Робин Эдмондс. Начало войны. 1939 год // Вопросы истории. - 1989. - № 10. - С. 25-37.
Данная статья, любезно предоставленная автором журналу, является одной из глав его книги "Большая тройка", которая готовится к публикации в 1990 г. издательствами "Нортон" (Нью-Йорк) и "Пингвин букс" (Лондон).
На протяжении почти всего 1938 г. и Черчилль, и Рузвельт, и Сталин двигались, хотя и безрезультатно, в одном и том же направлении - против течения. Непосредственным итогом Мюнхенского соглашения было то, что все трое оказались в стороне от главного русла международных событий: Черчилль пользовался уважением за пределами парламента, но в палате общин являлся всего лить одним из деятелей немногочисленной оппозиции внутри партии консерваторов; Рузвельт, вызывавший восхищение во всем демократическом мире, испытывал затруднения у себя дома и не располагал в конгрессе большинством голосов, достаточным, чтобы проводить динамичную внешнюю политику; Сталин же, являясь верховным правителем в Кремле, все еще не сделал окончательного выбора между двумя предоставлявшимися ему внешнеполитическими решениями. Если 1938 г. был в большой мере годом Гитлера и Чемберлена, то 1939 г. стал годом Гитлера и Сталина. В это лето Сталин впервые стал в центре международной политики, тогда как и Черчилль, и Рузвельт были бессильны предотвратить начало первого акта драмы 1 сентября 1939 года.
За одним бесславным исключением1, первая половина 11-месячного промежутка, отделившего происшедшее в октябре 1938 г. от начала второй мировой войны, небогата событиями в Европе. В Англии Мюнхенское соглашение разделило общественное мнение2 (чего в парламенте не наблюдалось). С одной стороны, оно лишало Англию и Францию опоры на примерно 35 дивизий Чехословакии и ее линии укреплений в Центральной Европе, не говоря уже о военных заводах фирмы Шкода, тогда как включение судетских немцев в Великую Германию (сверх почти 7 млн., включенных за полгода до того благодаря аншлюсу Австрии) дополнительно усиливало численный перевес германской армии над французской. С другой стороны, представлялось заслуживающим внимания то, что соглашение могло быть использовано для перевооружения в Англии, надеялись также, что в результате в Германии возобладает более здравый смысл. В действительности же перевооружение шло в любом случае. Во Франции все более обострялся внутренний конфликт между левыми и правыми, а надежды на здравомыслие в Берлине основывались на некомпетентных разведывательных данных, либо на благих пожеланиях, либо на том и другом вместе.
Если вспомнить, что 10 марта 1939 г. Сэмюэл Хор (в то время министр внутренних дел, но в прошлом министр иностранных дел, ранее служивший в разведке) публично выразил надежду на предстоящий пятилетний мир, который со временем приведет к "золотому веку"3, то не покажется смехотворным следующий отрывок из романа: "Воевать они не будут. - Они не могут воевать. У них нет денег, у них нет нефти. - У них нет вольфрама; у них нет солдат. - Куда им. - Они трусят. - Это блеф. Где у них вольфрам? Где у них марганец? Где у них хром? У них нет стали. У них нет инструментов. У них некому работать. Полуголодные. У них нет жиров, дети рахитичные. Женщины бесплодны. Мужчины неспособны. Их лечили врачи-евреи. И вот теперь у них туберкулез. И вот теперь у них сифилис. Геринг одному моему знакомому сказал... Геббельс одному моему знакомому сказал... Риббентроп мне сказал, что армия держит Гитлера у власти лишь постольку, поскольку он может кое-что добывать бесплатно. Как только найдется кто-нибудь ему на замену, с ним будет покончено. Военные его пристрелят... Он покончит с собой. Ему б надо сделать это сейчас, чтобы этим не пришлось заниматься Чемберлену. Галифаксу. Сэру Сэмюэлю Хору"4.
Этот разговор был придуман Э. Уо ретроспективно как сатира, но до середины марта 1939 г. именно так в действительности и думали многие; а много было и таких, кого не убедило5 даже случившееся 15 марта. Ту ночь Гитлер провел во дворце в пражских Градчанах. 15 марта то, что осталось от Чехословакии, подверглось расчленению. Германские войска заняли чешские земли - Богемию и Моравию, которые были объявлены протекторатом Германии; Венгрия завладела Прикарпатской Украиной; Словакия получила номинальную независимость.
Провозглашение независимости Словакии было использовано английским правительством как юридическое основание для заявления в тот же день в палате общин, что оно более не связано обязательством, принятым на себя в Мюнхене в 1938 г., быть гарантом границ послемюнхенского Чехословацкого государства. "Не дайте нам, - сказал Чемберлен, - сбиться с нашего курса". Через 48 часов, однако, он изменил курс, по меркам того времени, градусов на 180. В речь, приготовленную для произнесения в Бирмингеме, он добавил в последний момент критику Гитлера, содержащую утверждение, что демократии должны сопротивляться любой попытке насильственно установить мировое господство. Почти одновременно последовало сообщение, как выяснилось в дальнейшем, неверное, что предъявлен ультиматум Румынии6.
Последующие события развертывались стремительно, и 31 марта Чемберлен сделал свое знаменательное заявление в палате общин, что английское правительство заверило правительство Польши, что в случае угрозы ее независимости, противодействие которой всеми своими силами польское правительство будет расценивать как жизненную необходимость, английское правительство сочтет себя обязанным немедленно предоставить польскому правительству всю поддержку, какую только сможет7. Черчилль публично выразил свое удивление по поводу этой гарантии, которую, однако, поддержал8. Гитлер был и ошеломлен, и разъярен. 3 апреля он издал новую директиву своим командующим: подготовить к 1 сентября план операции, известной под названием "Белый план", по разгрому вооруженных сил Польши9. 28 апреля он денонсировал и германо-польский пакт о ненападении и англо-германский военно-морской договор; неделю спустя было объявлено о намерении Германии и Италии заключить союз; а 22 мая 1939 г. в Берлине был подписан так называемый Стальной пакт.
