Followers 0

Ивонина Л. И. Станислав Лещинский

(0 reviews)

2 Apr 2017

Ивонина Л. И. Станислав Лещинский // Вопросы истории. - 2016. - № 2. - С. 17-44.

«Истинный философ не должен ни слишком возвышать, ни слишком унижать в своем мнении какое-либо звание. Он должен наслаждаться удовольствиями жизни, не будучи их рабом: богатством, не прилепляясь к оному, почестями без гордости и хвастовства. Он должен претерпевать несчастия без боязни и без надменности; почитать ненужным все то, чего он не имеет, и достаточным все, что имеет». Считается, что эти слова принадлежат одной из самых заметных фигур европейского масштаба первой половины XVIII в. — дважды польскому королю и герцогу Лотарингскому Станиславу Лещинскому¹. Мало сомнений в том, что их автор имел в виду, прежде всего, самого себя. Насколько правдив этот возможный автопортрет, и в какой степени ему соответствует жизненный путь Станислава I?

Образ этого человека, отраженный в немногочисленных биографиях, достаточно противоречив. Отечественные авторы его не жалуют, точнее, в большинстве своем относятся к нему скептически или нейтрально, как к фигуре исторически второстепенной. Феофан Прокопович называл Станислава «незаконным королем польским», а его политику — «неистовством, вероломством и безстудством». В 1734 г. Прокопович посвятил Лещинскому эпиграмму, в которой отмечал, что слава дважды торопилась в его «дом», но «не дошла и стала»². «Лещинский действительно мог нравиться: он был молод, приятной наружности, честен, жив, отлично образован, но у него недоставало главного, чтоб быть королем в такое бурное время, недоставало силы характера и выдержливости», это человек, не обладавший «... ни блестящими способностями, ни знатностию происхождения, ни богатством...», — отзывался о нем С. М. Соловьёв³. Малоизвестный шляхтич, «мягкий и уступчивый» ставленник Карла XII, а затем и Людовика XV, «дубликат» польского короля — самые распространенные характеристики, данные Лещинскому российскими историками вплоть до сегодняшнего дня. При этом их внимание ограничивается рамками его военно-политической деятельности⁴.

В зарубежной историографии ситуация несколько иная. Специальные работы о Станиславе Лещинском принадлежат перу французских и польских историков. Современники польского короля во Франции характеризовали его как фигуру позитивную и многогранную, что связано как с политической линией Версаля, так и с политико-просветительской деятельностью Лещинского в Европе. «Энциклопедия» Дидро и д’Аламбера оценила его жизнь как выдающуюся и достойную подражания. Вольтер, для которого Польша была частью Сарматии (позднеантичное название Восточной Европы, основным населением который были сарматы), познакомился с Лещинским в 1725 г. и много общался с ним в Люневиле в 1748—1749 годах. Взгляды французского просветителя в отношении польского короля эволюционировали: в «Истории Карла XII» (1731 г.) он предстает героем, философом и справедливым государем, противостоящим орлам России и Австрии. После Полтавской битвы Станислав, превосходя Карла умом и интеллигентностью, мобилизовал дезорганизованные силы, как мог, чтобы самому защищать то, что бросил шведский король. Тем не менее, как в «Истории Российской империи правления Петра Великого», так и «Истории Карла XII» Вольтер, возвышая Станислава над шведом, подчеркивал в конечном итоге превосходство того, кто основал Петербург, над тем, кто украсил Нанси. Лещинский у него — человек разумный и дружелюбный, образец религиозной терпимости, покровитель искусств и наук. Управляя Лотарингией, он сделал больше всех «сарматских» королей на берегах Вислы. Со временем просветитель пришел к выводу, что король Станислав, противостоя могущественным силам и политическому союзу Станислава Августа Понятовского и России, спасителем отчизны быть не мог. А Ж.-Ж. Руссо оценивал Лещинского, как «более чем добродетельного гражданина, который для своей отчизны делает все, что может»⁵.

Не обошли Станислава I вниманием и немецкие просветители, в частности, Иоганн Готфрид Гердер. В 1798 г. в одной из поэм Гердер представил разделы Польши как предостережение для Германии, а в 1802 г. написал поэму о Станиславе Лещинском, на примере которого обрисовал стереотипы Просвещения. В одной строфе поэмы он обращался к Польше: «Горе тебе, о Польша!», а в другой — к Лещинскому: «Но счастье, Станислав, тебе!». Автор воспевал геркулесовы усилия последнего, вознагражденные «империей наук и искусств», но не в Польше, а в Лотарингии. В поэме словно подразумевалось, что Лещинскому повезло, когда он потерял Польшу, недостойную просвещенного монарха⁶.

В Лотарингии образ Станислава исключительно богатый и многоаспектный — как архитектора, искусствоведа, литератора, ученого, хозяйственника и правителя. Его общественную и писательскую деятельность рассматривают как попытку создания представительского государства, а место Лещинского в памяти благодарных лотарингцев можно выразить словами из статьи «Лотарингия» в той же «Энциклопедии»: «... правление его было очень счастливым. Еще долго ее жители будут с благодарностью вспоминать имя того, кто был им настоящим отцом». В последние годы во Франции в нем, прежде всего, видят символ интеллектуального расцвета Лотарингии XVIII в. и наравне с другими выдающимися деятелями вписывают его имя во французскую культуру Просвещения. 2005 год явился апогеем его памяти: 250-летний юбилей основания площади Станислава в Нанси привел к многочисленным торжествам под названиями «Нанси — 2005, век Просвещения» и, более того, — «Нанси — столица Просвещения»⁷.

В Польше образ Станислава выглядит довольно размытым. В ряду польских королей Лещинский занимает последнее место, не принадлежит он и к пантеону народных героев. Как отмечает польский историк М. Форуцкий, он не служит образцом ни ныне популярной в Польше карьеры на Западе, ни способности распространения польской культуры в Европе, ни даже мецената, не представляется в целом значимой и его политическая или писательская деятельность. Ярлык несчастного короля в Польше и изгнанника за границей заслонил его лучшие стороны: в польской историографии его признавали респектабельным, правдивым, но слабым; считали добродетельным, но сомневались в его философских способностях. Его «амбициозное правление» в Лотарингии рассматривалось как нечто среднее между политическим экспериментом и драмой на европейской арене, в которой Станислав играл роль вымышленного героя. Так, известный исследователь конфликтов на Балтике и политической истории XVIII в. Э. Чеслак, анализируя жизненный путь Лещинского, прежде всего, в контексте политических и военных событий эпохи, поместил его в «круг шведской политики сверхдержавы» и в «круг французской политики»⁸.

На рубеже тысячелетий ситуация изменилась. В связи со вступлением Польши в НАТО (1999) и ЕЭС (2004) «европейская» фигура Станислава Лещинского приобрела значимость. В современных польских работах его даже называют «лекарем больной Отчизны», акцентируя внимание на его просветительской деятельности. Польские историки отмечают, что фигура Станислава занимала одно из самых значительных мест в польско-французских отношениях, не столько политических, сколько культурных, и являлась своеобразным посредником между Польшей и Западом. Подчеркивается, что интеллектуальная мысль Лещинского в русле польской реформаторской линии века Просвещения была смешением сарматских и европейских теорий, а ее республиканские идеи оказали влияние на интеллектуальный генезис Французской революции⁹.

Тому, что представление о Станиславе Лещинском колеблется в диапазоне от пренебрежительного отношения до апологетики, способствовала и головокружительная история его жизни — история молодого человека, ставшего в 22-летнем возрасте познаньским воеводой; пана из Рыдзыны, претендовавшего на королевскую корону; польского короля-пилигрима, скитающегося по Европе в надежде, что судьба вернет его на родину; коронованного изгнанника, который выдал свою дочь за самого завидного жениха в Европе; философа эпохи Просвещения, который свои лотарингские владения превратил в одно из просвещенных мест континента.

Критическое отношение к этому королю как к «человеку ниоткуда», малоизвестному, в значительной степени рассеивается, если принять во внимание его генеалогию. Станислав Лещинский, появившийся на свет 20 октября 1677 г. во Львове (Лемберг), происходил из знатной великопольской семьи, носившей герб Венява. На этом гербе в золотом поле находится воловья голова черного цвета с рогами, загнутыми наподобие полумесяца. В ноздрях у вола — круг или кольцо, сплетенное из древесных ветвей. Фигура в нашлемнике чаще изображается как обращенный вправо лев с короной на голове и мечом в правой лапе. Есть версия, что этот герб появился в Польше в связи с прибытием в 966 г. чешской княжны Данбрувки (Дубравки, Dąbrówka), ставшей женой польского короля Мечислава I (935—992). Согласно легенде, род Лещинских ведет свою историю от древней чешской фамилии Перштейнув (Persztejnów). Сама же фамилия происходит от великопольского местечка Лешно. Среди предков Станислава были примас, канцлер, епископы, воеводы, казначеи, гетманы. Его прапрадед Рафал Лещинский, воевода Белзский, при Сигизмунде III (1566—1632) занимал одно из видных мест среди кальвинистской шляхты, но перед смертью в 1636 г. перешел в католичество. Сын Рафала Богуслав Лещинский исполнял за свою жизнь много должностей — генерального старосты великопольского, подскарбия великого коронного (казначея), подканцлера коронного и др. В конце 1641 — начале 1642 г. он, как и его отец, отказался от кальвинизма и стал католиком. Несмотря на смену вероисповедания, Богуслав продолжал поддерживать протестантов. Многие ценили его ораторское искусство, но считали эгоистичным и бесчестным и даже подозревали в растрате денег и королевских драгоценностей. Несмотря на это, дед Богуслав любил говорить: «Кто хочет найти Божью кару, тому надо найти сокровище»¹⁰.

Stanislaus.png.f2f115f1ed43f09a86ee6b2c4

Leschinsky.PNG.496c5b9493a78f457964007f9

Stanislav.PNG.4eb6c4fa2f9f261e7bee7e63ae

Отец Станислава Рафал Анджей Лещинский (1650—1703) по количеству должностей обогнал Богуслава. Самыми значимыми среди них были: воевода калишский и познаньский, генеральный староста великопольский и воевода ленчицкий, посол в Турции и подскарбий великий коронный. Рафал Анджей был также известен как поэт и оратор, оставивший после себя рукопись «Дневник посольства в Турцию 1699 г.» («Dyaryjusz poselstwa do Turcyi, w roku 1699 odbytego»), которая ныне хранится в Российской Национальной библиотеке (Санкт-Петербург), и историческую поэму «Хотин» («Chocim»). В 1676 г. он женился на Анне Яблоновской (1660—1727), дочери каштеляна краковского и гетмана великого коронного Станислава Яна Яблоновского. Станислав был их единственным ребенком и продолжателем рода. Как видно, все Лещинские были интеллектуально развиты и склонны к творческому и философскому осмыслению действительности.

Как последнего представителя дома, Станислава берегли и воспитывали под надзором святого отца и домашних учителей. Одаренный живым умом, мальчик быстро постигал тайны различных наук, развивавших его природные способности. Он рос здоровым и веселым, отличаясь добротой, щедростью, храбростью и свободолюбием. К 17 годам Станислав в совершенстве владел латынью и бегло говорил по-испански (его гувернер был испанцем); хорошо разбирался в математике, а особенно в механике; писал стихи и прозу. В 18 лет молодой шляхтич был избран на сейм, где обратил на себя внимание не только других послов, но и короля Яна III Собеского (1629—1696). Станиславу не сиделось в Польше. Поставив целью изучить жизнь других народов, в 1695 г. он отправился на Запад. Сначала он появился при дворе императора Священной Римской империи в Вене, затем посетил Испанию, Рим, где имел аудиенцию у папы Иннокентия XII, Флоренцию, Венецию и, наконец, оказался во Франции.

Как известно, двор Короля-Солнце Людовика XIV (1643—1715) считался образцовым для всей Европы и представлял собой своеобразную модель «метрополии», обязательную для подражания «местными артистами». Двор являлся «цивилизатором» дворянства, что было актуально для Франции и значительной части континента. Своей политикой французский монарх не только заставил, но и привлек дворян ко двору, при котором превыше всего ценились искусства, придворный церемониал и остроумная беседа. Всепроникающее влияние Франции выразилось в повсеместной моде на все французское и в роли французского языка как международного средства общения, дипломатии и культуры¹¹. Неудивительно, что Франция покорила молодого путешественника своим величием, научными и культурными достижениями. Благодаря рекомендациям, перед Станиславом открывались все двери, а в Версале он довольно близко сошелся с молодым герцогом Бургундским. Только весть о смерти Яна Собеского и письмо отца заставили его вернуться на родину¹².

Юность закончилась, начиналась полная непредсказуемых поворотов жизнь. В Польше было неспокойно. Здесь следует сказать о том, что эпоху Вестфальской системы в международных отношениях в Европе (1648—1815), особенно до Французской революции конца XVIII в., в литературе часто называют временем «дворов и альянсов». В области международного права в то время господствовал принцип равновесия сил между государствами, во внутренней политике все более укреплялась монополизация власти, обозначенная большинством историков термином «абсолютизм»¹³. Подобная ситуация была характерна для подавляющего большинства европейских государств. Исключением стали пережившие реформы буржуазного характера Великобритания и Республика Соединенных Провинций Нидерландов, а также Речь Посполитая, сохранившая архаические структуры «шляхетской республики», вступившая в полосу кризиса и ставшая «яблоком раздора» для целого ряда сильных держав — как представителей «западной формы монополизации», так и «восточной». Все это сказалось на выборах нового короля, расколовших Польшу на фракции и посеявших новые противоречия в Европе, только что пережившей Девятилетнюю войну (1689—1697) и готовившуюся к борьбе за испанский трон на западе и за Балтику на северо-востоке.

После смерти Яна Собеского начался бурный период межкоролевья. Кандидатов на престол было много: сын покойного короля Якуб Собеский, герцог Лотарингский Леопольд, маркграф Людвиг Баденский... Магнатами даже поднимался вопрос о кандидатуре дяди Станислава гетмана Яблоновского. Но главными претендентами были Франсуа-Луи, 3-й принц де Конти, известный как Великий Конти, и саксонский курфюрст Фридрих II Август Веттин (Август Сильный). Фактически с 1697 г. началось континентальное противостояние между Россией и Францией в польском вопросе. Пётр I противился только одному кандидату — принцу Конти — потому что Версаль находился в дружественных отношениях с Османской империей и враждебных с Австрийским домом. К тому же французский посол Мельхиор де Полиньяк проинформировал польских вельмож об обещании Стамбула заключить с Польшей мир и возвратить ей Каменец-Подольский, если королем будет избран французский принц. Поэтому Пётр в посланном в Варшаву письме заявил, что, если магнаты поддержат Конти, то это сильно скажется на взаимоотношениях России с Речью Посполитой.

17 (27) июня 1697 г. прошли двойные выборы: одна партия провозгласила Конти, другая — курфюрста Саксонского. Для поддержки Августа, который пообещал царю оказать России поддержку в борьбе с Османской империей и Крымским ханством, Пётр двинул к литовской границе войско князя Ромодановского. Хотя Конти и был избран королем Речи Посполитой большинством голосов, он отказался от короны, убедившись, что не справится с силами соперника: литовский гетман Сапега не выполнил свое обещание оказать ему помощь, к тому же в Польшу шло саксонское войско. Август II использовал пассивность француза и отправился на Вавель, по дороге привлекая к себе знать. По закону, установленному сеймом, коронацию можно было провести только с использованием символов, находившихся в Вавельском хранилище. Дверь в сокровищницу была закрыта на восемь замков, ключи от которых хранились у восьми сенаторов. Шестеро из них были сторонниками Конти. Дверь нельзя было открыть, а ее взлом считался святотатством. Август не растерялся, и коронационные символы вынесли через отверстие в стене, оставив дверь в нетронутом состоянии. Он принял католичество и 15 сентября 1697 г. был коронован в Вавельском кафедральном соборе. Август хорошо помнил фразу великого французского короля Генриха IV Бурбона: «Париж стоит мессы»¹⁴.

Во время избирательной кампании Станислав вместе с отцом вначале поддерживал кандидатуру королевича Якуба Собеского. Рафал Лещинский часто повторял, что «лучше вольно жить в опасности, чем в спокойной неволе». За молодого Собеского выступил и примас Польши архиепископ Гнезненский Михал Стефан Радзиевский. Человек огромных амбиций и ненасытной жадности, он вскоре принял сторону принца Конти и стал бесспорным лидером профранцузской партии. В сложившихся обстоятельствах Лещинские признали победу Августа Сильного и подписали его элекцию (избрание)¹⁵.

Нетрудно догадаться, что возвышению молодого Лещинского во многом способствовали его отец и дядя. Еще в 1696 г. по воле отца Станислав принял должность старосты Одолановского. В 1697 г. оценивший его переход на свою сторону Август II сделал его в 1699 г. воеводой Познани. Произошли перемены и в личной жизни. 10 мая 1698 г. в Кракове Станислав вступил в брак с Екатериной (Катаржиной) Опалинской, дочерью старосты и кастеляна Яна Карла Опалинского. В следующем году на свет появилась их первая дочь Анна, которая умерла незамужней в 1717 г., а в июне 1703 г. родилась вторая дочь Мария, которой будет суждено стать королевой Франции. Союз молодых супругов основывался как на расчете, так и на взаимной глубокой симпатии. Долгие годы Станислав был верен жене, не замечая других женщин.

Тем временем, в Европе назревали две войны — Северная (1700— 1721 ) и война за Испанское наследство (1701 — 1714). Как король Польши Август Сильный устраивал Империю и Россию, но никак не Швецию или Францию. Дипломатическая и военная «возня» вокруг Речи Посполитой крепко связала интересы всех коалиций в испанском и северном конфликтах. А сама она стала идеальной территорией для свободных прогулок любого иностранного войска и для его содержания за счет разобщенного во всех отношениях населения.

Во внутренней политике Август II пытался проводить централизаторскую политику, но традиции шляхетской вольницы оказались сильнее. Кроме короля и Речи Посполитой (Республики), действовавших, чаще всего, в противоположных направлениях, в стране существовали многочисленные фракции шляхты, возглавлявшиеся крупнейшими магнатами. Эти фракции проявляли самостоятельность и во внешнеполитических вопросах и нередко вступали в вооруженные конфликты друг с другом. Так, Великое княжество Литовское переживало гражданскую войну, и одна из воюющих сторон, возглавляемая магнатами Бенгтом и Казимиром Сапегами, не раз взывала к шведской помощи, поскольку сторонники Августа во главе с Григорием Огинским и Михаилом Вишневецким одерживали в этой войне верх.

Политическая анархия особенно усилилась во время Северной войны.

Постоянная междоусобица была благодатной почвой для вмешательства иностранных дипломатов, и не только соседних государств. Польские магнаты часто ставили личные амбиции выше государственных интересов, и во время внешней опасности страна была не в состоянии организовать свою оборону. Что, собственно, и произошло при вступлении в Польшу армии «Северного Александра» — шведского короля Карла XII¹⁶.

В марте 1698 г. Август II заключил соглашение с датским королем Кристианом V, а в августе того же года провел тайное совещание с Петром I в Раве-Русской недалеко от Львова, где обсуждался план совместной наступательной войны против Швеции. Его сопровождал гетман Яблоновский, политическое влияние которого в Польше было весьма значимым. Наконец, 21 ноября 1699 г. представители Августа генерал Карлович и Паткуль подписали в Москве Преображенский союзный договор с Петром от имени саксонского курфюрста (Речь Посполитая присоединилась к Северному союзу только в 1704 году). Договор предусматривал взаимные обязательства в войне против шведов, ликвидацию шведского господства над восточной Прибалтикой, передачу Лифляндии и Эстляндии Августу II, а Ингрии и Карелии — России, для которой выход к Балтийскому морю был наиважнейшей задачей.

В феврале 1700 г. саксонские войска осадили Ригу, но вопреки ожиданиям Августа II ливонская знать его не поддержала. Наступление шведов в августе того же года вынудило Копенгаген заключить Травендальский мирный договор и отказаться от союза с польским королем. Сняв осаду Риги, Август отступил в Курляндию, что позволило Карлу XII перебросить часть своего войска по морю в Пернов (Пярну). 19 (30) ноября 1700 г. шведы нанесли тяжелое поражение русскому войску в сражении под Нарвой. После этого Карл XII решил не продолжать активные военные действия против русской армии, а нанести основной удар по войскам Августа II, намереваясь превратить Речь Посполитую в буферную зону между шведами и русскими. В июле 1701 г. шведские силы, не встретив серьезного сопротивления, пересекли Двину и заняли Ливонию. Затем последовало их вторжение на польскую территорию, приведшее к нескольким крупным поражениям армии Августа II. В 1702 г. была взята Варшава, одержаны победы под Торунью и Краковом, а в 1703 г. — у Данцига и Познани¹⁷.

После вступления Карла XII в Польшу там оформились три основные политические силы: во-первых, это сторонники короля Августа, не желавшие подчиняться шведам. При этом они не были едины по стратегическим вопросам, ибо Август был даже согласен на раздробление польских земель при условии сохранения его власти и мог договориться об этом с кем угодно. Большинство членов его Государственного совета справедливо признавало, что Польшу легко победить, но трудно подчинить, и поэтому необходимо постоянно бороться и добиваться хоть видимости единства. Две другие группировки готовы были пойти на подчинение шведам, конечно, в собственных интересах — это партия Сапегов и шляхта, руководимая кардиналом-примасом Радзиевским. Карл же, подчинивший, но не могущий контролировать Польшу, желал любой ценой иметь здесь «собственного» короля. В этом заключалась его польская дипломатия уже с начала Северной войны — он заявлял, что новый король, в отличие от непокорного Августа, принесет полякам мир.

В начале войны Рафал и Станислав Лещинские, как и большинство магнатов и шляхты, не желали поддерживать внешнюю политику Августа, могущую усилить его власть в Речи Посполитой. Но против короля тоже не выступали. В 1702 г. Рафал, ставший подскарбием коронным, заметил: «Я поляк, равно как и мой сын..., и мы будем служить королю до тех пор, пока он правит в интересах народа». Тогда же старший Лещинский принял участие в переговорах с Карлом XII, превратившихся на деле в фарс. Польское посольство красноречиво пыталось убедить Карла не вступать на их территорию, и при этом просило отдать назад пушки, которые забрала у них саксонская армия и которые стали трофеями шведов. В конце аудиенции польские послы рассорились между собой и стали размахивать саблями. Тогда Карл в первый раз увидел, с кем ему придется иметь дело в Польше. Примас Михал Радзиевский поначалу тоже пытался быть посредником между обоими королями, но, в конце концов, выступил против Августа Сильного и на сейме в Люблине в 1703 г. перешел на сторону Швеции¹⁸.

В принципе, в первые годы XVIII в. еще никто в Речи Посполитой и за ее пределами не помышлял, что молодой Лещинский, находившийся в тени отца и дяди, наденет корону. Сам Станислав, конечно, тоже. С Карлом XII он впервые встретился на аудиенции в июне 1702 г. в Варшаве, куда он прибыл в сопровождении отца, примаса Радзиевского и других магнатов. Шведский король заявил послам, что не изменит своего решения о детронизации Августа. Он заметил молодого человека, деликатность и открытость которого ему понравились, и сказал приближенным: «Наконец, я познакомился с поляком, который будет моим другом!»¹⁹ Но делать королем познаньского воеводу Карл еще не думал.

Смерть отца в январе 1703 г., сделавшая его главой рода, и развитие событий многое изменили в судьбе Станислава. В конце 1703 г. в письме к Республике шведский король назвал угодную ему кандидатуру на трон — сына знаменитого короля Яна Собеского Якуба. Но Август немедленно арестовал Якуба Собеского и отправил в Саксонию. Карл, впрочем, не особенно огорчился, бросив знаменитую фразу: «Ничего, мы состряпаем полякам другого короля»²⁰. И предложил польский престол брату Якуба Александру, который и принес в Варшаву новость о заключении старшего Собеского с просьбой о помощи. Но Александр отказался от сомнительной чести перебежать дорогу брату. А когда Карл предложил корону стороннику Собеских старому магнату Опалинскому, тот не принял ее даже под угрозой лишения своего имущества. Шведский король и генерал Арвид Хорн, которого он оставил в Варшаве во время своих военных «польских прогулок» 1703—1704 гг., уже отчаивались найти «подходящего поляка». Выход был найден в лице молодого познаньского воеводы, понравившегося Карлу. Михалу Радзиевскому, который предпочитал видеть на польском троне иностранца, пришлось смириться с этой кандидатурой.

И здесь возникает вопрос, который историки либо обходят, либо освещают очень скупо: почему Станислав согласился принять корону? Чтобы ответить на него, надо попытаться взглянуть на происходившее его глазами. Честолюбие не будем сбрасывать со счетов, но не оно было главным в этом историческом решении. Большую роль в том, что Станислав согласился стать королем, сыграл его провиденциализм, позже проявившийся в его высказываниях и сочинениях. Отсюда его склонность повиноваться судьбе и браться за дело, которое ему предлагают. Врожденная интеллигентность только дополняла эту его особенность. И, разумеется, немалое значение имел его опыт познания. Путешествуя по Европе и общаясь с разными людьми, он, возможно, не видел особой опасности для Польши временно идти в русле шведской политики. Ведь шведское государство второй половины XVII — первой половины XVIII в. было своеобразным политическим феноменом. Экспансия шведов в Северо-Восточной Европе и Германци радикально отличалась от имперской экспансии других государств раннего Нового времени в том, что она не являлась более или менее спонтанным выбросом энергии, генерированной экономически, политически и духовно превосходящими, либо обделенными слоями общества, а была ответом на внешние изменения. Швеция была империей по необходимости, результатом политики центральных властей. Личная инициатива не играла здесь никакой роли, и шведы почти не эксплуатировали завоеванные территории на Балтике и в Германии в экономических целях²¹.

Еще важно то, что молодой Лещинский являл собой тип образованного, мыслящего патриота своей родины, мечтавшего о ее процветании. В этом плане влияние на него мог оказать и дядя Ян Станислав Яблоновский, который сначала поддерживал Августа, а затем стал приверженцем своего племянника. Примечательно, что Август II приказал арестовать Яблоновского и заключил в крепость Кенигштайн. После освобождения из заключения Яблоновский оставил политическую деятельность и занялся сочинительством. Он писал о недостатках современной ему польской жизни, осуждал принцип liberum veto, из-за которого Польше грозят большие неприятности, и призывал своих соотечественников «освободиться от грехов» и произвести улучшения во всех сферах жизни.

В любом случае, первый раз Станислав стал королем по чистой случайности. Он был образованным человеком из знатной семьи, с безупречным прошлым, но еще не обладал влиянием и не успел проявить характер. Молодой человек показался шведскому королю подходящей фигурой на должность марионеточного правителя Польши. При этом сам Лещинский полагал, что королем он будет временно, до освобождения Якуба Собеского из заключения.

14 января 1704 г. созванный в Варшаве Радзиевским сейм при обещании выплаты 500 000 талеров, подкрепленной угрозой шведского оружия, объявил Августа низложенным за вступление в войну против Швеции без согласия Республики. Началось бескоролевье, а вместе с ним и выборы нового короля. Среди кандидатов опять всплыло имя принца Конти, из поляков на должность короля, помимо Лещинского, претендовали великий гетман коронный Иероним Любомирский и воевода витебский и великий гетман литовский Сапега. Карл XII возложил ответственность за выборы на Хорна, а сам оставался в предместье Варшавы Блони. Перед выборами Станислав заявил: «Только свободный голос народа может вознести меня на трон — иначе, что станет с нашей свободой, если Карл просто назначит меня королем?» На это генерал Хорн ответил, что его господин просто считает его лучшим кандидатом, способным избавить Польшу от неприятностей²².

Историк Анджей Загорский полагает, что выборы Лещинского являлись комедией и фарсом при участии шведской армии, нескольких подкупленных сенаторов и пьяной шляхты. Это было действительно так, многие магнаты выборы просто проигнорировали. Например, Радзиевский, обидевшись на то, что при выборе короля шведы не прислушались к его мнению, сказался больным, а после выборов заявил, что они не были свободными. 12 июля 1704 г. Станислав Лещинский был избран польским сеймом королем Речи Посполитой. Когда епископ Познаньский Николай Швенцицкий трижды прокричал его имя и трижды спросил присутствующих, согласны ли они иметь королем этого человека, зал ответил троекратными выкриками «виват» и подбрасыванием шапок в воздух. Хорн перестраховался: в толпу шляхтичей он запустил больше ста переодетых шведов, громко кричавших на латыни «виват, король Станислав!»

Второй король Речи Посполитой не имел ни денег, ни хорошей армии, поэтому попросил Карла ссудить ему 300 тыс. риксдалеров на содержание войска, с которым он вместе со шведами может предпринять поход в Саксонию и «утвердиться в любви своего народа». Но ни денег, ни армии Станислав пока не получил — шведский король хотел выждать и посмотреть, как он будет вести себя до коронации, чем совершил немалую ошибку. Карл оттолкнул от себя многих видных поляков, которые, подобно Иерониму Любомирскому, уже на следующий день после выборов задумались, а не переметнуться ли опять к Августу. Сейм, собравшийся в Сандомире, организовал Сандомирскую конфедерацию, объединившую сторонников Августа II и объявившую о непризнании Станислава Лещинского королем. Все это происходило в условиях ожесточенных междоусобиц и под воздействием угроз, подкупа, а также лестных обещаний преследующих свои интересы соседних держав — России, Швеции и Пруссии, вступавших в переговоры сразу со всеми польскими группировками. При этом Швеция и Россия являлись непримиримыми противниками, а Пруссия, связанная обязательствами в войне за Испанское наследство со Священной Римской империей и Морскими державами, оставалась нейтральной.

В августе 1704 г. был заключен Нарвский договор между Петром и Августом о союзе против Швеции, согласно которому Речь Посполитая официально вступала в войну на стороне Северного союза. Вместе с Саксонией и сторонниками Августа Россия развернула военные действия на польской территории. В сентябре того же года Августу удалось совершить внезапный рейд из-под Львова на север и взять Варшаву. Он пленил весь немногочисленный столичный гарнизон вместе с Хорном, но Лещинскому со 150 всадниками охраны удалось бежать. Коронная армия отказалась его поддержать, а Любомирский открыто перешел на сторону Августа²³.

Лишь после вторичного взятия Варшавы шведами состоялась торжественная коронация Станислава I. Кардинал-примас в надежде исправить положение рассчитывал на римскую курию, но та фактически повернулась спиной к польским проблемам. Поэтому Радзиевский, прикрываясь тем, что выборы Лещинского нарушали традицию, передал функции коронации другому лицу. 4 октября 1705 г. Львовский епископ Йозеф Зелинский возложил золотую корону на чело Станислава и вручил ему скипетр. Эти регалии были специально изготовлены на средства полевой армии шведов для нового короля (еще одна корона предназначалась для королевы) взамен древних, которые забрал с собой Август Сильный. Станислав стал называться «Божьей милостью королем Польским, великим князем Литовским, Русским, Прусским, Мазовецким, Жмудьским, Ливонским, Смоленским, Северским и Черниговским». После коронации королевские регалии увезли в шведскую Померанию. Лещинский сознавал непрочность своего положения и, принимая корону, втайне от Швеции дал Собеским письменное обязательство передать ее Якобу после его освобождения. Но ему пришлось просидеть на троне 5 лет вплоть до Полтавского сражения 27 июня 1709 г., после которого он без затруднений пошел навстречу желаниям Петра I и отказался от короны. Унижения, которые ему пришлось перенести за это время, прежде всего от своего покровителя, он принимал и как гордый шляхтич, не имевший права отказаться от избранного пути, и как философ-стоик с присущим ему провиденциализмом.

В ноябре 1705 г. между Карлом XII и Станиславом Лещинским был заключен союзный договор, согласно которому Карл, в частности, обязывался при условии победы над Россией вернуть Речи Посполитой территории, утраченные ею в последней войне. Это означало, что Польше могли быть возвращены земли, которые, согласно Андрусовскому перемирию 1667 г. и «Вечному миру» 1686 г., перешли к России. Но политический раскол в Польше не позволил шведскому королю достичь там полного господства — надо было заставить Августа отречься от польской короны. 3 февраля армия шведского фельдмаршала Реншельда, насчитывавшая 12 тыс. солдат, нанесла поражение у Фрауштадта 30-тысячной саксонской армии, включая 1 500 русских. В июле того же года Карл XII вторгся в Саксонию²⁴.

24 сентября 1706 г. был опубликован манифест Шведского короля, расположившегося в Альтранштедте (несколько миль от Лейпцига), согласно которому война приостанавливалась на 10 недель. Параллельно Карл XII стал грозить Августу лишением уже не только статуса польского короля, но и саксонского курфюрста. Скоро в городе появились послы Августа II Пфингстен и Имгоф с полномочиями вести со шведами переговоры и подписать договор о мире. Требования шведского короля включали отречение Августа от польской короны в пользу Станислава Лещинского, выход из всех союзов против шведов, разрыв отношений с Россией, освобождение плененных им членов «шведской партии», расположение шведской армии на зимние квартиры в Саксонии и ряд других моментов. 13 октября договор, означавший полную капитуляцию Августа, был подписан. В парафировании мирного договора чисто символическое участие принял и Станислав. Во время одного из торжественных обедов Карл хотел намеренно столкнуть обоих королей, заставляя Августа подойти к «сопернику» и пожать ему руку. Чтобы избежать неловкости Станислав, сделав приветственный жест издали, поспешил удалиться. В апреле 1707 г. Август формально поздравил его с принятием польской короны²⁵.

Произошедшие события породили целую волну международных дебатов и разнообразных вариантов политических группировок и союзов в дальнейшем. На период осени 1706 — весны 1707 г. Альтранштедт стал центром пристального внимания всей Европы. В сложившейся военно-политической ситуации того времени Станислав Лещинский, а не Август Сильный, оказался наиболее приемлемой фигурой в роли польского короля для стран — участников параллельной войны за Испанское наследство. Ведь их главной целью в случае, если Карл XII не станет их союзником, было, по крайней мере, нейтрализовать шведов и направить их силы в любую другую сторону — лишь бы подальше от военных действий на Западе.

Однако Карл XII ясно шел к конфликту с Империей, заявив, что никакого марша на Москву не будет. Поначалу предложения Версаля о сотрудничестве были восприняты им благосклонно, но вскоре ситуация изменилась. В апреле 1707 г. в Альтранштедт прибыли имперский посол князь Вратислав и главнокомандующий силами Великого союза Великобритании, Нидерландов и Империи герцог Мальборо, а в мае французский командующий герцог Виллар предпринял наступление в Нидерландах. Тогда же трансильванский князь Ракоци выступил против Вены, в чем проявилась традиционная восточная политика Франции. Расхождение интересов Ракоци и Карла в Речи Посполитой привело к отклонению последним предложений французов. Согласись Карл XII направить свой удар против Империи, а не Петра, Франция, вероятно, вышла бы абсолютным победителем в войне за Испанское наследство и стала гегемоном в Европе. Конечно, шведский король не желал этого, да и интересы его лежали в иной плоскости. Поэтому в Альтранштедте выиграла в итоге не французская дипломатия, а герцог Мальборо, направивший шведов на восток. Великобритания одной из первых признала королем Польши Станислава Лещинского²⁶.

В связи с отказом от трона Августа Сандомирская конфедерация испытывала большие затруднения: многие из ее членов пошли на компромисс с Лещинским. Как заметил польский историк А. Камински, соединение эмансипационных стремлений Августа с намерениями Республики могло бы создать преграду вмешательству царя в польские проблемы. Но конфликт между «золотой свободой» и короной помешал этому и предоставил возможность Петру I, играя роль посредника, навязать польским партиям свою волю. В марте 1707 г. в Жолкиеве у Львова ему удалось предотвратить распад Сандомирской конфедерации и возобновление союза 1704 года. Попутно русский царь поочередно предлагал на польский трон кандидатуры Александра Меньшикова, своего сына Алексея, Якуба Собеского, Михала Вишневецкого, имперского главнокомандующего принца Евгения Савойского и даже князя Ракоци. Первые две кандидатуры были сразу отвергнуты польскими магнатами, а Вишневецкий летом 1707 г. перешел на сторону Лещинского²⁷.

В этих обстоятельствах Станислав, веря в договор 1705 г. с Карлом XII, надеялся на лучшее и, как мог, помогал своему покровителю. Иного выхода он не видел. Еще до того, как шведский король твердо решил двинуть свою армию в Россию, Лещинский стал готовить там «пятую колонну». Письма княгини Анны Дольской, по первому мужу Вишневецкой, свидетельствуют, что уже в конце 1705 г. появился замысел перехода украинского гетмана Ивана Мазепы на сторону шведов. Впрочем, Мазепа не спешил вступать в открытую борьбу за «волю Украины» под шведским флагом. Сначала получаемые им от Станислава Лещинского письма он пересылал Петру I. Так, когда Мазепа в сентябре 1705 г. находился в лагере под Замостьем, к нему прибыл тайный посланник польского короля Франтишек Вольский. Выслушав Вольского, Мазепа приказал его арестовать и допросить, а привезенные письма отослать царю. Но параллельно Мазепа начал двойную игру. Прибыв в ноябре 1705 г. в Дубно на Волыни, гетман посетил Белую Криницу, где встретился с Анной Дольской, а по возвращении в Дубно велел своему генеральному писарю Орлику послать княгине шифр для дальнейшей переписки. В конце 1707 г. к нему прибыл иезуит Заленский с универсалом от Лещинского. В нем говорилось, что для «преславного казацкого народа» пришла пора сбросить с себя ярмо чужого и несправедливого господства и возвратиться «к давним свободам и вольностям под отеческое и наследственное господство польского королевства». Заметно, что Станислав не рассматривал Мазепу как равноправного партнера по переговорам, а обращался и к нему и ко всему войску Запорожскому как «польский король, правдивый от веков государь Украины» к своим подданным, как «милосердный отец к блудным сыновьям», которые должны вернуться под его власть.

Согласно сообщению лютеранского пастора и придворного проповедника Карла XII Нордберга, в октябре 1707 г. у короля Станислава был тайный посланец от гетмана, который сообщил, что «Мазепа предлагает королю польскому и шведскому свое содействие и... обещает устроить мосты для шведского войска, если короли станут покровительствовать его намерениям. Московское войско, которого будет в Украине тысяч шесть или семь, будет истреблено». Договор Мазепы с Лещинским предусматривал, что вся Украина с Северским княжеством, Черниговом, Киевом и Смоленском присоединится к Речи Посполитой, а гетман будет вознагражден княжеским титулом, а также Полоцким и Витебским воеводствами на правах, какими обладал герцог Курляндский. Фактически Мазепа и Лещинский вернулись к идеям Гадячского договора 1658 г. между Гетманщиной и Польшей, в очередной раз планируя создание Речи Посполитой трех народов²⁸.

Поскольку сторонники Августа II в Польше не признали Станислава королем и не порвали союза с Россией, в 1707—1709 гг. он не отправился с Карлом XII в поход на восток, как предполагалось ранее, и не соединился с Мазепой. Король был вынужден оставаться на родине и держать при себе шведский корпус генерала Эрнста фон Крассова. 8 июля 1709 г. шведы потерпели сокрушительное поражение от Петра I под Полтавой. Нельзя сказать, что эта новость для Станислава стала неожиданной — он видел, как сложно удерживать власть в Речи Посполитой и ему, и шведам. После отречения Лещинского от трона Сандомирская конфедерация отменила все постановления его правления, в том числе и в пользу диссидентов²⁹. Политика веротерпимости, за которую ратовал не чуждый идеям развивавшегося Просвещения король, оказалась в Польше неприемлемой.

В целом, два крупных военных конфликта первой четверти XVIII столетия выявили как своих победителей, так и жертв. Одной из последних и явилась Речь Посполитая, которая, тем не менее, изрядно истощив шведов на своей территории, отвела угрозу выступления Карла XII на западе и отвлекла его от более жесткой и прямой борьбы с Россией.

Станислав бежал с семьей в померанский Штеттин, а оттуда в Швецию, поселившись в городе Кристианстад. Семья Лещинских была популярна в Швеции, их часто приглашали на приемы, а Екатерина Лещинская подружилась с вдовствующей королевой Гедвигой Элеонорой. С позволения еще отчаянно цеплявшегося за войну Карла XII в 1714 г. они переехали в княжество Цвайбрюккен, которое шведский король предоставил Станиславу во владение. В 1716 г. саксонский офицер Лакруа совершил покушение на Лещинского, которого спас Станислав Понятовский — по иронии судьбы, отец последнего короля Польши Станислава II Августа Понятовского (правил в 1764—1795 гг.).

Несмотря на то, что для Швеции война уже превратилась в оборонительную и шла на ее собственной территории, Карл XII в 1717 г. начал свой последний поход против Норвегии. 3 мае 1718 г. на Аланских островах между Швецией и Россией начались мирные переговоры. Однако это не могло ни спасти уже никем не поддерживаемого, но по-прежнему непримиримого короля, закончившего свой жизненный путь в Норвегии у крепости Фредриксхаль в 1718 г., ни предотвратить распад Шведской империи. В январе 1719 г. Лещинский был вынужден покинуть свое княжество и просить герцога Лотарингии Леопольда I об убежище, после чего с разрешения Версаля поселился в Виссембурге (Висамбуре) в Эльзасе. Скоро судьба улыбнулась поверженному скитальцу — в 1725 г. его дочь Мария стала невестой юного французского короля Людовика XV. После свадьбы Станислав с женой перебрался в замок Шамбор³⁰.

Опека Лещинского Францией органично вписывалась в русло дипломатии Версаля. Еще во время войны за Испанское наследство послы Людовика XIV стремились склонить на свою сторону шведов, чтобы с их помощью восстановить былое преобладание Франции на континенте. Тем не менее, в своих стараниях разрушить тонкую стену, пока еще отделявшую конфликты на западе и на востоке, Франция обращала внимание не только на Швецию, но и на Россию. В рамках дипломатической практики французской внешней политики XVII—XVIII вв. — «Восточного барьера» — Версаль стремился поддерживать связи со странами, находившимися на периферии Вестфальской системы — Швецией, Польшей, Османской империей. В XVII в. это позволяло обезопасить Францию от войны с австрийскими и испанскими Габсбургами, а в XVIII в. ее Департамент иностранных дел обратил внимание на Россию, в частности, на ее политику в Речи Посполитой. Как писал Вольтер в предисловии к «Истории Российской империи при Петре Великом» (1759—1763), для Европы открытие России в XVIII в. было сопоставимо с открытием Америки.

Поэтому еще в Альтранштедте французский представитель Безенваль, стараясь добиться посредничества Швеции на Западе, пристально наблюдал за поведением русских послов. Возможность вступления Петра в Великий союз вынудила тогда Версаль направить Порту и крымских татар против России. Параллельно французская дипломатия старалась навязать свое посредничество в русско-шведском конфликте с условием — чтобы иметь мир со Швецией, Россия должна признать Лещинского, а, следовательно, и шведские завоевания в Польше³¹. Теперь же, после падения Шведской империи и отречения второго польского короля, Версаль просто был обязан предоставить ему достойное убежище. И, как будет видно из дальнейших событий, рассматривал его фигуру как козырную карту в европейской политической игре.

Брак между Людовиком XV и Марией Лещинской состоялся, когда жениху было 15 лет, а невесте — 22. Восьмилетней испанской инфанте Марии-Анне-Виктории, с которой Людовик XV обручился в 1722 г., было еще рано выходить замуж. В окружении короля опасались, что он умрет без потомков, поэтому надо было найти жену, которая могла бы ему быстро родить сына. Департамент иностранных дел выбрал 99 европейских незамужних принцесс, из числа которых реально на французский престол могли претендовать лишь семнадцать.

Когда портрет Марии Лещинской был представлен королю, Людовик не смог скрыть своего восхищения и объявил Совету, что женится на полячке. Считается, что кандидатура дочери уже не правящего монарха была выбрана для того, чтобы не втянуть Францию в какую-либо политическую коалицию. С другой стороны, распространена точка зрения, что этот союз устроили Луи IV герцог де Бурбон-Конде, который после смерти Регента Филиппа Орлеанского в 1723 г. стал первым министром короля, и его возлюбленная маркиза де При с целью сохранить и упрочить свое влияние. Маркиза внушила герцогу мысль расстроить женитьбу короля на инфанте в пользу более зрелой супруги и отправила художника Пьера Робера в Виссембург написать портрет Марии. Когда художник отослал холст во Францию, семья Лещинских с трепетом стала ожидать приговора министра.

Станислав был удивлен и восхищен честью, не соответствовавшей значению его дома, и давал дочери такие советы: «Отвечайте на упования короля полным вниманием к его персоне, абсолютным повиновением его желаниям, доверием к его чувствам и вашей природной добротой к его стремлениям. Старайтесь всем сердцем угодить ему, повинуйтесь со всем удовольствием, избегайте того, что может доставить ему малейшее огорчение, и пусть единственным объектом ваших забот станет его драгоценная жизнь, его слава и его интересы». Станислав рассуждал как частный и честный человек, а герцог Бурбон-Конде и маркиза де При надеялись иметь от Марии куда больше, чем почтительность к супругу, рассчитывая, что она окажется в их власти. Кроткая и благочестивая молодая королева с умеренным честолюбием столкнулась с запугиванием и с огорчением и изумлением наблюдала другую сторону ее возвышения. Впрочем, это длилось недолго — в 1726 г. герцог был удален от дел³².

Несмотря на эти неприятности, поначалу брак был счастливым. Мария родила Людовику 10 детей, но спустя время разница в возрасте и склонность короля к развлечениям разрушили их союз. В придворной жизни Версаля с 1730-х гг. Мария была оттеснена на второй план, а ключевую роль при дворе и нередко в политике играли сменявшие друг друга молодые фаворитки Людовика XV. Но именно в эти годы дом Лещинских приобрел особую международную значимость.

1733—1735 гг. были для Станислава временем поисков, нового обретения, защиты и одновременно утраты польской короны. Это наиболее известный и исследованный в литературе этап его жизни, когда в его деятельности доминировали политические, военные и дипломатические проблемы.

Вечером 11 сентября 1733 г. на широком поле под Варшавой, где собралось до 60 тыс. шляхты на конях, под проливным дождем в течение 8 часов первое лицо в Речи Посполитой после смерти короля примас — архиепископ Гнезненский Теодор Анджей Потоцкий — объезжал ряды блиставших доспехами и гремящих оружием всадников, громкими криками выражавших свою волю. Большинством голосов был избран Станислав Лещинский. Примас торжественно произнес: «Так как Царю царей было угодно, чтобы все голоса единодушно были за Станислава Лещинского, я провозгласил его королем Польским, великим князем Литовским и государем всех областей, принадлежащих этому королевству...». Такой выбор не был делом случая — все тщательно готовилось заранее. 1 февраля 1733 г. скончался Август II Сильный. А уже в апреле-мае того же года Теодор Потоцкий созвал конвокационный сейм, провозгласивший исключение иностранных кандидатов на польский трон³³. Это были, в сущности, последние свободные выборы польского короля в истории.

Вопрос о новом короле Речи Посполитой обсуждался правительствами европейских стран еще задолго до смерти Августа II. Никто кандидатуру vivente rege (выборы короля при жизни предыдущего) не готовил так долго и тщательно, как это делала в 1731—1732 гг. французская дипломатия. Симпатии к Станиславу Версаль подкреплял большими суммами (было уплачено 3 млн ливров), и французскому послу Монти удалось склонить на сторону нужного кандидата влиятельные кланы Потоцких и Чарторыйских. Интересы Франции в Польше и, соответственно, кандидатуру Лещинского поддерживали Испания, Королевство Сардиния, Швеция и Турция.

Еще в декабре 1732 г. в Берлине между Россией, Австрией и Пруссией был подписан договор, по которому стороны обязывались сохранять внутреннее устройство Польши и не допускать на ее престол ставленника Франции. В качестве нового польского короля предлагалась кандидатура португальского принца Эммануэля. Но этот договор в действие так и не вступил: венский двор его не ратифицировал, да и португальский принц не имел никаких шансов на престол Польши — только партия единственного и законного сына и наследника Августа Сильного саксонского курфюрста Фридриха Августа могла реально противостоять Станиславу Лещинскому и его сторонникам. Россия, Австрия, а также Дания твердо стали на сторону саксонского курфюрста, который, в отличие от отца, признал 25 августа 1733 г. императорский титул за Анной Иоанновной, а по получении польского престола обязался добиться его признания и в Речи Посполитой. Кроме того, он обещал не претендовать на Лифляндию и сохранить старый образ правления в Курляндии и Польше. По договору с Австрией от 17 июля 1733 г. Фридрих Август отказался от прав на наследство Габсбургов и признал Прагматическую санкцию, разрешавшую наследование трона в Вене по женской линии. Пруссия в разгоравшемся конфликте заняла двойственную позицию, опасаясь усиления влияния России в Прибалтике и германских княжествах, а также имея виды на часть польских земель³⁴. Великобритания и Нидерланды придерживались нейтралитета, хотя британская пресса, подробно освещая события накануне и во время войны за Польское наследство (1733—1735), симпатий к Станиславу не проявляла. Так, летом 1733 г. «Лондонский журнал» сообщал, что «нейтралы в Польше будут голосовать за любого, кроме короля Станислава...», и что русская армия генерала Ласси «вступила в Литву и марширует в Польшу»³⁵.

Перед Людовиком XV стояла задача не только обеспечить Станиславу выигрыш на выборах, но и сделать так, чтобы он появился над Вислой раньше, чем его конкурент. Поэтому он отправил к польским берегам эскадру в составе девяти кораблей, трех фрегатов и корвета под командой графа де ля Люзерна. Официально считалось, что эскадра будет конвоировать корабль «Le Fleuron», на борту которого будет находиться Станислав. Но в ночь с 27 на 28 августа в Бресте на «Le Fleuron» поднялся шевалье де Трианж в костюме претендента на польский трон, а сам Лещинский отправился в Польшу инкогнито по суше. В заблуждение была введена вся Европа и даже вездесущая британская пресса, сообщившая о прибытии Станислава на корабль. Сам он добирался в родные края через Мец, Дюссельдорф и Берлин под именем Эрнста Брамбака, приказчика купца Георга Бавера, в роли которого выступал шевалье Данделот. В Варшаве Станислав остановился в доме де Монти, а 9 сентября неожиданно появился в костеле Святого Креста, что шляхта восприняла с энтузиазмом³⁶.

