Крупянко М. И., Арешидзе Л. Г. Формирование патриотического самосознания японцев в начале XX в. (по материалам личных дневников участников Русско-японской войны 1904-1905 гг.) // Восток (Oriens). - 2012. - № 5. - С. 47-60.
В истории японского национализма постмэйдзийский период (конец XIX - начало XX в.) занимает особое место. Он характеризуется формированием патриотического самосознания японцев на общенациональном уровне. Активно начавшаяся после реставрации императорской системы правления в 1868 г. модернизация Японии и подготовка ее к участию на равных в борьбе с другими великими державами за передел мира предполагали в первую очередь консолидацию нации, формирование из разрозненных и конфликтующих друг с другом феодальных княжеств периода сёгуната сплоченного государства-нации, перед которым вставали новые вызовы в борьбе за место под солнцем. В этот период власти новой Японии решали для себя сложнейшую идеологическую задачу изменить самосознание как крестьянина, так и воина-самурая, который в прошлом был до конца предан только своему помещику-даймё и был готов отдать за него свою жизнь, превратив их в лояльных и послушных новой власти воинов и граждан единого государства-нации во главе с императором как отцом всех японцев.
Новое общенациональное патриотическое самосознание японцев оказалось крайне востребованным уже в ходе подготовки к участию Японии в войне с царской Россией в 1904-1905 гг. В ходе этой кампании стало очевидным, что властям императорской Японии удалось в короткие исторические сроки заменить в сознании крестьянина и воина-самурая индивидуалистическую систему ценностей коллективистской, националистической, когда все солдаты императорской армии стали считать себя защитниками великой японской нации.
Отражение процесса идеологической “ломки” и перестройки массового сознания японцев в начале ХХ в. нашло свое выражение, в частности, в личных дневниках японских солдат - участников Русско-японской войны, в письмах, которые они отправляли с фронта домой своим родным и близким. Эти дневники и личные письма, на наш взгляд, представляют научный интерес с точки зрения понимания особенностей продуманной властями политики по формированию нового патриотического коллективистского мировоззрения японцев, выходцев из “прошлой, феодальной формации”, когда в Японии еще не существовало понятия “государство-нация”.
По замыслам новых властей постмэйдзийской Японии, большинство солдат, участвующих в межгосударственных войнах и конфликтах, должны были четко идентифицировать себя с государством-нацией, которое они защищали. В противном случае им трудно было бы идти на смерть и воевать неизвестно за что, просто выполняя приказы своих командиров. Для солдат императорской армии участие в русско-японской войне было в этом смысле первым серьезным психологическим испытанием, своего рода идеологическим полигоном по воспитанию воинов-патриотов и националистов. Солдаты впервые познакомились с понятием “почетная, геройская смерть на войне” - мэйо-но сэнси, с чувством выполненного национального долга перед Родиной, с пониманием готовности самопожертвования ради интересов государства-нации. Японские самураи, в своем недалеком прошлом отличавшиеся бесконечной преданностью только помещику-даймё, должны были, по сути, перевернуть свое самосознание с местного на государственный уровень и пойти на войну с иностранным государством (в данном случае - с Россией) уже не столько ради защиты интересов своего даймё, сколько во имя национальных интересов “большой Японии”. Война с Россией, сильной и великой державой, была, таким образом, использована новыми постмэйдзийскими властями Японии в интересах консолидации нации, для того, чтобы повысить уровень ее сознания с местного, уездного на общенациональный, государственный. Японские власти в официальных обращениях к нации впервые стали называть японцев кокумин, т.е. “людьми государства, страны, отечества”, так как до этого все японцы так или иначе были всего лишь “подданными своего сюзерена - даймё” [Аракава, 2001, с. 353-354]. Это значит, что в феодальный период японцы по определению не могли быть патриотами-националистами в масштабе всей страны. Процесс конвертации местного самосознания японцев с общенациональным произошел позднее, совпав с участием Японии в межимпериалистических войнах начала ХХ в. [Gluck, 1985, p. 39].
Анализируя дневники солдат и офицеров императорской армии - участников Русско-японской войны, становится более понятным сложный и неоднозначный механизм “вызревания” и формирования патриотических убеждений японцев. Власти Японии хорошо позаботились о том, чтобы этот процесс постепенно набирал свои обороты и не прекращался, начиная от “дороги на фронт” по территории Японских островов и продолжаясь на суше и на море в ходе боевых действий.
Организация кампании по мобилизации японских солдат накануне русско-японской войны свидетельствует о том, что власти страны уже на ранних этапах тщательно формировали патриотические чувства, не жалея на это средств и продумывая в деталях все деликатные особенности этой идеологической работы. На сборных пунктах призывникам раздавали популярную тогда книгу “Дзинсэй-но таби” (“Путешествие по жизни”), которая была призвана психологически подготовить японских солдат ко всем тяготам армейской жизни, к пониманию необходимости выполнения ими своего гражданского и воинского долга [Stewart, 1994, p. 52-57].
Дорога на фронт состояла из двух этапов: один проходил по территории Японских островов, а другой - по враждебной земле на Азиатском континенте. Эта дорога превращалась для призывников в своего рода путешествие во времени, которое имело решающее значение в процессе формирования их национальной идентичности. “Путешествие на фронт” начиналось с эмоциональной церемонии прощания мобилизованных солдат со своими родными и близкими, когда даже самые “непатриотичные” японцы невольно проникались патриотическими мыслями, готовностью “умереть за родину”. В эти моменты формировалась горизонтальная смычка между новобранцами, уже одетыми в военную форму и отбывавшими в чужие края, с одной стороны, и гражданскими лицами, их родными и близкими, остававшимися в Японии и вдохновлявшими солдат на подвиги на фронтах, - с другой. Современники этих событий отмечали, что именно тогда цементировалась единая и сплоченная японская нация, до этого практически отсутствовавшая в феодальной Японии. Большую роль в этом играли местные власти, на которые центральное правительство возлагало трудную идеологическую миссию по созданию уникальной атмосферы единения “фронта и тыла”, по формированию духа сплоченности нации, а также по широкой пропаганде и разъяснению понятия “мы и они”.