Как вскоре указывал в палате общин Черчилль10, английская гарантия (подкрепленная французской) была дана Польше без консультации начальников штабов, которые - как теперь известно - в предыдущем месяце высказывали сомнение относительно практической осуществимости "действенной прямой помощи" Польше. Лишь не ранее 3 апреля в Уайтхолле начала пересматриваться военная оценка "последствий", вытекающих из англо-французской гарантии Польше и Румынии11. Тем не менее, предоставление гарантий Польше (затем 13 апреля - гарантий Румынии и Греции) было первым шагом в продвижении Англии по направлению ко второй мировой войне. С тех пор для тех, кто занимался военным планированием в Уайтхолле, вопрос заключался не в том, будет ли война, а главное - когда12.
И все же в своем кругу члены британского кабинета министров не были расположены расстаться с надеждой - до самого последнего момента, а то и значительно позже, - что мир еще как-то можно сохранить. Такая позиция объясняется сложным сочетанием побудительных мотивов (причем польская гарантия сама собой подразумевалась как данное), что, в свою очередь, отчасти объясняет неспешный темп, заданный английским правительством дипломатическим шагам, предпринимавшимся в европейских столицах в течение последующих пяти месяцев, - парадокс, который хорошо иллюстрируют донесения из германского посольства в Лондоне, имеющиеся в архиве Дирксена.
18 марта 1939 г. М. М. Литвинов пригласил английского посла в Москве и изложил ему предложение своего правительства: немедленно созвать конференцию с участием Англии, Франции, Польши, Румынии, Советского Союза и Турции13. Через два дня английское правительство, не отвергая советской инициативы, предложило проект четырехсторонней декларации: краткого совместного заявления правительств Англии, Франции, Польши и Советского Союза, которое обязывало бы их немедленно обсудить соответствующие шаги, необходимые для противостояния действиям, представляющим угрозу политической независимости того или иного государства. Ответ советской стороны с согласием подписать такую декларацию, как только Франция и Польша согласятся сделать это, был дан английскому послу 22 марта. Советские документы, однако, показывают, что советское Министерство иностранных дел все еще скептически оценивало как глубину действительной перемены английской внешней политики, так и приемлемость для Польши какого-либо соглашения с участием Советского Союза14.
Франция ответила на английское предложение, что Восточный фронт должен включать Советский Союз, и этот взгляд был подтвержден французской делегацией на совещании английских и французских штабов, проведенном через месяц ("вступление Польши в войну на стороне Великобритании и Франции может получить всю свою ценность только в том случае, если это приведет к созданию на Востоке протяженного, устойчивого и долговременного фронта")15. Между тем польское правительство отказалось подписывать что-либо, кроме англо-французского соглашения. Несмотря даже на то, что Германия теперь нацеливалась всецело на Варшаву16, польский министр иностранных дел Ю. Бек продолжал стоять на том, что "есть две вещи, для Польши невозможные, а именно, сделать ее политику зависимой как от Берлина, так и от Москвы"17.
В этот момент английское правительство совершило роковую ошибку. Несмотря на отсутствие подтверждения из Москвы и неопределенность разговора с И. М. Майским (первую реакцию на предложенную английскую гарантию он выразил словами, что это была бы "революционная перемена в английской политике"), а также на тот факт, что текст декларации Чемберлену прочитали в Форин оффис в последний момент 31 марта, заявление, сделанное им в палате общин в тот день, содержало убеждение английского правительства, что Советское правительство "вполне понимает и одобряет" принципы, которыми руководствуется в своих действиях английское правительство18. Прием, оказанный английскому послу Литвиновым, когда он поинтересовался 1 апреля, какова советская реакция на заявление Чемберлена, был, по словам самого Литвинова, "очень холодным"19.
Польское правительство было излишне оптимистичным20; оно продолжало считать, хотя это мнение давно уже не опиралось на действительность, что Германия нуждается в Польше как союзнике против Советского Союза; оно сомневалось в готовности германской армии к войне в 1939 г; и те военные планы, которые существовали в Варшаве в начале этого года, были направлены скорее против традиционного врага этой страны - России, чьи вооруженные силы до какой-то абсурдной степени недооценивались поляками. Перед лицом этой дилеммы английское общественное мнение раздвоилось. Те, кто вспоминал военные уроки первой мировой войны, как Черчилль и Ллойд Джордж, поддержанные в этом вопросе лейбористами, настаивали, чтобы Большой альянс - Англия, Франция и Советский Союз - возродился21. В отличие от них Чемберлен с самого начала признался, что испытывает "самое глубокое недоверие к России" и убежден, что "если привлечь Россию, значит оттолкнуть их" (Польшу и Румынию), и что эта замена была бы "бедствием"; как он сказал своим коллегам по кабинету уже 19 июля, он также не мог "заставить себя поверить, что возможен действительный союз между Россией и Германией"22.
Ввиду такого взгляда премьер-министра, очень устойчивого, какими всегда являлись воззрения Чемберлена, наилучшее возможное для английского правительства направление приложения сил было неторопливое продвижение в малоперспективных летних переговорах с Советским правительством. Это прогулочное шествие продолжалось вплоть почти до самого последнего момента (когда французский премьер-министр, потеряв терпение, вмешался сам), несмотря на, по меньшей мере, одну провидческую телеграмму из английского посольства в Москве, посланную еще 13 апреля23. Даже имея перед собой дальновидный совет начальников штабов24 и не составив себе мнения о сути двусмысленного, но и зловещего предупреждения самого Сталина западным державам на XVIII съезде партии, открывшемся в Москве за пять дней до занятия Праги немцами, английское правительство продолжало вести свою линию. Как не упустило тогда же доложить английское посольство, Сталин сказал по этому случаю, что должны быть усилены "деловые" контакты со всеми странами и что Советский Союз не должен позволить "провокаторам войны", "привыкшим загребать жар чужими руками", втянуть нашу страну в конфликты25.