После избрания Лещинского Версаль посчитал свою миссию выполненной, и французские корабли, стоявшие на рейде в Копенгагене, отправились обратно в Брест. Но судьба Станислава была решена не в Варшаве.

Несогласные с этим выбором ушли на другой берег Вислы в предместье Прагу. Меньшинство шляхты и магнатов отправило в Россию «Декларацию доброжелательности» с призывом защитить «форму правления» в Речи Посполитой. В числе «доброжелательных» были: маршалок великий коронный Юзеф Мнишек, епископ Краковский Ян Липский, Радзивиллы, Любомирские, Сапеги и др. Петербург получил реальный повод для вмешательства, чем и не замедлил воспользоваться. В Польшу было решено ввести уже стоявший на границах «ограниченный контингент» войск из 18 полков пехоты и 10 полков кавалерии, плюс иррегулярные силы (13 тыс. казаков и 3 тыс. калмыков) общей численностью 30 тыс. солдат. Эту армию возглавил губернатор Лифляндии генерал-аншеф Пётр Ласси. 20 сентября он вошел в предместье Варшавы Прагу, а 24 сентября противники Лещинского в количестве 1 тыс. человек избрали на престол Фридриха Августа Саксонского под именем Августа III. Так началась война за Польское наследство³⁷.

22 сентября Лещинский в сопровождении посла Монти и своих сторонников бежал из Варшавы и укрылся в Данциге (Гданьске). Было образовано несколько конфедераций по всей Речи Посполитой, которые начали гражданскую войну со сторонниками Августа III. Но Станислав, понимая, что они вряд ли способны противостоять русской армии, рассчитывал на французскую помощь. Решение проблемы он видел во вторжении французских сил в Саксонию: тогда его зять сможет сделать с Августом III то же самое, что в свое время сделал Карл XII с Августом II, то есть заставить отказаться от короны Польши. Опытный человек, знавший ситуацию на родине, он писал дочери Марии: «Если король Людовик не овладеет Саксонией, то я буду вынужден покинуть Польшу и возвратиться во Францию». Он помнил, что Август II больше дорожил Саксонией, нежели польской короной, и вполне оправданно полагал, что и его сын думает так же. И если у России и Австрии не окажется приемлемого кандидата, то у него есть шанс утвердиться в Варшаве.

Тем временем Август III с корпусом саксонцев (10 тыс. чел.) вступил в Польшу и 1 января 1734 г. короновался в Вавельском соборе. Желал ли Людовик идти в Саксонию или нет, но к Данцигу эскадру послал. Ласси опередил его, начав осаду города 22 февраля 1734 г. всего с 12 тыс. человек. По мнению Ласси, снабженный хорошей артиллерией Данциг нельзя было штурмовать с такой ничтожной артиллерией и армией, как та, что была в его распоряжении. Осторожность его не понравилась в Петербурге, и в марте Ласси на посту командующего русско-саксонскими силами сменил фельдмаршал Буркхарт Христофор фон Миних — скорее талантливый инженер-гидротехник, нежели полководец. Впоследствии и Миних получил упреки за долгую осаду и за допущение бегства Лещинского из города. Оправдываясь, фельдмаршал писал: «В Данциге было 30 000 вооруженных войск, я же не располагал и 20 000, чтобы вести осаду, а между тем линия окружения крепости простиралась на девять немецких миль» (1 немецкая миля составляла примерно 8 км). Тем временем, английская печать сообщала, что город окружен почти 100 тыс. опытных солдат³⁸.

В условиях осады Станиславу Лещинскому приходилось нелегко. Польский гарнизон с учетом ополчения и шведских волонтеров насчитывал примерно 40 тыс. чел., но реально боеспособных солдат было около 15 тысяч. При этом магистрат города вынес решение, что за размещение и кормежку солдат платит сам король, хотя горожане готовы были помочь ему с провизией. Станислав вел себя деликатно и с присущим ему терпением ожидал французской помощи в количестве 4—9 тыс. человек. Примас же публично заявил, что «не сдвинется с места, даже если обстоятельства сложатся не так, как хотелось бы»³⁹.

Тем временем Миних опубликовал манифест, в котором декларировалось, что все сторонники Лещинского будут считаться врагами своего Отечества, если в течение 14 дней не перейдут на сторону Августа, а король Станислав должен покинуть город. Ожидаемой реакции на этот Манифест не поступило. Расположив свою артиллерию на холмах, Миних стал бомбить Данциг, производя 60 выстрелов в сутки ради экономии, и получая в ответ из осажденного города 200 выстрелов. Как замечали современники, почти все ядра разрывались в воздухе, а сам Миних признавался, что эти обстрелы «более страшат, чем вредят»⁴⁰.

Несмотря на ряд тяжелых боев у стен Данцига, город держался. В апреле Ласси обеспечил безопасность коммуникаций русской армии, разбив сторонников Станислава под командованием воеводы Любельского Тарло и каштеляна Чирского Радзинского. Но штурм форта Хагельсберга перед главными южными воротами Данцига 9 мая закончился для осаждавших полной неудачей. У Лещинского оставалась связь с морем по рукаву Вислы, где у впадения реки в море находился форт Везельмюнде. Это позволяло получать снабжение от шведов и дожидаться обещанного французского десанта. Как раз в день неудачного штурма Хагельсберга французская эскадра адмирала Жана-Анри Берейла (Барая) встала на рейде Данцига. Но война за Польское наследство имела европейский масштаб и велась не только в восточном направлении. Параллельно Версаль активно воевал в Италии, что, разумеется, распыляло его силы. К тому же Швеция и Турция, несмотря на дипломатию министра иностранных дел кардинала Флери, занимали выжидательную позицию, что охлаждало пыл французов. И на полуострове Вестерплятге — небольшой территории между Везельмюнде и морем — высадились всего 3 пехотных полка бригадира Ламотта де Лаперуза, насчитывавших 2400—2500 человек⁴¹.

Полки поступали под командование Лещинского и маркиза де Монти, который приказал Ламотту сесть на заготовленные суда на Висле и идти в Данциг. Сам флот должен был крейсировать у Пилау для пресечения доставки вооружения и припасов к осадной армии. Французский десант счел этот план опасным и выступил против отплытия флота в Пилау, чтобы иметь последнюю возможность для спасения короля Станислава в случае падения города. Берейл поддержал это мнение, заявив о скором подходе второй эскадры, после чего он смог бы эффективно противодействовать русскому флоту. В ночь с 14 на 15 мая французский отряд тихо сел на корабли и флот отплыл к Копенгагену, что вызвало отчаяние в городе. Посовещавшись со Станиславом, Монти срочно написал рапорт Людовику XV о возмутительных действиях Ламотта: «Европа убедилась, что Ваше Величество выслал войска только для видимости, собираясь пожертвовать Данцигом и его бедными горожанами». В результате французский посол в Копенгагене де Плело, дождавшись подхода кораблей, посовещался с офицерами, и 20 мая эскадра вместе с ним повернула обратно к Данцигу⁴².

Второй раз французская эскадра появилась у блокированного города 24 мая. Небольшой отряд полковника Юрия Лесли (1 тыс. чел.) оказался зажатым между десантом и гарнизоном города. К несчастью для защитников Данцига, французы потратили два дня на обустройство лагеря, и за это время к Миниху прибыл саксонский 7-тысячный корпус герцога Саксен-Вейссенфельского. Атака Ламотта на русские укрепления 27 мая закончилась неудачей: проводник провел солдат по болотам и вывел прямо на русские позиции. В результате французы, замочившие в болотах патроны, были разбиты. Одним из первых был убит граф де Плело, на теле которого насчитали около 20-ти пулевых и штыковых ран. Параллельно 2 тыс. поляков попытались атаковать левый фланг русских, но были отбиты и отступили обратно в город. В этом бою русская и саксонская артиллерия впервые с начала осады выпустила больше снарядов, чем гарнизон — 539 против 300⁴³.

12 июня к Данцигу подошел русский флот адмирала Гордона в составе 16 линейных кораблей, 6 фрегатов и 7 других судов. Неудивительно, что Берейл отошел к Копенгагену, едва только узнал о приближении Гордона. Ламотт попросил трехдневного перемирия, в ходе которого были утверждены условия капитуляции, а 24 июня французы сдались. В этот же день сдался и польский гарнизон Везельмюнде под командованием капитана Пацерна. Положение Данцига стало безнадежным, и 28 июня магистрат города начал переговоры о капитуляции. Главным условием русской стороны была выдача Станислава Лещинского и посла де Монти.

30 июня 1734 г. Данциг капитулировал и присягнул королю Августу. Но еще 29 июня, поняв, что магистрат склоняется к его выдаче, Станислав Лещинский бежал из города в одежде простолюдина. Горожане выдали Миниху французских агентов, примаса Потоцкого и графа Станислава Понятовского. На город была наложена контрибуция в 2 млн талеров, в том числе 1 млн за побег Станислава. В плен сдались де Монти, подскарбий великий коронный граф Франтишек Оссолинский, печатник Сераковский, сеймовый маршалок Рачевский и комендант генерал-майор Штайнфлихт, 1197 наемников, 2147 французских солдат и офицеров и 5 коронных полков. Но на верность новому королю присягнуло всего 936 человек. 21 июля Данциг посетил Август III, который в сопровождении Миниха поднялся на борт бомбардирского корабля «Дондер». А в декабре 1734 г. французы, за исключением Монти, которого Анна Иоанновна считала лично виновным в военном столкновении России с Францией, были отпущены на родину. Монти освободили только по просьбе императора Карла VI в конце 1735 года⁴⁴.

Некоторое время о Станиславе не было слышно, по Польше ходили слухи, что он бежал в Турцию. Объявился же он в Кенигсберге, где прусский король Фридрих Вильгельм I предоставил ему для пребывания свой дворец. Даже в крестьянской одежде, прячась от чужих глаз, Станислав не терял надежды на успех своего дела и не утратил силы духа. Он часто общался с Богом и верил, что Всевышний его не оставит, о чем свидетельствуют его записки об этом тяжелом периоде его жизни. Он говорил: «Возвращаясь,... я целиком отдаю свою судьбу в руки Провидения...»⁴⁵.

Фридрих Вильгельм I принял его по-королевски, надеясь выторговать у своего гостя в случае успеха часть территорий Курляндии или Поморья. Кроме того, в Польше продолжали борьбу его многочисленные сторонники. Воевать с ними приходилось, в основном, саксонцам, поскольку русские войска стали гарнизонами в Северной и Центральной Польше, а Ласси был отправлен на Рейн в помощь Австрии. Не прекратил сопротивления Адам Тарло, который в начале февраля 1635 г. с 6—7 тыс. чел. двинулся в Калиш, чтобы соединиться с Лещинским. Несмотря на прибывшие подкрепления саксонцев и поляков, ему удалось добиться определенных успехов в районе Калиша и Познани. Но благодаря поддержке Ласси, который послал к Ченьстохову 12 тыс. солдат, объединенные русско-саксонские силы разбили в ряде боев Тарло, а также отряды Радзинского и Загвойского. Вспышка партизанской борьбы имела место и в северных воеводствах, но вскоре тоже была потушена. Однако стоит заметить, что воины Станислава большей частью занимались грабежом имущества сторонников Августа⁴⁶.

3 октября 1735 г. Франция заключила в Вене прелиминарный мирный договор с Австрией, в соответствии с которым Версаль признавал Августа III королем Речи Посполитой. При условии отречения Станислава Лещинского от польской короны за ним пожизненно закреплялся королевский титул и передавались герцогства Лотарингия и Бар, которые после его смерти должны были отойти к Франции в качестве приданого его дочери Марии. Зять и наследник императора Священной Римской империи Карла VI герцог Лотарингский Франсуа III в качестве компенсации за Лотарингию получал Пармское герцогство в составе Пармы и Пьяченцы и Великое герцогство Тосканское после смерти последнего из Медичи — Великого герцога Джан Гастоне Медичи. Россия согласилась с этим прелиминарным соглашением и присоединилась к Венскому мирному договору от 18 ноября 1738 г., в основном, повторявшему ранее оговоренные условия. Война за Польское наследство завершилась.

26 января 1736 г. Станислав в очередной раз подчинился судьбе и отрекся от престола Речи Посполитой, а в мае отправился во Францию. После смерти Джан Гастоне Медичи в июле 1737 г. он стал герцогом Лотарингии и герцогом Бара, а его супруга Екатерина — герцогиней. В 1738 г. Лещинский продал свои владения Лешно и Рыдзыну графу Александру Йозефу Сулковскому.

«Я король поляков, я потерял мое королевство два раза, но Провидение предоставило мне другое королевство, в котором я сделаю больше хорошего, чем все короли Сарматов...», — с таким настроением въезжал новый герцог в свою резиденцию, которую он разместил в Люневиле, в 25 км на юго-восток от столицы Лотарингии Нанси. В средствах он не нуждался, получая каждый год 2 млн ливров. По его распоряжению развернулось грандиозное строительство в Нанси и Люневиле. В 1740 г. его придворным архитектором стал Эре де Корни, в лице которого Станислав нашел прекрасного исполнителя своих архитектурных замыслов. В Люневиле появились великолепный дворец в стиле рококо и церковь. Перед дворцом Станислав построил фонтан, напоминающий петергофского Самсона, а в центре Нанси приказал создать площадь в честь Людовика XV, которая впоследствии была названа именем его самого.

В 1750 г. Лещинский основал в столице Лотарингии в здании старого Иезуитского Королевское общество наук и литературы, вошедшее в историю как «Академия Станислава». Параллельно он учредил две премии по 600 ливров каждая, вручавшиеся ежегодно 2 февраля. Одна премия присуждалась ученым, другая — литераторам и художникам. Указом Станислава от 28 декабря 1750 г. в Нанси появилась публичная библиотека, управление которой король поручил своей Академии. Библиотеке и Академии Лещинский оказывал постоянную денежную помощь: с 1751 по 1773 гг. общество получило примерно 80 тыс. ливров, и половина из них была истрачена на нужды библиотеки. Первоначально собрание книг располагалось в галерее Оленей дворца герцога, затем — в ратуше, а в 1788 г. оно было переведено в здание Университета. Часть фонда библиотеки состояла из польских манускриптов, которые и по сей день хранятся в ней. Книги публичной библиотеки Нанси имели экслибрис, состоявший из трех гербовых щитов, расположенных по горизонтали. Центральный, самый крупный щит — герб короля Польши Станислава Лещинского, который обрамляли орденские цепи со знаками орденов Святого Духа и Святого Михаила.

Будучи христианским философом, Лещинский отличался большой веротерпимостью, и не только к христианским конфессиям. Так, в 1638 г. он интерпретировал право жительства евреев в Лотарингии в благоприятном для них смысле. Все главы семей — мужчины и их женатые сыновья — считались принадлежавшими к одной семье, был также отменен закон о заключении всех сделок с евреями только в присутствии нотариуса. В 1753 г. был опубликован указ герцога, разрешавший евреям селиться в 28 населенных пунктах, ранее для них закрытых, но налоги, которые платили евреи, выросли.

Основанная еще в 1730 г. Люневильская фаянсовая мануфактура к 1749 г. благодаря польскому королю приобрела статус королевской. Местный фаянс был и ранее востребован в Европе, но с тех пор приобрел еще большую популярность. Когда однажды Людовик XV спросил своего тестя, как ему удается сделать счастливыми своих подданных, Станислав ответил: «Любезный сын! Люби свой народ — вот и вся моя тайна»⁴⁷.

В Лотарингии дважды король Речи Посполитой не только посвящал себя любимым занятиям — науке, искусству и благотворительности. Обладая довольно мягким, приятным и даже патриархальным нравом, в своей вотчине Станислав создал особое искусство наслаждения жизнью, несколько похожее на жизнь в Версале своей элегантностью и хорошим вкусом. Но все же атмосфера в Люневиле отличалась от Версальской: здесь не было места скуке — каждодневной проблеме в резиденции Людовика XV. Люневиль стал убежищем для всех тех, кто во Франции или еще где-то не ладил с властями или церковью. Самого Лещинского многие считали тайным масоном. Как раз в его время масонство из Великобритании активно стало проникать во Францию — в 1730-х гг. в Париже насчитывалось пять лож.

Особенно свободно развивались ложи за пределами французской столицы, куда не досягал зоркий глаз полиции. Так, в феврале 1738 г. масоны устроили в Люневиле большой пир. Торжество началось концертом, а в полночь под звуки великолепного оркестра открылся бал, в смежных комнатах шла игра в карты. Братья-масоны и лица обоих полов ожидали прибытия короля Станислава, и, не исключено, что он ненадолго посетил это мероприятие.

Во времена Лещинского его дворец в Люневиле являлся центром польско-французских связей, в его резиденции бывали самые известные знаменитости, которых он покорял не только теплым приемом и прекрасным вкусом, но и глубокими мыслями. Остроумный Вольтер свой приезд в Лотарингию обосновал очень просто: «Вот я и в Люневиле! И почему? Здесь очаровательный дом короля Станислава!» Просветитель прибыл вместе со своей возлюбленной Эмилией дю Шатле, супругой маркиза дю Шатле. Станислав разместил их в самых шикарных апартаментах своего дворца, путешественники посетили и его летнюю резиденцию в Коммерси. Король тогда стал свидетелем вторгшейся в жизнь Вольтера трагедии: мадам дю Шатле пылко влюбилась в молодого и красивого офицера Сен-Ламбера. Просветитель ее простил. Позже в «Кандиде» Вольтер отметил, что «ссылка» Станислава Лещинского в Лотарингию предоставила ему больший масштаб для добрых дел, нежели «обычные махинации» королей воюющей Европы.

Интеллектуальную атмосферу Люневиля также хвалил Руссо, с которым Станислав нередко вступал в острую полемику. Король убедительно доказывал, что роль науки и образования, которые служат людям для познания истины, не должна быть дискредитирована. В свидетельствах просвещенных современников Лещинский предстает мудрым и добрым правителем, монархом-философом, а также чародеем, обладавшим удивительным талантом совершать неожиданные чудеса. Одним из таких «чудес» было создание современной «ромовой бабы». В один прекрасный день популярный тогда пирог «кугелькопф» показался королю слишком сухим, и ему пришло в голову окунуть его в вино. Получившийся вариант настолько понравился Станиславу, что он решил назвать новый десерт по имени своего любимого героя — Али-Бабы и приказал повару усовершенствовать рецепт. Для приготовления бабы стали использовать тесто для бриошей (сладких французских булочек) с добавлением изюма.

В красивом дворце каждый жил, как хотел, не думая о запретах и ограничениях, а добрый король Станислав — меньше, чем кто бы то ни было. И в 60 лет, которые он с размахом отметил в 1748 г., он был еще крепок, как в молодости⁴⁸.

В отличие от Станислава, его супруга так и не приспособилась к жизни в Лотарингии, скучая по родной Польше. «Добросердечная, домашняя и любившая благотворительность женщина, в то же время достаточно суровая и скучная личность», — так описывали ее современники. Ее тоску усиливало и то, что как только в жизни Станислава наступило спокойствие, у него появилось немалое количество любовниц, чему Екатерина не могла помешать. Фаворитки менялись одна за другой: Екатерина и Анна Мария Оссолинские, Мария Луиза де Линангес, мадам де Бассомпьер, мадам де Камбресс... А с 1745 г. у герцога были постоянные отношения с маркизой де Буффлер, которую некоторые злые языки наградили поэтическим, хотя и язвительным именем «госпожа Сладострастие». Как и Станислав, маркиза любила веселье, свет, искрящиеся остроумием игры и старалась окружать себя самыми изысканными умами.

В марте 1747 г. Екатерина Лещинская скончалась. Людовик XV почтил ее память памятной церемонией в Соборе Нотр-Дам в Париже. Могила Екатерины находится в Нотр-Дам-де-Бонсекур на выезде из Нанси, специально построенной в 1738 г., чтобы стать фамильной усыпальницей Лещинских⁴⁹.

Занимаясь благотворительностью и наслаждаясь жизнью, Станислав не забывал о Родине и внимательно следил за развитием событий в Европе. Ситуация в Польше при Августе III еще больше ухудшилась. Как и отец, он предпочитал проводить время в тихой Саксонии, а не в буйной Польше. Сеймы тоже не могли оказать благотворное влияние на развитие государства. Во-первых, не было сильной исполнительной власти, которая бы могла реализовать решения сеймов. Во-вторых, принцип единогласия при принятии решений приводил к блокированию большинства предложений. С 1652 по 1764 гг. из 55 сеймов было сорвано 48, и треть из них — голосом всего одного депутата. Положение финансов Речи Посполитой было плачевным, а католическое духовенство упорно требовало новых ограничений в правах православных и протестантов. Внешнюю политику Августа нельзя было назвать успешной, хотя вел он ее исключительно как курфюрст Саксонии, что позволило Польше тридцать лет отдыхать от войн. В 1741 г. во время Первой Силезской войны (1740—1742) он в союзе с державами, не признавшими Прагматическую санкцию, воевал против императрицы Марии-Терезии. Однако обеспокоенный успехами Фридриха II Прусского, в 1742 г. он заключил союз с Марией-Терезией и вступил во вторую Силезскую войну (1744—1745). В 1744 г. Фридрих вторгся в Саксонию и Богемию, штурмом взял Прагу, а в следующем году дважды разбил австро-саксонские войска. Только по Дрезденскому миру 1745 г. Август получил обратно свои саксонские территории. Пользуясь отсутствием короля в Речи Посполитой и его вступлением в войну как саксонского правителя, Станислав через своих сторонников безуспешно пытался прощупать почву в Варшаве относительно своего возвращения на трон.

Еще один раз он выставил свою кандидатуру в короли после смерти Августа III в 1763 году. Прямая военная интервенция России, в отличие от 1730-х гг., тогда была проведена без оглядки на другие державы. Петербург действовал под прикрытием конфедерации, организованной Августом и Михалом Чарторыскими, и всячески подчеркивал, что русские войска введены исключительно по просьбе Речи Посполитой. Завершившийся в июне 1764 г. конвокационный сейм постановил не допускать иностранных кандидатов и выбирать короля только из поляков, а также признал за Екатериной II императорский титул. Нужно заметить, что даже среди сторонников России не было единства в избрании польского короля. Виды на престол имели Август Чарторыский, его сын Адам Казимир, М. К. Огинский, С. Любомирский. Кандидатурами Пястов с противной стороны являлись гетман коронный Ян Клеменс Браницкий и Станислав Лещинский, который, несмотря на солидный возраст, ощущал себя способным быть полезным Родине. Не стоит сбрасывать со счетов и его желание на склоне лет удовлетворить свое честолюбие.

Скоро отряды Кароля Станислава Радзивилла и Браницкого потерпели поражение от русских войск. Оба магната бежали за пределы Польши. Под давлением русского и прусского послов первым кандидатом на престол стал возлюбленный императрицы Екатерины граф Понятовский. В августе 1764 г. спокойно прошел избирательный сейм, на котором графа единогласно избрали королем под именем Станислав II Август Понятовский. Назвавшись Станиславом II, новый король словно подчеркивал свое уважение к Станиславу I. Уже в декабре того же года Понятовский писал Лещинскому о своем желании сотрудничества, а не противоборства с французской дипломатией. Станислав I тактично, но прямо ответил, что не может быть и речи о признании нового польского короля версальским двором.

Отличительной чертой последнего бескоролевья была пассивность польской шляхты и неспособность магнатов организовать сопротивление российской интервенции. Характерным примером в этом отношении была позиция сторонника Лещинского Роха Яблоновского, считавшего «вольную элекцию» фикцией и утверждавшего, что избрание короля Польши целиком находится в руках великих держав. Противоборствующие магнатские группировки надеялись исключительно на иностранную поддержку, хотя не говорили об этом открыто, что свидетельствовало об упадке польской шляхетской государственности⁵⁰. Проектами своих реформ Станислав Лещинский и пытался ее спасти.

Общаясь с просветителями и своими соотечественниками, Станислав немало размышлял и писал. Историки справедливо подчеркивают, что последний из Лещинских, кроме «врожденной интеллигентности» обладал огромным житейским опытом. Еще среди перипетий Северной войны, когда «на коне», когда «под ним», этот случайно попавший в короли шляхтич, видевший немало на своем пути, будучи в робе или в жакете, в военной или в крестьянской одежде, желал править свободной Сарматией. Он был готов использовать шведскую, турецкую, французскую помощь и платить за нее кусками польской земли над Вислой, Двиной или Днепром. Имел ли он уже тогда свое видение возрожденной Польши? Пожалуй, да. В Цвайбрюккене, в Виттемберге, в Шамборе он много читал и наблюдал, контактировал с восторженными поляками и к 1733 г. приобрел облик патриота-реформатора.

Такой человек скрывался под обложкой анонимного издания 1733 г. под названием «Свободный голос, защищающий свободу» («Glos wolny wolność ubezpieczający»), или его французского варианта 1749 г. «Свободный голос гражданина» («La voix libre du citoyen»). Многолетний промежуток между оригиналом и переводом стал поводом для размышлений об истинном авторстве текста. Кроме того, имели место французские редакции 1753 и 1754 гг., свой трактат автор также включил в «Сочинения добродетельного философа» («Oeuvres du philosophe bienfaisant»). С конца века Просвещения начались его польские переиздания, трактат анализировал известный российский и польский юрист, историк, журналист, библиотекарь Александр Рембовский (1876)⁵¹.

Лотарингский эрудит и архивист Петр Бойе, посвятивший свою жизнь научному наследию Лещинского, полагал, что, во-первых, польское издание не вышло ранее французского, а, во-вторых, Лещинскому помогали два поляка — Анджей и Йозеф Залуцкие, и два француза — дипломат Терсье и литератор Солиньяк, которые и составили польский текст. Король же приписал его одному себе и перевел на французский. Над этим открытием задумались польские ученые. Т. Корзон пришел к выводу, что Станислав не мог писать трактаты в период бескоролевья, а также пребывая в Лотарингии между 1737 и 1741 гг., ибо на это время приходился отъезд Залуцкого из Люневиля в Польшу. А Рембовский нашел в библиотеке Красинских части собственноручного текста «Свободного голоса» Лещинского 1749 г., значительно отличавшиеся от известного издания. Рембовский считал, что дата 1733 г. носила только пропагандистски-символическое значение.

Так или иначе, историки приходят к выводу, что король писал для мыслящей элиты Запада урывками и сам пробовал переводить свой текст на французский язык. Приглашенный поправить его сочинение Солиньяк заметил: «Сир, это хорошо, но это не французский язык. Позвольте мне это сделать». И сделал все несколько иначе, добавив от себя половину предисловия, которое породило «легенду Лещинского» — кандидата в короли, который в 1733 г. шел на выборы уже с готовыми реформами. Противоречий между редакциями текста нет, но они настолько разнятся, что порождают дискуссии⁵².

Какой видел Станислав современную ему Польшу? «Мы похожи на тех, кто живут в старых домах, хоть и с опасением, что они могут развалиться, не заботясь об их восстановлении, предпочитая думать о своих личных интересах и говорить: как мой отец или дед жил, так и я хочу жить». «Речь Посполитая наша — старый дом, разъедаемый молью. Если он будет стоять без обороны и реформ, соседи захватят наши земли или поделят между собой»⁵³.

Ядро зла, по Лещинскому, заключалось в «нашей свободе», которая представляет собой «быстрый поток, который трудно остановить». Польская свобода — Божий дар, но она провоцирует мысли шляхтича о том, «чтобы его мнение превалировало над другими» и «не будет ли несвободой терпеть от равного себе?» Станислав не предлагал устанавливать диктатуру, поскольку «единственным нашим диктатором является Речь Посполитая». Покончить с монархизмом он тоже не желал и склонялся к тому, чтобы избегать как плохих своих традиций, так и заграничных примеров. По его мнению, «надо заложить фундамент единой и полной власти Речи Посполитой и дать ей свою структуру»⁵⁴. О том, как это сделать, Станислав размышлял в разделах своего сочинения о функциях клира, короля, Сената, министров, сейма. Ряд разделов посвящен войску, казне, состоянию народа, праву и политике.

«Божьему помазаннику» должны принадлежать уважение подданных, церемониал, влияние — и ничего больше. Он должен сознавать, что правит свободными людьми. Нужно так организовать общество, чтобы король не мог, как выражается Станислав, «ловить рыб в мутной воде». В деспотических монархиях подданные терпят от короля страх и милость, а король польский должен их любить. Он раздает высшие духовные и военные должности и милости, заботится о казне, но при нем существует полновластный Совет. Большинство же должностей должны быть результатом выборов.

Вместе со своим Советом король осуществляет исполнительную власть в государстве. Законодательная власть принадлежит Сенату, хотя в характеристике идеала Сената, состоящего из епископов, воевод, каштелянов и министров, Станислав путается. Его изначальная идея заключалась не в разделении властей, а в их согласительном статусе. Король не может править без министров, без сейма, без народа, но и те не могут существовать без короля⁵⁵.

После выхода в свет в 1748 г. трактата Монтескье «О духе законов» Станислав уточнил свое мнение о деятельности и правах министров. Он считал, что статус министра обязывает отвечать за все акции короля. Единственное, за что король отвечает лично, — за старопольские принципы. Лещинский уважал болезненный для Польши принцип «liberum veto», называя его «привилегией свободы нашей» и «в некоторых обстоятельствах способом спасения отчизны». Но считал, что на сеймиках его применение не годится. Король-философ был озабочен тем, как может один случайный человек отбирать представительство у целого воеводства и предлагал, чтобы тот, за кого голосовало меньшинство, мог ехать по своему желанию депутатом на сейм без письменного мандата. В другой редакции сочинения Лещинский предлагал, чтобы ни один сейм или трибунал, или даже сеймик не начинался без присутствия уполномоченных центральной власти, что могло положить конец беспорядку на сеймиках⁵⁶.

При этом важна мысль Станислава о том, чтобы не воеводства предлагали кандидатов для выборов в короли, а сам король предлагал их Сенату. В такой ситуации будущий король лучше разбирался бы в делах двора, нежели огромная толпа выборщиков. Его проект выборов предназначался не только для защиты государства от бескоролевья и войн за престол, но и от конкуренции иностранных кандидатов, которые воспитывались в атмосфере деспотизма и поэтому могли игнорировать польские обычаи, а именно свободу. Из рассуждений Лещинского, в целом предлагавшего усовершенствовать работу сейма и изменить порядок проведения выборов короля, заметно, что польская «свобода» для него — не хаос, а осознанная необходимость.

Касаясь военной сферы, Станислав подчеркивал, что «народ наш имеет отважную душу, которая готова вступить в бой в экстремальных условиях без особой подготовки... Либо мы врагов не боимся, либо осторожность и отвага у нас не совместимы друг с другом». Войско Речи Посполитой должно быть сравнимо с армиями соседей, но реально проблему защиты границ может решить создание 100-тысячной регулярной армии⁵⁷.

Идеи Просвещения особенно повлияли на экономические и социальные воззрения польского короля. Станислав сокрушался по поводу свободы церкви от налогообложения и монополий воеводств, когда шляхтич нередко не знает, кому платит, и выступал за прогрессивный налог, в том числе и на армию. Фактически он склонялся к экономическому демократизму. В наиболее радикальном разделе своего сочинения — «Плебеи» — Лещинский, считая сельское хозяйство источником благосостояния Речи Посполитой, предлагал освободить крестьян от крепостной зависимости, заменить барщину оброком и окружить их, а также мещан, заботой государства⁵⁸.

В области международных отношений Станислав делил государственный строй Европы на монархии и республики, причем к последним он причислял Англию, Нидерланды, Швецию, Венецию, Швейцарию, Геную и Польшу. По его мысли, они могли бы создать альянс для решения общих внутренних и внешних проблем, который бы полюбовно разрешал споры между своими членами и предлагал посредничество другим враждующим государствам. Было бы еще лучше, если бы нашлись люди (возможно, масоны), которые бы раньше, чем Англия и Голландия, могли осуществить этот великий проект. Его реализацию обязательно должна поддержать Франция, как самая влиятельная держава Европы. Место же для своей дважды потерянной отчизны Лещинский видел в Восточной Европе: там Польша должна стать примером для России, Австрии и Турции⁵⁹. Так лотарингский герцог, который считался космополитом и пацифистом, оказался в этом памятнике политической мысли Просвещения королем-патриотом.

В более пространном труде Станислава «Сочинения добродетельного философа» находится целый ряд размышлений, ставших результатом его долгой жизни. Многие мысли короля стали крылатыми. Так, например, он писал: «Высшие званья часто можно сравнить с гробницами, покрытыми пышными титулами, но под которыми находится только гниль и тление», или: «Желание с излишеством пользоваться своим правом есть средство его потерять»⁶⁰.

Жизнь Станислава Лещинского оборвалась внезапно и неожиданно. В 88 лет он еще не жаловался на здоровье, не утратил ясности мысли и полноты ощущений. Правда, смерть внука, дофина Франции Луи Фердинанда в 1765 г. потрясла его сердце. Его все чаще по вечерам можно было видеть у камина с литературой религиозного характера в руках. В ночь на 23 февраля 1766 г. Станислав, как обычно, отослал камердинера из своих покоев, устроившись с книгой. Было зябко, и когда он помешал угли в камине, по комнате распространилось приятное тепло. Король задремал и не почувствовал, как от случайной искры загорелось его платье. Уже полностью объятый пламенем, он нашел в себе силы позвонить слугам, но те оказались довольно далеко и прибежали на помощь тогда, когда во дворце стал явственно чувствоваться запах дыма. Доктора оказались бессильны. Еще несколько часов Станислав кротко терпел ужасные муки, находя в себе силы общаться с окружавшими его людьми. Перед смертью он успел поблагодарить Бога за удачно сложившуюся жизнь⁶¹.

Есть и другая версия гибели короля, которой охотно делятся нансийцы. Устроившись в кресле у камина, король выпил изрядную порцию доброго вина, и поэтому заснул, а когда загорелся, не сразу почувствовал боль...

Станислав был похоронен около супруги в Нотр-Дам-де-Бонсекур в Нанси. Скульптура на его усыпальнице изображает возлегшего на ложе короля, причем корона Польши находится не на его голове, а стоит рядом. Дважды примерял ее на себя Станислав и оба раза терял. Там же захоронено сердце королевы Франции Марии, ненадолго пережившей отца и скончавшейся в 1768 году. Примечательно, что в церкви Нотр-Дам-де-Бонсекур находится и мраморная доска с благодарственной надписью на латыни императору Александру Павловичу от польских воинов перед их возвращением на родину по поводу их милостивого прощения царем за службу Наполеону.

И после смерти приключения Станислава Лещинского не закончились. Во время Французской революции в 1793 г. могила короля была разграблена, а его кости разбросаны. Часть из них удалось собрать в маленький ящик и вывезти в Польшу, однако в 1830 г. останки стали трофеем русских войск, подавивших польское восстание, и оказались в Петербурге. Только в 1858 г. в присутствии брата Александра II великого князя Константина Николаевича они были захоронены в Вавельском кафедральном соборе в Кракове.

Уход Станислава I из жизни стал началом процесса окончательного присоединения Лотарингии к Франции. Дворец в Люневиле опустел и возродился лишь при Наполеоне в 1801 г., когда здесь между Францией и Австрией был подписан Люневильский мирный договор, положивший конец второй антифранцузской коалиции. Муниципальные власти сделали из него музей, в котором содержится уникальная коллекция фаянса и керамики, а также экспозиция, иллюстрирующая производство фаянса в Средние века. В 2003 г. музей едва не уничтожил сильный пожар — тогда сгорело его южное крыло вместе с библиотекой, покоями Лещинского и церковью⁶².

Во время Французской революции статуя Людовика XV на Королевской площади Нанси была низвергнута и заменена аллегорией Победы. Саму же площадь сначала переименовали в Народную, а затем в площадь Наполеона. Но после Июльской революции 1830 г. площадь получила название площади Станислава, и на ней появился бронзовый памятник королю. Плас Станислас образует единый градостроительный ансамбль с Плас-де-ла-Карьер и Плас-д’Альянс, с которыми ее соединяют полукруглые колоннады и триумфальная арка. В 1983 г. ЮНЕСКО признало ансамбль из этих трех площадей эпохи Лещинского памятником Всемирного наследия, а в 2007 г. выпуском двух монет Французский монетный двор отметил 330-летний юбилей Станислава I. На аверсе монет изображен его портрет и герб. На реверсе — площадь Станислава в Нанси с памятником Лещинскому.

Подведем итоги. Мечтателем Станислав Лещинский не был никогда: человек действия, он хотел возвратиться на польский трон несколько раз, хотел осчастливить мир вечным покоем и окончил жизнь как активный добродетельный философ и просвещенный правитель. В истории Лотарингии дважды король Польши стал одним из самых известных героев и был прозван Станиславом Благодетелем. Он являлся одним из первых польских просветителей, а его общественная деятельность способствовала распространению во Франции польской проблематики. Однако для роли короля на родине он оказался прискорбным образом негоден, и в значительной степени благодаря игре «дворов и альянсов» на европейской арене эпохи Просвещения.

Одним из первых среди политиков Европы Станислав I распознал будущую роль России в судьбе Польши и международных делах. Однако примкнув в силу своих политических представлений и по воле, как он считал, судьбы, к противникам России, он, на редкость удачливый человек в жизни, обрек себя на неудачу в стремлении управлять страной, в которой появился на свет.

Примечания

1. Северная пчела. 21.V.1825, № 61.

2. ПРОКОПОВИЧ Ф. О Станиславе Лещинском. Сочинения. М. 2013, с. 221.

3. СОЛОВЬЁВ С.М. История России с древнейших времен. Т. 15. М. 1999.

4. ТАРЛЕ Е.В. Северная война и шведское нашествие на Россию. Соч. T. X. М. 1959, с. 442-443; ГРИГОРЬЕВ Б. Карл XII. М. 2006, с. 166-167.

5. ВОЛЬТЕР. История Карла XII. Собр. сочинений. Т. 2. М. 1998, с. 411; ROUSSEAU J.-J. Observations de Jean-Jacques Rousseau. Genève. 1751, p. 61; PIECHURA K. Opinia Woltera na temat osobowości Stanisława Leszczyńskiego. Stanislas Leszczyński: Roi, politician, écrivain, ecene. Leszno. 2001, s. 155—159; Experiencing the Garden in the Eighteenth Century. Bern. 2006, p. 161.

6. AMOLD R. Gesphichte der Deutschen Polienlitteratur: von den Anfängen bis 1800. Halle. 1900, S. 145.

7. MURATORI-PHILIP A. Stanislas Leszczyński: aventurier, philosophe et mecene des Lumières. Paris. 2005; BONNEFONT J.-CL. Stanislas philosophe. La vie culturelle à l’époque de Stanislas. Actes du colloque de Nancy, Palais du Gouvernement, 30 septembre, 1er octobre 2005. Langres. 2005, p. 73—83; ROSSINOT A. Stanislas: Le roi philosophe. La Fleche. 1999; MAGUIN FR., FLORENTIN R. Sur les pas de Stanislas Leszçzynski. Nancy. 2005.

8. CIEŚLAK E. W obronie tronu króla Stanisława Leszczyńskiego. Gdańsk. 1986; EJUSD. Stanisław Leszczyński. Wrocław-Warszawa-Kraków. 1994; FORYCKI M. Stanisław Leszczyński. Sarmata i europejczyk 1677—1766. Posnań. 2006, s. 7.

9. FORYCKI M. Op. cit., s. 8-10; KONOPCZYŃSKI W. Polscy pisarze polityczni XVIII wieku. Kraków. 2012, s. 53.

10. KONOPCZYŃSKI W. Op. cit., s. 52.

11. LA BRIYERE. Caractères de la Cour. Firmin-Didot. 1890, p. 178; BELY L. Les relations internationales en Europe — XVIIe —XVIIIe siècles. Paris. 1992, p. 80—81; DUCHHARDT H. Krieg und Frieden im Zeitalter Ludwigs XIV. Düsseldorf. 1987, S. 101; HABERMAS J. Strukturwandel der Öffentlichkeit. Neuwied am Rhein. 1962; BLANNING T. The Culture of Power and the Power of Culture. Old Regime Europe 1660-1789. Oxford. 2002, p. 5, 76-77.

12. Stanisław Leszczyński i polska w pierwszej połowie XVIII wieku. T. 1. Warszawa. 1858, s. 2—8; LECH M.J. Stanisław Leszczyński. Warszawa. 1969, s. 18—31.

13. SCHILLING H. Europa urn 1700. Eine Welt der Hofe und Allianzen und eine Hierarchie der Dynastien. Preussen 1701. Eine europäische Geschichte Essays. Berlin. 2001, S. 12; EJUSD. Europa zwischen Krieg und Frieden. Idee Europa. Entwürfe zum «Ewigen Frieden». Ordnungen und Utopien für die Gestaltung Europas von der pax romana zur Europäischen Union. Berlin. 2003, S. 24—25.

14. СЕН-СИМОН. Мемуары. Кн. 2. M. 1991, с. 165; GODLEY E. The Great Conde. L. 1915, p. 93-594.

15. Stanisław Leszczyński i polska w pierwszej połowie XVIII wieku, t. 1, s. 5, 25—41.

16. МОЛЧАНОВ H.H. Дипломатия Петра Великого. M. 1991, с. 186—187; ГРИГОРЬЕВ Б. Ук. соч., с. 130-131.

17. HUGHES L. Russia in the Age of Peter the Great. New Haven. 1998, p. 26—38.

18. ГРИГОРЬЕВ Б. Ук. соч., с. 138; Leszczyński i polska w pierwszej połowie XVIII wieku, t. 1, s. 46.

19. Leszczyński i polska w pierwszej połowie XVIII wieku, t. 1, s. 48.

20. Die eigenhändigen Briefe König Karls XII. Berlin. 1894, S. 22.

21. ROBERTS M. The Swedish Imperial Experience. 1560—1718. Cambridge. 1979, p. 1—2.

22. Leszczyński i polska w pierwszej połowie XVIII wieku, t. 1, s. 85.

23. ГРИГОРЬЕВ Б. Ук. соч., с. 177, 183.

24. ВОЗГРИН В.Е. Россия и европейские страны в годы Северной войны. История дипломатических отношений в 1697—1710 гг. Л. 1986, с. 159—160; HUGHES L. Op. cit., р. 28—30.

25. ТАРЛЕ Е.В. Ук. соч., с. 452; ГРИГОРЬЕВ Б. Ук. соч., с. 217.

26. Die eigenhändigen Briefe König Karls XII, S. 29; Посланец Петра Великого A.A. Матвеев в Париже. — Исторический архив. 1996, № 1; ВОЗГРИН В.Е. Ук. соч., с. 162.

27. KAMIŃSKI A. Konfederacja sandomierska wobec Rosji w okresie poaltransztadzkim 1706-1709. Wrocław. 1969, s. 142

28. ЯКОВЛЕВА Т.Г. Мазепа — гетман: в поисках исторической объективности. — Новая и новейшая история. 2003, № 4, с. 58—60; СЕРЧИК В. Полтава, 1709. М. 2003, с. 83.

29. НОСОВ Б.В. Установление российского господства в Речи Посполитой. М. 2004, с. 397.

30. Die eigenhändigen Briefe König Karls XII, S. 84; Leszczyński i polska w pierwszej połowie XVIII wieku, t. 1, s. 100—102.

31. Ouvres de Louis XIV. T. VI. Paris. 1806, p. 184—185; HASSSINGER E. Brandenburg-Preussen, Schweden und Russland. 1700—1713. München. 1953, S. 204.

32. ШОССИНАН-НОГАРЕ Г. Повседневная жизнь жен и возлюбленных французских королей. М. 2003, с. 34—35.

33. FORYCKI М. Op. cit., s. 130; ROSTWOROWSKI Е. Historia powszechna. Wiek XVIII. Warszawa. 1977, s. 487.

34. История внешней политики России. XVIII век. М. 2000, с. 81; ROSTWOROWSKI E. Ор. cit., s. 488.

35. The London Journal. 14,25.VIII.1733, № 740.

36. Ibid. 28.VIII.1733, № 740; FORYCKI M. Op. cit., s. 128-129.

37. История России. С начала XVIII до конца XIX века. М. 1998, с. 170; ШИРОКОГРАД А.Б. Германия: противостояние сквозь века. М. 2008, с. 66.

38. The London Journal. 1733—1734, Feb. 16, № 764.

39. ВЕЛИКАНОВ В. Война за польское наследство. Борьба в Польше и участие России в этом конфликте. — Воин. 2005, № 18, с. 44; Stanisław Leszczyński i polska w pierwszej połowie XVIII wieku, t. 2, s. 97.

40. ВЕЛИКАНОВ В. Ук. соч., с. 44; The London Journal. Feb. 16, 1733-1734, № 764; March 30, 1734, № 770; May 4, 1734, № 775.

41. ВЕЛИКАНОВ В. Ук. соч., с. 46-47; ROSTWOROWSKI Е. Op. cit., s. 488.

42. МУРАВЬЁВ M.A. Действия на море в ходе войны за польское наследство 1733— 1735 гг. Владычествую четырьмя. Эпизоды из истории Русского парусного флота первой половины XVIII века. Львов. 2001, с. 62—63; CIEŚLAK Е. W obronie tronu króla Stanisława Leszczyńskiego, s. 52—53.

43. НЕЛИПОВИЧ С.Г. Союз двуглавых орлов. Русско-австрийский военный альянс второй четверти XVIII в. М. 2010, с. 131.

44. Там же, с. 131-132; МУРАВЬЁВ М.А. Ук. соч., с. 73. АНИСИМОВ М.Ю. Российская дипломатия в Европе в середине XVIII века. М. 2012, с. 34.

45. FORYCKI М. Op. cit., s. 133; LESZCZYŃSKI S. Opis ucieczki z Gdańska do Kwidzyna. Olsztyn. 1988, s. 8—9.

46. ROSTWOROWSKI E. Op. cit., s. 488; ВЕЛИКАНОВ В. Ук. соч., с. 49.

47. Stanisław Leszczyński i polska w pierwszej połowie XVIII wieku, t. 2, s. 103—108; Experiencing the Garden in the Eighteenth Century, p. 162.

48. GOŁKA M. Stanisław Leszczyński jako polemista Jana Jakuba Rousseau. — Dialogi o kulturze i edukacji. 2012, № 1, s. 59—69; FORYCKI M. Op. cit., s. 8, 150.

49. BOYE P. La cour polonaise de Lunéville (1737—1766). Paris-Nancy-Strasbourg. 1926, p. 97—120; TYSZCZUK R. The story of an Architect King. Stanislas Leszczyński in Lorraine 1737-1766. Bem. 2007, p. 221-301.

50. НОСОВ Б.В. Ук. соч., р. 172, 176, 299.

51. KONOPCZYŃSKI W. Op. cit., s. 53.

52. Ibid., s. 54-55.

53. LESZCZYŃSKI S. Głos wolny wolność ubezpieczający. Kraków. 1858, s. 6—7.

54. Ibid., s. 9-10.

55. Ibid., s. 29-39, 49-57.

56. Ibid., s. 74-78, 58-59.

57. Ibid., s. 79-100, 108-119, 155-170.

58. Ibid., s. 68-69, 102-107, 120-131.

59. Ibid., s. 70-71.

60. LESZCZYŃSKI S. Oeuvres du philosophe bienfaisant. T. I. Paris. M DCC LXIII, p. 232-233.

61. Stanisław Leszczyński i polska w pierwszej połowie XVIII wieku, t. 2, s. 124—125.

62. CHAPOTOT S. Les jardins du roi Stanislas en Lorraine. Preface de Francois Pupil. Metz. 1999, p. 48—52.

Followers 0

Go to articles История Польши

User Feedback

There are no reviews to display.

Темы на форуме
- Плавания полинезийцев
  
  By Чжан Гэда, 15 Sep 2022 in History of Southeastern Asia and Polynesia
  - 17 replies
  - 0 views
- Византийско-венгерская война (1163—1167) г.
  
  By kusaloss, 8 Feb 2022 in History of Byzantine Empire
  - 7 replies
  - 0 views
- Разбор фильма "Тобол"
  - 1
  - 2
  By Чжан Гэда, 7 Jan 2022 in History of Siberia
  - 48 replies
  - 0 views
- Индоевропейская языковая семья и гаплогруппа R1a
  
  By Рекуай, 6 Dec 2021 in Фольк-хистори
  - 2 replies
  - 0 views
- Поход во Вьетнам (1788-1789)
  
  By Чжан Гэда, 18 Jul 2021 in Qing Dynasty (1616-1912)
  - 7 replies
  - 0 views

Categories
Show all categories
Files
Blog Entries
- Последний единорог
  By Saygo in Скит боголепный
  0
- По "Балтийской Луже"
  By Saygo in Сергей Махов
  0
- А что, если...
  By Saygo in Скит боголепный
  0
- Поэты "Общей тетради": К. Лемминг и И. Евражкин
  By Snow in Умблоо
  0
- Есть рекорд!
  By Saygo in Скит боголепный
  0
Similar Content
- Деренковский Г.М. Восстание русских солдат во Франции в 1917 г. // Исторические записки. Т. 38. 1951. С. 72-103.
  By Военкомуезд
  
  Г.М. Деренковский.
  
  ВОССТАНИЕ РУССКИХ СОЛДАТ ВО ФРАНЦИИ
  в 1917 г.
  
  В первой мировой империалистической войне Франция и Англия имели в лице царской России союзника, который «...не только оттягивал на свои фронты силы противника, но и поставлял во Францию десятки тысяч отборных русских солдат» [1]. Для союзников Россия была прежде всего страной пушечного мяса. Посылка русских войск в распоряжение французского правительства в обмен на вооружение, поставлявшееся союзниками в Россию, лишний раз свидетельствовала о все возраставшей полуколониальной зависимости царской России от Антанты.
  
  В ответ на требование Франции царское правительство отправило весною и летом 1916 г. на французский и салоникский фронты четыре особых пехотных бригады, 1-ю и 3-ю во Францию, 2-ю и 4-ю — в Салоники [2]. Вслед за ними оно готово было отправить уже сформированные еще три особые пехотные бригады, но досылка их не состоялась ввиду срочной необходимости отправить эти части на русский фронт, нуждавшийся в пополнениях после кровопролитных боев летом 1916 г.
  
  Осенью 1916 г. во Францию и Салоники были отправлены многочисленные пополнения (более 6 тыс. человек), чтобы покрыть убыль русских солдат и офицеров в тяжелых боях. Формировались и готовились к отправке весною 1917 г. новые воинские части (две артиллерийские бригады, инженерные, интендантские и санитарные части), предназначавшиеся для пополнения находившихся в составе французских войск четырех русских бригад и создания из них двух дивизий — по одной для французского и салоникского фронтов.
  