Объявленная в 1904 г. в Японии всеобщая мобилизация сопровождалась по всей стране хорошо организованными и щедро финансируемыми властями церемониями проводов новобранцев на фронт русско-японской войны. Используя эти мероприятия, власти рассчитывали донести до сознания каждого призывника чувство принадлежности его к государству-нации, дать возможность осознать необходимость выполнения им долга перед родиной. И действительно, многие новобранцы испытывали прилив дотоле незнакомого им чувства патриотизма. Так, солдат Такада Киити в своем дневнике вспоминает чувство радости, которое пришло к нему с мыслями о том, что на фронте он сможет принять участие в борьбе с врагами Японии. Такада Киити родился в 1883 г. в деревне Рокуго-мура (в настоящее время - Ояма-тё, Сюнто-гун), в префектуре Сидзуока. Он закончил местную школу в 1895 г. и поступил на работу в местное почтовое отделение связи Ояма, откуда в октябре 1904 г. был призван в армию в качестве резервиста (ходзюхэй) 31-го пехотного полка Сидзуока. В своем дневнике, опубликованном в 1963 г., Такада пишет: “Я испытывал незнакомое мне ранее чувство славы и гордости за то, что могу принять участие в войне с русскими. Я хотел бы оставить честные воспоминания о своем участии в войне с Россией для себя, когда я буду пожилым человеком” [Такада, 1963, с. 3].
25 октября 1904 г., получив повестку явиться на сборный пункт, Такада написал в своем дневнике по этому поводу следующие строки: “Наконец, я смогу реализовать свою давнюю мечту пойти в армию, и это обстоятельство поднимает мне настроение”. Такада не принимал непосредственного участия в боях на фронте. Он был приписан к войскам тыла, которые обеспечивали доставку продовольствия на фронт. За свое усердие он был награжден орденом “Белого павлониевого листа” и преисполнился большой гордости за это. Для Такады сам факт пребывания в составе японской императорской армии был важной составной частью процесса его самоидентификации. Он написал об этом в дневнике, который намеревался опубликовать и подарить родителям своей будущей жены (ёси энгуми). Для Такады выражением его патриотических настроений явилась реализация желания быть по достоинству оцененным родителями жены за участие в победоносной войне Японии с ее врагами в лице России. Такада был преисполнен патриотической гордости как японец, как член сильной японской нации, полагая при этом, что именно это обстоятельство возвысит его в глазах родных своей жены, а также среди односельчан.
Однако далеко не все молодые японцы из числа мобилизованных воспринимали с радостью и чувством гордости призыв в армию и отправку на фронт. Как следует, например, из дневника другого призывника, Савада Матасигэ, он испытывал весьма противоречивые и неоднозначные чувства по поводу своего участия в войне с Россией. Савада родился в 1885 г. в городе Дзама, в префектуре Канагава. До момента призыва в армию в декабре 1904 г. в возрасте 21 года он работал школьным учителем. Савада был призван в качестве резервиста (ходзюхэй) и был направлен на фронт в марте 1905 г. Его приписали к 4-му эскадрону полка императорской гвардии. Дневники Савады были опубликованы посмертно его семьей [Савада, 1990]. В своем дневнике он записал: “Несмотря на теплые напутственные слова нашего командира и его призывы с полной отдачей служить Японии, он жестко требовал от нас демонстрировать лояльность императору”. Савада был расстроен, когда его отправляли на фронт 20 марта 1905 г. Он вспоминал, что он сам и его товарищи были грустными, когда выходили из казармы, думая о том, что они никогда уже больше сюда не вернутся. Савада писал, что он с тоской покидал свой родной город и что должен воевать в далекой и неизвестной ему Маньчжурии. Правда, при этом в своем дневнике он подчеркивал, что “заставляет себя думать, что делает это ради своей страны (кокка) с воодушевлением и покорностью (акирамэ ёрокоби)”. Из дневника Савады следует, что он не хотел погибнуть, хотя и осознавал, что должен выполнить свой воинский долг перед императором и родиной до конца [Савада, 1990, с. 4].
Необходимо отметить, что солдаты, чьи настроения были схожими с настроениями Савады, испытывали внутреннее напряжение из-за того, что, с одной стороны, они сознавали свой долг перед родиной, японской нацией и императором, а с другой - не хотели отправляться в “путешествие за смертью”. Будучи ответственным за свою судьбу, Савада и его товарищи по оружию понимали, что Родина требует от них самопожертвования. Поэтому многие солдаты японской армии “разрывались” в своих чувствах между необходимостью быть лояльными по отношению к государству (тюсэцу) и исполнить свой воинский долг, с одной стороны, а с другой - помнить о своих сыновних обязанностях перед родными и близкими, что предполагало сохранение жизни для помощи своим престарелым родителям. Савада, судя по его дневнику, не имел четкого и однозначного решения этой жизненной дилеммы. Но очевидно, что многие солдаты японской императорской армии в русско-японской кампании 1904-1905 гг. серьезно задумывались о последствиях своего участия в войне, не имея четкого ответа на вопрос, чему же отдать предпочтение [Савада, 1990, с. 46].
Из личного дневника сержанта пехоты Мукайдо Хацуити следует, что накануне отправки на фронт русско-японской войны он также испытывал смешанные чувства, а именно: выполнить до конца свой воинский долг и, возможно, погибнуть в бою либо сберечь себя для своей семьи, родных и близких. Мукайдо родился в деревне Мадзимура Нимагунн, в префектуре Симанэ. В июне 1904 г. в возрасте 28 лет он был призван как резервист (кобихэй) и был назначен командиром 22-го пехотного полка 5-ой дивизии. В своем дневнике он написал, что им владеют “чувства радости и страха одновременно”. Основная причина страха Мукайдо была достаточно конкретной - получив повестку в армию, он подумал, что на фронте его могут убить. Он пишет: “Мне уже 28 лет, и я уже успел стать отцом и преуспевающим бизнесменом. Я не могу радоваться призыву на военную службу, так как хорошо понимаю возможные негативные последствия похода на войну как для моей семьи, так и для будущей карьеры. Я чувствую себя вполне состоявшимся человеком и поэтому не хочу идти на войну” [Мукайдо, 1979, с. 181-183].
В отличие от многих других своих товарищей по оружию Мукайдо ни разу не написал в своем дневнике о долге перед Родиной, а также о том, что он чувствует свою принадлежность к большой японской нации. Как состоявшемуся бизнесмену, ему было трудно представить себя в военной казарме с ее жесткой дисциплиной и постоянной муштрой. Он уже имел опыт участия в подавлении Ихэтуаньского восстания в Китае в 1900 г. Однако мысли о том, что он может не вернуться с войны с Россией и погибнуть на поле брани, его представление о смерти - все это оказывало на его психику весьма гнетущее воздействие. Военное начальство распространяло в солдатской среде “сны солдат” (хэйтай-но юрэй) накануне военных сражений, в которых им снилось, как они становились национальными героями посмертно. Эти рассказы воспроизводились командирами воинских частей и соединений весьма достоверно и помногу раз, и солдаты знали их почти наизусть. Точно так же поступало военное руководство японской армии и в период войны на Тихом океане, рассчитывая на то, что подобного рода рассказы помогут солдатам психологически легче адаптироваться к участию в боях [Мотоясу, 2003, с. 95-97].
