Ванина Е. Ю. Засада на дороге: история одного политического убийства в Могольской Индии

Нагов почему-то считают непобедимыми - мол, даже англичане их не покорили.
А на деле?
Собственно, пришлось работать с материалом из Нагаленда и для этого пришлось влезть в их недлинную историю. Вот что получилось в результате.

Мамонов А. В. Граф М. Т. Лорис-Меликов: к характеристике взглядов и государственной деятельности // Отечественная история. - 2001. - № 5. - С. 32 - 50.

Мамонов А. В. Граф М. Т. Лорис-Меликов: к характеристике взглядов и государственной деятельности // Отечественная история. - 2001. - № 5. - С. 32 - 50.
Деятельность графа М. Т. Лорис-Меликова как фактического руководителя внутренней политики самодержавия в 1880-1881 гг. столько раз привлекала внимание исследователей и публицистов, что желание вновь вернуться к ее характеристике нуждается, пожалуй, в объяснении. Ведь еще на рубеже XIX-XX вв. свою оценку ей давали М. М. Ковалевский, Л. А. Тихомиров, В. И. Ульянов, к ней обращался в известной "конфиденциальной записке" "Самодержавие и земство" С. Ю. Витте1. Биографические очерки с развернутой характеристикой Лорис-Меликова оставили близко знавшие его Н. А. Белоголовый, А. Ф. Кони, К. А. Скальковский, воспоминаниями о встречах с ним делились Л. Ф. Пантелеев, А. И. Фаресов2. В годы Первой мировой войны и во время революции публиковались всеподданнейшие доклады графа, журналы возглавлявшейся им Верховной распорядительной комиссии. Ценные публикации появились в 1920-е гг.3
В 1950-1960-х гг. обширный круг источников ввел в научный оборот П. А. Зайончковский. Его монография "Кризис самодержавия на рубеже 1870-1880-х годов", в которой анализировались важнейшие мероприятия правительственной политики тех лет, занимает видное место в отечественной историографии4. Опираясь на исследование П. А. Зайончковского, отдельные аспекты деятельности М. Т. Лорис-Меликова освещали в своих работах Л. Г. Захарова, В. А. Твардовская, В. Г. Чернуха5. Со временем интерес к событиям 1880-1881 гг. не только не ослабевал, но даже усиливался, что было связано как с накоплением богатого научного материала, так и с начавшимися с конца 1980-х гг. поисками нереализованной "реформаторской альтернативы" революциям XX в.6 Поиски эти, при всей сомнительности достигнутых результатов, заметно оживили изучение реформ, реформаторских замыслов и в целом правительственной политики XIX - начала XX в., способствовали появлению новых публикаций о государях и государственных деятелях России7.
Неудивительно, что интерес к "альтернативе" вновь и вновь возвращал исследователей к событиям рубежа 1870-1880-х гг., когда в правительственных сферах шел напряженный поиск внутриполитического курса, связанный с подведением итогов политики 1860-1870-х гг. и определением дальнейшего пути развития страны. И здесь на первый план неизбежно выдвигались деятельность М. Т. Лорис-Меликова и его предложения, намеченные во всеподданнейшем докладе 28 января 1881 г. - в "конституции графа Лорис-Меликова", как прозвали доклад публицисты конца XIX в. и как его до сих пор еще именуют многие историки. Однако, несмотря на неоднократное описание политики Лорис-Меликова и его инициатив, в исследованиях последних лет практически не было представлено ни новых материалов, ни новых интерпретаций уже известных данных. Как правило, рассуждения по-прежнему вращались вокруг ленинского тезиса, согласно которому "осуществление лорис-меликовского проекта могло бы при известных условиях быть шагом к конституции, но могло бы и не быть таковым"8.
Расхождения между исследователями политики Лорис-Меликова и теперь сводятся к тому, проводилась ли она добровольно или "была новой, сугубо вынужденной и очень малой уступкой со стороны царизма", нет единодушия и в том, стремились ли либеральные министры во главе с Лорис-Меликовым к сохранению или к изменению государственного строя империи. Так, если В. Л. Степанов в своей фундаментальной работе о Н. Х. Бунге пишет, что сторонники Лорис-Меликова "рассматривали возврат к реформаторскому курсу как единственную гарантию сохранения в России существующего  строя", то В. Г. Чернуха, основательно и разносторонне изучавшая внутреннюю политику самодержавия пореформенного времени, видит проблему совсем иначе. "... Один из спорных вопросов политики М. Т. Лорис-Меликова, - по ее мнению, - состоит в том, пришел ли Лорис-Меликов в петербургскую бюрократическую верхушку уже с убеждением в необходимости конституционных шагов или позже обрел его, исчерпав иные средства, подвергшись воздействию событий и своего окружения". При этом, однако, ускользает из вида то, что наличие у Лорис-Меликова "убеждения в необходимости конституционных шагов" до сих пор подтверждается исключительно убежденностью самих исследователей и каких-либо положительных свидетельств на сей счет (если только таковые существуют в природе) пока не приводилось9. Тем более нельзя не согласиться с В. Г. Чернухой в том, что убеждения, взгляды, намерения Лорис-Меликова, цели и мотивы проводившейся им политики, ее внутренняя логика (а ведь сам Михаил Тариелович говорил о ней как о "системе") все еще нуждаются в изучении.
В настоящей статье, не давая общего очерка государственной деятельности графа М. Т. Лорис-Меликова, хотелось бы, однако, подробнее рассмотреть, каким образом и с чем граф появился в 1880 г. в правящих кругах империи, что обеспечило ему преобладающее влияние на правительственную политику и в чем, собственно, состояла предложенная им программа.

К концу 1870-х гг. Лорис-Меликов обладал солидным административным опытом, приобретенным за почти 30-летнюю службу на Кавказе, состоял в звании генерал-адъютанта и был лично известен императору. Война 1877-1878 гг. не только принесла Лорис-Меликову графский титул и лавры победителя Карса, но и позволила ему вновь проявить свои способности администратора10. Даже в тяжелейшее время неудач лета 1877 г. генерал-контролер Кавказской армии, рисуя мрачную картину снабжения войск и безответственности интендантства, признавал, что "хорошо дело идет лишь при главных силах корпуса", которыми командовал Лорис-Меликов11. При этом, установив благоприятные отношения с местным населением, Лорис-Меликов всю кампанию вел исключительно на кредитные билеты (тогда как на Балканах платили золотом), чем сохранил казне около 10 млн. металлических руб.12 "Скупость" Лорис-Меликова в обращении с казенными деньгами была хорошо известна13.
В январе 1879 г. административные способности графа Лорис-Меликова вновь были востребованы. С 22 декабря 1878 г. "Правительственный вестник" регулярно печатал известия об эпидемии, вспыхнувшей в станице Ветлянка Астраханской губ. и распространившейся на близлежащие селения. Характер заболевания определяли различно: одни видели в нем тиф, другие - чуму. Последнее предположение, подкрепляемое высокой смертностью среди заболевших, быстро укоренилось в общественном мнении. Газеты подхватили его, и вскоре появились сообщения о чуме в Царицыне, под Москвой, под Киевом. Слухи не подтверждались, но и не проходили бесследно. Паника переметнулась в Европу: Германия, Австро-Венгрия, Румыния и Турция вводили на границе с Россией карантинные меры, Италия установила карантин на все восточные товары14. Видя, что дело грозит серьезными осложнениями, император по докладу Комитета министров принял решение назначить Лорис-Меликова временным генерал-губернатором Астраханской и сопредельных с нею губерний. Александр II внимательно следил за ходом ветлянской эпидемии и лично инструктировал графа перед отъездом на Волгу15.
Внимание царя к делам на Волге придавало особое значение командировке Лорис-Меликова. Не случайно хорошо знавший расстановку сил в правительственных сферах министр государственных имуществ П. А. Валуев по собственной инициативе берет на себя роль корреспондента астраханского генерал-губернатора, регулярно сообщая ему о происходящем в Петербурге и делая весьма лестные намеки на будущее. "...Ваше имя слишком громко, чтобы его сопоставить, purement et simplement (просто-напросто. - A. M.), с ветлянскою эпидемиею, почти угасшею до Вашего приезда, - писал Валуев 12 февраля. - Будет ли выставлено на вид государственное, а не медицинское значение Вашей поездки?" При этом он явно стремился влиять на характер ожидаемых "результатов" и, в частности, не жалел красок для обличения "ехидной и преступной деятельности органов так называемой гласности"16.
Лорис-Меликов смотрел на печать иначе, но отталкивать влиятельного сановника не хотел. Для него не составляло секрета, с чего это вдруг "глубокопочитаемый Петр Александрович" "избаловал" его своими письмами. Во всяком случае, упомянув 17 марта о предстоящем ему отчете, Лорис-Меликов спешил оговориться: "...Нужно ли упоминать, что предварительно представления отчета, я воспользуюсь теми советами и указаниями, в которых Вы, конечно, не пожелаете отказать мне". Письма Валуева были важны для понимания обстановки и настроений в Петербурге, его участие значительно облегчало сношения с министром внутренних дел Л. С. Маковым, многим обязанным Валуеву, а поддержка их обоих могла оказаться полезной в будущем17.
Получив назначение в Астрахань, М. Т. Лорис-Меликов, видимо, с самого начала не собирался ограничивать себя сугубо санитарными задачами. Об этом свидетельствовало уже то, что, помимо профессоров, медиков, журналистов и иностранных представителей, он включил в свою свиту молодых представителей столичной аристократии, не забывая впоследствии извещать Петербург об их успехах. Столь нехитрым способом он в течение двух месяцев поддерживал интерес высшего общества к астраханским делам. "...В Петербурге, - вспоминала графиня М. Э. Клейнмихель, - во всех салонах его чествовали как героя"18.
Как сам Лорис-Меликов видел свою задачу на Волге? Самарскому губернатору А. Д. Свербееву прибывший "новый ген[ерал]-губернатор показался... толковым энергичным человеком, мало верующим в искореняемую им чуму, но решившимся во имя ее бороться с грязью и запустением русск[их] городов, на что указывал и мне, обещая свое всесильное покровительство"19. Однако заявление, вскоре сделанное Лорисом перед астраханскими купцами, жаловавшимися на карантинные меры и соляной налог, шло уже гораздо дальше "грязи и запустения". "Я приехал к вам, - говорил генерал-губернатор, - не с тем, чтобы разорять, гнуть и ломать, а, напротив, чтобы успокоить и помочь, как вам, так и всему народу, к которому пришла беда. Я понимаю весь вред соляного налога и употреблю все усилия избавить Россию от этого вреда". 18 февраля заявление это появилось в газете "Отголоски", выходившей под негласной редакцией П. А. Валуева20. Выступая за отмену налога на соль, граф вторгался в область высшей государственной политики. Впрочем, это была не единственная проблема, понятая и поднятая тогда Лорис-Меликовым. 17 марта 1879 г., отмечая в письме к Валуеву недостатки местной администрации, он продолжал: "...Я не сомневаюсь, что и ветлянская эпидемия раздулась и приняла необъятные размеры благодаря существующей в [Астраханской] губернии классической дисгармонии между властями".
Здесь же, возмущаясь покушением террористов на жизнь А. Р. Дрентельна, Лорис-Меликов спрашивал Валуева: "...Что же это такое? Неужели и за сим не примут решительных и твердых мер к тому, чтобы положить конец настоящему безобразному порядку дел?... Неужели и теперь правительство не сознает необходимости выступить на арену со строго определенною программою, которая не подвергалась бы уже колебаниям по капризам и фантазиям наших доморощенных филантропов и дилетантов всякого закала? Время бежит, обстоятельства изменяются, и возможное сегодня окажется, пожалуй, уже поздним назавтра"21.
Но указывая на необходимость правительственной программы, астраханский генерал-губернатор отнюдь не думал ограничивать ее "твердыми мерами" против революционеров. В той же речи, опубликованной в "Отголосках", М. Т. Лорис-Меликов, разъясняя свое видение стоящих перед ним задач, вместе с тем выразил и свое понимание целей и методов внутренней политики. "...Не в покоренный край приехали мы, - напоминал он, - а в родной, наша задача не ломать и коверкать то, что создано уже народною жизнью, освящено веками, а поддерживать, развивать и продолжать лучшее в этом создании. Что толку в наших красивых писаных проектах, если они не будут поняты и усвоены теми, ради пользы и нужд которых они пишутся? Не породят ли эти проекты недоверия и недовольства? Ради пользы дела необходимо, чтобы все наши меры непосредственно вытекали из жизни и опирались на народное сознание, тогда они будут прочны, живучи"22.
2 апреля 1879 г., когда угроза эпидемии была устранена, граф Лорис-Меликов получил назначение на пост временного Харьковского генерал-губернатора. Решение о создании временных генерал-губернаторств в Петербурге, Харькове и Одессе император принял, по сути, экспромтом, в первые же часы после покушения Соловьева23.
Соответствующий указ появился 5 апреля. Однако генерал-губернаторы не получили никаких инструкций или указаний, не имели на первых порах ни утвержденных штатов, ни людей, ни денег. Обширные полномочия неизбежно обрекали их на конфликт как с местной администрацией, так и с руководителями ведомств, которые видели в лице генерал-губернаторов угрозу собственной власти и самостоятельности.
Лорис-Меликову также пришлось столкнуться с глухим сопротивлением и в Харькове, и в столице. Однако вскоре ему удалось практически полностью обновить состав губернского начальства, усилить и дисциплинировать полицию, прекратить беспорядки в учебных заведениях. В то же время генерал-губернатор, по его словам, сумел "привлечь к себе деятелей земства", изъявлявших готовность "содействовать исполнению всех административных распоряжений правительства". Высок был и его личный авторитет. "...В Харькове и вообще в здешнем крае, - доносил осенью начальник Харьковского жандармского управления, - генерал-адъютант граф Лорис-Меликов весьма популярен, его и боятся, и видимо сочувственно расположены к нему..."24 Сходки прекратились, агитаторам, приговорившим графа к смерти, пришлось затаиться. При этом собственно репрессии в крае нельзя было не признать минимальными: 67 административно высланных (из них 37 по политической неблагонадежности), ни одной смертной казни25.
Несмотря на напряженную деятельность в шести губерниях Харьковского генерал-губернаторства, граф внимательно следил за происходившим в столице. Он поддерживал тесную связь с салоном Е. Н. Нелидовой, где сблизился с председателем Департамента государственной экономии Государственного совета А. А. Абазой. Произведенные в Харькове перестановки, вызвав недовольство А. Р. Дрентельна и графа Д. А. Толстого, в то же время одобрялись и поддерживались вел. кн. Константином Николаевичем, Л. С. Маковым и П. А. Валуевым. Последний по-прежнему делился с Лорис-Меликовым своими наблюдениями и советами26, рассчитывая с его помощью добиться осуществления собственных политических планов. "...Надежда лишь на то, - говорил Валуев 15 апреля 1879 г. сенатору А. А. Половцову, - что Гурко и Меликов, окончив свою задачу, приедут сказать Государю, что так дело продолжаться не может". На сомнение же Половцова в том, "могут ли два генерала, хотя бы и отличившиеся на войне, составить программу политической деятельности", Валуев ответил, что программа у него уже есть, тут же посвятив сенатора в историю своего проекта реформы Государственного совета, обсуждавшегося еще в 1863 г.27С проведением этой реформы Валуев связывал пересмотр всей внутренней политики 1860-1870-х гг. в интересах поддержания "охранительных сил" государства и в первую очередь "русского помещика".
Создавая Лорис-Меликову репутацию государственного человека, Валуев привлек его летом 1879 г. к участию в деятельности Особого совещания, разрабатывавшего меры против распространения социалистической пропаганды28. Одобрение совещанием предложений Лорис-Меликова, касавшихся положения учебных заведений и ставивших под сомнение эффективность политики министра народного просвещения Д. А. Толстого, являлось, помимо прочего, и личным успехом Михаила Тариеловича. В то же время харьковский генерал-губернатор далеко не всегда одобрял начинания, исходившие от Валуева и Макова. Так, несомненно вредным Лорис-Меликов считал проведенное ими и утвержденное императором положение Комитета министров 19 августа 1879 г., как писал граф позднее, "предоставлявшее губернаторам бесконтрольное право устранять и не допускать сомнительных лиц к служению в общественных учреждениях"29.