  Русские войска во Франции находились в невыносимо тяжелых условиях. Они направлялись на самые ответственные и наиболее опасные участки фронта, протяженность которых обычно втрое превосходила участки, занимавшиеся подобными же французскими частями. В атаку в первую очередь посылали русских; самые крупные потери несли русские части. В то же время русских солдат кормили хуже французских; офицеры подвергали их порке, в госпиталях раненых русских солдат, по их заявлениям, содержали «хуже, чем свиней» [3]; почта из России до /71/
  
  1. История ВКП(б). Краткий курс, стр. 167.
  2. Общая численность русских войск, находившихся на французском и салоникском фронтах, по данным на 22 октября 1916 г., составляла около 43 тыс. солдат и офицеров. Во Франции находилась 1-я особая бригада под командованием генерала Лохвицкого и 3-я особая бригада под командованием генерала Марушевского, общей численностью около 20300 солдат и офицеров (ЦГВИА, ф. 2000, оп. 3, д. 30, л. 84).
  3. «Солдатская правда» от 25 мая (7 нюня) 1917 г.
  
  солдат почти не доходила, а если доходила, то с такой цензурной «правкой», что оставались только «бабьи поклоны». Все это приводило солдат к выводу: «И в самом деле не люди мы, а запроданное пушечное мясо» [1].
  
  Весть о победе Февральской буржуазно-демократической революции в России дошла к русским солдатам на французском фронте не сразу. Временное правительство и верховное командование не торопились информировать русских солдат во Франции о революционных событиях в России, боясь политических «осложнений». Информировано было только высшее командование, среди которого весть о революции вызвала полную растерянность.
  
  Солдаты 3-й бригады узнали о революции в России и о свержении самодержавия из французских газет. Это произошло на пути с фронта в тыловой лагерь Майи, куда бригада отправлялась на недельный отдых после почти полугодового пребывания на передовых позициях [2]. Еще на пути в лагерь, 16 (29) марта, прошли собрания 5-го и 6-го полков и маршевого батальона. Ораторы горячо приветствовали русскую революцию. От каждой роты были избраны депутаты в солдатские комитеты [3]. Одновременно решено было, придя в лагерь Майи, пройтись с красным флагом по местечку и отслужить панихиду по расстрелянным в 1916 г. русским солдатам [4].
  
  В лагерь Майи, где находились запасные батальоны русских бригад, 3-я бригада пришла поздно ночью 17 (30) марта. На утро, по приказу командира бригады, генерала Марушевского, всех выстроили для смотра. Генерал держал себя очень вызывающе и отдал распоряжение об аресте на три недели одного из пулеметчиков, заявившего, что «красное знамя есть эмблема свободы, добытой пролетарскими руками». Распоряжение вызвало резкий протест солдат бригады [5].
  
  По договоренности с французским командованием 3-ю бригаду лишили отдыха и в ночь на 18 (31) марта отправили обратно на фронт. Но и на фронте солдатские собрания продолжались.
  
  Солдатские депутаты, ознакомившись с газетными новостями, решили требовать признания солдатских депутатов и их неприкосновенности, «приветствовать и поддерживать» Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов, «вступить в непосредственную связь с Временным правительством» [6].
  
  Командование бригады оказалось вынужденным пойти на некоторые уступки, но одновременно усилило репрессии, стремясь парализовать революционизирующее влияние на солдат вестей, приходивших из России. Оно категорически запретило устройство собраний, пригрозив >в противном случае вызвать африканских солдат для усмирения [7]. /72/
  
  1. «Солдатская правда» от 25 мая (7 июня) 1917 г.
  2. «Новая жизнь» от 15 (28) сентября 1917 г.
  3. «Солдатская правда» от 25 мая (7 июня) 1917 г.; «Известия Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов» от 10 (23) мая 1917 г
  4. По приговору военно-полевого суда 28 августа (10 сентября) 1916 г., в лагере Майи было расстреляно 8 русских солдат 2-й особой пехотной бригады, направлявшейся через Францию в Салоники. Это были участники стихийного (восстания, вспыхнувшего по прибытии эшелона войск 2-й особой пехотной бригады из России в лагерь близ Марселя. Восставшие солдаты убили ненавистного подполковника Краузе. Николай II потребовал от своего представителя при французской армии генерала Жилинского «водворить силой порядок энергичными скорыми мероприятиями». Восстание было подавлено; 8 человек было расстреляно, более 60 человек, лишенных всех чинов, званий и наград, отправлено в Россию. Это событие взволновало всех русских солдат, находившихся во Франции, и усилило их ненависть к царизму.
  5. «Новая жизнь» от 15 (28) сентября 1917 г.
  6. «Солдатская правда» от 25 мая (7 июня) 1917 г.
  7. Там же.
  
  Солдаты 1-й особой пехотной бригады, находившейся на позициях, узнали о Февральской революции от своих однополчан, которые возвращались в строй после болезни или ранений. Находясь на излечении в госпитале Мишле в окрестностях Парижа, они встречались с русскими политэмигрантами, от которых узнали о свержении самодержавия в России. Тотчас же после этого они явочным порядком, по инициативе наиболее передовых солдат, создали солдатский комитет [1].
  
  Возвратившись из госпиталя на фронт в свою бригаду, солдаты привезли с собой газеты. В тот же день при команде разведчиков 1-й бригады состоялось совещание, на котором было решено отправиться по ротам для «освещения российских событий», организации выборов ротных солдатских комитетов и делегатов на общебригадное собрание [2]. Очевидно, к этим выборам была приурочена прокламация за подписью «Группа русских солдат», озаглавленная «Русские солдаты во Франции, организуемся!» «Солдаты в России стоят дружно заодно с рабочими, — говорилось в прокламации, — стоят дружно друг за друга, посылают их на съезды, чтобы предъявить волю солдатскую, думы солдатские о войне и мире, о земле и свободе. Солдат стал гражданином, товарищи! Следуйте примеру наших братьев из госпиталя Мишле в Ванве и из третьей бригады. Выбирайте уполномоченных, образуйте свои комитеты, вырабатывайте требования, предъявляйте их и дружно отстаивайте их. Будьте достойными сынами нашей далекой родины, которая сбросила позорные царские путы и встает для новой жизни» [3].
  
  Судя по ссылке на опыт 3-й бригады, прокламация была составлена, когда 3-я бригада снова прибыла на позиции, и между солдатами обеих бригад установилась связь, т. е. после 19 марта (1 апреля) [4].
  
  На следующий день на собрании солдатских депутатов частей 1-й бригады был заслушан информационный доклад о революционных событиях в России, принято приветствие петроградским рабочим, солдатам и матросам и избран солдатский комитет [5].
  
  Чтобы прервать процесс революционизирования солдатской массы, полки были приведены к присяге Временному правительству, а затем брошены в наступление. По плану апрельского наступления, выработанному главнокомандующим французской армии генералом Нивелем, предполагалось одним молниеносным ударом отбросить немцев за Рейн. В этом наступлении, начавшемся 3 (16) апреля, принимали непосредственное участие обе русские бригады. Накануне наступления в обеих русских бригадах происходило голосование,— принимать ли в нем участие или нет. Громадное большинство солдат высказалось за наступление [6]. Такое решение объясняется оборонческими иллюзиями, которые сеяли среди солдат Временное правительство, а также меньшевики и эсеры, распускавшие слухи о готовящемся наступлении немцев на Петроград и об опасности, нависшей над «свободной» Россией.
  
  Спекулируя на революционных настроениях солдатских масс, офицеры говорили им: «Докажите, что вы умеете защищать свободу» [7].
  
  Товарищ Сталин в статье «О войне», опубликованной 16 марта в /73/
  
  1. ЦГВИА, ф. 516, оп. 8, д. 92, лл. 75—76.
  2. «Октябрь за рубежом». Сборник воспоминаний. М., 1924, стр. 26.
  3. «Солдатская правда» от 25 мая (7 июня) 1917 г.
  4. Там же.
  5. «Октябрь за рубежом», стр. 25—26, 31.
  6. «Революционное движение во французской армии в 1917 г.»; Соцэкгиз, 1934, стр. 93.
  7. «Правда» от 18 сентября 1927 г.
  
  «Правде», разоблачил настоящие цели Временного правительства и социал-шовинистов, маскировавших захватнические цели русских империалистов в войне фразами о борьбе за свободу. «...Нынешнее положение России, — писал И. В. Сталин, — не даёт оснований к тому, чтобы бить в набат и провозгласить: "Свобода и опасности, да здравствует война!"» [1]
  
  Апрельское наступление союзников на Западном фронте провалилось. Немцам заранее стал известен план Нивеля. Атака союзников началась утром 3 (16) апреля между Реймсом и местечком Супир (на восток от Суаесона), а 9 (22) апреля Нивель вынужден был отказаться от попыток прорыва, заменив общее наступление частичными операциями четырех армий, которые также кончились в мае полным провалом. Французская печать и государственные деятели восторженно отзывались о действиях русских бригад в наступлении. Даже Пуанкаре вынужден был признать что русские «сражались как львы» [2], а военный министр Пенлеве отмечал, что русские «очень храбро рубились под Бримоном» [3].
  
  26 рядов проволочных заграждений и 3 линии немецких окопов, которые немцы строили и усовершенствовали в течение двух лет, не остановили геройского порыва 1-й особой пехотной бригады, занявшей сильно укрепленную деревню Курси и позицию у канала. Напрасно пытались немцы ожесточенными контратаками выбить русских с захваченных позиций. Русские с исключительным мужеством отбили все атаки противника, выполнили боевую задачу, взяли в плен более 800 немецких солдат и офицеров, захватили много пулеметов и других трофеев [4]. Высоко оценило боевую деятельность русских войск в апрельских боях и французское главное командование. В специальном приказе по армии отмечались энергичные действия 1-й русской бригады, которая «блестяще овладела назначенными объектами, продолжала натиск до конца, несмотря на большие потери... и отбила все попытки неприятеля захватить завоеванную ею территорию» [5]. В другом приказе отмечалось, что 3-я русская особая бригада «вела себя блестящим образом под неприятельским огнем; получив задачу атаковать неприятельский опорный пункт, особенно сильно укрепленный, она двинулась в атаку с большим мужеством, невзирая на смертельный огонь неприятеля».
  
  В апрельских боях русские бригады понесли крупные потери. В донесении от 10 (23) апреля представитель русского правительства при французской армии генерал Палицын сообщал в Ставку, что общие потери русских убитыми, ранеными и пропавшими без вести составили 70 офицеров и 4472 солдата [6]. Это были, по-видимому, предварительные сведения. Альбер Фавр, находившийся во время наступления в штабе генерала Мишле, в своем выступлении в палате указывал, что потери русских войск составили 5813 человек [7].
  
  Контрреволюционное командование питало надежду, что наступление остановит процесс революционизирования русских войск, однако надежда эта не оправдалась. Наоборот, провал операции и огромные -бесплодные потери породили недовольство. Сильно поредевшие и изнуренные рус-/74/
  
  1. И. В. Сталин. Соч., т. 3, стр. 5.
  2. «Вечернее время» от 4(17) октября 1917 г.
  3. «Революционное движение во французской армии в 1917 г.», стр. 93.
  4. ЦГВИА, ф. 416. оп. 1, д. 83. л 72.
  5. ЦГВИА, ф. 415, оп. 8, д. 61, л. 129 (французский текст).
  6. ЦГВИА, ф. 416, оп. 1, д. 83, л. 19.
  7. «Революционное движение во французской армии в 1917 г.», стр. 136.
  
  ские бригады были переведены в резерв. Здесь в деревнях прифронтовой полосы, где были расположены русские части, солдатские собрания возобновились. С возбуждением говорили солдаты, что, судя по всему, они фактически проданы французскому правительству. Солдаты возмущались тем, что во время кровопролитной атаки форта Бримон они не были поддержаны французскими войсками, и усматривали в этом стремление командования разделаться при помощи немецкой артиллерии с революционно настроенными солдатами. Солдаты были крайне взволнованы своим пребыванием вдали от родины в момент, когда должны были решаться давно наболевшие для них вопросы и прежде всего вопрос о мире и земле [1]. Раньше, до наступления, за немедленное возвращение на родину раздавались лишь отдельные голоса, теперь же это желание становилось всеобщим.
  
  9 (22) апреля в прифронтовом лесу состоялось общее собрание 3-й особой бригады. Это собрание решило командировать в Петроград двух делегатов, поручив им добиваться предоставления русским солдатам, находившимся во Франции, завоеванных в революции прав, которыми пользовались солдаты в России; предоставления русским солдатам на французском фронте отпусков по нормам французской армии; свободы деятельности комитетов и выборных лиц и т. д. [2] 3-я бригада единодушно избрала делегатами сапера Николая Афиногенова и Афанасия Чашина. Солдаты охотно жертвовали свои сбережения на поездку делегатов; собрано было 767 франков.
  
  Попытка Марушевского задержать делегатов вызвала резкий протест. Новая попытка воспрепятствовать поездке солдатских депутатов в Петроград была предпринята ген. Палицыным по прибытии их в Париж, 14 (27) апреля. В течение пяти дней Палицын уговаривал Афиногенова и Чашина отказаться от командировки. Жена Марушевского явилась к депутатам с предложением остаться жить в Париже или Ницце, обещая снабдить их средствами. «Вы не увидите фронта, — говорила она, — и будете кататься, как сыр в масле». Она запугивала их возможностью реставрации монархического строя в России и опасностью, которая в этом случае угрожает солдатским депутатам. Но Афиногенов и Чашин категорически отвергли все эти уговоры и потребовали от Палицына отправить их в Россию, угрожая в противном случае сообщить о задержке в бригаду. Растерявшийся Палицын уступил [3].
  
  6 (19) мая делегаты 3-й бригады выступили с докладом о положении русских войск во Франции в Иногороднем отделе Петроградского Совета [4]. В газетах появились многочисленные сообщения о положении русских войск во Франции. Посыпались протесты рабочих, солдат, местных Советов. Временное правительство вынуждено было дать указание не препятствовать посылке в Петроград новых делегатов. Вслед за первыми двумя делегатами в мае 1917 г. в Петроград отправились две большие делегации: одна — в составе 11 человек от 1-й особой пехотной бригады и другая — в составе 9 делегатов от 3-й бригады [5]. В составе этих делегаций /75/
  
  1. ЦГВИА, ф. 416, рп. 1, д. 83, лл. 9—10.
  2. «Голос солдата» от 10 (23) мая 1917 г.
  3. «Известия Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов» от 21 мая (3 июня) 1917 г.; «Новая жизнь», от 15 (28) сентября 1917 г.
  4. «Известия Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов» от 10 (23) мая 1917 г.
  5. ЦГВИА, ф. 415, оп. 8, д. 92, л. 29.
  
  было по одному офицеру [1]. Бригады дали своим делегатам, отправлявшимся в Россию, наказ для заявления Совету рабочих и солдатских депутатов м Временному правительству о своих нуждах и желаниях. Ясного понимания классовой сущности политики Временного правительства в то время у них не было. В еще меньшей степени понимали они подлинную роль меньшевистско-эсеровского руководства Петроградского Совета. Об этом свидетельствует сохранившийся наказ 3-й бригады.
  
  Характерной особенностью этого наказа было отсутствие в нем требования прекращения войны. Необходимость продолжать войну «в интересах революции» казалась составителям наказа очевидной. В массе своей солдаты оставались еще «добросовестными оборонцами». Однако в наказе, наряду с требованиями об удовлетворении специфических нужд, диктуемых пребыванием за границей, фигурировали и общеполитические требования русского пролетариата и крестьянства: установление демократической республики; скорейшее разрешение аграрного вопроса путем конфискации земли и распределения ее «между трудящимися людьми» и т. д. [2].
  
  После кровопролитных апрельских боев части 1-й и 3-й бригад постепенно были отведены на левый берег реки Марны в окрестности лагеря Неф-Шато, куда они прибыли в середине апреля. Командование влило в части прибывшие пополнения и немедленно приступило к усиленным ежедневным занятиям [3]. Добиваясь заслуженного отдыха и требуя отправки их в благоустроенный лагерь, солдаты отказались являться на занятия. На ежедневных митингах и собраниях горячо обсуждались происходившие в России события.
  
  Несмотря на запрещение командования проводить первомайскую демонстрацию и митинги, солдаты торжественно отметили международный праздник солидарности трудящихся. Многие жители окрестных французских деревень и французские солдаты приняли участие в митинге 1 Мая. В разгар митинга неожиданно прибыл генерал Палицын. Он выступил с речью, в которой призывал довести войну совместно с союзниками до победного конца, а затем уже устраивать свою свободную жизнь. Генералу не дали договорить. Под оглушительный свист и возмущенные возгласы Палицын, сопровождаемый офицерами, буквально бежал с митинга [4].
  
  30 апреля (13 мая) Гучков обратился к обеим бригадам с призывом тесного единения солдат и офицеров во имя победы над врагом [5]. Призыв этот не произвел впечатления. В отряде относились с недоверием к офицерам, что было вызвано запрещением митингов, монархической пропагандой и т. д. Конфликт, вызванный нежеланием разрешить поездку первых двух делегатов от 3-й бригады, настолько обострил отношения между бригадой и ее командиром, что оставаться дальше генералу Марушевскому во главе бригады стало не безопасно для его жизни; вскоре, после соединения бригад в дивизию, командиром ее назначили ген. Лохвицкого, а Марушевский был отозван в Петроград [6]. В то же время /76/
  
  1. Характерно, что по прибытии делегаций в Петроград председатель Временного правительства принял 12 (25) июня не целиком делегации, а лишь двух офицеров, входивших в их состав (ЦГАОР, ф. 3, оп. 1, д. 94, л. 19).
  2. ЦГВИА, ф. 415, оп. 8, д. 92, л. 40.
  3. ЦГВИА, ф. 2003, оп. 4, д. 1 (с), л. 31.
  4. П. Карев. Нас не укротили. Иваново, 1937, стр. 68—71.
  5. ЦГВИА, ф. 416, оп. 1, д. 83, лл. 26 и 30.
  6. Там же, л. 50.
  
  Палицына пугало предстоящее прибытие из России во Францию пополнений, а также новых артиллерийских, инженерных и интендантских частей, предназначенных для реорганизации обеих бригад в дивизию. Об этом он откровенно писал Алексееву [1]. Не менее опасалось прибытия новых контингентов войск из революционной России и французское правительство. Чтобы не подливать масла в огонь, оно в июне отказалось от каких-либо новых пополнений русских войск на французском фронте [2], не возражая лишь против прибытия новых офицеров.
  
  К этому времени для покрытия убыли в командном составе русских бригад во Францию уже прибыло 109 офицеров [3] (из них 56 предназначались для 1-й дивизии и 53 — для 2-й, находившейся на Салоникском фронте). Эти офицеры направлялись из Петрограда в разное время небольшими группами и в одиночку через скандинавские страны. Генеральный штаб, занимавшийся подбором и направлением офицеров во Францию, отдавал предпочтение титулованной знати и вообще всем контрреволюционным, монархически настроенным офицерам, изгнанным из частей революционными солдатами или бежавшим от их гнева.
  
  Наводнение русских частей во Франции офицерами-монархистами вызвало бурю возмущения среди революционных солдат. Генерал Занкевич, назначенный вместо Палицына в качестве представителя Временного правительства при французской армии, вынужден был бить отбой и просить ввиду «крайнего брожения в войсках» «не присылать тех офицеров, кои исключены комитетами из полков» [4]. Вместе с тем, чтобы спасти контрреволюционных офицеров от гнева возмущенных солдат, Занкевич добивался разрешения «некоторых из этих офицеров, уже отправленных сюда, перевести во французскую армию» [5]. В Петрограде сочли необходимым удовлетворить это ходатайство.
  
  Запрещение митингов, откровенная монархическая пропаганда, угрозы и запугивания вызвали протесты со стороны революционных солдат обостряли антагонизм между ними и офицерством. Солдаты, между прочим, требовали удаления и наказания священника Серапиона, который вел контрреволюционную монархическую пропаганду [6].
  
  Наличие в русских бригадах выборных комитетов и демократических порядков оказывало революционизирующее влияние на французскую армию и народ. Чтобы парализовать это влияние, французская пресса, как бы по сигналу, подняла кампанию травли русских. Разумеется, французский народ трудно было спровоцировать на кровавые эксцессы и погромы против русских, находившихся во Франции. Однако вся эта грязная кампания клеветы и травли не могла пройти бесследно. Нередко русских солдат оскорбляли, были и случаи нападения на них несознательных и крайне отсталых зуавов. Становилось опасно ходить в одиночку или небольшими группами. Однажды во время стоянки двух встречных воинских поездов — одного с французскими, другою с русскими солдатами, кто-то из французов спровоцировал перестрелку. Машинисты моментально пустили в ход поезда и тем предотвратили кровавое столкновение [7]. /77/
  
  1. ЦГВИА, ф. 416, оп. 1, д. 83, лл. 9—10.
  2. ЦГВИА, ф. 415, оп. 8, д. 103, л. 53.
  3. ЦГВИА, ф. 2000, оп. 4, д. 2702, л. 1245.
  4. Там же, л. 1131 об.
  5. Там же.
  6. ЦГВИА, ф. 2003, оп. 4, д. 2, л. 69.
  7 «Новая жизнь» от 13 (26) сентября 1917 г.
  
  Начальник центрального военного почтово-телеграфного контрольного бюро в Петрограде в секретном отношении в министерство иностранных дел писал: «Из препровождаемых при сем в качестве образца... писем усматривается, что русские солдаты, сражающиеся на французском фронте, постоянно жалуются на свое крайне тягостное с моральной точки зрения положение, проистекающее, главным образом, от вражеского к ним отношения французов» [1].
  
  Во французских госпиталях к началу мая находилось до 6 тыс. русских солдат [2]. Французские власти установили в госпиталях, по выражению русских солдат, «тюремный режим». Их плохо кормили, палаты содержались в антисанитарном состоянии, обращение было исключительно грубое, раненым, как правило, не выдавалось жалованье, их преждевременно, с незажившими ранами, выписывали из госпиталей [3]. Когда русские пробовали добиваться улучшения своего обслуживания, для усмирения «бунтовщиков» вызывались полицейские части. В ход пускали дубинки и приклады, производили аресты.
  
  В мае 1917 г. начались волнения русских солдате г. Иере, на южном побережье Франции. Здесь было расквартировано около тысячи русских солдат и офицеров. Более трехсот солдат-инвалидов ожидало отправки в Россию. По данным следствия, у солдат были найдены издававшиеся в России газеты, в том числе и большевистская «Правда». Солдаты требовали предоставления им завоеванных солдатами России с первых дней революции прав и создали солдатский комитет [4].
  
  Между тем, командование русских бригад стремилось ускорить выступление дивизии на фронт. В связи с этим в середине мая военный министр Керенский обратился к находившемуся в Париже русскому меньшевику — адвокату Е. И. Раппу с просьбой посетить обе русские бригады, «расследовать причины брожения среди солдат», а также «разъяснить недоразумения и внести успокоение» [5]. Керенский просил также передать от его имени солдатам, что «никто из них, не взирая на временное из России отсутствие, обижен и обделен не будет... вопрос о земле будет решен Учредительным собранием», а в данный момент от них требуется лишь активное участие в войне до победного конца [6].
  
  В ответ на речи Раппа солдаты потребовали немедленной отправки их на родину [7]. Сообщая свои первые впечатления Керенскому, Рапп приходил к выводу что «необходимо много времени и труда, чтобы добиться успокоения». Он рекомендовал назначить при русских войсках постоянного комиссара с полномочиями по всем вопросам боевою устройства русских войск. Этому предложению сочувствовали генералы Лохвицкий и Занкевич. Рапп давал понять Керенскому, что он сам непрочь стать комиссаром, но просил, чтобы в этом назначении «проявил то или иное участие Совет рабочих и солдатских депутатов» [8].
  
  9 (22) июня Керенский назначил Раппа комиссаром при русских войсках во Франции. Соглашательский исполком Совета рабочих и солдатских депутатов принял аналогичное решение. Рапп получил те же пол-/78/
  
  1. «Красный архив», 1931, № 1 (44), стр. 157.
  2. ЦГВИА, ф. 416, оп. 1, д. 83, л. 19.
  3. ЦГВИА, ф. 415, оп. 8, д. 103, л. 152. См. также ф. 2003, оп. 4, д. 6, лл. 119—120.
  4. ЦГВИА, ф. 415, оп. 8, д. 103, л. 1234.
  5. Там же, д. 92, л. 117.
  6. «Красный архив», 1940, т. 2 (99), стр. 56—57.
  7. П. Карев. Указ. соч., стр. 84.
  8. ЦГВИА. ф. 415, оп. 8, д. 92, л. 119.
  
  -номочия, что и армейские комиссары действующих армий на русском фронте
  
  Как уже указывалось, Рапп был меньшевиком. Когда грянула империалистическая война, он находился в эмиграции во Франции. Будучи сторонником войны, этот социал-предатель в сентябре 1914 г. вступил добровольцем в ряды французской армии, где служил сначала в чине младшего лейтенанта, а затем лейтенанта артиллерии до января 1917 г. Назначенный комиссаром Временного правительства при русских войсках во Франции, он обратился к французскому военному министру с просьбой об исключении его из списков французской армии, что и было оформлено президентским декретом [2]. Таким образом, выбор кандидатуры на пост комиссара Временного правительства при русских войсках во Франции был не случаен. Рапп был «свой человек» и для Временного правительства, и для меньшевистско-эсеровского руководства Петроградского Совета, и для французского правительства.
  
  Комиссар Рапп и генерал Занкевич все чаще посещали войска, убеждая их в необходимости остаться воевать на французском фронте. Временное правительство возлагало на Занкевича большие надежды. В феврале 1917 г., во время вооруженного восстания в Петрограде, он был назначен царским правительством в помощь растерявшемуся генералу Хабалову [3]. Временное правительство полагало, что Занкевич, обладавший опытом подавления революционного движения и будучи наделен широкими полномочиями [4], сможет, не сносясь с Петроградом, принимать на месте неотложные меры к прекращению «беспорядков».
  
  II
  
  По требованиям солдат, размещенных после изнурительных кровопролитных боев по деревням в крайне неблагоприятных для отдыха условиях, обе бригады 18 июня (1 июля) были размещены в более благоустроенном лагере Ля-Куртин. Командование решило использовать это обстоятельство для слияния обеих бригад в одну дивизию перед новой отправкой на фронт.
  
  Переведенные в Ля-Куртин солдаты 22 июня (5 июля) отказались приступить к строевым занятиям. Солдаты заявили, что они не собираются больше воевать на французском фронте и настаивали на отправке их на русский фронт. Призыв приехавших в лагерь Занкевича и Раппа подчиниться приказаниям Временного правительства не имел успеха [5], однако посулами и угрозами им удалось в конце концов вызвать в солдатской среде разногласия. Часть солдат заявила, что она безусловно подчиняется Временному правительству, и в случае, если в Петрограде не найдут возможным возвратить дивизию в Россию, они готовы сражаться на французском фронте. Большая же часть солдат заявила, что «при полной готовности драться на русском фронте, они больше не желают сражаться во Франции» [6].
  
  Солдаты 1-й особой бригады были в прошлом в своем подавляющем большинстве фабрично-заводскими рабочими. Наибольшей однородно-/79/
  
  1. Там же, л. 127.
  2. Там же, лл. 139, 141 (французский текст).
  3. А. Блок. Последние дни императорской власти. По неизданным документам, Пг., 1921, стр. 75.
  4. ЦГВИА, ф. 415, оп. 8, д. 103, л. 162.
  5. ЦГВИА, ф. 366, оп. 1, д. 51, л. 83.
  6. Там же, л. 82.
  
  стью социального состава отличался входивший в состав этой бригады 1-й особый полк. Он сформировался в Москве и состоял почти сплошь из рабочих, имевших «большой навык к массовым политическим выступлениям», как говорится в одном донесении [1]. Солдаты этого полка отличались своими боевыми качествами, революционным настроением, особой сплоченностью, пользовались исключительным авторитетом и оказывали большое влияние на солдат всей дивизии. Солдаты 3-й бригады в большей своей части были крестьянами.
  
  В виде протеста против выступления на французский фронт, по инициативе солдат 1-й бригады, была устроена демонстрация. Стройными рядами, под музыку и с красными знаменами проходили солдаты по лагерю.
  
  С новой силой возобновились митинги. Особенно бурным и многолюдным был митинг, проведенный в ночь на 24 июня (7 июля) по инициативе солдат 1-го полка. Кроме 1-го полка, на митинге присутствовали почти весь 2-й полк и часть 5-го и 6-го полков, т. е. большая часть дивизии. На этом митинге решено было считать распущенным возникший за две недели до этого так называемый «отрядный комитет», состоявший из ставленников Занкевича и Раппа и возглавлявшийся контрреволюционным офицером. Взамен него был избран Временный дивизионный Совет солдатских депутатов [2].
  
  Командование стремилось вырвать политически неразвитые, робкие и неустойчивые элементы из-под влияния решительно настроенной революционной части дивизии.
  
  С помощью офицера и провокаторов [3] был распространен слух о намерении солдат 1-й бригады напасть на 3-ю бригаду и разоружить ее [4]. Натравливая одну часть на другую, командование старалось сделать невозможным их дальнейшее совместное пребывание. Занкевич приказал: «Всех солдат, безусловно подчиняющихся Временному правительству, вывести из лагеря» [5]. Утром 25 июня (8 июля) все офицеры и несколько тысяч солдат ушли из Ля-Куртина в лагерь Фельтен, в 25 км от Ля-Куртина [6].
  
  В Ля-Куртине осталась 1-я особая бригада (за исключением 200—300 солдат, преимущественно 2-го полка) [7], более 600 солдат 5-го и 6-го полков и весь маршевый батальон 3-й бригады [8]. Иными словами, в Ля-Куртине осталась большая часть дивизии [9].
  
  Занкевич немедленно перевел куртинцев на тыловой оклад и прекратил выплату суточных, однако оставшиеся в Ля-Куртине солдаты по-прежнему были полны революционной решимости [10]. /80/
  
  1. ЦГВИА, ф. 2003, оп. 4, д. 2, лл. 4—5.
  2. ЦГВИА, ф. 416, оп. 1, д. 83, лл. 90—97.
  3. Революционными солдатами позднее были разоблачены как провокаторы переводчик Зиновьев (ЦГВИА, ф. 2003, оп. 4, д. 2, л. 34), подпрапорщик Гук, который служил в царской охранке (там же, л. 27), и др. Комиссар Сватиков, посетивший русские войска во Франции, в докладе Временному правительству от 6 июля 1917 г. признавал, что скрытые провокаторы подстрекают одну бригаду против другой (ЦГВИА, ф. 366, оп. 1, д. 51, л. 88).
  4. «Русские солдаты во Франции». М., 1919, стр. 7.
  5. ЦГВИА, ф. 366, оп. 1, д. 51, л. 82.
  6. По одним данным, из Ля-Куртина было выведено 5 тыс. солдат («Русские солдаты во Франции», стр. 7), по другим — 7 тыс. человек (ЦГВИА, ф. 2003, оп. 4, д. 2, л. 4).
  7. ЦГВИА, ф. 366, оп. 1, д. 51, л. 84.
  8. «Октябрь за рубежом», стр. 38; «Русские войска во Франции», стр. 7.
  9. ЦГВИА, ф. 366, оп. 1, д. 51, л. 83.
  10. Там же, д. 51, л. 89.
  
  Прибывший в Париж комиссар Временного правительства С. Г. Сватиков [1], «по усиленной просьбе» Раппа и Занкевича [2], 5 (18) июля посетил лагери русской дивизии и произвел смотр всем частям. Сватиков пытался запугать куртинцев опасностью морского пути и голодом в России, уговаривая их оставаться во Франции и итти на фронт [3].
  
  Солдаты обратились к Сватикову с вопросами, как возникло Временное правительство и каков его классовый состав, почему Ленин не поддерживает это правительство, а призывает передать всю власть Советам. Сватиков обрушился со злобными нападками на большевиков. Солдаты не хотели слышать от представителя Временного правительства лживые разглагольствования и клеветнические измышления о большевиках и настойчиво потребовали от него возвращения дивизии в Россию [4].
  
  В своем донесении в Петроград Сватиков писал, что куртинцы «представились неудовлетворительно, порядок был только в первых шеренгах, стояли неспокойно, разговаривали, в задних рядах курили, слышались возгласы с заявлением желаний» [5].
  
  Французское правительство было склонно вывести русские войска из Франции, и премьер-министр Рибо по телеграфу направил в Петроград просьбу об отзыве их в Россию [6]. Сватиков торопил Временное правительство с ответом на телеграмму Рибо, указывая на серьезность положения и допуская в случае промедления с ответом «возможность вооруженного вмешательства французов» [7]. Занкевич разъяснил Керенскому истинную причину позиции французского правительства, указав, что «французские военные круги относятся с большим недоброжелательством к новому укладу нашей войсковой жизни и опасаются возникновения аналогичных требований французских солдат» [8].
  
  7 (20) июля Керенский получил телеграмму Исполнительного комитета Временного Совета 1-й особой пехотной дивизии: «Признавая власть Временного правительства и Совета солдатских и рабочих депутатов, солдаты первой особой пехотной дивизии просят и настаивают приложить все усилия, дабы отправить их в Россию. Невыносимое ранее положение достигло теперь крайней степени». Указав на то, что «выходки разных лиц, не желающих понять положение, поселили между солдатами рознь и вражду», вследствие чего «понадобилось разъединение солдат на два лагеря», комитет продолжал: «Успешная боевая деятельность здесь невозможна и возможность дальнейшего пребывания во Франции совершенно исключается. Верные задачам русской революции, солдаты первой особой дивизии клянутся исполнить свой долг на родной земле» [9].
  
  Временное правительство не нашло нужным ответить на эту телеграмму. Для буржуазного Временного правительства договоры и соглашения, заключенные царским правительством с Англией и Францией, были «святыней». Первоначально ни Временное правительство, ни эсеро-/81/
  
  1. Сватиков был командирован Временным правительством в Англию, Францию и Италию с рядом поручений. См. «Вечернее время», № 1941, от 4 (17) октября.
  2. ЦГВИА, ф. 366, оп. 1, д. 51, л. 88.
  3. «Русские солдаты во Франции», стр. 8.
  4. П. Карев. Указ. соч., стр. 80.
  3. ЦГВИА, ф. 415, оп. 8, д. 103, лл. 59—60.
  6. ЦГВИА, ф. 366, оп. 1, д. 51, л. 92.
  7. Там же, л. 82.
  8. Там же, л. 89.
  9. Там же, л. 84.
  
  меньшевистское руководство Совета рабочих и солдатских депутатов даже не собирались возбуждать вопроса о возвращении русских войск из Франции. Наоборот, стараясь во что бы то ни стало угодить союзникам, Временное правительство с момента своего возникновения готовило к отправке на французский и салоникский фронты новые воинские части и пополнения.
  
  Как считал комиссар русских войск во Франции меньшевик Рапп, «удаление русских войск из Франции являлось бы политической ошибкой. России, — писал он, — особенно нужна как моральная, так и материальная помощь. Наше пребывание здесь [т. е. во Франции] гарантирует нашей нарождающейся молодой демократии поддержку от старой европейской демократии» [1]. Временное правительство не могло существовать без займов, получаемых от западноевропейского и американского капитала. Это было очень ярко вскрыто товарищем Сталиным в его докладе о политическом положении на VI съезде партии 30 июля 1917 г. «Милюков сказал на одном из заседаний, — указывал И. В. Сталин, — что Россия расценивается на международном рынке, как поставщик людей, и получает за это деньги, и если выяснилось, что новая власть, в лице Временного правительства, неспособна поддерживать единого фронта наступления на Германию, то не стоит и субсидировать такое правительство. А без денег, без кредита правительство1 должно было провалиться. В этом секрет того, что кадеты в период кризиса возымели большую силу. Керенский же и все министры оказались куклами в руках кадетов. Сила кадетов в том, что их поддерживал союзный капитал» [2].
  
  Вспыхнувшие волнения среди русских войск во Франции сильно напугали Временное правительство [1]. Больше всего оно опасалось, что эти волнения могут отрицательно повлиять на взаимоотношения с Францией. До тех пор, пока французское правительство не возбуждало вопроса о выводе русских войск из Франции, Временное правительство и не помышляло об этом. Но когда была получена телеграмма Рибо, Временное правительство рассмотрело «возбужденный французским правительством вопрос об отводе из Франции русских войск, вследствие возникшего в их среде брожения», и постановило, чтобы «этот вопрос был разрешен по соглашению между министерствами военным и иностранных дел» [3].
  
  Министр иностранных дел Терещенко и военный министр Керенский сошлись на необходимости убрать из Франции русские войска, предварительно «восстановив в них порядок», но отправить их не в Россию, а на Салоникский фронт. Этот вопрос обсуждался затем в Ставке, и верховный главнокомандующий Брусилов и другие генералы поддержали мнение Керенского и Терещенко [4].
  
  14 (27) июля Терещенко телеграфировал поверенному в делах во Франции Севастопуло, что эвакуация 1-й особой дивизии в Россию «чрезвычайно нежелательна как с общей точки зрения, так и, в частности, ввиду недостатка тоннажа, ибо перевозка войск пойдет в ущерб /82/
  
  1. ЦГВИА, ф. 2003, оп. 4, д. 2, л. 11.
  2. И. В. Сталин. Соч., т. 3, стр. 175.
  3. ЦГВИА, ф. 366, оп. 1, д. 51, л. 100.
  4. Протокол совещания, состоявшегося 16 (29) июля 1917 г., в Ставке. См. А. Зайончковский. Стратегический очерк войны 1914—1918 гг., ч. 7, Кампания 1917 г., М., 1923, стр. 182.
  
  доставке в Россию [закупленных в Англии и Франции военных материалов» [1]. Указывая на необходимость после подавления волнений и «устранения вредных элементов» отправить дивизию на Салоникский фронт, Терещенко продолжал: «Перевозка эта могла бы производиться эшелонами, что позволит выяснить в пути и устранить остальных нарушителей порядка и, таким образом, окончательно оздоровить войска» [2].
  
  Ссылка Временного правительства на отсутствие тоннажа для перевозки 1-й особой дивизии в Россию не выдерживает никакой критики. Нашелся же у французского правительства тоннаж, предназначенный для перевозки из России во Францию артиллерийских, инженерных, интендантских и санитарных частей, а также пополнений в связи с убылью в полках после тяжелых боев. Нашелся у французского правительства и тоннаж, предназначенный для перевозки из России квалифицированных рабочих-металлистов и деревообделочников, а также военнопленных,.. на посылке которых французское правительство долгое время настаивало [3]. Дело, конечно, было не в тоннаже, а в том, что Временное правительство не хотело приезда в Россию солдат, проявлявших «крамольные» настроения, оно боялось их. Кроме того, Временное правительство старалось во что бы то ни стало доказать союзникам способность сохранить «единый» фронт. Если нельзя было оставить русские войска во Франции, то их переводили на Салоникский фронт в состав той же французской армии, предварительно устранив наиболее революционных солдат. Наличие русских войск в составе войск союзников должно было постоянно напоминать о верности Временного правительства договорам, подписанным с союзниками царским правительством.
  
  16 (29) июля Керенский сообщил Занкевичу о расстреле июльской демонстрации в Петрограде, разоружении и расформировании воинских частей, участвовавших в этой демонстрации, о закрытии «Солдатской правды», «Окопной правды» и других большевистских газет, введении военно-революционных судов, смертной казни, запрещении в полосе армейского тыла собраний и митингов, об обязательном применении вооруженной силы против «ослушников» боевых приказов. Керенский потребовал такими же мерами «привести к повиновению первую русскую бригаду на французском фронте», установив в ней «железную дисциплину», а затем перевести ее с французского на Салоникский фронт [4].
  
  Получив телеграмму Керенского, Занкевич и Рапп 19 июля (1 августа) прибыли в Ля-Куртин, где объявили решение Временного правительства. Одновременно сообщался приказ военного министра «привести к повиновению мятежных солдат, не останавливаясь перед применением вооруженной силы» [5]. В соответствии с этим Занкевич потребовал от куртинцев в течение 48 часов сдать оружие и в знак безоговорочного подчинения распоряжениям Временного правительства выйти походным порядком в местечко Клерво. Объявлялось, что не явившиеся в указанный срок будут преданы военному суду как изменники родины и Временного правительства.
  
  У Занкевича и Раппа имелся тайный план, принудив куртинцев оставить оружие в лагере, вывести безоружных из Ля-Куртина, окружить их силами фельтенцев, арестовать около 1500 человек, «представ-/83/
  
  1. ЦГВИА, ф. 415, оп. 8, д. 103, л. 61. Выдержки из этого документа, опубликованные в «Красном архиве» (1940 г., т. 2 (99), стр. 58), содержат неточности.
  2. ЦГВИА, ф. 415, оп. 8, д. 103, л. 61.
  3. ЦГВИА, ф. 2000, оп. 3, д. 786, л. 7.
  4. ЦГВИА, ф. 416, оп. 1, д. 83, л. 38.
  5. Там же, лл. 90—97.
  
  -ляющих самый беспокойный и нежелательный элемент» [1], расправиться с ними, а одновременно ввести отряд французов в лагерь Ля-Куртин и захватить оставленное сдавшимися ля-куртинцами оружие.
  
  Занкевич и Рапп не были уверены, что их приказ будет выполнен. Незадолго до истечения срока ультиматума Рапп прибыл в Ля-Куртин вместе с находившимися в Париже делегатами Петроградского Совета меньшевиками Русаковым, Гольденбергом, Смирновым и Эрлихом. Новая попытка повлиять на «мятежников» и заставить их сдаться, как признавал сам Рапп, потерпела полный провал, хотя «социалисты» давали лживые обещания амнистировать всех сдавшихся.
  
  До сих пор большинство солдат считало, что Временное правительство не в курсе требований солдат и что намерение оставить их на французском фронте целиком исходит от командования русских войск во Франции, теперь же они убедились в истинном лице Временного правительства. С другой стороны, поскольку Временное правительство оставляло их в рядах французских войск на Салоникском фронте, то солдатам становилось ясно, что характер войны после Февральской революции не изменился, что буржуазное Временное правительство, в состав которого вошли меньшевики и эсеры, продолжает вместе с союзниками все ту же империалистическую войну. К этому надо добавить, что ля-куртинцам стало известно о расстреле Временным правительством июльской демонстрации в Петрограде и о преследованиях большевистской партии.
  
  Так сама жизнь учила солдат не верить буржуазному Временному правительству. На тысячных солдатских собраниях в Ля-Куртине впервые прозвучали боевые революционные лозунги: «Долой войну! Долой правительство Керенского! Да здравствуют Советы солдатских, рабочих и крестьянских депутатов!» [2].
  
  У солдат сильно возрос интерес к деятельности В. И. Ленина и руководимой им большевистской партии [3]. Большевики были единственной партией в России, которая требовала возвращения русских войск на родину и решительно протестовала против посылки новых формирований во Францию. Еще в дни апрельского кризиса Временного правительства М. С. Ольминский в большевистской газете «Социал-демократ» выступил со статьей: «Друзья Николая кровавого», в которой, напомнив о посылке Николаем II многих тысяч русских солдат во Францию и Салоники, писал: «Может ли русский народ считать себя народом, окончательно свободным от царского ига и от владычества империалистической буржуазии, когда верные друзья Николая... распоряжаются русскими солдатами, завезенными во Францию, когда остаются в силе неизвестные народу тайные договоры, заключенные Николаем с его верными друзьями?» [4]. Разоблачение империалистической сущности политики Временного правительства служило могучим пропагандистским средством в руках большевистской партии в борьбе за массы, за изживание «добросовестного оборончества» и соглашательских иллюзий.
  
  К указанному Занкевичем сроку явилась лишь небольшая группа куртинцев. По воспоминаниям солдат, она насчитывала всего 70 человек [5], а по донесениям Занкевича в Петроград в одном случае названо /84/
  
  1. ЦГВИА, ф. 366, оп. 1, д. 383, л. 25.
  2. «Октябрь за рубежом», стр. 36.
  3. П. Карев. Указ. соч., стр. 80, 98 и др.
  4. «Социал-демократ», № 27 от 2,1 апреля 1917 г. См. также М.С. Ольминский. Соч., т. II. 1933, стр. 156—157.
  5. «Октябрь за рубежом», стр. 39.
  
  около 500 человек, а в другом — менее тысячи [1]. Обе эти цифры, названные Занкевичем, сильно преувеличены. Некоторые из «сдавшихся» были посланы решением солдатских организаций со специальным заданием: вести пропагандистскую работу среди фельтенцев с тем, чтобы склонить их на сторону куртинцев и предотвратить использование их Занкевичем для расправы над непокорными куртинцами; кроме того, они должны были поддерживать связь, сообщая новости в Ля-Куртин [2].
  
  Обещание амнистии сдавшимся было вероломно нарушено. Из числа сдавшихся 22 участника солдатских организаций немедленно были арестованы [3]. Боясь расправы, многие из сдавшихся бежали обратно в Ля-Куртин.
  
  Весть об аресте группы сдавшихся солдат, которым высокопоставленные «социалисты» обещали «прощение», вызвала всеобщее негодование среди куртинцев. Они заявили решительный протест против ареста подчинившихся приказу товарищей и потребовали их освобождения. Генерал Лохвицкий согласился освободить арестованных, поставив предварительным условием выполнение куртинцами приказа Занкевича о сложении оружия и продлив первоначальный срок сдачи на 24 часа.
  
  Отрядный совет обсудил ультимативное предложение генерала Лохвицкого. Не доверяя командованию и опасаясь возможной ловушки, решили оставить в лагере для охраны имущества и оружия свыше 3000 солдат, в том числе всех пулеметчиков, которым было предложено находиться в полной боевой готовности и в случае попытки командования захватить оружие открыть огонь. Остальные шесть с лишним тысяч солдат, вооружившись браунингами и маузерами, выступили из лагеря, направляясь в Фельтен [4]. Лохвицкому было заявлено, что оставление Ля-Куртина и сложение оружия не означает отказа от требования отправки дивизии в Россию и что это требование остается в силе.
  
  Как и следовало ожидать, куртинцы были окружены. Председатель Совета солдатских депутатов лагеря Ля-Куртин заявил, что, предвидя этот обман, для охраны оружия в Ля-Куртине оставлены в полной боевой готовности более 3000 солдат, а выступившие 6000 солдат также вооружены. Перепуганный Занкевич отменил тогда посылку отряда французских войск, предназначавшегося для захвата оружия в Ля-Куртине, и, опасаясь перехода всей 3-й бригады на сторону куртинцев, оказался вынужденным немедленно вернуть «сдавшихся» обратно в Ля-Куртин [5]. По-видимому, какая-то часть фельтенцев перешла на сторону куртинцев, так как через несколько дней после этих событий Керенский, возмущаясь случившимся, писал Занкевичу: «Невозможно допустить, чтобы пришедшие для усмирения части сами переходили на сторону неповинующихся, как это имело место...» [6].
  
  Теперь уже не могло быть и речи о добровольной сдаче и подчинении приказам Временного правительства. План Занкевича и Раппа потерпел крах. С другой стороны, и фельтенцы были возмущены решением Временного правительства об отправке дивизии на Салоникский фронт. Занкевич, Рапп и Лохвицкий пришли к убеждению, что попытка использовать фельтенцев для усмирения куртинцев не удастся. В Фельтене /85/
  
  1. ЦГВИА, ф. 416, оп. 1, д. 83, лл. 90—97; ф. 366, оп. 1, Д. 383, л. 25.
  2. «Русские солдаты во Франции», стр. 9.
  3. ЦГВИА, ф. 416, оп. 1, д. 83, лл. 90—97.
  4. Там же.
  5. «Октябрь за рубежом», стр. 41.
  6. ЦГВИА, ф. 416, оп. 1, д. 83, л. 45.
  
  из-за резкого обострения отношений между солдатами и контрреволюционными офицерами последние покидали лагерь.
  
  У Занкевича не было никаких средств водворить среди подчиненных ему войск «порядок». Напрасно Корнилов, занимавший в то время пост верховного главнокомандующего, требовал от Занкевича принятия решительных мер, не останавливаясь перед применением оружия. «Немедленно введите военно-полевые суды», — приказывал Корнилов [1]. Но Занкевич был совершенно бессилен: куртинцы были хорошо вооружены, а использование против них фельтенцев, по признанию самого Занкевича, исключалось [2].
  
  Опасаясь перехода всех фельтенцев на сторону куртинцев, Занкевич и Рапп обратились за помощью к французскому правительству, ходатайствуя прежде всего о переводе солдат из Фельтена, где они были расположены бивуаком, в другой, удаленный от Ля-Куртина и благоустроенный лагерь. Французское правительство согласилось с необходимостью убрать «фельтенцев» подальше «от зла» и предоставило им лагерь Курно в окрестностях г. Бордо, куда они были немедленно перевезены.
  
  Французское правительство все более и более нервничало. Простые французские люди оказывали знаки внимания восставшим русским солдатам. Рабочие и крестьяне приезжали в лагерь Ля-Куртин, чтобы выразить свое восхищение и благодарность героям Бримона и Курси, засвидетельствовать свое уважение представителям революционного народа России. Своим приездом в Ля-Куртин они как бы подчеркивали, что те, кто ведут разнузданную клеветническую кампанию против русских, ничего общего не имеют с французским народом, приветствующим русскую революцию, симпатизирующим русским солдатам, которые борются за осуществление своих справедливых требований. Эта солидарность французского народа с русскими солдатами вызывала страх у французского правительства.
  
  Солдатские восстания во французской армии, рост забастовочного движения, требования о создании рабочих и солдатских комитетов, рост антивоенных настроений — все это, по мнению французских государственных деятелей, объяснялось прежде всего огромным влиянием русской революции и русских бригад [3]. Упускалось из виду, что антиправительственные и антивоенные выступления на фронте и в тылу имели место еще в 1916 г., до русской революции и создания солдатских комитетов в русских войсках, и что у французского народа было достаточно своих причин, побуждавших его выступать против империалистических правителей Франции. Разумеется, революционные настроения русских солдат влияли на уставших от войны французских солдат, но не эти настроения являлись определяющей причиной революционных выступлений во французской армии. Тем не менее, французские империалисты выставляли русских солдат едва ли не главными виновниками «беспорядков» среди французских войск. Французское правительство, принимая решительные меры для подавления революционного движения в стране, настаивало на скорейшем водворении «порядка» среди русских солдат в Ля-Куртине. Французское правительство рассчитывало, что расправа с куртинцами поможет пресечь революционные настроения во французской армии и стране. /86/
  
  1. ЦГВИА, ф. 416, оп. 1, д. 83, л. 44.
  2. ЦГВИА, ф. 366, оп. 1, д. 51, л. 2.
  3. «Революционное движение во французской армии в 1917 г.», стр. 64—65.
  