В своем дневнике призывник Тада Кайдзо пишет о том, что был сильно огорчен, когда получил повестку явиться на сборный пункт для отправки на фронт русско-японской войны. Он сожалел о том, что успешно начатая медицинская карьера будет прервана и, возможно, навсегда. Он родился в 1883 г. в деревне Асай уезда Имидзу, в провинции Тояма. В 1900 г. он поступил в медицинский колледж в Токио и в апреле 1902 г. успешно сдал экзамены в Токийский императорский университет на медицинский факультет. У него открывалась уверенная дорога к медицинской практике, о чем он мечтал с детства. Однако в декабре 1902 г. Тада был призван в армию во второй пехотный полк императорской гвардии в качестве фельдшера (кангосю) [Тада, 1979, с. 321-323].
Проходя медицинскую комиссию на призывном пункте, Тада случайно встретил своего товарища по медицинскому колледжу, которого, однако, приписали к транспортным войскам. Сам Тада был сильно расстроен, узнав об этом, так как знал, что через два месяца его товарищ должен был получить диплом врача. Служба в транспортных войсках полностью дисквалифицировала его как медицинского работника. Тада потом запишет в своем дневнике: “Мы вдвоем были так расстроены, что долго плакали как дети. После войны в 1906 г. мы оба были вынуждены заново поступить на медицинские факультеты университетов и вновь сдавали экзамены на практикующего врача” [Тада, 1979, р. 15-16]. Тада подчеркивал, что сильно сомневался и не верил в искренность тех солдат, которые много говорили о том, что испытывали патриотические чувства, отправляясь на фронт, поскольку многие из них, так же как и сам Тада, были вынуждены ломать свои жизни, карьеру ради осуществления неизвестных целей.
Таким образом, многие солдаты японской армии уходили на русско-японскую войну со смешанными чувствами: часть из них были искренне преисполнены гордости за то, что они смогут вернуться с войны героями, которыми будут гордиться их родные и близкие, другие же опасались быть убитыми или, во всяком случае, думали о том, что после войны их жизнь и карьера могут кардинально измениться в худшую сторону.
Власти Японии, учитывая различные настроения в солдатской среде, в том числе и далекие от патриотических, заранее принимали меры по исправлению положения. Была разработана целая серия мероприятий по повышению идеологического уровня военнослужащих, призванных на войну. Местом сбора и отправки солдат на фронт был выбран порт Удзина в южной части города Хиросима, на берегу залива Хиросима. Порт был построен в 1889 г. и по тем временам отличался самым современным оборудованием и портовой инфраструктурой. Порт Удзина активно использовался министерством обороны Японии как наиболее удобное место для переброски военнослужащих на континент. Нахождение в пути до места сбора в порту Удзина было различным, в зависимости от удаленности мобилизационных пунктов в разных районах Японии. Поездка на фронт для новобранцев иногда занимала несколько суток, что хорошо учитывали организаторы официальных церемоний проводов на фронт. Центральные власти из Токио давали строгие указания местным чиновникам создать наиболее благоприятные условия при транспортировке солдат на фронт. Именно по этим распоряжениям на местах создавались специальные группы поддержки солдат, отбывающих на фронт. Они действовали в рамках Ассоциации по военным делам (Хэйдзикай).
Такие группы накануне русско-японской войны формировались во многих местах, включая Токио. С началом русско-японской войны члены Ассоциации помогали раненым и всем пострадавшим на поле боя, которых эвакуировали с фронта в госпитали в Японию [Ногава, 1997, с. 25-26]. Ассоциация собирала средства и пожертвования для нужд фронта у местных предпринимателей и всех желающих. После окончания русско-японской войны в 1910 г. императорским Указом была учреждена Ассоциация помощи резервистам (Тэйкоку дзайго гундзинкай), которая занималась поддержанием патриотического настроения среди населения страны.
Обращение правительства через ассоциации к гражданскому населению Японии накануне и во время русско-японской войны с просьбой добровольных пожертвований для нужд фронта означало, что государство не столько реально нуждалось в этих средствах, сколько таким образом апеллировало к патриотическим чувства нации и просило японцев не оставаться в стороне, а по возможности принять посильное участие в военной кампании на континенте. Власти были заинтересованы подключить средний класс Японии, особенно мелких и средних предпринимателей, к поддержанию боевого духа и патриотического настроя у солдат императорской армии. На собранные средства власти организовывали традиционные шествия в поддержку воинов-самураев по городам, проводили разного рода красочные национальные праздники - мацури. Средства, добровольно выделенные на нужды фронта, шли не только на поддержку малообеспеченных семей, родные которых ушли на фронт, но также и на организацию похорон и помощь участникам и жертвам войны.
Добровольные пожертвования в большом объеме шли на организацию патриотических кампаний проводов солдат на фронт. Задача властей состояла в том, чтобы прежде всего сделать вид, что эти кампании проводятся добровольно при полном энтузиазме и патриотическом подъеме. В своем дневнике Савада Матасигэ подробно описывает церемонию проводов солдат на фронт. Он вспоминает, как снежной январской ночью 1905 г. в два часа подразделение, в котором он служил, было направлено на узловую станцию Синагава в Токио. Он запомнил это событие потому, что тогда жители Токио, наспех одетые в пижамы с заспанными глазами, вышли, несмотря на глубокую ночь, из своих домов на улицу и подбадривали солдат, дружно скандируя “бандзай”. Поезд, в котором ехал Савада, отправился со станции Синагава в 6.20 утра, и девушки из патриотической Ассоциации по военным делам, представители Красного креста, а также добровольцы - все собрались на перроне, чтобы проводить солдат на фронт. Многие выкрикивали имена своих сыновей, тщетно пытаясь отыскать их взглядом среди многочисленных солдат. Саваде запомнилось, как мать одного солдата пришла в заснеженную январскую ночь, обутая в гэта на босу ногу и в соломенной шляпе только для того, чтобы узнать, что ее сын был отправлен на фронт днем раньше. Савада обратил внимание на то, что многие провожающие кричали “бандзай”, думая про себя, что они, может быть, видят солдат в последний раз в жизни [Савада, 1990, с. 46-48].
Военный врач Накахара Тоитиро в своих дневниках вспоминает, как многие японцы по всей стране, включая и жителей Токио, охотно размещали солдат, отправлявшихся на фронт, на постой в своих скромных жилищах. Сам Накахара с января по февраль 1905 г. принимал у себя в г. Бантё в пригороде Токио 14 солдат. Он готовил им еду, устроил прощальный банкет, дал каждому по паре шерстяных носок, которые его жена специально связала по этому случаю [Накахара, 1995, с. 302-303].