18 ноября 1879 г., возвращаясь из Ливадии, Александр II проезжал по территории Харьковского генерал-губернаторства. «...Провожая его величество по своему краю, - вспоминал А. А. Скальковский, - граф доложил ему о положении дел, о принятых им мерах, и как результате их - о полном спокойствии во вверенных ему губерниях, достигнутом не путем устрашения, а обращением к благомыслящей части общества с приглашением помочь правительству в борьбе его с крамолою. Государь, одобрив все его распоряжения, горячо его благодарил и несколько раз повторил: "Ты вполне понимаешь мои намерения"». Разговор этот, состоявшийся накануне очередного покушения, вероятно, должен был запомниться императору30.
Уже в декабре 1879 г. Ф. Ф. Трепов советовал Александру II, ссылаясь на опыт подавления польского мятежа, образовать две комиссии "с верховными обширными полномочиями"31. К идее создания "верховной следственной комиссии с диктаторскими на всю Россию распространенными компетенциями" вернулись после взрыва в Зимнем дворце 5 февраля 1880 г. Император, отклонив 8 февраля соответствующее предложение наследника, на следующий день (когда дежурным генерал-адъютантом состоял Лорис-Меликов) собрал министров и, как рассказывал позже Валуев, "прямо указал на необходимость соединить в одни руки все силы для розыска и подавления крамолы, а затем, обратясь к Лорис-Меликову, внезапно сказал, что на это место он его назначает". "...Лорис-Меликов, - вспоминал Валуев, - бледный как полотно, сказал, что если на то воля его величества, то ему ничего более не остается, как вполне ей подчиниться". Вся обстановка свидетельствовала об очередной  импровизации, однако это неожиданное для всех, не исключая и Лориса, назначение не было случайным32.
Судя по воспоминаниям И. А. Шестакова (пользовавшегося рассказами Михаила Тариеловича), Александра II несколько смущала известная мягкость политики "милостивого графа", как иронично он называл тогда Лорис-Меликова. Но давняя мысль Лориса о потребности в "общем направлении всех деятелей", облеченных властью, заявленная им императору 30 января 1880 г., после взрыва в Зимнем дворце была признана соответствующей требованиям момента33.
Какие же возможности предоставлялись Лорис-Меликову в феврале 1880 г. и в чем, собственно, состояла "диктатура", о которой заговорили на следующий же день после его назначения Главным начальником Верховной распорядительной комиссии? Указ 12 февраля 1880 г. наделял начальника Комиссии правом "делать все распоряжения и принимать все вообще меры, которые он признает необходимыми для охранения государственного порядка и общественного спокойствия", и требовал их исполнения "всеми и каждым". Прочие члены Комиссии назначались лишь для содействия ее начальнику. Впрочем, столь широко очерченные полномочия оказывались довольно скупо обеспеченными34.
Определить состав Комиссии поручалось Главному начальнику. Формировать ее приходилось, естественно, из высокопоставленных чиновников ведомств, обеспечивающих "охрану государственного порядка"; у тех, в свою очередь, было и собственное начальство, и соответствующие (и немалые) обязанности по службе, от которых они, конечно, не освобождались и за которые несли непосредственную ответственность, в отличие от своей по сути консультативной роли в Комиссии. Ни с кем из членов Комиссии ее начальник ранее близко знаком не был, полагаясь при назначениях преимущественно на рекомендации цесаревича, А. А. Абазы, П. А. Валуева и др. Хотя по личным качествам членов состав Комисиии получился в результате достаточно сильным (в нее вошли М. С. Каханов, М. Е. Ковалевский, К. П. Победоносцев, П. А. Черевин и др.), она не представляла собой ни сплоченной команды единомышленников, ни специального, регулярно функционирующего государственного органа.
Комиссия не располагала собственными исполнительными органами. Сознавая ненормальность такого положения, Лорис-Меликов добился 26 февраля 1880 г. временного подчинения себе III отделения собственной Е. И. В. канцелярии. Но и теперь Комиссии фактически приходилось опираться в своих действиях именно на то ведомство, неэффективность которого вызвала ее учреждение. Кроме чиновников III отделения, к которым Лорис не питал большого доверия, в его распоряжении находилось всего около двадцати чиновников, прикомандированных к Комиссии. Такое положение давало повод сомневаться в успехе ее деятельности. По свидетельству Л. Ф. Пантелеева, Лорис-Меликов "скоро почувствовал", что Комиссия "оказалась на воздухе"35. Постепенно она все более приобретала характер органа, наблюдающего за III отделением и готовившего его ликвидацию. Причем по мере усиления влияния Лорис-Меликова на императора значение возглавляемой им Комиссии падало. С 4 марта по 1 мая состоялось 5 ее заседаний, после чего она не собиралась вплоть до своего упразднения 6 августа 1880 г. Показательно, что до закрытия Комиссии, подводя итог ее работе, И. И. Шамшин, один из наиболее близких к Лорису и деятельных ее членов, говорил А. А. Половцову, что "незачем оставаться членом в действительности не существующей комиссии, комиссии, не знающей, какая ее цель"36.
Как правительственное учреждение Верховная комиссия отнюдь не создавала своему начальнику положения руководителя внутренней политики или "диктатора". Валуев, разработавший указ 12 февраля 1880 г., не без оснований записал позднее: "...Никакого диктаторства или полудиктаторства я не имел и не могу иметь в виду"37. "...Повторяю, - уверял он уже в апреле 1883 г. М. И. Семевского, - пределы власти, до которых расширилось значение и влияние графа Лорис-Меликова, не были предуказаны ни Комитетом гг. министров, ни, полагаю, самим государем императором, а вышло это как-то само собою, под влиянием лиц совершенно второстепенных, завладевших Лорис-Меликовым..."38 Действительно, проектируя указ 12 февраля 1880 г., Валуев был убежден, т. е. убедил самого себя, что Комиссия и ее начальник не выйдут за рамки организации полиции и следственной части, создавая благоприятный фон для его, Валуева, политических инициатив. Собственно Комиссия, сразу же погрузившаяся в бесконечные споры между жандармским ведомством и прокуратурой, в запутанное делопроизводство III отделения, в многочисленные дела об административно высланных, попросту и не могла заниматься чем-то иным. Однако получив, в соответствии с тем же указом, право ежедневного доклада императору, Лорис-Меликов получал и возможность реализовать собственное видение порученной ему задачи, развивая мысль об "общем направлении всех деятелей", указание которого он теперь мог взять на себя. "... Он (Лорис-Меликов. - A. M.), очевидно, не входит в свою роль, а видит перед собою другую - устроителя по всем частям государственного управления, — не без удивления констатировал 18 февраля 1880 г. Валуев (Комиссия, кстати, еще и не собиралась). - Куда идем мы и куда придем при такой путанице понятий в тех, кто призваны распутывать уже известные, определенные путаницы и охранять безопасность данного status quo?"39 Именно всеподданнейшие доклады, в первые четыре месяца почти ежедневные, явились главным средством усиления и поддержания влияния графа Лорис-Меликова40. Пользовался он им весьма умело. "...Михаил Тариелович, - рассказывал М. И. Семевскому М. С. Каханов, - великий мастер доклада. Столь удачно и своевременно доложить, как докладывает он, едва ли кто может"41.
При этом Михаил Тариелович действовал крайне осторожно. Лишь через 2 месяца после своего назначения, 11 апреля 1880 г., он счел возможным очертить в докладе "программу охранения государственного порядка и общественного спокойствия" и испросить право непосредственно вмешиваться в деятельность любого ведомства, определяя своевременность или несвоевременность того или иного начинания. Наиболее ярким выражением такого вмешательства в самом же докладе являлось настойчивое указание на своевременность отставки министра народного просвещения42.
"Программный" доклад готовился втайне от министров; даже в дневнике Д. А. Милютина, обычно отмечавшего свои беседы с Лорис-Меликовым и раскрывавшего их содержание, нет записи, свидетельствующей о его знакомстве с текстом доклада. "...Опасаюсь лишь одного, - писал в самый день доклада Лорис-Меликов наследнику престола, - чтобы его величество не передал записки кому-либо из министров, для которых можно будет составить особую записку, имеющую более служебную форму, чем та, которая представлена государю - для личного сведения"43.
В первые месяцы "диктатуры" Лорис-Меликов явно не стремился афишировать свое намерение определять политику других ведомств. Лишь после одобрения "программы" 11 апреля и последовавшей вскоре отставки Д. А. Толстого Лорис-Меликов начинает вести себя увереннее. 6 мая 1880 г. Валуев записывает в дневнике: "...В первый раз я заметил со стороны графа Лорис-Меликова прямой пошиб влияния надела..."44
Большое значение имели в политике Лориса и "личные отношения к государю"45. В течение 1880 г. он становится одним из наиболее близких к Александру II людей. «...В настоящее время, — говорил Лорис-Меликов в узком кругу уже осенью, — я пользуюсь милостью и доверием государя; признаюсь, и не вижу, что должно бы мне внушать опасения. Государь недавно сказал мне: "Был у меня один человек, который пользовался полным моим доверием. То был Я. И. Ростовцев, из-за него я даже имел ссоры в семействе, тебе скажу, что ты имеешь настолько же мое доверие и, может быть, несколько более"»46. Сравнение с Ростовцевым было и лестно, и знаменательно. Сохранившиеся телеграммы Александра II к Лорис-Меликову (как и резолюции на докладах) показывают, что в этих словах едва ли было преувеличение. Доверительные отношения уже с февраля 1880 г. установились между Лорис-Меликовым и цесаревичем, которого граф посвящал во все свои политические инициативы.
Впоследствии Лорису удалось добиться и расположения кн. Е. М. Юрьевской. Фактически за интригующим образом "диктатора" скрывалось не что иное, как положение временщика, пользующегося особым доверием самодержца. Но только это положение и позволяло выдвинуть и провести широкую программу преобразований. "... Это человек, - говорил А. А. Половцову А. А. Абаза в сентябре 1880 г., - который при своем огромном уме, чрезвычайной ловкости, необыкновенной честности сумел приобрести выходящее из ряду положение при государе. Мы не в Швейцарии и не в Америке, а потому такое положение составляет огромную, первостепенную силу, которую Лорис положительно стремится употребить на пользу общую, а не на удовлетворение личных честолюбивых помыслов..."47
В чем же состояла программа, выдвинутая М. Т. Лорис-Меликовым? Несмотря на то, что основные предложения, содержавшиеся в его докладах Александру II, давно и хорошо известны, эта программа требует реконструкции и как целое, как единая "система" правительственных мер, и во многих своих существенных деталях. При этом следует учитывать и то, что вплоть до самой отставки графа, программа его находилась в процессе разработки. В самом начале 1880 г. едва ли она шла дальше осознания потребности в единстве правительственной политики как в центре, так и на местах (где это единство выражалось, в частности, в генерал-губернаторской власти), а также признания необходимости опираться при ее проведении на "народное сознание". В докладе 11 апреля 1880 г. были намечены лишь самые общие контуры нового курса (реформа губернской администрации, облегчение крестьянских переселений, податная реформа и пересмотр паспортной системы, поддержание духовенства, дарование прав раскольникам, изменение политики в отношении печати). Полное одобрение доклада императором и наследником открывало путь для последующего развития программы.
Однако и в дальнейшем далеко не все ее составляющие получили развернутое изложение в докладах, не всегда четко раскрывалось в них и то, какой характер предполагалось придать проектируемым мерам, какой виделась перспектива их осуществления. Здесь хотелось бы остановиться лишь на некоторых содержательно значимых моментах замыслов Лорис-Меликова.
Залог успеха в борьбе с революционными тенденциями, столь резко проявившимися в пореформенной России, как и в целом залог будущего страны граф видел в консолидации русского общества вокруг правительственной власти, учитывающей интересы населения и опирающейся на поддержку общественного мнения. Собственно, саму "революционную деятельность" он, по свидетельству А. Ф. Кони, "считал наносным явлением"48. Питательной средой нигилизма Лорис-Меликов считал брожение учащейся молодежи, где по неопытности и незрелости "крайние теории" смешивались с обычной "неудовлетворенностью общим ходом дел"49. Он даже готов был признать в 1880 г., что "интересы крестьянства исключительно волновали молодежь", действовавшую совершенно бескорыстно50. Однако, по его мнению, высказанному А. И. Фаресову (проходившему по "процессу 193-х"), "русская молодежь уже несколько десятков лет игнорирует практическую, относительную точку зрения и расходует свои силы на абсолютные утопии и гибнет без всякой пользы для практического дела", хотя "как только эта молодежь становится самостоятельной и примыкает к общественному делу", от ее революционности не остается и следа.
Причину брожения молодежи Лорис-Меликов искал в общественном недовольстве, вызванном непоследовательностью правительственной политики 1860-1870-х гг., в оппозиционных настроениях интеллигенции. "...Безверие в свое собственное правительство, — говорил он Фаресову, — выходящее из тех же рядов интеллигенции, является главным источником революционных движений"51. Но бороться с недовольством или "безверием в правительство" полицейскими мерами было, очевидно, невозможно. Поэтому, не забывая усиливать полицию, Лорис-Меликов, по его собственному выражению, "десятки раз докладывал и письменно, и на словах государю, что одними полицейскими мерами мы не уничтожим вкоренившегося у нас, к несчастью, нигилизма", который "может пасть тогда, когда общество всеми своими силами и симпатиями примкнет к правительству"52.
Для этого, по его мнению, "надо было реформы 60-х годов не только очистить от позднейших урезок и наслоений циркулярного законодательства, но и дать началам, положенным в основу этих реформ, дальнейшее развитие"53. "...Великие реформы царствования вашего величества, - отмечалось в докладе 28 января 1881 г.,-представляются до сих пор отчасти не законченными, а отчасти не вполне согласованными между собою". Без учета преемственности по отношению к Великим реформам, постоянно акцентировавшейся Лорис-Меликовым, инициативы 1880-1881 гг. верно поняты быть не могут, хотя сам граф предостерегал от того, чтобы смешивать "основные их начала и неизбежные недостатки"54.
Для устранения последних, по убеждению графа, в первую очередь "надлежало прямо приступить к пересмотру всего земского положения, городского самоуправления и даже губернских учреждений". "...На них, - полагал он, - зиждется все дело, и с правильным их устройством связано все наше будущее благосостояние и спокойствие"55. Губернская реформа, предполагавшая реорганизацию местных административных и общественных учреждений всех уровней, представляла собой центральное звено программы Лорис-Меликова. Конечная цель ее состояла в том, чтобы при некоторой децентрализации власти (т.е. освобождении центрального правительства от рассмотрения массы текущих, незначительных вопросов, решавшихся на уровне императора), как записывал со слов Лориса Половцов, "уменьшить число должностных лиц по различным отраслям и соединить управление в одном Соединенном собрании при участии и выборных представителей"(от земства)56. Намеченная реформа включала бы земские учреждения в единую систему местного управления, снимая антагонизм между ними и администрацией. В целом, консолидация власти на местах обещала сделать местное управление более эффективным.
Проект губернской реформы еще до возвышения графа Лорис-Меликова разрабатывался М. С. Кахановым, который стал в 1880 г. одним из ближайших сотрудников Михаила Тариеловича и фактически руководил при нем всей текущей работой МВД. Вопрос о реформе губернской администрации рассматривался в 1879 г. и Комиссией о сокращении расходов под председательством другого близкого Лорису государственного деятеля - А. А. Абазы57. Ключевую роль в Комиссии играл тот же Каханов. Сенатор Половцов в 1880 г. называл губернскую реформу "любимой мыслью" Каханова. Неудивительно, что близко знавший его по службе в Комитете министров А. Н. Куломзин в августе 1880 г., вскоре после назначения Лорис-Меликова министром внутренних дел, а Каханова - его товарищем, писал своему начальнику кн. А. А. Ливену: "...Вероятно, очень скоро получит ход проект преобразования местных губернских учреждений. Имею основание это полагать. Проект этот давно готов у Каханова"58.
Губернская реформа должна была включать в себя и преобразование полиции, подчинение губернатору жандармских управлений и объединение в его руках всей полицейской власти. Преобразование началось с высших органов политической полиции. В августе 1880 г. одновременно с ликвидацией Верховной комиссии и назначением Лорис-Меликова министром внутренних дел было упразднено III отделение собственной Е. И. В. канцелярии, функции которого перешли к Департаменту государственной полиции МВД. Руководство нового департамента, по словам его вице-директора В. М. Юзефовича, стремилось к "возможно быстрому очищению департамента от элементов, завещанных нам покойным III отделением"59. Успешные аресты начала 1881 г. и, в частности, разоблачение внедрившегося в III отделение народовольца Клеточникова явно оправдывали произведенные перемены.