  12 (25) и 15 (28) августа Терещенко сообщил Севастопуло, что верховный главнокомандующий считает невозможным какие-либо изменения в принятом решении о посылке 1-й особой дивизии на Салоникский фронт, и приказывал генералу Заикевичу в случае дальнейшего неповиновения бригад объявить их расформированными, обезоружить при содействии французских войск, а затем одних предать суду, а других отправить на Салоникский фронт. В связи с этим поручалось «войти в соответственные отношения с французским правительством» [1].
  
  Занкевич обратился за содействием к французскому правительству [2], которое охотно выделило 3-тысячный отряд французских войск, окруживший и блокировавший лагерь Ля-Куртин. Занкевич лишил непокорных обитателей лагеря всякого денежного довольствия и перевел на уменьшенное продовольственное снабжение. Окружением лагеря, демонстрацией вооруженной силы Занкевич намеревался запугать восставших русских солдат, сломить их морально и физически, принудить сложить оружие и полностью капитулировать, а затем, изъяв вожаков и наиболее революционные элементы, покончить с непокорными солдатами [3].
  
  Революционные русские солдаты превратились в политических арестантов. С большим трудом им удалось передать на родину весть о положении, в котором они очутились. В конце августа из Бреста вместе с политэмигрантами на пароходах «Двинск» и «Царица» была отправлена в Россию подлежавшая эвакуации большая партия русских солдат-инвалидов, среди которых были солдаты 1-го полка — москвичи.
  
  Несмотря на невероятные трудности, ля-куртинцам удалось снабдить их письмами. Характерно, что инвалиды-москвичи передали письма в редакцию московской большевистской газеты «Социал-демократ». Этот факт свидетельствует о том, что русские солдаты видели в большевистской партии подлинного выразителя и защитника интересов народа и были убеждены, что только большевистская газета опубликует солдатские письма, рассказывающие о том, как меньшевистско-эсеровские палачи вместе с французской реакцией душат русских солдат лишь за то, что они требовдли отправки их на русский фронт и не хотели сражаться на французском.
  
  В одном из писем говорилось: «С 3 по 6 апреля мы взяли у немцев форт Курси, который едва ли взяли бы другие войска Франции (под этим фортом уже легло 3 дивизии чернокожих), но мы, как союзники, показали свою доблесть и сделали то, что нам было приказано. Но с 6 апреля и до теперешнего дня (16 августа) мы уже не на фронте и, может быть, больше туда не попадем. Мы готовы итти спасать Россию, а здесь мы и так много оставили своих братьев на полях Шампани...
  
  Мы сейчас находимся на военнопленном положении, так как около нас стоят французские патрули; жалованье и суточные нам не дают... Верно за боевой подвиг, за взятие Курси!.. Почему нас не отправляют в Россию?
  
  ...Офицеры желают вернуть старый режим, но наша бригада не такова. Мы ждем, когда наши братья солдаты заберут нас отсюда. Давно, давно не видали родимых полей» [4].
  
  В другом письме говорилось: «Мы, солдаты революционной России, в настоящее время находимся во Франции не как представители русской революционной армии, а как пленные, и пользуемся таким же /87/
  
  1. «Красный архив». 1940, т. 2 (99), стр. 59—60.
  2. ЦГВИА, ф. 416, оп. 1, д. 83, л. 60.
  3. Там же.
  4. «Социал-демократ» от 29 сентября 1917 г.
  
  положением. Довольствие дают нам еще хуже. Наш генерал 3[анкевич] выдает нам на довольствие на каждого человека с 13 августа 1 франк 60 сантимов, или русскими 55 копеек. Что хочешь, то и готовь на эти жалкие гроши себе для суточного пропитания. Жалованье с июля месяца совсем не дают... Мы в настоящее время арестованы и окружены французскими войсками, и нет выхода. Поэтому я от имени всех солдат прошу и умоляю вас, товарищи великой революционной России, услышьте этот мой вопль, вопль всех нас солдат во Франции. Мы жаждем и с открытой душой протягиваем вам руки — возьмите нас туда, где вы» [1].
  
  Со времени написания этих писем до их получения в России и опубликования в большевистской газете «Социал-демократ» прошло полтора месяца. За это время, как мы ниже увидим, восстание в Ля-Куртине было подавлено вооруженной силой. Но народные массы в России еще ничего не знали об этом, так как Временное правительство тщательно скрывало все факты, связанные с пребыванием русских солдат во Франции. Появление солдатских писем в московской большевистской газете в дни, когда революционный кризис в стране назрел и почва под ногами Временного правительства колебалась, заставило его немедленно опубликовать правительственное сообщение о «беспорядках» среди русских войск во Франции. Сообщение появилось в печати 4 и 5 октября, т. е. почти месяц спустя после подавления вооруженной силой восстания, в Ля-Куртине. Сообщение это, сфабрикованное Занкевичем и Раппом, а затем отредактированное в Петрограде, фальсифицировало события. Оно клеветало на большевиков, которые якобы являлись виновниками «беспорядков», и тщательно скрывало какое бы то ни было участие французского правительства в подавлении восстания.
  
  Вернемся к последнему этапу и рассмотрим события, развернувшиеся в Ля-Куртине с середины августа 1917 г.
  
  III
  
  Русские и французские власти в этих событиях действовали заодно. Французское правительство пожаловало Занкевичу для поощрения орден Почетного легиона. Президент республики Пуанкаре лично говорил Занкевичу о согласии французских военных властей предоставить в его распоряжение необходимое количество солдат для подавления восстания в Ля-Куртине [2].
  
  К этому времени 400 солдат Салоникского фронта, находившихся на излечении в госпиталях Франции, категорически отказались вернуться на Салоникский фронт и тоже потребовали отправки их на родину [3]. Учитывая, что французское правительство желало избежать ответственности за операцию по разоружению восставших русских солдат и опасаясь возможных политических последствий вооруженного столкновения французских и русских войск, Временное правительство в поисках мер могущих «успокоить возмутившихся солдат», пошло на маневр. Оно объявило о своем решении вернуть 1-ю особую пехотную дивизии в Россию, но никаких реальных шагов для действительного возвращения русских солдат на родину не последовало ни в августе, ни в сентябре, ни в октябре. Эта пустая бумажка, содержавшая заманчивое для /88/
  
  1. «Социал-демократ» от 1 октября 1917 1
  2. ЦГВИА, ф. 366, оп. 1, д. 383, л. 38.
  3. Там же, л. 11; телеграмма Занкевича — Керенскому от 8 июля 1917 г.
  
  солдат обещание, должна была обмануть легковерных и послужить средством успокоения непокорных солдат.
  
  27 августа (9 сентября) одновременно в лагере Курно [1] и в лагере Ля-Куртии [2] было объявлено Занкевичем от имени Временного правительства, что 1-я особая пехотная дивизия будет переведена в Россию как только французское правительство предоставит перевозочные средства. Вместе с тем Занкевич потребовал от частей «полного порядка, дисциплины и исполнения воинского долга».
  
  По-разному реагировали на это решение солдаты лагеря Курно и Ля-Куртин. Солдаты лагеря Курно с радостью встретили решение Временного правительства, так что у Занкевича возникла даже надежда, что ему удастся использовать несколько рот из этого лагеря для усмирения куртинцев [3]. Зато куртинцы не поверили в искренность намерений Временного правительства и отказались сдать оружие, заявив, что сдадут его только по прибытии в Россию. «Одной рукой, — говорили они, — сдадим французскую винтовку, а другой рукой возьмем русскую винтовку» [4]. Отголоски контрреволюционного корниловского заговора, дошедшие до русских солдат во Франции, еще больше насторожили их по отношению к генералам и офицерам.
  
  Волновало солдат продолжительное отсутствие каких-либо сведений от делегатов, посланных весною в Петроград. Они, конечно, не знали, что их товарищи-делегаты рвались в свои части, но Временное правительство сделало все, чтобы воспрепятствовать их возвращению во Францию [5].
  
  Для Занкевича и Раппа «стало вполне ясно, что куртинский мятеж /89/
  
  1. ЦГВИА, ф. 2003, оп. 4, д. 2, л. 92.
  2. ЦГВИА, ф. 416, оп. 1, д. 83, лл. 90—97.
  3. Та м же, д. 80, лл. 2—9.
  4. ЦГВИА, ф. 2003, оп. 4, д. 2, л. 69.
  5. Еще 9 (22) июля, после почти полуторамесячного пребывания в Петрограде, делегаты, считая свою миссию законченной, обратились к военному министру Керенскому с просьбой предоставить им для отъезда во Францию необходимые средства, так как «благодаря затруднительному сообщению» они не получают переводов из своих частей (ЦГВИА, ф. 366, оп. 1, д. 51, л. 42). С аналогичной просьбой они обратились в главное управление Генерального штаба (там же, л. 43). Не получая в течение месяца ответа, они обратились в военный отдел ВЦИК Советов, который направил в Генеральный штаб просьбу «оказать возможное содействие к возвращению товарищей делегатов от русских войск, находящихся во Франции, ввиду необходимости пребывания их во Франции в связи с недоразумением, происшедшим среди русских войск» (там же, л. 41). Так квалифицировали эсеро-меньшевистские деятели ВЦИК серьезные волнения русских войск. Вскоре после этого делегатам разъяснили, что «ввиду предстоящего отозвания наших войск из Франции военный министр полагает, что возвращение делегации во Францию представляется излишним, а сами делегаты подлежат распределению в части действующей армии по усмотрению главного управления Генерального штаба» (там же, л. 39). Делегаты не поверили в искренность намерений Временного правительства и продолжали настойчиво добиваться возвращения в свои части, во Францию. Тогда их решили отправить, но путем, исключавшим возможность достигнуть цели. Снабженные литературой, газетами, они просидели больше месяца в Бергене. На английский пароход их не взяли, так как английское консульство (по-видимому, не без согласия или просьбы российского) категорически отказало им в пропуске во Францию (ЦГВИА, ф. 415, оп. 8, д. 92, л. 35). В конце концов они вынуждены были в октябре вернуться в Петроград, где их, распоряжением Генерального штаба, назначили в разные воинские части и предоставили отпуска. Это произошло накануне октябрьского вооруженного восстания в Петрограде. Любопытно отметить, что во всем этом деле сыграл немаловажную роль начальник Генерального штаба генерал Марушевский. В свое время ему не удалось помешать поездке делегатов из Франции в Петроград, и теперь он приложил все усилия, чтобы воспрепятствовать их возвращению в свои части во Францию («Известия» от 12 (25) декабря 1917 г.). Временное правительство имело возможность, если бы оно хотело, отправить делегатов во Францию вместе со 2-й артилле-
  
  может быть усмирен только вооруженной силой» [1]. Для этой цели они решили использовать находившуюся во Франции проездом в Салоники часть 2-й особой артиллерийской бригады [2]. Осуществить это намерение возможно было только при условии согласия французского главного командования, в распоряжении которого находилась упомянутая бригада. Кроме того, поскольку бригада направлялась в Салоники, то и вооружение она должна была получить по прибытии к месту назначения; если бы французское командование дало согласие на ее использование, то оно должно было вооружить выделенную часть бригады французскими ружьями, пулеметами, орудиями и, боеприпасами.
  
  11 (24) августа Рапп от своего имени и от имени Занкевича обратился к французскому военному министру Пенлеве с просьбой разрешить использование части русских артиллеристов, находившихся в Оранже проездом в Салоники, для усмирения ля-куртинцев. В письме выражалась надежда, что через несколько дней можно будет для той же цели выделить еще один батальон из числа русских солдат лагеря Курно [3].
  
  Пенлеве тотчас же известил Раппа (телеграмма от 12/25 августа) о своем согласии перевести в район Ля-Куртин русский артиллерийский отряд, который может быть поддержан русским батальоном из Курно. Пенлеве торопил с подавлением восстания. Ссылаясь на серьезность сложившейся обстановки, Пенлеве настойчиво требовал, чтобы ему сообщали о всех предпринимаемых русским командованием мероприятиях «для прекращения подобного положения». «Необходимо, — писал Пенлеве Раппу, — чтобы предпринимаемые вами меры были незамедлительно реализованы, и распоряжения, которые вы получите от своего правительства, были полностью выполнены в срочном порядке» [4]. /90/
  
  -рийской бригадой или 2-м инженерным (саперным) батальоном, направлявшимся через Францию в Салоники. Оно этого не сделало. В чем же истинная причина этого нежелания помочь возвращению делегатов в свои части? Несмотря на каждодневную «обработку» делегатов в эсеро-меньшевистском духе, с той поры, как они очутились в Петрограде, пролетарская часть солдатской делегации увидела, что лишь большевистская партия выражает интересы народа, и пошла за ней. Пока делегации ограничивались посылкой телеграмм в свои части, опасаться было нечего. Телеграммы отправлялись лишь через военное министерство, где их не только просматривали, но и должным образом «редактировали». Но отправку революционных солдат-делегатов обратно во Францию контрреволюционное Временное правительство и Марушев-ский допустить не могли.
  1. ЦГВИА, ф. 366, оп. 1, д. 383, л. 37.
  2. Необходимо отметить, что Занкевичу и Раппу не сразу удалось привлечь для этой цели артиллеристов. 2-я особая артиллерийская бригада прибывала во Францию эшелонами. Попытка использовать солдат первого эшелона не удалась. Артиллеристы избрали делегацию, которая побывала в Ля-Куртине, где солдаты ее тепло встретили, ознакомилась с существом происходивших событий, характером требований солдат и, передав приветствие от революционной армии России, возвратилась для доклада своим избирателям. Домогательство о принятии артиллеристами участия в вооруженном подавлении восстания в Ля-Куртине было категорически отвергнуто. Тогда артиллеристов 1-го эшелона поторопились отправить по назначению в Салоники.
  По прибытии во Францию 2-го эшелона артиллерийской бригады Занкевич и Рапп действовали уже иначе. Соответственно подобранная и «обработанная» ими «делегация» по прибытии в Ля-Куртин сразу же обрушилась на солдат с бранью и угрозами, принуждая их к капитуляции. Возмущенные тем, что «делегация» не потрудилась даже выяснить характера требований солдат лагеря Ля-Куртин и не пожелала выслушать их доводов, ля-куртинцы выпроводили «делегацию» из лагеря.
  После тенденциозного освещения артиллеристам характера событий в Ля-Куртине удалось ввести их в заблуждение и использовать для расправы с восставшими.
  3. ЦГВИА, ф. 416, оп. 1, д. 82, л. 66 (французский текст).
  4. Там же, л. 90.
  
  17 (30) августа Занкевич уведомил Пенлеве, что из состава 2-й особой артиллерийской бригады в Оранже сформирован отряд, состоящий из одной батареи и батальона пехоты (около 450 человек) и предназначенный «для восстановления порядка в Куртинском лагере с помощью французских войск». Занкевич просил французского военного министра отдать необходимые распоряжения о перевозке сформированного отряда из Оранжа в Обюссон, расквартировании и снабжении этого отряда в Обюссоне, придаче французской артиллерийской батареи, находящейся в Обюссоне, русскому отряду, обеспечении русских солдат-артиллеристов, образующих пехотный батальон, винтовками и, наконец, об усилении находящихся в районе Ля-Куртина французских войск. При этом Занкевич подтвердил, что он лично принимает общее руководство операцией, оставляя непосредственное руководство русскими частями, участвующими в этой операции, генералу Беляеву, командиру 2-й особой артиллерийской бригады [1].
  
  20 августа (2 сентября) Занкевич сообщил Пенлеве, что он намерен по восстановлении «порядка» в лагере Ля-Куртин предать суду военного трибунала 80 человек и около 1000 человек изолировать. В связи с этим он просил военного министра отдать необходимые распоряжения генералу Комби (командующий 12-м округом, на территории которого был расположен лагерь Ля-Куртин) о подготовке помещений для этой тысячи человек вне куртинского лагеря, под охраной французских солдат [2].
  
  Все ходатайства Занкевича были тотчас же удовлетворены. По распоряжению генерала Фоша, часть 2-й артиллерийской бригады (26 офицеров и 721 солдат) были доставлены из Оранжа в Обюссон. Были приняты меры для расквартирования, вооружения и снабжения этого отряда по его прибытии в Обюссон [3], увеличено число французских войск, окружавших лагерь Ля-Куртин, с 3000 до 5000 человек, подготовлены помещения для размещения 1000 солдат, которых предполагалось изъять из лагеря Ля-Куртин после подавления восстания и водворить под охрану французских солдат [4]. Кроме того, французское командование по просьбе Занкевича [5] предоставило в распоряжение генерала Беляева 4 полевых прожектора [6], 10 км провода [7], 100 взрывных снарядов для 75-миллиметровых пушек [8].
  
  По требованию Пенлеве [9], 22 августа Занкевич представил ему «план действий против куртинскнх мятежников». По этому плану, с утра 27 августа должна была начаться тесная блокада куртинского лагеря, а также полное прекращение снабжения. Для осуществления этой блокады Занкевич просил передать в его распоряжение с утра 26 августа французский шеститысячный отряд. В представленном плане указывался порядок размещения воинских частей, предназначенных для подавления восстания [10]. /91/
  
  1. Там же, л. 68 (французский текст). Генерал Беляев — брат царского военного министра, арестованного восставшими рабочими и солдатами в февральские дни 1917 г. Сам генерал Беляев пользовался неизменной поддержкой Временного правительства, которое и произвело его в генерал-майоры.
  2. ЦГВИА, ф. 416, оп. 1, д. 82, л. 71 (французский текст).
  3. Там же, л. 91 (французский текст).
  4. Там же, л. 92 (французский текст).
  5. Там же, л. 75—77 (французский текст).
  6. Там же, л. 97 (французский текст).
  7. Там же, л. 93 (французский текст).
  8. Там же, л. 95 (французский текст).
  9. Там же, л. 90 (французский текст).
  10. Там же, л. 72 (французский текст).
  
  Итак, французское правительство не только торопило Занкевича с подавлением восстания русских солдат в Ля-Куртине, но и приняла непосредственное участие в подготовке и организации военной операции по ликвидации восстания. При этом французское правительство не только было в курсе подготовляемой операции, но без его ведома и согласия ничего не делалось. Все мероприятия Занкевича должны были быть одобрены французским военным министром.
  
  Все войска — как русские, так и французские — поступали в распоряжение генерала Занкевича [1]. Начальником сводного отряда русских войск был назначен командир 2-й особой артиллерийской бригады генерал Беляев. Французские войска находились под общим командованием генерала Комби. Им надлежало занять позиции непосредственно за линией расположения частей русского отряда [2]. Стало быть, в боевой порядок войск, предназначенных для подавления восстания, входили и французские части.
  
  Французские войска принимали непосредственное участие в подавлении восстания. Предстоящая операция представлялась французскому командованию как серьезное сражение. Поэтому оно не могло положиться на свои «не бывшие в деле» тыловые части, которыми был оцеплен лагерь Ля-Куртин. Генерал Фош считал необходимым, во-первых, значительно увеличить отряд французских войск, а во-вторых, заменить тыловые части имеющими боевой опыт и более «надежными» фронтовыми частями [3]. «Ген. Занкевич сообщает из Куртин, — телеграфировал, 28 августа Севастопуло министру иностранных дел Терещенко, — что выполнение намеченной программы откладывается на три-четыре дня согласно желанию французов, которые, ввиду возможного столкновения, решили выписать с фронта хорошие боевые войска...» [4].
  
  1 (14) сентября сосредоточение войск для подавления восстания закончилось. Войска заняли намеченные позиции, окружив тесным кольцом лагерь Ля-Куртин. Особое внимание обращалось на возможность хорошего обстрела всех дорог, лощин, оврагов и тропинок из лагеря Ля-Куртин. Батареи, роты и взводы распределялись по фронту, с таким расчетом, чтобы везде, где восставшие пытались бы оказать сопротивление или прорвать окружение, они были встречены огнем. Начальники секторов получили боевые задания [5]. Готовились как к большому сражению: артиллерия заняла позиции на ближайших к лагерю горных склонах, господствовавших над Ля-Куртином, пехота окапывалась. В первой линии находились «верные» русские войска в составе сводного полка; насчитывавшего 2500 штыков, 32 пулемета и 6 орудий [6], во второй линии — пятитысячный французский отряд. Сверх того, у французов имелся резерв, состоявший из пехотного и кавалерийского полков и батарей [7].
  
  В донесениях, отправленных в Петроград, Занкевич отмечал, что в первый же день прибытия русских войск под Ля-Куртин, т. е. 31 августа, «в батальонах 5 и 6-го полков замечались большие колебания» [8]. Часть солдат открыто заявляла, что «ими не будет пущено в ход ору-/92/
  
  1. ЦГВИА, ф. 416, оп. 1, д. 83, л. 61.
  2. «Красный архив», 1940, т. 2 (99), стр. 61—62.
  3. ЦГВИА, ф. 416, оп. 1, д. 82, лл. 91, 96, 99—100 (французский текст)
  4. «Красный архив», 1940, т. 8 (99), стр. 61.
  5. ЦГВИА, ф. 416, оп. 1, д. 80, лл. 12—14.
  6. Там же, д. 83, лл. 90—97.
  7. Там же, л. 62.
  8. «Красный архив», 1940, т. 2 (99), стр. 67.
  
  -жие против солдат лагеря Ля-Куртин» [1]. Солдаты, открыто заявившие о своем нежелании стрелять в восставших, были немедленно арестованы. Но этой мерой нельзя было покончить с «колебанием» остальных. Не исключалась возможность попытки перехода «усмирителей» на сторону восставших. В этом случае расположенные в непосредственном тылу у русских французские войска должны были пресечь такого рода попытки.
  
  Итак, французские войска фактически были призваны выполнять две палаческие полицейско-карательные функции: участвовать в подавлении восстания и своим расположением в ближайшем тылу у «колеблющихся» русских солдат создавать угрозу удара в спину, вынуждая их тем самым безоговорочно подчиняться приказам командования.
  
  Восставшие сразу же заметили военные приготовления окруживших лагерь войск. Из верхних этажей казарм куртинцы с помощью биноклей могли отчетливо видеть скопление войск на расположенных вокруг лагеря возвышенностях. Темной ночью смельчаки, по поручению отрядною комитета, отправились в разведку. Они установили, что большое число французских и русских солдат рыли окопы, устанавливали орудия и пулеметы. Ближайшие к лагерю окопы заняли русские, за ними на возвышенностях расположились французские солдаты с пулеметами, а на вершинах гор стояло несколько батарей французской 4-дюймовой артиллерии [2].
  
  Занкевич и Рапп прежде всего решили удушить «бунтовщиков» голодом. К этому времени все запасы в лагере истощились. С вечера 1 (14) сентября прекращена была доставка в лагерь пищевых продуктов. В тот же день подполковник Балбашевский и французский комендант передали «мятежникам» ультимативный приказ о сложении оружия и безоговорочном подчинении, угрожая в противном случае открыть по ним артиллерийский огонь с 10 часов утра 3 (16) сентября. В приказе указывалось, что все «принужденные к повиновению» силой оружия, согласно решению Временного правительства, будут «считаться изменниками родины и революции», преданы военно-революционному суду, лишены права выборов в Учредительное собрание, а семьи их лишены пайка и всех «благ», которые будут дарованы Учредительным собранием [3].
  
  Восставшие решительно отвергли ультиматум генерала Занкевича и отказались подчиниться его приказам. Они направили русским солдатам окружавших лагерь частей отпечатанную на гектографе листовку с призывом «не поднимать оружия против своих братьев» и присоединиться к восставшим [4]. Второе обращение было адресовано французскому коменданту лагеря Ля-Куртин. В нем восставшие напоминали о пролитой русскими солдатами крови на полях Шампани и под Курси, указывали, что герои прославленной 1-й особой пехотной бригады, которых вся пресса восхваляла за храбрость, теперь голодают, живут на положении пленных или арестованных, окружены со всех сторон французскими патрулями. Они заявляли, что не намерены подчиняться приказам контрреволюционного генерала Занкевича [5].
  
  Восставшие отправили также телеграмму французскому правительству, но получили лицемерный ответ, что оно якобы не вмешивается /93/
  
  1. ЦГВИА, ф. 416, оп. 1, д. 80, лл. 2—9.
  2. П. Карев. Указ. соч., стр. 95—96.
  3. «Красный архив», 1940, т. 2 (99), стр. 63—64.
  4. ЦГВИА, ф. 416, оп. 1, д. 32, л. 48.
  5. «Красный архив», 1940, т. 2 (99), стр. 64—65.
  
  в дела русского отряда. В связи с этим в своем новом обращении к французскому коменданту лагеря Ля-Куртин восставшие разоблачили ложь французских империалистов, указывая, что среди войск Занкевича, расположенных вокруг лагеря Ля-Куртин, имеется большое число солдат во французской форме, которые готовятся под руководством генерала Занкевича к кровавому злодеянию. «Неужели ваше правительство думает, что все пройдет тайно?», — спрашивали восставшие и отвечали: «Это узнает весь свет, и позор для Франции, что она допустила у себя в стране делать гнусное преступление ген. Занкевичу» [1]. Одновременно восставшие обратились с приветствием к солдатам 3-й особой пехотной бригады, призывая их не бояться «кровопийцев офицеров», не проливать зря «невинную кровь братьев», а присоединиться к ним [2].
  
  Настроение среди восставших было бодрое.
  
  В ночь на 2 (15) сентября на площади лагеря многотысячная масса восставших смотрела самодеятельный спектакль, в котором высмеивалось бессилие генералов и «социалистов», пытавшихся поколебать революционный дух куртинцев. Утром 3 (16) сентября, когда истекал срок ультиматума, на площади началась демонстрация куртинцев. Шли под музыку духового оркестра. Впереди были члены отрядного Совета. Над головами демонстрантов развевалось много красных знамен.
  
  Между тем, Занкевич и Рапп перед отдачей приказа об артиллерийском расстреле восставших напоили своих солдат.
  
  В воспоминаниях куртинцев имеется указание на то, что часть французских солдат проявила сочувствие осажденным в лагере русским товарищам. Французские солдаты-артиллеристы одной из батарей отказались выполнить приказ своего командира, потребовавшего открыть огонь, по Ля-Куртину. «Русские солдаты, — заявили они, — дрались с нами вместе против немцев на фронте, защищая нашу родину, поэтому мы никогда не посмеем их расстреливать, не зная, в чем они виноваты и какое они сделали преступление в нашей стране». Никакие увещевания не подействовали. Командованию пришлось поставить к орудиям офицеров [3].
  
  В 10 часов утра 3 (16) сентября начался артиллерийский обстрел лагеря Ля-Куртин. Выпущенная шрапнель разорвалась над оркестром. По показаниям очевидцев, количество раненых было около 30 человек. Несколько человек было убито. Восставшие открыли ответный ружейный и пулеметный огонь.
  
  Редкий артиллерийский огонь одиночными выстрелами по лагерю продолжался до вечера. В течение дня было выпущено по восставшим 18 снарядов. Промежутки между выстрелами были сравнительно продолжительными, чтобы дать возможность восставшим, сложив оружие, выйти из лагеря и сдаться. Но восставшие воспользовались этими перерывами для других целей.
  
  К войскам генерала Занкевича восставшие послали своих представителей, чтобы склонить солдат на свою сторону. Пропагандистов задержали, арестовали и под французским конвоем отправили в тыл, но некоторые из них успели сделать свое дело. Среди солдат сводного отряда раздавались призывы не стрелять в своих товарищей. Об этом свидетельствует полковник Готуа. «Замечались также, — пишет он в отчете о военных действиях отряда восточного сектора, — попытки и со стороны нестроевых солдат отряда, т. е. фельдшеров, санитаров и т. д., вести /94/
  
  1. «Красный архив», 1940, т. 2 (99), стр. 66.
  2. Там же, стр. 65—66.
  3. П. Карев. Указ. соч., стр. 101.
  
  пропаганду среди отряда, возбуждая его к отказу применить против мятежников оружие» [1]. Об этом же сообщали в своем рапорте военному министру Занкевич и Рапп: «Были замечены попытки со стороны некоторых солдат отряда, главным образом среди нестроевого элемента» вести пропаганду, возбуждая к отказу применять против мятежников оружие» [2].
  
  Стойкость восставших, которых нельзя было сломить ни голодом, ни артиллерийским огнем, озадачила Занкевича и Раппа. У них возникли опасения за свои войска. «Длительная операция,— писал Занкевич, — может расшатать дух наших только что приведенных в порядок войск» [3]. Решено было ускорить темпы проведения операции, снова напоить вином солдат, особенно артиллеристов, и усилить обстрел лагеря. По распоряжению Занкевича, был закрыт водопровод, снабжавший Ля-Куртин водой.
  
  Утром 4 (17) сентября по восставшим в течение короткого времени было выпущено 30 снарядов [4]. Число жертв увеличилось. Раненые, не получая помощи, истекали кровью. Убитые снарядами лошади были съедены голодными куртинцами. Но больше голода давало себя знать отсутствие воды.
  
  Среди восставших произошел раскол: большая часть решила сдаться, меньшая — продолжать борьбу. Над лагерем взвился белый флаг.
  
  Восставшие начали выходить из лагеря группами, без оружия. К вечеру сдалось около 8 тыс. человек. Под конвоем французов небольшими группами их отправляли в тыл, предварительно обыскивая каждого сдавшегося. Интересно отметить, что у некоторых из них были найдены револьверы, что, несомненно, указывало на их стремление возобновить в будущем борьбу.
  
  Пуанкаре неослабно следил за ходом операции по ликвидации восстания русских солдат в Ля-Куртине. Он получал систематическую информацию и был первым, кому сообщили об «успехе», достигнутом усмирителями. Характерно, что русский поверенный в делах во Франции Севастопуло узнал о «благоприятных известиях из Куртинского лагеря» из уст президента [5]. В лагере осталось несколько сот наиболее стойких революционных солдат [6], преимущественно пулеметчиков, которые категорически отказались капитулировать. Рассеявшись по всему лагерю, они продолжали упорно сопротивляться, открыв сильный пулеметный и ружейный огонь. Чтобы сломить их сопротивление, Занкевич приказал усилить артиллерийский обстрел, а затем перейти в атаку пехотными частями.
  
  Вечером 4 (17) сентября каратели ворвались в лагерь и заняли его восточную часть. В телеграмме, отправленной в Россию верховному главнокомандующему, Занкевич и Рапп сообщали, что восставшие, «фанатично настроенные, засели в различных каменных зданиях обширного лагеря с пулеметами и упорно не желают сдаваться и открывают пулеметный и ружейный огонь по нашим цепям и по всем, пытающимся приблизиться к лагерю» [7]. /95/
  
  1. «Красный архив», 1940, т. 2 (99), стр. 70.
  2. ЦГВИА, ф. 416, оп. 1, д. 80, лл. 2—9.
  3. «Красный архив», 1940, т. 2 (99), стр. 67.
  4. Там же, стр. 68.
  5. ЦГВИА, ф. 415, оп, 8, д. 103, л. 84.
  6. Предполагалось, что в лагере находится до 500 восставших солдат при 48 пулеметах («Красный архив», 1940, т. 2 (99), стр. 71).
  7. ЦГАОР, ф. 3, оп. 2, д. 107, л. 1.
  
  С утра 5 (18) сентября в течение одного лишь часа по восставшим было выпущено 100 снарядов. Кольцо вокруг восставших все суживалось. В течение этого дня было выпущено 488 шрапнелей и 79 гранат [1]. Стрельба шрапнелью призвана была нанести максимальные потери восставшим. Постепенно оттесняя восставших и атакуя их пехотными частями, войска Занкевича к вечеру заняли примерно две трети лагеря. Восставшие храбро сопротивлялись. Дело доходило до рукопашных боев. В ход было пущено все: штыки, ручные гранаты, револьверы. Хотя ряды восставших редели, они продолжали сопротивляться с возрастающей силой. Вооруженные пулеметами, куртинцы сосредоточились главным образом в здании офицерского собрания.
  
  Осаждавшие начали подготовку штурма этого здания. Утром 6 (19) сентября артиллерией был открыт сильнейший огонь по его стенам, а пехота под командой полковника Готуа пошла на приступ. Часть восставших засела в подвальном этаже, обороняясь ручными гранатами и револьверами.
  
  К полудню 7 (20) сентября сопротивление восставших было окончательно сломлено. Всего было зарегистрировано сдавшихся 8515 солдат. По официальной версии, число жертв среди восставших составляло 10 убитых и 44 раненых, а общие потери осаждавших — 1 убитый и 4 раненых. Эти данные совершенно не соответствуют действительности.
  
  В телеграмме военному министру Верховскому [2] и в другой телеграмме на имя верховного главнокомандующего [3] Занкевич и Рапп сами указывали, что «действительные потери должны быть значительно больше». В воспоминаниях участников восстания сохранились другие цифры: по одним данным, только число убитых составляло 200 человек [4], по другим — число убитых и раненых доходило до 600 человек [5]. Установить точные данные о потерях куртинцев невозможно: заняв лагерь, «победители» начали заметать следы кровавого злодеяния — убитых вывозили из лагеря по ночам и погребали в поле.
  
  После куртинского расстрела куртинцы были разделены на три категории. К первой категории были отнесены все члены отрядного Совета и полковых комитетов, а также председатели ротных комитетов; ко второй — члены ротных комитетов и солдаты, выступавшие на митингах против Временного правительства. Все остальные были отнесены в третью категорию.
  
  Солдат первой и второй категорий (их было около 350 человек) арестовали. 90 человек бросили в тюрьму, а остальных заключили в казематы на острове Экс [6], расположенном в нескольких милях от Ля-Рошель и Рошфора. По распоряжению французского правительства, на остров Экс, в мрачные, сырые и холодные камеры древнего замка Генриха IV, были переведены также арестованные еще в июне и содержавшиеся в тюрьме города Бордо несколько других участников движения.
  
  Солдат, отнесенных к третьей категории, держали несколько суток под усиленной охраной французских караулов в открытом поле. Они почти не получали пищи. Голодные и изнуренные, проводили они без сна /96/
  
  1. ЦГВИА, ф. 416, оп. 1, д. 80, лл. 2—9.
  2. «Красный архив», 1940, т. 2 (99), стр. 88. Дата телеграммы, обозначенная публикаторами 6/19 сентября, неправильна. Телеграмма, как это следует из текста, была отправлена 5/18 сентября.
  3. ЦГАОР, ф. 3, оп. 2, д. 107, л. 1.
  4. «В лапах у "гуманных" французов». — «Правда», от 29 мая 1924 г.
  5. «Русские солдаты во Франции», стр. 9.
  6. Там же, стр. 10.
  
  холодные ночи. Лишь после того как зарыли трупы убитых, собрали I увезли все оставшееся в лагере оружие, Ля-Куртин был превращен в концентрационный лагерь, где снова разместили перетасованных и разбитых на 26 рог прежних обитателей лагеря. Их лишили жалованья, табака, пищу выдавали в половинном размере солдатского пайка. Деньги, присылаемые из России или от французских друзей, им не выдавали.
  
  Французские рабочие и крестьяне оказывали куртинцам знаки внимания. Когда выбитые огнем из лагеря русские солдаты проходили по местечку Ля-Куртин к пункту сбора «пленных», местные жители, простые французские люди, выносили им хлеб, сыр и другие продукты 1.
  
  В России только большевистские газеты поведали народу правду о кровавых событиях в Ля-Куртине. Центральный орган большевистской партии «Рабочий путь» сопроводил официальное сообщение о подавлении восстания русских солдат во Франции комментарием, воздав должное как «доблестным союзникам» России, которые в лице французского правительства отблагодарили русских солдат «запрещением собраний, изъятием солдатских газет, целым рядом других стеснений и, если этого мало, расстрелом», так и политике Временного правительства, которое несло ответственность за расстрел «заброшенных на чужбину русских солдат» 2. В первом же номере московской большевистской газеты «Деревенская правда», вышедшем 4(17) октября 1917 г., была помещена статья М. С. Ольминского «Как живут наши солдаты во Франции», в которой рассказывалась правда о расправе над русскими солдатами в Ля-Куртине.
  
  Весть о расстреле русских солдат в Ля-Куртине вызвала гнев и возмущение трудящихся масс и в России, и во Франции. Среди тех, кто в то время во Франции выражали протесты, «громко клеймя возмутительную бойню в Ля-Куртине», был Анри Барбюс. «Трагичен тот факт,— писал он,— что роль палачей сыграли в этих событиях французские солдаты, ставшие по своей несознательности орудием империалистической жестокости3.
  
  Расстрел революционно настроенных русских солдат в Ля-Куртине не был изолированным явлением. Это было звено в цепи многочисленных провокаций и репрессий, направленных на удушение нараставшей в России пролетарской, социалистической революции, которая оказывала сильное влияние на развитие революционного движения и в других странах.
  
  В заключение остановимся кратко на дальнейшей судьбе русских войск во Франции [4].
  
  Временное правительство не выполнило своего обещания о возвращении 1-й особой пехотной дивизии в Россию. Солдаты лагеря Курно убедились, что их подло обманули. Участники расстрела восставших товарищей в Ля-Куртине тяжело переживали эти трагические события. Все решительней раздавалось требование отправки на родину. Желание /97/
  
  1. П. Карев. Указ. соч., стр. 103.
  2. «Рабочий путь», от 4 (17) октября 1917 г.
  3. «Правда» от 18 апреля 1927 г.
  4. Утверждение Г. Захарова в предисловии к документам — о восстании русских солдат во Франции в 1917 г. («Красный архив», 1940, т. 2 (99), стр. 55) о том, что якобы после расправы над куртинцами и ареста «главарей» остальные были отправлены на Салоникский фронт, основано на недоразумении.
  
  вернуться в Россию стало всеобщим [1]. Рядовой 5-го особого полка Плахотный ставил Занкевичу и Раппу вопрос в упор: «Почему отзыв дивизии в Россию на бумаге, а не на деле? Кто виноват, ведь не солдат же»? [2] Курновцы ненавидели Раппа, Занкевича и других палачей так же, как ненавидели их куртинцы.
  
  Со времени получения во Франции постановления Временного правительства об отзыве русских войск в Россию и до Великой Октябрьской социалистической революции, свергнувшей антинародный режим, из Франции ушло в Россию несколько пароходов, на которых при желании можно было отправить не одну тысячу рвавшихся на родину русских солдат. Ссылки на отсутствие транспортных средств были лишь отговоркой. У французской и русской реакции имелись определенные планы.
  
  Русским войскам, находившимся в лагере Курно, было предложено отправиться на французский фронт на условиях, сформулированных главнокомандующим французскими войсками Петэном: допустить пребывание русских контингентов в составе французских войск при полном подчинении их французской дисциплине и безусловном отказе от каких бы то ни было комитетов или Советов.
  
  Курновцы категорически отвергли эти условия. «В 1916 г. французское правительство приняло нас со всем укладом жизни: розгами, побоями и бесправием. Теперь же комитеты их страшат», — говорили возмущенные солдаты [3].
  
  23 октября (5 ноября) 1917 г. орган Временного правительства «Междуведомственный Комитет по заграничному снабжению» вынес решение «о предпочтительности, взамен возвращения русских войск, использования их хотя бы в качестве рабочей силы» [4] во Франции. Временное правительство соглашалось на любое использование русских войск во Франции, но только не на возвращение их в Россию.
  
  Великая Октябрьская социалистическая революция оказала огромное влияние на русских солдат во Франции. Советская власть с первых же шагов своей деятельности осуществила давнишние мечты трудящихся масс; естественно, что солдаты с удесятеренной энергией добивались возврата на обновленную родину. Но с отрядом русских войск никто во Франции не считался. Французское правительство, выступившее одним из главных застрельщиков интервенции против Советской республики, стало на путь террора и издевательств по отношению к русским солдатам. Оно прежде всего поставило их перед альтернативой: либо отправиться на фронт в составе французских частей, либо — на тыловые работы. Отказавшиеся подлежали высылке в Африку.
  
  Возмущенные предложением французского правительства русские солдаты заявили: «Добровольно мы не пойдем!» Раздавались призывы не слушать Занкевича, который уговаривал солдат принять условия французского правительства. Ненавистью и презрением к Занкевичу и другим контрреволюционным генералам и офицерам дышали речи русских солдат. Солдат Барашкин предлагал обратиться к советской власти, послать в Россию своих представителей [5]. Солдаты приветствовали большевиков, борющихся за мир. «В России почти мир, воевать /98/
  
  1. ЦГВИА, ф. 2003, оп. 4, д. 2, л. 8.
  2. Там же.
  3. Там же, л. 27.
  4. Там же, ф. 2000, оп. 3, д. 33, л. 130.
  5. Там же, ф. 2003, оп. 4, д. 2, лл. 156—157.
  
  нам нельзя!» — говорили они, возражая против отправки на фронт [1].
  
  Опасаясь нового восстания солдат, французское правительство распорядилось разоружить 1-ю особую пехотную дивизию. 12 (25) декабря 1917 г. у русских войск, находившихся в лагере Курно, было отобрано все огнестрельное и холодное оружие [2]. Куртинцев разоружили еще в сентябре.
  
  В ответ на требование генерала Лохвицкого и фронтового комиссара Михайлова записываться для отправки на фронтовые работы, 12 (25) декабря объединенное заседание солдатских комитетов 5-го и 6-го полков единодушно приняло решение: «Принимая во внимание, что в России заключено перемирие, мы, солдаты 5-го и 6-го полка, не считаем себя вправе итти на французские фронтовые работы» [3]. Такие же резолюции единогласно приняли солдаты 1-го и 2-го особых пехотных полков [4].
  
  Приказом по русским войскам во Франции и на Салоникском фронте от 16 (29) декабря 1917 г. заклятый враг советской власти генерал Занкевич, перешедший на службу к французскому правительству, распустил все солдатские организации и объявил о введении французского дисциплинарного устава. Изданием этого преступного приказа и проведением его в жизнь Занкевич передал десятки тысяч русских солдат, находившихся во Франции и Салониках, во власть французского правительства [5].
  
  Русские солдаты протестовали против распространения на них французских законов, суда и дисциплины. Но французские империалисты не считались с этим. С циничной откровенностью палачей они говорили, что «русские солдаты проданы Франции за снабжение России снарядами и снаряжением» [6].
  
  С помощью вооруженной силы русских солдат распределили на три категории. Решительно отказавшихся отправиться на фронт или на тыловые работы (таких оказалось 4746 человек) сослали под конвоем на каторжные работы в Африку. 11 522 чел. отправили на заводы, рудники, шахты, торфяные болота и в непосредственное распоряжение французского главного командования для использования на работах в тылу действующей армии. 252 офицера и солдата согласились отправиться на фронт, и из них был образован «русский легион».
  
  Создание «русского легиона» вызвало среди солдат новый взрыв возмущения. Они приняли резолюцию, в которой говорилось: «Товарищи и граждане! Бывшие царские опричники, генерал Лохвицкий и полковник Готуа, организовали "легион чести" и хотят воевать в то время, когда вся русская армия и народ добиваются мира. Со всего 16-тысячного отряда набралось 300 братоубийц, которые сознательно изменяют всему отряду и родине. Бывшие зуботычники, шпионы, предатели, штабные воры в отряде испугались гнусности своих дел, объединились в один стан и при содействии французской буржуазии продолжают свое грязное дело братоубийства. Пусть они называют себя "легионом чести", но демократическая Россия называет их "легионом позора". Русские граждане будут их проклинать как палачей и изменников». Резолюция предупреждала всех «честных страдальцев, измученных неволей и произволом», что ввиду крайней малочисленности «легиона позора» контрреволюционное офицерство вместе с французскими реакционе-/99/
  
  1. Там же, л. 154.
  2. Там же, л. 189.
  3. Там же, л. 174.
  4. Там же, л. 177.
  5 «Известия ВЦИК» от 19 мая 1918 г.
  6. Там же.
  
  рами приложат все усилия для увеличения его рядов любыми средствами [1].
  
  И действительно, Зинкевич, Лохвицкий и другие палачи в своем стремлении выслужиться перед французскими империалистами прибегали к различным инквизиторским приемам, чтобы заставить русских солдат вступить в так называемый «русский легион». Несмотря на дополнительную усиленную обработку солдат, им удалось послать на фронт только 4 батальона общей численностью в 1414 солдат и офицеров. Часть русских офицеров распоряжением французского правительства была определена на службу во французскую армию.
  
  Одновременно среди русских офицеров во Франции, общая численность которых достигла к 1918 г. 900 чел., развернули активную вербовку американские империалисты. Небывало усилившийся за годы первой мировой войны агрессивный американский империалистический хищник превратился в главный оплот мировой реакции и контрреволюции и возглавил лагерь империализма в его борьбе против Советской республики. Американские империалисты воспользовались расформированием русских частей на французском и салоникском фронтах и настойчиво стали предлагать русским офицерам подписать двухгодичный контракт, чтобы «отправиться в Россию в качестве представителя какой-либо американской фирмы» [2]. Усиленно готовясь к интервенции против Советской России, американские империалисты спешно готовили кадры шпионов и диверсантов из числа русских белогвардейских офицеров. Действовавшее во Франции американское «Христианское общество молодых людей» (УМСА), которое финансировал и которым руководил Морган, «предоставляло возможность» завербованным отправиться в США для получения «высшего образования», т. е. для прохождения специальной шпионской подготовки.
  
  Ядро «русского легиона» составили контрреволюционные офицеры, бежавшие из России после Февральской революции, остальная же масса его состояла из насильно набранных, обманутых, подкупленных или просто темных и несознательных солдат. Когда этим же солдатам стало известно о заключении Советской Россией Брестского мира, они решительно отказались участвовать в военных действиях. Нам удалось обнаружить среди архивных материалов чрезвычайно интересные документы, рассказывающие о героических действиях русских солдат.
  
  За 2 часа до посадки в автомобили 1-го батальона «русского легиона», который, находясь в составе Марокканской дивизии, должен был принять вместе с ней участие в операции на фронте в районе Суассона, младший унтер-офицер Ушаков и старший унтер-офицер Сабуров, обращаясь к солдатам своего батальона, заявили, что они категорически отказываются отправиться на фронт, и призвали остальных последовал их примеру. Их призыв встретил поддержку. По приказу подполковника Лагарда, командующего 8-м Зуавским пехотным полком, к которому был прикомандирован 1-й батальон «русского легиона», Ушаков и Сабуров были без суда расстреляны. Арестованные одновременно с ним еще 48 человек понесли тяжелые наказания, при этом 15 из них были разжалованы начальником 1-й Марокканской дивизии генералом Доган из унтер-офицеров в рядовые. Все 48 человек были отправлены в дисциплинарный взвод на каторжные тыловые работы [3]. /100/
  
  1. «Известия ВЦИК» от 19 мая 1918 г.
  2. См. Л. 3ак. Разгром интервенции Антанты на Юге России (1918—1919 гг.). Кандидатская диссертация, защищенная в МГУ, 1949, стр. 36.
  3. ЦГВИА, ф. 415, оп. 8, д. 78, л. 96.
  
  Эти события, произошедшие в апреле 1918 г., не были единичным фактом. 13 мая произошло восстание в 4-м батальоне «русского легиона». Ссылаясь на заключение Советской Россией Брестского мира, восставшие заявили, что они не желают больше находиться в составе французских вооруженных сил. Волнения происходили и в других батальонах.
  
  Петэн немедленно сообщил французскому военному министру свое мнение о необходимости расформировать русские батальоны. «Не желавших служить до конца войны», — так называло французское правительство русских солдат, отказавшихся сражаться, — отправляли на тяжелые тыловые работы. Вместо 4 батальонов летом 1918 г. на французском фронте остался лишь один «батальон позора».
  
  Французские империалисты превратили русских солдат в белых рабов. На тыловых работах русские солдаты продолжали сопротивление. Французские власти, их пособники Лохвицкий и др. жестокого расправлялись с русскими солдатами. Отказавшиеся выйти на работу солдаты Андрей Лабутин и Никифор Салдинин были отправлены в Африку [1]. За самовольное оставление работ младшие унтер-офицеры Власов, Кожевников, ефрейтор Бесфамильный, рядовые Арадцев, Овсянников, Несоленый и Бенедиктов были арестованы на 30 суток каждый [2]. Таких примеров можно привести множество. Нередко дело оканчивалось расстрелом. Аресты же, отправка на каторжные работы в Африку были обычными методами расправы французских властей с непокорными русскими солдатами.
  
  Отметим, что французским правительством были определены во вторую категорию и отправлены на тыловые работы также все уволенные со службы по ранениям и болезням, за исключением безруких и безногих.
  
  Изнурительный труд, голод и болезни буквально косили русских солдат не только в Африке, но и во Франции.
  
  В нашем распоряжении имеются 58 номеров газеты «Русский солдат-гражданин во Франции» за 1918 г. [3]. В этом далеко не полном комплекте насчитывается 61 некролог. Причины смерти — воспаление легких, дизентерия, грипп и другие болезни. Нужно иметь в виду, что в газете, конечно, фиксировались не все случаи смерти. Не всегда представлялась возможность публиковать некролог, да и не всегда это было в интересах хозяев этой продажной газетки, издававшейся Бурцевым на французские и американские деньги [4]. И тем не менее, даже то, что публиковалось в ней, служит суровым обвинением французской реакции, преднамеренно погубившей сотни и тысячи русских солдат.
  
  Французской и американской реакции и подкармливавшимся у нее изменникам русскою народа не удалось отравить ядом антисоветской пропаганды русских солдат. Они верили большевистской партии и ее великим вождям В. И. Ленину и И. В. Сталину. Они ждали и верили, что советское правительство вырвет их из плена, и они смогут возвра-/101/
  
  1. Там же, ф. 2003, оп. 4, д. 2, л. 193.
  2. Там же, л. 194.
  3. №№ 135, 148, 154, 156, 158, 164, 167, 169, 171, 176, 186, 188, 189, 191, 201, 203—207, 210, 214, 2118, 222 223, 243, 244, 248, 260, 272, 281, 286, 293, 296, 298, 300, 302, 304, 305, 307—316, 318, 319, 322, 324—327, 330, 332.
  4. В связи с материальными затруднениями с февраля 1918 г. эта газетка стала издаваться не только на французские, но и на американские деньги. Американское «Христианское общество молодых людей» не жалело средств на антисоветскую пропаганду среди русских войск во Франции, надеясь превратить их в слепое орудие империалистической реакции.
  
