Утченко С. Л. Цицерон и Катилина

Утченко С. Л. Цицерон и Катилина // Вопросы истории. - 1972. - № 2. - С. 121-132 (начало).

Утченко С. Л. Цицерон и Катилина // Вопросы истории. - 1972. - № 3. - С. 124-135 (окончание).

1. Первые шаги будущего оратора и политического деятеля

Марк Туллий Цицерон, знаменитый римский оратор и политический деятель, родился 3 января 106 г. до н. э. в поместье своего отца, вблизи города Арпина, уже прославившегося ранее в римской истории тем, что в этом небольшом городке появился на свет выдающийся полководец Гай Марий. Прозвище рода Туллиев Cicero, что означает в переводе с латинского "горох", возникло, по одной версии, вследствие того, что кто-то из предков Цицерона имел широкий и приплюснутый нос с бороздкой на его кончике, как на горошине¹, по другой же версии - потому, что один из предков великого оратора был хорошим огородником и выращивал отменный горох. Как бы то ни было, но молодой Цицерон гордился этим своим родовым прозвищем, и когда в начале его политической карьеры некоторые из близких друзей советовали ему переменить имя, он наотрез отказался².

Семейное окружение Цицерона было довольно специфичным, и некоторые черты и особенности характера будущего оратора и государственного деятеля развились, по всей вероятности, не без воздействия этого окружения. Его дед - землевладелец и земледелец староримского закала - выступал в свое время против проекта введения в их муниципии тайного голосования, за что и удостоился похвального слова в сенате, произнесенного одним из вождей оптиматов, консулом Марком Эмилием Скавром³. Мать Цицерона, Гельвия, происходила из рода, давшего еще во II в. двух преторов. Цицерон потерял ее в раннем детстве. Она известна лишь тем, что была, видимо, весьма рачительной хозяйкой: она запечатывала у себя дома не только полные, но даже и пустые бутылки, дабы тот, кто тайком выпил ту или иную бутылку, не мог потом утверждать, что она вообще была пустою⁴.

Что касается отца Цицерона, то он принадлежал к всадническому сословию. Вследствие слабого здоровья он предпочитал городу мирную сельскую жизнь; к политической карьере, по всей вероятности, не стремился и уделял много времени литературным занятиям⁵. Однако, придавая серьезное значение воспитанию сыновей, он отправился вместе с ними - семилетним Марком и трехлетним Квинтом - в Рим, где у него был собственный дом, расположенный на западной стороне Эсквилинского холма, в городском квартале, который именовался Карины.

Мальчиком Цицерон прошел хорошую школу. Под руководством знаменитого оратора Красса он вместе со своим братом, обучался у греческих учителей. Необычайные способности молодого Марка уже тогда обратили на себя общее внимание. Под влиянием поэта Архия, защитником которого в суде он выступал позднее, Цицерон увлекался поэзией; сохранились сведения о написанных им в юношестве стихотворных произведениях: "Главк Понтийский", эпической поэме в честь Мария, переводах из греческих поэтов и т. д. Он не оставлял поэтических занятий и в более зрелом возрасте, в особенности в тех случаях, когда представлялась возможность воспеть собственные выдающиеся деяния, и порою горделиво сообщал о том, что в течение той или иной бессонной ночи сочинил целых пятьсот стихов⁶.

Еще в совсем юном возрасте Цицерон обнаружил особый интерес и склонность к ораторскому искусству. Он усердно посещал форум, где мог слышать выступления выдающихся ораторов того времени Красса и Антония; он занимался искусством декламации под руководством знаменитого актера Росция, который ставил ему голос и учил его ораторским жестам. Когда молодой Цицерон получил право надеть "мужскую тогу", то есть достиг, по римским понятиям, совершеннолетия, что произошло в 90 г. до н. э., отец поручил его попечению знаменитого законоведа - авгура Квинта Муция Сцеволы, беседы с которым считались наилучшим введением в изучение права. В кругу слушателей почтенного авгура - ему к тому времени исполнилось 80 лет - молодой Цицерон впервые познакомился с тем, кто оставался всю жизнь его лучшим другом, с Титом Помпонием Аттиком⁷. Когда Муций Сцевола в 87 г. до н. э. скончался, Цицерон стал слушателем и учеником другого знаменитого юриста, представителя того же самого рода - великого понтифика Кв. Муция Сцеволы.

Видимо, еще в 90 г. до н. э. Цицерон оказался на военной службе и принял участие в Союзнической войне сначала в частях Помпея Страбона, а затем и под командованием Суллы. Но в армии он пробыл недолго - около года: военная карьера его мало прельщала, и он при первой же возможности вернулся к форуму и к своим научным трудам. На сей раз он с особым увлечением занялся философией. К его римским наставникам в этой области следует отнести главу академической школы Филона Ларисского, который, бежав из Афин вследствие восстановления там демократического режима, обосновался в Риме, и затем стоика Диодота, который даже жил у Цицерона в доме. С последним Цицерон занимался преимущественно диалектикой, а также ораторскими упражнениями как на латинском, так и на греческом языке. К этому же времени относится знакомство Цицерона со знаменитым ритором Молоном Родосским, который дважды посещал Рим⁸.

Сам Цицерон неоднократно говорил в дальнейшем, что его юность была целиком отдана занятиям, что он посвящал этим занятиям "дни и ночи" напролет⁹. Интересно отметить, что, несмотря на свое полудетское восхищение личностью Мария и даже на свое отдаленное родство с ним (тетка Мария была родной бабкой Цицерона), он всё годы господства марианцев хоть и находился в Риме, но держался в тени, не принимал участия в общественной жизни и именно в эти годы занимался наиболее усиленно изучением философии, права и риторики. Примерно к этому же времени следует отнести его первый литературный труд - учебное пособие по риторике, называемое обычно "О подборе материала". Эта работа носила чисто компилятивный характер и была построена по образцу и на основе аналогичных греческих руководств и пособий. В последующие годы сам Цицерон отзывался о своем юношеском труде как о произведении и незрелом и незавершенном¹⁰.

Первая из дошедших до нас судебных речей Цицерона относится к 81 г. до н. э. Молодой 25-летний адвокат защищал в этой речи интересы некоего Публия Квинкция, который был шурином актера Росция, находившегося, в свою очередь, в близких отношениях с Цицероном. Он, видимо, и рекомендовал молодого адвоката. Что касается Цицерона, то участие в данном процессе и защита Квинкция имели определенное значение для всей его дальнейшей карьеры. Цицерон как начинающий деятель, как человек незнатного рода и даже не коренной римлянин, то есть, говоря другими словами, "новый человек", вынужден был с самого начала искать покровительства какой-либо знатной римской фамилии. Его наставник в области декламации Росций был вольноотпущенником семьи Росциев - представителей муниципальной аристократии. В свою очередь, семья Росциев была довольно тесно связана с Метеллами - одним из знаменитейших и влиятельнейших римских родов. Все эти связи и взаимоотношения, несомненно, учитывались Цицероном и были для него далеко не безразличны.

Речь в защиту Публия Квинкция - первая из сохранившихся до наших дней судебных речей Цицерона, но, если верить самому оратору, отнюдь не первое его выступление в процессах¹¹. Что же касается дела Квинкция, то оно имело чисто гражданский и частный характер и возникло в результате весьма неблаговидных действий его компаньона. Исход процесса точно неизвестен, но, судя по тому, что уже в следующем году Цицерон был приглашен защищать члена самого рода Росциев, можно предположить, что защита Квинкция принесла успех молодому адвокату. Дело Росция вызвало гораздо более широкий резонанс в римском обществе. Это объяснялось прежде всего тем, что оно имело определенный политический оттенок. Подобное значение процесса, его связь с общим "положением дел в государстве"¹² подчеркивались самим Цицероном в первых же вступительных фразах его речи. Суть рассматриваемого дела заключалась в следующем. Секст Росций, богатый землевладелец из города Америи (Умбрия), в конце 81 г. до н. э. был найден убитым на улицах Рима. Два его родственника, Т. Росций Капитон и Т. Росций Магн, которые и были, по всей вероятности, организаторами этого убийства, заключили тайную сделку с весьма влиятельным человеком, любимцем и отпущенником Суллы - Л. Корнелием Хрисогоном. Целью сделки был захват поместий убитого и лишение права на эти земли законного наследника, то есть Секста Росция-сына. Имя убитого задним числом, хоть он и был сторонником Суллы, включили в проскрипционные списки. Вследствие этого наследство было пущено с молотка, и его купил за бесценок сам Хрисогон. Три поместья убитого он отдал Капитону, а остальные десять предоставил в аренду Магну. Секст Росций-сын был безжалостно изгнан ими из своих владений. Все это творилось настолько открыто и цинично, что вызвало крайнее возмущение жителей Америи. Тогда окончательно распоясавшиеся Капитон и Магн пытались сначала лишить жизни и Секста Росция-сына, когда же эта попытка не удалась, они решили именно его обвинить в отцеубийстве.

Сложность процесса и, в частности, защиты Росция, как это было ясно всем, состояла в том, что в интересах обвиняемого следовало не обходить, но всячески подчеркивать хоть и косвенное, но вместе с тем решающее участие Хрисогона в этом деле. Вот почему, как ни старался Цицерон доказать, что высокий покровитель Хрисогона ничего не знал, да и не мог знать, будучи занят делами огромной государственной важности, о недостойных действиях и поступках своего любимца, как ни стремился он превознести "ум, военную силу и счастье" Суллы, "воскресившего и упрочившего величие Римского государства"¹³, тем не менее разоблачение Хрисогона требовало определенного гражданского мужества. Кроме того, оно всегда могло быть расценено - независимо от субъективных намерений Цицерона - как замаскированный выпад против самого всесильного диктатора. Поэтому едва ли можно согласиться с точкой зрения некоторых ученых, что защита Росция не подвергала Цицерона никакой опасности¹⁴. Его речь и последовавшее затем оправдание Росция принесли ему сразу успех и громкую славу. Но в этом-то и состояла опасность. Видимо, более прав Плутарх, когда он считает, что отъезд Цицерона из Рима был вызван боязнью мести со стороны Суллы, или, вернее, его окружения, а ссылка на расстроенное здоровье и советы врачей - лишь удобный (возможно, не совсем безосновательный), но все же предлог¹⁵.

Цицерон

The Young Cicero Reading. Vincenzo Foppa, 1464

Cicero with his friend Atticus and brother Quintus, at his villa at Arpinum. Richard Wilson, 1771-1775

Цицерон произносит речь против Катилины. Чезаре Маккари, 1889

The Discovery of the Body of Catiline. Alcide Segoni, 1871

Цицерон отсутствовал два года. За это время он посетил Афины, Малую Азию и Родос. В Афинах, где он был вместе со своим братом Квинтом и Титом Помпонием Аттиком, он слушал знаменитого в то время философа, представителя так называемой третьей Академии - Антиоха Аскалонского. На Родосе он познакомился с Посидонием и продолжал заниматься со своим старым учителем Молоном, под руководством которого он и выработал окончательно стиль своего красноречия - стиль, объединяющий некоторые элементы двух существующих школ ораторского искусства: строгого аттицизма и пышного, многословного азианизма. Годы учения заканчивались. Существует известный анекдот, приводимый Плутархом, относительно того, что Цицерон по просьбе Аполлония Молона, не знавшего латинского языка, однажды выступил перед ним с речью, произнесенной по-гречески. Выслушав молодого римлянина, Молон якобы долго молчал и наконец сказал ему: "Хвалю тебя, Цицерон, и удивляюсь твоему искусству, но скорблю о судьбе Греции: единственное наше преимущество и последняя наша гордость - образованность и красноречие - и это теперь благодаря тебе отвоевано у нас римлянами"¹⁶.