Скептически относясь к силам революционеров, Лорис-Меликов при этом вовсе не склонен был недооценивать угрозу террора. На протяжении 1880-1881 гг. и в самый день 1 марта он не раз предупреждал, что новые покушения по-прежнему "и возможны, и вероятны"60. Единственным эффективным средством против заговорщиков граф считал хорошо устроенную полицию, понимая, однако, что правильно организовать ее деятельность в одночасье не удастся.
В то же время программа Лорис-Меликова не сводилась исключительно к административным преобразованиям. Значительное место в его замыслах занимало улучшение положения крестьян. С этой целью ему удалось добиться отмены соляного налога (в ноябре 1880 г.), получить согласие императора на снижение выкупных платежей. Большая работа проводилась Лорис-Меликовым в неурожайном 1880 г. по организации продовольственной части, а зимой 1880-1881 гг. эта проблема оказалась в центре его внимания61. В докладах графа ставился вопрос о "дополнении, по указаниям опыта, Положений 19 февраля", о преобразовании податной и паспортной систем62. В сохранившемся черновике доклада осталось указание на направление предполагаемых "дополнений": речь шла об "устройстве льготного кредита для облегчения крестьянам покупки земель" и о "правильной организации переселений"63. Последняя мера рассматривалась и как один из способов усиления позиций империи на окраинах (в частности, на Кавказе, особенно близком Лорису)64.
К положению на окраинах Лорис-Меликов относился с особым вниманием, полагая, что "связь частей в России еще очень слаба; и Поволжье, и Войско Донское очень мало тянут к Москве". Поэтому и политика на окраинах требовала гибкости. В пример Лорис приводил Петра I, который "не дразнил отдельных национальностей". "...Под знаменами Москвы, - доказывал Лорис-Меликов уже Александру III, - Вы не соберете всей России, всегда будут обиженные... Разверните штандарт империи - и всем найдется равное место"65. В этом направлении в начале 1881 г. в правительственных сферах начался весьма осторожный поиск более гибкой политики в Польше, где предполагалось "распространить блага общественных реформ"66.
Принадлежала ли выдвинутая графом Лорис-Меликовым программа ему самому или являлась результатом влияния на него чиновников, окружавших его в Петербурге?
Многим, особенно тем, кто, как П. А. Валуев, сам был не прочь руководить действиями Лорис-Меликова, казалось неправдоподобным, что генерал сам может формировать правительственный курс. Среди предполагаемых вдохновителей графа чаще других назывались А. А. Абаза, М. С. Каханов, М. Е. Ковалевский67. Однако при всем своем влиянии, особенно, когда речь шла о вопросах, требовавших специальной подготовки - финансах, крестьянском деле или реорганизации губернской администрации - ни один из них не имел преобладающего влияния на направление политики в целом. В специальных вопросах Лорис-Меликов не боялся признавать свою некомпетентность, отнюдь не считая себя преобразователем-энциклопедистом. "...Среди тысяч моих недостатков, - говорил он А. Ф. Кони, - у меня есть одно достоинство: я откровенно говорю, когда не знаю или не понимаю, и прошу научить меня. Так делал я и со своими директорами"68. Но такие задачи, как упразднение III отделения, реорганизация Министерства внутренних дел, назначения на высшие административные должности, указание политических приоритетов и своевременности той или иной инициативы, определялись непосредственно Лорис-Меликовым69.
Следует отметить, что в окружении графа не было признанного "теневого" лидера, который играл бы роль, принадлежавшую, к примеру, Н. А. Милютину при С. С. Ланском, как не было и какого-либо центра, где сводились бы воедино и согласовывались разнообразные взгляды и предложения, исходившие от окружавших Лорис-Меликова людей. Роль такого центра всецело принадлежала самому Михаилу Тариеловичу.
Характеристично и то, что в его окружении (о котором остались, впрочем, самые скупые сведения) его самостоятельность и руководящая роль не вызывали сомнения. Оказывать влияние на политику Лорис-Меликова стремились не только петербургские сановники, но и многие известные публицисты - А. И. Кошелев, К. Д. Кавелин, Р. А. Фадеев, А. Д. Градовский и даже М. Н. Катков70. С Фадеевым и Градовским общение было особенно продолжительным. Лорис-Меликов не скупился на внимание к людям, формирующим "народное сознание" и "общественное мнение", в котором он видел важнейшую опору правительственной политики. И следует признать, он умел произвести впечатление на собеседника и создать представление, будто именно его идеалы он намерен осуществить на практике. Однако проследить прямое воздействие идей того или иного публициста на планы Лорис-Меликова весьма затруднительно. При всей близости его взглядов к идеям, выражавшимся в либеральной публицистике 1860-1870-х гг. (в частности, в брошюрах и статьях Кошелева или Градовского), едва ли следует усматривать в основе программы графа какую-либо отвлеченную доктрину.
Вместе с тем, не ограничиваясь выдвижением различных инициатив, Лорис-Меликов энергично создавал и условия для их реализации. Исключительное доверие Александра II позволило графу в течение 1880 г. существенно изменить состав правительства. После отставки в апреле Д. А. Толстого Министерство народного просвещения возглавил А. А. Сабуров, взявший себе в товарищи П. А. Маркова - члена Верховной комиссии, пользовавшегося доверием Лориса; обер-прокурором Синода стал другой член Верховной комиссии - К. П. Победоносцев. В августе, инициировав упразднение Верховной комиссии, Лорис-Меликов занял должность министра внутренних дел. В конце октября он добился назначения А. А. Абазы министром финансов (еще раньше товарищем министра финансов стал Н. Х. Бунге). В начале 1881 г. ожидались перемены в руководстве министерств юстиции, путей сообщения и государственных имуществ. Созданное в августе 1880 г. специально для Л. С. Макова Министерство почт и телеграфов предполагалось в ближайшее время вновь включить в состав МВД в качестве департамента.
В результате произведенных перестановок Лорис-Меликов стал к концу 1880 г. не только доверенным лицом императора, составляющим тайные программы, но и фактическим руководителем правительства, влиявшим на политику большинства ведомств (вне его влияния находились, пожалуй, лишь министерства путей сообщения, а также почт и телеграфов). Вокруг Лорис-Меликова со временем складывается круг государственных деятелей, активно поддерживавших его политику и вместе с ним участвовавших в ее формировании. Из руководителей ведомств наиболее близки к Лорису были А. А. Абаза, Д. А. Милютин, Д. М. Сольский. К этой же группе примыкали А. А. Сабуров и отчасти - А. А. Ливен. Немалая роль в окружении Лорис-Меликова принадлежала М. С. Каханову, М. Е. Ковалевскому, И. И. Шамшину. Близки к этому кругу были товарищи министров народного просвещения и государственных имуществ П. А. Марков и А. Н. Куломзин. Лорис-Меликов всячески старался привлекать к правительственной деятельности и таких ветеранов реформ, как К. К. Грот, К. И. Домонтович.
Преобразования, соответствовавшие духу программы Лорис-Меликова, готовились в министерствах финансов, народного просвещения, государственных имуществ. Победоносцев ревностно принялся за "возвышение нравственного уровня духовенства", названное Лорис-Меликовым в докладе 11 апреля 1880 г. среди приоритетов правительственной политики71. Перемены произошли и в управлении печатью. 4 апреля 1880 г. Главное управление по делам печати возглавил либерал Н. С. Абаза (племянник А. А. Абазы, в мае вошедший в состав Верховной комиссии). Усиление позиций Лорис-Меликова привело к резкому изменению всей политики в отношении печати. Граф был убежден, что пресса "должна идти несколько впереди правительственной деятельности, но все затруднение заключается в том, чтобы определить - насколько"72. При этом он учитывал особое положение печати, по его словам, "имеющей у нас своеобразное влияние, не подходящее под условия Западной Европы, где пресса является лишь выразительницею общественного мнения, тогда как у нас она влияет на самое его формирование"73. Стремясь использовать это влияние, Лорис-Меликов поддерживал тесные связи с ведущими столичными газетами "Голос" и "Новое время" (в последней большой вес тогда имел брат правителя канцелярии графа - К. А. Скальковский, руководивший газетой в отсутствие А. С. Суворина)74. Сознательно снижая прямое административное давление на прессу, готовя новый закон о печати, предполагавший ее преследование только в судебном порядке, не препятствуя появлению новых изданий и тем оживляя общественную мысль, Лорис-Меликов шел на значительный риск, поскольку именно на него ложилась ответственность за разного рода критические публикации и выходки журналистов. Так, разрешая И. С. Аксакову издавать газету "Русь", Лорис-Меликов заранее предвидел, что это вызовет недовольство в Берлине и может обернуться личной враждой к "диктатору" императора Вильгельма75. Именно управление печатью было наиболее уязвимой частью "либеральной системы" Лорис-Меликова. Большая, чем прежде, свобода печати вызывала явное раздражение как при дворе, так и у самого императора, не скрывавшего своего недовольства76.
Проведение столь рискованного курса было возможно лишь при отсутствии весомой оппозиции в правительственных сферах. Довольно слабое, преимущественно декларативное противодействие Лорис-Меликову оказывал только Валуев, к осени 1880 г. окончательно разошедшийся с ним во взглядах. Между тем возможности председателя Комитета министров были весьма ограничены, а над ним самим уже нависла угроза из-за ревизии сенатора Ковалевского, посланного Лорисом расследовать расхищение башкирских земель, происходившее в то время, когда Валуев руководил Министерством государственных имуществ. Исход ревизии полностью находился в руках Лорис-Меликова. Осмотрительный Петр Александрович, не скрывая своих разногласий с "ближним боярином", как он называл Лориса в дневнике, старался сохранить с ним хорошие личные отношения. Еще менее прочным было положение Л. С. Макова и К. Н. Посьета.
Победоносцев вплоть до начала 1881 г. оставался вполне лоялен к Лорис-Меликову и лишь вел "обычные свои споры" с ним по поводу проекта закона о печати77. Только 31 января 1881 г. Каханов в письме к М. Е. Ковалевскому не без удивления отметил: "...Победоносцев стал чуть ли не открыто в лагерь врагов и тянет к допетровщине..."78 Предположение об ухудшении зимой 1880-1881 гг. отношений между Лорис-Меликовым и цесаревичем остается гипотезой, которую трудно как подтвердить, так и опровергнуть79.
Сам Лорис-Меликов, по-видимому, считал свое положение в начале 1881 г. вполне прочным и 28 января представил императору доклад, в котором изложил свое видение механизма разработки задуманных преобразований. Готовить их обычным канцелярским путем значило заведомо загубить дело. Практически все вопросы, поставленные Лорис-Меликовым, не раз поднимались на протяжении 1860-1870-х гг. и затем тонули в различных комитетах и комиссиях. Необходим был такой механизм подготовки реформ, который, с одной стороны, обеспечивал бы их адекватность нуждам и ожиданиям общества, а с другой - позволил бы избежать выхолащивания и продолжительной задержки проектов в ходе бесконечных межведомственных согласований. В докладе 28 января 1881 г. предлагалось решение этой двуединой задачи. Доклад хорошо известен, однако некоторые связанные с ним обстоятельства до сих пор не привлекали внимания исследователей. Обстоятельства эти отчасти раскрывает датированное 31 января 1881 г. письмо вице-директора Департамента государственной полиции В. М. Юзефовича к М. Е. Ковалевскому, пользовавшемуся особым доверием Лорис-Меликова. "...Самым крупным событием настоящей минуты, - несколько шероховато писал Юзефович, — это поданная графом государю записка, в которой он, ссылаясь на способ, принятый при разрешении крестьянского вопроса, предлагает по окончании сенаторской ревизии образовать сперва две комиссии, одну административную, а другую финансовую, призвав к участию в них как лиц служащих, так и представителей общественных учреждений по приглашению от правительства, а затем, по изготовлении этими комиссиями проектов необходимых преобразований, пригласить от 300 до 400 человек, избранных земскими собраниями и городскими думами, для обсуждения этих проектов и внесения их затем со всеми нужными изменениями и дополнениями в Государственный совет. В записке своей граф предлагал, чтоб и в состав Государственного совета было приглашено известное число общественных представителей, но государь просил его сделать ему в этом отношении уступку, на все же остальное выразил полное согласие, предварив, что подробности он предполагает обсудить первоначально при участии наследника, графа и Милютина, а затем в Совете министров под своим председательством. Полагают, что все это состоится и самый указ обнародуется в непродолжительном времени... Если б проект графа не был принят, то он имел твердое намерение тотчас же сойти со сцены". Новость сообщалась под большим секретом (письмо шло не по почте), причем оговаривалось, что о деле знает "едва ли более пяти-шести человек"80.
Работа над докладом, по всей видимости, началась еще в конце 1880 г. (именно так, кстати, датировал свой проект сам Лорис-Меликов в письме к А. А. Скальковскому81). Во всяком случае, И. Л. Горемыкин, ездивший в декабре 1880 г. в Петербург по поручению сенатора И. И. Шамшина (ревизовавшего Саратовскую и Самарскую губ.) и вернувшийся 12 января 1881 г. на Волгу, говорил, что "гр[аф] М. Т. Л[орис]-М[еликов] собирается образовать комиссию для обсуждения вопроса о необходимых реформах даже до окончания сенаторских ревизий"82. 26 февраля 1881 г. Шамшин в письме к А. А. Половцову, проводившему ревизию Киевской и Черниговской губ., более подробно изложил содержание "продолжительного разговора" Горемыкина с Лорис-Меликовым. ".. .Из этого разговора он узнал, - писал Шамшин, - что о комиссии или комитете, о котором шла речь при нашем отъезде, уже составлен доклад и учреждение его предполагается 19 февраля.[Горемыкин] возражал против последнего предположения, что необходимо дождаться конца наших работ. Возражение было принято с изъявлением желания, чтобы работы пришли в результате к положительным предположениям (выделено Шамшиным. - A. M.), которые послужили бы материалом для работ комиссий..."83 "...Работа организационная начнется с Вашим возвращением, - сообщал 30 января 1881 г. М. Е. Ковалевскому Каханов. - Способ производства их будет до того времени подготовлен в возможно удовлетворительной форме"84.
Все это позволяет предположить, что замысел механизма дальнейшей разработки реформ (ревизии - подготовительные комиссии - выборные - Государственный совет), изложенный в докладе 28 января 1881 г., в общих чертах сложился еще в августе 1880 г., когда, став министром, Лорис-Меликов убедил императора направить в ряд губерний сенаторские ревизии с целью "усмотреть общие неудобства нашего провинциального правительственного порядка". В дневнике Половцова глухо говорится о том, каким тогда виделся Лорис-Меликову исход ревизий. «...Он стал мне высказывать свои предположения о том, чтобы по возвращении всех нас, ревизующих сенаторов, собрать в одно совещание, свести итоги привезенных нами сведениям. "И тогда, — сказал он, - эти заключения я представлю государю и его припру. Не хотите, так отпустите меня; я служу государю и обществу только до тех пор, пока считаю, что могу быть полезным"»85. Заботясь о том, чтобы ревизии дали достаточный материал для подготовки задуманных преобразований, Лорис-Меликов беспокоился о масштабности сенаторских расследований. "...Граф Мих[аил] Тар[иелович] все опасается, чтобы ревизии не впали в мелочность, - предупреждал Каханов осенью 1880 г. Ковалевского и от себя добавлял, - но оснований к такому опасению пока нет"86.
Что же по существу предлагалось Лорис-Меликовым в докладе? В 1881 г. подготовительные комиссии должны были на основе "положительных предположений" сенаторов составить законопроекты о "преобразовании местного губернского управ-ления", дополнении Положений 19 февраля 1861 г., пересмотре земского и городового положения, об организации системы народного продовольствия87. В январе (1882 г.?) намечалось собрать Общую комиссию, которой, что важно, предлагалось предоставить возможность корректировать составленные проекты, поступавшие затем в Государственный совет88. Председателем Общей комиссии предстояло стать цесаревичу, его помощниками были бы Д. А. Милютин и Лорис-Меликов, который признавался, что "боялся кому-либо вверить председательство и хотел фактически быть им сам"89. Но даже номинальное председательство наследника престола (не говоря уже о фактическом - министра внутренних дел) напрочь лишало комиссию какой-либо конституционной окраски и, вместе с тем, ставило ее мнение не ниже мнения Государственного совета.
