативного отношения римского общества к амбициозным матронам и той реальной личностью, какой была Ливия. Т.е. стереотипные представления (раз мачеха, то непременно злая, раз амбициозная, то непременно с сомнительными нравственными качествами) наслаиваются на некую историческую реальность, искажая ее. Ум, политическая проницательность, присущие Ливии, – это не те качества, которые Рим ценил в женщине. Напротив, они скорее вызывали подозрения в порочности натуры их носительницы. Отсюда черная тень слухов и сплетен о самых невероятных преступлениях. Ливия никогда не позволяла себе выходит из-за кулис, но ее присутствие постоянно ощущалось, и неважно было – приносило оно позитивные результаты или негативные, – сам факт необходимости «рабски повиноваться женщине» вызывал раздражение. К тому же сдержанность, которую постоянно демонстрировала Ливия, ее умение скрывать свои чувства свидетельствовали о человеке сильной воли, способном принимать жесткие решения.
В современной историографии все чаще можно встретить работы, авторы которых считаю, что созданный традицией образ Ливии сильно искажен, если не полностью фальшив. Джаспер Бернс считает, что «Ливия Друзила была женщиной выдающихся способностей и большого личного достоинства. На счастье Рима она сыграла позитивную роль и часто оказывала существенное влияние на римский мир и подала возвышенные примеры своим наследницам»30. Итак, современная историография вслед за античной традицией колеблется между негативной и почти апологетической оценкой жены основателя режима принципата. Не вызывающим же сомнения является, на наш взгляд, то обстоятельство, что Ливией были обозначены параметры, по которым римляне определяли представительниц правящей фамилии как соответствующих идеалу или наоборот. Как олицетворения римского идеала они обязательно целомудренные жены, не вмешивающиеся в дела своих мужей, мудрые советницы и ходатаи за всех нуждающихся, чуждые властных амбиций. Поэтому на протяжении всей истории Римской империи представительницы правящей фамилии, хотя и обладали огромным влиянием, наделялись пышными титулами, тем не менее, никогда не возводились на престол как правительницы Рима.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Sirago V.A. Femminismo a Roma nel Primo Impero. Catanzano, 1983. P. 59; Späth T. „Frauenmacht“ in der frühen römischen Kaiserzeit? Ein kritischer Blick auf die historische Konstruktion der „Kaiserfrauen“ // Reine Männersache? Frauen in Männerdomänen der antiken Welt / Hrsg. Maria H. Dettenhofer. Köln, Weimar, Wien, 1994, S. 183 – не отрицая в целом версию античной традиции, считает, что, возможно это был не более чем «фронтовой обмен»; Burns J. Great Women of Imperial Rome. Mothers and Wives of the Caesars. London and New York, 2007, p. 6–7 – считает маловероятным, чтобы он был основан на любви с первого взгляда, особенно в том, что касается Октавиана. Исследователь полагает, что для Октавиана в данном случае большее значение имела не внешняя привлекательность, а знатность происхождения его жены: Ливия принадлежала к двум знатнейшим римским фамилиям – Ливиям и Клавдиям. Брак с ней давал Октавиану значительное преимущество в глаза римской аристократии перед его соперником Марком Антонием. В противовес восточной царице Клеопатре, с которой связал свою судьбу Марк Антоний, Октавиан выдвигает женщин своей дома, сестру и жену, как олицетворение традиционных римских добродетелей.
2. Шифман И.Ш. Цезарь Август. Л., 1990, с. 159.
3. Späth T. Op. cit., S. 198.
4. Burns J. Op. cit., p. 6.
5. Ibid., p. 124.
6. Burns J. Op. cit., p. 9.
7. Bauman R.A. Women and Politics in Ansient Rome. London and New York, 2003, p. 131.
8. Sirago V.A. Op. cit., p. 59-61; Purcell N. Livia and the womanhood of Rome // Proceedings of the Cambridge Society. Vol. 32. 1986, p. 78-105.