  -титься на родину, где свергнуто иго империализма и создано первое в мире государство рабочих и крестьян.
  
  Французское правительство пыталось самыми жестокими средствами сломить сопротивление русских солдат. Об этом свидетельствовали переполненные тюрьмы на островке Экс, в Марселе, Лавале, Бресте, Бордо, Ренне, Невере, Клермон-Ферране. Об этом свидетельствовали рассеянные по всей Франции многочисленные рабочие роты, в которых голодные, лишенные врачебной помощи русские солдаты, имея своим единственным жилищем сараи и сырые подвалы, принуждены были выполнять превышавшую человеческую силу работу под угрозой самых жестоких наказаний, вплоть до отправки на французскую военную каторгу в Северной Африке. Но к каким бы жестоким средствам ни прибегали французские империалисты, им все же не удалось сломить русских людей. Наши соотечественники на французской территории, как это отмечало советское правительство, «остались верными своему долгу по отношению к русскому народному правительству и солидаризировались со своими братьями в России» [1].
  
  Русские солдаты при первой возможности совершали побеги из Африки и Франции, добираясь разными путями на родину. Солдаты одной группы, раненые во время артиллерийского обстрела лагеря Ля-Куртин, были помещены тюремной администрацией (в один из лазаретов в Бордо, откуда они совершили побег. Их поймали и отправили в Африку, откуда они снова бежали во Францию, а затем в Швейцарию. Из Швейцарии они отправились в конце июня 1918 г. через Германию в Петроград. В Петрограде они встретили отеческую заботу и получили возможность вернуться домой. Эти солдаты принимали участие в подавлении левоэсеровского мятежа, вспыхнувшего б июля [2]. Затем по прибытии в Москву они были тепло встречены на вокзале, а члены солдатских комитетов Макаров, Оченин, Власов и Карев были доставлены на автомобиле в Кремль, где их принял В. И. Ленин [3].
  
  В ноябре 1918 г. из Швейцарии (через Германию) в Москву прибыла новая группа русских солдат, бежавших из Франции [4].
  
  Еще до прибытия обеих групп русских солдат, бежавших из Франции в первой половине мая 1918 г., вместе с партией безруких, безногих и слепых инвалидов в Москву приехала делегация русского отряда, находившегося во Франции [5]. Она информировала советское правительство о том «невыразимо ужасающем положении», в каком находились русские солдаты во Франции. Выступления делегации в центральной печати ознакомили советский народ с фактами возмутительных издевательств, которым подвергались русские солдаты — пленники французских империалистов.
  
  С первых же дней своего существования советское правительство стало добиваться возвращения на родину всех русских войск, отправленных в свое время на французский и салоникский фронты царским, а затем Временным правительствами.
  
  На V Всероссийском съезде Советов 4 июля 1918 г. Я. М. Свердлов предложил послать приветствие русским солдатам, находившимся во /102/
  
  1. «Правда» от 10 апреля 1919 г.
  2. «Красная Армия» от 10 июля 1918 г.
  3. Кярев. Указ. соч., стр. 152—153.
  4. «Вечерние Известия Московского Совета рабочих и красноармейских депутатов» от 28 ноября 1918 г.
  5. «Известия ВЦИК» от 19 мая 1918 г.
  
  Франции [1]. Советское правительство обращалось к Франции с настоятельными и повторными требованиями возвращения русских войск на родину. Но французское правительство каждый раз отделывалось неопределенными обещаниями.
  
  После заключения перемирия на французском фронте остатки «русского легиона» были в конце декабря 1918 г. отправлены в глубь Франции якобы для демобилизации. Однако в Марселе легионеров посадили на пароход и обманным путем отправили в «неизвестном направлении». Только в открытом море они узнали, что их везут к Деникину. Тогда солдаты «взбунтовались». Их можно было заставить выступить против немцев, но они решительно отказывались сражаться против советской власти. Пароход повернули обратно, и «бунтовщиков» усмирили; 150 солдат было арестовано. Под угрозой расстрела все же удалось принудить часть легионеров отправиться к белогвардейцам [2]. В марте 1919 г., когда в марсельском порту вновь началась погрузка русских солдат для отправки к Деникину, рабочие Марселя в знак протеста забастовали, и французское правительство вынуждено было отложить погрузку под мнимым предлогом «порчи машин» [3].
  
  Великая Октябрьская социалистическая революция нашла мощный отклик среди французского народа и оказала огромное влияние на развитие революционного движения во Франции. На многолюдных собраниях и массовых митингах французский пролетариат приветствовал Советскую республику и громом аплодисментов встречал упоминаемое в речах имя великого Ленина. Французские рабочие, солдаты, моряки, лучшие представители интеллигенции выступали в защиту Советской России. В частности, они протестовали против попыток французских империалистов использовать русских солдат во Франции для борьбы с Советской республикой. Марсель Кашей от имени французского пролетариата настаивал на удовлетворении требования находившихся во Франции русских солдат об отправке их в Советскую Россию.
  
  Благодаря огромным усилиям советского правительства русских солдат удалось вырвать из когтей французских империалистов и вернуть на родину. Те же солдаты, кою обманом и грубой силой французские реакционеры отправляли к белогвардейским генералам, при первом удобном случае переходили на сторону Красной Армии.
  
  Только Великая Октябрьская социалистическая революция, положившая конец полуколониальной зависимости России, открыла реальную возможность возвращения на родину русских солдат, фактически проданных французским империалистам царизмом и Временным правительством. «...Советское правительство, — писал товарищ Сталин, — есть единственно народное и единственно национальное в лучшем смысле этого слова правительство, ибо оно несёт с собой не только освобождение трудящихся от капитала, но и освобождение всей России от ига мирового империализма, превращение России из колонии в самостоятельную свободную страну» [4].
  
  Чувством горячей благодарности советскому правительству и большевистской партии были проникнуты выступления возвратившихся на родину русских солдат, которые заняли свое место в рядах защитников завоеваний Великой Октябрьской социалистической революции и строителей социализма. /103/
  
  1. Стенограф, отчет V Всероссийского съезда Советов, 1913, стр. 13.
  2. «Коммунистический Интернационал», 1919, №2, стр. 255—256.
  3. Л. 3ак. Указ. соч., стр. 336.
  4. И.В. Сталин. Соч., т. 4, стр. 284—285.
  
  Исторические записки. Т. 38. 1951. С. 72-103.
- Бовыкин В.И. Русско-французские противоречия на Балканах и Ближнем Востоке накануне Первой мировой войны // Исторические записки. №59. 1957. С. 84-124.
  By Военкомуезд
  
  РУССКО-ФРАНЦУЗСКИЕ ПРОТИВОРЕЧИЯ НА БАЛКАНАХ И БЛИЖНЕМ ВОСТОКЕ НАКАНУНЕ ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ
  
  В.И. Бовыкин
  
  Изучение русско-французских противоречий на Балканах и на Ближнем Востоке накануне первой мировой войны представляет интерес с двух точек зрения. Во-первых, оно дает возможность вскрыть действительный характер взаимоотношений двух империалистических союзников — России и Франции. Это тем более необходимо, что в последнее время некоторые советские историки, прославляя «традиционную русско-французскую дружбу», как одну из важнейших гарантий «безопасности Франции перед лицом угрозы со стороны германского империализма» [1], по существу забывают об империалистическом характере союза между буржуазной Францией и царской Россией. Во-вторых, исследование русско-французских отношений на Ближнем Востоке очень важно для выяснения истории подготовки первой мировой войны великими державами, в частности для выявления роли России.
  
  В советской исторической науке ближневосточная политика царской России в годы, предшествовавшие первой мировой войне, изучена слабо. Что же касается буржуазной исторической зарубежной, в частности французской, литературы, то освещение в ней этого вопроса представляет собой один из наиболее характерных примеров искажения исторической правды с целью оправдания политики своей страны.
  
  Многие зарубежные историки главное внимание в своем анализе происхождения первой мировой войны уделяют русско-германским и русско-австрийским противоречиям, рассматривая политику царской России на Ближнем Востоке как одну из главных причин войны. При этом обычно преподносится следующая схема: стремясь к захвату проливов, царская Россия в целях укрепления своих позиций на Ближнем Востоке создала Балканский союз; создание Балканского союза повлекло за собой балканские войны 1912—1913 гг.; балканские войны послужили прологом к мировой войне; обострение русско-германских и русско-австрийских противоречий на Ближнем Востоке в 1913—1914 гг. сделало войну неизбежной; что же касается Англии и Франции, то они оказались втянутыми в войну вследствие своих обязательств по отношению к России.
  
  Родоначальником этой доктрины можно считать Пуанкаре. Именно ему принадлежит утверждение о том, что Франция и Англия ничего не знали о подготовке Балканского союза и были поставлены Россией перед /84/
  
  1. Ю. В. Борисов. Уроки истории Франции и современность, М., 1955, стр. 3—4. См. также его же. Русско-французские отношения после Франкфуртского мира, М., 1951; В. М. Хвостов. Франко-русский союз и его историческое значение, М., 1955.
  
  совершившимся фактом. По словам Пуанкаре, Россия своей агрессивной политикой на Ближнем Востоке все время грозила втянуть Францию в конфликт с германо-австрийским блоком, вследствие чего все усилия французской дипломатии были направлены на то, чтобы сдержать Россию и не допустить русско-германского конфликта; однако эти усилия не увенчались успехом [2].
  
  С «легкой руки» Пуанкаре миф о том, что Россия втянула Францию и Англию в мировую войну, стал очень популярен в западноевропейской историографии. Пожалуй, наиболее ярко он выражен в работе французского историка Мишона, посвященной истории франко-русского союза [3]. Для Мишона союз Франции с Россией это «одна из самых темных страниц ее истории». Говоря о значении франко-русского союза, он пишет: «... "Изоляция" из которой он будто бы вывел нашу страну, была гораздо менее опасна..., чем риск быть втянутой в войну, совершенно чуждую ее жизненным интересам» [4]. Французские империалисты ни в чем не виноваты, ибо они не были заинтересованы в войне; Франция оказалась вовлечена в войну лишь по вине царской России — вот суть концепции Мишона. Для большей убедительности своих доводов Мишон выдвигает тезис о якобы подчиненности французской дипломатии русскому Министерству иностранных дел накануне войны.
  
  Французские историки Дебидур [5] и Ренувен [6], отмечая, что главными виновниками войны являлись центральные державы и особенно Германия, подчеркивают при этом, что основным противником Германии была Россия. Боснийский кризис, по мнению Ренувена, «был более показателен для будущего, чем кризис марокканский» [7], ибо именно он вскрыл основные противоречия, из-за которых через несколько лет разразилась мировая война.
  
  Подобных же взглядов придерживаются американец Фей [8], английские историки Гуч [9], Ленджер [10] и Хелмрайх [11].
  
  Выдвигая на первый план русско-германские и русско-австрийские противоречия на Ближнем Востоке, указанные историки затушевывают тем самым первостепенное значение англо-германских и франко-германских противоречий в происхождении первой мировой войны. Рассматривая в качестве главной причины войны стремление правящих кругов России к захвату проливов, эти историки, вольно или невольно выгораживают правящие круги Франции и Англии, снимают с них ответственность за возникновение первой мировой войны.
  
  Объективное изучение русско-французских противоречий на Балканах и Ближнем Востоке в 1912—1914 гг. полностью опровергает изложенные версии. /85/
  
  2. См. Р. Пуанкаре. Происхождение мировой войны, М., 1927; R. Р о i n с а r e. Au service de la France, tt. I—II, Paris, 1926—1927.
  3. G. Mi chon. L’alliance franco-russe (1891—1917), Paris, 1927.
  4. Там же, стр. 305—306.
  5. A. Debidour. Histoire diplomatique de I’Europe depuis le congres de Berlin jusqu’a nos jours (1878—1916), Paris, 1926.
  6. P. Renouvin. La crise europeenne de la grande guerre (1904—1918), Paris, 1934.
  7. Там же, стр. 181.
  8. С. Фей. Происхождение мировой войны, М., 1934.
  9. Г. П. Гуч. История современной Европы, М.—Л., 1925.
  10. W. Lange г. Russia, the straits question and the origins of the Balkan League 1908—1912. — «The Political Science Quarterly» IX, 1928, 43, стр. 321—363.
  11. E. Helmereich. The diplomacy of the Balkan wars 1912—1913, Cambridge, 1938.
  
  * * *
  В 1912 г. на Балканах разразились события, послужившие прологом к первой мировом войне. Балканы недаром назывались «пороховым погребом Европы». Политическая обстановка на Балканах издавна представляла собой чрезвычайно сложный узел противоречий, в котором широкое народное национально-освободительное движение самым тесным образом переплеталось, с одной стороны, с захватническими стремлениями правящих кругов балканских государств, а с другой, — с ожесточенным соперничеством империалистических держав (Германии, Англии, Франции, Австро-Венгрии и России) за преобладание на Балканах.
  
  «...Буржуазия угнетенных наций, — указывал В. И. Ленин, — постоянно превращает лозунги национального освобождения в обман рабочих: во внутренней политике она использует эти лозунги для реакционных соглашений с буржуазией господствующих наций...; во внешней политике она старается заключать сделки с одной из соперничающих империалистических держав ради осуществления своих грабительских целей (политика мелких государств на Балканах и т. п.)» [12].
  
  Такая политика национальной буржуазии балканских государств создавала благоприятные условия для вмешательства во внутренние дела этих государств со стороны великих держав, стремившихся использовать национальные и политические, противоречия на Балканах в своих империалистических интересах.
  
  Огромное экономическое и стратегическое значение Балканского полуострова обусловливало особую остроту борьбы, которая велась между империалистическими державами за господство на Балканах. В результате вмешательства крупных империалистических держав в дела балканских государств частные конфликты на Балканах начинают приобретать большое международное значение.
  
  Особенно обострилась обстановка на Балканах в 1912 г. Итало-турецкая война 1911 —1912 гг., в которой Турция потерпела жестокое поражение, вызвала новый подъем национально-освободительного движения балканских народов, стремившихся сбросить с себя турецкое иго. В этих условиях правящие крути Болгарии, Сербии, Черногории и Греции пошли на создание военно-политического союза, вошедшего в историю под названием Балканского союза, для совместной борьбы против Турции ради отторжения ее европейских владений. Активное участие в создании Балканского союза приняла царская Россия.
  
  В отличие от других великих держав Европы — Англии, Франции, Германии и Австро-Венгрии, -Россия не имела сколько-нибудь значительных экономических интересов на Балканах. Слабый русский капитализм не мог здесь конкурировать со своими более сильными империалистическими соперниками. И хотя русская дипломатия проявляла большую активность на Балканах, главным объектом империалистической политики царской России в этом районе были не Балканы, а черноморские проливы. Экспансия на Балканы являлась для царизма одним из средств овладения проливами.
  
  Вопрос о проливах был центральным, определяющим вопросом ближневосточной политики царской России. Это объясняется прежде всего огромной стратегической ролью проливов. Кроме того, накануне первой /86/
  
  12. В. И. Ленин. Соч., т. 22. стр. 137.
  
  мировой войны заметно возросло значение проливов для России в экономическом отношении. «Морской путь через проливы является для нас важнейшей торговой артерией»,— писал вице-директор канцелярии МИД России Н. Д. Пазили в памятной записке «О целях наших на проливах» [13]. По подсчетам Пазилн, в среднем за десятилетие с 1903 по 1912 г. вывоз через Босфор и Дарданеллы составил 37% всего вывоза России [14]. Особенно большую роль играли проливы в русском хлебном экспорте. Накануне первой мировой воины от 60 до 70% всего хлебного экспорта шло через проливы. При этом вывоз пшеницы и ржи через проливы колебался между 75 и 80% [15].
  
  Развитие русской экономики в годы предвоенного промышленного подъема вызвало значительное повышение интереса помещичьих и торгово-промышленных кругов России к ближневосточным рынкам. Об этом свидетельствует хотя бы выход в 1910—1914 гг. большого количества литературы по вопросам внешней торговли России на Ближнем Востоке [16].
  
  В октябре 1908 г. текстильными фабрикантами была направлена в Константинополь специальная комиссия для изучения местного рынка. В комиссию вошли представители московских фирм Цинделя, Коновалова, Рябушинского, Лобзина, Грязнова, Покровской мануфактуры и Одесской мануфактуры Кабляревского [17].
  
  В начале 1910 г. промышленники Донбасса организовали плавучую выставку товаров, которая была показана в ряде портов Ближнего Востока. В выставке приняли участие 160 торгово-промышленных фирм, представлявших самые различные отрасли народного хозяйства [18].
  
  В мае 1910 г. в Москве состоялся всероссийский съезд представителей торговли и промышленности по вопросу о мерах к развитию торговых отношений с Ближним Востоком. На съезде были заслушаны и обсуждены доклады представителя Совета съездов горнопромышленников юга России Дитмара «О возможности экспорта продуктов горной и горнозаводской промышленности на рынки Ближнего Востока», представителя Русского общества пароходства и торговли Руммеля «О торговом флоте в России и его задачах», представителя бакинских нефтепромышленников Паппе о возможности экспорта нефти и нефтепродуктов на Ближний Восток, а также ряд докладов о вывозе на ближневосточные рынки сельскохозяйственных товаров [19]. В октябре 1910 г. состоялся первый южно-русский торгово-промышленный съезд, который также был посвящен о вопросам /87/
  
  13. «Константинополь и проливы», т. I, М., 1925, стр. 156.
  14. Там же, стр. 157.
  15. «Обзоры внешней торговли России по европейской к азиатской границам за 1907—1913 годы», табл. IV.
  16. С. М. Соколовский. Экономические интересы России на Ближнем Востоке (экспорт русских товаров, его прошлое и будущее), 1910; М. В. Довнар-Запольский. Очередные задачи русского экспорта, 1912; В. И. Денисов. Современное положение русской торговли, 1913; С. Петров. Русский экспорт на Ближнем Востоке. СПб, 1913; П. Шейнов. Торговый обмен между Россией и Турцией, 1913; М В. Довнар-Запольский. Русский экспорт и мировой рынок. 1914; Л. К. Перетц. Торговые интересы России и Турции, СПб., 1914, и др.
  17. Г. Ф. Зотова. Вопрос о проливах во внешней политике царской России накануне первой мировой войны (1907—1914) (дипломная работа, истфак МТУ. 1955), стр. 24. Г. Ф. Зотовой был изучен фонд московского биржевого комитета (№ 143) п Московском областном государственном историческом архиве.
  18. Там же. стр. 25.
  
  развития торговых связей с Ближним Востоком [20]. Этими же вопросам занималось и специальное совещание, созванное в конце 1911 г. при Министерстве торговли и промышленности. По решению совещания, в 1912 г была снаряжена особая экспедиция для изучения рынков Ближнего Востока [21].
  
  В 1909 г. в Константинополе было открыто отделение Русского для внешней торговли банка. Русские торгово-промышленные круги придавали этому факту большое значение. «Русский банк,— говорилось в отчете экспедиции Министерства торговли и промышленности, должен явиться авангардом русского экспорта на Ближнем Востоке и могущественным, необходимым условием его дальнейшего развития» [22].
  
  Рост русского хлебного экспорта через проливы и повышение интереса русской торгово-промышленной буржуазии к ближневосточным рынкам, с одной стороны, и огромное стратегическое значение проливов, с другой, — все это обусловливало ту активную позицию, которую занимала царская дипломатия в вопросе о проливах.
  
  В международной же обстановке кануна первой мировой войны, характеризовавшейся предельной активизацией борьбы империалистических держав за колонии и, в частности, за «оттоманское наследство», вопрос о проливах приобрел особую остроту.
  
  Решение этого вопроса в конечном счете зависело от исхода той ожесточенной борьбы за господство на Ближнем Востоке, которая развернулась между великими державами в предвоенные годы.
  
  Важнейшими участниками этой борьбы были Англия и Германия. Английские правящие круги имели давнишние интересы на Ближнем Востоке. Однако в конце XIX — начало XX в. у них появился опасный соперник в лице молодого германского империализма. Опираясь на полученную в 1898 г. немецким банком концессию на строительство Багдадской железной дороги, германский империализм начал активное проникновение на Ближний Восток, причем накануне первой мировой войны ему удалось добиться преобладающего влияния в Турции.
  
  Поражения Турции, понесенные ею в итало-турецкой войне 1911 — 1912 гг., побудили правящие круги царской России серьезно задуматься над возможностью полного краха Оттоманской империи и в связи с этим перехода проливов в руки какого-либо другого государства. Отмечая значительный материальный ущерб, понесенный Россией в результате закрытия Турцией проливов во время итало-турецкой и первой балканской войн, министр иностранных дел Сазонов в докладе Николаю II от 23 ноября 1912 г. писал: «Если теперь осложнения Турции отражаются многомиллионными потерями для России, хотя нам удавалось добиваться сокращения времени закрытия проливов до сравнительно незначительных пределов, то что же будет, когда вместо Турции проливами будет обладать государство, способное оказать сопротивление требованиям России» [23].
  
  С точки зрения правящих кругов России единственным способом действительного решения вопроса о проливах в этих условиях могла быть /88/
  
  20. См. «Труды I южно-русского торгово-промышленного съезда в Одессе», т. I, Одесса, 1910; т. II, Одесса, 1911.
  21. В. К- Лисенко. Ближний Восток как рынок сбыта русских товаров, СПб., 1913 (Отчет о деятельности организованной Министерством торговли и промышленности экспедиции для изучения рынков Ближнего Востока).
  22. Там же, стр. 25.
  23. А. М. Зайончковский. Подготовка России к мировой войне в международном отношении, Л., 1926, стр. 394.
  
  аннексия Константинополя и проливов. Однако боснийский кризис и демарш Чарыкова показали, что даже попытки изменения режима проливов, не говоря уж об их захвате, со стороны России встречают самое резкое противодействие не только Германии и Австро-Венгрии, но прежде всего союзников России по Антанте — Англии и Франции. Правящие круги Англии сами лелеяли мечты о захвате зоны проливов и некоторых других областей Оттоманской империи. Что же касается Франции, то она являлась главным кредитором Турции. Ее капиталовложения в этой стране перед мировой войной превышали 3 млрд. франков; 62,9% всей суммы турецкого долга падали на долю Франции [24]. Французские империалисты, так же как и английские, стремились не только еще более усилить свои экономические позиции в Турции, но и захватить со временем ряд принадлежавших ей территорий (Сирию, Палестину, Александретту и т.п.). До тех пор, пока этот захват не был в достаточной степени подготовлен, французская дипломатия самым категорическим образом выступала против пересмотра вопроса о проливах, опасаясь, что такой пересмотр может вызвать преждевременный развал Оттоманской империи. Кроме того, правящие круги Франции рассматривали возможную уступку в вопросе о проливах как своеобразную приманку, при помощи которой они намеревались добиться активного участия России в войне с Германией. «Когда России обеспечат обладание Константинополем, — писал Пуанкаре, — она несомненно, потеряет всякий интерес к войне с Германией» [25].
  
  Не видя возможности осуществить свои империалистические планы в отношении проливов в существующей международной обстановке, правящие круги царской России стремились укрепить свои позиции на Балканах, с тем чтобы, во-первых, создать себе благоприятные условия для захвата проливов на случай изменения международной обстановки, а во-вторых, не допустить захвата проливов каким-либо другим государством.
  
  Активно содействуя созданию Балканского союза, царская дипломатия надеялась использовать его в качестве инструмента для решения в свою пользу вопроса о проливах. Кроме того,-в Петербурге полагали, что Балканский союз будет играть роль барьера на пути германо-австрийской экспансии.
  
  Правящие круги Франции и Англии внимательно следили за деятельностью русской дипломатии на Балканах. Факты, которые содержатся в советской, английской и даже французской публикациях дипломатических документов [26], а также в воспоминаниях одного из инициаторов Балканского союза, бывшего председателя Совета министров Болгарии Гешова [27], полностью опровергают утверждение Пуанкаре о том, что Балканский союз был создан по секрету от Франции и Англии. На самом деле и французское, и английское правительства были прекрасно осведомлены о переговорах, которые велись между балканскими государствами с целью создания союза.
  
  Английский посланник в Софии Бакс-Айронсайд, который, по сообщению русского посланника в Белграде Гартвига, пользовался «необычайным доверием местных правительственных сфер» [28], регулярно /89/
  
  24. А. Д. Никонов. Вопрос о Константинополе и проливах во время первой мировой империалистической войны, М., 1948 (кандидатская диссертация).
  25. Р. Пуанкаре. Воспоминания, 1914—1918, стр. 340.
  26. «Международные отношения в эпоху империализма», сер. II (М. О.); «British-documents on the origins or the war», t. IX(BD); «Documents diplomatiques francais». 3-me serie (DDF).
  27. И. E. Гешов. Балканский союз. Пгр., 1915.
  23. М. О., сер. II, т. XX, ч. 1, № 37.
  
  информировал английское правительство о ходе переговоров между Болгарией и Сербией [29]. В день заключения сербо-болгарского договора Бакс-Айронсайд телеграммой сообщил в Лондон его краткое содержание [30]. Французская дипломатия также была в курсе переговоров, предшествовавших созданию Балканского союза.
  
  Как известно, председатель Совета министров и министр иностранных дел Болгарии Гешов впервые встретился с сербским премьером Миловановичем для обсуждения сербо-болгарского договора проездом из Франции, где он был на курорте в Виши. Согласно воспоминаниям Гешова, прежде чем покинуть Францию, он посетил Париж и 21 (8) октября 1911 г. имел там беседу с французским министром иностранных дел де Сельвом. В этой беседе Гешов упомянул, в частности, о наличии опасности для Болгарии со стороны Турции, причем де Сельв ответил, что он «допускает эту опасность» [31].
  
  В ноябре 1911 г. Париж посетил сербский король Петр. Сопровождавший его Милованович сразу же по приезде в Париж обсудил с де Сельвом вопрос «о возможном соглашении между Болгарией и Сербией», встретив при этом с его стороны «полное одобрение своего плана» [32]. После этого в Париже между Миловановичем и специально уполномоченными Гешовым болгарскими представителями Ризовым и Станновым продолжались переговоры о сербо-болгарском соглашении [33].
  
  Сообщая о впечатлениях, которые вынес Милованович «из бесед с французскими правительственными лицами по вопросам балканской политики», русский посланник в Белграде Гартвиг писал: «Сердечность парижского свидания, а равно проявление французами интереса к сербским делам превзошли ожидания сербов и внушили им уверенность, что в будущих весьма вероятных осложнениях на Ближнем Востоке они могут рассчитывать вполне на дружественную помощь союзницы России — Франции» [34].
  
  Французский морской министр Делькассе и посол Франции в Риме Баррер, по словам Гартвига, «уверяли Миловановича» в том, что «сербоболгарскому союзу Франция во всякое время готова оказать мощную поддержку» [35].
  
  Дальнейшие переговоры между Болгарией и Сербией, по всей вероятности, также не были секретом для правительства Франции. О них безусловно было известно французскому посланнику в Софии Морису Палеологу, который, как сообщал Извольский, «состоял в особенно интимных отношениях с королем Фердинандом» [36]. Правда, во французской публикации дипломатических документов мы не находим каких-либо сообщений из Софии о сербо-болгарских переговорах. Однако трудно предположить, чтобы болгарские правящие круги скрывали от Палеолога то, что они до мельчайших подробностей сообщали Баксу-Айронсайду. Обычно очень хорошо осведомленный русский посланник в Белграде Гартвиг в одном из своих донесений Сазонову писал: «Мне доподлинно известно, что как /90/
  
  29. BD, t. IX, р. 1, №№ 525, 543, 544, 555, 558.
  30. Там же, №559.
  31. И. Е. Гешов. Указ. соч., стр. 14.
  32. Там же, стр. 23.
  33. Там же.
  34. М. О., сер. II, т. XIX, ч. 1, № 144 [Гарвиг — Нератову, от 3 декабря (20 ноября) 1911 г.].
  35. Там же.
  36. М. О., сер. II, т. XIX, ч. 2, № 414 [письмо Извольского Сазонову от 1 февраля (19 января) 1912 г.].
  
  французский, так и английский посланники в Софии в достаточной степени знакомы с ходом сербо-болгарских переговоров» [37].
  
  По-видимому, отсутствие во французской публикации документов, касающихся сербо-болгарских переговоров, есть одна из попыток ее составителей скрыть некоторые стороны истории внешней политики Франции.
  
  Во французском Министерстве иностранных дел довольно подозрительно относились к ближневосточной политике России. Сочувствуя идее создания Балканского союза постольку, поскольку его можно было использовать в качестве барьера против продвижения германского империализма на Ближний Восток, правящие круги Франции вместе с тем весьма опасались, что Россия, имевшая огромное влияние на этот союз, воспользуется им для осуществления своих планов в отношении проливов.
  
  Французское правительство неоднократно выражало свое недовольство тем, что политика России на Ближнем Востоке, особенно по отношению к Турции, не всегда согласуется с французским правительством. Так, например, 13 марта (29 февраля) 1912 г. Пуанкаре, обратившись к Извольскому с вопросом о том, что означают военные приготовления России на Кавказе, заявил: «Правительство республики всегда понимало союз в том смысле, что Россия не будет предпринимать никакого важного шага без предварительного согласования с ним. Недостаточно того, чтобы вы нас предупреждали; необходимо, чтобы между нами была договоренность» [38].
  
  Стремясь не допустить использования Россией Балканского союза в своих интересах, французская дипломатия потратила немало усилий для того, чтобы поставить внешнюю политику России на Ближнем Востоке под свой контроль.
  
  Сразу же после своего прихода к власти Пуанкаре в одной из бесед с Извольским заявил ему, что ввиду «возможности осложнений на Балканском полуострове к началу весны» «необходимо заранее озаботиться о том, чтобы события не застали державы врасплох и что, со своей стороны, он готов во всякое время вступить в конфиденциальный обмен мыслей как с нами (т. е. с Россией. — В. Б.), так и с лондонским кабинетом о могущих возникнуть случайностях» [39].
  
  Вскоре этот «обмен мыслей» состоялся. 14/1 февраля 1912 г. Сазонов вручил французскому послу в Петербурге Ж. Луи памятную записку, в которой указывалось на желательность «договориться о точке зрения и образе действий, имея в виду следующие случаи:
  
  а) внутренний (правительственный) кризис в Турции;
  
  б) активное выступление Австрии (Санджак, Албания);
  
  в) вооруженный конфликт между Турцией и какой-либо балканской державой (Черногория, Греция, Болгария)» [40].
  
  Свой ответ на записку Сазонова Пуанкаре дал лишь после ее обсуждения французским правительством. Отметив в беседе с Извольским, что в случае возникновения на Ближнем Востоке каких-либо осложнений «французское правительство твердо намерено действовать в полном согласии со своей союзницей», он, однако, тут же заявил: «Но если дело дойдет до вопроса об объявлении войны, Франция должна будет сделать различие между такими событиями, которые затронули бы область суще-/91/
  
  37. Там же, т. XX, ч. 1, № 137 [Гартвиг — Сазонову, от 4 июня (22 мая) 1912 г.].
  38. DDF, s. III, t. II, № 193; «Affaires balkaniques», t. I, № 16.
  39. М. О., сер. II, т. XIX, ч. 2. № 414.
  40. М. О., сер. II, т. XIX, ч. 2, № 596; DDF, s. III, t. II, № 43; «Affaires balkaniques», t. II. № 12.
  
  ствующего между Россией и Францией союзного договора, и обстоятельствами, так сказать, местного, ближневосточного характера. В первом случае Франция несомненно и безусловно выполнит все лежащие на ней обязательства, во втором — французское правительство должно предвидеть, что оно не будет в состоянии получить от страны и парламента надлежащих полномочий для ведения войны» [41]. При этом Пуанкаре пояснил русскому послу, «что различие, установленное между событиями, затрагивающими область союза, и такими, которые имеют, так сказать, местный характер, в сущности не имеет, по его убеждению, практического значения; при нынешней системе европейских союзов и группировок весьма трудно представить себе такое событие на Ближнем Востоке, которое не затронуло бы общего равновесия Европы, а следовательно, и области франко-русского союза. Так, например, всякое вооруженное столкновение между Россией и Австро-Венгрией из-за балканских дел, несомненно, представит casus foederis между Австро-Венгрией и Германией, а это, в свою очередь, вызовет применение франко-русского союза» [42].
  
  Другими словами, недвусмысленно намекая на то, что России будет обеспечена поддержка Франции в войне против Австро-Венгрии, Пуанкаре в то же время давал понять, что в случае военного столкновения России с Турцией царскому правительству нельзя будет рассчитывать на помощь Франции.
  
  Между тем русская дипломатия добивалась благоприятной позиции Франции, имея в виду прежде всего именно столкновение России с Турцией. Не случайно в памятной записке Сазонова два вопроса из трех касались Турции. Поэтому ответ Пуанкаре вызвал у русского министра иностранных дел нескрываемое раздражение. Отвечая Извольскому, сделавшему попытку в одном из своих донесений объяснить «некоторую сухость» ответа Пуанкаре тем, что на его формулировке «несомненно отразился математический ум г. Пуанкаре» [43], Сазонов писал: «Указанные свойства мышления французского министра побуждают нас к некоторой осторожности при более обстоятельном определении возможных случайностей» [44].
  
  По мнению Сазонова, вследствие серьезных разногласий между Францией и Россией на Ближнем Востоке «трудно определенно оформить могущие произойти события и, дабы не связывать себя заранее какими-либо определенными обязательствами, необходимо пока ограничиться лишь обещанием при всякой случайности на Балканах... прежде всего сообщить друг другу взгляд свой на происшедшие обстоятельства и приложить все усилия к взаимному согласованию своего образа действий» [45].
  
  Таков был результат состоявшегося «обмена мыслями». Он заставил французскую дипломатию насторожиться. Не добившись установления своего контроля над ближневосточной политикой России, правящий круги Франции прибегли к другим мерам, направленным на то, чтобы парализовать усилия русской дипломатии на Балканах.
  
  В мае 1912 г. в парижской газете «Матэн» появилось переданное якобы из Белграда известие о состоявшемся между Болгарией и Сербией соглашении, «краткое очертание коего почти соответствовало действительности» [46]. Не успели последовать опровержения, как другая париж-/92/
  
  41. М. О., сер. И, т. XIX, ч. 2, № 699 (Извольский — Сазонову, от 28/15 марта 1912 г.)
  42. Там же.
  43. Там же.
  44. Там же, № 729 [Сазонов — Извольскому, от 4 апреля (22 марта) 1912 г.].
  45. Там же.
  46. Там же, т. XX, ч. 1, стр. 127.
  
  ская газета — «Тан» — опубликовала заявление, в котором, ссылаясь на своего обычно хорошо осведомленного корреспондента, утверждала, что «между Сербией и Болгарией приблизительно месяц тому назад подписан наступательный и оборонительный союз» [47].
  
  Сербское правительство, приняв меры к выявлению источника сообщения, опубликованного в «Матэн», обнаружило, что телеграмму в эту газету послал ее белградский корреспондент, сербский адвокат Милан Джорджиевич, который, как доносил из Белграда Гартвиг, «по-видимому, сознался, что оглашенное в парижской газете известие получено было им от здешнего французского посланника» [48]. Между тем Сазонов через Извольского специально предупреждал Пуанкаре, что «факт договора должен сохраняться в безусловной тайне» [49]. В этой связи надо отметить, что Пуанкаре в беседе с Извольским заявил по поводу сербо-болгарского соглашения, что «если настоящее соглашение приведет к возобновлению переговоров о болгарском займе, для успеха этой операции необходимо будет в той или иной форме ознакомить французские финансовые сферы и французскую публику с новым курсом болгарской политики» [50]. Это заявление дает все основания предполагать, что факт разглашения французским посланником в Белграде сведений о сербо-болгарском договоре не был случайной обмолвкой неопытного дипломата.
  
  Во время своего визита в Петербург в августе 1912 г. Пуанкаре вновь предпринял попытку связать ближневосточную политику России какими-либо обязательствами. Убеждая Сазонова не предпринимать никаких шагов на Ближнем Востоке без согласования с Францией, Пуанкаре ссылался на то, что «французское общественное мнение не позволит правительству республики решиться на военные действия из-за чисто балканских вопросов, если Германия останется безучастной и не вызовет по собственному почину применения casus foederis». В ответ на это Сазонов в свою очередь весьма твердо заявил: «Мы также не могли бы оправдать перед русским общественным мнением нашего активного участия в военных действиях, вызванных какими-нибудь внеевропейскими колониальными вопросами, до тех пор, пока жизненные интересы Франции в Европе останутся незатронутыми» [51]. В итоге Пуанкаре удалось добиться от Сазонова лишь устного обещания в случае каких-либо осложнений на Балканах «установить сообразно с обстоятельствами совместный образ действий для предотвращения дипломатическим путем дальнейшего обострения положения» [52]. Не желая связывать внешнюю политику России на Ближнем Востоке, русский министр иностранных дел воздержался от более конкретных обязательств.
  
  Переговоры с Францией по ближневосточным вопросам, имевшие место в 1912 г., в частности беседы Сазонова с Пуанкаре во время визита последнего в Петербурге, показали, что союзники царской России по Антанте не склонны содействовать обеспечению ее интересов на Ближнем Востоке. В таких условиях столкновение балканских государств с Турцией, не суля никаких выгод царской России, в то же время грозило весьма неприятными для нее осложнениями. Поэтому русская дипломатия начала принимать все меры к тому, чтобы предотвратить назревавший конфликт /93/
  
  47. Там же, стр. 146.
  48. Там же, №137 [Гартвиг — Сазонову, от 4 июня (22 мая) 1912 г.].
  49. Там же, ч. 2, № 708 (Сазонов — Извольскому, от 30/17 марта 1912 г.).
  50. Там же, т. XIX, ч. 2, № 748, стр. 392 [Извольский — Сазонову, от 10 апреля (28 марта) 1912 г.].
  61. Там же, т. XX, ч. 2, стр. 32.
  62. Там же.
  
  между участниками Балканского союза и Турцией и оттянуть его до более благоприятной международной обстановки.
  
  Но эти усилия не принесли результата: 9 октября (26 сентября) 1912 г разразилась первая балканская война.
  
  * * *
  
  Начало военных действий между балканскими государствами и Турцией в тот момент, когда общая международная обстановка не благоприятствовала осуществлению внешнеполитических планов царизма на Ближнем Востоке, вызвала явное беспокойство среди руководителей русской внешней политики, тем более, что им была хорошо известна военная неподготовленность России.
  
  В письме к председателю Совета министров Коковцову от 23/10 октября 1912 г. Сазонов заявил, что основная задача русской дипломатии состоит в том, чтобы «отстоять интересы России при сохранении мира», отмечая при этом, что осуществление этой задачи окажется возможным лишь в том случае, если «дипломатические представления» России смогут быть «должным образом поддержаны нашими военными силами». Поэтому в своем письме он настаивал на срочном проведении мероприятий по усилению боевой готовности русской армии. Эти мероприятия, по мнению Сазонова, были необходимы прежде всего на случай возможных осложнений в отношениях России с Австро-Венгрией или с Турцией, в зависимости от того или иного исхода балканской войны. «Равным образом, — указывал Сазонов, — на реальную поддержку Франции и Англии мы, по всей вероятности, вправе рассчитывать лишь в той мере, в какой обе эти державы будут считаться со степенью нашей готовности к возможным рискам» [53].
  
  Получив письмо Сазонова, Коковцов довел его до сведения военного министра Сухомлинова. Вскоре, по представлению последнего, Совет министров принял специальное постановление «Об отпуске сверхсметных кредитов на усиление боевой готовности армии». «Чрезвычайно усложнившаяся, вследствие балканских событий, международно-политическая обстановка данного времени, — говорилось в постановлении, — требует безотлагательного осуществления некоторых мер по усилению боевой готовности нашей армии». С этой целью было решено: 1) отпустить 53 738 тыс. руб. «на расходы по усилению боевой готовности армии»; 2) «предоставить военному министру немедленно приступить к осуществлению мероприятий на общую сумму в 13 093 тыс. руб., предусмотренных по чрезвычайному отделу государственной росписи на 1913 год» [54].
  
  Уведомляя Извольского в письме от 23/10 октября 1912 г. о том, что «мы пришли к заключению о необходимости принять некоторые меры предварительного характера, которые не застали бы нас не подготовленными в военном отношении», Сазонов писал: «Нами руководила при этом мысль, что известная военная готовность наша послужила бы лучше всего именно целям мирного давления и успешного вмешательства России совместно с другими державами в видах прекращения войны». В том же письме Сазонов предлагал Извольскому предпринять шаги для «безотлагательного выяснения» «той конкретной программы, с которой мы могли /94/
  
  53. АВПР, ф. ПА, д. 130, лл. 45—46.
  54. ЦГИАЛ, ф. 1276, оп. 101(8), д. 63, лл. 144—158. Особый журнал Совета министров от 31 октября и 2 ноября 1912 г.
  
  бы выступить в качестве исходного основания для решения вопроса как о совместном вмешательстве, так и о ликвидации результатов войны» [55].
  
  В правящих кругах Франции известие о начале балканской войны было воспринято вполне спокойно. Пуанкаре, сообщал Извольский в письме от 24/11 октября 1912 г., «не только не страшится мысли о необходимости при известных обстоятельствах решиться на войну, но проявляет спокойную уверенность, что настоящая военно-политическая конъюнктура вполне благоприятна для держав Тройственного согласия и что державы эти имеют на своей стороне наибольшие шансы победы. Уверенность эта основана на подробно разработанных соображениях французского генерального штаба, который учитывает, между прочим, слабость положения Австрии, принужденной бороться на два фронта — с Россией и балканскими государствами». «Такое же суждение, — добавлял Извольский, — я слышал и от высших начальников французской армии» [56].
  
  Первая балканская война принесла много неожиданностей для великих держав, в том числе и для России.
  
  Войска союзников, нанеся туркам быстрое и сокрушительное поражение, захватили большую часть Европейской Турции. Болгарская армия неудержимо двигалась к Константинополю. Опасаясь в этой связи за судьбу проливов, Сазонов начал весьма поспешно, «дружески, но серьезно» советовать правительству Болгарин «понять настоятельную необходимость благоразумия и суметь остановиться в нужный момент». При этом он обещал «все возможные компенсации в области ли реформ или земельных присоедиений», но при условии, что эти компенсации «должны быть ограничены линией, проходящей от устья Марицы через Адрианополь к Черному морю» [57].
  
  Одновременно Сазонов стал добиваться активной поддержки Франции и Англии в деле примирения воюющих сторон. Телеграммой от 28/15 октября 1912 г. он предписал Извольскому выразить пожелание, чтобы французское правительство взяло на себя инициативу в деле предложения посредничества между Турцией и балканскими союзниками [58].
  
  В циркулярном письме от 31/18 октября 1912 г. Сазонов выразил мнение, что в основу посредничества могли бы быть положены: «1) незаинтересованность великих держав в территориальных приращениях и 2) принцип равновесия компенсаций между балканскими государствами на основе тех договоров, которые предшествовали их объединению», при условии, что «территория от Константинополя по линию, идущую из устья реки Марицы через Адрианополь к Черному морю, должна оставаться под реальным суверенитетом султана в обеспечение безопасности Константинополя и связанных с нею европейских и русских первостепенных интересов». При этом он писал: «Наши отношения с Францией и Англией побуждают нас рассчитывать на то, что первая своевременною инициативою, вторая своею поддержкою не преминут помочь нам в разрешении нынешнего столь серьезного кризиса без потрясения европейского мира» [59]. /95/
  
  55. АВПР, ф. ПА, д. 130, лл. 47—48.
  56. АВПР, ф. Канцелярии МИД России, 1912 г., д. 100, л. 179.
  57. «Красный архив», 1926, т. 3(16), стр. 19 (Сазонов — Неклюдову, от 31/18 октября 1912 г.).
  58. Там же, стр. 13—15.
  59. Там же, стр. 15—18. В публикации неправильно дан номер письма: 6782 вместо 678 (АВПР, ф. ПАN, д. 130, л. 78). См. также «Сборник дипломатических документов, касающихся событий на Балканском полуострове», СПб., 1914, № 36, где это» письмо опубликовано со значительными сокращениями и изменениями.
  
  Так как обсуждение основ посредничества грозило затянуться, а болгарские войска тем временем все ближе и ближе подходили к турецкой столице, русские послы в Париже и Лондоне, по поручению Сазонова обратились к правительствам Франции и Англии с просьбой дать Болгарии «дружеский совет» приостановить продвижение болгарской армии по направлению к Константинополю [60].
  
  Однако как Грей, так и Пуанкаре отклонили просьбу России [61]. Что же касается вопроса о посредничестве, то Пуанкаре в ответ на предложения Сазонова выдвинул свои четыре пункта условий посредничества: «1) Державы коллективно обратятся к воюющим государствам, чтобы побудить их прекратить военные действия; 2) суверенитет его императорского величества султана останется неприкосновенным в пределах Константинополя и его окрестностей и 3) в остальных областях европейской Турции — национальное, политическое и административное status quo будет изменено для каждой страны особо и при условии справедливого равновесия интересов всех этих государств; 4) для достижения полного согласия в урегулировании всех этих вопросов представители держав не замедлят собраться на конференцию, куда также будут приглашены представители воюющих стран и Румынии» [62].
  
  Сазонов принял пункты, предложенные Пуанкаре. В разговоре с Ж. Луи, состоявшемся поздно вечером 1 ноября (19 октября) 1912 г., он лишь потребовал заменить термин «Константинополь и окрестности» как «слишком ограниченный» другим термином «Константинополь и его район», заявив при этом: «Вы знаете, что мы очень чувствительны в отношении Константинополя» [63].
  
  Сообщив 2 ноября (20 октября) 1912 г. в циркулярной телеграмме о принятии Россией пунктов Пуанкаре с указанным выше изменением [64], Сазонов в этот же день поручил русским послам в Париже и Лондоне сделать заявление о том, что, по мнению русского правительства, «вмешательство держав в войну может быть успешно только, если будет безотлагательно» [65]. Как сообщал Извольский в письме от 3 ноября (21 октября) 1912 г., Пуанкаре в ответ на настояния Сазонова заявил, что он «в общем вполне разделяет» взгляды русского министра иностранных дел и тоже «считает желательным безотлагательное вмешательство держав», однако, по его мнению, на это «имеется мало надежды вследствие положения, занятого Германией и Австрией» [66].
  
  3 ноября (21 октября) 1912 г. турецкое правительство обратилось к великим державам с просьбой о мирном посредничестве. Воспользовавшись просьбой Турции, царское правительство 4 ноября (22 октября) 1912 г. вновь подняло вопрос о посредничестве. Сазонов по телеграфу предписал Извольскому запросить Пуанкаре, «не признает ли он возможным предпринять соответствующую инициативу в Константинополе и пе-/96/
  
  60. R. Poincare. Au service de la France, t. II, стр. 296; DDF, s. III, t. IV, № 307.
  61. Там же.
  62. АВПР, ф. Канцелярия МИД России, 1912 г., д. 101, л. 366 [телеграмма Извольского Сазонову от 1 ноября (19 октября) 1912 г.]; DDF, s. II, t. IV, № 302 и «Affaires balkaniques», t. I, № 217 [телеграмма Пуанкаре послам в Петербурге и Лондоне от 1 ноября (19 октября) 1912 г.].
  63. DDF, s. III, t. IV. №311.
  64. АВПР, ф. ПА, д. 130, л. 91.
  65. «Материалы по истории франко-русских отношений за 1910—1914 гг.», М., 1922 (в дальнейшем цит.: «Материалы...»), стр. 293. См. также «Сборник дипломатических документов», № 40.
  «6 АВПР, ф. Канцелярия МИД России, 1912 г., д. 101, л. 382.
  
  ред державами» [67]. В другой телеграмме русскому послу в Париже, отправленной в тот же день, Сазонов, констатируя, что удержать балканских союзников от занятия Константинополя можно только «единодушным заявлением держав балканским государствам теперь же» и что поэтому было бы «крайне желательным безотлагательное обращение Франции к державам с предложением в этом смысле», писал: «Благоволите сообщить г. Пуанкаре для личного доверительного его сведения, что занятие союзниками Константинополя могло бы вынудить одновременное появление в турецкой столице всего нашего Черноморского флота. Во избежание сопряженной с этой мерой опасности общеевропейских осложнений было бы важно, чтобы Франция исчерпала все средства должного воздействия в Берлине и Вене для принятия указанного предложения» [68].
  
  Вместе с тем царское правительство пошло на удовлетворение французских требований в отношении Адрианополя. Вечером 4 ноября (22 октября) 1912 г. Сазонов сообщил Ж. Луи, что на секретном совещании, в котором, кроме Сазонова, приняли участие Коковцов, морской министр Григорович и начальник генерального штаба Жилинский, было признано возможным отдать Адрианополь болгарам [69].
  
  Поражение турецкой армии под Чорлу 6 ноября (24 октября) 1912 г. и отход ее на линию так называемых Чаталджинских позиций вызвали настоящую панику в русских правительственных сферах. В 1 час 30 мин. ночи с 7 на 8 ноября (25 на 26 октября) Григорович срочно телеграфировал Николаю II, находившемуся в то время в Спале: «Всеподданнейше испрашиваю соизволения вашего императорского величества разрешить командующему морскими силами Черного моря иметь непосредственное сношение с нашим послом в Турции для высылки неограниченного числа боевых судов или даже всей эскадры, когда в этом наступит надобность, по требованию гофмейстера Гирса (посла России в Турции. — В. Б.). Мера эта вызывается желанием ускорить исполнение распоряжений, не ожидая сношений с Петербургом. Настоящий доклад представляю на обращенную ко мне просьбу министра иностранных дел, одобренную председателем Совета министров» [70]. В 10 час. 32 мин. утра 8 ноября (26 октября) Николай II телеграммой на имя морского министра ответил: «С самого начала следовало применить испрашиваемую меру, на которую согласен» [71].
  