«...Государь (Александр II), - рассказывал Лорис-Меликов Л. Ф. Пантелееву о своем проекте, - говорил мне, что это найдут недостаточным, а я отвечал: "Поверьте, государь, по крайней мере на три года этого хватит. Будет сделан опыт, который покажет, насколько в России есть достаточно политически развитой класс"»90. Таким образом, предложения, выдвинутые 28 января 1881 г. (в годовщину приезда из Харькова), Лорис-Меликов рассчитывал осуществить за 3 года. Было ли у него намерение провести через 3 года более радикальную или даже конституционную реформу? Едва ли. Лорис-Меликов не раз и не только в официальных докладах высказывал свое убеждение в том, что какое-либо конституционное учреждение в России не будет иметь под собою почвы. "...Гр[аф] Лор[ис]-Мел[иков] и на словах, и на письме всегда был против конституции и ограничения самодержавной власти", - уже в мае 1881 г., после отставки Лориса, писал в доверительном письме к своему брату Борису В. М. Юзефович91.
"...Я знаю, - говорил Лорис отправляемым на ревизию сенаторам, - что есть люди, мечтающие о парламентах, о центральной земской думе, но я не принадлежу к их числу. Эта задача достанется на дело наших сыновей и внуков, а нам надо лишь приготовить к тому почву"92. Александр II, одобрив 1 марта 1881 г. проект правительственного сообщения, которое доводило до сведения подданных о готовящихся реформах, также сказал сыновьям (великим князьям Александру и Владимиру Александровичам): "Я дал свое согласие на это представление, хотя и не скрываю от себя, что мы идем по пути к конституции". Однако та легкость, с которой царь поддержал план Лорис-Меликова, еще в январе дав на него принципиальное согласие, заставляет думать, что и он полагался на длительность пути, которого хватит и на сыновей, и на внуков.
Характеристично, что Д. А. Милютин, записавший в дневнике рассказ вел. кн. Владимира Александровича о словах отца, с недоумением отметил: "...Затрудняюсь объяснить, что именно в предложениях Лорис-Меликова могло показаться царю зародышем конституции..."93
Действительно, проект Лорис-Меликова, направленный на продолжение преобразований 1860-х гг., не столько приближал к конституции, сколько возвращал самодержавие к концепции инициативной монархии94. Разработка и осуществление по инициативе и под контролем правительства масштабных реформ, намеченных программой Лорис-Меликова, надолго снимали бы и сам вопрос об ограничении самодержавия.
"...Скажу более, - писал Лорис-Меликов А. А. Скальковскому уже в октябре 1881 г., - чем тверже и яснее будет поставлен вопрос о всесословном земстве, приноровленном к современным условиям нашей жизни, и чем скорее распространят земские учреждения на остальные губернии империи, тем более мы будем гарантированы от стремлений известной, хотя и весьма незначительной, части общества к конституционному строю, столь непригодному для России. Широкое применение земских учреждений оградит нас также и от утопических мечтаний любителей московской старины, Аксакова и его сторонников, желающих облагодетельствовать отечество земским собором со всеми его атрибутами..."95
Вместе с тем, видя в поддержке и содействии "общества" условие sine qua поп успеха правительственной политики, Лорис-Меликов вовсе не был склонен переоценивать "общественные силы". Неэффективность общественных учреждений отмечалась им и в докладе 11 апреля 1880 г., и в инструкции для сенаторских ревизий, назначенных по инициативе графа в августе 1880 г.96 "...Будучи харьковским генерал-губернатором, - говорил он посылаемым на ревизию сенаторам, - я убедился, что население недовольно земством, которое дорого ему стоит и мало делает дела, а здесь я увидел, что земство просто презренно в глазах главных органов власти..." Сенаторам следовало установить, "заслужена ли земством такая репутация и нельзя ли его деятельность сделать более плодотворною"97. Характеризуя во всеподданнейшем докладе "ожидания русского общества", граф не мог не обратить внимания на их пестроту и разобщенность, констатируя, что "ожидания эти самого разного свойства и основываются, более или менее, на личных воззрениях и заветных желаниях каждого"98.
В самом общественном недовольстве и оппозиционных настроениях интеллигенции графу виделось не притязание на власть той или иной общественной силы, но свидетельство внутренней слабости общества и его неблагополучного состояния. Именно поэтому в его докладах речь шла не о сделке с той или иной частью общества, не о том, чтобы опереться на земство в борьбе с революционно настроенной молодежью, а об исправлении недостатков пореформенного строя, ослабляющих страну и вызывающих оппозиционные настроения, о том, чтобы преодолеть эти настроения, демонстрируя желание и готовность правительства улучшать положение подданных и привлекая само общество через его представителей к участию в правительственной политике.
Образование Общей комиссии в тех формах, которые рекомендовал Лорис-Меликов, способствовало бы появлению так и не появившегося лояльного власти "политически развитого класса". Доклад 28 января 1881 г. фактически предлагал решение той задачи, которую еще в конце 1861 г. ставил Н. А. Милютин, говоря о необходимости создать сверху вокруг программы далеко не конституционных реформ "правительственную партию", способную противостоять в обществе оппозиции "крайне правых и крайне левых". "...Такая оппозиция, - предупреждал Милютин, - бессильна в смысле положительном, но она бесспорно может сделаться сильною отрицательно"99.
Программа реформ, развиваемая Лорис-Меликовым, требовала усиленной деятельности, а не ограничения самодержавной власти, и Михаил Тариелович вполне отдавал себе в этом отчет, не находя иной силы, способной сохранить страну и провести необходимые для этого преобразования. Уже находясь в отставке, за границей, граф заявил И. А. Шестакову: "Все Романовы гроша не стоят, но необходимы для России"100. При всей хлесткости такой характеристики, она отражала и положение дел в стране, и уровень государственных способностей членов императорской фамилии того времени. "...Я смотрю на дело практически, не ссылаясь на науку и Европу, - излагал Михаил Тариелович в марте 1881 г. свое видение политического развития страны А. И. Фаресову. - Для моего непосредственного ума ясно, что при Николае Павловиче общество состояло из Фамусовых, а не из декабристов; что и в 1861 году реформы застали нас беззаконниками и их легко было отнять и что в настоящее время, каково бы ни было правительство, но приходится делать русскую историю с этим правительством, а не выписывать его из Англии..."101
Катастрофа 1 марта 1881 г. нанесла сокрушительный удар по планам Лорис-Меликова. Убийство Александра II стало для него и личным потрясением. Тем не менее ни сам граф, ни поддержавшие его министры (в первую очередь, Милютин и Абаза) не считали необходимым вносить принципиальные изменения в программу, которую успел одобрить Александр II и поддерживал, будучи наследником, Александр III. Цареубийство не устраняло потребности в преобразованиях. Как выразил взгляд сторонников Лорис-Меликова А. А. Абаза: "Не следует бить нигилистов по спине всей России"102.
Были ли обречены предложения графа Лорис-Меликова после 1 марта? Такое впечатление может сложиться, если знать исход борьбы в правительственных сферах весной 1881 г.103 Однако вплоть до появления манифеста 29 апреля 1881 г. исход этой борьбы для ее участников не был очевиден. На заседании Совета министров 8 марта Победоносцеву удалось сорвать одобрение проекта правительственного сообщения о предстоящем создании подготовительных и Общей комиссий, однако он не смог добиться от императора ни удаления Лориса, ни прямого отклонения его программы. Александр III занял уклончивую позицию. Более того, из немногих сановников, выступивших 8 марта против Лорис-Меликова, - Л. С. Маков был уволен уже через неделю (в связи с упразднением Министерства почт и телеграфов), престарелый граф С. Г. Строганов никогда более в совещания не призывался, а К. Н. Посьет не имел никакого влияния в правительственных делах.
Свое одиночество Победоносцев почувствовал, видимо, уже 8 марта, что и подтолкнуло его написать Лорис-Меликову любезно-лицемерное письмо с просьбой не переводить принципиальный спор в "роковую минуту" на личности (тогда как сам он еще 6 марта в письме к императору ставил вопрос именно о "личностях"104). Влияние обер-прокурора на Александра III было отнюдь не безусловным. Во всяком случае, после отставки в конце марта А. А. Сабурова (выбор которого, кстати, принадлежал Д. А. Толстому и уже зимой 1880-1881 гг. признавался Лорис Меликовым неудачным) Победоносцев не сумел отстоять кандидатуру И. Д. Делянова, неприемлемую для министра внутренних дел. Проведенное же им назначение Н. М. Баранова петербургским градоначальником трудно было считать удачным. Ноты отчаяния звучат в частных письмах Победоносцева все чаще и резче. "...Положение ужасное, - жалуется он Е. Ф. Тютчевой 18 апреля, - и я не вижу человеческого выхода. Все это испорченные, исковерканные люди, но спросите меня, кого дать на их место, и я не умею назвать цельного человека"105.
Лорис-Меликов находился в не менее мрачном настроении, все чаще заговаривая об отставке и сетуя на "бездействие высшей власти и принимаемое ею ложное направление"106. Тем не менее понимание того, что направление еще окончательно не выбрано и не принято, оставляло известную надежду и заставляло Лорис-Меликова и его сторонников "оставаться в выжидательном положении, пока не выяснится, который из двух противоположных путей будет выбран императором"107. "...В окружающем пока тумане трудно оглядеться и неверно произносить суждения, - писал 5 апреля Каханов М. Е. Ковалевскому. - Лорис задержан, но надолго ли, тоже не знаю. Наш К. П. [Победоносцев] чадит страшно, но долго ли будет от него чад стоять - неизвестно... Как видите, главное - это неопределенность. К ней присоединяются миллионы интриг, миллионы всякого рода предположений, более или менее диких. Выводить что-либо из этих общих черт положительно преждевременно..."108
Казалось, Лорис-Меликову есть что противопоставить влиянию Победоносцева. Ему удалось заручиться поддержкой вел. кн. Владимира Александровича и кн. И. И. Воронцова-Дашкова - людей, наиболее близких в то время к молодому монарху. На стороне графа было большинство министров. Наконец, преимуществом Лорис-Меликова являлось наличие у него ясной программы правительственной политики, 12 апреля 1881 г. вновь представленной во всеподданнейшем докладе императору109. Победоносцев мог противопоставить ей лишь общие рассуждения о том, чего делать не следует. Со всей очевидностью это проявилось 21 апреля на совещании у Александра III. Итог этого совещания, завершившегося взаимным обещанием министров, не исключая и Победоносцева, действовать сообща и поручением императора вновь обсудить подробности правительственной программы, был расценен Лорис-Меликовым как победа. Александр III, напротив, сделал вывод, что "Лорис, Милютин и Абаза положительно продолжают ту же политику и хотят так или иначе довести нас до представительного правительства"110.
Манифест о незыблемости самодержавия, подготовленный Победоносцевым втайне от министров, заподозренных в конституционных стремлениях, и изданный 29 апреля 1881 г., резко менял ситуацию. Он не содержал какой-либо позитивной программы, однако самим фактом своего неожиданного появления не только означал отказ от соглашений 21 апреля, не только указывал, с кем именно намерен теперь советоваться самодержец, но и служил знаком монаршего недоверия министрам, которым было отказано участвовать в подготовке манифеста. Логическим следствием выражения недоверия в столь грубой и почти оскорбительной, по представлениям того времени, форме стали добровольные отставки М. Т. Лорис-Меликова, А. А. Абазы и Д. А. Милютина.
Примечания
1. Ковалевский М. М. Конституция графа Лорис-Меликова. Лондон, 1893; Тихомиров Л. А. Конституционалисты в эпоху 1881 г. М., 1895; Самодержавие и земство. Конфиденциальная записка министра финансов статс-секретаря С. Ю. Витте. Stuttgart. 1901; Ульянов В. И. (В. Ленин) Гонители земства и аннибалы либерализма // Ленин В. И. ПСС. Т. 5. М., 1979. С. 21-72.
2. Белоголовый Н. А. Граф М. Т. Лорис-Меликов // Белоголовый Н. А. Воспоминания и статьи. М., 1898. С. 182-224; Кони А. Ф. Граф М. Т. Лорис-Меликов // Кони А. Ф. Собр. соч. В 8 т. Т. 5. М., 1968. С. 184—216; Пантелеев Л. Ф. Мои встречи с гр. М. Т. Лорис-Меликовым // Голос минувшего. 1914. № 8. С. 97-109; Скальковский К. А. Наши государственные и общественные деятели. СПб., 1890. С. 201-214; Фаресов А. И. Две встречи с графом М.Т. Лорис-Меликовым // Исторический вестник. 1905. № 2. С. 490-500.
3. Всеподданнейший доклад гр. П. А. Валуева и документы к Верховной распорядительной комиссии касательные // Русский Архив. 1915. № 11-12. С. 216-248; Гр. Лорис-Меликов и Александр II о положении России в сентябре 1880 г. // Былое. 1917. № 4. С. 34-38; Голицын Н. В. Конституция гр. М. Т. Лорис-Меликова. Материалы для ее истории // Былое. 1918. №4-5. С. 125-186; "Исповедь графа Лорис-Меликова"(письмо Лорис-Меликова к А. А. Скальковскому 14 октября 1881 г.) // Каторга и ссылка. 1925. № 2. С. 118-125; Переписка Александра III с гр. М. Т. Лорис-Меликовым (1880-1881) // Красный архив. 1925. № 1. С. 101-131; Дневник Е. А. Перетца (1880-1883). М.; Л., 1927; Письма К. П. Победоносцева к Александру III. Т. 1. М., 1925.
4. 3айончковский П. А. Кризис самодержавия в России на рубеже 1870-1880-х годов. М., 1964.
5. Захарова Л. Г. Земская контрреформа 1890 г. М., 1968; Твардовская В. А. Александр III // Российские самодержцы. М., 1993. С. 216—306; Чернуха В. Г. Внутренняя политика царизма с середины 50-х до начала 80-х годов XIX века. Л., 1978.
6. Эйдельман Н. Я. "Революция сверху" в России. М., 1989; Литвак Б. Г. Переворот 1861 г. в России: почему не реализовалась реформаторская альтернатива? М., 1991.
7. См., в частности: Российские самодержцы. М., 1993; Российские реформаторы. М., 1995; Российские консерваторы. М., 1997.
8. Ленин В.И. Указ. соч. С. 43.
9. Степанов В. Л. Н. Х. Бунге. Судьба реформатора. М., 1998. С. 111; Чернуха В. Г. Внутренний кризис: 1878-1881 гг. // Власть и реформы. От самодержавной к советской России. СПб., 1996. С. 364.
10. О предшествующей деятельности Лорис-Меликова см.: Ибрагимова З. Х. Терская область под управлением М. Т. Лорис-Меликова (1863-1875). М., 1998.
11. ОР РГБ, ф. 169, к. 62, д. 36, л. 7-8.
12. Кони А. Ф. Указ. соч. С. 204; Пантелеев Л. Ф. Указ. соч. С. 104.
13. РГАЛИ, ф. 472, оп. 1, д. 83, л. 40; Скальковский А. А. Воспоминания о графе Лорис-Меликове // Новое время. 1889. № 4622, 10(23) января.
14. ОР РНБ, ф. 856, оп. 1, д. 6, л. 572; Милютин Д. А. Дневник. Т. 3. М.,1950. С. 112-113.
15. РГАЛИ, ф. 472, оп. I, д. 83, л. 18-19, 40; Милютин Д. А. Указ. соч. Т. 3. С. 112-113.
16. П. А. Валуев. Письма к М. Т. Лорис-Меликову (1878-1880) // Россия и реформы. Вып. 3. М., 1995. С. 100-109.
17. РГИА, ф. 908, оп. 1, д. 572, л. 1-2.
18. РГАЛИ, ф. 472, оп. 1, д. 83, л. 18; Клеинмихель М. Э. Из потонувшего мира. Берлин, [Б.г.] С. 84-85.
19. РГАЛИ, ф. 472, оп. 1, д. 83, л. 18.
20. Отголоски. 1879. № 7.
21. РГИА, ф. 908, on. I, д. 572, л. 2-5.
22. Отголоски. 1879. № 7.
23. Милютин Д. А. Указ. соч. Т. 3. С. 134.
24. ГА РФ, ф. 109, секретный архив, оп. 3, д. 163, л. 4.
25. Там же, ф. 569, оп. 1, д. 16, л. 9; д. 26; л. 28; Скальковскии А. А. Указ. соч.
26. ГА РФ, ф. 569, оп. 1, д. 140; РГИА, ф. 866, оп. 1, д. 125, л. 2-3; П. А. Валуев. Письма к М. Т. Лорис-Меликову. С. 109-115.
27. ГА РФ, ф. 583, оп. 1, д. 14, л. 9-10. Подробнее о проекте П. А. Валуева см.: Захарова Л. Г. Земская контрреформа 1890 г. С. 44-52; Чернуха В. Г. Внутренняя политика царизма...
28. Программа эта хорошо известна благодаря книге П. А. Зайончковского, однако с его оценкой предложений Лорис-Меликова далеко не во всем можно согласиться. См.: Зайончковский П. А. Указ. соч. С. 116-119.