За те два года, что Цицерон отсутствовал, в Риме произошли важные события. В 79 г. до н. э. Сулла добровольно сложил диктаторские полномочия, удалился в свое куманское поместье, а вскоре затем и умер (78 г. до н. э.). Созданный им режим тоже оказался недолговечным, политическая обстановка после его смерти заметно изменилась. Цицерон возвращается теперь в Рим, но отнюдь не спешит пока принять участие в политической жизни, занимая некоторое время выжидательную позицию. По этой причине он даже удостаивается таких прозвищ, как "грек", "ученый", причем то и другое наименования, по свидетельству Плутарха, в устах римской черни звучали как бранные выражения¹⁷. Возможно, что выжидательная позиция Цицерона, его временный "абсентеизм" объяснялись в какой-то мере событиями сугубо личного порядка: вскоре после своего возвращения с Востока он в возрасте 29 лет женится на Теренции, девушке из почтенного римского рода, принесшей ему к тому же достаточно солидное приданое. Судя по некоторым штрихам и деталям, это был союз, заключенный не столько по любви, сколько по трезвому расчету, однако он длился 30 лет, и Теренция подарила своему супругу сначала дочь, а затем и сына.

2. Начало политической карьеры

В 76 г. до н. э. Цицерон был избран квестором. Этот факт можно рассматривать как начало его общественно-политической карьеры. В качестве квестора он отправился в Сицилию, которой управлял в то время пропретор Секст Педуцей. Местом пребывания Цицерона был г. Лилибей в западной части острова, а главной задачей, которая встала перед ним, - организация бесперебойного снабжения Рима хлебом. С этой задачей Цицерон справился блестяще, более того, он сумел внушить уважение сицилийцам и заслужить репутацию честного, добросовестного и неподкупного правителя. Не будучи от природы склонен к преуменьшению собственных заслуг, Цицерон считал, что слава о его мирных подвигах в Сицилии далеко перешагнула границы острова. Однако в самом скором времени ему пришлось в этом глубоко разочароваться.

Когда он возвращался из своей провинции в Рим, то, задержавшись ненадолго в Сиракузах, он пытался разыскать там могилу Архимеда. Однако никто из жителей уже не мог указать ему эту могилу, никто не знал, где она находится. Проявив большую настойчивость, Цицерон все же разыскал гробницу великого ученого, но сделать это было не так-то просто: она сплошь заросла терновником. Этот, казалось бы, достаточно наглядный пример бренности человеческой славы все же мало в чем убедил молодого, полного энергии и честолюбивых надежд римлянина. Как только он вступил на территорию Италии и повстречал первого римского знакомого, он рассчитывал сразу же услышать от него восторженные отзывы о своей деятельности в Сицилии и был глубоко уязвлен, когда выяснилось, что знакомый даже не слышал об этой его миссии. Но на сей раз он получил хороший урок. "Убедившись, - писал он позже, - что римский народ имеет весьма тупой слух, но острое зрение, я перестал заботиться о том, что будут люди обо мне слышать, но решил жить постоянно в городе, на виду у граждан и как можно ближе держаться к форуму"¹⁸.

И он действительно, вернувшись в Рим, стремился полностью реализовать эту им самим же намеченную программу. Он выступал защитником в ряде процессов, был доступен каждому и в любое время, его постоянно видели на форуме. После квестуры Цицерон вошел в состав Сената, где он тоже вскоре приобрел репутацию выдающегося оратора. Интересно отметить, что, занятый планами своей дальнейшей и столь счастливо начатой политической карьеры, Цицерон вовсе не стремился к должности народного трибуна, скорее даже избегал ее. Следующим этапом на пути был для него эдилитет, которого он и достиг без особых трудов в 70 г. до н. э. В качестве эдила он, однако, не прославился чрезмерной расточительностью; общественные игры - организация их на свой собственный счет фактически входила в обязанности эдила - были проведены им 3 раза и при этом с весьма скромной затратой средств. Но зато в то время, когда он еще искал эдилитета, к нему обратились его друзья сицилийцы с просьбой взять на себя защиту их интересов и выступить обвинителем против бывшего наместника Сицилии Верреса, который в течение трех лет грабил и притеснял жителей провинции с неслыханной наглостью и жестокостью.

Этот Веррес вообще оказался колоритной личностью. Еще в бытность свою квестором в Галлии он присвоил себе казенные деньги; как легат он был бичом всей Малой Азии, но с особой свирепостью и небывалым размахом он начал действовать в Сицилии, став наместником острова. За 3 года своего хозяйничанья он так разорил эту цветущую некогда провинцию, что, по словам Цицерона, ее совершенно было невозможно восстановить в прежнем состоянии¹⁹. Процесс обещал приобрести громкую и скандальную известность. Во-первых, хищения, вымогательства и прочие преступления, чинимые Верресом открыто и беззастенчиво, претили даже тем, кто привык смотреть сквозь пальцы на лихоимство римских наместников в провинциях. Поэтому его грабительские действия, получившие к тому же широкую огласку, возмущали не только самих потерпевших, то есть сицилийцев, но и многих римлян. Во-вторых, вскоре стало известно, что некоторые видные оптиматы, представители знатных и влиятельных фамилий, например, кое-кто из фамилий Метеллов и Корнелиев, покровительствуют Верресу, стремятся его выгородить, затягивая под теми или иными предлогами слушание дела.

Можно только удивляться той энергии и тому мужеству, с которым взялся за подготовку обвинения Цицерон. Ему предстояло прежде всего разорвать целую сеть хитросплетений и неожиданных препятствий, подготовленных сторонниками и ходатаями Верреса. Так, уже после того, как Цицерон дал согласие выступить обвинителем в процессе, появился некто Квинт Цецилий, претендующий на ту же самую роль. Цицерон не без оснований считал, что новоявленный претендент - ставленник самого Верреса. Выбор судьями обвинителя из двух (или нескольких) кандидатов производился на основании речей претендентов и назывался, как и самые речи, дивинацией. Первая речь, которую Цицерон произнес на процессе Верреса, и была такой дивинацией против Квинта Цецилия. Она увенчалась полным успехом, несмотря на то, что Веррес через своего защитника, знаменитого адвоката Гортенсия, сделал попытку подкупить некоторых судей. Но это было далеко не все. Веррес стремился оттянуть разбор дела до 69 г. до н. э., когда вступят в свои должности вновь избранные консулы и преторы. Это было для него чрезвычайно важно, ибо на выборах - не без помощи его собственных средств - прошли вполне благоприятные для него кандидаты. Кроме того, по существующему порядку дело должно было разбираться в двух сессиях, что тоже грозило обернуться определенной затяжкой всего процесса. Но Цицерон сумел преодолеть и эти препятствия. Действуя необычайно энергично, он за 50 дней объездил всю Сицилию, собрав огромный материал, найдя и подготовив необходимых свидетелей. Кроме того, когда все же (5 августа) началось слушание дела в первой сессии, он отказался от обычного порядка ведения процесса и после краткой вступительной речи перешел сразу к показаниям свидетелей и чтению подлинных документов.

При таком порядке судопроизводства первая сессия длилась всего девять дней. Улик и бесспорных обвинений оказалось столько и выглядели они так убедительно, что положение обвиняемого с первых же дней процесса стало безнадежным. Когда же один из свидетелей рассказал, как Веррес противозаконно подвергнул позорной казни - распятию на кресте - римского гражданина, народ пришел в ярость и чуть было не растерзал обвиняемого. Но Веррес не только подвергнул этого римского гражданина рабской казни, он и самую казнь организовал изощренно-издевательски. Поскольку казнимый все время взывал к отеческим законам, к правам и свободе римского гражданина, Веррес приказал, чтобы крест был воздвигнут на берегу пролива, в виду Италии. "Надобно, - сказал он, - чтобы осужденный видел родную землю, чтобы он умер, имея перед своими глазами желанную свободу и законность!"²⁰.

Раздавленный тяжестью таких улик и свидетельских показаний, уже на третий день процесса Веррес перестал являться в суд и затем, оставленный своим патроном и защитником Гортенсием, удалился в добровольное изгнание. Суд и приговорил его к изгнанию, а также к уплате 3 млн. сестерциев в качестве возмещения за причиненные им сицилийцам убытки. Процесс был блестяще выигран.

Пять речей, заготовленные Цицероном для второй сессии, но так им и не произнесенные, были им изданы вместе с речью в первой сессии и дивинацией против Цецилия. Все они сохранились и представляют собой не только первоклассный памятник литературы и ораторского искусства, но и чрезвычайно ценный исторический источник. На основании этих речей можно составить себе четкое и довольно подробное представление о системе римского провинциального управления со всеми его специфическими чертами, со всеми его уже ясно ощутимыми в эпоху Цицерона недостатками. Определенный интерес представляет и критика судов, находившихся после реформ Суллы снова в руках сенаторов. Цицерон приводит многочисленные примеры подкупности судей-сенаторов и утверждает, что в то время, когда судьями были всадники, не возникало даже каких-либо подозрений в подкупе. Вообще речи против Верреса примечательны тем, что здесь, пожалуй, впервые Цицерон выступает как представитель своего сословия: под "новыми людьми" он разумеет именно всадников.

Выигрыш процесса против Верреса и победа над знаменитым оратором Гортенсием превратили Цицерона в самого модного и популярного адвоката в Риме. Его наперебой приглашают в качестве защитника; он, видимо, нередко получает теперь солидные гонорары. За годы между эдилитетом и претурой, то есть в 70 - 67 гг. до н. э., он неоднократно выступал в гражданских процессах: до нас дошли фрагменты его речей за М. Фонтея, бывшего пропретором в Галлии, за П. Оппия, бывшего квестором у консула М. Аврелия Котты, и, наконец, полностью сохранилась его речь за А. Цецину, знатного и уважаемого человека из этрусского города Волатерры. Но успех Цицерона в процессе Верреса отразился не только на его популярности как адвоката; он, несомненно, оказал благотворное влияние и на его дальнейшее продвижение по лестнице государственных должностей. Летом 67 г. до н. э. Цицерон был первым из всех кандидатов единодушно избран претором. Телерь изменился и самый образ его жизни. Старый дом в квартале Карины Цицерон после смерти отца оставил своему брату Квинту, а сам приобрел роскошный дом на Палатине, принадлежавший когда-то известному трибуну Ливию Друзу. Очевидно, в это же время у него появилось и загородное владение, его Тускульская усадьба. В первом из дошедших до нас писем Цицерона он, адресуясь к Аттику, пишет: "Тускульская усадьба радует меня так, что я бываю удовлетворен собою только тогда, когда туда приезжаю"²¹. Кстати сказать, эти ранние письма к Аттику, который находился в то время в Афинах, наполнены бесконечными заботами и просьбами о присылке статуй, герм, барельефов и даже "каменных оград с изображениями для колодцев". Интересуется в этих письмах Цицерон также библиотекой Аттика²². Но все это не больше чем житейские мелочи. Цицерон стоял теперь, однако, перед главной задачей, перед главным, решающим шагом своей политической карьеры - достижением консулата. Для него - чужака, пришельца, "выскочки" - задача была вовсе не простой и вовсе не легко достижимой. Тем более что его популярность как адвоката не могла компенсировать крайнюю нечеткость и неоформленность его политической позиции. Он попросту не имел еще никакой твердой репутации политического деятеля.

Ситуация в целом была довольно сложной. Дело Верреса, принеся ему громкую славу, вместе с тем лишило его благосклонности кое-кого из бывших покровителей, например, Метеллов. Вместе с тем поддержка влиятельных людей, представителей старых и уважаемых римских фамилий, людей, имеющих достаточный вес и авторитет в сенатских кругах, была для него необходима. Надо было всеми силами укреплять сохранившиеся еще связи и срочно завязывать новые. Цицерон был теперь, конечно, и сам членом сенаторского сословия, он вполне сознавал это и гордился своей принадлежностью к элите, но всего этого было мало - необходимо, чтобы и сама элита тоже признавала его своим полноправным членом. Собственно говоря, о том же самом писал его брат Квинт в своем наставлении по соисканию консульства²³.