17 апреля Литвинов сделал предложение, которое - глядя ретроспективно - было лебединой песней приверженности советской стороны политике коллективной безопасности: о трехстороннем союзе Англии, Франции и Советского Союза. Три недели потребовалось английскому правительству, чтобы послать свой ответ26, по существу отрицательный, но составленный в таких выражениях, что, как подметил советский нарком по иностранным делам, он не полностью совпадал с выражениями, употребленными во французском ответе. К этому времени Литвинов, смещенный 3 мая, был заменен Молотовым, председателем Совета народных комиссаров и ближайшим соратником Сталина в Политбюро. Сожалея об удалении Литвинова, английский посол вспоминал, что "беседы с ним всегда были полезными благодаря его знанию людей и дела и его умелой технике; все это временами подкреплялось ободряющей прямотой... освещалось суровым взглядом". Хотя эта перемена, несомненно, имела политическое значение27, тон телеграмм, входящих и исходящих из Наркоминдела, не обнаруживает никаких ощутимых изменений после прихода к руководству им Молотова.
И, как мы теперь знаем, 17 апреля - в день последнего предложения Литвинова - советский посол в Берлине, нанося свой первый почти за год визит в германское Министерство иностранных дел, заверил статс-секретаря, что нет никаких причин, чтобы Советский Союз не ужился с Германией "на нормальной основе", а "нормальные отношения могут перерасти во все более улучшающиеся отношения". Этот советский зондаж был повторен советским поверенным в делах в Берлине 5 мая28. С тех пор англо-советские переговоры в Москве, продолжавшиеся до 25 августа, перекрывались серией советско-германских сношений. Теперь Сталин сидел на двух стульях29.
Даже несмотря на то, что только один из трех лидеров будущего союза во время войны непосредственно участвовал в этих переговорах, и прямое воздействие, оказанное ими на Сталина, и - с точки зрения более длительных процессов - наследие недоверия в отношениях между Востоком и Западом, которое получило подкрепление в исходе переговоров, все это служит основанием, чтобы несколько подробнее рассмотреть их. Те утесы, на которые натыкались переговоры в их политической стадии, достаточно ясны: взять для начала вопрос (хотя эту скалу в дальнейшем миновали) о взаимности, на которой с самого начала настаивало Советское правительство; о точном определении понятия агрессии (прямой и косвенной); а помимо всего прочего отказ прочих потенциальных жертв германской агрессии заранее признать свое желание принять советскую военную помощь. Хотя какое-то время третий пункт был сфокусирован на прибалтийских государствах, с течением времени этот важный вопрос сконцентрировался на одной стране - Польше. Он так и не был решен.
Что остается поразительным поныне - это не столько суть этих переговоров, сколько характер их ведения. Вопросами подобной сложности можно было заниматься без проволочек только в случае, если бы в Москву отправились министры иностранных дел Англии и Франции30. Галифакс подумывал об этом, но - энергией он никогда не отличался - полагал, что у него слишком много дел дома; английский посол в Москве Уильям Сидс был болезненным человеком, и его посольство было подкреплено 14 июня начальником департамента Центральной Европы Министерства иностранных дел Уильямом Стрэнгом, чиновником, едва ли подходящим собеседником для Молотова, но - в отличие от британского кабинета - изощренным наблюдателем того, что марксист назвал бы реальным соотношением сил в московских переговорах, которые 20 июля Стрэнг описал в следующих выражениях: "Унизительный31 опыт. Раз за разом мы занимали определенную позицию и через неделю ее оставляли... Если мы хотим соглашения с ними (русскими), нам придется заплатить, сколько они скажут или около того"32.
К тому времени, когда Министерство иностранных дел получило это письмо, терпение было на исходе, и не только в Москве. Тремя неделями раньше "Правда" уже опубликовала статью, многозначительно озаглавленную "Тупик", в которой член Политбюро А. А. Жданов выразил свое мнение (которое, как он определенно заявил, не совпадало с мнением некоторых из его коллег), что целью англичан и французов является "соглашение, в котором Советский Союз играл бы роль наймита и нес на своих плечах все бремя ответственности"33. 10 июля Молотов говорил двум послам, что его правительство "не готово подписать какое-либо политическое соглашение"34, если только одновременно не будет подписано "военное соглашение, которое составляло бы органическое целое с политическим соглашением; в ином случае переговоры пришлось бы отложить". Под сильным давлением с французской стороны английское правительство уступило; 28 июля Молотову было сообщено двумя послами, что их правительства согласились немедленно начать военные переговоры в Москве35.
То, что произошло потом, было подобно фарсу. Как бы для того, чтобы подчеркнуть отдаленность того, что совершается в Москве, Чемберлен настоял - вопреки протестам Черчилля - на том, чтобы палата общин воспользовалась своими обычными двухмесячными каникулами. Поэтому парламент 4 августа прервал свою работу; Чемберлен и Галифакс уехали из Лондона на каникулы. Если главой французской военной миссии являлся член Высшего военного совета генерал Ж. Думенк (который, как показывают протоколы заседаний миссий в Москве, говорил с апломбом французского начальника штаба), то главой английской миссии был Реджинальд Драке, "унылый" адмирал с репутацией посредственности36, в то время заканчивавший свою службу в королевском флоте в качестве главнокомандующего "Норой".