29. ГА РФ, ф. 109, секретный архив, оп. 3, д. 163, л. 4-5. 30 Скальковский А.А. Указ. соч.
31. ИРЛИ, ф. 274, д. 16, л. 129-131, 165-166; ГА РФ, ф. 1718, оп. 1,д. 8, л. 53; ОР РГБ, ф. 120, к. 12, д. 21, л. 24.
32. ИРЛИ, ф. 274, д. 16, л. 557-559.
33. ОР РНБ, ф. 856, оп. 1, д. 6, л. 673-675.
34. Собрание распоряжений и узаконений правительства. 1880. № 15.
35. Пантелеев Л. Ф. Указ. соч. С. 106-107.
36. ГА РФ, ф. 583, оп. 1, д. 15, с. 201-202.
37. Валуев П. А. Дневник (1877-1884). Пг., 1919. С. 61-62.
38. ИРЛИ, ф. 274, д. 16, л. 557-559.
39. Валуев П. А. Дневник (1877-1884). С. 67.
40. ГА РФ, ф. 678, оп. 1, д. 334, л. 16-52.
41. ИРЛИ, ф. 274, д. 16, л. 164.
42. Былое. 1918. №4-5. С. 154-161.
43. Переписка Александра III с ф. М. Т. Лорис-Меликовым... С. 107-108.
44. Валуев П. А. Дневник (1877-1884). С. 92.
45. Дневник Е. А. Перетца (1880-1883). С. 8.
46. ГА РФ, ф. 583, оп. 1, д. 17, с. 156-157.
47. Там же. С. 169-170.
48. Кони А. Ф. Указ. соч. С. 193.
49. Там же. С. 157-158.
50. Фаресов А. И. Указ. соч. С. 495.
51. Там же. С. 499.
52. "Исповедь графа Лорис-Меликова"... С. 121.
53. Пантелеев Л. Ф. Указ. соч. С. 102.
54. Былое. 1918. № 4-5. С. 163.
55. "Исповедь графа Лорис-Меликова"... С. 119-121.
56. ГА РФ,ф. 583, оп. 1,д. 17, с. 14-17.
57. РГИА, ф. 1250, оп. 2, д. 37, л. 51-52.
58. Там же,ф. 1642, оп. 1,д. 189,л. 16-17.
59. ОР РНБ, ф. 1004, оп. 1,д. 42, л. 1-2.
60. Исповедь графа Лорис-Меликова"... С. 124; ГА РФ, ф. 583, оп. 1, д. 17, с. 94; Дневник Е. А. Перетца (1880-1883). С. 14.
61. РГАЛИ, ф. 459, оп. 1, д. 3919, л. 11.
62. Былое. 1918. № 4-5. С. 160-164, 182.
63. ГА РФ, ф. 569, оп. 1, д. 96, л. 25-26.
64. Белоголовый Н. А. Указ. соч. С. 209-210.
65. Кони А. Ф. Указ. соч. С. 201.
66. Пантелеев Л. Ф. Указ. соч. С. 102-103.
67. Валуев П. А. Дневник (1877-1884). С. 62, 145, 157; Кони А. Ф. Указ. соч. С. 194.
68. Кони А. Ф. Указ. соч. С. 197.
69. ГА РФ, ф. 583, оп. 1, д. 17, с. 166; ОРРНБ, ф. 1004, оп. 1,д. 19.
70. РГИА, ф. 919, оп. 2, д. 2454, л. 4-8, 31-32. Письмо К. Д. Кавелина к М. Т. Лорис-Меликову // Русская мысль. 1905. № 5. С. 30-37; Записки А. И. Кошелева. М., 1991. С. 190-191; Кони А. Ф. Указ. соч. С. 188, 197.
71. Былое. 1918. №4-5. С. 160.
72. ГА РФ, ф. 583, оп. 1, д. 17, с. 142-143.
73. Былое. 1918. № 4-5. С. 160.
74. РГАЛИ, ф. 459, оп. 1, д. 3919. См. также: Луночкин А. В. Газета "Голос" и режим М. Т. Лорис-Меликова // Вестник Волгоградского университета. 1996. Сер. 4 (история, философия). Вып. 1. С. 49-56.
75. ГА РФ, ф. 583, оп. 1, д. 17, с. 156-157.
76. Былое. 1917. № 4. С. 36-37; "Исповедь графа Лорис-Меликова"... С. 123.
77. Письма К. П. Победоносцева к Александру III. Т. 1. С. 302-303.
78. ОР РНБ, ф. 1004, оп. 1, д. 19, л. 2-3.
79. 3айончковский П. А. Указ. соч. С. 232-233.
80. ОР РНБ, ф. 1004, оп. 1, д. 42, л. 1-2.
81. "Исповедь графа Лорис-Меликова"... С. 121.
82. ИРЛИ, ф. 359, д. 525, л. 12.
83. ОР РНБ, ф. 600, оп. 1, д. 198, л. 7.
84. Там же. ф. 1004, оп. 1,д. 19, л. 2-3.
85. ГА РФ, ф. 583, оп. 1,д. 17, с. 137.
86. ОР РНБ, ф. 1004, оп. 1, д. 19, л. 7-8.
87. Былое. 1918. № 4-5. С. 164.
88. Пантелеев Л. Ф. Указ. соч. С. 101-102.
89. Кони А. Ф. Указ. соч. Т. 5. С. 197.
90. Пантелеев Л. Ф. Указ. соч. С. 102.
91. ОР РНБ, ф. 1004, оп. 1, д. 42, л. 5.
92. ГА РФ, ф. 583, оп. 1,д. 17, с. 12-17.
93. Милютин Д. А. Указ. соч. Т. 4. С. 62.
94. Подробнее см.: Захарова Л. Г. Самодержавие и реформы в России. 1861-1874. (К вопросу о выборе пути развития) // Великие реформы в России. 1856-1874. М., 1992. С. 24-43.
95. "Исповедь графа Лорис-Меликова"... С. 120.
96. Былое. 1918. № 4-5. С. 157; Русский архив. 1912. № 11. С. 421 - 422.
97. ГА РФ, ф. 583, оп. 1, д. 17, с. 16-17.
98. Былое. 1918. № 4-5. С. 158-159.
99. Письмо Н. А. Милютина к Д. А. Милютину (публикация Л. Г. Захаровой) // Российский архив. История Отечества в свидетельствах и документах XVIII-XX вв. Вып. 1. М., 1995. С. 97.
100. ОР РНБ, ф. 856, оп. 1,д. 7, л. 101.
101. Фаресов А. И. Указ. соч. С. 500.
102. ГА РФ, ф. 583, оп. 1, д. 18, с. 204-205.
103. Подробнее см.: Зайончковский П. А. Указ. соч. С. 300-378.
104. Былое. 1918. № 4-5. С. 180. Письма Победоносцева Александру III. Т. 1. С. 315-318.
105. ОР РГБ, ф. 230, п. 4410, д. 1, л. 50.
106. Милютин Д. А. Указ. соч. Т. 4. С. 54.
107. Там же. С. 40-41.
108. ОР РНБ,ф. 1004, оп. 1,д. 19, л. 4-5.
109. Былое. 1918. № 4-5. С. 180-185.
110. К. П. Победоносцев и его корреспонденты. Письма и записки. Т. 1. Полутом 1. М.; Пг., 1923. С. 49.

Полунов А. Ю. Константин Петрович Победоносцев - человек и политик // Отечественная история. - 1998. - № 1 - С. 42 - 55.
Вторая половина XIX и начало XX в. были одной из самых напряженных эпох в истории России, когда решалось - устоит ли "старый порядок" или страна свернет на путь, ведущий к революции. В 1860-1870-е гг. самодержавие провело серию Великих реформ, глубоко обновивших социально-политические структуры страны; однако резкая, сжатая модернизация "сверху" оказалась весьма болезненной. Экономика с трудом перестраивалась на новый лад; росла социальная напряженность, зачатки самоуправления плохо уживались с бюрократией, общество раскололось на яростно враждующие течения. Апогеем кризиса стала гибель в 1881 г. царя-реформатора Александра II от бомбы террориста. В этот момент на авансцену вышел политик, настоявший на крутом разрыве с курсом реформ, предложивший свою альтернативу развития России. Советам этого деятеля следовали Александр III и Николай II, он глубоко повлиял на политику правительства, а в начале XX в. казался многим главным виновником революции. "Его деятельность в течение двадцати пяти лет - история России за этот период, - писала в 1907 г. одна из российских газет. - По его воле мы неуклонно шли назад, хотя все чувствовали необходимость идти вперед"1.
Кем же он был - Константин Петрович Победоносцев? Об отдельных сторонах его политической карьеры написано немало, но до сих пор в историографии недостает обобщающего взгляда на жизнь и деятельность этого сановника, ученого, публициста2.




* * *
Победоносцев родился в 1827 г. Он был сыном профессора словесности Московского университета и внуком приходского священника. Окончив в 1846 г. Училище правоведения, Победоносцев служил в московских департаментах Сената и к 1863 г. стал действительным статским советником, обер-прокурором восьмого департамента. Одновременно Константин Петрович изучал историю русского гражданского права, с 1858 г. начал публиковать свои работы, а в 1859-1865 гг. состоял профессором Московского университета. Главный труд Победоносцева-правоведа - "Курс гражданского права" - выдержал пять изданий, став настольной книгой для ряда поколений русских юристов. Литературных и ученых занятий Константин Петрович не оставлял до конца жизни: он написал свыше 70 статей, 17 книг, перевел 19 книг, издал 11 сборников исторических и юридических материалов. Победоносцев был почетным членом Российской и Французской академий наук, Московского, Петербургского, Киевского, Казанского и Юрьевского университетов.
В 1881 г. Константин Петрович был приглашен в царскую семью преподавать правоведение. Он был наставником цесаревича Николая, великих князей Александра (стал наследником после смерти Николая) и Владимира, цесаревны Марии Федоровны. В 1865 г. Победоносцев перебрался в Петербург, приобщившись к высшей государственной деятельности и придворным сферам через салоны графини А. Д. Блудовой и великой княгини Елены Павловны. В 1868 г. он стал сенатором, в 1872 г. - членом Государственного совета, состоял в комиссиях по рассмотрению отчетов Министерства народного просвещения (1875-1876) и по тюремной части (1877). В 1880 г. Победоносцев был назначен обер-прокурором Святейшего Синода и членом Комитета Министров.
Эпоха Александра III стала апогеем могущества Победоносцева, но заметную роль играл он и позднее. В 1894 г. Победоносцев получил звание статс-секретаря, а спустя два года был награжден орденами Святого Владимира первой степени и Андрея Первозванного. Обер-прокурор входил в совещание, рассматривавшее петиции литераторов о смягчении цензуры (1895); возглавил два совещания по рабочему вопросу (1896 и 1898); играл видную роль в комиссии о законодательстве для Финляндии (1898-1899). В отставку обер-прокурор подал через два дня после выхода Манифеста 17 октября 1905 г. и в марте 1907 г. скончался.
Молодость Победоносцева, казалось бы, ничем не предвещала ни громкой государственной роли, ни мрачной славы врага прогресса. "Это был прелестный человек, - вспоминал о Победоносцеве начала 1860-х гг. его коллега-профессор Б. Н. Чичерин. - Тихий, скромный, глубоко благочестивый... с разносторонне образованным и тонким умом, с горячим и любящим сердцем, он на всем существе своем носил печать удивительной задушевности, которая невольно к нему привлекала"3.
Победоносцев вырос в большой патриархальной семье, где десять братьев и сестер были намного старше его. С детства замкнутый и одинокий, он привык к упорному труду, страстно любил чтение и был необычайно привязан к церкви. "Если бы не случай, - замечал о Победоносцеве сановник и литератор Е. М. Феоктистов, - из него вышел бы замечательный деятель на ученом или литературном поприще"4.
Впоследствии Константин Петрович с тоской вспоминал годы уединенных занятий наукой, "когда он жил без забот, тихо и незнаемый людьми, в Москве, в родительском доме".
Многие современники соглашались с тем, что научно-литературная стезя больше всего подошла бы Победоносцеву. И внешность, и манеры его до конца жизни несли печать академизма. "В его сухой, худой фигуре, - вспоминал литератор Е. Поселянин, - в пергаменте выбритого лица, в глазах, бесстрастно глядевших на вас сквозь стекла больших черепаховых очков, было что-то удивительно напоминавшее немецкого ученого"5.
Начало Великих реформ Победоносцев встретил с энтузиазмом. Как и многие современники, он возмущался произволом и бюрократизмом николаевских времен, мечтал приобщить Россию к новейшим успехам науки и цивилизации. В 1859 г. Константин Петрович защитил магистерскую диссертацию о реформе гражданского судопроизводства (опубликована в "Русском вестнике" М. Н. Каткова), отослал Герцену в Лондон памфлет против министра юстиции графа В. Н. Панина, а с 1861 г. активно участвовал в разработке судебной реформы.
Что же погасило либеральные стремления молодого реформатора? Что толкнуло замкнутого московского ученого на широкое политическое поприще? Истоки этого поворота восходили к давнему прошлому, к духовной атмосфере родительского дома, наложившей глубокую печать на мировоззрение Победоносцева.
Отец будущего обер-прокурора Петр Васильевич (1771-1843) был типичным разночинцем-поповичем, интеллигентом в первом поколении. Усердно занимаясь всеми видами умственного труда для того, чтобы "выбиться в люди", Петр Васильевич благоговел перед наукой, просвещением, европейской культурой, но воспринимал их главным образом внешне. Переводя западных авторов, он и не предполагал, что их идеи могут болезненно столкнуться с основами российского жизнеустройства. Судя по публикациям Победоносцева-старшего, он никогда не задумывался над справедливостью окружавших его социально-политических порядков, принимал их как данность и непоколебимо верил в неизбежный прогресс посредством распространения просвещения, утверждения морали и хорошего вкуса6.
Сходным было отношение Победоносцева-младшего к либеральным началам в эпоху Великих реформ. Он твердо отстаивал гласный, устный, состязательный и независимый суд (т.е. переустройство в рамках механизма юстиции), но умалчивал о расширении прав общества (выборный мировой суд, присяжные). Живая деятельность духа в суде, писал Победоносцев, "явилась бы сама собою, и те же судьи стали бы действительно судьями, когда бы вместо немой бумаги стали бы перед ними живые люди... Если бы притом в залу присутствия проник свет... тогда в священном и торжественном обряде суда не было бы... неправды". Успех, полагал Победоносцев, придет и без глубоких перемен. "Не нужно писать новых законов; стоит только понять и применить к делу учреждения уже существующие"7.
Что же должен был испытать Победоносцев, когда реформы начали выходить из намеченного им русла, казавшегося столь разумным и спокойным? "Я... протестовал, - вспоминал впоследствии Константин Петрович, - против безрассудного заимствования из французского кодекса форм, несвойственных России и, наконец, с отвращением бежал из Петербурга в Москву, видя, что не урезонишь людей"8.
Сознание Победоносцева, не осмыслившего либеральные идеи во всей их сложности и глубине, пережило в пореформенную эпоху катастрофический перелом. Он не смог более или менее плавно скорректировать свои взгляды, перейдя к безусловному отрицанию прежних оценок. "Царствование Николая как будто отодвинуло нас далее в глубину минувших эпох", - доказывал Победоносцев в герценовской публикации, а спустя четверть века он тосковал по тому времени: тогда "просты и ясны казались те задачи жизни, которые с тех пор усложнились и запутались невообразимо". В 1859 г. Победоносцев порицал николаевский режим за "суровое отдаление от народа", а в 1896 г. утверждал, что плодотворные меры исходят лишь «от центральной воли государственного деятеля и меньшинства, просветленного высокой идеей и глубоким знанием... а масса, как всегда и повсюду, состояла и состоит из толпы "vulgus"». "Правда не боится света. Что прячется от света и скрывается в тайне, в том, верно, есть неправда", — категорично заявлял Победоносцев в магистерской диссертации. "В наше время, когда задумывается доброе и чистое дело, надобно тщательно укрывать его от гласности, как курица ищет тайного угла, чтобы снесть яйцо свое", - утверждал он двадцать лет спустя9.
Подобный мировоззренческий сдвиг не был плодом холодного расчета - за ним стояли человеческие эмоции и переживания. Константина Петровича страшило развитие пореформенной России, где все менялось с небывалой быстротой, исчезла привычная опека власти, рушился патриархально-сословный уклад с его вековой размеренностью и определенностью. "Как же тяжел этот мир, - жаловался Победоносцев своей доверенной собеседнице Е. Ф. Тютчевой. - Как и куда от него укрыться, чтобы не видеть и не слышать!.. Есть что-то фантастически дикое и страшное в этом трепетании жизни"10.