Для достижения этой цели нужна была опора и в широких слоях римского населения. Но данный вопрос, видимо, беспокоил Цицерона меньше: он рассчитывал на свою репутацию бескорыстного борца за правое дело, которая всегда импонирует массам и которая уже дважды приносила ему триумфальный успех на выборах. Но все же такую репутацию тоже следовало постоянно обновлять и поддерживать. Политическую ориентацию Цицерона в эти годы, пожалуй, легче всего определить негативно. Его никоим образом нельзя причислять к крайним консерваторам, безусловным сторонникам сенатской олигархии, сулланцам, ибо его позиция в деле Росция и в деле Верреса достаточно недвусмысленно свидетельствовала об обратном. Но, с другой стороны, он никогда не претендовал на роль народного вождя, демократического деятеля, в чем нетрудно убедиться, если вспомнить его поведение в годы господства марианцев и его нежелание добиваться трибуната. Его политическая позиция была достаточно осторожной, средней, а потому и достаточно неопределенной.

Однако ситуация требовала большей определенности. Борьба за консулат не могла вестись на "полутонах". Цицерон прекрасно это понимал и неожиданно предпринял решительный и вместе с тем ловкий шаг - открытое публичное выступление в поддержку Помпея. Помпеи был в те годы, безусловно, наиболее популярной фигурой среди военных и политических деятелей Рима. Его успешные действия и чрезвычайно эффектная победа над средиземноморскими пиратами в 67 г. до н. э. сделали его буквально кумиром римской толпы. В политическом отношении - кстати, на это обстоятельство обычно не обращают внимания - он был вовсе не "противопоказан" и даже чем-то близок Цицерону: начав в ранней молодости свою карьеру как сторонник аристократии и даже как сулланец, он в дальнейшем стал тем политическим деятелем, не без участия которого и в консульство которого (совместно с Крассом) были полностью восстановлены прерогативы народных трибунов, всадники снова получили доступ в суды, то есть сулланская конституция, строго говоря, перестала существовать. Таков был "диапазон" Помпея как политического деятеля - от добровольного сподвижника Суллы и чуть ли не до вождя популяров. Причем в данный момент его политические позиции, как и Цицерона, не отличались излишней четкостью. Поддержка Цицероном Помпея заключалась в том, что Цицерон выступил на форуме с речью в защиту законопроекта трибуна Манилия. Это была первая чисто политическая речь знаменитого оратора. Суть дела сводилась к следующему. Римляне вели в то время на Востоке новую войну с понтийским царем Митридатом. После первых неудач римские войска под командованием Луция Лициния Лукулла добились крупных успехов, и Митридату пришлось даже бежать в Армении, к своему тестю, армянскому царю Тиграну. Но в дальнейшем положение изменилось: Лукулл возбудил недовольство своих солдат, военные действия стали вестись вяло, и в результате Митридат снова утвердился в Понтийском царстве. Именно в этой ситуации народный трибун Гай Манилий и внес в комиции предложение о передаче верховного командования (империума) в затянувшейся войне Гнею Помпею. По этому законопроекту Помпей получал неограниченную власть над всем войском и флотом на Востоке и права наместника во всех азиатских провинциях и областях, вплоть до Армении.

Цицерон, конечно, прекрасно знал, что получение командования в войне с Митридатом и Тиграном было страстным желанием самого Помпея и что Манилий действовал с его ведома. Как претор Цицерон имел право созывать народные сходки и обращаться к народу, чем он и воспользовался в данном случае для рекомендации законопроекта. В своей речи Цицерон стремился обосновать три основных положения: определить характер войны, объяснить ее трудности и, наконец, решить вопрос о выборе полководца²⁴. Говоря о характере войны, он начал с того, что война должна стать возмездием Митридату за все его преступления против римлян. Но, считая, видимо, этот моральный аргумент недостаточным, он подкреплял его еще соображением о том, что наряду с достоинством римской державы и ее союзников речь идет о важнейших доходах, ибо подати и налоги, поступающие из Азии, намного превосходят доходы, получаемые от любой другой провинции. Затрагиваются, мол, имущественные интересы всех граждан, ибо "кредит и все денежные дела, которые совершаются в Риме, на форуме, тесно и неразрывно связаны с денежными оборотами в Азии"²⁵.

Затем Цицерон говорил о трудностях войны, о неудачах Лукулла и, хотя воздавал ему должное, вместе с тем подводил своих слушателей к выводу о необходимости смены полководца. И, наконец, он переходил к обоснованию главного положения в своей речи: предоставление верховного командования Гнею Помпею. "По моему мнению, - говорил Цицерон, - выдающийся полководец должен обладать следующими четырьмя качествами: знанием военного дела, доблестью, авторитетом и удачей"²⁶. И дальше доказывалось, что Помпей не только обладает всеми этими качествами, но сверх них еще и такими достоинствами, как бескорыстие, воздержанность, честность, ум и гуманность²⁷. Само собой разумеется, что нет, да и не может быть более подходящей кандидатуры. В заключение Цицерон дважды подчеркивал, что он выступает в поддержку законопроекта Манилия не по чьей-либо просьбе, не из желания приобрести расположение Помпея, но исключительно ради интересов и блага государства²⁸. Очевидно, такое заверение было далеко не лишним, его требовала обстановка и "приличия", хотя убедительность его была, конечно, невелика.

Кстати говоря, следует обратить внимание на одну фразу Цицерона в разбираемой речи. Одним из противников законопроекта Манилия был уже известный нам Гортенсий. Он заявил, что если следует облечь всей полнотой власти какого-то одного человека, то этого наиболее достоин Помпеи, однако одного человека облекать полнотой власти как раз не следует. Возражая Гортенсию и не соглашаясь с такой постановкой вопроса, Цицерон бросил следующую примечательную фразу: "Устарели уже эти речи, отвергнутые действительностью в гораздо большей степени, чем словами"²⁹. Законопроект Манилия, как и следовало ожидать, был утвержден комициями, и Помпеи, который в это время еще не вернулся в Рим после окончания борьбы с пиратами и находился в Киликии, принял командование войсками. Довольно часто выступление Цицерона в поддержку Помпея рассматривается в литературе как пример - наиболее яркий и убедительный - его сближения с популярами, причем иногда и весь предыдущий период общественно-политической деятельности Цицерона тоже считается "популярным", демократическим, тем более что он сам некоторыми своими высказываниями - о них речь впереди - дает повод для подобного заключения. Но так ли это на самом деле?

3. Кем были оптиматы и популяры

Ответ на поставленный вопрос неизбежно подводит нас к более широкой проблеме - к представлению о политических группировках в Риме, то есть к пониманию того, чем были в римских условиях оптиматы и популяры.

В западноевропейской историографии сравнительно долго, вплоть до начала XX в., господствовала идущая еще от Друманна и Моммзена концепция, в соответствии с которой оптиматы и популяры рассматривались как две противостоящие друг другу политические партии, сложившиеся в Риме в эпоху Гракхов. Дальнейшее развитие политической жизни и борьбы трактовалось поэтому уже как проявление соперничества между данными партиями, то есть оптиматами и популярами, а наиболее ярким примером их соперничества считались такие факты, как господство марианцев в Риме, гражданская война, диктатура Суллы. По мнению некоторых исследователей, сюда следовало присоединить также и заговор Катилины. Причем оптиматы всегда рассматривались как партия нобилитета, сенатская партия, то есть партия правящих верхов, а популяры - как партия демократическая и потому, безусловно, оппозиционная. Таким образом, получалось, что в Риме, во всяком случае, в эпоху поздней республики, существовала своеобразная "двухпартийная система".

Впервые эта точка зрения была поколеблена исследованиями М. Гельцера, который, как в своих ранних работах начала века³⁰, так и в самых последних трудах³¹, всегда пытался отойти от модернизаторских представлений о политической борьбе в Риме и вскрыть специфику этой борьбы, подчеркивая значение фамильных связей и клиентелы. В своем специальном исследовании, посвященном Цицерону, Гельцер считает возможным называть позднюю Римскую республику "оптиматской", но вместе с тем решительно выступает против представления об оптиматах и популярах как о политических партиях. Подобное представление он называет "произведением фантазии XIX века". Кроме того, он с полным основанием подчеркивает, что популяров никоим образом нельзя считать "демократами" в современном смысле слова, а понятие "оптимат" есть нечто большее, чем просто "сословное понятие"³². Идущая от Друманна и Моммзена "друхпартийная" схема оказалась в свое время перенесенной в советскую историографию. Даже автор специального исследования о римских политических партиях Н. А. Машкин, предостерегая от модернизаторского понимания существа вопроса, тем не менее рассматривал оптиматов как партию аристократическую, а популяров - как партию демократическую³³.

Между тем для восстановления более или менее адекватного значения интересующих нас понятий следует отправляться - по мере возможности - от высказываний и интерпретации этих понятий самими древними. И здесь необходимо вернуться снова к Цицерону, ибо с терминами "оптиматы" и "популяры", а также с какими-то их определениями историк сталкивается впервые именно у Цицерона. Наиболее известное и вместе с тем наиболее развернутое определение дано в речи за Сестия (в защиту которого Цицерон выступал позже - в 56 г. до н. э., но в данном случае хронология не имеет значения). Отвечая на прямо поставленный вопрос обвинителя, к какому, мол, "роду людей" принадлежат оптиматы, Цицерон говорит: "Всегда в нашем государстве было два рода людей, которые стремились к государственной деятельности и к выдающейся роли в государстве: одни из них хотели считаться и быть популярами, другие - оптиматами. Те, действия и высказывания которых приятны толпе, - популяры, те же, чьи действия и намерения встречают одобрение каждого достойного человека, - оптиматы"³⁴. И здесь же дается более конкретное определение последнего из понятий: "Число оптиматов неизмеримо: это руководители государственного совета, это те, кто следует их образу действий, это люди из важнейших сословий, которым открыт доступ в курию, это жители муниципиев и сельское население, это дельцы, это также и вольноотпущенники". Короче говоря, это все те, "кто не наносит вреда, не бесчестен по натуре, не необуздан и обладает нерасстроенным состоянием"³⁵.

Несколько ниже в этой же самой речи Цицерон определяет и ту цель, к которой стремятся, по его мнению, оптиматы. "Самое важное и желательное для всех здравомыслящих, честных и превосходных людей, - утверждает он, - это покой, сочетающийся с достоинством"³⁶. Таким образом, все, кто стремится к подобной цели, могут рассматриваться как оптиматы, причем независимо от принадлежности к тому или иному сословию, но лишь в зависимости от своих природных дарований, доблести, верности государственному устройству и обычаям предков³⁷. На основании этих высказываний и дефиниций можно, по-видимому, с большой долей вероятия утверждать, что оптиматы никак не могут считаться не только "партией" нобилитета, но и вообще какой-либо политической партией, какой-либо политически организованной и оформленной группой. Для Цицерона оптиматы, во-первых, достаточно широкий социальный слой: от нобиля до вольноотпущенника; во-вторых, понятие или образование межсословное. Но из всего этого отнюдь не следует, что понятие "оптиматы" вообще лишено у Цицерона какой-либо политической окраски. В своих исторических экскурсах он не раз упоминает об оптиматах, об их роли в политической борьбе. Но в этих случаях дело обстоит тоже гораздо сложнее, чем представляется сторонникам привычной "двухпартийной" схемы, хотя, вероятно, на основе подобных экскурсов и строилась в современной историографии интерпретация борьбы во времена Гракхов или Мария и Суллы как борьбы между политическими партиями оптиматов и популяров.

Прежде всего краткий исторический экскурс все в той же речи за Сестия. Здесь говорится, что в истории Рима были такие периоды, когда стремления массы, выгоды народа не совпадали с пользой для государства. Луций Кассий предложил в свое время закон о тайном голосовании. Народ считал, что речь идет о его свободе, но руководители государства были против: в интересах благополучия оптиматов они опасались безрассудства и произвола толпы при голосовании. Затем Тиберий Гракх выступил со своим аграрным законом. Этот закон был приятен народу, поскольку он обеспечивал благополучие бедняков. Но закону воспротивились оптиматы, так как он, по их мнению, служил источником раздоров; кроме того, поскольку людей состоятельных удаляли из их постоянных владений, то государство лишалось защитников. Наконец, Гай Гракх предложил хлебный закон. Он также был приятен плебсу: пропитание предоставлялось без затраты труда. Но этому закону воспротивились уже все порядочные люди, считая, что он отвлекает плебс от работы, приучает его к праздности и истощает государственную казну³⁸.