Перечитывая дневники японских солдат, отправлявшихся на фронты русско-японской войны на протяжении 1904-1905 гг., можно хорошо прочувствовать атмосферу националистического и патриотического подъема в японском обществе. Многочисленные патриотические организации, разбросанные по всей стране, делали все от них зависящее, чтобы солдаты, уходящие на фронт, были полны решимости исполнить свой солдатский долг с честью во имя родины. Перед теми, кто отвечал за организацию проводов солдат на фронт, власти ставили одну задачу - идеализировать патриотизм, перевести солдатские мысли о своей возможной гибели в романтическую плоскость [Савада, 1990, с. 49-51].
Согласно исследованиям японского историка Макихара Норио, власти настаивали на том, чтобы толпа провожающих искусственно нагнетала патриотическую атмосферу, многократно используя для этого возгласы “бандзай” (в дословном переводе “десять тысяч лет”). Впервые этот лозунг прозвучал в Японии по случаю провозглашения первой японской Императорской конституции 1889 г. Тогдашний министр просвещения Мори Аринори предложил его, имея в виду здравицу в честь тесного и вечного единения императора со своими подданными. Лозунг “бандзай” прозвучал на общем собрании в Императорском университете Тояма Сёити [Макихара, 1998, с. 160-166]. Тогда “бандзай” кричали пять тысяч студентов, выстроившихся вдоль пути императора в университет. Впоследствии лозунг активно использовался в ходе церемоний проводов солдат на русско-японскую войну и обозначал пожелания им от имени народа и государства долгих “десять тысяч лет” жизни.
В церемонии проводов лозунг утратил свой изначальный смысл единения императора и народа. Использование лозунга “бандзай” в ходе церемонии проводов на фронт означало единение солдат и народа, которые становились одним целым в борьбе по защите своей родины против врага. Буддийский священник Акэгарасу Хайя вспоминал, как, принимая участие в проводах солдат на фронт, он не раз слышал с разных сторон крики “бандзай” и видел слезы провожавших. Он смотрел на здоровые лица японских солдат, которые смотрели из окон поезда, и думал про себя, сколько же из них не вернется домой [Акэгарасу, 1976, с. 287].
Откровенные мысли священника полностью совпадали с чувствами солдат, которые на публике были вынуждены демонстрировать свои патриотические настроения, однако в душе каждый из них думал о своей возможной смерти на войне. Эти же мысли не покидали и провожавших их гражданских лиц. Многие из них знали, что молодым солдатам вряд ли будет суждено вернуться домой с фронта живыми и здоровыми: ведь только в боях под Мукденом японская армия потеряла 71 тыс. человек убитыми, а при осаде Порт-Артура - более 20 тыс. Общее число раненых составило 173.5 тыс. человек, а от болезней умерло 27.2 тыс. человек [История Японии, 1998, с. 194; Молодяков..., 2007, с. 26; Урланис, 1994, с. 133]. Многие из провожавших на фронт солдат приходили для того, чтобы отдать последние почести своим соотечественникам и поблагодарить солдат за то, что они едут на смерть для того, чтобы те, кто их провожают, остались живы.
Крики “бандзай”, однако, для провожающих на фронт означали также пожелания солдатам скорой победы над врагом, т.е. над царской Россией. Реакция молодых солдат на эти пожелания была вполне адекватной - многие из них были убеждены в том, что сильная и сплоченная Япония действительно скоро одержит победу и они смогут вернуться домой героями-победителями. Японские власти настолько умело поддерживали в обществе патриотические настроения, что солдаты, отправлявшиеся на фронт, искренне верили в скорую победу в войне с Россией. В немалой степени солдат вдохновляло теплое отношение гражданского населения к ним, сама церемония проводов, сооружение специальных красочных арок из цветов (дайрёкумон). Даже ученики начальной школы выходили на улицы и низко кланялись солдатам в знак уважения и признания их будущих заслуг на фронте, не уставая скандировать “бандзай”. Многие солдаты успокаивали своих родителей, внушая им мысль о том, что Японию постигло национальное горе, но что японцы не должны плакать, отправляя своих сыновей на фронт защищать Родину. Родители напутствовали их примерно такими словами: “Служи хорошо, сынок, не жалей сил для победы”. При этом, правда, родители всегда добавляли, чтобы их дети берегли себя и возвращались живыми и здоровыми [Нэгоро, 1976, с. 328-333].
Патриотический подъем японских солдат, который достигал апогея в процессе проводов, довольно быстро исчезал по мере приближения к фронту. Многие из них в это время думали про себя, что это был их последний разговор с родителями в жизни, что они видели их лица и слушали их напутствия в последний раз. Многие солдаты были выведены из психологического равновесия по причине того, что они могут потерять за одно мгновение все самое дорогое, что у них было в их короткой жизни. Патриотизм японских солдат по мере приближения к местам боев заметно исчезал. Солдат Накадзава Ититаро, например, записал в своем дневнике: «Мы покидаем родную страну под возгласы “бандзай”, но у многих из нас возникают сомнения относительно того, что после войны мы вообще сможем вновь вернуться домой живыми. Мы покидаем наши дома, наших родителей, наших братьев и сестер, как бы растворяясь в тумане, в котором со всех сторон слышны лишь крики “бандзай”» [Кусуноки, 1996, с. 12, 15, 16, 20].
Но многие японские солдаты были уверены, что смогут и должны оправдать надежды своих родных и близких на победу и вернуться домой героями. Они думали о том, что их родные и близкие не будут стыдиться за их поведение на войне, а, напротив, будут считать их героями и гордиться ими. Многие солдаты вообще отгоняли от себя мысли о доме и оставленных ими своих родных по мере приближения к линии фронта.
Весьма любопытными могут показаться, на наш взгляд, сохранившиеся воспоминания английской медсестры Терезы Эден Ричардсон, которая добровольно уехала в Японию для оказания медицинской помощи японским солдатам в войне с Россией. В своем дневнике она записала, что была поражена внешним спокойствием японских женщин, когда они со слезами на глазах провожали самых близких им на свете людей. Не было ни криков, ни истерики, не было никаких стенаний. Японки тихо вытирали слезы, используя для этого рукава кимоно, хорошо сознавая, что, может быть, они видят своих близких в последний раз и могут вскоре остаться вдовами и сиротами. Англичанке особенно запомнилось, с каким внутренним достоинством японские женщины провожали своих родных на фронт. Они им низко кланялись, но никогда не подавали вида, что они расстроены и сильно взволнованы. Самоконтроль и сдержанность чувств японских женщин - вот на что обратила внимание английская медсестра. Ричардсон знала, что такими японцев воспитывают с детства и они никогда внешне не проявляют свои чувства, дабы не приносить боль другим людям [Richardson, 1905, p. 116-117]. Правда, надо учитывать, что японские власти в этот период строго контролировали поведение японцев перед иностранцами, запрещая им в их присутствии выражать свои истинные чувства и эмоции. Японки должны были демонстрировать исключительно подъем патриотических настроений, оптимизм и веру в победу над Россией.