Фактически все социальные и идейные новшества 1860-1870-х гг. с ужасом и презрением отвергались Победоносцевым. "Накопилась в нашем обществе, - писал он, - необъятная масса лжи, проникшей во все отношения, поразившей саму атмосферу, которой мы дышим, среду, в которой мы движемся и действуем, мысль, которой мы направляем свою волю, и слово, которым выражаем мы мысль свою"11. Константина Петровича глубоко травмировало исчезновение прежней ясности и предсказуемости, постепенное размывание сословных и бюрократических "рамок", избавлявших в прежние времена от необходимости мучительного личного выбора.
В пугающе жестком мире Победоносцев после переезда в Петербург пытался создать теплый "микрокосм" - узкий круг доверенных собеседников. К их числу принадлежали сестры А. Ф. и Е. Ф. Тютчевы, хозяйка известного интеллектуального салона баронесса Э. Ф. Раден, профессор-ботаник и сельский педагог С. А. Рачинский, а также супруга Константина Петровича - Екатерина Александровна, урожденная Энгельгардт, бывшая его ученица. В кругу литературно-научных тем, в личных отношениях сановник был подчеркнуто учтив и деликатен, что резко контрастировало с его жесткой политической позицией.
От "испорченного" общества пореформенной эпохи Победоносцев стремился бежать в уединение, на лоно природы, в мир религиозных чувств. "Я смог позабыться, - писал он в 1864 г. А. Ф. Тютчевой из смоленского имения будущего тестя, - и пожить органической жизнью простого человека, отложив в сторону всякие заботы... которые не дают перевесть дух... в кругу так называемой общественной деятельности. Для того, чтобы так пожить и так забыться, лучше нет места, как русский монастырь или русская деревня"12. Победоносцев истово любил богослужение, часто посещал храм, ежегодно Страстную (последнюю предпасхальную) неделю проводил с женой в Троице-Сергиевой пустыни под Петергофом.
Что же касается официальной столицы, то она вызывала у Победоносцева крайнюю неприязнь. "Пока живу в Петербурге, - жаловался он Е. Ф. Тютчевой, - мне все кажется, что я в чужом городе - и где-то в гостинице". Космополитичный "град Петра" с его бюрократической сухостью и контрастными индустриального прогресса казался после старозаветной Москвы наваждением, фантасмагорией. Порой Победоносцев страшился даже выйти на улицу. "В сырости, в слякоти, в мерцании фонарей, - описывал он прогулку по Невскому, - со всех сторон шмыгали какие-то фигуры странного, казалось, вида - было что-то мрачно-таинственное в этом движении. Я подумал: если бы это привиделось во сне, человек проснулся бы с тяжелым ощущением"13.
Вообще переезд в северную столицу стал для Победоносцева своеобразным шоком, чем-то вроде психологической травмы. "Вдруг, - писал он Е. Ф. Тютчевой, - однажды раскрылось окно... и меня выперло на большую дорогу, на рынок житейских дел, на берега Невы, на остров блаженного законодательства". Особенно горька была для бывшего профессора необходимость поминутно отрываться от книги, погружаясь в нелюбимую чиновничью суету и рутину. "Мой кабинет возле самой передней и звонка, - жаловался он Тютчевой, - так что всякий желающий может достать меня немедленно и кто только не достает меня. И так книгу постоянно у меня вырывают. А их так много, и таких интересных"14.
Строгий моралист из арбатских переулков неодобрительно поглядывал на царившую вокруг расточительность и "вольные нравы" высшего света. Въехав в 1880 г. с женой в обер-прокурорский дом, Победоносцев писал Тютчевой: "Не поверите, как неприятно видеть всю эту роскошь... Мы ходили тут с задней мыслью о том, что не наша вина, что мы право не виноваты". В своей публицистике он клеймил "великолепные чертоги", "где разряженные дамы рассказывают друг другу про любовные игры свои, где слышится во всех углах щебетание взаимного самодовольства и беззаботной веселости, где извиняют друг другу все - кроме строгого отношения к нравственным началам жизни"15. Дважды Константин Петрович предлагал Е. Ф. Тютчевой начать среди светских дам движение против роскоши в одежде - обзавестись общей портнихой, уговориться шить недорогие платья.
В свою очередь и свет платил Победоносцеву неприязнью, награждая его за глаза обидными кличками: "попович", "пономарь", "просвирня". Все это углубляло природный пессимизм и мизантропию Победоносцева: лейтмотивом его писем были болезни, смерти, похороны, всегдашняя усталость и безысходность. По мнению многих современников, Победоносцев в 1870-е гг. оказался попросту не на своем месте, однако сам он никогда не пытался уйти с раздражавшего его поприща: все повороты в своей судьбе Константин Петрович связывал с волей Провидения и страстно стремился искоренить в окружающем мире все, что не вписывалось в его взгляды.
Чем же, по Победоносцеву, были вызваны беды пореформенной России? Их корнем сановник считал порочный принцип, положенный в основу реформ, - веру в добрую природу человека, стремление максимально освободить его. "Печальное будет время... - доказывал Константин Петрович, - когда водворится проповедуемый ныне культ человечества. Личность человека немного будет в нем значить; снимутся и те, какие существуют теперь, нравственные преграды насилию и самовластию"16.
Порочная идея "народовластия", по мнению Победоносцева, дала буйную поросль проникнутых ложью учреждений. Выборное начало вручает власть толпе, которая, будучи не в силах осмыслить сложные политические программы, слепо идет за броскими лозунгами. Так как непосредственное народоправство невозможно, народ передоверяет свои права выборным представителям, однако те, поскольку человек эгоистичен, оказавшись у власти, помнят лишь о своих корыстных интересах. Свобода печати дает огромную и по сути бесконтрольную власть случайным людям, сулит успех лишь изданиям, рассчитанным на низменные вкусы; в суде присяжных решения выносят люди некомпетентные и подверженные сторонним влияниям.
Все пороки, полагал Победоносцев, приходят вместе с усложнением, отходом от "естественных", исторически сложившихся форм социальной жизни. Опорой порядка Победоносцев считал "простой народ", интуитивно, на основе традиции и опыта отделяющий добро от зла. "Во всяком деле жизни действительной, - настаивал сановник-публицист, - мы более полагаемся на человека, который держится упорно и безотчетно мнений, непосредственно принятых и удовлетворяющих инстинктам и потребностям природы, нежели на того, кто способен изменять свои мнения по выводам своей логики"17. Носителями деструктивных тенденций виделись "беспочвенные" слои - интеллигенция и бюрократия, склонные перестраивать жизнь по рациональным схемам на основе западных образцов.
Бывший московский профессор с большим недоверием относился к теоретическим конструкциям, опасался насилия отвлеченной догмы над жизнью. В его научных трудах царил культ "факта" при неприязненном отношении к выводам, теории, умозаключениям. "Самые драгоценные понятия, какие вмещает в себя ум человеческий, находятся в глубине поля и в полумраке, - подчеркивал Победоносцев. - Около этих-то смутных идей, которые мы не в силах привесть в связь между собою, - вращаются ясные мысли"18.
Победоносцев с опаской воспринимал и яркие проявления индивидуальности, способные поколебать прочность сложившегося уклада. «Самолюбия, выраставшие прежде ровным ростом... стали разом возникать, разом подниматься во всю безумную высоту человеческого "я", - писал он. - Прежде было больше довольных и спокойных людей, потому что люди не столько ожидали от жизни, довольствовались малой, средней мерою, не спешили расширять судьбу свою»19. Оптимальным историческим путем при таком подходе виделся механизм, максимально близкий к животному или растительному росту, огражденный от всяких волевых вторжений.
Неоднозначность и противоречивость пореформенного развития казались Победоносцеву признаком деградации, ему хотелось внести во все безусловную четкость и определенность. «Главная наша беда в том, - писал обер-прокурор царю, - что цвета и тени у нас перемешаны. Мне всегда казалось, что основное начало управления - то же, которое явилось при сотворении мира Богом. "Различа Бог между светом и тьмою" - вот где начало творения вселенной»20. В соответствии с этой схемой вся власть должна была сосредоточиться в руках самодержавия, а общество по сути своей являлось ведомым, управляемым началом. Страна спокойна, доказывал обер-прокурор, когда правительство твердо следует раз усвоенным принципам; все смуты связаны с политикой уступок, лавирования, маневров, за которыми, по Победоносцеву, стояло лишь малодушие и тщеславие правителей.
Политические выкладки Победоносцева перекликались с его историческими штудиями: он полагал, что у России "не было своих средних веков", здесь не сформировалось "третьего сословия" с присущими ему склонностями и понятиями. Все служилые и тяглые корпорации в России были "собственностью государства"; на русской почве не могло сложиться ни полноценной частной собственности, ни понятия о "самостоятельной гражданской личности"21.
Самодержцу, согласно взглядам Победоносцева, отводилась в обществе исключительно большая роль. "Вся тайна русского порядка и преуспеяние - наверху, в лице верховной власти... - наставлял Победоносцев Александра Александровича. - Ваш труд всех подвинет на дело, ваше послабление и роскошь зальют всю землю послаблением и роскошью... Нигде, а особливо у нас, в России, ничего само собою не делается, без правящей руки, без надзирающего глаза, без хозяина"22. Власть рассматривалась как высший арбитр абсолютно во всех вопросах, к которому можно обратиться за разрешением любой коллизии.
При этом самодержавие Победоносцева вовсе не было "диктатурой дворянства" - монарху надлежало стоять над классами и сословиями, выражая общенациональные интересы. "Вот неудобство - оттенять то или другое сословие в смысле какого-то преимущественного права на преданность престолу и отечеству. В этом все равны, - писал обер-прокурор Александру III23. Социальным идеалом Победоносцева был гармоничный союз традиционных сословий - патриархального крестьянства, купечества, "коренного" дворянства, живущего в своих имениях. Важнейшим залогом стабильности виделось духовное единство власти и народа, исключавшее, по мысли Победоносцева, свободу совести, отделение Православной церкви от государства и уравнение исповеданий.
Каково было предназначение каждого верноподданного в рамках "двухцветной" (власть - народ) государственной системы? Ему надлежало выбрать определенный, строго очерченный круг занятий и замкнуться на нем, не задаваясь общими вопросами. Сам Победоносцев как администратор не доверял официальным управленческим структурам, казавшимся слишком сложными и разветвленными. "Часто думаешь, - писал Победоносцев Тютчевой, - что во всей нашей призрачной, самообольстительной, суетной деятельности одно лишь не призрачно: дело в самой простой его форме - алчущего накормить, жаждущего напоить, нагого одеть"24.
Образцом такого "дела" виделась филантропия, которой Победоносцев занимался всю жизнь: его жена вспоминала, как по праздникам Константин Петрович заказывал массу игрушек, которые лакей разносил по квартирам бедным, а по воскресеньям после церковной службы много денег раздавал нищим25.
Обратной стороной "черно-белого" видения мира было стремление относить все беды на счет чьих-то происков. "Я не имею никакого сомнения, - писал Победоносцев Тютчевой в 1879 г., - что весь нынешний террор того же происхождения, как и террор 1862 г.: тот же польский заговор, только придуманный искуснее прежнего, а наши безумные, как всегда, идут, как стадо баранов... Главным сознательным орудием служат жиды - они ныне повсюду первое орудие революции"26. Подобный взгляд на мир порождал гнетущее чувство бессилия перед таинственным заговором, состояние паники, истерии на крутых поворотах истории: "Я живу... в каком-то кошмаре, от которого лишь изредка как будто просыпаешься, а потом опять что-то ложится на грудь и давит" (1876); "Как печально, как бестолково, как безнадежно... Свету нет, нет воздуха, нет движения, нет мысли и воли" (1879)27.
На излете эпохи реформ обличения Победоносцева встречали сочувствие в разных общественных кругах, отнюдь не только ортодоксально-реакционных. "Он производил очень хорошее впечатление, - вспоминал о Победоносцеве конца 1870-х гг. А. Ф. Кони. - Ум острый и тонкий, веское и живое слово были им обыкновенно обращаемы на осуждение правительственных порядков царствования, которое началось так блестяще, а кончалось так плачевно"28. Четкость и ясность идей Победеносцева казалась желанным ориентиром в запутанной ситуации конца 1870-х гг.: не случайно к Победоносцеву тянулся, считал его своим другом и наставником в последние годы жизни Ф. М. Достоевский. Все сильнее попадал под влияние Победоносцева и наследник престола Александр Александрович - человек волевой и упорный, однако весьма ограниченный, жаждавший простого объяснения причин неурядиц пореформенной России и столь же простых рецептов их искоренения.
Доверительные отношения между бывшим учителем и учеником постепенно приобретали оттенок оппозиции курсу правительства, особенно по церковному и национальному вопросам. В 1867 г. Победоносцев рекомендовал наследнику поехать в Москву на похороны митрополита Филарета (Александр II счел это неуместным). По совету своего наставника цесаревич прочел запрещенные в России "Письма из Риги" Ю. Ф. Самарина, принял (несмотря на возможный протест Вены) опальных славянских деятелей из Австро-Венгрии.
Балканский кризис 1875-1876 гг. Победоносцев встретил на позициях панславизма, резко порицал пассивность правительства, а после начала войны с Турцией слал наследнику, возглавившему Рущукский отряд, подробные реляции об обстановке в России. Эти письма стали для цесаревича фактически единственным источником политических новостей из России (по официальным каналам до наследника доводили только военную информацию). Воспользовавшись этим, Победоносцев повел большую и опасную политическую игру: в своих письмах он твердил (со ссылками на "толки" и "слухи") о воровстве и развале в ведомствах либералов - Морском министерстве великого князя Константина Николаевича и Военном министерстве Д. А. Милютина. В 1878 г. Победоносцев занял и официальный пост при цесаревиче, возглавив состоявший под его патронажем Добровольный флот. Между тем либералы проглядели возвышение Победоносцева, считая его взгляды немыслимым и неопасным анахронизмом. Победоносцева называли "человеком из XVII, а не из XIX века", "русским китайцем", а глава правительства М. Т. Лорис-Меликов с улыбкой говорил ему: "Вы оригинально честный человек и требуете невозможного"29. По ходатайству Лорис-Меликова, искавшего контактов с наследником, "русского китайца" ввели в Верховную распорядительную комиссию, а затем и в правительство.
1 марта 1881 г. смешало все карты и в одночасье вознесло "дьячкова внука" на вершины государственной власти. «Хотя Победоносцев не кичился и не рисовался своим влиянием, - вспоминал Кони, - все немедленно почувствовали, что это "действительный тайный советник" не только по чину». Большинство ораторов в Государственном совете "стало постоянно смотреть в его сторону, жадно отыскивая в сухих чертах его аскетического лица знак одобрения"30. Обер-прокурор сыграл главную роль в разгроме всех покушений на незыблемость самодержавия - "конституции" Лорис-Меликова (март-апрель 1881 г.), Земского собора Н. П. Игнатьева (май 1882 г.), аристократической Святой дружины (ноябрь 1882 г.)31. Однако, когда пришло время воплощать в жизнь общие политические декларации, Победоносцев стал проявлять удивившие многих колебания и нерешительность. В чем же заключалось своеобразие позиции обер-прокурора?
Для ответа на этот вопрос необходимо осмыслить поведение Победоносцева весной 1881 г., когда решалась и судьба России, и личная карьера обер-прокурора. На одном из правительственных совещаний (21 апреля), опровергая заявления либеральных бюрократов о том, что болезни России коренятся в незавершенности реформ, Победоносцев говорил: "Все беды нашего времени происходят от страсти к легкой наживе, от недобросовестности чиновников, от недостатка нравственности и веры в высших слоях общества, от пьянства в простом народе"32. Либералы попросту не приняли эту тираду всерьез, между тем для обер-прокурора она была исполнена глубокого смысла. Прямым ее продолжением стал написанный Победоносцевым Манифест 29 апреля 1881 г., не только отвергавший покушения на самодержавие, но и намечавший определенную позитивную программу - "Мы призываем всех верных подданных Наших... к утверждению веры и нравственности, к доброму воспитанию детей, к истреблению неправды и хищения"33.