  Поясняя цели, которые преследовала бы посылка русского флота в Константинополь, Сазонов в своем докладе царю от 29/16 марта 1913 г.[72] писал: «Вызов эскадры мог бы обусловиться как необходимостью принять меры к ограждению мирного христианского населения Константинополя во время беспорядочного отступления турецкой армии, так и желательностью, чтобы в случае вступления болгарской армии в Константинополь, в водах Босфора находилась внушительная русская сила, способная своим присутствием оказать нужное давление для предотвращения таких /97/
  
  67. АВПР, ф. ПА, д. 130, л. 14.
  68. «Красный архив», 1926, т. 3 (16), стр. 21—22; «Livre noire», t. I, стр. 338—339, см. также DDF, s. III, t. IV, № 368; «Affaires balkaniques», t. I, № 234.
  69. DDF, s. III, t. IV, № 343.
  70. «Красный архив», 1924, т. 6, стр. 51.
  71. Там же.
  72. В тот момент в связи со взятием болгарами Адрианополя снова возникла угроза захвата Константинополя, и Сазонов просил о восстановлении права, предоставленного М. Н. Гирсу, телеграммой от 8 ноября (26 октября) 1912 г. См. об этом ниже.
  
  решений вопроса о Константинополе и проливах, кои были бы несовместимы с интересами России» [73].
  
  Наряду с посылкой флота царское правительство готовило также десантный отряд. В письме от 6/19 ноября 1912 г. военный министр Сухомлинов сообщал Коковцову, что на основании телеграммы русского посла в Константинополе Сазонов известил его письмом от 3/16 ноября 1912 г. о том, что «в случае ухода турецких войск» из Константинополя «и возникновения там беспорядков» «может наступить для России необходимость как державы, ближайшей к Константинополю, иметь наготове к немедленной посылке туда охранного отряда в 5000 человек». Сухомлинов доводил до сведения Коковцова, что им отданы для этого все необходимые распоряжения [74].
  
  Однако царское правительство не решилось на посылку русского черноморского флота в проливы без согласия Франции и Англии, которые самым решительным образом выступили против этой меры. Противодействуя посылке русского флота и десанта в Константинополь, правительства Франции и Англии в то же время фактически поощряли болгар к захвату турецкой столицы. Английский посол в Париже Берти в письме к английскому министру иностранных дел Грею от 7 ноября (25 октября) 1912 г., подчеркивая, что Пуанкаре отнюдь не желает быть на поводу у Сазонова и надеется на то, что Грей несколько охладит пыл руководителей внешней политики России, писал: «Русские не могут ожидать, чтобы большинство великих держав содействовало оставлению Константинополя в руках турок только для того, чтобы ждать момента, который Россия сочтет подходящим для того, чтобы самой захватить его» [75].
  
  Тайные попытки французской дипломатии воодушевить Болгарию на оккупацию турецкой столицы не остались секретом для Сазонова. «Не могу скрыть впечатления, телеграфировал он Извольскому 8 ноября (26 октября) 1912 г., — что Франция как будто поощряет союзников к занятию Константинополя» [76].
  
  7 ноября (25 октября) 1912 г. в ответ на угрозу России в случае захвата болгарскими войсками Константинополя прибегнуть к морской демонстрации в проливах, Грей предложил нейтрализовать проливы и превратить Константинополь в свободный порт под международным контролем [77]. Царское правительство, с полным основанием опасаясь, что в случае реализации предложения Грея преобладающее положение в проливах достанется отнюдь не России, попросило Францию предложить державам сделать заявление о своей незаинтересованности в вопросе о проливах. В ответ Пуанкаре потребовал, чтобы и Россия сделала подобное заявление. Не желая связывать себя в таком важном для него вопросе, царское правительство уклонилось от определенного ответа и заняло выжидательную позицию.
  
  Между тем болгарское наступление на Константинополь было приостановлено; на Чаталджинских позициях турецкие войска сумели задержать болгар. Непосредственная угроза захвата Константинополя миновала, и вопрос о проливах стал постепенно отходить на второй план. В центре внимания великих держав оказались новые события, а именно австро-сербские противоречия. /98/
  
  73. «Красный архив», 1924, т. 6, стр. 52.
  74. ЦГИАЛ, ф. 1276, оп. 8, 1912 г., д. 73, л. 4.
  75. BD, LIX, р. 2, №156.
  76. АВПР, ф. ПА, д. 130, л. 111.
  77. Е. А. Адамов. Вопрос о проливах и Константинополе в международной политике в 1908—1917 гг. — «Константинополь и проливы», т. I, стр. 291.
  
  * * *
  
  Стремление Сербии добиться выхода к морю натолкнулось на сильное противодействие Австро-Венгрии. Сильная Сербия могла бы стать серьезным препятствием для осуществления захватнических планов Австро-Венгрии на Балканах. Поэтому Австро-Венгрия в союзе с Германией предприняла ряд мер с целью помешать Сербии получить выход к морю. Отношения между Австро-Венгрией и Сербией приобрели чрезвычайно напряженный характер. В связи с этим австрийское правительство приняло ряд мер военного характера. В октябре 1912 г. было задержано увольнение в запас очередного срока военнослужащих; под видом учебных сборов был произведен призыв дополнительного резерва для пополнения отдельных частей и т. д. В ноябре в строжайшей тайне началась мобилизация ряда корпусов против Сербии, и армия постепенно была доведена почти до состояния полной мобилизационной готовности.
  
  Обострение австро-сербских противоречий значительно усилило интерес французской дипломатии к положению на Балканах.
  
  Вопрос об отношении к австро-сербскому конфликту был впервые поднят Пуанкаре еще 4 ноября (22 октября) 1912 г. в беседе с Извольским. Согласно телеграмме Извольского, Пуанкаре заявил в этой беседе, что «его все более и более беспокоит положение, занятое Австрией, и возможность с ее стороны территориального захвата» [78]. В тот же день Пуанкаре вручил Извольскому собственноручную записку, в которой предлагал «уже теперь определить поведение совместно на случай, если бы Австрия попыталась реализовать свои стремления к территориальным приобретениям» [79].
  
  Комментируя предложение, содержавшееся в записке Пуанкаре, Извольский в письме к Сазонову от 7 ноября (25 октября) 1912 г. отмечал: «Предложение это было сделано по обсуждении вопроса французским Советом министров, и в нем выражается совершенно новый взгляд (подчеркнуто мной.— В. Б.) Франции на вопрос о территориальном расширении Австрии за счет Балканского полуострова. Тогда как до сих пор Франция заявляла нам, что местные, так сказать, чисто балканские события могут вызвать с ее стороны лишь дипломатические, а отнюдь не активные действия, ныне она как бы признает, что территориальный захват со стороны Австрии затрагивает общеевропейское равновесие и поэтому и собственные интересы Франции. Я не преминул заметить господину Пуанкаре,— продолжал Извольский, — что, предлагая обсудить совместно с нами и Англией способы предотвратить подобный захват, он этим самым ставит вопрос о практических последствиях предположенного им соглашения: из его ответа я мог заключить, что он вполне отдает себе отчет в том, что Франция может быть вовлечена на этой почве в военные действия... Господин Палеолог (директор политического департамента. — В. Б.) вполне признал, что предлагаемое соглашение может привести к тем или иным активным действиям» [80].
  
  На письмо Извольского Сазонов ответил очень осторожно. Указав на то, что «в настоящую минуту Австрия едва ли стремится к новым земельным приращениям в Европе», он вместе с тем подчеркнул желательность /99/
  
  78. АВПР, ф. Канцелярии МИД России, 1912 г., д. 101, л. 387.
  79. «Материалы...», стр. 297; «Livre noire», t. 1, стр. 343; DDF, s. III, t, IV, № 346; «Affaires balkaniques», t. I, № 226.
  80. «Материалы...», стр. 296; «Livre noire», t. I, стр. 342.
  
  «получить уверенность, что в случае необходимого с нашей стороны вмешательства Франция не останется безучастной». «С другой стороны, — писал далее Сазонов, — так как, ввиду быстро меняющейся обстановки на Балканах, трудно предвидеть все могущие представиться случайности способные потребовать от нас тех или иных действий для обеспечения наших жизненных интересов, я считал бы необходимым тщательно избегать в наших переговорах с иностранными кабинетами всего, что впоследствии могло бы оказаться для нас стеснительным» [81].
  
  12 ноября (30 октября) 1912 г. Извольский вручил французскому министру иностранных дел ноту, составленную на основании письма Сазонова. В этой ноте, в частности, выражалось желание «знать позицию Франции и Англии, на случай если бы не удалось предупредить активного выступления Австрии» [82]. Но Пуанкаре уклонился от прямого ответа на заданный вопрос, сославшись на необходимость его обсуждения в Совете министров [83].
  
  Только 17/4 ноября 1912 г. французское правительство уведомило русского посла о своем решении. «Правительство республики, — говорилось в письме Пуанкаре на имя Извольского, — не определит своего образа действий до тех пор, пока императорское правительство не раскроет ему свои собственные намерения. Так как Россия наиболее заинтересована в данном вопросе, на нее и ложится ответственность взять на себя инициативу и сформулировать предложения» [84]. Таков был официальный ответ. Неофициально же Пуанкаре высказался более откровенно: «России должна принадлежать инициатива, — заявил он Извольскому, поясняя текст своего письма, — роль Франции — оказать ей наиболее действительную помощь». И добавил: «В сущности... все это сводится к тому, что если Россия будет воевать, Франция также вступит в войну, потому что мы знаем, что в этом вопросе за Австрией будет Германия» [85].
  
  В своих мемуарах Пуанкаре делает попытку доказать, что он якобы не давал подобных заверений, что французская дипломатия занимала в период австро-сербского конфликта примирительную позицию и все время придерживалась не только духа, но и буквы франко-русской военной конвенции [86]. Однако эти утверждения находятся в резком противоречии с фактами. Факты свидетельствуют о том, что французское правительство, которое в тот момент, когда над Константинополем висела угроза захвата болгарскими войсками, всемерно противодействовало вмешательству России в дела воюющих стран, в ноябре 1912 г. в связи с австро-сербским конфликтом сделало резкий поворот в своей политике и начало усиленно подталкивать Россию на выступление в защиту интересов Сербии против Австро-Венгрии, обещая при этом свою поддержку, вплоть до вступления в войну.
  
  Эта политика провоцирования России на войну с Австро-Венгрией (а следовательно, и с Германией, которая неминуемо должна была выступить в случае военного столкновения Австро-Венгрии и России) осуществлялась Францией при деятельной поддержке английской дипломатии. «Имею основания предполагать, — доносил в Петербург русский посланник в Софии Неклюдов, — что известная и влиятельная часть английского /100/
  
  81. «Материалы...», стр. 229; «Livre noire», t. I, стр, 344—345.
  82. DDF, s.III. t. IV, № 432.
  83. АВПР, ф. Канцелярии МИД России, 1912 г., д. 101, л. 416.
  84. Там же, л. 427; DDF, s. III, t. IV, № 468.
  85. «Материалы...», стр. 300; «Lirve noire», t. I. стр. 346 (телеграмма Извольского Сазонову от 17/4 ноября 1912 г.).
  86. R. Poincare. Au service de la France, t. I, стр. 336—340.
  
  политического мира желала с прошлого года воспользоваться надвигавшимся балканским кризисом, дабы вызвать путем столкновения России с Австрией войну между двумя средне-европейскими державами и державами тройственного согласия, имея при этом главной и конечной целью истребление германского флота и разорение Германии» [87].
  
  Через несколько дней после своей беседы с Извольским по поводу ответа французского правительства на запрос Сазонова Пуанкаре вновь заявил Извольскому, что в случае каких-либо осложнений на почве австро-сербского конфликта французское правительство готово «оказать своей союзнице самую деятельную помощь». Однако, как вновь подчеркнул Пуанкаре, «инициатива должна принадлежать русскому правительству» [88].
  
  Побуждая Россию взять на себя инициативу активного выступления в защиту Сербии и обещая свою вооруженную поддержку, в случае если это выступление окончится военным столкновением России с германоавстрийским блоком, Франция вместе с тем стремилась добиться всемерной активизации военных приготовлений в России. Неоднократно обращая внимание царского правительства на активную подготовку вооруженных сил Австро-Венгрии к войне, французские дипломатические и военные круги настаивали на принятии Россией ответных мер.
  
  23/10 ноября 1912 г. Пуанкаре прочитал Извольскому телеграмму французского посла в Вене Дюмена, в которой, «отмечая крайне повышенное настроение в Вене», посол сообщал о том, что «Австрия мобилизует три корпуса в Галиции и уже кончила все свои военные приготовления в Сербии» [89].
  
  3 декабря (20 ноября) 1912 г. Извольский телеграфировал, что морской генеральный штаб Франции довел до сведения русского морского агента в Париже капитана I ранга Карпова о том, что Австрия мобилизовала свой флот [90]. Как сообщал в рапорте от 3 декабря (20 ноября) 1912 г. сам Карпов, начальник I отдела французского морского генерального штаба, сообщив ему о мобилизации австрийского флота, подчеркнул, что «французский флот всегда готов» [91].
  
  9 декабря (26 ноября) 1912 г. Пуанкаре в разговоре с Извольским, отметив, что, по сведениям военного министра Мильерана, «военные приготовления Австрии на русской границе значительно превосходят такие же приготовления России», заявил, что «это может отразиться невыгодным образом на военном положении Франции», так как Германия получит возможность выставить против Франции большое количество войска [92]. Вечером того же дня Пуанкаре отправил французскому послу в Петербурге Ж. Луи телеграмму, в которой говорилось: «Военный министр, обеспокоенный мобилизационными мерами, к которым приступила Австро-Венгрия, желает знать, принял ли русский генеральный штаб со своей стороны какие-либо меры предосторожности» [93].
  
  Ответная телеграмма Ж. Луи от 10 декабря (27 ноября) 1912 г., в которой он сообщал, что, «чем сильнее выражаются в Германии, чем актив-/101/
  
  87. АВПР, ф. ПА, д. 3700, л. 8.
  88. АВПР, ф. Канцелярии МИД России, 1912 г., д. 100, л. 190 (письмо Извольского Сазонову от 21/8 ноября 1912 г.).
  89. Там же, д. 101, л. 442. Телеграмма Дюмена, о которой сообщает Извольский, опубликована в DDF, s. III, IV, № 530.
  90. АВПР, ф. Канцелярии МИД России, 1912 г., д. 101, л. 464.
  91. ЦГАВМФ, ф. 418, оп. 429, 1912 г., д. 9713, лл. 29—30.
  92. АВПР, ф. Канцелярии МИД России, 1912 г., д. 101, л. 484.
  98. DDF, s. III, t. V, № 22.
  
  нее действуют в Австрии, тем более спокойны становятся здесь» [99], вызвала резкое недовольство Франции. «Я нашел сегодня Пуанкаре в высшей степени встревоженным доходящими до него со всех сторон и из самых серьезных источников известиями об интенсивных военных приготовлениях Австрии и о предстоящем в самом близком времени активном выступлении ее против Сербии, — телеграфировал Извольский 11 декабря (28 ноября) 1912 г. По сказанным сведениям, вся кавалерия в Галиции и 2 корпуса в Боснии вполне мобилизованы, а в 10 корпусах все батальоны доведены до численности в 700 человек» [95].
  
  Русский военный агент в Париже полковник А. А. Игнатьев, сообщая в письме от 12 декабря (29 ноября) 1912 г. о своем разговоре с первым помощником начальника французского генерального штаба генералом Кастельно, писал: «Генерал Castelnau спросил меня, не имею ли я каких-либо сведений о военных приготовлениях в нашей армии, кои являлись бы естественным ответом на серьезные военные мероприятия Австро-Венгрии. При этом генерал стремился мне дать понять, что подобный вопрос не должен объясняться праздным любопытством, а исключительно желанием согласовать действия французской армии с нашими вероятными планами войны» [96]. Ответ Игнатьева, заявившего, что сведений «о каких-либо чрезвычайных мерах», принимаемых в России, «в данный момент» он не имеет [97], заметно обеспокоил французов. Военный министр Мильеран 12 декабря (29 ноября) 1912 г. поручил французскому военному агенту в Петербурге генералу Лагишу «вновь обратить внимание русского генерального штаба на важность приготовлений, к которым приступила Австрия, и запросить военного министра о том, каковы его намерения» [98]. Однако в Петербурге в Генеральном штабе французскому военному агенту ответили, что «не верят» в нападение Австрии на Россию, а нападение Австрии на Сербию «считают весьма мало вероятным», и что «даже в случае, если бы Австрия напала на Сербию, Россия не будет воевать». Военный министр в ответ на запрос генерала Лагиша заявил, что «он вполне убежден в сохранении мира и намерен выехать 23 декабря нового стиля в Германию и на юг Франции» [99].
  
  Сообщение Лагиша вызвало переполох во французском правительстве, у которого, как отмечал Игнатьев, была «твердая уверенность не уклониться от войны ни при каких обстоятельствах» [10]. «Пуанкаре и весь состав кабинета крайне озадачены и встревожены» сообщением Лагиша, телеграфировал Извольский 14/1 декабря 1912 г. [101] «Правительство сильно взволновано секретной телеграммой генерала Лагиша, сообщающего, со слов нашего генерального штаба, что мы не принимаем пока серьезных мер в ответ на мобилизацию австрийской армии», — доносил Игнатьев [102]. /102/
  
  94. «Affaires balkaniques», t. II, № 8.
  95. АВПР, ф, Канцелярии МИД России, 1912 г., д. 101, лл. 492—493; ЦГВИА. ф. 2000, оп. 1, д. 86, л. 6 (копия этой телеграммы была препровождена Сазоновым Сухомлинову «для сведения»).
  96. ЦГВИА, ф. 2000, оп. 1, д. 86 (с), л. 21.
  97. Там же.
  98. DDF, s. III, t. V, № 48.
  99. АВПР, ф. Канцелярии МИД России, 1912 г., д. 101, л. 504; ЦГВИА, ф. 2000, оп. 1, д. 86, л. 14 (телеграмма Извольского Сазонову от 14/1 декабря 1912 г.); DDF, s. III, t. V, № 61 и «Affaires balkaniques», t. II, № 14 (телеграмма Ж. Луи Пуанкаре от 14/1 декабря 1912 г.).
  100. ЦГВИА, ф. 2000, оп. 1, д. 86, л. 15,
  101. АВПР, ф. Канцелярии МИД России, 1912 г., д. 101, л. 504; ЦГВИА, ф. 2000, оп. 1, д. 86(c), л. 14.
  102. ЦГВИА, ф. 2000, оп. 1, д. 86, л. 10.
  
  Телеграмме Лагиша было придано настолько большое значение, что сразу же по ее получении, т. е. 14/1 декабря 1912 г., она была обсуждена на специально созванном заседании Совета министров Франции [103]. Какие решения были приняты на этом заседании, пока остается неизвестным. Но беседа, которая состоялась между Мильераном и Извольским в один из последующих дней, даст основания предполагать, что Франция не оставила надежды втянуть Россию в войну с германо-австрийским блоком на почве австро-сербского конфликта. В своем письме от 19/6 декабря 1912 г. Игнатьев об этой беседе сообщал следующее: «После обмена любезностями, разговоров по техническим военным вопросам французской армии Мильеран, как я и ожидал, затронул вопрос об «австрийских корпусах» и телеграмме Лагиша, причем он не скрыл своего внутреннего волнения, доходившего до раздражения в тех случаях, когда я отвечал или неопределенно, или успокоительно. Эта часть беседы была приблизительно такова:
  
  Мильеран: Какая же, по вашему, полковник, цель австрийской мобилизации?
  
  Я: Трудно предрешить этот вопрос, но несомненно, что австрийские приготовления против России носят пока оборонительный характер.
  
  Мильеран: Хорошо, но оккупацию Сербии Вы, следовательно, не считаете прямым вызовом на войну для вас?
  
  Я: На этот вопрос я не могу ответить, но знаю, что мы не желаем вызывать европейской войны и принимать меры, могущие произвести европейский пожар.
  
  Мильеран: Следовательно, вам придется предоставить Сербию ее участи. Это, конечно, дело ваше, но надо только знать, что это не по нашей вине; мы готовы; необходимо это учесть, что ... [104].
  
  А не можете, по крайней мере, мне объяснить, что вообще думают в России о Балканах?
  
  Я: Славянский вопрос остается близким нашему сердцу, но история выучила, конечно, нас прежде всего думать о собственных государственных интересах, не жертвуя ими в пользу отвлеченных идей.
  
  Мильеран: Но вы же, полковник, понимаете, что здесь вопрос не Албании, не сербов, не Дураццо, а гегемонии Австрии на всем Балканском полуострове?»
  
  Игнатьев ответил, что подобные вопросы внешней политики не входят в его компетенцию. Тогда Мильеран, подчеркнув, что он «видит залог успеха союзнических отношений в их абсолютной искренности», спросил: «Но вы все-таки кое-что да делаете по военной части?» [105].
  
  О причинах такого явного нажима со стороны французского правительства проговорился в разговоре с Игнатьевым первый помощник начальника генерального штаба генерал Кастельно. В одном из своих донесений Жилинскому Игнатьев писал: «Генерал Castelnau дважды мне повторил, что он не только считает лично себя готовым к войне, но даже желал бы ее. Последние слова надо понимать в том смысле, что /103/
  
  103. Там же, д. 86(c), л. 16.
  104. Пропуск в оригинале.
  105. ЦГВИА, ф. 2000, оп. 1, д. 86, лл. 17—19; см. изложение этого разговора: А. А. Игнатьев. Пятьдесят лет в строю, т. I, М., 1950, стр. 501—502; «История дипломатии», т. II, стр. 224—225; А. М. Зайончковский. Подготовка России к империалистической войне (планы войны), М., 1926, стр. 179—180; Н. П. Полетика. Возникновение мировой войны. М., 1935, стр. 265.
  
  для французов было бы наиболее выгодно, чтобы Германия начала свои военные приготовления против нас, имея французов как бы в тылу» [106].
  
  Провоцируя Россию на вооруженное столкновение с германо-австрийским блоком, Франция, в свою очередь, деятельно готовилась к войне.
  
  В письме от 4 декабря (21 ноября) 1912 г., отмечая, что французское правительство «остается в полной готовности поддержать нас против Австро-Германии не только дипломатическими средствами, но в случае нужды и силой оружия», Игнатьев сообщал: «Из случайной беседы с одним из старших штаб-офицеров генерального штаба я узнал, что в ночь с понедельника на вторник прошлой недели (13 ноября старого стиля) была послана телеграмма от военного министра командирам трех пограничных корпусов — VI, XX и VII — о немедленной подготовке границы к обороне. Подобная мера предусмотрена вне общей мобилизации и может быть принята в случае натянутых дипломатических отношений. Посетив вторично начальника генерального штаба, я встретил подтверждение вышеизложенного, причем генерал сознался, что ни в прошлом году (Агадирский инцидент), ни в 1908 г. эта «проверка» не производилась» [107].
  
  Французское правительство считало создавшийся момент чрезвычайно удобным для того, чтобы развязать войну с германо-австрийским блоком. Оно при этом рассчитывало на то, что война Австрии и Сербии в случае вступления в нее России должна неминуемо вызвать вмешательство Германии. При таком положении русские армии и войска государств Балканского союза должны были бы выдержать на себе основной удар Тройственного союза.
  
  Под нажимом французской дипломатии в высших правительственных сферах России неоднократно обсуждался вопрос о военных мероприятиях против Австро-Венгрии. Однако Россия не была готова к войне. К тому же в правящих кругах России с недоверием относились к позиции Франции, ибо, в то время как политические и военные деятели третьей республики давали русским представителям широковещательные неофициальные обещания, французское правительство упорно уклонялось от каких-либо официальных заявлений. Это недоверие нашло, в частности, отражение в составленном в 1912 г. русским генеральным штабом «Плане обороны России на случай общей европейской войны», где говорилось: «Опыт последних лет показал, что России трудно рассчитывать на помощь Франции в тех случаях, когда интересы Франции непосредственно не затронуты... Современная политика этой страны ясно показывает, что прежде всего Франция будет считаться с собственными интересами, а не с интересами союза. Поэтому, если ко времени столкновения затронуты будут также и интересы Франции, то Россия увидит верного и деятельного союзника, в противном же случае Франция легко может сыграть в двойственном союзе такую же выжидательную роль, какую Италия — в союзе тройственном. В общем нам далеко не обеспечена со стороны Франции та энергичная дипломатическая поддержка и то безусловное активное содействие всей вооруженной силой, которое уже неоднократно высказывали друг другу Германия и Австрия» [108]. Еще меньше надежды правящие круги России возлагали на активную поддержку со стороны Англии.
  
  Все эти соображения побуждали царское правительство быть сугубо осторожным в балканских делах и воздерживаться от всяких шагов, которые могли бы вовлечь Россию в войну. /104/
  
  106. ЦГВИА, ф. 2000, оп. 2, д. 2197, л. 104.
  107. Там же, лл. 135—137.
  108. Там же, д. 1079, л. 2.
  
  Как рассказывает в своих «Воспоминаниях» Коковцов, 23/10 ноября 1912 г. на совещании у Николая II, на котором присутствовали, кроме него, Сазонов, Сухомлинов, Жилинский и министр путей сообщения Рухлов, военный министр предложил произвести мобилизацию всего Киевского и части Варшавского округа, а также подготовить мобилизацию Одесского округа. Коковцов, Сазонов и Рухлов выступили против этой меры. По предложению Коковцова, было решено взамен мобилизации «задержать на 6 месяцев весь последний срок службы по всей России и этим путем разом увеличить состав нашей армии на целую четверть» [109].
  
  12 и 18 декабря (29 ноября и 5 декабря) 1912 г. состоялись заседания Совета министров, также посвященные вопросу «О некоторых, вызываемых современным политическим положением, мерах военной предосторожности». В особом журнале, посвященном этим заседаниям, говорится, что военный министр обратился к председателю Совета министров с доверительными письмами, в которых, отмечая тот факт, что «австро-венгерское правительство предприняло в последнее время такие военные мероприятия, которые направлены непосредственно против России и которые далеко выходят за пределы вызываемой современными политическими событиями предосторожности» [110], предлагал принять следующие меры для усиления военного положения России на австрийской границе:
  
  1) В Киевском и Варшавском военных округах усилить кавалерийские части, находящиеся на границе, за счет внутренних ресурсов этих округов.
  
  2) Выдвинуть на южный фронт Варшавского военного округа, кроме того, две отдельные кавалерийские бригады из Московского военного округа.
  
  3) Довести до штатов военного времени пехотные части Варшавского и Киевского округов путем призыва запасных в учебные сборы. Тем же способом укомплектовать некоторые части специальных родов оружия.
  
  4) Увеличить в пограничных кавалерийских и артиллерийских частях Варшавского и Киевского военных округов число лошадей.
  
  5) Усилить охрану военными частями железнодорожных мостов, а также некоторых мостов на шоссейных дорогах в Варшавском и Киевском военных округах.
  
  6) Запретить вывоз лошадей из Европейской России за границу [111].
  
  Коковцов и Сазонов вновь выступили против предложений Сухомлинова. «По мнению председателя и министра иностранных дел, — говорится в особом журнале Совета министров от 29 ноября и 5 декабря 1912 г., — политическая обстановка данного времени представляется в высшей степени напряженной, и всякий неосторожный с нашей стороны шаг может привести к самым грозным последствиям — к вооруженному столкновению с Австрией, которое, в свою очередь, неминуемо приведет к столкновению с Германией, т. е. к общеевропейской войне. Между тем, военная поддержка нас всеми державами Тройственного согласия не может почитаться безусловно обеспеченной. При таких условиях война с Тройственным союзом во главе с Германией явится для нас в настоящее время положительным бедствием, тем более, что у нас нет активной военно-морской силы на Балтийском море, армия еще не приведена в достаточную степень готовности, а внутреннее состояние страны далеко от того воодушевленно-патриотического настроения, которое позволило бы рассчиты-/105/
  
  109. В. Н. Коковцов. Воспоминания, т. II, Париж, 1933, стр. 122—125.
  110. ЦГИАЛ, ф. 1276, оп. 8, 1912 г., д. 73, л. 112.
  111. Там же, л. 114.
  
  -вать на могучий подъем национального духа и живое непосредственное сочувствие» [112].
  
  В результате, исходя из необходимости «дальнейшее развитие нашей военной подготовки подчинить требованиям политического благоразумия и сугубой осторожности» [113], Совет министров, одобрив 1-й, 4-й и 5-й пункты предложений Сухомлинова, в отношении 2-го, 3-го и 6-го пунктов принял решение «оставить пока без исполнения, поставив осуществление сих мер в зависимость от дальнейшего хода событий» [114].
  
  В частном письме Игнатьеву делопроизводитель по французскому столу главного управления генерального штаба полковник Винекен сообщал: «В Совете министров наиболее миролюбиво настроены Коковцов и Сазонов; абсолютно против войны, кажется, и в Царском [Селе]. В обществе настроение скорее индиферентное; печать и часть общественных деятелей муссируют славянское движение. Меры по мобилизации (выдвигание кавалерии к границе, вручение мобилизационных билетов запасным в пограничных округах и др.), предложенные Сухомлиновым, Советом министров отклонены, отсюда некоторая раздраженность у нашего шефа» [115].
  
  Стремясь не допустить военного столкновения между Сербией и Австро-Венгрией, русская дипломатия начала настойчиво преподавать сербскому правительству советы благоразумия. В телеграмме русскому посланнику в Белграде Гартвигу от 9 ноября (27 октября) 1912 г. Сазонов, отмечая, что «вопрос о выходе Сербии к Адриатическому морю получил за последние дни направление, которое не может не внушить нам серьезных опасений», предупреждал: «Нельзя обострять конфликт до опасности общеевропейской войны из-за этого вопроса» [116]. 19/6 ноября 1912 г. Сазонов опять предложил Гартвигу «удерживать сербов от необдуманных действий, дабы не вызвать конфликта с Австрией» [117]. 20/7 ноября 1912 г., обеспокоенный заявлениями сербского премьер-министра Пашича, носившими «воинственный характер», Сазонов просит Гартвига «воздействовать на Пашича отрезвляющим образом» [118]. 25/12 ноября 1912 г. Сазонов телеграфирует Гартвигу о необходимости предостеречь Пашича «от крайне опасных для Сербии последствий ее необдуманного и неумеренного образа действий» [119]. 11 декабря (28 ноября) 1912 г. Сазонов вновь поручает Гартвигу «обратить внимание сербского правительства на крайнюю желательность в настоящую минуту тщательно воздерживаться от всего того, что могло бы быть сочтено Австрией за провокацию» [120].
  
  Следуя советам русской дипломатии/сербское правительство пошло на уступки требованиям Австро-Венгрии и отказалось от своих притязаний на порт в Адриатическом море. Такой исход дела вызвал большое разочарование в Париже. Некоторые французские газеты стали прямо пого варивать о нецелесообразности франко-русского союза. Обращаясь к Пуанкаре, «Эко де Пари», например, спрашивала: «В действительности, зачем нам нужен союз с Россией, если армия нашего союзника не всту-/106/
  
  102. ЦГИАЛ, ф. 1276, 1912 г., оп. 8, д. 73, л. 116.
  103. Там же, л. 118.
  104. Там же, л. 126.
  105. ЦГВИА, ф. 415, оп. 2, д. 57, лл. 3—4.
  106. АВПР, ф. ПА, д. 130, л. 113.
  107. Там же, д. 131, л. 19 (телеграмма Сазонова Гартвигу от 19/6 ноября 1912 г.).
  108. Там же, д. 131, л. 25.
  109. Там же, л. 40.
  110. Там же, л. 87.
  
  пит в войну в нужный момент, т. е. тогда, когда на наших границах разыграется решающая партия?» [121].
  
  «Наш полный пассифизм по отношению к австро-сербскому конфликту, при отсутствии сведений о каких бы то ни было наших военных приготовлениях, наталкивал французов на размышления, кои могли весьма пагубно повлиять на прочность нашего с ними союза, — докладывал Игнатьев Жилинскому в письме от 16/3 января 1913 г. — Самой опасной мыслью являлось соображение, что если мы так мало принимаем участия в балканском вопросе, то явится ли когда-нибудь действительно повод, достаточный для нашего вооруженного вмешательства из-за интересов чисто французских?» [122]. В связи с этим Игнатьев просил «хотя бы в самых общих чертах» впредь ставить французов в известность «о наших военных мероприятиях». Он также сообщал, что во французских военных сферах большое недовольство вызывает предполагающийся роспуск запасных в русской армии [123].
  
  На донесении Игнатьева Жилинский наложил следующую резолюцию: «Сообщить во Францию: 1) о том, что запасные задержаны на 6 месяцев во всех европейских и Кавказском военных округах, 2) о пополнении лошадьми кавалерии, артиллерии и обозов Варшавского и Киевского округов, 3) об укомплектовании... двух новых казачьих дивизий...» [124]. Со своей стороны, Сазонов отправил Извольскому телеграмму, в которой говорилось: «Представление о том, будто Россия не предприняла никаких мер для усиления своей боевой готовности, неверно. Задержано под ружьем около 350 000 человек запасных, отпущено около 80 миллионов рублей на экстренные нужды армии и Балтийского флота, некоторые войсковые части Киевского военного округа приближены к австрийской границе, и осуществлен целый ряд других мер» [125].
  
  Чтобы несколько рассеять беспокойство Франции, Сухомлинов в январе 1913 г. сделал визит в Париж, где он имел беседы с президентом республики, председателем Совета министров, «главнейшими министрами» и начальником генерального штаба [126]. Эти беседы, как сообщал Игнатьев, «во многом рассеяли те сомнения в отношении нашей военной готовности, кои назрели за последнее время» [127].
  
  * * *
  
  Тем временем события на Балканах шли своим чередом. 3 декабря (20 ноября) 1912 г. Турция заключила перемирие с Болгарией и Сербией. 16/3 декабря 1912 г. в Лондоне под эгидой великих держав начались переговоры между Турцией и балканскими союзниками о мирном договоре. Однако не прошло и недели, как эти переговоры были прерваны из-за отказа турецкой делегации пойти на удовлетворение требований союзников о передаче Болгарии Адрианополя. Возобновления военных действий стали ожидать со дня на день. /107/
  
  121. «Echo de Paris» от 21 декабря 1912 г.
  122. ЦГВИА: ф. 2000, оп. 1, д. 86, лл. 1—2; ф. 415, оп. 2, д. 96, л. 4.
  123. Там же.
  124. ЦГВИА, ф. 2000, оп. 1, д. 86, лл. 1, 8;
  125. АВПР, ф. ПА, д. 132, л. 11; ЦГВИА, ф. 2000, оп. 1, д. 86, л. 13 (телеграмма Сазонова Извольскому от 18/5 декабря 1912 г.).
  126. «Материалы...», стр. 314 [телеграмма Извольского Сазонову от 12 января 1913 г. (30 декабря 1912 г.)].
  127. ЦГВИА, ф. 2000, оп. 1, д. 86, л. 1; ф. 415, оп. 2, д. 96, д. 4 (письмо Игнатьева Жилинскому, от 16/3 января 1913 г.).
  
  Тогда Сазонов телеграммой от 21/8 декабря 1912 г. предложил русскому послу в Константинополе Гирсу заявить турецкому правительству, что если оно «будет упорствовать в вопросе Адрианополя, Скутари и Янины и не пойдет на мир на условии проведения пограничной черты южнее Адрианополя, возобновление военных действий сделается неизбежным, и наш нейтралитет может не быть обеспечен» [128].
  
  Это выступление России было воспринято во Франции резко отрицательно. Как сообщал Извольский в телеграмме от 26/13 декабря 1912 г., Пуанкаре в разговоре с ним «в очень настойчивой форме» выразил сожаление по поводу того, что «подобный шаг, могущий иметь весьма серьезные последствия и вызвать осложнения, в которые может быть вовлечена и Франция», был сделан Россией «вопреки смыслу существующих между Россией и Францией соглашений, без всякого предварительного обмена мыслей» [129].
  
  Чтобы не допустить каких-либо единоличных действий России по отношению к Турции, Пуанкаре выразил готовность выступить с предложением о коллективном обращении великих держав к турецкому правительству. Это обращение, по мнению Пуанкаре, могло бы быть поддержано «при помощи находящейся в Босфоре международной эскадры» [130].
  
  Отвечая Извольскому, Сазонов по поводу «нервности г. Пуанкаре и высказанного им сожаления, что мы не посоветовались с ним», с раздражением писал: «Не желая затрагивать самолюбия г. Пуанкаре в столь серьезные минуты, когда содействие Франции для нас особенно ценно, мы не хотим возвращать французскому министру обратного упрека в чрезмерности его склонности давать советы в делах, прямо его не затрагивающих, не всегда дожидаясь, чтобы его о них попросили» [131]. К предложению Пуанкаре Сазонов отнесся недоверчиво. «Особое положение России на востоке, — писал он, — придает ее единоличным выступлениям в известных случаях гораздо больше веса».
  
  Однако, не решившись полностью отклонить предложение Пуанкаре, Сазонов предписал Извольскому выразить пожелание, чтобы французское правительство запросило по этому вопросу мнение лондонского кабинета [132].
  
  В тот же день, когда Извольскому была послана телеграмма с этими инструкциями, из Константинополя пришло известие, полностью подтвердившее основательность недоверия Сазонова к предложению Пуанкаре. Русский посол в Турции Гире телеграфировал о том, что французское правительство отзывает свои военные суда «Виктор Гюго» и «Леон Гамбетта» из Константинополя. «Уход судов, — писал Гире, — как раз в то время, когда следует нравственно повлиять на Порту, чтобы заставить ее уступить Адрианополь болгарам, вреден уже потому, что усилит несговорчивость Турции» [133]. В Париж срочно была дана вторая телеграмма, в которой Сазонов, указывая на нежелательность «отозвания французских судов из Константинополя», выражал свое крайнее недоумение тем, «как /108/
  
  128. АВПР, ф. ПА, д. 132, л. 20; ср.. DDF, s. Ill, t. V, № 111, 117.
  129. АВПР, ф. Канцелярии МИД Росссии, 1912 г., д. 101, л. 529; ср. DDF, s. Ill, t. V, No 123.
  130. Tам же. — Пуанкаре имел в виду те военные суда, которые держали в этот момент в проливах великие державы.
  131. АВПР, ф. ПА, д. 132, л. 50 (телеграмма Сазонова Извольскому от 28/15 декабря 1912 г.).
  132. Т а м же.
  133. Там же, д. 3702, л. 190 (телеграмма Гирса Сазонову от 28/15 декабря 1912 г.).
  
  вяжется эта мера с только что предложенной нам г. Пуанкаре морской демонстрацией» [134].
  
  В начале января 1913 г. на совещании послов великих держав в Лондоне было решено обратиться к Турции с коллективной нотой, потребовав от нее уступки Адрианополя. Предложение Франции о поддержке этого шага морской демонстрацией военных кораблей великих держав, как и следовало ожидать, натолкнулось на сопротивление держав Тройственного союза. Попытка России поставить вопрос о демонстрации силами лишь держав Тройственного согласия была отклонена как в Париже, так и в Лондоне [135].
  
  В результате воздействие великих держав на Турцию ограничилось предъявлением коллективной ноты. Тем не менее оно принесло свои результаты — турецкое правительство решило удовлетворить предъявленные ему требования. Но 23/10 января 1913 г. в Турции произошел государственный переворот. При прямой поддержке Германии к власти пришла младотурецкая партия, выступавшая против уступки Адрианополя союзникам. В результате 3 февраля (21 января) 1913 г. балканские государства возобновили военные действия и турецкие войска потерпели ряд поражений; 26/13 марта 1913 г. болгары овладели Адрианополем.
  
  «Взятие Адрианополя, — отмечал В. И. Ленин, — означает решительную победу болгар, и центр тяжести вопроса перенесен окончательно с театра военных действий на театр грызни и интриг так наз. великих держав» 136. 30/17 марта 1913 г. «Правда» в передовой, озаглавленной «После Адрианополя», писала: «Падение Адрианополя, решительный натиск на Чаталджинские укрепления приближают еще на шаг войска союзников к Константинополю. Опять перед Европой встает вопрос о проливах, опять туда обращено внимание дипломатии всего мира, стремящейся не упустить из своих рук лакомых кусочков» [137].
  
  В этих условиях Россия обратилась ко всем великим державам с предложением произвести коллективный демарш в Константинополе и Софии, с тем чтобы побудить турецкое правительство принять условия Болгарии, а болгарское правительство заставить приостановить военные действия [138]. Франция, на словах заявившая о своей готовности поддержать предложение России, на деле стала затягивать его осуществление. Русский посланник в Софии Неклюдов в телеграмме от 2 апреля (20 марта) 1913 г. сообщал, что коллективный демарш откладывается из-за того, что французский посланник не получил инструкций от своего правительства. «Тем временем, — заключал Неклюдов, — на Чаталдже болгары уже начинают получать осадные орудия из Адрианополя и иные устанавливать» [139].
  
  Не особенно надеясь на эффективность коллективного выступления держав, Сазонов 28/15 марта 1913 г., с одобрения Николая II и с ведома /109/
  
  134. АВПР, ф. ПА, д. 132, л. 54 (телеграмма Сазонова Извольскому от 29/16 декабря 1912 г.).
  135. АВПР, ф. ПА, д. 3703, № 28 (телеграмма Сазонова в Лондон и Париж от 15/2 января 1913 г.:); DDF, s. III, t. V, № 222 и «Affaires balkaniques», t. II, № 64 (нота русского посольства в Париже, от 16/3 января 1913 г.); «Материалы...», стр. 320 (ответная телеграмма поверенного в делах в Париже Севастопуло от 18/5 января 1913 г.).
  136. В. И, Ленин. Соч., т. 19, стр. 19.
  137. «Правда», № 64, от 17 марта 1913 г.
  138. АВПР, ф. ПА, д. 3705, л. 185 (циркулярная телеграмма Сазонова от 28/15 марта 1913 г.); DDF, сер. III, т. VI, № 21 (письмо Извольского министру иностранных дел Франции Пишону от 28/15 марта 1913 г.)..
  139. АВПР, ф. ПА, д. 3705, л. 282.
  
  морского министра Григоровича, телеграфировал послу в Константинополе М. Н. Гирсу о возобновлении его полномочий на вызов в случае надобности всего черноморского флота без предварительного уведомления Петербурга [140]. Нотой от 31/18 марта 1913 г. Извольский поставил в известность об этой мере французское правительство [141].
  
  5 апреля (23 марта) 1913 г. состоялось, наконец, коллективное выступление держав в Софии. Но оно не принесло результата, так как ответ болгарского правительства, по оценке министра иностранных дел Франции Пишона, «не позволял дальше надеяться на быстрое заключение мира» [142]. Опасаясь, что при таком положении Россия осуществит свою угрозу о посылке черноморского флота в проливы, французское правительство 7 апреля (25 марта) 1913 г. через своего посла в Петербурге предостерегло Сазонова от подобной меры и предложило заменить ее коллективной морской демонстрацией с участием всех великих держав [143]. Предложение было вызвано страхом Франции перед возможностью захвата проливов русскими военно-морскими силами. Что же касается коллективной демонстрации, то не только эффективность этой демонстрации, но даже возможность ее осуществления были очень сомнительны.
  
  Поэтому Сазонов, дав в принципе согласие на французское предложение [144], обратился к болгарскому правительству с самым настоятельным требованием не предпринимать штурма Чаталджи. В порядке компенсации он обещал поддержать требования Болгарии о военной контрибуции и гарантировать соблюдение сербо-болгарского договора 1912 г. о разграничении. Болгарское правительство решило принять требования России, и вскоре между Турцией и Болгарией была достигнута договоренность о прекращении военных действий.
  
  * * *
  
  Крупные противоречия существовали между Францией и Россией и в области финансовых вопросов, связанных с первой балканской войной. Эти вопросы предполагалось разрешить на заседаниях международной финансовой комиссии в Париже, однако задолго до начала работы этой комиссии обнаружилось, что Франция и Россия придерживаются диаметрально противоположных взглядов по большинству пунктов ориентировочной повестки дня заседаний комиссии. Касаясь участия России в работе этой комиссии, Сазонов в письме Извольскому от 29/16 марта 1913 г. писал, что оно «несомненно осложнится тем обстоятельством, что политические интересы России на Ближнем Востоке отнюдь не совпадают с экономическими и финансовыми интересами европейских держав, в том числе и союзной Франции» [145].
  
  Основными вопросами, по которым расходились Россия и Франция, были: 1) вопрос о переводе части оттоманского долга на балканские госу-/110/
  
  140. «Красный архив», 1924, т. 6, стр. 82.
  141. DDF, s. III, t. VI, № 127; «Affaires balkaniques», t. II, № 193. M. Paleologue. Au Quai d’Orsey a la veille de la tourmente, Paris, 1947, стр. 86—87.
  142. DDF, s. III, t. VI, № 273.
  143. DDF, s. III, t. VI, № 217; «Affaires balkaniques», t. II; № 200; «Материалы...», стр. 359 [телеграмма Извольского Сазонову от 8 апреля (26 марта) 1913 г.]. В «Материалах...» допущена опечатка: телеграмма Извольского помечена 26 марта (4 апреля 1913 г.)
  144. См. «Материалы...», стр. 362; DDF, s. Ill, t. VI, № 252.
  145. АВПР, ф. ПА, д. 3256, л. 233.
  
  дарства (в связи с переходом к ним части бывших турецких владений); 2) вопрос об установлении общеевропейского контроля над финансами Турции.
  
  По первому вопросу Сазонов очень подробно осветил позицию России в письме к Коковцову от 31/18 декабря 1912 г. В этом письме, отмечая, что задачи России в решении данного вопроса «коренным образом расходятся с финансовыми видами Франции», Сазонов писал: «Для финансовых кругов Франции важно не только обеспечить исправный платеж по данным долговым обязательствам, в коих заинтересованы французские капиталисты, но и по возможности облегчить Турцию от бремени этих обязательств, дабы сохранить за нею известную финансовую эластичность, которая обеспечила бы в будущем большой простор для помещения французских капиталов в различные предприятия в Малой Азии». «С мотивом этим, — продолжал Сазонов, — очевидно, связано будет стремление по возможности увеличить долю долга, причитающегося балканским государствам. Не исключена также возможность, что французское правительство будет желать по возможности даже сохранить в отходящих от Турции территориях действие нынешних учреждений публичного долга». Что же касается России, пояснял далее Сазонов, то она, «защищая интересы балканских государств», должна «зорко следить за тем, чтобы справедливое обеспечение кредиторов не повлекло за собою переложения на балканские государства части долга в размерах, превышающих удовлетворение указанной финансовой операции». Особенно подчеркивал Сазонов то, что предложение, касающееся «сохранения учреждений публичного долга на территориях, отходящих во владение балканских государств», «не может встретить с нашей стороны какой-либо поддержки» [146].
  
  Выступая за «наиболее выгодное для союзных государств решение вопроса о разверстке турецкого долга», русская дипломатия вместе с тем резко отрицательно реагировала на поддержанное Францией английское предложение об установлении общеевропейского контроля над турецкими финансами. В письме к Извольскому, оценивавшему в одном из своих донесений это предложение как выгодное для России ввиду того, что европейский контроль должен был бы привести к уменьшению ассигнований на вооруженные силы Турции и к снижению затрат на оборону проливов [147], Сазонов, подчеркивая, что общеевропейский контроль может выродиться «в гегемонию одной какой-либо державы», писал: «Мы полагаем, что Россия может извлечь больше выгод из прямых и непосредственных отношений со свободной Турцией, чем связав себя ее подчинением европейскому контролю, если бы таковой осуществился» [148].
  
  Точка зрения Сазонова была поддержана также Сухомлиновым [149] и Григоровичем [150]. Сухомлинов в своем письме к Сазонову, в частности,, писал: «Контроль будет несомненно способствовать внедрению и официальному узаконению влияния европейских держав на вопрос о проливах» [151]. /111/
  
  146. АВПР, ф. ПА, д. 3256, лл. 169—170.
  147. См. «Материалы..», стр. 364—366 (письмо Извольского Сазонову от 24/11 апреля, 1913 г.].
  148 АВПР, ф. ПА, д. 3048, лл. 151—155 [письмо Сазонова Извольскому от 1 мая (18 апреля) 1913 г.].
  149. Там же, лл. 156—158 [письмо Сухомлинова Сазонову от 4 мая (21 апреля) 1913 г.].
  150. Там же, лл. 159—161 (письмо Григоровича Сазонову от 21/8 мая 1913 г.).
  151. Там же, л. 157; «Красный архив», 1924, т. 6, стр. 63.
  
  Начало работ финансовой комиссии долго откладывалось — вплоть до июня 1913 г. Но не успела она разрешить даже протокольные вопросы, как было получено известие о том, что на Балканах снова вспыхнула война.
  
  * * *
  
  Вторая балканская война спутала все карты великих держав.
  
  Угроза захвата Адрианополя Турцией снова поставила на повестку дня вопрос о проливах. Царская дипломатия считала, что переход Адрианополя к Турции слишком ее усилит, в то время как обладание этим городом Болгарией после понесенных ею поражений уже не представляет опасности для Константинополя и проливов, как это было в период первой балканской войны. Поэтому Россия выступила против занятия турецкими войсками Адрианополя.
  
  Телеграммой от 17/4 июня 1913 г. Сазонов предписал русским послам в Париже и Лондоне обратиться к правительствам Франции и Англии с предложением предъявить Турции совместную декларацию, в которой подчеркивалось бы, что решения, принятые великими державами в отношении турецко-болгарской границы, окончательны и изменению не подлежат. «В случае же уверток или попыток Порты уклониться от ясного ответа», писал Сазонов, эта декларация могла бы быть «поддержана, если это окажется необходимым, коллективной морской демонстрацией» [152].
  
  В ответ на памятную записку Извольского, составленную на основании инструкции Сазонова, французский министр иностранных дел Пишон заявил, что «Франция, конечно, согласится участвовать в коллективной морской демонстрации, если в ней примут участие все великие державы» [153]. Такое согласие было равносильно отказу, ибо державы Тройственного союза, конечно, выступили против предложении России. Между тем турецкие войска 21/8 июля 1913 г. вступили в Адрианополь.
  