Данный экскурс, конечно, можно рассматривать как некое краткое, даже конспективное описание борьбы оптиматов против реформ Гракхов, но и в таком случае нельзя признать, что речь идет о борьбе двух противостоящих друг другу политических группировок или партий. Ибо в вышеприведенном отрывке оптиматы противопоставляются вовсе не популярам, но либо народным массам в целом, либо плебсу. Кроме того, если внимательно проследить самый характер противопоставлений, то нетрудно заметить, что Цицерон имеет в виду вовсе не политическую, а скорее социальную, даже имущественную дифференциацию: противопоставление людей зажиточных, "с нерасстроенным состоянием" - беднякам. Все это еще раз говорит за то, что нет никаких оснований на материале данного экскурса конструировать вывод о возникновении в эпоху Гракхов политических партий в Риме. Подобный вывод был бы столь же необоснован и неосторожен, как заключение о возникновении такого же рода партий еще при Ромуле на том только основании, что Цицерон как-то упомянул о создании Ромулом сената именно из оптиматов³⁹.

Второй краткий экскурс, который уточняет отношение Цицерона к интересующему нас вопросу, содержится в другой речи, произнесенной также в 56 г. до н. э., а именно в речи "Об ответах гаруспиков". Здесь Цицерон ссылается на предостережение жрецов-гаруспиков против раздоров и разногласий среди оптиматов и приводит примеры подобных раздоров: речь идет снова о Гракхах, Сатурнине, Сульпиции Руфе⁴⁰, но затем говорится уже о борьбе Мария и Суллы, Октавия и Цинны⁴¹. Таким образом, и в данном отрывке речь идет о политической борьбе, но о борьбе внутри той социальной категории, которую Цицерон называет оптиматами, и поэтому все перечисленные деятели для него - оптиматы, но только оптиматы, сбившиеся с правильного пути, "испортившиеся" вследствие взаимных раздоров и соперничества. Следовательно, и борьба между сулланцами и марианцами отнюдь не борьба двух противостоящих друг другу политических группировок (оптиматов и популяров), но тоже пример раздоров среди "лучших", среди "прославленных и высокозаслуженных граждан"⁴². Подводя некоторый итог, можно сказать, что социальное содержание, вкладываемое Цицероном в термин "оптиматы", показывает, насколько далеко отстоит для него это понятие от представления о "партии" нобилитета. Итак, оптиматы - это благонамеренные и состоятельные граждане, независимо от своей принадлежности к тому или иному сословию. Это порядочные, образованные, интеллигентные люди, противопоставляемые грубой, необразованной массе, толпе; так сказать, "чистая публика" в отличие от "простого народа". Именно в этом смысле и употребляется Цицероном термин "оптиматы" не только в речах⁴³, но и в теоретических произведениях⁴⁴ и даже в частных письмах⁴⁵.

Все вышеизложенное проясняет в достаточной степени отношение Цицерона к оптиматам и его трактовку этого понятия. Остается выяснить значение термина "популяры", причем в данном случае анализ будет значительно более кратким. Понятия "популяр", "популярный" неоднократно встречаются в источниках, но до Цицерона этим понятиям едва ли придавалось политическое значение. Цицерон же впервые определяет термин "популяры" опять-таки в речи за Сестия, о которой уже шла речь выше. Определение менее развернуто, чем определение оптиматов; это, видимо, объясняется тем обстоятельством, что Цицерон отвечает на вопрос, поставленный применительно к оптиматам, а не к популярам. В речи за Сестия популяры определяются как особый род политиков, действующих в угоду массе, "толпе". Примерно такую же характеристику получают они и в других речах⁴⁶, причем Цицерон подчеркивает, что существуют и "лжепопуляры", то есть популяры лишь на словах, а не на деле, "крикуны на народных сходках"⁴⁷. Такие люди не могут считаться истинными защитниками народных интересов.

Популяры выступают против чрезмерной и исключительной роли сената, против злоупотребления властью магистратов, против стремления к тирании. Популяры борются за неприкосновенность комиций, за расширение их власти, ибо в государстве не должно ничто происходить помимо воли народа. Популяры хотят управлять государственными делами вместе с комициями (а не с сенатом, как оптиматы!), и именно поэтому они нуждаются в поддержке и благоволении народа. Итак, главное в политическом содержании термина "популяр" - это забота о народе и защита его интересов. Популярами нередко бывают представители знатнейших родов, сенаторы, хотя в сенате они всегда в меньшинстве. Во всяком случае, популяры не какая-то четко оформленная, политически консолидированная группа или партия, но скорее всего определенный тип политически активных граждан, отстаивающих изложенную выше "народную" программу. Можно ли считать популяров демократами, если не в современном, то хотя бы в античном понимании этого слова? Видимо, можно, поскольку Цицерон, говоря о демократической форме правления, называет ее "популярной". Для него не существует принципиального различия между афинскими демократами и римскими популярами, ибо те и другие стремятся к тому, чтобы все дела в государстве вершились по воле народа. Народ и только народ - хозяин судов и законов, хозяин над имуществом, над жизнью и смертью каждого гражданина. Вместе с тем основной показатель демократического строя - свобода действительно существует лишь при таком строе⁴⁸.

На этом можно завершить анализ понятий "оптиматы" и "популяры", вернее, выяснение вопроса об интерпретации этих понятий Цицероном. Но сразу же возникает сомнение: насколько закономерно ограничиваться в данном случае одним Цицероном, то есть только его трактовкой и определениями? Мы склонны ответить на этот вопрос положительно, ибо: а) только Цицерон и дает более или менее развернутое определение интересующих нас понятий; б) многие авторы вообще не знают или не пользуются терминами "оптиматы" (например, Саллюстий) и "популяры" (например, Цезарь, Тацит и др.); в) те авторы, которые так или иначе используют соответствующие термины-понятия, употребляют их в контексте и смысле, во всяком случае, не противоречащем интерпретации Цицерона (Тит Ливий, Корнелий Непот и др.).

Наконец, последний вопрос: если оптиматов и популяров нельзя считать политическими партиями, значит ли это, что в Риме вообще не существовало никаких политически оформленных организаций? Значит ли это, что категорически нельзя говорить о каком-либо "партийном" оформлении социальной и политической борьбы в Риме? Вопрос этот далеко не прост. Конечно, если иметь в виду понятие "партия" в его современном значении и смысле, то есть когда подразумевается наличие не только твердо фиксированной программы, но и определенной организации: членство, партийный аппарат и т. п., - то все это абсолютно неприменимо к условиям политической жизни римского общества. С другой стороны, нельзя считать "партией" ни оптиматов, ни популяров. Недаром, неоднократно упоминая о них, Цицерон никогда не называет их "партия", а говоря о "партиях", он никогда не связывает это понятие с оптиматами и популярами⁴⁹. Но зато тот же Цицерон не раз употребляет термин "партия" в не совсем обычном для нас сочетании - с личными именами, то есть "партия Помпея", "партия Клодия" и т. д. Это отнюдь не случайное словоупотребление. Наличие подобных личных или персональных "партий" - своеобразная и вместе с тем характерная черта политической жизни Рима. Речь идет о том, что вокруг отдельных политических деятелей - как оптиматов, так и популяров - складывалось некое более или менее постоянное окружение, свита. Подобное окружение возникало на основе таких традиционных связей, как патронат и клиентела, родственные отношения, отношения с вольноотпущенниками, институт "дружбы", который имел у римлян особое и специфическое значение. Иногда в состав этого окружения включались даже вооруженные отряды: рабы, отпущенники и, если пользоваться терминологией Цицерона, "наемники". Известно, что такой отряд, состоявший в основном из клиентов, отпущенников и наемников, привел на помощь Сулле в свое время молодой Помпей. В дальнейшем такими же примерно отрядами располагали и использовали их в политической борьбе Клодий и Милон.

4. Борьба за консулат

Теперь можно вернуться к тому вопросу, который возник в связи с выступлением Цицерона за закон Манилия: можно ли стремление Цицерона сблизиться с Помпеем считать показателем перехода в лагерь популяров и вообще весь ранний (доконсульский) период деятельности Цицерона расценивать тоже как "популярный", демократический? Выше было сказано о неопределенности политической ориентации Цицерона. В данном случае есть основания для более решительных выводов, поскольку речь идет не о том, кем был Цицерон, а скорее, кем он не был. Дело в том, что ни один факт и ни одно высказывание не свидетельствуют пока о демократических убеждениях или хотя бы только симпатиях Цицерона даже в том смысле, в котором он сам понимал тактику и "программу" популяров. Правда, в дальнейшем, уже по достижении консульства, Цицерон будет именовать себя "истинным популяром"⁵⁰, но демагогический характер этих заявлений совершенно бесспорен. Они ни в малейшей степени не соответствуют действиям Цицерона как до, так и после консулата. Таким образом, ни о какой его идейной близости к популярам не может быть и речи. Истинное отношение Цицерона к этому "роду людей" определено достаточно точно и достаточно откровенно даже не им самим, а его братом Квинтом⁵¹.

Тем более нет и не может быть речи о близости организационной, поскольку популяры не были вообще организационно оформленной группой. Поэтому, если и говорить о сближении Цицерона с Помпеем, то это должно означать лишь одно: сближение именно с Помпеем, быть может, вступление в его круг, в его "свиту", то есть "партию Помпея". В таком сближении Цицерон был, бесспорно, заинтересован. Трудно, конечно, сказать, когда именно - в ходе борьбы за консулат или уже после того, как цель была достигнута, - складывается у Цицерона некое воззрение, некая концепция, "персонализируя" которую, он вполне мог иметь в виду и себя, и Помпея. Концепция эта в общей форме была сформулирована им так: "Есть два рода деятельности, которые могут возвести человека на высшую ступень достоинства: деятельность полководца или выдающегося оратора. От последнего зависит сохранение благ мирной жизни, от первого - отражение опасностей войны"⁵². И хоть дальше говорится, что нашествие врагов и война заставляют "форум склониться перед лагерем, мирные занятия - перед военным делом, перо - перед мечом, тень - перед солнцем"⁵³, но все же ясно, что для полного процветания государства как в условиях мира, так и войны необходим союз "меча" и "пера". Имея в виду сближение с Помпеем перед консульскими выборами на 63 г. до н. э. или уже в ходе борьбы с Катилиной, ожидая вооруженного столкновения с набранными тем войсками, Цицерон, конечно, должен был уповать не только на свое "перо", свое красноречие, но и на "меч" Помпея. Чтобы не заходить слишком далеко, не будем утверждать, что он уже рассчитывал на некий дуумвират в его конкретном и персональном воплощении; но разве возможность каких-то переговоров, какого-то объединения с Помпеем на почве взаимных интересов, связывающих "перо" и "меч", была столь нереальна?

Как бы то ни было, главной и первоочередной задачей, стоявшей тогда перед Цицероном, была борьба за консулат, предвыборная кампания. Ради нее он отказывается от управления провинцией после окончания срока претуры. Его письма этих лет полны всяких соображений и расчетов, связанных с предстоящими выборами. Он обсуждает шансы своих соперников; он, учитывая значение голосов живущих в Галлии римских граждан, готов ехать туда в качестве легата к проконсулу Писону⁵⁴. Более того, в одном из писем он сообщает о своем желании защищать в суде своего соперника Каталину в расчете на его "более дружественное отношение в деле соискания", хотя в предыдущем письме сам говорит о том, что Катилина может быть оправдан лишь в том случае, если суд решит, что в полдень не светло⁵⁵. Судя по всем данным, Цицерону в это время (то есть в середине 65 г. до н. э.) еще ничего не было известно о так называемом "первом заговоре" Катилины (66 г. до н. э.), если таковой вообще заслуживал внимания. В том же 65 г. до н. э. Цицерон выступает в защиту народного трибуна Корнелия, который не посчитался с интерцессией своего коллеги и, возможно, с речью, направленной против предложения превратить Египет в римскую провинцию, хотя датировка этой последней речи вызывает споры⁵⁶. От обеих речей до нас дошли фрагменты, сохраненные комментаторами Цицерона.