Думается, сердцевиной речей и деклараций обер-прокурора, основой его взглядов был принцип "люди, а не учреждения". К этому его подталкивало и воспитание в духе морализаторских концепций XVIII в., и былой профессорский опыт, и своеобразие политической ситуации 1880-х гг. Глубже и раньше других осознавший сложность положения правительства (либеральные реформы не принесли благоденствия, но их отмена в перспективе грозила общественными потрясениями), Победоносцев попытался предложить "третий путь": заморозить статус-кво в сфере "учреждений", а тем временем переродить людей внутренне. "Мы живем в век трансформации всякого рода в устройстве администрации и общественного управления, - писал Победоносцев Рачинскому. - До сих пор последующее оказывалось едва ли не плоше предыдущего... У меня больше веры в улучшение людей, нежели учреждений"34.
Следует отметить, что Победоносцев действовал в русле давней традиции консервативной политической мысли. Еще в начале XIX в., протестуя против конституционных проектов М. М. Сперанского, Н. М. Карамзин писал: "Не формы, а люди важны"; "общая мудрость рождается только от частной"; "дела пойдут как должно, если вы найдете в России пятьдесят мужей умных, добросовестных"35. За несколько месяцев до 1 марта старая коллизия "ожила" в полемике вокруг Пушкинской речи Достоевского, причем сам писатель, защищавший приоритет внутреннего совершенствования человека, прямо ссылался в своих письмах на советы и наставления Победоносцева36.
В сфере государственного управления опора на "людей" предполагала назначение достойных правителей вместо административных реформ, напряженный личный труд царя, контроль за всеми сферами государственной жизни. "Устроить порядок, - внушал Победоносцев Александру Александровичу, - можно только людьми способными и горячими и толковыми... А для того, чтобы их выбрать, нужно иметь, кроме ума, горячее сердце и быть в живом общении с живыми людьми"37. Связывать монарха с народом призван был честный и близкий к народной жизни советник, в этой роли Победоносцев видел прежде всего себя. "Я русский человек, живу посреди русских и знаю, что чувствует народ и чего требует, - писал он царю. - Вы, конечно, чувствуете, при всех моих недостатках, что я при вас ничего не искал, и всякое слово мое было искренним"38.
В то же время контрреформы, переделку институтов 1860-1870-х гг. обер-прокурор воспринял настороженно - ведь это было столь нелюбимое им волевое вмешательство в статус-кво, пусть и реакционное. "Зачем строить новое учреждение... когда старое учреждение потому только бессильно, что люди не делают в нем своего дела как следует?" - говорил Победоносцев царю при обсуждении университетского устава 1884 г., первого законодательного акта в цепи контрреформ39. Эту же мысль Победоносцев внушал своему однокашнику государственному секретарю А. А. Половцову, надеясь через него повлиять на судьбу законопроекта. "Приходит Победоносцев и в течение целого часа плачет на тему, что учреждения не имеют важности, а что все зависит от людей, а людей нет", - отмечал Половцов в дневнике в мае 1884 г. «Победоносцев не перестает восклицать "Нету людей! Художника нету, чтобы все это сводить к единству"», - записал он месяц спустя40.
Идейные установки Победоносцева отчетливо проявились в его практической деятельности. Он подбирал кандидатов на ключевые посты в правительстве (министра внутренних дел, народного просвещения, юстиции, финансов), следил за замещением постов начальников государственной полиции и цензуры, генерал-губернаторов окраинных земель. Иногда обер-прокурор напрямую вмешивался в текущую деятельность администраторов - например, главы цензуры Е. М. Феоктистова, министра внутренних дел Н. П. Игнатьева. Последнему за год его министерства (1881-1882) Победоносцев отправил 79 директивных писем.
Стремясь внести справедливость и порядок в жизнь государства, Победоносцев обращался непосредственно к царю по всем вопросам, которые казались ему важными. "Простите, Ваше Величество, - писал обер-прокурор императору, - что я слишком, может быть, часто утруждаю Ваше внимание своими писаниями. Но что же делать, когда сердце не терпит в таких делах, в коих только у Вашего Величества можно искать крепкую опору живого движения к правде"41. С недоверием относясь к "столичной публике", обер-прокурор во время многочисленных разъездов по стране пытался выявить и поощрить "на местах" каждого отдельного усердного работника, отсылая царю подробные реляции о состоянии дел в провинции и детальные характеристики местной администрации.
Победоносцеву в высшей степени был присущ "синдром педагога" - желание всех наставлять, всем указывать, ничего не пускать на самотек. Порой его подозрительность принимала маниакальный характер. Так, он затеял особую переписку с министром внутренних дел, заметив в продаже конверты подозрительного красного цвета; водяной знак на почтовой бумаге, по мнению Победоносцева, напоминал "галльского петуха" и мог быть понят как намек на революцию.
Особо строго Победоносцев надзирал за духовной жизнью общества - репертуаром театров и выставок, работой народных читален, составом библиотечных фондов, развитием литературы и периодики. "Я всегда изумлялся, - вспоминал Феоктистов о Победоносцеве, — как у него хватало времени читать не только наиболее распространенные, но и самые ничтожные газеты, следить в них не только за передовыми статьями и корреспонденциями, но даже (говорю без преувеличения) за объявлениями, подмечать в них такие мелочи, которые не заслуживали ни малейшего внимания. Беспрерывно я получал от него указания на распущенность нашей прессы, жалобы, что не принимается против нее достаточно энергичных мер"42. С 1882 г. обер-прокурор вошел в Верховную комиссию по печати, получившую право административным путем закрыть любое издание. Под давлением и при личном участии Победоносцева до 1887 г. было ликвидировано 12 газет и журналов, в том числе "Голос" А. А. Краевского и "Отечественные записки" Салтыкова-Щедрина, резко ограничено открытие новых изданий43.
Одним из первых Победоносцев осознал важность "идеологического обеспечения" для государственной политики: в 1880-1890-е гг. им было организовано 17 массовых церковно-общественных торжеств - 1000-летие кончины св. Мефодия (1886, Петербург), 900-летие крещения Руси (1888, Киев), 500-летие кончины Сергия Радонежского (1892, Москва) и др.
Поощрялась реставрация древних святынь (Успенских соборов в Москве и Владимире, Софии Новгородской, Ростовского Кремля) и строительство новых храмов в "самобытном" стиле - Владимирского собора в Киеве, храма Спаса на Крови в Петербурге. Администрация была призвана блюсти и "чистоту нравов": обер-прокурор стремился подчинить общественный быт церковным нормам, препятствовал женской эмансипации и реформе законодательства о браке.
Важнейшее, если не главное место в планах Победоносцева занимала церковь. Именно в ней обер-прокурор видел основной рычаг "внутреннего перерождения" людей, призванного решить острейшие проблемы российской действительности. Церковная проповедь покорности, смирения, дисциплины виделась Победоносцеву главной плотиной на пути пореформенного "хаоса" и "своеволия". При активном содействии обер-прокурора за 1881-1905 гг. количество монастырей выросло с 631 до 860, число церквей - с 41 683 до 48 375, численность монашествующих - с 28 500 до 63 080, численность белого духовенства - с 94 437 до 103 437. Особенно бурным был рост церковных школ для народа: их число увеличилось почти в 10 раз (с 4 404 до 42 884), количество учащихся в них - в 20 раз (с 104 781 до 2 006 847)44. Политика Победоносцева заметно отличалась от привычного обер-прокурорского утилитаризма по отношению к церкви и заставила многих говорить о начале "новой эры" в церковно-государственных отношениях. Не случайно светская бюрократия заподозрила обер-прокурора в "клерикализме", в намерении поставить церковь выше государства и даже прозвала его "русским папой".
Победоносцев наметил и пытался воплотить в жизнь обширную программу социальных акций церкви: развитие проповеди, внебогослужебных собеседований, благотворительности, учреждение библиотек, распространение церковных братств. За 1880-е гг. примерно вдвое выросло число церковных журналов и газет, втрое - продукция синодальных типографий45.
Обер-прокурор и сам активно брался за перо, публиковал множество сочинений по вопросам религии, семьи и школы, а квинтэссенция его публицистики - "Московский сборник" - вышел пятью изданиями и был переведен на несколько языков.
В школьных и издательских программах Победоносцева явно просвечивало наследство идей просветительства - вера во всемогущество "учения" и "воспитания". Со сходных "просветительских" позиций оценивались и негативные (для Победоносцева) процессы: так, религиозное брожение в пореформенной России объяснялось "невежеством" масс и "подстрекательствами" извне. В связи с этим просветительские меры по отношению к "инаковерующим" дополнялись ужесточением репрессий. Старообрядцам было отказано в ходатайстве о распечатании алтарей на Рогожском кладбище, об отмене порицаний на старые обряды в синодальных изданиях, сорвано признание старообрядческой иерархии Константинопольским патриархатом. Русским баптистам (штундистам) запретили молитвенные собрания, чем фактически поставили это движение вне закона.
В Прибалтике возбуждались уголовные дела против пасторов, совершавших требы для формально приписанных к православию (в 1890-е гг. в крае по данным властей числилось 15 тыс. "упорствующих" бывших лютеран)46. В Западном крае бывших униатов, обращавшихся за требами к ксендзам, облагали штрафами, конфисковывали их имущество, сажали под арест, высылали из края (в западных губерниях по официальным данным числилось 74 тыс. "упорствующих"). Победоносцев лично следил за производством дел в суде, полиции и прокуратуре, требуя как можно шире трактовать законы о вероисповедных преступлениях. "Всякая уступка с нашей стороны, хотя бы во имя формальной справедливости, становится победным успехом для противной стороны", - доказывал он47.
Вплоть до первой русской революции Победоносцев казался публике могущественным "серым преосвященством", наделенным огромной и таинственной властью. Литераторы-символисты видели в обер-прокуроре чуть ли не воплощение вселенского зла: Андрей Белый сделал его прототипом сенатора Аблеухова в романе "Петербург", Блок описывал, как "Победоносцев над Россией простер совиные крыла". Между тем реальное влияние стареющего сановника пошло на убыль уже через семь-восемь лет после его взлета48. Осведомленных современников в конце 1880-х гг. поражал катастрофически пустевший кабинет Победоносцева, еще недавно переполненный просителями и прожектерами. Объясняли этот факт по-разному: сам Победоносцев жаловался на "интриги", в "свете" судачили о тех или иных промахах обер-прокурора, но главное было в другом - сама жизнь год за годом неумолимо выявляла неприменимость большинства рецептов Победоносцева.
Попытки поставить массу мельчайших вопросов под личный контроль самодержца расшатывали механизм управления. Сам обер-прокурор, вмешиваясь абсолютно во все, провоцировал бесконечные межведомственные войны, оказался буквально затоплен волной людей и бумаг. "У меня, - жаловался друзьям Победоносцев, - сидят люди с утра до вечера и до ночи и совсем отнимают у меня время, нужное для... изучения больших вопросов, коих множество... Удивляюсь, как голова моя выдерживает такой напор с утра до ночи. Иногда в середине дня я не в силах припомнить раздельно, кто был у меня и кто о чем говорил мне"49.
Нельзя было улучшить ход государственного управления лишь за счет личного фактора. К тому же Победоносцев, будучи человеком кабинетным, плохо разбирался в людях: его любимцами были такие авантюристы, как петербургский градоначальник Н. М. Баранов и "завоеватель" Абиссинии Н. И. Ашинов. Мысль же о том, что нужды страны надо узнавать не через представительные учреждения, а советуясь с "честными выходцами из народа", исподволь готовила при дворе почву для появления и триумфа в начале XX в. Распутина50.
В этих условиях неприязнь обер-прокурора к административно-законодательным переустройствам все чаще казалась странным капризом, до крайности раздражая коллег по охранительному лагерю - министра внутренних дел Д. А. Толстого, М. Н. Каткова, да и самого Александра III. Победоносцева начали осторожно "отодвигать" в сторону как почтенный, но практически бесполезный реликт прошлого. В начале 1890-х гг., вводя С. Ю. Витте в курс государственных дел, царь предупреждал, "что вообще Победоносцев человек очень ученый, хороший... но тем не менее из долголетнего опыта он убедился, что Победоносцев отличный критик, но сам ничего никогда создать не может"51.
Жизнь всякий раз мстила Победоносцеву за попытку направлять ее приказами. Взявшись упорядочить саморазвитие общества неким контролем сверху, обер-прокурор на деле дал гораздо больше места субъективизму и случайностям: поощрял религиозную живопись В. М. Васнецова, но преследовал картины Н. Н. Ге и И. Е. Репина, выхлопотал у царя денежное пособие П. И. Чайковскому, но боролся против книг Л. Н. Толстого, B. C. Соловьева, Н. С. Лескова. Административные запреты в сфере семьи и брака обернулись ростом проституции, количества внебрачных детей и незаконных сожительств. Что касается "неугодной" прессы, то победоносцевские гонения лишь прибавляли ей популярности. "Нередко случалось, что то же развращающее чтение, которое запретным своим свойством привлекало воспитанников, составляло в то же время любимую духовную пищу... у самих начальников и преподавателей", - признавал обер-прокурор в циркуляре к руководству духовных семинарий52.
Но самым, пожалуй, тяжким ударом стали для Победоносцева неудачи его церковной политики. При всех заботах о материальных нуждах церкви обер-прокурор решительно отвергал ее самостоятельность: здесь ему чудилась тень ненавистного либерализма. "Идеалисты наши, - писал Победоносцев Тютчевой о славянофилах, - проповедуют... соборное управление церковью посредством иерархов и священников. Это было бы то же самое, что ныне выборы земские и городские, из коих мечтают составить представительное собрание для России"53. Итог не заставил себя ждать: клирики вяло и неохотно подключались к выполнению программы Победоносцева, что вынуждало его ужесточать контроль и принуждение54.
Стремясь вернуть церковь к "исконным" основам, обер-прокурор ограничивал в ее жизни начала самоуправления и автономии. Упразднялась выборность благочинных (священников, ведавших рядом церквей епархии), съезды приходского духовенства ставились под строгий контроль архиереев. Однако и сами архиереи были бесправны перед лицом обер-прокурора.
"Кого ни вызови в Синод, - замечал управляющий синодальной библиотекой А. Н. Львов, - результат всегда будет один. Ведь центр тяжести не в Синоде, а в канцелярии его"55. При всем своем личном благочестии Победоносцев не только не изжил "синодальный" бюрократизм, но даже довел его до апогея, что во многом обессилило церковь перед лицом социальных бурь XX столетия.
Тяжелым ударом стала для церкви и победоносцевская тяга к "опростительству", боязнь самостоятельного духовного творчества и сложной культуры. Духовно-учебные заведения ставились под жесткий контроль администрации, воспрещался доступ посторонних на лекции и диспуты в духовные академии, ограничивалось число студентов-богословов, над их кругом чтения и повседневной жизнью устанавливался бдительный надзор. Усиливался утилитарный и прикладной характер семинарского образования, принятые при Победоносцеве правила для рассмотрения диссертаций фактически блокировали развитие богословской науки. Обер-прокурор попытался и вовсе обойтись без просвещения, организовав широкий приток в клир простолюдинов-начетчиков. "В действительности это было отступление Церкви из культуры, - писал об акциях Победоносцева известный православный богослов Г. В. Флоровский. - Спорные вопросы... снимались. И естественно, что на них искали ответов на стороне. Влиятельность Церкви этим несомненно подрывалась"56.
К началу XX в. все яснее выявлялись и идейные, и практические провалы Победоносцева. Сочетание репрессий и просветительства в борьбе с иноверием оказывалось безуспешным: священники и миссионеры, имея возможность в любой момент обратиться за помощью к властям, редко утруждали себя духовной работой. Религиозные гонения отталкивали от правительства многих лояльных и консервативных людей, переключали религиозное брожение в русло социального и политического протеста. Деятельность духовного ведомства показывала, что в пореформенной России было крайне трудно организовать преследования на религиозной, идеологической основе: этому мешала и относительно свободная печать, и независимый суд, призванный охранять формальную законность.
Своими акциями обер-прокурор невольно ставил под сомнение весь сложившийся к концу XIX в. в России политический строй. Разуверившись в собственных замыслах, Победоносцев дал волю пессимизму и цинизму, поражавшим современников. «Слышал, - записывал в дневник Половцов, - как государь, подойдя к Победоносцеву, сказал ему, что был в Александро-Невской лавре и нашел там большой беспорядок, а Победоносцев ответил на это: "Что же мудреного, Ваше Величество, там настоятель целый день пьян"». Обер-прокурор даже утверждал, что "никакая страна в мире не в силах была избежать коренного переворота, что вероятно и нас ожидает подобная же участь и что революционный ураган очистит атмосферу"57.