Французы хотели продвинуться дальше, англичане - повременить, и советские историки поэтому находят готовое оружие в том параграфе инструкций английской миссии, где ей предписывалось "вести переговоры очень медленно"37. В то время как французам не терпелось отправить своих людей в Москву побыстрее, англичане настаивали на путешествии по морю - не на крейсере, а на зафрахтованном пассажирском судне с максимальной скоростью 13 узлов. Миссии прибыли в Ленинград 9 - 10 августа; 10 августа было посвящено осмотру ленинградских достопримечательностей, Эрмитажа и Царского Села. В Москву они прибыли только на следующий день, а их первое заседание (с участием советского наркома обороны Климента Ворошилова) состоялось наконец 12 августа. Тогда же было обнаружено, что Драке приехал без каких-либо верительных грамот (они были доставлены из Лондона только 21 августа, к тому времени заседания уже были отложены). На четвертом заседании, где, как всегда, присутствовал советский нарком обороны, ознаменованном длинным выступлением советского начальника Генерального штаба Б. М. Шапошникова, Ворошилов поставил три вопроса. Будет ли советским войскам позволено: а) двинуться в Восточную Пруссию через польскую территорию и, в частности, через "Виленский коридор"? б) наступать через польскую Галицию, чтобы вступить в контакт с войсками противника? в) использовать территорию Румынии в случае германской агрессии против этой страны?38.
На первые два из этих вопросов, поставленных перед миссиями 14 августа и пересланных в Варшаву западными послами, вплоть до 21 августа на всех уровнях польского правительства давался тот же отрицательный ответ, что и прежде. Поэтому в тот день московские переговоры были отложены на неопределенный срок. Тем не менее Думенк предпринял последнюю решительную попытку. 23 августа, действуя по личной инструкции французского премьер-министра, он встретился с Ворошиловым один (без Дракса). К тому времени было уже слишком поздно - ведь, может быть, пять минут до полуночи оставалось уже к тому времени, когда миссии проводили свое первое заседание в Москве 25 августа, однако состоялось заключительное заседание, после которого согласно записи, сделанной присутствовавшим английским военным атташе, Ворошилов заявил: "Что же нам было - завоевать Польшу, чтобы предложить ей нашу помощь, или мы должны были упасть на колени и предложить нашу помощь Польше? Положение для нас было невозможное".
Доступные ныне источники не дают возможности установить сколько-нибудь определенно точную дату, когда именно летом 1939 г. Сталин принял роковое решение произвести второй за десятилетие поворот на 180 градусов. Новое западное исследование отношений между Сталиным и Гитлером в 1939 - 1941 гг. и советский очерк внешней политики СССР 1936 - 1939 гг. не сходятся в конкретной дате решения Сталина, принятого в августе: в первом из этих трудов определенно указывается на совещание, проведенное в Кремле во второй половине дня 19 августа (ему предшествовало четырьмя днями раньше заседание Политбюро), во втором же говорится менее определенно о второй половине августа, после того как стали "абсолютно ясными" "бесплодность" переговоров с французами и англичанами и "невозможность игнорировать" германские предложения39.
Советский историк подчеркивает три фактора: что англичане одновременно тоже вели переговоры с немцами, что Советский Союз находился перед лицом возможности войны на два фронта и что Народный комиссариат по иностранным делам в то лето относился к даваемым Советскому Союзу Германией обещаниям с крайней осторожностью. Что касается первого из этих трех факторов, то он не вызывает сомнений40. Второй также верен: в испытании на превосходство в силе, начатом японскими войсками в мае 1939 г. на монгольской границе, сражение на Халхин-Голе окончилось лишь в последние десять дней августа полной победой41 советской 1-й армейской группы (командующий ею Г. К. Жуков позднее завоевал славу сначала как защитник Москвы, а затем как победитель Берлина). Третий фактор не оспаривается, хотя сношения между Берлином и Москвой ни в коей мере не были односторонними.
По моему мнению, как только советское посольство в Берлине начали приманивать соблазнительными словами "от Балтийского моря до Черного нет такого вопроса, который не мог бы быть решен к полному удовлетворению обеих стран" (что совпало с балаганными приготовлениями, которые делались тогда к отправке английской и французской военных миссий в Москву), у Сталина едва ли были малейшие сомнения, какая из двух возможностей окажется рано или поздно предпочтительней с точки зрения советских интересов. Сказал ли он об этом также и Ворошилову или сообщил только Молотову, или промолчал, это не имеет большого исторического значения.
С того момента, как Риббентроп предложил эту наживку советскому поверенному в делах в Берлине 2 августа42 (что его чиновниками было сделано еще за неделю до того), все, что нужно было Сталину, - это связать Гитлера обещанием, не просто подписью на пакте о ненападении (такие соглашения не ставились ни во что в межвоенной Европе), но также склонить его заняться именно перекраиванием карты Центральной и Восточной Европы, что подразумевалось в выражении "от Черного моря до Балтийского". С этим германским предложением в обмен на советскую поддержку не могло выдержать сравнения никакое предложение в пределах возможного для английского и французского правительств в условиях 1939 года. По сути дела, оно приравнивалось к шансу для Советского Союза восстановить власть над западными территориями Российской империи, утраченными после первой мировой войны.
В советских интересах для Сталина было существенно важно не торопиться - это, во всяком случае, диктовалось ему и собственной его осторожностью. Позиция Сталина в переговорах конца июля - начала августа 1939 г. была исключительно сильной. Он мог позволить себе придвигаться к Гитлеру чуть ли не дюйм за дюймом, взвешивая каждый шаг, потому что сейчас в положении просителя был Гитлер; у Гитлера для спешки были важные военные причины - назревание операции "Белый план", между тем Сталин все еще держал в качестве резервной карты военные переговоры с англичанами и французами.
Три вопроса, поставленных Ворошиловым перед англо-французской миссией 15 августа, все еще лежали на столе без ответа, когда германский посол Ф. Шуленбург, буквально следуя инструкциям Риббентропа (их он прочитал вслух Молотову), предложил, чтобы Риббентроп посетил Москву с целью изложить лично Сталину взгляды Гитлера. Здесь снова говорилось об отсутствии "от Черного моря до Балтийского" каких-либо вопросов, которые не могли бы быть "урегулированы к полному удовлетворению обеих стран". После некоторых колебаний решение было ускорено личным посланием самого Гитлера, просившего Сталина принять его министра иностранных дел не позднее 23 августа: на эту дату Сталин выразил согласие в личном ответе Гитлеру от 21 августа43.