К 64 г. до н. э. относится известное "наставление о соискании", написанное Квинтом Цицероном. Из этого наставления видно, насколько положение Цицерона осложнялось тем, что у него не было преимуществ происхождения, то есть тем, что он "выскочка". Указывая на эти трудности, Квинт дает брату ряд практических советов. Два главных обстоятельства, по мнению Квинта, могут обеспечить голоса избирателей: помощь друзей и расположение народа⁵⁷. И того и другого следует добиваться энергично и всеми возможными средствами. Самый же важный, итоговый совет заключается в том, "чтобы сенат решил на основании твоей прежней жизни, что ты станешь защитником его авторитета, чтобы римские всадники и все честные и богатые люди сочли на основании твоего прошлого, что ты будешь поддерживать тишину и общественное спокойствие, а толпа на основании того, что ты любим народом, хотя бы за речи на форуме и в суде, считала, что ее выгоды тоже не будут тебе чужды"⁵⁸. И, наконец, "наставление" в целом обрамляет особое напоминание, которое звучит как некий рефрен: "Вот о чем ты должен размышлять чуть ли не ежедневно, спускаясь на форум: я - человек новый, я добиваюсь консульства, а это - Рим"⁵⁹. Цицерон сумел использовать все эти (и не только эти!) советы. Кое в чем ему помогли сами его соперники. Тот факт (или слух!), что наиболее опасных претендентов, то есть Антония и Катилину, поддерживали Цезарь и Красе, в данный момент только ухудшал их шансы. Цицерон, используя ситуацию, нанес им хорошо рассчитанный удар: в своей речи "кандидата в консулы", которая, правда, известна лишь в отрывках, он обрушился на обоих своих соперников, вскрывая преступное прошлое этих сулланцев и открыто обвиняя их - а в глазах сенаторов это было самое страшное обвинение! - в стремлении к государственному перевороту.

И вот - свершилось! Выборы принесли Цицерону триумфальный успех. Он был избран первым и голосами всех центурий. Что касается его соперников, то Катилина не прошел вовсе, коллегой же Цицерона оказался все-таки Антоний. Для Цицерона это избрание было свершением всех его самых заветных и честолюбивых желаний, высшей точкой его политической карьеры. Особенно он гордился тем единодушием, с которым была принята его кандидатура. Об этом он сам, обращаясь к римлянам, говорил так: "Наиболее прекрасное и лестное для меня то, что во время моих комиций вы не табличками, этим безмолвным залогом свободы, но громкими возгласами выразили свое рвение и свое расположение ко мне. Таким образом, я был объявлен консулом даже не после окончательного подсчета голосов, но в первом же вашем собрании; не голосами отдельных глашатаев, но единым и общим голосом всего римского народа"⁶⁰. Всем этим действительно мог законно гордиться безродный выходец из маленького городка, не имевший никаких военных отличий выскочка, столь триумфально выдержавший соперничество с представителями знагнейших и стариннейших римских фамилий. Это была самая подлинная, самая настоящая и безусловная победа.

5. Заговор Катилины

"Луций Катилина, происходивший из знатного рода, отличался могучей духовной и физической силой, но вместе с тем дурным, испорченным характером. С юных лет ему были милы междоусобные войны, убийства, грабежи, гражданские распри - в них он закалял свою молодость. Свое тело он приучил невероятно легко переносить голод, стужу, недосыпание. Дух он имел неукротимый, был коварен, непостоянен, лжив, жаден до чужого, расточителен в своем, пылок в страстях, красноречием обладал в достаточной степени, благоразумием - ни в малейшей. Его ненасытный дух всегда жаждал чего-то беспредельного, невероятного, недосягаемого"⁶¹. Такую характеристику дает Катилине его младший современник, историк Саллюстий, посвятивший описанию заговора специальную монографию. Он не ограничивается, однако, перечислением только личных свойств и особенностей Катилины, но говорит о нем как о приверженце Суллы, которого обуяло страстное желание последовать примеру диктатора и захватить в свои руки власть в государстве. Саллюстий даже говорит о захвате царской власти, причем, по его мнению, для достижения этой цели Катилина не остановится ни перед чем, не побрезгует любыми средствами⁶².

Образ Катилины вырастает у Саллюстия до некоего символа, олицетворения. Катилина - типичное порождение своей среды, своего времени. Историк приписывает ему самые отвратительные пороки и злодеяния: совращение жрицы Весты, убийство отрока-сына⁶³. Вокруг Катилины группируются все бесстыдники, клятвопреступники, подделыватели завещаний, промотавшаяся "золотая молодежь", разорившиеся ветераны; опираясь на них, оя и намерен "сокрушить республику". Таким образом, для Саллюстия все участники заговора и в первую очередь сам Катилина - пример вырождения, моральной деградации римского общества. Само собой разумеется, что и основной противник Катилины Цицерон рисует его образ тоже далеко не радужными красками. Поскольку дошедшие до нас речи Цицерона против Катилины - так называемые катилинарии - произносились в самый разгар борьбы, то в них выдвигаются прежде всего политические обвинения. В первой же катилинарии говорится о том, что если Тиберий Гракх был убит за попытку самого незначительного изменения существующего государственного строя, то как можно терпеть Катилину, который стремится "весь мир затопить в крови и истребить в огне"?⁶⁴.

Обращаясь непосредственно к Катилине, Цицерон характеризует его политические намерения в следующих словах: "Теперь ты открыто посягаешь на все государство, обрекая на гибель и опустошение храмы бессмертных богов, городские жилища, существование граждан, наконец, всю Италию"⁶⁵. Не только в этой первой речи, но и во всех дальнейших мотив угрозы самому государству, а также стремление предать Рим огню и мечу продолжают выступать в качестве основного обвинения⁶⁶, и потому Цицерон не очень утруждает себя детальным анализом политической программы заговорщиков. Что касается характеристики морального облика Катилины, то здесь, в общем, наблюдается полное совпадение с портретом, нарисованным Саллюстием. Почти в тех же самых выражениях Цицерон утверждает, что Катилина окружил себя последними подонками⁶⁷, что нет в Италии такого "отравителя, гладиатора, бандита, разбойника, убийцы, подделывателя завещаний, мошенника, кутилы, мота, прелюбодея, публичной женщины, совратителя молодежи, развратника и отцеубийцы", которые не признались бы в самых тесных дружеских отношениях с Катилиной. Нет за последние годы ни одного убийства, ни одного прелюбодеяния, где бы он сам не принял участия⁶⁸.

Таков портрет руководителя заговора, нарисованный его современниками, из которых один был непосредственным участником событий. Вполне естественно, что столь категоричные и столь яркие характеристики не могли не повлиять на более поздних историков. Каталина в их изображении - такое же чудовище и выродок, причем рассказ о нем обрастает все более фантастическими чертами и подробностями. Так, Плутарх уверяет, что Каталина находился в преступной связи со своей собственной дочерью и убил родного брата, который был затем по его же просьбе включен Суллой в список проскрибированных. Не менее фантастична и такая деталь: заговорщики во главе с Каталиной обменялись клятвами, а для закрепления этих клятв якобы убили человека и отведали его мяса⁶⁹. ...Так ли все это на самом деле? Насколько справедлив портрет руководителя заговора, изображающий Каталину беспринципным, разложившимся, преступным человеком, для которого нет ничего святого? Насколько правильно и объективно определен состав заговорщиков и очерчена их программа? Ответить на эти вопросы не так-то просто. Но попытаемся это сделать, отвлекаясь по мере возможности от толкований и оценок современников, стремясь осветить лишь фактический ход событий.

Фактическая сторона дела, восстанавливаемая на основе рассказа того же Саллюстия или Цицерона, тем не менее заметно отличается, а иногда и явно противоречит их собственным общим оценкам. Прежде всего обращает на себя внимание то обстоятельство, что Ватилина очень долго и очень стойко придерживался вполне легальных форм борьбы и вполне "конституционного" пути. Его политическая карьера складывалась вначале весьма благополучно и даже стандартно, как многие подобные же карьеры молодых римлян из аристократических семей. Он имел репутацию сулланца, и действительно впервые его фигура появляется на политической арене в годы проскрипций и террора. В 73 г. до н. э. его обвиняют в кощунственной связи с весталкой Фабией, которая, кстати говоря, была сестрой жены Цицерона, - обстоятельство, проливающее дополнительный свет на взаимоотношения между самим Цицероном и Каталиной. Однако благодаря защите видного оптимата Квинта Лутация Катула он был оправдан. В 68 г. до н. э. Каталина - претор, после чего он получает в управление провинцию Африку. В Рим же он возвращается в 66 г. до н. э., и с этого времени начинается целая серия неудач. Он выдвигает свою кандидатуру на консульский пост (на 65 г. до н. э.), однако вскоре ее приходится снять даже довыборных комиций. Дело в том, что из Африки прибыла специальная делегация, которая обратилась в сенат с жалобой на своего бывшего наместника.

Консулами на 65 г. до н. э. избираются Публий Автроний Пет и Публий Корнелий Сулла (родственник диктатора, разбогатевший во время проскрипций). (Однако вскоре после своего избрания (но еще до вступления в должность) они были признаны виновными в подкупе избирателей, выборы кассированы, а на вновь назначенных прошли в консулы совсем другие кандидаты. Эти события послужили, видимо, причиной так называемого "первого заговора" Катилины. В нем принимали участие, помимо самого Катилины, неудачливые претенденты на консульство: Автроний и Сулла, некто Гней Писон, как говорил о нем Саллюстий, "молодой человек знатного происхождения и отчаянной отваги", и, наконец, по некоторым сведениям, даже Красс и Цезарь. Заговорщики якобы собирались убить новых консулов в день их вступления в должность, восстановить в правах Автрония и Суллу; что касается Красса, то он намечался чуть ли не в диктаторы. Однако замышляемый переворот не состоялся и был дважды сорван: один раз по вине Красса, который не явился в условленный день на заседание сената, вторично - по вине самого Катилины, который подал знак заговорщикам ранее намеченного срока⁷⁰.

Интересно, что против заговорщиков не последовало никаких репрессий. В научной литературе это странное обстоятельство (ибо намерения заговорщиков якобы стали известны) нередко объясняют тем, что в заговоре принимали участие такие влиятельные и видные политические деятели, как Красс и Цезарь. Но это явная катяжка. Цезарь, конечно, в то время не был еще ни видным, ни особо влиятельным деятелем. Влияние Красса тоже не следует переоценивать. Помпеи имел гораздо более многочисленных сторонников, и они были настроены против Красса. Скорее всего заговору не придали серьезного значения по самой простой и естественной причине: он того не заслуживал. Цицерон вообще упоминает о нем крайне бегло⁷¹; Саллюстий, правда, излагает историю заговора более подробно⁷², но оба они ничего не говорят об участии в нем Цезаря или Красса. В 65 г. до н. э. Катилина был привлечен к суду по жалобе африканской делегации. Его снова оправдывают, но процесс затягивается настолько, что он не может участвовать в консульских выборах и на 64 г. до н. э. Все это происходит как раз в то время, когда Цицерон собрался было выступать в качестве его защитника, хотя и не сомневался в его вине⁷³.