  Чтобы добиться вывода турецких войск из Адрианополя, царское правительство вновь обратилось к Франции и Англии, предлагая на этот раз, ввиду отказа государств Тройственного союза участвовать в коллективной морской демонстрации, осуществить эту демонстрацию силами держав Антанты и одновременно сделать Турции совместное заявление о том, что «никакая финансовая помощь не будет ей предоставлена до тех пор, пока она не подчинится решениям держав относительно линии границы». Давая инструкцию Извольскому н Бенкендорфу выступить с этими предложениями в Париже и Лондоне, Сазонов вместе с тем поручал им предупредить министров иностранных дел Франции и Англии, что Россия «не примирится с захватом Адрианополя турками». «Мы, — писал Сазонов, — присоединимся к любому коллективному шагу, но если он не состоится, мы будем вынуждены прибегнуть к изолированным действиям, которых искренно стремимся избежать» [154]. /112/
  
  152. АВПР, ф. ПА, д. 3726, л. 126.
  153. АВПР, ф. Канцелярии МИД России, 1913 г., д. 195, л. 53 (телеграмма Извольского Сазонову от 19/6 июля 1913 г.); DDF, s. III, t. VII, 410 и «Affaires balkaniques; t. II, №406 (циркулярная телеграмма Пншона от 18/5 июля 1913 г.). Содержание этой телеграммы французский посол в Петербурге Делькассе 19/6 июля 1913 г. сообщил Сазонову (АВПР, ф. ПА, д. 3726, л. 230, записка вице-директора Канцелярии МИД России Базили от 19/6 июня 1913 г. о разговоре с Делькассе).
  154. АВПР, ф. ПА, д. 3727, л. 23 (телеграмма Сазонова послам в Париже и Лондоне от 23/10 июля 1913 г.).
  
  Нота соответствующего содержания была вручена Извольским французскому правительству в 5 часов вечера 24/11 июля 1913 г.155. В этот же вечер она была обсуждена на совещании у президента, в котором приняли участие председатель Совета министров Барту, министр иностранных дел Пишон и директор политического департамента Министерства иностранных дел Палеолог. Совещание приняло решение отвергнуть предложение России ,56. «Французское правительство полагает, — писал Извольский,— что если, не добившись коллективной демонстрации, Тройственное согласие примет инициативу подобной демонстрации на себя, то тем самым оно будет виновно в нарушении европейского равновесия». «Опасность,—подчеркивалось во французском ответе, — будет еще серьезнее, если Россия выступит отдельно от Европы» 157. В таком же духе высказался и французский посол в Петербурге Делькассе 158. Что же касается предложения об отказе в финансовой помощи Турции, то французское правительство первоначально уклонилось от ответа на него.
  
  Убедившись в невозможности организовать коллективную морскую демонстрацию и не решаясь на осуществление такой демонстрации силами одной России, ввиду категорического отказа Франции и Англин в поддержке, русская дипломатия вновь поставила перед Парижем вопрос о прекращении финансовой поддержки Турции. В телеграмме Извольскому от 1 августа (19 июля) 1913 г. Сазонов, указывая на то, что финансовые круги Франции продолжают осуществлять неофициальную денежную поддержку Турции, предлагал «обратить самое серьезное внимание французского правительства на недопустимость стать коренного расхождения с нами союзной державы в вопросе, грозящем серьезными осложнениями» ,5®. Через несколько дней. 4 августа (22 июля) 1913 г., Сазонов отправил Извольскому еще одну телеграмму. «Известие о предстоящем подписании Францией контрактов с Турцией производит на нас крайне тяжелое впечатление,— писал он.— Полагаем своевременным, чтобы Вы имели с Питоном дружеское, но серьезное объяснение. За последнее время нам все труднее отвечать на недоумение и вопросы, с коими обращаются представители печати и общества, отмечающие постоянное расхождение с нами нашей союзницы в вопросах, гораздо более существенных для нас, нежели для нее» ,в0. Наконец, 11 августа (29 июля) 1913 г. Сазонов снова телеграфировал в Париж. Сообщив Извольскому о том, что в разговоре с французским послом он заявил, что в вопросе о давлении на Турцию Россия старается «согласно желанию Франции и других держав избежать необходимости активных действий», Сазонов продолжал: «В этих видах я считаю единственно возможным, чтобы мы с Францией и Англией заявили открыто, что пока турки не очистят Адрианополь, им будет отказано в какой-либо финансовой сделке, и чтобы такое гласное заявление не могло оставить сомнений, что решение это будет в действительности выполнено» [161].
  
  В соответствии с полученными инструкциями Извольский в разговорах с французскими министрами в довольно резкой форме заявил, что если /113/
  
  155. См. DDF, s. III, t.VII, № 460.
  156. M. Paleologue. Указ. соч., стр. 174—175.
  157. «Материалы...», стр. 393 (телеграмма Извольского Сазонову от 25/12 июля 1913 г.).
  158. DDF, s. III, t. VII, № 466.
  159. «Материалы...», стр. 396.
  160. Там же.
  161. АВПР, ф. ПА. д. 3727, л. 423.
  
  России «не будет оказана достаточная поддержка в настоящем вопросе, затрагивающем наше достоинство и наши исторические традиции, это может самым вредным образом отразиться на будущности франко-русского союза» [162].
  
  Но усилия русской дипломатии оказались тщетными. Франция, на словах заявляя о своей поддержке России, на деле противодействовала осуществлению русских предложений и продолжала оказывать финансовую помощь Турции. Отвечая на предложение Сазонова о коллективном заявлении держав Антанты об отказе в финансовой помощи Турции, Пкшон заявил, что Франция готова сделать предлагаемое заявление, «если на эго согласится также и Англия» [163]. Однако через несколько дней французский министр иностранных дел в разговоре с Извольским сообщил, что по имеющимся у него сведениям английское правительство примет участие в коллективном заявлении лишь в том случае, если к нему присоединятся все державы, что мало вероятно. Поэтому, заявил Пишон, «необходимо... предвидеть, что финансовый бойкот не встретит единодушия держав и при таких условиях не приведет ни к каким результатам» [164].
  
  Попытка французской дипломатии объяснить свой отказ поддержать русское предложение позицией Англии была пустой отговоркой, так как Франция и не собиралась поддерживать это предложение. В одной из своих бесед с Извольским Пишон признался, что предложение России о финансовом бойкоте Турции «ставит в особенно трудное положение Францию, имеющую громадные финансовые интересы в Турции и рискующую потерять там свое экономическое положение» [165]. В этом и состояла истинная причина противодействия Франции русским предложениям. «Предлагаемый нами финансовый бойкот Турции,— писал Извольский из Парижа,— здесь никто не считает действительной мерой принуждения, а в столь влиятельных деловых кругах вызывает сильное неудовольствие» [166].
  
  Более того, Франция не пошла даже на удовлетворение требования России о задержке выплат денежных сумм, причитавшихся турецкому правительству по договору с компанией «Regie des Tabacs», в которой французские финансисты играли первенствующую роль. Таким образом, в то время как русская дипломатия настаивала на сохранении границы между Турцией и Болгарией по линии Энос — Мидия, турецкое правительство получило, главным образом из французских банков, полтора миллиона лир, благодаря которым оно, как отмечали русские газеты, и смогло осуществить захват Адрианополя и удержать его за собой [167].
  
  Полное нежелание Франции оказать поддержку России вынудило последнюю снять свое требование о сохранении Адрианополя за Болгарией.
  
  Другим вопросом, при решении которого столкнулись интересы Франции и России, был вопрос о Кавалле. Этот небольшой македонский горо-/114/
  
  162. «Материалы...», стр. 402 [письмо Извольского Сазонову от 12 августа (30 июля) 1913 г.]; «Livre noire», t. II, стр. 125.
  163. «Материалы...», стр. 403 [телеграмма Извольского Сазонову от 13 августа (30 июля) 1913 г.]. В «Материалах...» неправильно дан номер этой телеграммы — 703 вместо 401 (АВПР, ф. Канцелярии МИД России, 1913 г. д. 195, л. 111).
  164. АВПР, ф. Канцелярии МИД России, 1913 г., д. 195, л. 129 (телеграмма Извольского Сазонову от 22/9 августа 1913 г.).
  165. Там же.
  166. Там же, л. 127.
  167. «Материалы...», стр. 396—399; DDF, s. III, t. VII, №574, 489; «Новое время» от 29 июля 1913 г.
  
  док, расположенный на берегу Эгейского мори и имевший очень удобную гавань, послужил яблоком раздора не только между Россией и Францией, но также между Австрией и Германией. Когда на Бухарестской конференции стали решать, кому должна достаться Кавалла, Россия и Австрия потребовали передачи ее Болгарии, а Франция и Германия настаивали на том, чтобы она была отдана Греции. Англия после некоторого колебания поддержала Францию. Позиция России (так же как и Австрии) объяснялась тем, что она стремилась привлечь этим путем Болгарию на свою сторону. Франция, наоборот, поддерживала греческие претензии, так как она имела в Греции значительные экономические интересы и, кроме того, намеревалась заполучить там ряд военно-морских баз.
  
  Спор о Кавалле был в конце концов разрешен в пользу Греции, и Россия потерпела очередное дипломатическое поражение. В связи с этим в русской печати поднялась шумная кампания возмущения поведением союзников России и прежде всего Франции. «Произошел раскол, притом в самом неожиданном месте, — писала кадетская «Речь», когда французская дипломатия выступила против русских предложений по вопросу о Кавалле. — Наш союзник Франция нам изменил и стал в рядах противоположной нам комбинации» [168]. «Новое время», осуждая политику Франции, писало еще более резко: «Французская дипломатия в вопросе о Кавалле покинула Россию». Неудача русской дипломатии «в вопроса о Кавалле, — продолжала газета, — всецело зависит от положения, занятого французской дипломатией... Мы в этом видим достаточную причину, даже обязанность вновь пересмотреть самую основу франко-русских отношений» [169].
  
  Отмечая эту кампанию, В. И. Ленин писал: «На этих обвинениях Франции, на этой попытке возобновить «активную» политику России на Балканах сошлись, как известно, «Новое Время» и «Речь». А это значит, что сошлись крепостники-помещики и реакционно-националистические правящие круги, с одной стороны, и, с другой стороны, наиболее сознательные, наиболее организованные круги либеральной буржуазии, давно уже тяготеющие к империалистской политике» [170].
  
  Недовольство в русской печати по поводу результатов Бухарестской конференции вызвало сильнейшую тревогу у французского посла в Петербурге Делькассе. Телеграфируя в Париж о том, что вину за поражение русской дипломатии в Бухаресте русская печать «приписывает главным образом поддержке..., которую Франция оказала Греции» [171], Делькассе поставил перед своим правительством вопрос о немедленной организации в Петербурге французской газеты с целью воздействия на русскую печать [172].
  
  Не менее сильную тревогу вызвала газетная кампания в России во французском правительстве. Сообщая о впечатлении, которое произвели во Франции «вопли нашей печати и, в особенности, требование «Нового времени» о пересмотре франко-русского союза», Извольский писал: «Здесь сильно испугались этих статей и поспешили по возможности /115/
  
  168. «Речь», от 26 июля 1913 г.
  169. «Новое время», от 28 июля 1913 г.
  170. В. И. Ленин. Соч., т. 19, стр. 269—270.
  171. DDF, s.III, t. VII, № 574 [телеграмма Делькассе Питону от 3 августа (21 июля) 1913 г.].
  172. Там же, № 578 [телеграмма Делькассе Питону от 8 августа (26 июля) 1913 г.].
  
  загладить впечатление, что Франция изменила России, не стесняясь при этом ни правдою, ни даже правдоподобностью» [173].
  
  С этой целью в газете «Матэн» 10 августа (28 июля) 1913 г. была ©публикована официозная статья под заголовком: «Нет разногласий между Францией и Россией». В статье делалась попытка объяснить позицию французской дипломатии по вопросу о Кавалле тем, что ей будто бы была не известна точка зрения России. «За все это время, — писала газета, — петербургское правительство ни разу не обращалось к парижскому с тем, чтобы Кавалла не стала греческой». Уверяя общественное мнение о том, что между Россией и Францией «нет никаких разногласий, нет никакого недоразумения», «Матэн» утверждала, что в факте расхождения французской и русской дипломатии на Бухарестской конференции «нет решительно ничего такого, что могло бы каким-либо образом отразиться на союзе, который по-прежнему остается более чем когда-либо крепким и тесным» [174].
  
  Отмечая стремление французской печати сгладить возникший конфликт, Извольский писал: «Несмотря на неловкие и не совсем добросовестные попытки объяснить положение, занятое Францией в вопросе о Кавалле, недоразумением или недостаточной осведомленностью о нашем взгляде, ясно, что в этом вопросе французское правительство вполне сознательно разошлось с нами и не только пассивно, но и активно содействовало решению его в пользу Греции» [175].
  
  Тем не менее русская дипломатия пошла навстречу французской в ее Стремлении положить конец газетной кампании. По соглашению между Пишоном и Сазоновым, 12 августа (30 июля) 1913 г. в русской и французской печати было опубликовано совместное коммюнике, в котором возникшая газетная перепалка объяснялась чистым недоразумением. Коммюнике заявляло, что каждое из союзных правительств знало точку Зрения другого по вопросу о Кавалле, но ни одно из них не заявляло другому, что «оно требует от своего союзника принесения жертвы». В заключение в коммюнике подчеркивалось, что «никогда контакт между двумя странами не был более интимным, чем в данный момент» [176].
  
  * * *
  
  Чтобы полностью осветить историю взаимоотношений Франции и России по балканским и ближневосточным вопросам накануне первой мировой войны, необходимо еще остановиться на событиях, связанных с миссией Лимана фон Сандерса.
  
  Назначение в ноябре 1913 г. турецким правительством главы германской военной миссии в Турции Лимана фон Сандерса на пост командующего константинопольским армейским корпусом вызвало чрезвычайно сильное волнение в Петербурге. «Сама по себе немецкая военная миссия в пограничной с нами стране, — телеграфировал Сазонов русскому послу В Берлине Свербееву,— не может не вызвать в русском общественном мнении сильного раздражения, и будет, конечно, истолкована, как акт, явно недружелюбный по отношению к нам. В особенности же подчинение /116/
  
  173. «Материалы...», стр. 407 (письмо Извольского Сазонову от 14/1 августа 1913 г.); «Livre noire», t. II, стр. 132.
  174. «Matin» от 9 августа 1913 г.: см. также «Новое время» от 29 июля 1913 г.
  175. «Материалы...», стр. 349 (письмо Извольского Сазонову от 12 августа (30 июля) 1913 г.]; «Livre noire», t. II, стр. 122.
  176. DDF, s. III, t. VIII, №14; «Affaires balkaniques», t. III, № 8.
  
  турецких войск в Константинополе германскому генералу должно возбудить в нас серьезные опасения и подозрения» [177].
  
  Эти «опасения и подозрения» были вполне понятны, ибо указанное назначение Лимана фон Сандерса означало попытку Германии установить свой военный контроль над проливами. Указывая на недопустимость этой попытки, Сазонов в своем докладе Николаю II от 6 декабря (23 ноября) 1913 г. писал: «В самом деле, тот, кто завладеет проливами, получит в свои руки не только ключи морей Черного и Средиземного, — он будет иметь ключи для поступательного движения в Малую Азию и для гегемонии на Балканах» [178].
  
  Русская пресса также забила тревогу. Такие газеты, как «Речь» и «Новое время», требовали от Министерства иностранных дел самых энергичных мер, чтобы помешать немецкой военной миссии обосноваться в Константинополе.
  
  Царское правительство делало в начале попытку договориться непосредственно с Германией. С этой целью, по указанию Николая II, Коковцов проездом из Парижа, где он вел переговоры о займе, остановился на несколько дней в Берлине и имел там беседы с Вильгельмом II и с канцлером Бетман-Гольвегом. В своих беседах с ними Коковцов убеждал их или «отказаться вовсе от командования турецкими войсковыми частями, заменив это командование инспекцией», или перевести корпус под командованием немецкого генерала из Константинополя в какой-либо другой пункт, «но, конечно, не на нашей границе и не в сфере особых интересов Франции» [179]. Последнюю оговорку Коковцов выдвинул по требованию французского посла в Берлине Ж. Камбона, который был в курсе этих переговоров [180].
  
  Из своих беседе Вильгельмом II и Бетман-Гольвегом Коковцов вынес «неудовлетворительное впечатление». «Объяснения мои в Берлине..., — докладывал он царю,— дают повод думать, что германское правительство не легко уступит, если оно вообще уступит избранную им позицию» [181]. Тем не менее Свербеев продолжал вести переговоры с германским правительством, надеясь «если не изменить в корне уже принятого решения, то, по крайней мере, видоизменить его применение на практике» [182].
  
  Однако нормальному ходу этих переговоров помешали действия французской дипломатии, явно направленные на то, чтобы до предела обострить русско-германские отношения и тем самым сделать невозможным достижение компромиссного решения вопроса. В газете «Тан», являвшейся официозом французского министерства иностранных дел, была опубликована статья ее берлинского корреспондента, в которой самым подробным образом освещались переговоры Коковцова с Вильгельмом II и Бетман-Гольвегом. Разглашение в печати секретных подробностей этих переговоров произвело очень неприятное впечатление на русских дипломатов. «Благодаря прискорбной нескромности парижского «Temps», — писал Свербеев Сазонову, — в печать проникли теперь сообщения о всех разговорах председателя Совета министров с германским императором и /117/
  
  177. «Материалы...», стр. 633 [телеграмма Сазонова Свербееву от 10 ноября (28 октября) 1913 г.].
  178. «Константинополь и проливы», т. I, стр. 71.
  179. «Материалы...», стр. 625 [«всеподданнейший» отчет Коковцова о поездке за границу от 2 декабря (19 ноября) 1913 г.
  180. DDF, s. III, t. VIII, № 506 (телеграмма Ж- Камбона Питону от 20/7 ноября 1913 г.) .
  181 «Материалы...», стр. 626.
  182. Там же, стр. 637 (телеграмма Свербеева Сазонову от 19/6 ноября 1913 г.).
  
  канцлером по поводу германских инструкторов. Спрошенный по этому поводу французский посол, бывший один здесь в курсе этих переговоров, на вопрос мой, откуда «Temps» почерпнул означенное известие, объяснил, что будто здешний корреспондент «Temps» получил оное от своего петербургского коллеги и передал в Париж. Так как столь несвоевременное появление означенного известия может только еще более усилить неуступчивость германского правительства, то ваше превосходительство, быть может, признаете желательным проверить версию французского посла о том, что известие исходит из Петербурга» [183].
  
  Одновременно с разглашением в «Тан» указанных секретных сведений французский посол в Петербурге Делькассе через секретаря посольства Сабатье д’Эсперона инспирировал в русской прессе шумную антигерманскую кампанию, которая могла лишь помешать берлинским переговорам [184].
  
  О смысле всех этих действий французской дипломатии проболтался сам Сабатье д’Эсперон, который, по свидетельству Р. Маршана, бывшего в то время корреспондентом французской газеты «Фигаро» в Петербурге, в одной из бесед с ним откровенно заявил: «Надо воспользоваться случаем, чтобы окончательно сломать мост между Петербургом и Берлином» [185].
  
  В результате русско-германские переговоры были сорваны: Бетман-Гольвег, воспользовавшись разглашением подробностей переговоров, заявил, что теперь германское правительство не может идти ни на какие уступки, так как всякая уступка должна вызвать негодование общественного мнения.
  
  Тогда Сазонов, обратившись к французскому и английскому правительствам, поставил вопрос «о совместном воздействии держав в Константинополе» с требованием соответствующих компенсаций со стороны Турции для других держав [186]. Французский министр иностранных дел Пишон не только поддержал предложение Сазонова, но даже поручил послу Франции в Лондоне П. Камбону убедить английского министра иностранных дел Грея присоединиться к попытке «заставить Турцию понять все серьезные последствия, которые будут иметь место, если константинопольский армейский корпус будет находиться под командой германского генерала» [187]. Однако английское правительство, морской советник которого в Константинополе генерал Лимпус являлся с 1912 г. фактически командующим турецким флотом, отрицательно отнеслось к предложению Сазонова. После долгих колебаний Грей согласился лишь на предъявление Турции совершенно бесцветной коллективной ноты, которая заведомо не могла оказать какого-либо воздействия на турецкое правительство. Такая нота была 13 декабря (30 ноября) 1913 г. вручена послами России, Франции и Англии в Константинополе великому визирю Турции. Как и следовало ожидать, турецкое правительство ее отклонило.
  
  В этот момент Франция снова делала попытку спровоцировать конфликт между Россией и Германией. Парижская пресса подняла по поводу возобновившихся русско-германских переговоров в отношении мис-/118/
  
  183. «Материалы...», стр. 642 (телеграмма Свербеева Сазонову от 26/13 ноября 1913 г.).
  184. «Livre noire», t. II, предисловие, стр. XV.
  185. Е. А. Адамов. Указ. соч. — «Константинополь и проливы», т. I, стр. 59.
  186. «Материалы...», стр. 642 (телеграмма Сазонова послу в Париже и поверенному в делах в Лондоне от 25/12 ноября 1913 г.).
  187. DDF, s. III, t. VIII, № 544; «Affaires balkaniques», t. III, № 152 (телеграмма Питона П. Камбону от 29/16 ноября 1913 г.).
  
  ссии Лимана фон Сандерса шумную кампанию, руководящую роль в которой продолжала играть та же «Тан», начавшая публикацию серии статей известного французского политического деятеля и журналиста Тардье. Статьи эти носили такой характер, что Сазонов был вынужден 24/11 декабря 1913 г. послать специальную телеграмму Извольскому. В этой телеграмме Сазонов указывал на то, что статьи Тардье, «неправильно освещая занятое нами положение в вопросе о германской военной миссии в Константинополе, создают нам затруднения как в переговорах наших с Берлином, так и в отношении нашей печати». Ввиду этого Сазонов просил «воздействовать на Тардье, чтобы он временно воздержался заниматься этим вопросом» [188]. Отвечая на телеграмму Сазонова, Извольский писал: «Мне за последние дни удалось прекратить в «Temps» и других газетах всякие суждения о занятом нами положении в вопросе о германской военной миссии. Но вчера в «Temps» появилась телеграмма из Константинополя с весьма подробными сведениями о наших переговорах с Германией по сказанному вопросу, и это может опять подать повод к комментариям в здешней печати» [189].
  
  Между тем французская дипломатия, делая в Берлине мирные заверения и намекая там на то, что в случае войны Франция останется нейтральной [190], одновременно начала усиленно подталкивать Россию на активное выступление против Турции. 18/5 декабря 1913 г. Извольский телеграфировал, что новый премьер-министр и министр иностранных дел Франции Г. Думерг заявил ему «о своей полной солидарности с нами и о готовности оказать нам энергичную поддержку» [191].
  
  Так как переговоры с Германией затягивались, русская дипломатия решила воспользоваться поддержкой Франции для того, чтобы совместно с ней и Англией произвести коллективный запрос в Берлине. Нотой от 29/16 декабря 1913 г. Извольский довел это предложение до сведения французского правительства [192]. На следующий день русскому послу в Париже была вручена ответная нота. «Правительство республики, — говорилось в ней, — твердо решило присоединиться ко всем выступлениям, предпринятым императорским правительством по вопросу о миссии генерала Сандерса в Константинополе». Вместе с тем в ноте выражалось мнение, что было бы лучше несколько повременить с коллективным выступлением в Берлине. Заявляя о полной готовности французского правительства «теперь же приступить к обсуждению совместно с императорским правительством дипломатических мер, при помощи которых Тройственное согласие должно было бы своевременно вмешаться в Берлине или в Константинополе, чтобы заставить восторжествовать свои взгляды», нота подчеркивала желание французского правительства, прежде чем осуществить это вмешательство, знать, «какие решения Россия считала бы необходимым предложить Франции и Англии в случае, если бы их согласованная деятельность в Берлине и Константинополе не привела к примиряющему разрешению...» [193]. /119/
  
  188. АВПР, ф. Канцелярии МИД России, 1913 г., д. 118. л. 52 (продажность Тардье была широко известна).
  189. «Материалы...», стр. 673 (телеграмма Извольского Сазонову от 28/15 декабря 1913 г.).
  190. С. Фей. Указ. соч., стр. 359, прим. 2.
  191. АВПР, ф. Канцелярии МИД России, 1913 г., д. 195, л. 241.
  192. DDF, s. III, t. VIII, № 681.
  193. «Материалы...», стр. 481, 675; «Livre noire», t. II, стр. 218—219; DDF, s. III, t. VIII, № 689.
  
  Объяснение такой политики мы находим в письмах французского посла в Берлине Ж. Камбона, имевшего очень большое влияние на всю внешнюю политику Франции и, кстати сказать, принимавшего участие в составлении данной ноты [194]. Предостерегая французское правительство от вмешательства и берлинские переговоры, Камбон в одном из своих писем в Париж советовал: «Нужно русским предоставить идти вперед, а нам довольствоваться ролью их лойяльных помощников» т. Русским, писал он в другом письме, «нужно позволить действовать, а нам сохранять молчание. Иначе нас обвинят в том, что мы их толкали» [195].
  
  По этой причине французская дипломатия воздерживалась от каких-либо определенных официальных заявлений, особенно в письменной форме. Однако устные заявления руководителей внешней политики Франции были ясны и недвусмысленны. Комментируя французскую ноту от 30/17 декабря 1913 г., Извольский писал, что ему «как на Quai d’Orsay, так и в Елисеевском дворце [197] было заявлено, что в памятной записке г. Думерга вполне ясно и определенно выражена воля французского правительства действовать с нами заодно в настоящем деле» [198]. Палеолог, редактировавший этот документ, заявил Извольскому, «что каждое выражение этой записки было тщательно взвешено, и что французское правительство вполне отдает себе отчет в том, что при дальнейшем развитии настоящего инцидента может быть поставлен вопрос о применении союза» [199]. Президент Франции Пуанкаре, с которым Извольский также беседовал по поводу ноты от 30/17 декабря 1913 г., несколько раз повторил ему: «Конечно, мы вас поддержим» [200]. «Выражая таким образом, — писал Извольский, — спокойную решимость не уклониться от обязанностей, налагаемых на Францию союзом, гг. Пуанкаре и Думерг вместе с тем особенно настаивают на необходимости заранее обсудить все могущие возникнуть случайности и меры, которые мы сочтем нужным предложить в случае неуспеха дипломатических выступлений в Берлине и Константинополе» [201].
  
  В письме от 1 января 1914 г. (19 декабря 1913 г.), сообщая, что Думерг «настойчиво запрашивал» его «о том, какие именно меры принуждения мы намерены предложить», Извольский передавал совет М. Палеолога ввести в Босфор для «устрашения турок» один из русских черноморских броненосцев и объявить, «что он уйдет лишь после изменения контракта генерала Лимана и его офицеров». При этом М. Палеолог уверял Извольского, что «турецкие батареи, конечно, не решатся открыть по нем огонь» [202]. Правда, Палеолог дал этот совет не официально, а «как бы от лица Бомпара» [203], однако у Извольского осталось впечатление, что в «здешнем министерстве иностранных дел допускают возможность подобного крутого оборота дела» [204].
  
  В то время как в Париже Извольскому давались подобные советы, в Петербурге французский посол Делькассе от имени своего министра за-/120/
  
  194. «Материалы...», стр. 676 (телеграмма Извольского Сазонову от 30/17 декабря 1913 г.).
  195. Там же. № 555.
  196. Там же, № 522.
  197. Резиденция президента Франции.
  198. «Материалы...», сто. 479.,
  199. Там же, стр. 479.
  200. Там же, стр. 602—603.
  201. Там же. — О «спокойной решимости» Пуанкаре Извольский писал также в телеграмме от 5 января 1914 г. (23 декабря 1913 г.); см. «Материалы...», стр. 686.
  202. «Материалы...», стр. 602—603.
  203. Там же, стр. 480. — Бомпар — французский посол в Турции.
  204. Там же, стр. 603.
  
  верял Сазонова в том, что «Франция пойдет так далеко, как того пожелает Россия» [205].
  
  Под воздействием французской дипломатии руководство Министерством иностранных дел России начало склоняться к мнению о необходимости принять военные меры против Турции. 5 января 1914 г. (23 декабря 1913 г.) Сазонов обратился к царю с докладной запиской, для обсуждения которой он просил разрешения созвать особое совещание. «Если Россия, Франция и Англия, — писал Сазонов в своей записке, — решатся повторить совместное представление в Константинополь о недопустимости командования иностранным генералом корпусом в Константинополе, то они должны быть готовы к подкреплению своего требования соответственными мерами понуждения». Отмечая, что «на почве давления на Порту не исключена возможность активного выступления Германии на ее защиту», Сазонов продолжал: «С другой стороны, если в столь существенном вопросе, как командование германским генералом корпусом в Константинополе, Россия примирится с создавшимся фактом, наша уступчивость будет равносильна крупному политическому поражению и может иметь самые гибельные последствия». В частности, особенно подчеркивал Сазонов, «во Франции и Англии укрепится опасное убеждение, что Россия готова на какие угодно уступки ради сохранения мира». В этом случае Англия могла бы склониться к соглашению «за наш счет» с Германией, и тогда, указывал Сазонов, Россия «осталась бы фактически в полном одиночестве, ибо едва ли нам пришлось бы особенно рассчитывать и на Францию, которая и без того склонна жертвовать общими политическими интересами в пользу выгодных финансовых сделок».
  
  «Все вышеприведенные соображения, — писал в заключение Сазонов, — побуждают меня всеподданнейше доложить..., что если наши военное и морское ведомства со своей стороны признают возможным идти на риск серьезных осложнений, при условии, конечно, соответствующей решимости Франции поддержать нас всеми силами, и Англии — оказать существенное содействие, то нам следует теперь же вступить с обеими державами в весьма доверительный обмен мнений по сему вопросу» [206].
  
  13 января 1914 г. (31 декабря 1913 г.) под председательством Коковцова собралось особое совещание, в котором приняли участие Сазонов, Сухомлинов, Григорович и Жилинский. Однако, меры, предлагавшиеся Сазоновым, не получили поддержки большинства членов совещания. Коковцов, «считая в настоящее время войну величайшим бедствием для /121/
  
  205. «Вестник НКИД», 1919, № 1, стр. 29. Заявление Сазонова, сделанное им на особом совещании от 13 января 1914 г. (31 декабря 1913 г.). — Во французской публикации дипломатических документов не имеется телеграмм из Парижа в Петербург с инструкциями в этом духе. Но допустить, чтобы Сазонов сделал в особом совещании заявление такого рода без достаточных оснований, невозможно. В этой связи представляет некоторый интерес следующий подсчет. Согласно французской публикации, за период с 13 декабря 1913 г. по 13 января 1914 г. из Парижа в Петербург было послано 10 телеграмм и других видов корреспонденции, в том числе 7 циркулярных; из них 8 не имеют никакого отношения к миссии Сандерса. Одна телеграмма от 3 января 1914 г. выражает беспокойство по поводу слухов о возможной встрече Николая II и Вильгельма II для переговоров по поводу германской миссии. Другая телеграмма (циркулярная) от 8 января 1914 г. передает текст заявления, сделанного Думергу германским послом в Париже. Вот и все. Трудно представить, чтобы в течение месяца французский министр иностранных дел не давал своему послу в Петербурге совершенно никаких инструкций по одному из наиболее важных вопросов текущего момента. По-видимому, здесь мы имеем дело с сознательным изъятием составителями документов, которые, очевидно, слишком явно представляют позицию Франции по вопросу о миссии Сандерса в невыгодном для нее свете.
  206. «Константинополь и проливы», т. I, стр. 62—64.
  
  России», высказался «в смысле крайней нежелательности вовлечения России в европейское столкновение». Сухомлинов и Жилинский, заявив «о полной готовности России к единоборству с Германией, не говоря уже о столкновении один на один с Австрией», вместе с тем выразили мнение о том, что «такое единоборство едва ли вероятно, а дело придется иметь со всем Тройственным союзом» [207]. Сазонов вынужден был признать, что «является невыясненным, насколько энергично готова была действовать Англия». В результате мнение Коковцова одержало верх. Было решено «продолжать настояния в Берлине» и вести переговоры «до выяснения их полной неуспешности»; что к «способам давления, могущим повлечь войну с Германией», по решению особого совещания, можно было бы прибегнуть лишь в случае «активного участия как Франции, так и Англии в совместных с Россией действиях» [208].
  
  Вскоре в результате переговоров между Россией и Германией было достигнуто компромиссное решение этого вопроса.
  
  * * *
  
  Обострение политической обстановки на Балканах господствующие классы царской России стремились использовать для осуществления своих империалистических замыслов. Первые же выстрелы, раздавшиеся на Балканах, послужили поводом для начала самой разнузданной шовинистической кампании в русской печати. «Шумихой националистических речей правящие классы тщетно стараются отвлечь внимание народа от невыносимого внутреннего положения России», — писал В. И. Ленин в проекте декларации социал-демократической фракции IV Государственной думы [209].
  
  Для одурачивания народных масс шовинистическая кампания в русской печати проводилась под лозунгом великодержавного панславизма. Пытаясь сыграть на симпатиях русского народа к балканским славянам и их борьбе за свое освобождение, помещичье-буржуазные партии России призывали начать «популярную» войну ради защиты «братьев-славян» и объединения всех славянских народностей под эгидой России. Лозунг великодержавного панславизма призван был придать благовидную внешность захватническим планам царизма.
  
  В вопросе об отношении к балканским событиям единение всех партий помещичье-буржуазного лагеря проявилось особенно наглядно. И отъявленные реакционеры и либералы, по словам В. И. Ленина, проповедовали одно: «превращение народов в пушечное мясо!» [210]. Критические же возгласы по поводу тех или иных действий русского Министерства иностранных дел, раздававшиеся иногда в печатных органах помещичье-буржуазных партий, не только не мешали, но даже были на руку царской дипломатии.
  
  В. И. Ленин еще в 1908 г. в статье «События на Балканах и в Персии» разоблачил глубоко реакционный смысл «критики» внешней политики /122/
  
  207. Между прочим, незадолго до этого совещания в военном министерстве была составлена за подписью генерал-квартирмейстера Данилова «Записка по вопросу о военной подготовке России в целях успешного активного выступления на Ближнем Востоке», датированная 19 декабря 1913 г. (т. е. 1 января 1914 г. по новому стилю), в которой прямо признавалось, что сухопутные и военно-морские силы России к осуществлению десантной операции в проливах «далёко не готовы» (ЦГВИА, ф. 2000, оп. 2, д. 631, л. 32).
  208. «Вестник НКИД», 1919, № 1, стр. 26—32.
  209. В. И. Ленин. Соч., т. 18, стр. 392.
  210. Там же, стр. 325.
  
  царского правительства со стороны помещичье-буржуазной печати. «Реакционным правительствам, — подчеркивал В. И. Ленин, — как раз в данный момент нужнее всего именно то, чтобы они могли сослаться на «общественное мнение» в подкрепление своих захватов или требований «компенсации» и т. п. Смотрите, дескать, печать моей страны обвиняет меня в чрезмерном бескорыстии, в недостаточном отстаивании национальных интересов, в податливости, она грозит войной, следовательно, мои требования, как самые «скромные и справедливые», всецело подлежат удовлетворению!» [211].
  
  В этом можно наглядно убедиться на следующем примере. В одном из своих писем дипломатическим представителям России за границей министр иностранных дел Сазонов, отмечая, «упреки» русской печати в том, что Россия «вступила в соглашение с Австрией, предавая интересы славян», и русские дипломаты «чуть ли не взяли на себя обязательство перед Европой — силой лишить балканские государства плодов их усилий и жертв», пояснял, что эти «упреки», создающие «ложное представление о коренном разладе между Россией официальной и неофициальной», «до известной степени» облегчают «задачи нашей политики в отношении к европейским кабинетам». «Не предполагая, — писал Сазонов, — чтобы наши союзники имели наивность разделять мнения нашей, зачастую мало разбирающейся в международных вопросах печати, мы все же до известной степени могли использовать представление о кажущемся разладе, чтобы склонить кабинеты к мысли о необходимости считаться с трудностью нашего положения и бороться с нажимом нашего общественного мнения» [212].
  
  Только партия рабочего класса, партия большевиков, действительно выступала против внешней политики царизма, последовательно вскрывая захватнический характер этой политики. На страницах «Правды» В. И. Ленин в целой серии статьей разоблачил политику царского правительства и правительств других империалистических государств в связи с балканскими событиями.
  
  В. И. Ленин указывал, что политика империалистических государств, в том числе России, на Балканах представляет собой грубое вмешательство в дела балканских народов. Одновременно он вскрыл глубокое идейное родство националистов, октябристов и кадетов по вопросам внешней политики. «Националисты, октябристы, кадеты, — писал В. И. Ленин, — это — лишь разные оттенки отвратительного, бесповоротно враждебного свободе, буржуазного национализма и шовинизма!» [213].
  
  В. И. Ленин разъяснял, что разнузданная шовинистическая кампания, которую вели эти партии, имела своей целью отвлечь народные массы от внутреннего положения в стране, помешать развитию революционного движения. Он призывал трудящиеся массы отстаивать свободу и равноправие всех народов на Балканах, не допускать никакого вмешательства в балканские события других государств, объявить войну войне.
  
  В первой же своей декларации, написанной на основании тезисов В. И. Ленина, социал-демократическая фракция IV Государственной думы выступила с протестом против захватнической политики царского правительства на Балканах, против политики милитаризма и подготовки войны /123/
  
  211. В.И. Ленин. Соч., т. 15. стр. 202.
  212. «Красный архив», 1926, т. 3(16), стр. 15—18. Ср. «Сборник дипломатических документов...», стр. 23 (письмо дано в сокращении).
  213. В.И. Ленин. Соч., т. 19, стр. 2
  214. А. Бадаев. Большевики в Государственной думе, М., 1954, стр. 66—73; Ф. Н. Самойлов. По следам минувшего, М., 1954, стр. 224—230.
  
  В. И. Ленин неоднократно подчеркивал «коренное отличие европейской буржуазии и европейских рабочих в их отношении к балканскому вопросу» [215]. «Либералы и националисты,— писал он,— спорят о разных способах ограбления и порабощения балканских народов буржуазией Европы. Только рабочие ведут политику истинной демократии — за свободу и демократию везде и до конца против всякого «протежирования», грабежа и вмешательства!» [216].
  
  Активная борьба большевистской партии против империалистической политики вмешательства в дела балканских народов в условиях роста революционного движения в стране обрекала на провал попытки помещичье-буржуазных партий при помощи разнузданной шовинистической кампании увлечь народные массы идеями панславизма и национализма. Именно напряженная политическая обстановка в стране была одной из основных причин, вынуждавших царизм проявлять осторожность на Балканах и на Ближнем Востоке, где в условиях резкого обострения империалистических противоречий в рассматриваемое время мог легко начаться (и начался) пожар мировой войны.
  
  Изучение русско-французских отношений в 1912—1914 гг. на Балканах и Ближнем Востоке показывает, насколько наивны все рассуждения о бескорыстии «русско-французского сотрудничества». Эти пышные фразы служили лишь прикрытием ожесточенной империалистической борьбы Франции и России на Ближнем Востоке. Франко-русский союз, как и всякий империалистический союз, представлял собой одну из форм империалистического соперничества.
  
  Вместе с тем анализ указанных отношений дает основание утверждать, что Россия не играла на Ближнем Востоке той определяющей роли, какую ей стремятся приписать многие французские и другие зарубежные буржуазные историки. Как показывают факты, русская дипломатия на Ближнем Востоке была по рукам и ногам связана Францией и Англией. Вот почему, несмотря на захватнические устремления царизма на Ближнем Востоке, эти устремления не могли явиться и не являлись главной причиной возникновения первой мировой войны. Первая мировая война была результатом империалистической политики всех великих держав, в том числе царской России и Франции.
  
  215. В. И. Ленин. Соч., т. 18, стр. 369.
  216. Тaм же, стр. 323.
  
  Исторические записки. №59. 1957. С. 84-124.
- Бьеняш Д. "Ледяной марш" 5-й Сибирской дивизии и обстоятельства возвращения ее солдат в Польшу на корабле "Ярослав" // Zesłaniec. №52. 2012. С. 37-36.
  By Военкомуезд
  