В ранние часы 24 августа в Кремле был подписан германо-советский пакт о ненападении. Того, что не давалось англичанам и их союзникам французам в течение всего лета, Риббентроп достиг менее чем за 24 часа. Условия германо-советского пакта были ничем не примечательными. Более важное значение имел секретный протокол (оставшийся неизвестным до самого конца войны), которым Центральная и Восточная Европа разделялась на сферы германского и советского влияния44. Этот протокол не вступал в силу до тех пор, пока не началась война, а отчасти потому, что одно из самых существенных его положений - положение, касающееся Польши - было затем видоизменено. Что, однако, должно быть отмечено сразу, это то, что без этого протокола пакт не был бы подписан советской стороной45.
Около десяти лет спустя, Черчилль в своих мемуарах характеризовал германо-советский пакт как "хладнокровный", но "в тот момент в высокой степени реалистичный": "зловещее известие", которое "обрушилось на мир подобно взрыву"46. Таковым оно и было, для всех, кроме тех немногих, кто держал глаза и уши открытыми со времени Мюнхена. Однако то, чем закончится то лето, точно предвидели некоторые западные наблюдатели, особенно Р. Кулондр, французский посол в Москве в 1938 г., и посол в Берлине ко времени назначения Молотова в 1939 году. Его депеши на Кэ д'Орсэ от 4 октября 1938 г. и 7 мая 1939 г. в которых говорилось о советско-германском разделе Польши, сегодня представляют собой увлекательное чтение47. Государственный департамент также получал в 1939 г. из Москвы доброкачественную информацию. Что же касается английского Министерства иностранных дел, то оно могло лишь скорбеть - в выражениях казенного заключения о смерти, когда все уже кончено, - что ему так и не сообщили о начавшихся переговорах между немцами и русскими, а только это и имело значение48.
Заключив соглашение с Гитлером в августе 1939 г., Сталин, подобно Чемберлену в 1938 г., обеспечил себе передышку, которая для него продолжалась почти два года. Даже при отсутствии огласки секретного протокола это соглашение, за которым в сентябре последовал германо-советский раздел Польши, привело в ярость правых (оно также привело в смятение японцев). Оно заставило коммунистические и дружественные им партии во всем мире заняться непрестанной идеологической акробатикой, которую они не могли прекратить до июня 1941 года. Демонстрировать такое свое искусство они стремились по двум главным причинам. Во-первых, в мировом коммунистическом движении личный авторитет Сталина был таков, что не мог вызывать сомнений: он должен был быть прав. Во-вторых, большинство правых в Европе не скрывали, что, по их убеждению, как бы ни опасен был Гитлер в других отношениях, он хотя бы может служить "оплотом против большевизма" - выражение, употребленное, например, Галифаксом при начале его обмена мнениями с Гитлером в Берхстесгадене в 1937 году.
Тем, кто так считал, образ Европы четырех держав - Англии, Франции, Германии и Италии, порожденный Мюнхенским соглашением, приносил облегчение. Кремль же и его зарубежных сторонников это, соответственно, беспокоило: тревожило, кок бы германский фашизм с фактического благословения Чемберлена и Даладье не продолжил свою агрессию в восточном направлении49. Это беспокойство подкреплялось широким обсуждением в месяцы, ближайшие после Мюнхена, будущего Украины. (В 1918 г. Германия подписала мирный договор с сепаратистским украинским правительством, а два года спустя польские войска заняли Киев.) Нетрудно вообразить реакцию Сталина на донесения, подобные тому, которое написал Майский 29 ноября 1938 г. из Лондона после завтрака, данного Г. Вильсоном.
Одно из соображений, которое на этот раз Вильсон (ближайший советник Чемберлена) изложил Майскому, основываясь на том, что в ближайшем будущем не будет войны с участием Англии и что очередное нападение Гитлера будет направлено "на восток, в сторону Украины"50. В своей речи в марте 1939 г. Сталин ввернул замечание: "Можно подумать, что немцам отдали районы Чехословакии, как цену за обязательство начать войну с Советским Союзом, а немцы отказываются теперь платить по векселю"51. Хотя Риббентроп, как мы теперь знаем, действительно пытался поманить Бека Украиной, но безуспешно - к 1939 г. эта идея лишилась какого-либо смысла, какой она еще могла иметь в последние месяцы 1938 года. А когда, наконец, летом 1939 г. для Сталина настал момент истины, то контраст между проводимой английским правительством (а также французским, хотя в несколько меньшей степени) политикой оттяжек, двусмысленности, и жестами нетерпения по отношению к Советскому Союзу со стороны Гитлера был достаточным, сам по себе, как представлялось из Москвы, чтобы убедить Сталина, какой ему надлежит сделать выбор.
Что остается необъяснимым, может быть, непостижимым, это до какой степени при всей его осторожности Сталин забыл, что надо опасаться даров данайцев. Вместо этого, подобно Чемберлену после Мюнхена, Сталин поверил Гитлеру на слово. Поза обманутой советской невинности сохранилась на годы. В июне 1941 г. Молотов заметил германскому послу: "Этого мы никак не заслужили"; в выступлении Сталина по радио 3 июля 1941 г. он сказал, объясняя решение Советского правительства заключить пакт о ненападении с Гитлером и Риббентропом, что "ни одно миролюбивое государство не может отказаться от мирного соглашения с соседней державой, если во главе этой державы стоят даже такие изверги и людоеды, как Гитлер и Риббентроп"52.