Как точно подметил японский историк Мукайдо Хацуити, переживания новобранцев, впервые мобилизованных на войну с Россией, отличались от ощущений опытных и бывалых солдат японской армии, участвовавших в кампании в Китае в 1894-1895 гг. Однако и они испытывали смешанные чувства: с одной стороны, патриотизма и долга перед Родиной, а с другой - жалость и горечь по отношению к своим родным и близким, которых они оставляли и которых они могут никогда больше не увидеть [Мукайдо, 1979, с. 26].
В своих воспоминаниях солдаты больше всего внимания уделяли описанию церемоний проводов на фронт, как наиболее светлой и запоминающейся части их довоенной жизни. Многие солдаты больше писали о проводах в родном доме, в родной деревне, о прощании с родителями и родными, которых они оставляли, может быть, навсегда. Другие рассказывали в дневниках о проводах вдали от родного дома, в портах, куда солдаты доставлялись по железной дороге и откуда они отправлялись на военных судах на материк. Задача властей состояла в том, чтобы организовать долгую дорогу на фронт от пунктов сбора призывников до мест их переправы на материк. Официальная установка была сделана на то, чтобы процедура прощания представляла собой одну неразрывную во времени цепь уважения к солдатам как к воинам-героям. Мобилизованные чутко реагировали на это внешнее проявление к ним знаков внимания и поэтому так много места в своих дневниках уделяли воспоминаниям о теплоте и искренности провожавших их японцев. Они должны были почувствовать и запомнить, что Родина их любит, ценит и никогда не забудет их солдатского подвига, который им еще предстоит совершить.
Организация проводов призывников координировалась и направлялась из одного центра в Токио. Она представляла собой отработанную до мелочей деятельность гражданских лиц, объединенных в патриотические ассоциации, которые по 24 часа в сутки дежурили на полустанках, располагались вдоль железнодорожных путей, по которым шли составы с уходящими на фронт солдатами, выходили на улицы городов, через которые проезжали солдаты. Такие церемонии должны были поддерживать иллюзию единения тех, кто оставался в Японии, и тех, кто отправлялся на фронт.
Любопытные цифры приводили местные краеведы из префектуры Нагано. В начальный период русско-японской войны жители деревни Токура-мура из уезда Ханисина 44 раза собирались для организации церемонии проводов на фронт новобранцев и 59 раз - для организации их встреч с фронта [Нитиро..., 1912, с. 355]. И каждый раз жители деревни приносили солдатам горячий чай, рисовую водку сакэ, сладости, готовые завтраки бэнто, обеды, дарили им сигареты, памятные подарки, пели для них военные песни, кричали “бандзай”. Эти мероприятия собирали до тысячи местных жителей. Выполняя указание центральных властей, местные руководители мобилизовывали жителей своих районов по всей стране, создавая, таким образом, атмосферу патриотического подъема. Впрочем, это вовсе не означало, что сами гражданские лица были все патриотами. Многие просто выражали свои человеческие симпатии уходящим на фронт солдатам в надежде на то, что своим присутствием и демонстрацией поддержки они хотя бы в малой степени сумеют подбодрить их, идущих порою на верную смерть. Уходящие на фронт высоко ценили внимание к себе со стороны простых японцев и долго хранили в памяти эти сцены, что, безусловно, в какой-то мере облегчало им переносить лишения и страдания фронтовой жизни.
Смысл деятельности властей по подъему патриотических настроений среди солдат в ходе организации их проводов на фронт состоял в том, чтобы пробудить патриотические чувства и побудить до конца выполнить свой солдатский долг по защите родины от врага, не жалея противника и сражаясь с ним до конца за победу [Аракава, 2001, с. 70]. Важно отметить, что искусственная стимуляция властями патриотизма путем оказания на солдат психологического давления не способствовала пробуждению чувств “любви к Родине” у родных и близких солдат, принимавших участие в церемонии проводов. Такие церемонии были скорее нужны самим солдатам, так как заряжали их дополнительной энергией и внушали оптимизм, столь необходимый для выживания и возвращения домой после войны. В меньшей степени они формировали патриотические чувства у гражданского населения. Солдаты чутко реагировали на восклицания “бандзай”, адресованные им. Возвышенная атмосфера проводов, безусловно, играла свою положительную роль, концентрируя патриотические, националистические мысли солдат - психологически и географически в единое целое.
Результатом идеологической обработки массового сознания японских солдат перед отправкой на фронт стало формирование у них убеждения в том, что они являются “защитниками всей нации” и поэтому должны находиться в привилегированном положении по отношению к “гражданским” японцам. Это не могло не льстить самолюбию военнослужащих. Многие из них испытывали искреннюю благодарность императору за такое признание их места в социальной иерархии. Если в начале долгой “дороги на фронт” многие новобранцы думали лишь о простых житейских проблемах, о своей семье, о прерванной карьере, то, последовательно пройдя все этапы церемонии прощания, они уже ощущали себя “частью государства-нации”, ответственными за жизнь других японцев, которые им доверяли защищать их жизни.
Правильно продуманная и четко реализованная властями Японии политика идеологической и психологической обработки массового сознания солдат в процессе проводов на фронт фундаментально меняла их систему ценностей, укрепляла их национальную идентичность. Может быть, впервые солдаты начинали воспринимать себя как часть большой и единой нации - кокумин. И в этих условиях понятие государства (кокка) также становилось для солдат большой ценностью. Очевидно, что такого психологического эффекта властям было бы трудно добиться в условиях мирной жизни. Поэтому они не упускали возможности использовать войну с Россией для сплочения нации, для ее консолидации как “государства-нации”.
Но что самое важное - власти так тонко продумывали все аспекты церемонии проводов на фронт, что им даже не приходилось лишний раз апеллировать к авторитету императора. В солдатских дневниках отмечалось, что во время церемонии проводов никто не вбрасывал в толпу лозунги “Да здравствует император”, “Отдадим свои жизни за императора” и т.п. И это было далеко не случайно. Солдаты готовились отдавать свои жизни за Родину, за Японию, за нацию, состоящую из таких же японцев, как они сами, из их родных и близких. Власти намеренно принижали в этой связи роль и значение императора, сохраняя за ним возвышенный статус символа нации.