9. Bauman R. A. Op. cit., p.129.
10. Burns J. Op. cit., p. 20.
11. Sirago V.A. Op. cit., p. 59-61.
12. Bauman R.A. Op. cit., p. 94, 96-97.
13. Barrett A.A. Livia: First Lady of Imperial Rome. New Haven and London. 2002; Burns Jasper. Op. cit., p. 5.
14. Портнягина И.П. Знатная римлянка в период поздней республики // Мнемон. Исследования и публикации по истории античного мира / Под ред. Э.Д. Фролова. Вып.4. СПб., 2005, с. 273-275.
15. Barrett A.A. Op. cit., p. 35-38.
16. Stepper. Zur Rolle der römischen Kaiserin im Kultleben // Christiane Kunst, Ulrike Rimer. Grenzen der Macht: zur Rolle der römischen Kaiserfrauen. Potsdamer Altertumswissenschafrliche Beiträge, 3. Stuttgart, 2000, S. 61-72
17. Bauman R.A. Op. cit., p. 129.
18. Seager R. Tiberius. Los Angeles, 1972, p. 145-146.
19. Bauman R.A. Op.cit., p. 132.
20. Kornemann E. Grosse Frauen des Altertums. Im Rahmen zweitausend Weltgeschehens. Wiesbaden, 1947, S. 250.
21. Шифман И.Ш. Цезарь Август. Л., 1990, с. 133.
22. Hemelrijk E.A. Matrona docta. London and New York, 2004, p. 4.
23. Hopkins K. On the Problem Age Structure of the Roman Population // Population Studies. Vol. 20. 1966, p. 245-264; Burns Jasper. Op. cit., p.14.
24. Bauman R.A. Op. cit., p. 124.
25. Bauman R.A. Op. cit., p. 131.
26. Späth T. Op. cit., S. 190
27. Ibid., S. 186.
28. Benario H.W. Tacitus and The Principate // Classical Journal. Vol. 60. 1964, p.104.
29. Hemelrijk E.A. Op. cit., p. 9.
30. Burns J. Op. cit., p. 5; Bauman R.A. Op. cit., p. 99-133.
ЛИТЕРАТУРА
Портнягина И. П. Знатная римлянка в период поздней республики // Мнемон. Исследования и публикации по истории античного мира. Вып.4. СПб., 2005.
Шифман И.Ш. Цезарь Август. Л., 1990.
Barrett A.A. Livia: First Lady of Imperial Rome. New Haven and London. 2002.
Bauman R.A. Women and Politics in Ancient Rome. London and New York, 2003.
Benario H.W. Tacitus and The Principate // Classical Journal. Vol. 60, 1964, p. 97-106.
Burns J. Graet Women of Imperial Rome. Mothers and Wives of the Caesars. London, New York, 2007.
Hemelrijk E.A. Matrona docta. London, New York, 2004.
Hopkins K. On the Problem Age Structure of the Roman Population // Population Studies. Vol. 20, 1966, p. 245-264.
Kornemann E. Grose Frauen des Altertums. Im Rahmen zweitausend Weltgeschehens. Wiesbaden, 1947.
Purcell N. Livia and the womanhood of Rome // Proceedings of the Cambridge Society. Vol. 32. 1986, p. 78-105.
Sirago V.A. Femminismo a Roma nel Primo Impero. Catanzano, 1983.
Späth T. „Frauenmacht“ in der frühen römischen Kaiserzeit? Ein kritischer Blick auf die historische Konstruktion der „Kaiserfrauen“ // Reine Männersache? Frauen in Männerdomänen der antiken Welt / Hrsg. Maria H. Dettenhofer. Köln, Weimar, Wien, 1994, S. 159-205.
Stepper. Zur Rolle der römischen Kaiserin im Kultleben // Christiane Kunst, Ulrike Rimer. Grenzen der Macht: zur Rolle der römischen Kaiserfrauen. Potsdamer Altertumswissenschafrliche Beiträge, 3. Stuttgart, 2000. S. 61-72.