Соглашение в Москве было достигнуто в момент, позволявший Гитлеру точно выдержать срок вторжения в Польшу, установленный в директиве, отданной им за пять месяцев до этого. Английское правительство ответило на следующий день подписанием своего долго откладывавшегося договора о союзе с Польшей (Данцигское соглашение было включено в секретный протокол) - первая крупная неудача в непрерывной до того цепи успехов у немцев53. По распоряжениям Гитлера, отданным в последнюю минуту, вторжение было поэтому отложено на пять дней, чтобы выкроить время для головокружительного раунда переговоров между Берлином, Лондоном, Парижем и Варшавой. Эти переговоры продолжались даже после начала вторжения, на рассвете 1 сентября; лишь спустя 48 часов английское правительство, а затем французское объявили войну Германии54.
В этой финальной спешке ни Черчилль, ни Рузвельт, ни Сталин не играли никакой роли. Сталину и в самом деле пока больше нечего было сказать. Достаточно он сказал в Кремле вечером 23 августа, когда согласно германскому источнику предложил тост за здоровье Гитлера, заметив, что знает, "как сильно немецкий народ любит своего фюрера"55. Если сталинская ремарка прозвучала в тесном кругу за кремлевскими стенами, то Молотов выложил это же с грубой лестью в Верховном Совете СССР, рекомендуя этому органу (в своем выступлении в качестве председателя Совета народных комиссаров) ратифицировать пакт о ненападении. Он заявил, что этот пакт, который он расценил как "веху в развитии Европы" и "поворотный пункт в истории Европы, и не только одной Европы", "блестяще подтвердил" "историческое предсказание", сделанное Сталиным в его докладе на XVIII партийном съезде56.
Черчилль был приглашен 1 сентября на Даунинг-стрит, 10. Чемберлен предложил ему войти в военный кабинет, на что он согласился. Однако первым лордом Адмиралтейства он был назначен лишь после того, как 3 сентября была объявлена война. Черчилль пережил период политического отлучения. Его неоднократные предупреждения прежних лет подтвердились. Его усилия по формированию Большого Союза были тщетными. Тем не менее, он испытывал, по его словам, "очень сильное ощущение спокойствия... ясности ума"57.
Для Рузвельта, безусловно, самым значительным усилием, если говорить о международных отношениях, которое он предпринял в течение первой половины 1939 г.58, была его попытка изменить закон о нейтралитете. 18 июля он, наконец, был вынужден признать поражение. "Ладно, капитан, ты не набрал голосов, - писал ему в тот вечер вице-президент Дж. Гарнер. - Только и всего"; и Рузвельт вскоре после этого заявил в печати, что у него "практически не было власти, чтобы направить американские усилия на предотвращение... развязывания воины"59.
Президент США, однако, несколько раз выступал с обращениями к Гитлеру и Муссолини. В личном послании Гитлеру, переданном по радио 15 апреля 1939 г., ровно через месяц после германской оккупации Праги, ставился вопрос, даст ли фюрер заверения насчет неприменения агрессии по отношению к той или другой из перечисленных примерно 30 стран. Эта скороспелая инициатива дала повод для одной из наиболее впечатляющих за всю карьеру Гитлера речей. Он произнес ее в рейхстаге 28 апреля. Абзац за абзацем послание Рузвельта подвергалось издевательскому комментированию. Под конец этого длинного пассажа Гитлер заметил, что "преобладающие обстоятельства" в США были "такого масштаба", что Рузвельт смог "найти время и досуг", чтобы уделить внимание "мировым проблемам". Далее фюрер продолжал: "Ваши заботы и размышления охватывают поэтому намного более обширную область, чем мои, потому что мой мир, г-н Рузвельт, куда провидение поместило меня и для которого я поэтому обязан работать, к сожалению, значительно меньше - хотя мне он дороже всего другого, потому что сводится к моему народу. Я полагаю, однако, что на этом пути я могу быть наиболее полезен тому, что заботит нас всех, - справедливости, благополучию, прогрессу и миру во всем человеческом сообществе"60.
Все обращения Рузвельта были в равной мере напрасными. Вскоре после начала войны он, однако, написал следующее письмо Черчиллю. "Именно потому, что Вы и я занимали одинаковые позиции в мировую войну, я хочу, чтобы Вы знали, насколько я рад, что Вы возвратились в Адмиралтейство. Ваши проблемы, как я понимаю, осложнены новыми факторами, но суть дела не очень изменилась. Я хочу, чтобы Вы и премьер-министр знали, что я неизменно буду приветствовать, если Вы будете держать меня лично в курсе относительно всего, о чем Вы желали бы меня поставить в известность"61. Это послание послужило исходной точкой тех необычных взаимоотношений, которые развивались между США и Англией в течение последующих пяти с половиной лет.
Примечания
1. "Хрустальная ночь" - еврейский погром в ночь с 9 на 10 ноября 1938 г. в Германии.
2. Об этом свидетельствует напряженная борьба на промежуточных выборах в Оксфорде, проведенных сразу после Мюнхенского соглашения, где оно было главным вопросом избирательной кампании. Два будущих консервативных премьер-министра, Э. Хит и Г. Макмиллан, на этих выборах поддерживали противника Чемберлена.
3. О речи Хора и "волне оптимизма" в Англии в начале марта 1939 г. см: Churchill W. S. The Second World War. Vol. 1. Lnd. 1949, pp. 267 - 268.
4. Waugh E. Brideshead Revisited. Lnd. 1960, pp. 322 - 323.
5. Так, почти через пять месяцев после этого важного события "Daily Express" выходила изо дня в день с утверждением на первой полосе: "Ни в этом, ни в следующем году в Европе не будет крупных войн".
6. Галифаксу 17 марта сообщил о якобы предъявленном его стране ультиматуме румынский посланник в Лондоне В. Тиля. - DBFP. 3rd Series. Vol. 4. Doc. 389.