В то же время Победоносцев не уставал выступать против всех новшеств, которые расходились с его собственными идеями; именно в этом - чисто отрицательном плане - он и в 1890-1990-е гг. сохранил немалое влияние. Он составил знаменитую речь Николая II перед представителями общества (1895), которая с самого начала задала новому царствованию крайне напряженный тон. В 1904 г. Победоносцев сорвал планы министра внутренних дел П. Д. Святополк-Мирского ввести депутатов от земства в Государственный совет. Последний акцией Победоносцева стал совет царю не допускать созыва церковного собора, способствовавший отсрочке этого события до 1917 г.
Какое же место занимал Победоносцев в истории пореформенной России? Думается, что его воззрения были плодом того тяжелого, почти катастрофического перелома, который пережила страна на пути от патриархально-сословного уклада к индустриальному. Попытки обер-прокурора "выпрыгнуть из истории", вернуться от сложной культуры, неизбежных формальностей и разветвленных управленческих механизмов к неким элементарным, а потому и безопасным формам были глубоко утопичны и способствовали разрушению самодержавной государственности "изнутри".
Невозможно было на пороге XX в. обойтись без политической стратегии, волевого конструктивного вмешательства в социально-политическую структуру, решить "терапевтическим" перевоспитанием проблемы, требовавшие "хирургического" вмешательства - реформ. Сам Победоносцев наглядно подтверждал это: он на каждом шагу зримо нарушал собственный принцип "выбрать дело в меру сил своих", лично занимаясь сразу всеми вопросами.
В антидемократических инвективах Победоносцева человек выступал исключительно с дурной стороны, а воспеваемый им "народ", как только речь заходила о политических свободах, немедленно превращался в "массу" и "толпу". По сути, в этом было столько же упрощения и схематизма, как в либерально-радикальных взглядах, которые обер-прокурор так страстно обличал. Непримиримо воюя с "левыми", Победоносцев в пылу борьбы незаметно для себя отразил их взгляды с зеркальной точностью: "левые" идеализировали свободу, народовластие, обер-прокурор с ходу их отвергал. Такая позиция делала Победоносцева бессильным перед лицом надвигавшейся революции, каждым своим шагом он не столько гасил радикальное движение, сколько разжигал, провоцировал его.
Чем была вызвана знаменитая непреклонность Победоносцева? Думается, за ней стояла не только духовная несгибаемость, но и боязнь серьезной внутренней работы, тяга к душевному комфорту, нежелание расстаться с раз усвоенными понятиями. Путь тотального отрицания идейных и социальных новшеств с их неизбежными темными сторонами был самым несложным, но он блокировал все попытки совершенствования государственного организма - не только в либеральном, но и в консервативном духе. "Твоя душа, - писал Победоносцеву хорошо знавший его славянофил И. С. Аксаков, - слишком болезненно-чувствительна ко всему ложному, нечистому, и потому ты стал отрицательно относиться ко всему живому, усматривая в нем примесь нечистоты и фальши"58.
Среди современников, ставших свидетелями жестких мер и циничных высказываний Победоносцева о церкви, родилась легенда о тайном безбожии "русского Торквемады". Думается, с этим нельзя согласиться. Религиозность Победоносцева была, безусловно, искренней и пламенной, но, как заметил Н. А. Бердяев, она обращалась лишь к высшим, потусторонним сферам. В отношении же к человеку и миру Победоносцев по сути был атеистом, не видел в них Божественного начала, не верил в силу добра. Мировоззрение Победоносцева было удачно названо Бердяевым "нигилизмом на религиозной почве"59.
"Религиозный нигилизм" пронизал практически все сферы деятельности Победоносцева, заставляя его с сомнением относиться ко всем защищаемым им началам. Декларативно превознося на словах "русские устои", он в частных разговорах называл русских "ордой, живущей в каменных шатрах", заявлял, что Россия - "это ледяная пустыня без конца-края, а по ней ходит лихой человек". "В течение более чем двадцатилетних дружеских отношений с Победоносцевым, - вспоминал консервативный публицист В. П. Мещерский, - мне ни разу не пришлось услыхать от него прямо и просто сказанного хорошего отзыва о человеке"60.
В социокультурном плане Победоносцев был своеобразным отражением российской модернизации XIX в. - зачастую сжатой, торопливой, а потому неорганичной. В сознании советника последних царей смешались, не слившись, черты разных традиций - аскетическая неприязнь к свободному творчеству и сложной культуре и поверхностно-просветительские представления о путях решения общественных проблем. Не сумев реализовать на основе таких воззрений стоявшие перед ним вопросы, Победоносцев перешел к голому отрицанию, став страшным символом исчерпанности творческого потенциала предреволюционного самодержавия.
Примечания
1. Пензенские губернские ведомости, 1907, № 60. Цит. по: Преображенский И. В. Константин Петрович Победоносцев, его жизнь и деятельность в представлении современников его кончины. СПб., 1912. С. 8.
2. Последние работы о Победоносцеве вышли в конце 1960-х гг.: Эвенчик С. Л. Победоносцев и дворянско-крепостническая линия самодержавия в пореформенной России // Ученые записки МГПИ. № 309. М., 1969; Вуrnеs R. Pobedonostsev. His Life and Thought. Bloomington-London, 1968; Simоn G. Konstantin Petrovic Pobedonoscev und die Kirchenpolitik des Heiligen Synod. Gottingen, 1969. Эти обстоятельные, но сравнительно давние труды страдают известной односторонностью: С. Л. Эвенчик рассматривала политику Победоносцева с классовых позиций (как отражение интересов крепостнического дворянства), Бирнс и Зимон обращали главное внимание на субъективный момент - психологические характеристики и особенности управленческой деятельности Победоносцева. Недавний очерк Н. А. Рабкиной (Вопросы истории. 1995. № 2) опирается главным образом на уже известные источники и не дает систематического обзора государственной деятельности Победоносцева.
3. Чичерин Б. Н. Воспоминания. Земство и Московская дума. М., 1934. С. 102-103.
4. Феоктистов Е. М. За кулисами политики и литературы. Л., 1929. С. 219.
5. Цит. по: Глинский Б. Б. Константин Петрович Победоносцев (материалы для биографии) // Исторический вестник. 1907. №. 4. С. 273.
6. См.: Вуrnes R. Op. cit. P. 7-13, 19-20.
7. Победоносцев К. П. О реформе в гражданском судопроизводстве // Русский вестник. 1859. № 7. С. 17-18; Победоносцев К. П. Граф Панин. Министр юстиции // Голоса из России. L., 1859. С. 32.
8. К. П. Победоносцев и его корреспонденты. Т. 1. Полутом 2. М.; Пг., 1923. С. 485.
9. Победоносцев К. П. Граф Панин. С. 4, 6; Победоносцев К. П. О реформе в гражданском делопроизводстве. С. 176; Отдел рукописей Российской государственной библиотеки (ОР РГБ), ф. 230, к. 4410, е/х. 1. л. 5. Победоносцев К. П. Московский сборник. М., 1896. С. 27, 43; Письма К. П. Победоносцева к Александру III. Т. П. М., 1926. С. 5.
10. ОР РГБ, ф. 230, к. 4410, е/х. 2, л. 19.
11. Победоносцев К. П. Московский сборник. С. 97.
12. ОР РГБ, ф. 230, к. 5273, е/х. 2, л. 5 об.
13. Там же, к. 4409, е/х. 2, л. 48 об, 81 об.
14. Там же, ф. 230, к. 4408, е/х 13, л. 21; е/х 11, л. 7-7 об.
15. Там же, ф. 230, к. 4409, е/х 2, л. 66 об-67, Победоносцев К. П. Московский сборник С. 134-135.
16. Победоносцев К. П. Московский сборник. С. 177.
17. Там же. С. 73.
18. Там же. С. 189.
19. Там же. С. 97, 92.
20. Письма К. П. Победоносцева к Александру III. Т. II. С. 145.
21. См.: Победоносцев К. П. Исторические исследования и статьи. СПб., 1876.
22. Письма К. П. Победоносцева к Александру III. Т. I. M., 1925. С. 54, 52.
23. Письма К. П. Победоносцева к Александру III. Т. II. С. 46. В 1889 г. обер-прокурор критиковал продворянский закон о земских начальниках, год спустя высказался против автоматического включения в земские собрания крупных землевладельцев. Победоносцев "ко всему, что связано с дворянством, относился почти неприязненно", - замечал известный публицист В. П. Мещерский. (Мещерский В. П. Мои воспоминания. Т. III. СПб., 1912. С. 287). Сам обер-прокурор в письме к С. Ю. Витте предельно четко высказался о сословном начале в государственном управлении: "Создано учреждение земских начальников с мыслью обуздать народ посредством дворян, забыв, что дворяне, одинаково со всем народом, подлежат обузданию" // Красный архив. 1928. Т. 5. С. 101.
24. ОР РГБ, ф. 230, к. 4408, е/х. 13, л. 10 об.
25. РГИА, ф. 1574, оп. 1, д. 29, л. 6.
26. ОР РГБ, ф. 230, к. 4409, е/х. 1, л. 14 об.
27. Там же, к. 4408, е/х. 12, л. 28; к. 4409, е/х 1, л. 29 об.
28. Кони А. Ф. Триумвиры // Собр. соч. Т. II. М., 1966. С. 258-259.
29. ОР ГБЛ, ф. 230, к. 4410, е/х. 1, л. 49, 2 об.
30. Кони А. Ф. Указ. соч. С. 255.
31. См.: Готье Ю. В. Борьба правительственных группировок и манифест 29 апреля 1881 г. // Исторические записки. Т. 2. М., 1938; 3айончковский П. А. Кризис самодержавия на рубеже 1870-1880-х гг. М., 1964. С. 302-474.
32. Цит. по: Перетц Е. А. Дневник Е. А. Перетца. М.; Л., 1927. С. 63.
33. Полное собрание законов Российской империи. Собрание 3-е Т. I. СПб., 1885. № 118.
34. Отдел рукописей Российской национальной библиотеки (ОР РНБ), ф. 631. Письма к С. А. Рачинскому. Сентябрь-декабрь 1883, л. 44 об.
35. Карамзин Н. М. О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях // Литературная учеба. 1988. № 4. С. 127.
36. Достоевский и Победоносцев // Красный архив. 1922. № 2. С. 248.
37. Письма К. П. Победоносцева к Александру III. Т. I. С. 250-251.
38. К. П. Победоносцев и его корреспонденты. Т. I. Полутом 1. С. 48; Письма К. П. Победоносцева к Александру III. Т. I. С. 317.
39. Там же. Т. П. С. 169-170.
40. Половцов А. А. Дневник государственного секретаря А. А. Половцова. Т. 1. М., 1966. С. 212, 231. Сочувствуя главной цели контрреформ (укрепление сильной власти), обер-прокурор обставлял движение к ней множеством поправок, сводивших на нет существо законопроектов. Он выступал за сохранение выборного ректора в университетах, против введения государственных экзаменов (1884); отвергал чисто сословный характер института земских начальников, слияние в их руках судебной и административной власти (1889); возражал против ликвидации земских управ с превращением земств в консультативный орган при губернаторе (1890). Сам Победоносцев подал только один проект контрреформ (в судебной сфере), но и в этой области на практике он отстаивал прежде всего меры, лежавшие в русле его "морализаторской" концепции (ограничение публичности судов для ограждения общественной нравственности, изъятие дел о многобрачии из ведения присяжных и др.). См.: 3айончковский П. А. Российское самодержавие в конце XIX столетия. М., 1970. С. 322-323, 366-368, 388-389, 405-406, 247-250, 255-256.
41. Письма К. П. Победоносцева к Александру III. Т. II. С. 66. Темы лишь некоторых посланий Победоносцева к Александру Александровичу, разработка "воздухоплавательных снарядов" для бомбардировки Англии (июль 1878); сооружение подводной лодки для русского флота (май-декабрь 1878); реформа гимназий и реальных училищ (январь 1882); политика по отношению к князю Николаю Черногорскому (июль 1882); вопрос об иностранном транзите по Кавказско-Бакинской железной дороге (декабрь 1882); открытие женского мусульманского училища в Тифлисе (октябрь 1883); разрешение американской компании строить в России элеваторы и зерновые склады (февраль 1884); споры о сооружении памятника Александру II в Кремле (апрель 1885); война Сербии против Болгарии и возможность переворота в Сербии (ноябрь 1885); протесты против открытия университета в Томске (январь 1886); пожар в г. Белом Смоленской губ. (апрель 1886); расширение полномочий кавказского наместника (июль 1886); вопрос о нормировке сахарного производства (ноябрь 1886); причины падения курса рубля, планы тайной скупки русским правительством акций балканских железных дорог (декабрь 1886); протест против вынесения взыскания Каткову (март 1887); дело о присоединении Ростова-на-Дону к области Войска Донского (март 1887); пожары на уральских горных заводах, обмеление Камы и Волги (июль 1890); протест против возобновления высших женских курсов (1891).
В социально-экономической сфере Победоносцев выступал за консервацию крестьянской общины, ограничение иностранного предпринимательства в России, против "социальной политики" начала 1880-х гг. (отмена соляного налога, снижение выкупных платежей, учреждение Крестьянского банка) и развития рабочего законодательства в 1890-х гг. В сфере международных отношений Победоносцев стремился укрепить влияние России в славянских землях Австро-Венгрии, на Балканах и на Ближнем Востоке (Палестина, Абиссиния).
42. Феоктистов Е. М. Указ. соч. С. 220-221.
43. См.: Зайончковский П. А. Российское самодержавие в конце XIX столетия. С. 263-264, 266-267.
44. Извлечение из всеподданнейшего отчета обер-прокурора Святейшего Синода К. Победоносцева по ведомству православного исповедания за 1881 г. Приложение. С. 15, 17, 22-23, 91; Всеподданнейший отчет обер-прокурора Святейшего Синода по ведомству православного исповедания за 1905-1907 гг. СПб., 1910. Приложение. С. 5, 7, 9, 28, 210-211.
45. Извлечение... за 1881 г. СПб., 1883. С. 80; Всеподданнейший отчет... за 1888-1889 гг. СПб., 1891. С. 404; Рункевич С. Г. Русская церковь в XIX в. СПб., 1902. С. 208-210.
46. РГИА, ф. 797, on. 60, отд. 2, от. 3, д. 386, л. 87.
47. Там же, оп. 51, отд. 2, ст. 3, д. 128, л. 57.
48. См.: Половцов А. А. Дневник... Т. II. М., 1966, С. 271.
49. ОР РНБ, ф. 631, Письма к С. А. Рачинскому. Январь-июль 1882, л. 1 об.; РГБ, ф. 230, к. 4410, е/х 1, л. 123.
50. Нельзя не согласиться с А. Я. Аврехом в том, что появление при дворе Николая II личности, подобной Распутину, во многом было предопределено (См.: Аврех А. Я. Царизм накануне свержения. М., 1989. С. 44—45). К этому неизбежно вела риторика о "необходимости единения царя с народом" при сохранении прежних авторитарно-бюрократических структур. Можно выделить и иные аспекты влияния обер-прокурора на политическое сознание последнего царя (который, как и его отец, был учеником Победоносцева): это и убежденность в необходимости незыблемого самодержавия, и попытки "личного управления" страной, и вера в безусловную преданность "простого народа" царю.
51. Витте С. Ю. Воспоминания. Т. I. M., 1960. С. 368-369.
52. РГИА, ф. 797, оп. 60, отд. 1, ст. 2, д. 63, л. И об.
53. ОР РГБ, ф. 230, к. 4410, е/х 1, л. 75-75 об.
54. Характерно, что Победоносцев с недоверием относился ко всякой яркой фигуре в церковной среде, даже придерживавшейся консервативных взглядов - например, к Иоанну Кронштадтскому, епископу Антонию (Храповицкому).
55. Львов А. Н. Князья церкви // Красный архив. 1930. № 2. С. 114.
56. Флоровский Г. В. Пути русского богословия. Вильнюс. 1991. С. 417.
57. Половцов А. А. Дневник. Т. П. С. 35; Феоктистов Е. М. Указ. соч. С. 220.
58. К. П. Победоносцев и его корреспонденты. Т. I. Полутом 1. С. 277.
59. Бердяев Н. А. Духовный кризис интеллигенции. СПб., 1910. С. 201-207.
60. Кони А. Ф. Указ. соч. С. 263; Гиппиус 3. Н. Слова и люди // Литературное обозрение. 1990. № 9. С. 104, Мещерский В. П. Указ. соч. С. 336.

Полунов А. Ю. Константин Петрович Победоносцев - человек и политик // Отечественная история. - 1998. - № 1 - С. 42 - 55.