Многие мобилизованные на фронт солдаты никогда ранее не выезжали за пределы своего родного города или деревни. Они получили такую возможность, только оказавшись призванными на фронт русско-японской войны. Для многих дорога на фронт означала не только путешествие за границу, но также и долгий путь по своей собственной стране [Харада, 2001; Ericson, 1996]. Путешествие по железной дороге, как уже отмечалось, заканчивалось в порту Удзина, где солдаты пересаживались на транспортные военные суда, доставлявшие их на материк. Молодые японцы из окна поезда, “затаив дыхание”, смотрели на новые для них города, деревни, горы, о которых ранее они могли только слышать или читать. Мобилизация на фронт означала для многих солдат императорской армии “бесплатное путешествие по Японии”. Свои впечатления они тщательно записывали в дневники. Обычно это были длительные по времени путешествия из отдаленных городов и деревень, с Хоккайдо, Тохоку. Каждый солдат, проезжая по территории Японии, впервые ощущал новое чувство протяженности “пространства” своей родины, которую он едет защищать.
В ожидании погрузки на корабли военное начальство предлагало солдатам совершить экскурсии по местам “боевой славы” японских самураев, т.е. посетить синтоистские храмы, чтобы лишний раз поднять их боевой дух. Популярным в районе порта Удзина был храм Ицукусима (на острове Миядзима в заливе Хиросима). Этот храм был известен японцам как место паломничества видного политика и военачальника эпохи Хэйан Тайра Киёмори (1118-1181). Военное руководство было заинтересовано воздействовать на патриотические чувства солдат, демонстрируя им не только красоты замков, но и величие их родины, национальных героев, которые в прошлом также не жалели сил, защищая страну от врагов. Синтоистский храм Ицукусима олицетворял для японцев не только символ традиционной уникальной японской культуры, но также и священный облик самой Японии.
Тщательно продуманные властями Японии многодневные путешествия туристического характера для солдат, отправляемых на фронт, имели в своей основе идею показать им родную страну и лишний раз напомнить, что они, как патриоты, призваны защитить ее от угрозы нападения извне. Многие из новобранцев впервые совершали такое уникальное путешествие. Военное командование рассчитывало при этом, что солдаты должны были настроиться на патриотический лад, что должны были испытать чувства своей сопричастности к судьбам страны, которую им предстояло уберечь от врагов во что бы то ни стало, даже ценой собственной жизни, так как “враги стремились все это разрушить”. Красота японской природы, изысканность традиционной архитектуры работали как инструмент внедрения в массовое сознание националистической идеологии. Солдаты впервые задумывались о том, что они являются “солдатами великой Японии” и выполняют благородную миссию защиты родины.
Длительное путешествие по различным районам Японии играло ключевую роль в формировании их патриотического сознания, их самоидентификации как граждан этой “замечательной и красивой страны”, которая называется Японией. Солдаты в короткие сроки меняли отношение к стране: из простых, незаметных жителей отсталых районов Японии они превращались в “монолитное и сплоченное сообщество защитников Родины и всех японцев”. Власти старались привить им потребность исполнить до конца свой патриотический воинский долг, который в отличие от гражданских лиц Родина доверила только им. Солдаты искренне гордились таким доверием и готовились его оправдать. И в этих своих чувствах они видели себя в качестве национальных героев.
Японские власти заранее настраивали солдат императорской армии на негативное восприятие пребывания на враждебной территории. Они прикладывали большие усилия к тому, чтобы все увиденное японцами на континенте контрастировало с теми благостными впечатлениями, которые остались у большинства японских военнослужащих после проводов и церемоний прощания с ними в Японии. Если целью организации путешествия солдат по железной дороге по территории Японии являлось в первую очередь повышение уровня их национальной гордости за свою красивую и уникальную Родину, то японские власти в Китае и Корее, во-первых, стремились помочь преодолеть тот психологический шок, который испытывали многие солдаты при первом в их жизни пересечении государственной границы Японии, а во-вторых, психологически подготовить солдат к встрече с незнакомым и враждебным миром. Морское путешествие из Японии через Корейский пролив к берегам Кореи и Китая являлось для японских солдат своеобразной линией водораздела между их прошлой жизнью, сопровождавшейся безмятежной и приятной прогулкой по просторам родной Японии, и ближайшим “будущим” на враждебной территории, которое было опасным и незнакомым. Более того, когда японские солдаты добиралась до мест своей дислокации в Маньчжурии или Корее, они впервые в своей жизни непосредственно встречались с “чужими и враждебными им народами” - китайцами, корейцами, маньчжурами или русскими. Все это еще больше работало на сплочение и объединение японских солдат и повышало уровень их патриотического самосознания.
Прибывавшие в Порт-Артур в расположение Квантунского отряда японские солдаты были поражены убогостью жилищ местных жителей. Невольно сравнивая чистоту и аккуратность жилых построек в Японии, солдаты гордились своей страной, организацией жизни и повседневного быта у себя дома. Японские солдаты были поражены запущенным состоянием жилых домов китайцев, грязью и разбросанными вокруг них бытовыми отходами. Японцы были немало наслышаны о неаккуратности китайцев, однако то, что предстало перед их глазами, превосходило самые страшные рассказы. Китайские дети были не только бедно одеты, но они были не умыты, не причесаны, носили грязную нестиранную одежду. Японские солдаты невольно сравнивали условия жизни и воспитания детей у себя дома, и сравнение это было не в пользу китайцев [Савада, 1990, с. 50, 53-54]. Солдат Квантунской армии Иваи Ситигоро в своем дневнике называл китайские жилища “зловонными лачугами, в которых даже свиньям было бы неудобно находиться”. Китайская пища, по мнению Иваи, была просто несъедобна. По наблюдениям Иваи, в Китае даже железные дороги по качеству рельсов и по оснащенности оборудованием были сильно устаревшими, они не шли ни в какое сравнение с японскими железными дорогами, построенными по последнему слову техники [Иваи, 1974, с. 71-74].
Такими же безрадостными были впечатления японцев и от Кореи. Японских солдат приводило в немалое удивление даже не столько убогость жилищ корейцев, сколько удивительная антисанитария в местах их компактного проживания. Горы неубранных бытовых отходов, человеческие экскременты, потоки мочи, вытекающие из домов корейцев, как реки, - все это сильно воздействовало на психику японцев. Они лишний раз убеждались в том, что им было что защищать у себя на родине. Многие из них искренне оценивали жизнь у себя в Японии, сравнивая условия проживания простых людей в Корее и в Китае.