7. Текст этой декларации см. там же, документ N 582. Более раннее заявление Чемберлена в палате общин и его бирмингемскую речь см.: Churchill W. S. Op. - cit. Vol. 1, pp. 268 - 270.
8. "Видит Бог, нам ничего другого не остается". - Ibid., pp. 270, 293.
9. Nuremberg Documents, C - 120.
10. Churchill W. S. Op. cit. Vol. 1, p. 293.
11. CAB 54/45, COS 843, European Appreciation for 1939 - 1940; CAB 53/47, COS 872 (Jp), February, April 1939.
12. Личные воспоминания автора.
13. Турция была добавлена три дня спустя Литвиновым, сообщившим, что 18 марта эта страна не была упомянута случайно (СССР в борьбе за мир накануне второй мировой войны. М. 1971, док. 170).
14. Советское предложение от 18 марта см.: там же, N 162; английское контрпредложение от 20 марта см.: DBFP. 3rd Series. Vol. 4, doc. 446; советский ответ на него: СССР в борьбе за мир, док. N 178; свидетельства о скептицизме советской стороны: там же, док. NN 170 и 171.
15. CAB 29/160, 12th meeting, 26.IV.1939.
16. Еще в октябре 1938 г. Риббентроп запросил Бека относительно возвращения рейху свободного города Данцига, который, по условиям Версальского договора, был связан с Польшей так называемым Польским коридором - полоской территории, отделявшей остальную Германию от Восточной Пруссии. В ходе его визита в Варшаву в январе 1939 г. Бек ответил отказом. С конца марта 1939 г. (после аннексии Германией Клайпеды) германский запрос превратился в требование, а затем все более стал звучать как ультиматум.
17. Польский посол разъяснял этот пункт английскому МИД еще 24 марта (DBFP. 3rd Series. Vol. 4. Doc. 518), и это было убедительно обосновано польским министром иностранных дел, когда он прибыл в Лондон (см. ibid. Vol. 5. Doc. 1. запись беседы Бека с Галифаксом 4 апреля, откуда взяты цитируемые слова).
18. 345, H. C. Debs. Col. 2415, 31.III.1939.
19. Основные советские документы, относящиеся к этому эпизоду, см. СССР в борьбе за мир, с. 284 ел. Советское описание разговора Майского с Галифаксом (док. 200) не согласуется с английской записью (DBFP. 3rd Series. Vol. 4. Doc. 589) даже в отношении времени дня, когда он происходил, по Майскому, в 13 часов. Оба ряда документов сходятся, однако, в том, что холодный ветер подул из Кремля после того, как Чемберлен высказался 31 марта, не проконсультировавшись предварительно с Москвой (см.: СССР в борьбе за мир, док. 203; донесение английского посла о его интервью с Литвиновым - DBFP. 3rd Series. Vol. 4. Doc. 597).
20. Английская запись бесед Бека в Лондоне в первую неделю апреля (см. DBFP. 3rd Series. Vol. 5) показывает его оторванность от реальности, хотя, может быть, именно поэтому он являлся с 1932 г. польским министром иностранных дел.
21. См., напр., Churchill W. S. Op. cit. Vol. 1, pp. 290ff.
22. Письмо Чемберлена от 21.V.1939 его сестре Иде (N C18(1) 1100) и CAB 23/100,38/39, 19.VII.1939. То и другое цит. по: Prazmovska A. Britain, Poland and the Eastern Front, 1939. Cambridge. 1987. Это исследование показывает, что глубина взаимного непонимания между Англией и Польшей в эти месяцы была немногим меньше, чем между английским и Советским правительствами.
23. DBFP. 3rd Series. Vol. 5. Doc. 52.
24. 16 августа 1939 г. начальники штабов утверждали, что без эффективной советской помощи в воздухе и на земле "было бы меньше шансов на появление в конце ее [войны] Польши или Румынии в качестве независимых государств, сколько-нибудь похожих на свой первоначальный облик" (CAB 54/11, DCOS 179, 16.VIII.1939).
25. Правда, 11.III.1939; DBFP. 3rd Series. Vol. 4. Doc. 452.
26. DBFP. 3rd Series. Vol. 5. Doc. 421, сообщение посла Англии в СССР Сидсао "довольно мучительном" собеседовании с Молотовым, который со своей стороны излагает его в своем отчете (СССР в борьбе за мир, док. 278).
27. DBFP. 3rd Series. Vol. 4. Doc. 533.
28. GD. D.VI.NOS21 (215), 5, 332.
29. В противоположность последующему военному этапу переговоров, после прибытия английской и французской военных миссий в Москву в августе 1939 года.
30. Ведущая роль в переговорах принадлежала англичанам, но каждый последующий шаг Форин оффис и Кэ д'Орсэ приходилось согласовывать друг с другом.
31. Иногда в прямом смысле. По крайней мере, однажды Молотов принял двух послов, не поднявшись из-за стола. Поскольку же он находился на некотором возвышении, послы обращались к нему снизу вверх.
32. Уильям Стрэнг (после войны он стал шефом английской зарубежной службы) в письме Орму Сардженту, заместителю помощника секретаря в Министерстве иностранных дел, 20.VII.1939 (см. DBFP. 3rd Series. Vol. 5. Doc. 376. Этот том содержит английские материалы как о "стрэнговском этапе" англо-советских политических переговоров, так и о переходе к военному этапу, включая инструкции английской миссии - прил. V).
33. Правда, 29.VI.1939.
34. DBFP. 3rd Series. Vol. 5. Doc. 281.
35. Ibid. Doc. 357, 473.
36. Этими воспоминаниями о Драксе, или, если полностью назвать его имя, достопочтенном сэре Реджинальде Э. Р. Планкет-Эрнл-Эрль Драксе, я обязан контрадмиралу сэру Эдмунду Ирвингу, который служил под командованием Дракса гардемарином в 1929 - 1930 годах.