Итак, Катилина терпит неудачу с выборами уже второй раз. Но это обстоятельство его не обескураживает, и он начинает активно готовиться к выборам на 63 г. до н. э. Видимо, в это время он и выдвигает свой основной лозунг: новые долговые книги, то есть отмена всех старых долгов. Это был смелый шаг. Имя Катилины становится теперь популярным в самых различных слоях римского общества; у него появляются приверженцы как среди обремененных долгами аристократов (главным образом "золотая молодежь"!) и разорившихся ветеранов Суллы, так и среди низов - обезземеленные крестьяне, деклассированное население города. В разгар предвыборной кампании летом 64 г. до н. э. Катилина собирает своих наиболее видных сторонников. По словам Саллюстия, на этом собрании присутствовали представители как высшего, то есть сенаторского, так и всаднического сословия, кроме того, многочисленные представители муниципиев и колоний. В Риме распространился слух о благосклонном отношении Красса к новому заговору⁷⁴. Катилина, обратившись с речью к собравшимся, старался всячески их воодушевить, вновь обещая кассацию долгов, проскрипции богачей, государственные и жреческие должности. В заключение он заявил, что Писон, находящийся с войском в Ближней Испании, и Публий Ситтий Нуцерин в Мавритании разделяют все пункты его программы, как и Гай Антоний, который, судя по всему, будет вместе с ним, Каталиной, избран консулом. Стоит отметить, что даже в этой речи, вкладываемой ему в уста Саллюстием, Катилина собирается реализовать свою программу только по достижении консульства, то есть вполне легальным и "конституционным" путем⁷⁵.

Во время консульских выборов на сей раз (то есть на 63 г. до н. э.) соревновались между собой 7 претендентов. Наилучшие шансы действительно были у Катилины и у Гая Антония. Позиции их наиболее серьезного соперника Цицерона ослаблялись, как уже говорилось выше⁷⁶, его незнатным происхождением. Возможно, Цицерон так бы и не был избран, если бы не одно совершенно неожиданное обстоятельство. Один из незначительных участников заговора, промотавшийся аристократ Квинт Курий, желая произвести впечатление на свою любовницу, посвятил ее в планы заговорщиков, а от нее слух о намерениях Катилины и его окружения распространился по всему городу. Это и было, как считает Саллюстий, главной причиной, изменившей отношение знати к Цицерону и склонившей чашу весов в его пользу. В результате Катилина оказался забаллотированным, а консулами на 63 г. до н. э. избраны Цицерон и Гай Антоний. Но и теперь Катилина еще не хочет отказаться от легального пути. Он начинает готовиться к консульским выборам на 62 г. до н. э. Правда, наряду с этим он вербует новых участников заговора, заготовляет оружие, снабжает деньгами Манлия, который должен был собрать войско в Этрурии. Однако ни к каким открыто противозаконным действиям он пока еще не прибегает, что заставляет и Цицерона, в свою очередь, занимать явно выжидательную и осторожную позицию.

И хотя в дальнейшем, когда уже начинается открытая борьба Цицерона с Катилиной и Цицерон в своих речах громоздит одно обвинение на другое, тем не менее из тех же катилинарий видно (во всяком случае, из первых двух), что далеко не все верили в справедливость этих обвинений⁷⁷ и что обвинителю явно не хватало фактов, которые он и спешил заменить патетикой. О том же свидетельствует согласие Катилины поселиться в доме самого Цицерона, дабы доказать, что ничем противозаконным он не занимается и, в частности, против Цицерона не злоумышляет⁷⁸.

Однако чем ближе подходил срок новых выборов, тем напряженнее становилось положение. Предвыборная борьба разгоралась. Речь шла о соревновании четырех претендентов: Катилины, юриста Сульпиция Руфа, видного военачальника Лициния Мурены и Децима Юния Силана. В ходе предвыборной кампании Сулыгаций Руф неожиданно заявил о том, что он снимает свою кандидатуру в связи с решением возбудить дело против Мурены по обвинению его в подкупе избирателей.

Такой неожиданный оборот дела значительно повышал шансы Катилины. Но чем энергичнее он добивался консульства, тем более настойчиво распространялись по городу порочащие его слухи. Говорилось, что он собирается привести на выборы сулланских ветеранов из Этрурии, что снова проводятся тайные собрания заговорщиков, что подготовляется убийство Цицерона. Возможно, что именно в это время Катилина и предлагал взять его под наблюдение в чьем-либо доме, в частности в доме Цицерона. Дело доходит до открытого разрыва с сенатом. На одном из заседаний Катон заявил о своем намерении привлечь Катилину к суду. В ответ на это Катилина произнес весьма неосторожную и "дерзкую" фразу: если, мол, попытаются разжечь пожар, который будет угрожать его судьбе, его благополучию, то он потушит пламя не водой, а развалинами⁷⁹. Общая ситуация настолько накалилась, что Цицерон счел возможным перейти к более решительным действиям. На заседании сената 20 октября 63 г. до н. э. он поставил вопрос об опасности, угрожающей государству, и предложил в связи с этим отсрочить проведение избирательных комиций. На следующий день сенат заслушал специальный доклад консула о создавшемся положении, причем в конце доклада Цицерон обратился непосредственно к Каталине, предлагая высказаться по поводу предъявляемых ему претензий и обвинении. К крайнему удивлению и даже возмущению присутствующих сенаторов, последний вовсе и не пытался оправдываться; наоборот, вызывающе заявил, что, по его мнению, в государстве есть два тела: одно - слабое и со слабой головой, другое же - крепкое, но без головы; оно может найти свою голову в нем, Катилине, пока он еще жив⁸⁰.

После этого заявления Катилина демонстративно (а по словам Цицерона, с ликованием⁸¹) покинул заседание сената. Впечатление, произведенное его словами, было, видимо, настолько велико, что сенаторы тотчас же вынесли решение о введении чрезвычайного положения и вручили консулам неограниченные полномочия по управлению государством. Это была крайняя мера, к которой в Риме прибегали лишь в исключительных случаях. Через несколько дней после этого заседания были все же созваны избирательные комиций. Откладывать их на еще более поздний срок уже не было возможности, зато Цицерон постарался сделать все, чтобы оправдать декрет сената о чрезвычайном положении. Марсово поле, на котором и происходило собрание, было занято вооруженной стражей; сам консул, желая подчеркнуть грозившую лично ему смертельную опасность, явился на выборы вопреки всем правилам и обычаям в панцире и латах. Однако выборы прошли спокойно. Катилина снова был забаллотирован, консулами на 62 г. до н. э. избраны Децим Юний Силан и Луций Лициний Мурена. Таким образом, четвертая по счету попытка Катилины добиться консульства легальным путем, в рамках законности, снова окончилась провалом.

6. "Отец отечества"

Только теперь, после этой новой неудачи, Катилина вступает на иной путь борьбы. На срочно созванном совещании заговорщиков он сообщает о намерении лично возглавить войска, собранные в Этрурии одним из его наиболее ярых приверженцев, Гаем Манлием. Два видных участника заговора заявляют о своей готовности завтра же расправиться с Цицероном. Но покушение это не удается: предупрежденный осведомителями, Цицерон окружил свой дом стражей, а заговорщикам, когда они явились к нему с утренним визитом, было отказано в приеме. 8 ноября снова было собрано экстренное заседание сената, в котором вместо обычного доклада консул неожиданно выступил с эффектной речью. Это и была так называемая первая речь против Катилины, первая катилинария. Построенная по всем правилам ораторского искусства, она имела большой успех. Основной тезис этой речи - требование Цицерона, чтобы Катилина покинул Рим, поскольку между ним, желающим опереться на силу оружия, и консулом (то есть Цицероном), опирающимся только на силу слова, должна находиться стена⁸². Катилина, видя, что подавляющее большинство сената настроено по отношению к нему крайне враждебно, почел за благо внять совету и в тот" же вечер покинул Рим.

Во всяком случае, выступая на следующий день (то есть 9 ноября) со своей второй речью перед народом, Цицерон начал ее именно с того, что в свойственной ему манере, с использованием всех риторических приемов заявил; "Он ушел, он удалился, он бежал, он вырвался!"⁸³. Во второй речи повторены, в общем, те же довольно расплывчатые обвинения, что и в первой. Это даже не столько обвинения, сколько снова некая характеристика, или портрет Катилины. Зато дан довольно детальный анализ его окружения, или, как говорит Цицерон, его "войск": перечислено шесть разных категорий сторонников Катилины⁸⁴. Вскоре после всех этих событий в Риме становится известно, что Катилина, прибыв в лагерь Манлия в Этрурии, присвоил себе знаки консульского достоинства. Тогда сенат объявляет его и Манлия врагами отечества и поручает консулам произвести набор армии. Начинается последний месяц пребывания у власти консулов 63 г. до н. э. Но именно в этом месяце развитие событий, именуемых заговором Катилины, принимает трагический оборот. Катилинарцы, оставшиеся в Риме без своего вождя, не пали духом, проявив определенную организованность, решимость, энергию.

Руководящую группу заговорщиков возглавил теперь Публий Корнелий Лентул. Ему якобы было предсказано, что он тот третий представитель рода Корнелиев - до него уже были два: Цинна и Сулла, - которому уготованы "царская власть и империум" в Римском государстве⁸⁵. Был разработан следующий план действий: народный трибун Луций Вестия подвергнет в комициях резкой критике деятельность Цицерона, возлагая на него ответственность за фактически уже начавшуюся гражданскую войну, что и послужит сигналом к решительному выступлению. Большой отряд заговорщиков во главе со Статилием и Габинием должен поджечь город одновременно в 12 местах, Цетегу поручается убийство Цицерона, а ряду молодых участников заговора из аристократических семей - истребление их собственных родителей. В это время в городе находились послы галльского племени аллоброгов, которые прибыли в Рим, дабы подать жалобу, на притеснения магистратов и действия публиканов, сумевших довести общину аллоброгов почти до полного разорения. У Лентула явилась идея привлечь это галльское племя к участию в заговоре, и он дает поручение одному из своих доверенных людей вступить в соответствующие переговоры с послами. Сначала представителю Лентула как будто удается соблазнить послов-аллоброгов всякими заманчивыми обещаниями. Но, поразмыслив, они все же предпочли надеждам на радужное будущее более надежные позиции в настоящем. Поэтому обо всех предложениях заговорщиков они сообщили своему патрону, некоему Фабию Санге, а тот, в свою очередь, немедленно доложил обо всем Цицерону. Последний посоветовал аллоброгам во что бы то ни стало получить от главарей заговора письма, адресованные вождям их племени. Лентул, Цетег, Статилий и Габиний оказались настолько неопытными конспираторами, что охотно вручили компрометирующие их документы послам-аллоброгам за всеми полагающимися подписями и печатями. Все дальнейшее было разыграно, как по нотам. Когда в ночь со 2 на 3 декабря аллоброги с сопровождавшим их представителем заговорщиков Титом Вольтурцием пытались выехать из Рима, они по распоряжению Цицерона были задержаны на Мульвийсвом мосту и доставлены обратно в город. Имея теперь на руках документальные доказательства преступной, антигосударственной деятельности заговорщиков, Цицерон распорядился об их аресте.

На утреннем заседании сената заговорщикам был учинен допрос. Тит Вольтурций, допрашиваемый первым, сначала все отрицал, но когда сенат гарантировал ему личную безопасность, охотно покаялся и выдал всех остальных. Аллоброги подтвердили его показания: с этого момента арестованные главари заговора оказались в безвыходном положении. Сначала речь шла о четырех: Лентуле, Цетеге, Габинии и Статилии, - но затем к ним был присоединен некто Цепарий, который, по планам заговорщиков, должен был поднять восстание в Апулии. Слух об окончательном раскрытии заговора и об аресте его вождей распространился по всему городу. К храму богини Согласия, где и происходило заседание сената, собрались огромные толпы народа. Цицерону была устроена овация, и он обратился к народу с новой речью против Катилины (третья катилинария). В этой речи уже звучат ноты торжества, и именно этой речью открывается кампания безудержного самовосхваления, за что над ним издевался еще Плутарх⁸⁶. Начиная свою речь, Цицерон сравнивал себя всего-навсего с Ромулом, а заканчивая ее, - с Помпеем⁸⁷.