Оказавшись проездом на территории Кореи, японские солдаты обращали также внимание на безразличное отношение корейцев к иностранцам - русским. По Российско-корейскому договору 1884 г. власти Кореи открыли для России порты Инчхон (Чемульпо), Вонсан, Пусан, а также города Сеул и Янхванджин, где российским подданным предоставлялось право арендовать или покупать землю, помещения, строить дома, склады и фабрики. С российским паспортом можно было свободно перемещаться по всей территории Кореи без каких-либо ограничений. Российские военные суда могли свободно заходить во все корейские порты, делать съемку и промеры глубин. Российским подданным предоставлялся режим наибольшего благоприятствования. Преисполненные национальной гордости, японцы не понимали, почему корейцы не оказывают русским никакого сопротивления. Соотнося безразличное отношение корейцев к судьбам своей страны с собственными патриотическими чувствами, японские солдаты лишний раз убеждались в том, что независимость и суверенитет можно и нужно защищать, даже находясь за многие тысячи километров от территории Японских островов [Нэгоро, 1976, с. 43, 51, 56-58 ].
В своих дневниках японские солдаты называли впервые увиденных ими корейцев и китайцев не иначе как додзин, что для японцев означает недоразвитые люди, недочеловеки - микайхацу или варвары (ябандзин) [Накамура, 2001, с. 100]. Примечательно, но про жителей Тайваня японцы никогда не говорили, что они на них смотрят как на додзин. Японцы называли тайваньцев более учтиво - бандзин, что означало “благородные дикари”, в отличие от примитивных и нецивилизованных китайцев или корейцев. Военные власти императорской армии всячески поощряли такое восприятие солдатами увиденного в Китае и в Корее. Японские офицеры в беседах с солдатами подчеркивали, что Япония своей политикой экспансии на материк выполняет благородную историческую миссию - через колонизацию китайских и корейских территорий она намерена вывести эти отсталые народы на путь цивилизационного развития, т.е. подтянуть их до уровня развития, на котором находится сама Япония.
Правда, следует отметить, что японские солдаты, оказавшиеся накануне русско-японской войны на территории Китая и Кореи, не имели единого мнения о том, кого же в этих странах следует называть додзин. Подавляющее большинство японских солдат придерживались мнения о том, что коренные китайцы представляли собой особую нацию, отличную от маньчжуров и корейцев, которых смело можно было причислять к варварским народам. Но для японцев было более важным, что и китайцы и корейцы являлись “другими народами”, отличными от самих японцев, и представляли “другую” Азию. Более того, солдаты гордилась тем, что маленькая Япония победила огромный по территории и многонаселенный Китай в только что закончившейся японо-китайской войне 1894-1895 гг. и что китайцы больше никогда не будут наводить страх на японцев. Другие народы Азии, такие как маньчжуры или корейцы, со своей культурой и традициями были малозначимы для японских солдат, которые просто не считали их самостоятельными народами, достойными какого-либо уважения и внимания. К ним у японских солдат было только одно отношение - эти народы нуждаются в колонизации и порабощении. И они, японцы, призваны выполнить эту благородную миссию по отношению к национальным меньшинствам Восточной Азии.
Показательно, что толковые словари японского языка вплоть до начала 1930-х гг. не включали в свои словники понятие додзин, имевшее явно шовинистический, ультранационалистический смысл [Накамура, 2001, с. 100-101]. В словарях это понятие трактовалось как “аборигены, туземцы”, проживавшие по периметру границ колоний Японии в Восточной Азии. Впервые в японском языке понятие додзин было использовано применительно к национальному меньшинству айну (айны), которые воспринимались коренными японцами как народ, проживавший за пределами собственно Японских островов на Хоккайдо, т.е. как “внешний” народ. Но как только айну в 1878 г. были ассимилированы в японскую нацию, сами японцы перестали называть их додзин. Сегодня иногда айну называют кю додзин, т.е. бывшие аборигены. В то же время сохранившийся в японском лексиконе термин додзин сегодня корреспондируется с жителями Микронезии, которые вошли в состав японской колониальной империи в 1914 г. Широкое использование в языке японских солдат этих понятий работало на повышение уровня их патриотического самосознания, так как, употребляя их применительно к китайцам и корейцам, японцы невольно возвышались в своих собственных глазах и больше ценили условия жизни на своей родине.
Иначе японские солдаты воспринимали русских в Китае. Они не причисляли их к грязным недочеловекам (додзин), а, напротив, относились к ним как к равным себе в плане цивилизационного развития. Японцы по достоинству оценивали мастерство и подготовку русских солдат, ставя их на один уровень с солдатами европейских армий. Японские солдаты испытывали уважение к русским солдатам, как к достойному противнику. Судя по записям в дневниках, японские солдаты, например, высоко оценивали архитектурные ансамбли, построенные русскими архитекторами в Порт-Артуре, а также в городах Маньчжурии. Японцы были поражены масштабами построек, их имперским величием. Среди японских солдат имели место даже сомнения, а правильно ли поступают лидеры Японии, что они объявили войну России, стране, население которой достаточно развито, имеет достижения в культуре и техническом развитии и не нуждается в “японском руководстве” [Shimazu, 2009, p. 59-61].
Период расцвета японской колониальной империи с конца XIX в. до поражения страны во Второй мировой войне сопровождался активной индоктринацией государственной националистической идеологии в массовое сознание, проведением властями целеустремленной политики по патриотическому воспитанию нации. Официальная пропаганда, манипулируя массовым сознанием, использовала расистский подход для деления мира в глазах японцев на две части - японскую, т.е. цивилизованную, и “другую”, нецивилизованную, отсталую, варварскую. Таким был фундамент официальной империалистической идеологии, внушаемой японцам вплоть до поражения страны в 1945 г. В контексте этой идеологии Русско-японская война 1904-1905 гг. трактовалась официальной пропагандой как война между двумя “цивилизованными народами”, и японское командование внушало солдатам мысль о том, что они сражаются с достойным противником в лице российской царской армии, которого, впрочем, можно победить.
Анализ содержания дневников японских солдат, участвовавших в Русско-японской войне 1904-1905 г., позволяет сделать ряд выводов.
Во-первых, на момент объявления мобилизации на войну с Россией в 1904 г. солдаты императорской армии в своем большинстве не отличались высоким уровнем патриотизма. Многие из них испытывали противоречивые чувства в отношении готовности выполнить свой гражданский долг, что выдавало их внутреннюю напряженность и отсутствие желания идти на войну. Солдаты разрывались в своих чувствах между преданностью своей семье и долгом перед Родиной и императором. Многие страдали от того, что были вынуждены неожиданно прервать свою успешную карьеру и идти на фронт в самый расцвет своей трудовой деятельности. Многие солдаты впервые в своей жизни задумывались над такими фундаментальными категориями, как: что есть государство (кокка) и нация (кокумин). Они начинали осознавать, что нельзя, например, быть достойным гражданином Японии, заслуживающим уважение со стороны окружающих, и не идти на фронт защищать интересы своего родного государства. И в этом смысле солдаты отражали умонастроение большинства жителей Японии, считавших, что, например, дезертирство, уклонение от выполнения гражданского долга есть большой грех, недостойный японца, и если его совершить, то можно мучиться всю оставшуюся жизнь.