37. Английские материалы об англо-франко-советских военных переговорах имеются в DBFP. 3rd Series. Vol. 7, прил. П. Советские материалы - в кн.: СССР в борьбе за мир, с. 543сл. Параграф "не спешить" (п. 8) - в инструкциях английской миссии, прим. 32.
38. DBFP. 3rd Series. Vol. 7, p. 573.
39. Сиполс В. Я. Внешняя политика Советского Союза, 1936 - 1939 гг. М. 1987, с. 321; Read A., Fisher D. The Deadle Embrace: Hitler, Stalin and the Nazi-Soviet Pact, 1939 - 1941. N. Y. 1988. Данные для датировки окончательного решения Сталина, указанные во второй из этих книг, однако, чисто косвенного характера (см. р. 218).
40. Формально враждебные действия между СССР и Японией были прекращены соглашением, заключенным 15 сентября 1939 года.
41. Помимо усилий Невиля Гендерсона по примирению в берлинском посольстве главным объектом англо-германской дискуссии в течение этих последних недель были переговоры Вольтата и Далеруса. На крайний случай существовал даже замысел полета Геринга в Англию.
42. GD.D.VI. Nos. 883 - 884. Предложение было сделано на неделю раньше, во время обеда в берлинском ресторане (Ibid., 847; Read A., Fisher D. Op. cit., pp. 121 - 122).
43. GD.D.VH, 56, 142, 459.
44. И договор и секретный протокол см.: Ibid. NOS. 228 - 229.
45. В советской статье о германо-советском пакте, напечатанной в августе 1988 г., говорилось о том, что "большинство этих материалов все еще недоступно для исследователей". В ней оценивается как совершенно непонятное заключение германо-советского договора о дружбе и границе в сентябре 1939 г. (Якушевский А. С. Советско- германский договор о ненападении: взгляд через годы. - Вопросы истории КПСС, 1988, N 8). Текст секретного протокола к договору от 23 августа 1939 г. был тогда же опубликован в печати прибалтийских республик (см. также: Вопросы истории, 1989, N 6, с. 20. - Ред.).
46. Churchill W. S. Op. cit Vol. 1, p. 307.
47. Депеша Кулондра от 4 октября 1938 г. сжато изложена в его книге "De Staline a Hitler: Souvenirs de deux Ambassades 1936 - 1939". P. 1950, pp. 165 - 168. Его депеша от 7 мая 1939 г. имеется в кн.: Le Livre Jaune Francais. Documents Diplomatiques 1938 - 1939. Ministere des Affairs Etrangeres. P. 1939, pp. 153ff.
48. Даже телеграмма из вашингтонского посольства в Форин оффис, излагающая предупреждение Государственного департамента о надвигающейся угрозе германо- советского пакта, задержанная просоветским "кротом" в управлении связи министерства, достигла центральной его канцелярии через 4 дня после ее отправки (там же, р. 427). Я благодарен К. Эндрю за возможность сослаться на его "Secret Service: the Making of the British Intelligence Community" (Lnd. 1985. p. 426), где процитирована запись О. Сарджента от 3 сентября 1939 г. (FO 371/23686, N 4146). Его книга указывает на несостоятельность источников информации английской разведки в 1939 году.
49. СССР в борьбе за мир, с. 5.
50. Там же, док. N 56; ср. DVPS. Vol. 21. Doc. 474.
51. СССР в борьбе за мир, с. 7.
52. См. Сталин И. О Великой Отечественной войне Советского Союза. М. 1950, с И Реплика Молотова пит. по: Hilger J., Mayer A. J. The Incompatible Allies: Jerman-Soviet Relations, 1918 - 1941. N. Y. 1953, p. 336.
53. Анита Празмовска объясняет эту проволочку (англо-польское финансовое соглашение было, наконец, подписано еще позднее - после начала вторжения в Польшу) в цитированной выше книге (см. сн. 22). В приложении N 4 в этой книге приведен текст политического соглашения от 25 августа 1939 г., включая секретный протокол.
54. Свое огорчение Чемберлен и Галифакс не пытались скрыть. В конечном счете, им приходилось либо направить Гитлеру ультиматум, либо оказаться перед лицом взбунтовавшегося парламента, где 2 сентября произошла бурная сцена.
55. GD. D.VII, N 213.
56. Правда, 1.IX.1939.
57. Churchill W. S. Op. cit. Vol. 1, p. 320.
58. На этот период, однако, приходится государственный визит в США короля Георга VI - первый такой визит английского монарха, благополучно проведенный в июне 1939 года. В противовес этому неудачным было назначение Рузвельтом Дж. Кеннеди послом в Лондоне; на этом посту он был заменен лишь в 1941 году. К счастью, мрачные донесения Кеннеди в Вашингтон относительно воли Британии к борьбе не оправдались, и в дальнейшем получили перевес донесения Э. Мурроу, последние были в США известны более широко (в придачу к тому, Кеннеди был антисемит). И к началу 1941 г. Рузвельт вынужден был просить Гопкинса во время его приезда в Лондон расследовать свое заявление, что Кеннеди нажил полмиллиона долларов или даже фунтов посредством финансовых спекуляций, проведенных во время чехословацкого кризиса (см.: Hopkins Papers. FDR Library, Box 301, Sherwood Collection).
59. Цит. по: Dallek R. Franklin D. Roosevelt and American Foreign Policy, 1932 - 1945. Oxford. 1979 - 1981, p. 192.
60. Цит. по: Bullock A. Hitler: a Study in Tyranny. Lnd. 1964, pp. 503 - 504. Текст обращения Рузвельта от 15 апреля (оно, несомненно, было предназначено прежде всего для внутреннего употребления) см.: DBFP. 3rd Series. Vol. 5. Doc. 180; РРА, 1939, pp. 201 - 215.
61. Kimball. Vol. 1. R-1x.