На следующий день в сенате были заслушаны показания некоего Луция Тарквиния, который тоже направлялся к Катилине, но по дороге был задержан и возвращен в Рим. Он подтвердил показания Вольтурция, говоря о готовившихся поджогах, убийствах сенаторов и о походе Катилины на Рим, но зато когда он заявил, что был направлен к последнему самим Крассом, чтобы ускорить намечавшийся поход, это вызвало бурю возмущения среди сенаторов, значительная часть которых, по словам Саллюстия, находилась от Красса в полной зависимости⁸⁸. Однако дело еще не было доведено до логического конца. Теперь следовало решить судьбу заговорщиков, тем более что, по распространившимся в тот день слухам, вольноотпущенники Лентула и Цетега якобы замышляли освободить арестованных при помощи вооруженной силы. Цицерон снова созывает - 5 декабря - заседание сената, на котором ставит вопрос о том, как следует поступить с теми, кто находится под арестом и уже признан виновным в государственной измене. Знаменитое заседание сената 5 декабря подробно описано всеми авторами, повествующими о заговоре (наиболее подробно, конечно, Саллюстием). Первым при обсуждении вопроса получил слово избранный консулом на 62 г. до н. э. Децим Юний Силан. Он высказался за высшую меру наказания. К нему присоединился другой консул предстоящего года - Луций Лициний Мурена - и ряд сенаторов. Однако когда очередь дошла до избранного претором на 62 г. до н. э. Гая Юлия Цезаря, то прения приняли иной и неожиданный оборот. Отнюдь не обеляя заговорщиков, Цезарь высказался тем не менее против смертной каши как меры противозаконной (без решения народного собрания) и, кроме того, как весьма опасного прецедента. Он предложил пожизненное заключение (распределив арестованных по муниципиям); имущество же осужденных должно быть конфисковано в пользу казны. Предложение Цезаря произвело резкий перелом в настроении сенаторов. Не помогло даже то, что Цицерон, нарушая процессуальные нормы, выступил сам с очередной речью против Катилины (четвертая катилинария). Собственно говоря, он как председатель не должен был оказывать давление на собрание и навязывать свою точку зрения. Поэтому он выступил крайне дипломатично: призвал членов сената голосовать по совести, не заботясь о его безопасности, но руководствуясь лишь интересами государства. Слишком уклончивая речь не достигла цели. Было внесено предложение отложить окончательное решение о судьбе заговорщиков до победы над Катилиной и его войском. Снова выступил Децим Силан и разтяснил, что под высшей мерой наказания он подразумевал именно тюремное заключение. Неясно, каково оказалось бы в этой сложной ситуации окончательное решение сената, если бы не крайне резкая, решительная и убежденная речь Марка Порция Катона, который обрушился на заговорщиков, на всех колеблющихся, а Цезаря весьма прозрачным намеком изобразил чуть ли не соучастником заговора. После его выступления большинство сенаторов проголосовало за смертную казнь.

Поздним вечером 5 декабря Цицерон лично препроводил Лентула в подземелье Мамертинской тюрьмы; преторы доставили туда же остальных четырех арестованных. Все они были удушены рукой палача. После этого консул обратился к толпе, которая вновь собралась на форуме и не расходилась, несмотря на поздний час. Его речь не была на этот раз чересчур пространной, она состояла всего лишь из одного слова. Консул торжественно произнес: "vixerunt", - что означает: "они прожили" (обычный в Риме способ оповещения о чьей-либо смерти в смягченной форме). А через 150 лет после этих событий Плутарх так описывал этот триумфальный успех Цицерона: "Было уже темно, когда он через форум двинулся домой. Граждане не провожали его в безмолвии и строгом порядке, но на всем пути приветствовали криками, рукоплесканиями, называя спасителем и новым основателем Рима. Улицы и переулки освещались огнями факелов, выставленных чуть ли не в каждой двери. На крышах домов стояли женщины со светильниками, чтобы почтить и увидеть консула, который с торжеством возвращался к себе в блистательном сопровождении самых знаменитых людей города. Едва ли не все это были воины, которые не раз со славою завершали дальние и трудные походы, справляли триумфы и далеко раздвинули рубежи Римской державы и на суше и на море, а теперь они единодушно говорили о том, что многим тогдашним полководцам римский народ был обязан богатством, добычей и могуществом, но спасением своим и спокойствием - одному Цицерону, избавившему его от такой великой и грозной опасности"⁸⁹.

Вскоре особым решением народного собрания спасителю-консулу была вынесена благодарность и присвоен почетный титул "отец отечества". Торопливая и беззаконная казнь пяти видных участников заговора была, пожалуй, предпоследним актом разыгравшейся драмы. Очень многие из сторонников Каталины стали покидать его лагерь, как только до них дошла весть о судьбе Лентула, Цетега и других казненных. И хотя сам Катилина еще существовал и войско его еще не было разбито, исход движения был, в общем, предрешен, И действительно, в самом начале 62 г. до н. э. на севере Италии, около г. Пистория, произошло решающее сражение между войском Катилины и направленной против него сенатом армии. Этой армией командовал его бывший единомышленник - консул Гай Антоний. Не желая, видимо, выступать против Катилины лично, он поручил ведение боя своему легату, опытному военачальнику Марку Петрею. Сражение было крайне ожесточенным. Катилина был разбит. Сам он погиб, ринувшись, как простой воин, в гущу боя. Его тело нашли далеко от своих, среди трупов вражеских воинов, и, по словам Саллюстия, "на лице его выражалась все та же непреклонность характера, которой он отличался и при жизни"⁹⁰.

7. Вместо эпилога

Приведенное выше изложение событий основано на показаниях наших главных источников, то есть того же Цицерона и Саллюстия (а частично и Плутарха). И поэтому нетрудно убедиться в наличии определенного разрыва, даже противоречия между фактической стороной дела и оценкой или толкованием самих фактов этими авторами. В чем же причина подобного несоответствия? На первый взгляд кажется, что историк, желающий изучить заговор Катилины, находится в особо благоприятном положении. Действительно, немного найдется событий древней истории, которые были бы столь подробно освещены, да еще самими современниками. Но в данном случае это бесспорное преимущество оказывается одновременно и крупнейшим недостатком. Не говоря уже о Цицероне, который выступает как открытый, яростный враг Катилины и от которого и не приходится ожидать объективности, следует отметить крайне пристрастное освещение событий Саллюстием. Последний не был, насколько известно, личным врагом Катилины, но зато для него руководитель заговора - не что иное, как персонификация, живое воплощение того тезиса, на котором держится вся историко-философская концепция сочинения Саллюстия, - тезиса о моральном разложении римского общества, в частности нобилитета.

Вот так и возникает определенная историческая аберрация, в результате которой общая картина заговора не только не проясняется, но скорее выглядит искаженной. Не случайно поэтому в новейшей историографии - как в зарубежной, так и в отечественной - существуют самые противоречивые оценки и движения в целом и его вождя. Заговор Катилины нередко интерпретируется как последнее крупное выступление римской демократии, а сам Катилина предстает чуть ли не в образе беззаветного борца за свободу; но не менее часто говорится и о том, что он стремился к захвату единоличной власти, к режиму диктатуры, а движение в целом имело авантюрный и даже реакционный характер. Какова же должна быть подлинная оценка этого движения? Следует ли квалифицировать его как движение демократическое или, наоборот, как стремление вождя (а быть может, вождей) заговора установить личную диктатуру? На наш взгляд, нет достаточных оснований ни для того, ни для другого вывода.

Прежде всего - вопрос о движущих силах заговора, о составе заговорщиков. Основной лозунг, под которым развертывалось выступление, - кассация долгов - лозунг как бы вполне демократический, на самом деле привлекал и разорившихся аристократов, и сулланских ветеранов, и "золотую молодежь", не говоря уже о деклассированных низах населения Рима. Примерно эти общественные категории и перечисляются Цицероном, когда он анализирует состав заговорщиков во второй катилинарии. Он насчитывает шесть различных групп или категорий участников заговора, "полчищ Катилины". Первая категория - это те, кто, несмотря на огромные долги, владеет крупными поместьями и не в состоянии расстаться с ними. Вторая - те, кто, будучи обременен долгами, стремится все же к достижению верховной власти и почетных должностей. Третья - в основном разорившиеся колонисты, ветераны Суллы. Четвертая - самого пестрого, смешанного состава, то есть люди, безнадежно залезшие по тем или иным причинам в долги и находящиеся под вечной угрозой вызова в суд, описи имущества и т. п. В эту группу входят как те, кто живет в самом Риме, так и живущие в сельской местности. Пятая - всякого рода преступные элементы, которых не вместит никакая тюрьма. И, наконец, последняя, шестая категория - преданнейшие приверженцы и любимцы Катилины, то есть вылощенные щеголи, бездельники и развратники из среды "золотой молодежи"⁹¹.

Таков анализ Цицерона. Этот анализ, очевидно, - наиболее интересное и объективное наблюдение, совпадающее не только с картиной, изображенной Саллюстием⁹² (подобное обстоятельство само по себе еще не имело бы доказательной силы), но и со всем тем, что известно о социальной дифференциации римского общества того времени. Последнее соображение можно считать решающим. Поэтому наиболее объективной и вместе с тем наиболее осторожной оценкой движения будет, пожалуй, вывод о том, что заговор Катилины - типичное движение эпохи кризиса и разложения полисной демократии, в котором принимали участие различные социальные группировки, вплоть до деклассированных слоев населения, и в котором демократические лозунги и тенденции были приправлены значительной долей политического авантюризма, демагогии.

Что касается политического облика самого руководителя заговора, то он тоже достаточно характерен. О чем говорят его действия? Что он представляет собою, если отвлечься от тех страшных, но все же весьма малоправдоподобных обвинений морально-этического порядка, которые так искажают для позднейших историков его образ? Известно, что он четырежды пытался легально добиться консульского звания, то есть действовал всецело в рамках неписаной римской конституции, в рамках полисных традиций и норм. Только после четвертой неудачи, видя резко отрицательное к себе отношение со стороны сената, провоцируемый к тому же Цицероном, он решается наконец сойти с "конституционного" пути. Но и в воинском лагере, куда он бежит из Рима, он тем не менее стремится придать какую-то видимость законности и "легальности" своей власти, появляясь всюду с отличительными знаками консульского достоинства. Ничто, ни один известный факт не свидетельствует о том, что он стремился к единоличной диктатуре, хотя, с другой стороны, нет никаких оснований утверждать - в особенности после того прецедента, каковым была диктатура Суллы, - что он наотрез отказался бы от такой возможности, будь она подсказана реальной ситуацией. Но тут историк вступает уже на зыбкую почву догадок. Бесспорно одно: Катилина как истинный представитель своего класса и эпохи принадлежал к тому поколению политических деятелей Рима, которые еще находились во власти полисных, а следовательно, "республиканских" норм, традиций и даже иллюзий.