Во-вторых, японские власти, особенно на местном уровне, многое делали для того, чтобы наилучшим образом организовывать церемонии проводов солдат на фронт, так как центральная власть придавала этому особое значение в плане патриотического воспитания нации. Эти церемонии всегда выглядели естественными и очень теплыми. Большую активность проявляли разного рода патриотические организации, деятельность которых была направлена на поддержание боевого духа солдат. И действительно, солдаты во время пребывания на фронте с благодарностью и теплотой вспоминали прощальные церемонии. Они были преисполнены гордости за то, что их воинские подвиги не будут забыты, что Родина в лице незнакомых им местных жителей будет помнить о них с благодарностью. Политика патриотического воспитания солдат в ходе этих кампаний была продумана таким образом, что солдаты не воспринимали эти церемонии как разовые и официальные события. Проводы на фронт всегда начинались в родных местах солдат и продолжались на всем протяжении, вплоть до посадки на транспортные суда в порту Удзина. Смысл этой деятельности властей состоял в демонстрации сплоченности и единении солдат и гражданского населения, консолидированной решимости всей нации победить в войне во имя национальных интересов. Все военнослужащие и мирное население чувствовали себя единой японской нацией, защищающей от врага свою любимую родину. Собранные из разных деревень и городов Японии солдаты впервые идентифицировали себя в качестве единой нации, т.е. ощущали себя сплоченным народом, готовым вместе совершить подвиги во славу любимой родины. Это чувство не было известно японцам в феодальный период их истории. Эффект единения солдат и народа в “государство-нацию” сыграл решающую роль в мотивации рядовых граждан идти на фронт и погибать за страну. Властям удалось подготовить общество к мысли о самопожертвовании во благо нации.
Для Японии победа в войне с Россией стала важнейшим этапом превращения страны в великую державу. Япония приобрела статус одного из главных игроков на мировой арене и создала базу для дальнейшей империалистической экспансии в Восточной Азии и на Тихом океане. В значительной степени это стало возможным благодаря продуманной политике властей в вопросах патриотического воспитания нации. Опыт такого воспитания пригодился японским властям в период подготовки страны к участию в первой и второй мировых войнах и в известной мере определял наступательный характер японской внешней политики вплоть до поражения Японии в 1945 г.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
История Японии, 1868-1998. М.: ИВ РАН, 1998.
Молодяков В.Э., Молодякова Э.В., Маркарьян С.Б. История Японии. ХХ век. М.: ИВ РАН; Крафт+, 2007.
Урланис Б.Ц. История военных потерь. СПб.: Полигон, 1994.
Gluck C. Japan’s Modern Myths: Ideology in the Late Meiji Period. N.Y: Princeton University Press, 1985.
Ericson S. The Sound of the Whistle: Railroads and the State in Meiji Japan. Cambridge, MA: Council on the East Asian Studies, Harvard University, 1996.
Richardson T.E. In Japanese Hospitals during War-time: Fifteen Months with the Red Cross Society of Japan (April 1904 - July 1905). Edinburgh: William Blackwood and Sons, 1905.
Shimazu Naoko. The Diaries of Japanese Conscripts // Naoko Shimazu (ed.) Nationalism in Japan. L.—N.Y.: Routledge, 2009.
Stewart L. Japan’s First Modern War: Army and Society in Conflict with China 1894-1895. Basingstoke: Macmillan, 1994.
АкэгарасуХайя (ред.). Акэгарасу Хайя никки дзё (Дневники Акэгарасу Хайя). Канадзава: Акэгарасухай- якэнсёкай, Канадзава, 1976.
Аракава Сёдзи. Гунтай то тиики: сиридзу - Нихон киндай си, 6. (Армия и районы: серия - Современная японская история. Т. 6). Токио: Аоки сётэн, 2001.
Иваи Ситигоро. Нитиро сэнсо дзюгун никки (Полевые дневники участников японо-русской войны) // Ямагата-си сирё 37, 1974.
Кусуноки Ясудзи (ред.). Нитиро сэнъэки дзюгун рякуки: Накадзава Итиро (Краткие записи о пребывании на японо-русской войне: Накадзава Итиро). Токио: Сого сэйханся, 1996.
Макихара Норио. Кякубун то кокумин-но айда: киндай минсю-но сэйдзи исики (Между властью и обществом - современное политическое самосознание масс). Токио: Йосикава кобункан, 1998.
Мотоясу Хироси. Сэнсо-но фокуроа: киган то ирэй-о тюсин-ни (Военный фольклор: молитвы и память о погибших) // Дзию минкэн. 16 марта 2003.
Мукайдо Хатимити. Ити касйкан-но нитиро дзюгун никки (Дневник унтер-офицера, участника японо-русской войны). Токио: Никкан сёбо, 1979.
Накамура Дзюн. Додзинрон-додзин-но имэдзи-но кэйсэй то тэнкай (Представление об иностранцах: система их жизни в развитии) // Синохара Тору (ред.). Киндай Нихон-но тодзадзё то дзигадзо (Автопортрет и текущий момент в современной Японии). Токио: Каваси сёбо, 2001.
Накахара Акира (ред.). Накахама Тоитиро никки дайникан (Переиздание дневников Накахама Тоитиро). Тояма: Тояма сёбо, 1995.
Нитиро сэнъэки Токура-мура дзикёку си (История событий в деревне Токура в период японо-русской войны). Цит. по: Naoko Shimazu (ed.) Nationalism in Japan. L.—N.Y.: Routledge, 2009.
Ногава Ясухару. Нитиро сэндзики-но тоси сякай: Хибия якиути дзикэн сайко (Городская общественность в период японо-русской войны: успех организованного поджога в парке Хибия) // Рэкиси хёрон 563, март 1997.
Нэгоро Токити. Юё-но бохё (Лишние могилыг). Токио: Майнити симбунся, 1976.
Савада Матасигэ. Нитиро сэнъэки дзюгун нисси (Военные дневники участника японо-русской войны). Дзама: Дзамасирицу тосёкан сирё хэнсан гакари, 1990.
Тада Кайдзо. Нитиро сэнъэки дзинтю нисси: Ити кангохэй-но роппяку нанадзюго нити (Дневники военного санитара - 675 дней на фронтах японо-русской войны). Тояма: Когэн сюппан, 1979.
Такада Киити. Нитиро сэнъэки дзюгунки (Заметки военного корреспондента с японо-русской войны). Токио: Икко инсацу кабусики кайся, 1963.
Харада Кацумаса. Нихон тэцудоси: гидзюцу то нингэн (История развития железных дорог в Японии: техника и человек). Токио: Тосуисёбо, 2001.