Такова общая оценка движения Катилины. Но в данном случае это движение, этот факт римской истории интересует нас не только как таковой, не только сам по себе, но и как определенный этап политической деятельности и карьеры Цицерона. Тем более что окончательное разоблачение заговора, бесспорно, - кульминационный пункт его успехов на государственном поприще. Именно в ходе борьбы против Каталины и его окружения складывается, точнее, окончательно формируется тот политический лозунг, верность которому Цицерон сохраняет затем на протяжении всей своей жизни, лозунг "согласие сословий" или "объединение всех достойных". Впервые намек на возможность блока между двумя высшими сословиями - сенаторским и всадническим - проскальзывает еще в речи за Клуенция, то есть в 66 г. до н. э.⁹³, затем в какой-то мере при защите Рабирия⁹⁴, однако развернутая картина единения сенаторов и всех "честных и достойных людей" дана "крупным планом" лишь в катилинариях. Причем если в первой речи против Катилины говорится главным образом о необходимости подобного объединения⁹⁵, то в последней развертывается совершенно апологетическое изображение того согласия сословий, которое якобы уже охватило все слои населения, начиная от "возродившегося" в момент опасности союза между сенаторами и всадниками и кончая отношением к заговору вольноотпущенников и даже рабов⁹⁶. Вряд ли следует сейчас касаться вопроса о том, насколько сам Цицерон верил в реальность "согласия сословий", или вопроса о пропагандистском значении и политической актуальности этого лозунга. Важнее отметить, что Цицерон берет его "на вооружение" фактически во время и в ходе борьбы с Каталиной. Не менее важен и другой момент. Речь идет о концепции "меча и тоги". Эта концепция, очевидно, была связана с ориентацией на Помпея. Вполне вероятно, что она зародилась в период борьбы Цицерона за достижение консульской должности⁹⁷, однако более или менее четко выявилась несколько позднее - в связи с движением Катилины. Так, вторая катилинария завершается эффектным обещанием Цицерона пресечь начинающуюся гражданскую войну (а такие войны издавна считаются наиболее жестокими и кровопролитными), не снимая с себя мирной тоги⁹⁸. Некое принципиальное изложение концепции, а потому и не связывающее ее с какими-либо "персоналиями", содержится в речи за Мурену, которая, по всей вероятности, была произнесена после удаления Катилины из Рима, но еще до ареста и казни заговорщиков⁹⁹.

В последних катилинариях мотив "меча и тоги" не только настойчиво повторяется, но и конкретизируется применительно к Помпею, а также и к самому автору речей. В третьей катилинарии не раз подчеркивается, что государство своим спасением, а народ римский своей победой впервые обязаны "императору, носящему тогу"¹⁰⁰, а в конце речи прямо говорится об одновременном наличии в Римском государстве двух выдающихся граждан: "один из которых провел границы нашей державы не по земле, но по небу, а другой спас оплот и самое ее средоточие"¹⁰¹. В последней речи против Катилины снова встречается упоминание о тоге в связи с благодарственным молебствием, которое сенат назначил от имени Цицерона, причем подчеркивается, что подобный почет впервые оказан магистрату, носящему тогу¹⁰², а затем, когда "под занавес" идет перечисление выдающихся полководцев и упоминается наряду с другими Помпеи, то звучит уже совершенно новая нота: не только сопоставление своих заслуг перед государством с заслугами Помпея и других завоевателей, но и определенный намек на то, что еще неясно, чьи заслуги, по существу, важнее. Ибо здесь говорится: "Среди похвал, расточаемых этим людям, найдется, конечно, место и для моей славы, так как заслуга завоевания новых провинции, куда мы можем выезжать, не может оказаться выше заботы о том, чтобы у отсутствующих после их побед было куда возвратиться"¹⁰³.

Это отнюдь не случайный момент, не единичное высказывание, но упоение своей победой, начало головокружения от успехов. Пока исход борьбы с Каталиной был еще не совсем ясен, Цицерон говорит о двух родах деятельности, которые могут возвести человека на высшую ступень достоинства, о двух равновеликих силах - "меч" и "перо", или "меч" и "тога", и даже отдает некоторое предпочтение "мечу", "лагерю"; но, как только победа и конечный успех перестали вызывать какое-либо сомнение, он уже готов провозгласить приоритет "тоги" над "мечом". Собственно говоря, именно так он и поступает в будущем, причем чем дальше отодвигается от него этот день блистательного его триумфа, тем более уверенно говорит он, что именно тогда и произошло величайшее, достославное событие - "оружие отступило перед тогой"¹⁰⁴. Все это свидетельствует о том, что Цицерон не в меньшей степени, чем Каталина, находился в плену полисных традиций и иллюзий. Он не мыслил борьбы иным оружием, чем власть консула или авторитет сената; он не представлял себе иного плацдарма этой борьбы, чем римский форум. Но оружие из арсеналов Римской республики выглядело теперь оружием устаревшего образца, а дальнейшие судьбы государства решались уже отнюдь не речами или голосованием на форуме.

Вот почему и Цицерон в момент, казалось бы, наибольшего успеха в своей политической карьере оказывается, по существу, лишенным серьезной опоры. Он никогда не искал ее в демократических слоях римского населения, да сейчас это, пожалуй, уже и не имело смысла. Подавление заговора Каталины показало всю слабость так называемой римской "демократии": ее социальную разнородность, распыленность ее сил, отсутствие организации. Судьба заговора только подтвердила полную безнадежность попыток захватить власть, опираясь на эти распыленные, неустойчивые, бесформенные группы населения. Но и сенат не был достаточно надежной опорой. Конечно, Цицерон всей своей деятельностью на посту консула стремился заслужить доверие сенатских кругов, добиться, наконец, того, чтобы стать "своим" в их среде, и в значительной мере преуспел в этих стараниях. Но сложность вопроса заключалась теперь в другом. Изменилось положение самого сената, его роль в государстве. Прежний непререкаемый авторитет был им утрачен. Сенат перестал быть единственным средоточием политического руководства. Поддержка сената и опора на сенат не всегда гарантировали теперь устойчивость положения. В этой ситуации концепция Цицерона, концепция содружества "меча" и "тоги" или даже приоритета "тоги", выглядела более чем сомнительно. Развитие событий подсказывало скорее обратное соотношение. И если в ходе только что ликвидированного заговора обращение Каталины к армии можно было рассматривать как вынужденный шаг, почти как акт отчаяния, то вместе с тем все более прояснялось значение армии как самой организованной силы, а потому и единственной реальной опоры в политической борьбе. Однако это был путь не только не предусмотренный, но и решительно отвергаемый всеми республиканскими нормами и традицией, всей системой полисной демократии. Избрание подобного пути неизбежно вело к коренной ломке самой этой системы. Не всякий мог понять неизбежность и необходимость такой ломки, а поняв - отважиться, наконец, отважившись - суметь произвести ее.

Излишне говорить, насколько чужд был Цицерону подобный образ и мыслей, и действий. Наоборот, он был еще уверен в своем успехе, верил в него и не понимал всей иллюзорности одержанной победы. Для него еще не развеялся угар восторженных кликов, приветствий, бурных рукоплесканий. Он - отец отечества, "император в мирной тоге", второй Ромул, если и не основавший Рим, то спасший его от верной гибели. Безусловно, полагал он, судьбой назначен один и тот же срок (и этот срок продлится вечно) как для процветания Римской республики, так и для памяти о его консульстве¹⁰⁵. Но, как показало ближайшее будущее, это действительно были лишь иллюзии. Уже вставал призрак тирании, призрак империи.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Plutarchos. Cic., 1.

2. Ibid.

3. Cicero. De leg., 3, 36; Brut., 308.

4. Cicero. Ad. fam., 16, 26, 2.

5. Cicero. De leg., 2, 3.

6. Plutarchos. Cic, 40.

7. Cicero. De leg., 1, 13.

8. Cicero. Brut., 89.

9. Cicero. Cael., 72; Brut.. 308.

10. Cicero. De orat., 1, 2, 5.

11. Cicero. Quin., 1, 4.

12. Cicero. Rosc. Am., 1, 2.

13. Ibid., 45, 130 - 132; 47, 136.

14. См., например, M. Gelzer. Cicero. Wiesbaden. 1969, S. 23.

15. Plutarchos. Cic, 3.

16. Ibid, 4.

17. Ibid., 5.

18. Cicero. Planc, 64 - 66.

19. Cicero. In Verr., 1, 12.

20. Ibid., 2, 5, 170.

21. Cicero. Att., 1, 6, 2.

22. Ibid., 1, 10, 3 - 4.

23. Q. Cicero. Comm. pet., 4.

24. Cicero. Man., 6.

25. Ibid., 19.

26. Ibid., 28.

27. Ibid., 36.

28. Ibid., 70 - 71.

29. Ibid., 52.

30. M. Gelzer. Die Nobilitat der romischen Republik. Leipzig. 1912.

31. См., например, M. Gelzer. Caesar. Munchen. 1942.

32. M. Gelzer. Cicero, S. 13, 15, 22, 45, 63.

33. См. Н. А. Машкин. Римские политические партии в конце II и в начале I в. до н. э. "Вестник истории", 1947, N 3, стр. 126 - 139.

34. Cicero. Sest., 96.

35. Ibid., 97.

36. Ibid., 98.

37. Ibid., 137 - 138.

38. Ibid., 103.

39. Cicero. Rep., 2, 12, 23.

40. Cicero. De har. resp., 40 - 41.

41. Ibid., 53 - 54.

42. Ibid., 53.

43. Ср.: Cicero. Flacc, 58; Cat., 1, 3, 7.

44. Cicero. Rep., 1, 48; 50; 65; 2, 23; 41; 3, 47; Leg. 2, 30; 3, 10; 33, 38.

45. Cicero. Att., I, 20; 9, 11; 14, 21; Q. fr. 1, 1.

46. Cicero. Rab., 15; Cat., 4, 9.

47. Cicero. Cat, 4, 9; ср.: Leg. agr., 2, 6 - 7.

48. Cicero. Rep., 1, 42; 47; 3, 28.

49. См., например, Cicero. Rep., 1, 31.

50. Cicero. Leg. agr., I, 23; 2, 6; 7; 9; 15; 102.

51. Q. Cicero. Comm. pet., 5.

52. Cicero. Mur., 30.

53. Ibid.

54. Cicero. Att., I, 1, 1 - 2.

55. Ibid., I, 2, 1; ср. Att., I, I, 1.

56. См. М. Gelzer. Cicero. Wiesbaden. 1969, S. 66 (Anm. 63).

57. Q. Cicero. Comm. pet., 16.

58. Ibid., 53.

59. Ibid., 53; 2; 54.

60. Cicero. Leg. agr., 2, 4; ср.: Vat., 6; Pis., 3.

61. Sallustius. Cat., 5.

62. Ibid.

63. Ibid., 15.

64. Cicero. Cat., 1,3.

65. Ibid., I, 12.

66. Ср.: ibid., 2, 1: 3, 1 - 2; 4, 2; 4; 14.

67. Ibid., I, 12; 30; 2, 7.

68. Ibid., 2, 7 - 9.

69. Plutarchos. Cic., 10; ср. Sallustius. Cat., 22.

70. Sallustius. Cat., 18.

71. Cicero. Cat., I, 15.

72. Sallustius. Cat., 18.

73. См. выше, стр. 125.

74. Sallustius. Cat., 17.

75. Ibid., 21.

76. См. стр. 125, а также "Вопросы истории", 1972, N 2, стр. 126.

77. Cicero. Cat., 2,3; 14; ср.: 3, 7.

78. Ibid., I, 19.

79. Cicero. Mur., 51; Sallustius. Cat., 31.

80. Cicero. Mur., 51.

81. Ibid.

82. Cicero. Cat., I, 10; ср.: Plutarchos. Cic, 16.

83. Cicero. Cat., 2, I.

84. Ibid., 2, 18 - 23.

85. Ibid., 3, 9; ср.: 4, 2; Sallustius. Cat., 47.

86. Plutarchos. Cic, 24; 51.

87. Cicero. Cat, 3, 2; 26.

88. Sallustius. Cat., 48.

89. Plutarchos. Cic, 22.

90. Sallustius. Cat., 61.

91. Cicero. Cat., 2, 18 - 23.

92. Sallustius. Cat., 14; 16.

93. Cicero. Cluent., 152.

94. Cicero. Rab., 20.

95. Cicero. Cat., 1, 21; 32; ср.: 2, 19.

96. Ibid., 4, 14 - 16; 18 - 19; 22.

97. См. выше, стр. 124.

98. Cicero. Cat., 2, 28.

99. См.: Cicero. Mur., 24; 29; 30.

100. Cicero. Cat., 3, 15; 23. "Император" здесь - республиканский титул победоносного полководца.

101. Ibid., 3,26.

102. Ibid., 4, 5.

103. Ibid., 4, 21.

104. См., например, Cicero. Off., I, 77.

105. Cicero. Cat., 3, 2; 26.