  ДАМИАН БЬЕНЯШ
  «ЛЕДЯНОЙ МАРШ» 5-Й СИБИРСКОЙ ДИВИЗИИ И ОБСТОЯТЕЛЬСТВА ВОЗВРАЩЕНИЯ ЕЕ СОЛДАТ В ПОЛЬШУ НА КОРАБЛЕ «ЯРОСЛАВ»
  В середине сентября 1919 года в Иркутске состоялась конференция союзников, на которой глава французской военной миссии генерал Пьер Жанен сообщил представителям войск, участвовавших в интервенции в Россию, что он назначен командующим операцией по эвакуации на Дальний Восток. Польская военная миссия была проинформирована об этом через месяц, т.е. в середине октября. Точная дата начала эвакуации не называлась, но уже тогда был определен порядок вывода войск. В первую очередь выводился Чехословацкий корпус, потом югославский полк, румынский легион, сербский полк и латышский батальоны, а в качестве арьергарда была назначена 1-я польская дивизия [1].
  Падение власти адмирала Колчака было результатом не только успехов Красной Армии, но и общего падения авторитета его диктатуры, превратившейся в царский деспотизм, а также продажного и самоуправного аппарата его администрации, занимавшейся откровенным бандитизмом. Тотализм военной силы привел к массовой эвакуации, а затем бегству колчаковцев и союзных войск [2]. Еще в первых числах ноября (!), когда адмирал Колчак уже бежал на восток, был организован парад польских войск и банкет польского командования. Трудно было найти более русофильской демонстрации холопства польских командиров по отношению к колчаковцам [4]. /37/
  1. Ю. Скоробогатый-Якубовский, Капитуляция 5-й Сибирской дивизии в свете исторической правды, «Сибиряк», № 13(1) 1937, стр. 3-4.
  2. В. Шольце-Сроковский, 5-я польская стрелковая дивизия в Сибири, [в:] А. Кучиньский, Сибирь. Четыреста лет польской диаспоры. Историко-культурная антология, Вроцлав-Варшава-Краков 1993, стр. 353; А. Остоя-Овсяны, Пути к независимости, Варшава, 1989, стр. 102-103; см. Донесение начальника польской военной миссии в Сибири майора Ярослава Окулича-Козарина в Министерство военных дел об угрозе разгрома армии адмирала Александра Колчака после ухода контрреволюционных чехословацких и польских воинских частей на восток — 4 ноября 1919, Омск. Документы и материалы по истории польско-советских отношений, изд. W. Gostyńska и др., т. II, Варшава, 1961, стр. 423-424.
  3. А. Колчак выехал из Омска только 13 ноября 1919 г., т. е. относительно поздно, см. Б. Хлусевич, В защиту чести воинов 5-й Сибирской дивизии, «Сибиряк», № 13 (1) 1937 г., стр. 13.
  4. Смолик П. Через земли и океаны. Приключения пленника в Азии во время Великой войны. Шесть лет на Дальнем Востоке, Варшава — Краков [1921], стр. 110.
  Неудачи армии Колчака создали очень волнительную ситуацию. Внутренние и внешние потрясения оставили свой след. Почувствовалось, что это печальное начало конца и предвестник гибели [5].
  Некоторые из поляков, особенно связанные с Сибирью, покидали под покровом ночи свои эшелоны, чтобы спастись от возможной катастрофы. Это была своего рода «подготовка» [6]. Для эвакуация поляки уже начали карательные экспедиции, в которых собиралось главным образом продовольствие и, прежде всего, подводы.
  Благодаря изобретательности и находчивости подчиненных, [Командование Войска Польского — Д.Б.] смогло к моменту эвакуации заполучить три броненосца [т.е. бронепоезда – Д.Б.], два санитарных поезда, несколько десятков локомотивов, несколько сотен грузовых вагонов, приспособленных к морозу и длительной транспортировке [7].
  Большую роль в этом сыграл полковник Казимеж Румша, который захватил 60 эшелонов и заранее приказал переоборудовать 3 эшелона в броненосцы «Познань», «Краков» и «Варшава» [8].
  Командование уже подготовило подробные планы эвакуации, которые включали последовательность движения транспортов, создание пунктов движения и расчет подачи вагонов, но этот проект не был принят генералом Пьером Жаненом [9]. В Польшу должны были вернуться не только солдаты, но и их семьи, сибирские ссыльные и бывшие польские повстанцы [10]. Однако по общему впечатлению, которое производила Войско Польское в конце лета 1919 г., никто в ней не был готов к эвакуации, и она сама не была подготовлена. Наоборот — казалось, солдатам жизнь в Новониколаевске очень нравилась [11].
  Начатая эвакуация союзных войск не привела к эвакуации польско-литовских войск. Два батальона 1-го полка и Литовский батальон, входящий в состав V-й стрелковой дивизии под командованием капитана В. Юзефа Веробея, отправили на станцию Черепаново, где они должны были прикрывать Новониколаевск с юга [12]. /38/
  5. П. П. Тышка, Из трагического опыта в 5-й Сибирской дивизии и в плену (1918-1921), «Сибиряк», № 12 (4), 1935, стр. 18-19.
  6. Подготовка к эвакуации велась дивизией самостоятельно вопреки приказу генерала Жанена; см. Б. Хлусевич, указ. соч., стр. 14-15.
  7. В. Шольце-Сроковски, указ. соч., стр. 358. Полковник Ян Скоробогатый-Якубовский утверждал, что осенью 1919 г. дивизия не была готова к эвакуации из-за отсутствия подвижного состава, находившегося в руках чехов и колчаков, см. Я. Скоробогатый-Якубовский, указ. соч., стр. 4. Чехи забрали около 20 000 (!) вагонов и локомотивы, см. А. Остоя-Овсяны, указ. соч., стр. 103.
  8. Х. Багиньски, Войско Польское на Востоке 1914-1920 гг., Варшава, 1990 г., стр. 575; А. Остоя-Овсяны, указ. соч., стр. 108. Полковник Хлусевич утверждал, что у поляков было 57 поездов, см. Б. Хлусевич, указ. соч., стр. 15.
  9. Х. Багинский, указ. соч. соч., стр. 573; А. Остоя-Овсяны, указ. соч., стр. 106.
  10. Й. Биркенмайер, Польская дивизия в сибирской тайге, Львов, 1934, стр. 31.
  11. П. Смолик, указ. соч., стр. 107.
  12. Ю. П. Вишневский, Отдельный литовский батальон им. Витольда Великого в 5-й польской стрелковой дивизии, [в:] У Балтийского моря. В кругу политики, экономики, национальных и социальных проблем XIX и XX веков: юбилейная книга, посвященная профессору Мечиславу Войцеховскому: сборник исследований под редакцией З. Карпуся, Ю. Клачкова, М. Волоса, Торунь, 2005 г., стр. 984-985.
  Тяжелое положение солдат и отсутствие сведений об эвакуации привели к обвинениям в адрес польского командования в том, что они бросили литовцев на произвол судьбы, что подогревалось советскими агитаторами [13]. Беспорядки на станции Черепаново привели к мятежу, в ходе которого часть литовских солдат-коммунистов [14] арестовала офицеров, забрала на санях продовольствие и оружие и бежала со всем пассивным к событиям составом батальона к большевистским партизанам. Там батальон и закончил свою жизнь. Солдат разоружили, некоторых зарубили шашками без суда и следствия, а по прибытии регулярных войск призвали в Красную Армию. Кого-то демобилизовали, потому что им было за 35 лет, а кого-то (в основном повстанцев из Черепанова) отправили на угольные шахты в качестве «рабочих отрядов». Большинство литовцев, сражавшихся в батальоне, вернулись в страну либо по суше через европейскую часть России, либо по морю через Маньчжурию и Владивосток, благодаря помощи литовской и польской военных миссий [15], а затем служили в польской армии. Печальный конец польско-литовского сотрудничества в Сибири трагической иронией завершился в Красноярске, где литовцы, служившие тогда в большевистском 412-м [16] батальоне внутренней службы, караулили в лагере военнопленных своих бывших сослуживцев и благотворителей поляков [17] из 5-й дивизии [18]. Поляки, напротив, великодушно прозывали их «героическим» термином «утекайтисы» [19].
  Кратко резюмируя историю Литовского батальона при 5-м пехотном полку, следует подчеркнуть, какое большое политическое, моральное и военное значение имело для литовцев создание собственной части, и как нуждались в этом поляки, желавшие укрепить свой авторитет среди союзных литовских сил. Их участие в обороне Транссибирской магистрали оказалось очень полезным. Жаль только, что все так печально закончилось. К причинам объединения поляков и литовцев, безусловно, следует добавить национально-исторические чувства. Доказательством этого было обращение с литовцами как с поляками во время призыва на военных пунктах. Ведь мы существовали несколько веков /39/
  13. Эти обвинения были ложными, см. Ю. П. Вишневский, указ. соч. там же, стр. 981.
  14. Тот факт, что повстанцы были коммунистами, также упоминается генералом Жаненом, см. А. Домашевский, Генерал Жанен о Сибирской дивизии, «Сибиряк», № 11 (3) 1936 г., стр. 38.
  15. Дела о литовской военной миссии во Владивостоке, а также о польской помощи литовцам: CAW, Войско Польское в Сибири, I.122.91.73; см. Ю. П. Вишневский, указ. соч., стр. 985.
  16. Р. Дыбоски утверждает, что это был 212-й батальон, см. Р. Дыбоски, Семь лет в России и Сибири 1915-1921, Варшава, 2007, стр. 141.
  17. Слово «благодетели» ни в коем случае не преувеличение — кроме поляков, никакая другая союзная армия: ни чехословацкая, ни французская, ни латышская, не была заинтересована в сотрудничестве с литовцами, и если бы не полковник Румша, их полк не был бы так хорошо оснащен. Литовцы многим были обязаны полякам; см. Ю. П. Вишневский, указ. соч., стр. 973, 981, 986.
  18. Ю. П. Вишневский, указ. соч., стр. 984-985; Й. Нея, Характеристики окружения 5-й польской стрелковой дивизии в Сибири, [в:] Сибирь в истории и культуре польского народа, под редакцией А. Кучинского, Вроцлав 1998, стр. 283.
  19. Р. Дыбоски, указ. соч., стр. 141.
  одна общая республика, и Литва считались неотъемлемой частью нового польского государства, восставшего из пепла, как феникс [20].
  Польская дивизия начала эвакуацию только 26 ноября и «следовала» в качестве арьергарда колчаковских и союзных войск [21]. В это время 3-й полк застрял в 400 километрах от Новониколаевска на станции Татарская, где был блокирован русскими эшелонами [22]. Та же задача прикрытия была возложена и на чехов, но они не выполнили соглашение, поэтому генерал Жанен возложил все бремя прикрытия отступления на поляков [23].
  К сожалению, мы знаем из истории многочисленные случаи, когда союзники ставили польское войско именно таким образом, а поляки по разным причинам не могли противостоять подобным требованиям [24].
  Когда поляки начали эвакуацию, союзные войска уже находились в Восточной Сибири, а национальные формирования (чешские, румынские, сербско-хорватские и латышские) направлялись туда же [25]. Первая организационная ошибка командования дивизии заключалась в том, что оно не отправило вперед солдатские семьи, чтобы они могли быстрее добраться до Дальнего Востока, а вторая – в том, что последние эшелоны не были заполнены кавалерией, которая в случае стычек или необходимой эвакуации, могла сесть на лошадей и быстро уйти. Отправление польских поездов осуществлялось в порядке очереди. Взаимные похищения вагонов были обычным явлением. То, что в вагонах ехали солдаты с семьями, снижало их боеспособность, а армейские обозы превращались в «вагоны беженцев», как их называли большевики [26]. Добывать все приходилось каждому самостоятельно, начиная с обычных досок и заканчивая различным необходимым оборудованием [27]. Выслать вперед вооружение, обмундирование и продовольственные склады не представлялось возможным, ввиду противодействия со стороны русского командования. Единственным эшелоном, отправленным впереди остальных, был санитарный поезд № 9 с ранеными и больными [28]. Тому, что семьи солдат не были отправлены вперед, дивизия обязана полковнику Валериану Чуме, который согласился на просьбу женщин не разлучать их с мужьями [29].
  Здесь следует кратко охарактеризовать положение женщин в 5-й Сибирской дивизии. Кроме настоящих супруг, в вагонах жили разные женщины, солдатские «жены». У каждой из них был «свой мужчина» и один не имел права «подбирать» «жену» другого, а если хотел ее обменять, то мог пойти на вокзал, где «был большой выбор». Среди прочего, такие жены занимались стиркой, штопкой, мытьем котелков и посуды. Одних больше любили за заботу о всех обитателях вагона и трудолюбие, других меньше за лень. Бывало, что за лень или измену быстро выбрасывали на мороз. Ведь на /40/
  20. См. Ю. П. Вишневский, указ. соч., стр. 977, 986.
  21. Комментарий генерала Жанена к решению см. Р. Дыбоски, указ. соч., стр. 152; Я. Скоробогатый-Якубовский, указ. соч., стр. 4.
  22. Там же, стр. 5.
  23. П. П. Тышка, указ. соч., стр. 19.
  24. А. Остоя-Овсяны, указ. соч., стр. 106.
  25. В. Шольце-Сроковски, указ. соч., стр. 357.
  26. Р. Дыбоски, указ. соч., стр. 152.
  27. П. Смолик, указ. соч., стр. 111.
  28. Но и у него были большие проблемы с проездом по Транссибирской магистрали, см. В. Шольце-Сроковски, указ. соч., стр. 358; см. Х. Багински, указ. соч., стр. 574; Ю. Скоробогатый-Якубовский, Капитуляция 5-го Сибирского…, указ. соч., стр. 5.
  29. С. Богданович, Охотник, Варшава, 2006 г., стр. 64.
  станции всегда можно было сразу выбрать другую. Каждая женщина должна была хранить верность своему «мужу», оплачивая пребывание в обозе и солдатское питание дарами своей природы, которыми солдаты пользовались всякий раз, когда у них выдавалась свободная минута [30].
  Аналогично вели себя и жены русских офицеров, с той разницей, что они достались чешским офицерам. Отдельной категорией женщин были так называемые «мешочницы». Они пользовались тем, что в одних городах был избыток определенного товара, а в других его недостаток, что приводило к большой разнице в цене. Такие женщины зарабатывали деньги, перевозя их в воинских эшелонах, особенно в тех, которые были в свободном доступе для солдат [31].
  Говоря о женах и «женах», можно привести анекдот про некую жену штурмовика, т.е. члена штурмового батальона, периода эвакуации. Она была одной из немногих женщин, которым разрешалось ездить верхом вместе с мужем. Судьба сделала ее единственной дамой в купе, поэтому она вызывала большой интерес у окружающих. Все они могли шпионить за ней, пока она переодевалась, но это не было для нее проблемой.
  Был только один бой. Ее муж как-то ночью дежурил у локомотива, о чем она не знала, потому что спала. Когда он вернулся утром, она очень удивилась, что его не было всю ночь. Последний поднял шумиху, желая узнать, какой негодяй заменил его. Он чуть не подрался с ближайшими соседями, но ничего не выяснил, и дело заглохло [32].
  Польская дивизия со всем своим снаряжением, сопровождающими гражданскими лицами и их имуществом в итоге заняла 70 эшелонов и следовала за огромным числом составов из 250 эшелонов, большей частью принадлежавших чехословакам [33]. Чтобы перевезти такое большое количество техники и людей (а также лошадей, которых было около 400 00 [34]), уже в августе польское министерство иностранных дел через дипломатическое представительство в Париже хотело начать переговоры с союзниками — Японией и США, чтобы получить корабли соответствующего водоизмещения для перевозки V-й дивизии [35]. В связи с трудностями, вызванными дороговизной транспорта, подчинением польских войск французской миссии, сосредоточившей все военные вопросы у генерала Жанена, деятельностью Коалиционного совета, принимавшего решение о тоннаже кораблей, даже в октябре 1919 г. переговоры ни с одной из этих стран не были инициированы [36]. /41/
  30. Там же, стр. 11-14.
  31. Там же, стр. 17-18.
  32. Там же, стр. 71-72.
  33. Ж. Серочински, Войско польское во Франции. История войск генерала Галлера в изгнании, Варшава, 1929 г., стр. 237. Б. Хлусевич утверждает, что 57 польских эшелонов были перемешаны примерно с 200 колчаковскими между Новониколаевском и станцией Тайга. Позже это число увеличилось примерно до 300 между обеими станциями; см. Б. Хлусевич, указ. соч., стр. 15.
  34. А. Домашевский, соч. соч., стр. 40.
  35. Письмо заместителя министра иностранных дел Вл. Скшинского в польскую миссию в Париже по поводу эвакуации контрреволюционных польских войск, воевавших против Советской власти, из Сибири — 14 июля 1919, Варшава. См.: Документы и материалы…, изд. В. Гостыньска и др., т. 2, стр. 329-330.
  36. Письмо польской миссии в Париже в Министерство иностранных дел о положении контрреволюционных польских войск в Сибири — 8 октября 1919 г., Париж. См.: Документы и материалы…, изд. В. Гостыньска и др., т. 2, стр. 394-396.
  Боевой порядок Войска Польского был сформирован так: впереди шел бронепоезд «Варшава», затем несколько вооруженных эшелонов, хозяйственных и интендантских поездов, где-то посередине бронепоезд «Краков», а в конце эшелоны с 1-м и 3-м боевыми батальонами 1-го полка, штурмовым батальоном, артиллерийской батареей и бронепоездом «Познань». Всем арьергардом командовал капитан Веробай [37].
  С самого начала передвигаться по Транссибирской магистрали было очень сложно. Путь был переполнен невообразимым количеством поездов. Положение в Сибири было взрывоопасно. Частые «технические проблемы» чехов задерживали дорогу. На станциях было так много вагонов и паровозов, что маневрировать было невозможно. Перед семафорами образовались пробки в несколько десятков километров. Локомотивы замерзали, их топили дровами из-за отсутствия угля, что подрывало их техническое состояние. Не было воды, которую приходилось добывать из растаявшего снега. Переключатели часто «ломались», что считалось явно не случайным. Не было технической и железнодорожной службы, которые приходилось заменять инженерной бригаде, но ее было недостаточно. Кроме того, были разногласия между польскими и российскими или чешскими властями, как, например, стрельба на станции Мариинска [38].
  Чехи отдали железнодорожную ветку полякам со средней скоростью 20 км/сутки, тогда как Красная Армия вместе с партизанскими частями и дезертировавшими колчаковскими соединениями продвигалась со скоростью до 40 км/сутки. Результатом этого должны были рано или поздно стать столкновение с подошедшими большевистскими войсками [39].
  Мы ужасно растянулись. На путях, насколько хватало глаз, была выстроена шеренга наших эшелонов, все как один ожидавших свободной дороги. Вид был довольно живописен: заснеженные вагоны, а на крышах, тормозах и где только можно — были набиты дрова. Развешанное женское и детское белье показывало, в каких вагонах находятся семьи [40].
  На каждой станции воровали провизию, оружие и все, что можно было украсть. Ничто не презиралось. Никто не спрашивал, где его товарищи это взяли, просто все вместе использовали добычу. Говорили, что чем больше гранат будет доставлено в Польшу, тем лучше будет вооружена польская армия. Поляки объясняли друг другу, что лучше украсть то и это, чем если это достанется большевикам. На каждой станции целые группы солдат отправлялись на грабежи [41].
  Насколько медленно шла новониколаевская эвакуация, хорошо иллюстрирует тот факт, что последние поезда еще не вышли из города, а первые эшелоны Войска Польского уже достигли узловой станции Тайга! Поляки часто захватывали железнодорожные станции силой, против воли русских командиров. Ими управляли бойцы инженерно-саперного батальона, в первую очередь железнодорожной роты [42]. Согласно указаниям генерала Жанена, V-я стрелковая дивизия должна была защищать /42/
  37. Х. Багинский, указ. соч., стр. 577.
  38. В. Шольце-Сроковски, указ. соч., стр. 358; Р. Дыбоски, соч. соч., стр. 152-153; П.П. Тышка, указ. соч., стр. 19.
  39. Х. Багинский, указ. соч., стр. 576; описание эвакуации дивизии и ее технических проблем, см. Дж. Биркенмайер, указ. соч., стр. 33.
  40. С. Богданович, указ. соч., стр. 71.
  41. Там же, стр. 74-75.
  42. Х. Багинский, указ. соч., стр. 577.
  железную дорогу между станциями Новониколаевск и Тайга, а также обеспечивать работу Анжерской и Судженской шахт [43].
  Последние польские эшелоны вышли из Новониколаевска лишь 9 декабря 1919 года, предварительно подавив пробольшевистское восстание колчаковских полков [44].
  Вся Польша — из трех частей — в нищете, но вместе. […] Легионы в Сибири — 5-я Сибирская дивизия. Старая Польша — как до раздела, три части слились в одну. Судьба-злодейка разлучила Польшу, сожгла ее в горниле страдания, [...] но судьба же воссоздала ее [...] в хаосе, в снегах, снова в нищете, голоде [...]. Серые шинели легионеров 5-й дивизии возвращаются [...] по белым дорогам мучений [45].
  Замерзали целые поезда, а их экипажи не только от страха попасть в руках красных, но и перед призраком смерти от голода и мороза, отчаявшись в своем положении, утрачивали человеческие чувства. Руководствуясь лишь инстинктом самосохранения, они легко шли на жестокость ради спасения собственной жизни. Нормальным явлением были целые кровавые бои за паровозы и место в вагонах [46].
  Все без сомнений обвиняли во всем этом в первую очередь чехов с их эгоизмом и произволом [47].
  Не будет преувеличением сказать, что пропитаны русской кровью были каждый фунт кофе, каждый кусок хлеба и каждый товар, вывезенный из Сибири в Чехию [48].
  Положение становилось все более и более тяжелым. На плечи дивизии легло двойное бремя: оборона от большевиков и спасение паровозов от замерзания. Холод парализовывал движение. Не намазав лицо, уши и руки соленым салом, нельзя было выйти из вагона. Это никого не смущало. За топливо для локомотивов боролись все, не смотря на сон, еду, отдых и безопасность [49].
  Когда поезд двигался по свободному месту под гору, он сталкивался с предыдущим поездом и разбивал ему 3 или 4 вагона. Если там давили людей, то их бросали в снег. Все более слабый локомотив требовал сокращать состав поезд. Так, с насыпи около 30 крестьян уронили подводу, и она перевернулась, кувыркаясь под причитания женщин, бросивших свои пожитки. Поскольку эта армия ехала с семьями и имуществом, она не могла сопротивляться. День и ночь мимо поездов скользили сани беженцев, но, как и конница, они доходили только до Иркутска, если только не умирали от тифа [50].
  Принимая активное участие в сборе «топлива», нужно было следить за тем, чтобы не ушел собственный эшелон. Один из таких опасных случаев описал офицер-интендант Павел Тышка: /43/
  43. А. Домашевский, соч. соч., стр. 40.
  44. Й. Скоробогатый-Якубовский, указ. соч., стр. 5.
  45. В. Гжмелевска, Вильнюс на сибирской тропе, «Сибиряк», № 7 (3) 1935, стр. 27-28.
  46. Б. Хлусевич, указ. соч., стр. 14.
  47. А. Остоя-Овсяны, указ. соч., стр. 107-108.
  48. Ю.В. Войстомский, О польском Сибирском легионе — статьи, Варшава 1937 г., стр. 63 [из:] А. Остоя-Овсяны, указ. соч., стр. 108.
  49. П.П. Тышка, указ. соч., стр. 19.
  50. А. Масиеса, покойный проф. Михал Станиславский, инженер, «Сибиряк», № 14 (1-2) 1938, стр. 67.
  По необходимости наш поезд встал на мост, предназначенный исключительно для проезда одиночного поезда, без ограждений, как и почти все сибирские мосты. Он был настолько узок, что было трудно перебраться на другую сторону и приходилось держаться за выступающие части вагонов. Мне, как дежурному эшелона, [...] пришлось искать топливо. Пришлось перейти мост. Находясь уже посреди моста [...], я услышал паровозный гудок. […] Поезд тронулся. Меня охватил испуг. Я отпустил железную дверь и во всеоружии, с парой ручных гранат за поясом, инстинктивно схватился за единственную свободную обледенелую доску. Подо мной зияла пропасть […]. Я проверил свою совесть, мысленно попрощался с семьей и помолился, чтобы поезд остановился. Но скорость только нарастала. Я видел, как приближалась американская лора. Мои глаза затуманились, я почувствовал сильный удар в бок и холод снега, в который я упал. Я был уже на другой стороне моста [51].
  Как оказалось, поезду Павла Тышки было приказано уступить место эшелону командира дивизии — полковника К. Румши.
  Среди многих мирных жителей, эвакуировавшихся вместе с дивизией, стоит упомянуть Адольфа Экеша, которого на короткое время завербовал в Войско Польское Владислав Овоц в Елабуге [52]. Он переехал в Новониколаевск, где снял квартиру. Дни он проводил в дивизии, а ночи дома. Там он пробыл недолго, так как его бывший партнер по заводу «Молния», которым он владел, инженер Каплан убедил польское командование, что Экеш будет более полезен как производитель важных для армии гальванических элементов, чем как рядовой солдат. Экеша направили в Томск, где был основан завод «Электрод», на котором работало 200 человек [53].
  В декабре 1919 года, когда большевистские войска стали подходить к Томску, завод был эвакуирован, а за ним последовали эшелоны 5-й дивизии. Одна машина предназначалась для оборудования, другая для сотрудников. К сожалению, завод постигла та же участь, что и дивизию под Клюквенной. Семья Экешов попала в плен. Она вернулась в Томск, где ей предложили перезапустить «Электроду». Предложение действовало недолго, потому что большевики не любили находчивого капиталиста. Осенью 1920 года Экеши начали возвращаться домой. С помощью транспорта в Финляндию, затем на корабле в Щецин, поездом в Ченстохову и далее в свой родной город Львов, они вернулись как раз к Рождеству [54].
  12 декабря 1919 года из Новониколаевска вышли последние арьергардные эшелоны с полковником Румшей, который приказал разрушить мост через р. Обь, как только ее перейдут польские части. Этот приказ не был выполнен из-за протеста русских, желавших сохранить свои войска в тылу врага [55].
  Когда в декабре 1919 года полковник Румша прибыл в Тайгу, он приказал польским солдатам взять станцию под контроль, несмотря на угрозы Колчаковского генерала Пепеляева, эвакуировавшего в это время свою армию из Томска. После этого через город шли только польские поезда, пока арьергард не прошел дальше. Однако это мало помогло, так как почти одни пути остались забиты /44/
  51. П. П. Тышка, указ. соч., стр. 19-20.
  52. З. Лех, Сибирь пахнет Польшей, Варшава 2002, стр. 275-277. О том же самом писал автор цитируемой книги, в статье, опубликованной в «Жизнь Варшавы» (№ 10, 1988 г.), под названием «Неизвестная судьба поляков. Сибирский странник».
  53. Там же, стр. 278.
  54. Там же, стр. 278-280.
  55. А. Домашевский, указ. соч., стр. 40-41.
  ожидавшими отправления русскими эшелонами, а чехи, еще не покинувшие станцию, заблокировали остальные. В результате произошли стычки между подразделениями капитана Веробея на более ранних станциях: Тутальской 19 декабря (где арьергард был атакован регулярной советской 5-й армией) и Литвиново 20 декабря, а также на мосту через Обь, который продержался более трех суток. Атаки большевиков отражались ручными гранатами и огнем из «Познани» [56].
  В непрерывных боях днем и ночью отступали польские части арьергарда. Убежденность в том, что они прикрывали грудью своих братьев и тысячи польских семей в передовых эшелонах, придавала им стойкости, несмотря на декабрьские морозные сибирские ночи [57].
  Еще до того, как арьергард достиг Тайги, он был ослаблен из-за разрушения бронепоезда большевистской артиллерией, которая также повреждила его орудия. В результате дивизия потеряла несколько поездов, следующих за «Познанью». Итоги оказались плачевными, так как солдатам, которые постоянно сражались, негде было отдохнуть, а бои происходили на сорокаградусном морозе [58].
  Обстоятельства гибели бронепоезда были довольно интересными. Когда поезд остановился на станции Тутальская, солдаты Залевский и Томашевский использовали телефон, подключив его к кабелю, свисающему над путями. Неожиданно они включились в сеть Советов и, выдав себя за партизан-большевиков, узнали об окружении противника и готовящемся нападении на станцию Тайга. Сигналом к нападению должны были стать горящие вагоны. Следующей ночью бронепоезд был неожиданно обстрелян и атакован. Хотя трое поляков, в том числе Томашевский, потерявший в бою глаз, сумел подобраться к башне и отразить атаку на орудие гранатами, но воспользоваться им не удалось. Сделав всего один выстрел, она так и не заработала снова из-за повреждения ее большевистским огнем. Штурм был окончательно отбит уже с помощью пулеметов и подоспевшего взвода пехоты [59].
  На следующий день командир «Познани» лейтенант Чарнецкий приказал покинуть поезд и отправиться к находившемуся неподалеку брошенному бронепоезду колчаковцев. Томашевский был отправлен в Тайгу, чтобы сообщить майору Вернеру о планируемом нападении на станцию. На нем в то время находился еще один польский бронепоезд «Варшава». К сожалению, когда он приехал, вагоны уже горели, а штурм начат. В ходе боя Томашевскому удалось вынести тяжело раненного в ногу лейтенанта Чарнецкого с поля боя и отойти от станции на одном из поездов [60].
  Тем временем войска капитана Веробея и капитана Дояна, при постоянных боях, вошли пешком на станцию, где под командованием майора Вернера уже шел бой против большевиков. Запруженная военными транспортами и лишенная воды из-за разрушения водонапорной башни сбежавшими железнодорожниками, станция была не подходящим местом для остановки или обороны [61]. /45/
  56. Х. Багинский, указ. соч., стр. 578; Я. Скоробогатый-Якубовский, соч. соч., стр. 5; Б. Хлусевич, указ. соч., стр. 15.
  57. Ю. Роговский, История Войска Польского в Сибири, Познань, 1927 г., стр. 42.
  58. Х. Багинский, указ. соч., стр. 578-579.
  59. В. Томашевский, На линкоре «Познань», «Сибиряк», № 8 (4) 1935 г., стр. 55-56.
  60. Там же, стр. 56-57.
  61. Х. Багинский, указ. соч., стр. 578-579; Дж. Роговский, соч. соч., стр. 42; Ю. Скоробогатый Якубовский, Тени товарищей по оружию под Тайгой, «Сибиряк», № 8 (4) 1935, стр. 53-54; Б. Хлусевич, соч. соч., стр. 15-16.
  Битва при Тайге 23 декабря 1919 года стала самым крупным и кровопролитным сражением 5-й дивизии в Сибири. Массовые атаки большевиков долгое время отражались пулеметным огнем. Ситуация была безнадежной, пока не была развернута батарея и захвачен бронепоезд «Забияка», названный «Познань II» в честь дезертировавших колчаковцев, на котором они и продвигались. Огонь из всех орудий был направлен на наступающие части Красной Армии, а после отхода за станцию развернут боевой порядок. Именно тогда были нанесены наибольшие потери противнику, который надолго перестал беспокоить поляков. Позднее арьергард пешком отступил на станцию Андженка в 30 верстах от Тайги. С этого момента большевики занимали последующие станции только тогда, когда поляки уходили с них [62]. «Еще бы одна такая Тайга, — говорили они, — и мы пошли бы обратно за Иртыш» [63]! Польские потери составили более 100 убитых и несколько сотен раненых [64].
  Битва за Тайгу стала последним боевым эпизодом 5-й Сибирской дивизии и после кровопролитного боя ее бойцы в последний раз собрались в свои боевые «эшелоны» за Рождественским ужином [65].
  Однако не все из них были спокойны. Отдельные эшелоны отбивали атаки противника, несмотря на окончание боя. «Никто не вспомнил про Сочельник» [66]. Кадровый батальон встретил Рождество иначе. Пока арьергард проливал кровь под Тайгой, его бойцы оставались спокойными и невредимыми в своем недогретом эшелоне на станции Итат. Укомплектованный и охраняемый боевыми постами, он оказался счастливой гаванью, минуткой передышки во время святок. К сожалению, немногие поляки смогли провести следующее Рождество на родине. Большинство из них затем пострадало в советских тюрьмах [67].
  Между тем положение польских эшелонов не улучшалось. Остановки на каждой станции, вызванные эвакуацией чехов, нехватка угля для локомотивов, мороз и истощение людей, как солдат, так и гражданских — женщин и детей, постоянная работа по рубке мерзлых дров и тасканию ведер снега, свидетельствовали о надвигающейся катастрофе [68].
  В конце декабря 1919 г. польские транспорты прибыли в Красноярск. В это время в нем уже было у власти новое эсеровское правительство. 24 декабря полковник Чума издал им воззвание, в котором пояснял, что Войско Польское нейтрально по отношению к внутренним делам России, стремится только к эвакуации на Дальний Восток и сражается с большевиками только для самообороны. Багинский утверждает, что: /46/
  62. Х. Багинский, op. соч., стр. 579; Дж. Биркенмайер, указ. соч., стр. 33-34; Дж. Роговский, указ. соч., стр. 41-43; Ю. Скоробогатый-Якубовский, Тени сопровождают..., стр. 54; А. Остоя-Овсяны, указ. соч., стр. 110.
  63. Й. Биркенмайер, указ. соч., стр. 34.
  64. Ю. Скоробогатый-Якубовский, Капитуляция 5-й Сиберийской…, стр. 6. Полковник Хлусевич приводит гораздо большие потери: 200 чел., а по советским 2000; см. Б. Хлусевич, указ. соч., стр. 16.
  65. Ю. Скоробогатый-Якубовский, Тени сопровождают…, стр. 55.
  66. В «Сибиряке» от 1936 г. имеется рассказ под заголовком «Он умер при восходе Вифлеемской звезды» о мемуарах, опубликованных в журнале «Нация и армия» (Варшава, № 36-37 от 27 декабря 1936 г.). В этой информации цитируется фрагмент этих «воспоминаний», в которых Алексей Коваленко говорит и рассказывает о погибшем солдате. Он автор слов «Никто не вспомнил про Сочельник», но я не знаю, кто автор воспоминаний или автор этой информации, так как это не указано.
  67. А. Конопка, Солдатская звезда в Сибири, «Сибиряк», № 3 (3) 1989 г., стр. 8-9.
  68. Х. Багинский, op. соч., стр. 580; Б. Хлусевич, соч. соч., стр. 16-17.
  [...] солдаты, уставшие от постоянных боев [...], успокаивающе действовали на других, считая, что бой окончен, и большевики [...] позволят им беспрепятственно двигаться дальше [69].
  Эшелоны 5-й дивизии ждали под Красноярском 3 дня, прежде чем войти в город[70]. Коммунистическая агитация в дивизии усилилась после получения известия о том, что польско-большевистская война «закончена». Все чаще повторялось, что благодаря миру поляки быстрее вернутся через Запад, т.е. через Европейскую Россию, чем через Восток, т.е. через Владивосток [71].
  Польский солдат […] окончательно усомнился в необходимости и благополучном исходе своих боев и лишений. Перед ним были огромные, многотысячные версты пространства, через которые вела единственная искупительная тропа — занятая беспощадным и сильным врагом — чехом. Сзади и вокруг был враг-большевик, [...] была вся огромная Советская Россия. Так что выбора не было [...] Если бы [...] с ним не было жены, [...] матери, [...], старого отца и т. д., он мог бы даже не подумать об этом, он бы вышел из теплого фургона и направился со штыком в руке на восток и на родину... Но он был прикован к фургону своей семьей, а также офицером, который не смог призвать смело вперед за собой солдата, потому что сам трепетал за судьбу своей матери или жены... [72].
  Таково было положение польской дивизии. При подходе к городу регулярной советской армии эсеровские войска разобрали пути перед станциями Мимино и Бугач, находившимися перед городом, и потребовали разоружения заблокированных таким образом 8 поездов, в которых располагался арьергард 5-я дивизии. После ожесточенного, но непродолжительного боя часть бойцов и членов их семей сдались в плен, а остальные, прорвав окружение и Красноярск, уведомили командование о потере эшелонов. Полковник Румша хотел в отместку разбомбить Красноярск и мост на Енисее, но от этого намерения отказались, чтобы спасти оставшиеся поезда [73].
  В окончательном изнеможении дивизия остановилась 7 января 1920 года перед станцией Клюквенная, где чехословаки заморозили 2 латышских эшелона, а на станции стояло еще 19 эшелонов поляков и сербов, так что поляки не могли прорваться [74].
  Создается впечатление, что чехи предопределили истребление польских войск, чтобы спасти себя и свое имущество, и что главной причиной поражения поляков была чешская неискренность [75]. /47/
  69. Х. Багинский, указ. соч., стр. 580-581.
  70. См.: Ю. Скоробогатый-Якубовский, Капитуляция 5-го Сибирского..., стр. 6.
  71. Х. Багинский, указ. соч., стр. 581.
  72. Смолик П., op. соч., стр. 115.
  73. Х. Багинский, указ. соч., стр. 581-582; Дж. Роговский, соч. соч., стр. 44; Ю. Скоробогатый Якубовский, Капитуляция 5-го Сибирского..., стр. 6; Б. Хлусевич, соч. соч., стр. 17.
  74. Дж. Серочински, указ. соч., стр. 240. Вероломное разоружение 5-й дивизии упоминается Симоноловичем, см. К. Симонолович, Маньчжурский мираж, Варшава, 1932 г., стр. 196. Об издании без сантиментов и замороженных эшелонов см.: Р. Дыбоски, указ соч., стр. 136, 154. Багинский пишет о 19 чешских и латвийских поездах, ср. Х. Багинский, указ. соч., стр. 582. Роговский пишет один раз о 17 поездах, один раз о 19 чешских и сербских поездах, см. Дж. Роговский, указ. соч., стр. 44, 84; аналогичная информация предоставлена Хлусевич, см. Б. Хлусевич, указ. соч., стр. 17-18.
  75. Дж. Роговский, указ. соч., стр. 43.
  Ввиду вышеизложенного командование решило послать телеграммы генералу Янину и генералу Сырови, чешскому командующему. Они предложили чехам пропустить не менее пяти эшелонов с семьями, больными и ранеными, потому что только в этом случае 5-я дивизия могла продолжать выполнять свой долг арьергарда [76]. Чехословацкая реакция была почти немедленной, но трагичной. Генерал Сырови отказался пропускать эшелоны, заявив, что положение дивизии не опасно. Полковник Румша отозвался о телеграмме отрицательно, хотя ее поддержали представители союзных стран, ехавшие с командованием 5-й дивизии, — французский полковник Любиньяк, английский капитан Мюрэй и консул США мистер Рэй [77].
  Полковник Чума решил отправиться на восток. Солдаты должны были идти пешком, а женщины, дети, боеприпасы и припасы — в санях. 10 января — в день отъезда — все были готовы, в том числе штурмовой батальон, 1-й полк, кавалерийские эскадроны и батареи. Однако реакция генерала Сырового и волнение некоторых солдат и офицеров, не решавшихся идти в поход и опасавшихся за жизнь своих семей, заставили командование направить делегацию в Красную Армию. Предстояло обсудить условия капитуляции [78]. Учитывая критическое положение дивизии, солдаты спокойно приняли возможность советского плена, обескураженные трудностями эвакуации через Восток и подстрекаемые большевистскими агитаторами к скорейшему возвращению в страну [79]. 10 января полковник Чума отдал приказ о капитуляции:
  не имея возможности продвинуться дальше на восток, я начал переговоры с военными представителями и комиссаром Советской России, чтобы обеспечить наилучшие условия жизни для нашей армии и отдельных ее членов. [условия капитуляции - Д.Б.] 1. Вооруженные Силы Польши, сложив оружие, теми же транспортами отправляются обратно в Красноярск; 2. гарантируется личная неприкосновенность членов Войска Польского; 3. продовольствия в эшелонах оставляется на 15 дней; 4. обеспечивается неприкосновенность частной собственности; 5. Более подробные условия будут сообщены после согласования с Красноярским главкомом. [80]
  Советы, конечно, не выполнили эти условия. Солдат и офицеров либо сажали в лагеря, либо отправляли на каторгу, а женщин и детей просто выбрасывали на красноярские мостовые.
  Полковник Чума решил остаться со своими солдатами в советском плену, несмотря на то, что его уговорили бежать и была такая возможность [81]. Генерал Янин считал, что Войско Польское перешло на сторону большевиков «при обстоятельствах [...] необъяснимых», утверждая, что это было результатом медленной организации эвакуации командованием Войска Польского, «убеждая, что, поговорив с большевиками, можно будет попасть на запад» и что польская часть состояла из непроверенных людей с разными политическими /48/
  76. Х. Багинский, указ. соч., стр. 582-584.
  77. Дж. Серочински, указ. соч., стр. 239.
  78. Х. Багинский, указ. соч., стр. 584-585; Ю. Скоробогатый-Якубовский, Капитуляция 5-й Сибирской..., стр. 7; Б. Хлусевич, соч. соч., стр. 18.
  79. Р. Дыбоски, указ. соч., стр. 141-142, 154-155.
  80. Х. Багинский, op. соч., стр. 585-586; П. Смолик, соч. соч., стр. 117-118.
  81. А. Стемпора, Чума Валериан, [в:] Энциклопедия белых пятен, под редакцией А. Винярчика, т. IV, Радом, 2000 г., стр. 205.
  взглядами. Кроме того, он упоминает о недостатке угля и паровозов, а также о большом количестве эшелонов по отношению к численности войск [82].
  Полковник Хлусевич категорически отвергает обвинения в адрес польских командиров. Он утверждает, что Верховное командование прекрасно знало о плохом состоянии войск русского фронта и подготовило план эвакуации, представленный генералу Жанену уже в июне 1919 г. [!], но из-за дороговизны содержания армии в Маньчжурии, где в валюте были только доллары, иены и царские рубли, он был отвергнут. Кроме того, «много времени было потеряно на переговоры с генералом Яниным, который в итоге не утвердил план», а вместо этого отдал приказ подавить большевистские восстания в городах Камень и Урман, а также Кулундских степях [83].
  Сожаление о понесенных потерях, невозможность использовать преимущества польских солдат, невыполнение миссии и отчаяние после невыполнения обещания вернуться в страну с оружием в руках, а также общее убеждение в том, что сроки соглашения не будет выполнены (так и произошло) привели к тому, что многие поляки покончили с собой [84]. Символичной была ситуация, когда после сдачи один из солдат не выдержал и попытался покончить жизнь самоубийством. Его друг, который был разведчиком, взял у него из рук револьвер и сказал, чтобы он не беспокоился, потому что ничего не произошло, что это всего лишь одна неудача, которая не исключает того факта, что Польша уже возродилась [85]. Следует помнить, что под Клюквенной также был захвачен Советами «цвет польской молодежи — разведчики», как писала годы спустя Зофия Лех [86].
  После капитуляции сформировался ряд мелких частей из добровольцев, в основном солдат 1-го полка, артиллеристов и кавалеристов. Среди них были больные полковник Румша, майор Диндорф-Анкович и капитан Веробай. Эти отряды прорвались на восток в Иркутск, затем в Харбин и Владивосток. Всего они составляли около 1800 человек [87]. Часть солдат спряталась в сибирских лесах, чтобы продолжить борьбу с большевиками, или прорваться в Польшу, или (просто) выжить. Среди них были, например, Влодзимеж Шольц-Сроковский [88] и Казимеж Фальковский [89]. Майор Вернер и капитан Дояны, притворяясь большевиками, пробрались через Россию на запад и достигли Польши, где присоединились к Войску Польскому [90].
  Вторым путем, которым шли поляки, была Монголия. Это направление выбрали Валериан Куликовский из инженерного батальона [91], Казимеж Гинтовт-Дзевалтовский, вице-президент Польского военного комитета, оставшийся после капитуляции в Сибири заниматься общественной деятельностью среди соотечественников, а когда /49/
  82. Письмо Верховного Главнокомандования Войска Польского генерал-адъютанту Главнокомандующего и Президиума Канцелярии Министерства военных дел, с изложением телеграммы генерала Янина о судьбе 5-й Польской дивизии в Сибирь — 29 февраля 1920 г., Варшава, [в:] Документы и материалы..., изд. В. Гостыньска и др., т. II, стр. 616-617.
  83. Б. Хлусевич, соч. соч., стр. 14.
  84. Тышка П.П., op. соч., стр. 20.
  85. Дж. Нея, op. соч., стр. 282.
  86. З. Лех, op. соч., стр. 272.
  87. Х. Багинский, op. соч., стр. 586.
  88. А. Кучиньский, [Биографический очерк Влодзимежа Шольце-Сроковского], [в:] А. Кучиньский, Сибирь.., стр. 351-352.
  89. С. Лубодзецкий, С. П. Казимеж Фальковский, «Сибиряк», № 10 (2) 1936, стр. 70-71.
  90. Ю. Скоробогатый-Якубовский, майор Эмиль Вернер, «Сибиряк», № 9 (1) 1936, стр. 20-21.
  91. К. Гижицкий, Через Урянхай и Монголию, Ломянки б.р.в., стр. 47, 119.
  его обнаружила ЧК, он отправился на родину через Монголию [92]. Камиль Гижицкий тоже воевал в Урянхае в составе инженерного батальона. Многие поляки присоединились к антибольшевистским партизанам. Гижицкий объясняет это так: «это позволяло мне беспокоить тыл противника, сражавшегося одновременно на берегах реки Вислы» [93].
  Те, кто остался в поездах, занялись меновой торговлей с сельским населением. Когда крестьяне узнали, что в эшелонах есть поляки, они тут же побежали выторговывать что-нибудь у богатой армии. Таким образом, резервы военного комиссариата быстро истощались. Однако следует подчеркнуть, что большая часть этих припасов была разворована красноармейцами. Другие материалы поляки обменивали на продукты питания. Позже солдат пешком согнали в Красноярск, на т.н. «гауптвахту» [94].
  Следует суммировать все прямые и косвенные причины катастрофы 5-й дивизии: внутренние разногласия в армии, главным образом из-за т. н. пограничного района, споры между различными польскими общинами в Сибири, атмосфера политической неопределенности из-за смены власти в Сибири, отсутствие польского представительства в Межсоюзническом совете во Владивостоке, затягивание ухода Войска Польского из Сибири генералом Жаненом и адмиралом Колчаком, беспощадность генерала Янина, оставившего 5-ю дивизию в арьергарде, военные ошибки польского командования при эвакуации, деятельность агитаторов-коммунистов, беспощадность чехословаков в остановке польских эшелонов, упадок морального и боевого духа и общие сомнения в успехе эвакуации. Все это заставило поляков капитулировать [95].
  Стоит задаться вопросом, была бы судьба дивизии иной, если бы организационные и мобилизационные возможности в Сибири были должным образом использованы. Ведь предполагалось, что будут созданы две дивизии, которые будут самой значительной военной силой у союзников сразу после чехословаков. Чехи, сформировавшие антибольшевистский фронт на Урале, фактически диктовали условия. На них держалась власть белых в Сибири. Когда они ушли с фронта, он рухнул. Шольце-Сроковский считал, что «результат действий этих 3-х дивизий — Чешское государство в сегодняшних границах» (т.е. с 1918-1938 гг.), но не хотел фантазировать, какое влияние на польско-большевистскую войну и Уральский фронт оказало бы появление двух польских дивизий на Урале в 1918 году [96]. Ссылаясь на это рассуждение, он ясно указал свои причины, когда написал:
  главная причина заключалась в том, что некоторые группы [поляков] недооценивали необходимость формирования национальной армии в любой возможный момент, независимо от теоретических невозможностей и политических условий. Это было связано не с отсутствием патриотических чувств у этих масс, а с неоправданным страхом перед тем, что эта армия может быть использована в качестве орудия чужих интересов. Только когда стало ясно, что горстка легионов способна восстать против всей мощи Центральных держав, была оценена ценность обладания пусть даже самой малой, но собственной военной силой [97]. /50/
  92. М. Поз, поздн. Казимеж Гинтовт-Дзевалтовский, «Сибиряк», № 12 (4) 1936, стр. 76.
  93. К. Гижицкий, указ. соч., стр. 34. Поляков тогда называли «маленькими Лаврентиями», см. В. Михаловский, Завещание барона, Варшава, 1972 г., стр. 104.
  94. П. П. Тышка, op. соч., стр. 21.
  95. Дж. Роговский, указ. соч., стр. 87.
  96. В. Шольце-Сроковский, Генезис Войска Польского в Сибири, «Сибиряк», № 9 (1) 1936 г., стр. 9.
  97. Там же, стр. 10.
  Капитан Мурри [Мюрэй], которого цитирует полковник Хлусевич в статье, озаглавленной В защиту чести воинов 5-й Сибирской дивизии, дает такую моральную оценку дивизии: «Красноярск и Клюквенная — черные пятна, свидетельствующие против всех, но не против поляков» [98]. Ян Роговский, с другой стороны, подчеркивает, что «Клюквенная была не позором, а несчастьем». Это важное утверждение, потому что в Сибири, которая была «краем мук и страданий», краем несчастливым для польского солдата, они могли сказать о себе, что «шли по старому следу наших отцов, шли по крови наших отцов на свободу». Многие из них не дошли до нее [99].
  В Харбине полковник Румша организовал польский комиссариат сборный пункт. Из числа уцелевших воинов он начал формировать новые отряды. Майор Хлусевич принял на себя командование штабом, 1-й батальон 1-го полка возглавил капитан Веробей, артиллерией командовал майор Юркевич, кавалерией — майор Езерский, а офицерским легионом — майор Диндорф-Анкович. Полковник Румша также отправился в Шанхай, куда прибыла направленная для польской армии в Сибири польская военная миссия в лице генерала Барановского и г-на Тарговского. Румша передал командование в руки генерала Барановского, который немедленно начал формировать штаб, начальником которого назначил подполковника Скоробогатого. В Красноярский лагерь также были отправлены эмиссары для информирования заключенных о прибытии миссии и планах эвакуации [100].
  С помощью французской миссии остатки 5-й дивизии получили из Англии старый корабль «Ярослав», использовавшийся для перевозки грузов или китайских рабочих. Раньше он принадлежал русскому «Добровольческому флоту», отсюда и его русское название. Он мог вместить не более 500 человек, но в него было загружено 1500 поляков. Корабль вошел в Дайрен и ушел с польскими солдатами 15 апреля 1920 г. в составе конвоя английских и японских военных кораблей. Поляков (в том числе гражданских) перевезли из Харбина в Дайрен на 4 эшелонах. В Харбине остался единственный сборный пункт для беженцев из Клюквенной и Красноярского лагеря [101]. По приглашению японских генералов 60 польских офицеров вместе с японскими офицерами посетили крепость Порт-Артур и Военный музей, а также участвовали в торжественном ужине с ее командиром генералом Хацибаном [102].
  Корабль был тесным, слишком маленьким для такого количества людей на нижней палубе. Духота, вызванная отсутствием вентиляции и плохими санитарными условиями, сопровождала поляков на протяжении всего пути. Каюты вообще не были обставлены. Вместо кроватей или нары были деревянные ящики, т.н. «гробы». Были последовательно посещены порты: Нагасаки, где предпринимались попытки наладить «вентиляцию», если это можно так назвать, но безуспешно; Гонконг, где китайские /51/
  98. Б. Хлусевич, указ. соч., стр. 19.
  99. Дж. Роговский, указ. соч., стр. 92.
  100. Х. Багинский, указ. соч., стр. 587-588; Дж. Роговский, указ. соч., стр. 47-48.
  101. Х. Багинский, указ. соч., стр. 588-589; П. Смолик, указ. соч., стр. 129, 134. К. Чапло, Исторический очерк истории V-й Сибирской, ее воссоздание в возрожденной Польше как Сибирской бригады и обстоятельства военной деятельности майора Яна Чапло и его смерти на 14 августа 1920 г., «Сибиряк», № 6(1) 1991 г., стр. 37. На этом корабле было развернуто польское знамя. Вероятно, это был первый польский «флаг», развевавшийся над волнами далекого океана. — см. Дж. Роговский, указ. соч., стр. 48.
  102. Дж. Серочински, указ. соч., стр. 241; см. Х. Багинский, указ. соч., стр. 589.
  рабочие произвели необходимые доработки; затем двухдневная остановка в Сингапуре и 24-часовая остановка в Коломбо, Цейлон [103].
  3 мая в Гонконге отметили День Конституции. В храме прошла торжественная служба. Офицерский хор пел песни. Проповедь читал о. Тартыло, тот самый, который организовал комитет в Уфе и все это время служил военным капелланом. Праздник Богоматери Ченстоховской также отмечался очень торжественно, но уже на корабле, который был украшен фонарями белого и пурпурного цветов и, в том числе, польским флагом на мачте [104]. Во время поездки было получено телеграфное сообщение о захвате Киева польской армией, что также стало поводом для большого торжества [105].
  На […] корабле этой плавучей маленькой Польши происходило в основном то, что обычно бывает в Польше… Много ссор, много зависти, еще более нелепой гордыни, эгоизма и желания пользоваться только своей силой и якобы превосходством, которое, к тому же, явилось результатом […] совпадения, дающего силу определенным индивидам и власть над этим небольшим бродячим сообществом. Это сообщество сразу же разделилось [...] на четыре мира, совершенно чуждых и [...] даже враждебных друг другу, живущих каждый отдельной жизнью [...]. Этими четырьмя мирами были: штаб, серая толпа польских офицеров, «гражданская шайка» (!) с семьями и солдатский мир. Не было никого, кто мог бы примирить эти миры и создать «модус вивенди» [106].
  По словам П. Смолика, на корабле, на котором плыли поляки, было два мира — английские хозяева, т. е. корабельные офицеры, и солдаты 5-й дивизии, возвращавшиеся на родину. Здесь следует привести пример поведения англичан по отношению к полякам, неискушенным в морских путешествиях и жарких странах. При приближении к Адену пассажиров стал мучить высокий зной, и однажды англичане пропустили выдачу воды полякам. Из-за неосторожности польских командиров, не позаботившихся о снабжении водой или другими напитками, люди были вынуждены пользоваться английским буфетом, где корабельная администрация зарабатывала большие деньги на холодном пиве или виски с содовой, устанавливая очень высокие цены. Поляки, напротив, всегда стояли толпами в очереди, часто расплачиваясь последними деньгами за минутку освежения. В худшем положении оказались те пассажиры, которые не могли позволить себе такую «роскошь» [107].
  Генерал Барановский считался худшим злоумышленником из этого польского «мира», то есть, из штабных офицеров. Такие офицеры считали себя выше других благодаря своему званию, не имея никакого понимания других пассажиров корабля. Сами они занимали самые комфортабельные каюты на палубе корабля, а другим приходилось ютиться под палубой. Многие из них были холостяками и свободно пользовались для своих утех первым классом. Известна позорная история, когда польские офицеры пытались заставить женщин подписать заявления о том, что они удовлетворены условиями на борту, угрожая выбросить их в ближайшем порту в случае отказа [108].
  103. Смолик П., указ. соч., стр. 135-148.
  104. Дж. Роговский, указ. соч., стр. 49-50.
  105. Х. Багинский, указ. соч., стр. 590.
  106. Смолик П., указ. соч., стр. 149.
  107. Там же, стр. 156-157.
  108. Там же, стр. 150.
  И в отношении кают, и питания на корабле существовала какая-то средневековая жестокая кастовая система, которая разделяла эту маленькую польскую общину на враждебные лагеря [109].
  Первый класс занимал уже описанный персонал, к которому относились на равных с хозяевами корабля — английскими офицерами. Второй класс занимала группа старших офицеров с семьями, а также несколько врачей, тоже с семьями. Третьим классом (если так можно назвать эти скудные условия) была офицерская коллегия для низших офицеров и членов их семей. Четвертый класс (!) составляли бывшие солдаты и женщины с детьми, не имевшие права ни на один из высших классов. Пятый класс (!!!) составляла так называемым «гражданская шайка», почти голодающая на протяжении всего пути [110].
  На корабле была организована школа для детей. Ею руководил профессора Здек, Голуб, Мазур и доктор Орловский. К сожалению, из-за плохих санитарных условий и плохого питания многие дети заболели. Многие из них погибли, особенно самые молодые. Наиболее опасной была корь, перешедшая в эпидемию, но все же положение удалось удержать под контролем. Была организована «медицинская служба» под руководством доктора Орловского. Во многом благодаря ему состояние здоровья пассажиров «Ярослава» после прибытия на родину было на удивление хорошим [111].
  Так же, как и в Сибири, на корабле поляков поддерживал мистер Конвис с YMCA:
  чрезвычайно услужливый и активный опекун и друг польского солдата. Этот человек умел выполнять свою гуманитарную миссию удивительно мягко и просто, при этом всегда оставаясь в тени […]. Только благодаря его услужливости почти тысяча польских солдат на корабле имели отличные сигареты, табак, консервированную сгущенку, шоколад, бумагу и карандаши за бесценок на протяжении всего тяжелого пути [...]. Он также служил […] переводчиком и посредником в переговорах […] [112].
  Находясь в Порт-Саиде, поляки узнали, что польско-большевистский фронт рушится под напором Советов, и офицеры немедленно пошли добровольцами на действительную службу в Войско Польское, чтобы иметь возможность сражаться за свою родину [113]. С этого момента путешествие по Средиземному морю, Гибралтару и Атлантике пошло быстрее. 23 июня «Ярослав» находился в порту Шернес в устье Темзы, откуда вышел через Датские проливы в Балтийское море [114].
  1 июля 1920 г. [115] в Гданьск прибыли 120 офицеров, 800 рядовых и горстка гражданских [116]. Вскоре из них был сформирован кадровый батальон
  109. Там же, стр. 151.
  110. Там же, стр. 151.
  111. Там же, стр. 157.
  112. Там же, стр. 158.
  113. Х. Багинский, op. соч., стр. 591.
  114. П. Смолик, op. соч., стр. 160.
  115. П. Смолик называет неправильную дату прибытия «Ярослава» в Гданьск — 11 июля 1920 г., см. П. Смолик, соч. соч., стр. 160.
  116. Норман Дэвис говорит про 10 000 солдат, вернувшихся под командованием полковника Румши, но из других источников видно, что это число не соответствует действительности, см. N. Davies, Белый Орел, Красная Звезда. Польско-советская война 1919-1920 гг., Краков 2000 г., стр. 38. Реальное число – это упомянутые 920 солдат. См.
  под командованием майора Яна Чапло и Офицерский легион майора Францишека Диндорф-Анковича [117]. За полгода до того в Польшу прибыл отряд из Мурманска, формально принадлежавший 5-й стрелковой дивизии, в составе 400 солдат и медведя Башки [118]. Сибиряков сильно разочаровал вид немецкого Данцига, с немецким языком и немецким флагом. Лишь известие о разрешении полковнику Румше сформировать Сибирскую бригаду на польской земле вызвало радость на лицах солдат [119].
  Новички были сгруппированы в Группу (она же Офицерская Легия) в Хелмно (батальон капитана Веробеи) в Померании, а мирных жителей отправили в Варшаву. Батальон вскоре отправился в районы проведения плебисцита в Вармии и Мазуре для защиты тамошнего населения. 12 июня в Группу прибыл полковник Румша, чтобы отдать приказ о создании бригады, основу которой должны были составить сибиряки. 1-й полк должен был быть сформирован в Торуни, 2-й полк — в Грудзёндзе, где также был организован штаб бригады с подполковником Скоробогатым-Якубовским, капитаном Прухницким, капитаном В. Кухаржевским и лейтенантом Рыбоцким [120].
  В конце июля к бригаде присоединились 500 добровольцев, «в основном студенты средних учебных заведений и различных организаций и объединений, таких как […] гребное общество из Калиша» [121]. Также присоединились поляки — американские граждане из армии генерала Галлера. Их тренировали без оружия и обмундирования, потому что бригада их не получила. Только после перевода в Скерневице 3 августа 1920 года ей выдали минимальное обмундирование и вооружение. 8 августа бригаду снова перебросили, на этот раз в Зегже, где она была включена в состав 5-й армии генерала Сикорского [122].
  Сибирская бригада, отправлявшаяся на фронт, была очень плохо вооружена. Она представляла собой трагическое зрелище, больше похожее на собрание случайных людей, и задачи, которые перед ней ставились, были непростыми. Совместно с 5-й армией она должна была нанести контрудар из Модлина на Новый Място и Насельск. Свой первый бой она провела 14 августа под Боркувом и Завадами. Плохо обученные добровольцы отступили под атаками большевиков, но после нескольких контратак поляки заставили советскую армию отступить. К сожалению, они заплатили за это потерей нескольких сотен бойцов! В конечном итоге бригада выполнила свою задачу, прорвав фронт на линии Варшава — Модлин [123].
  Сибиряки в Борковской битве дали первый бой на своей родине, они прошли многие тысячи километров через тайгу Сибири, Маньчжурию и океаны до
  М. Вжосек, Польские военные действия во время Первой мировой войны 1914-1918 гг., Варшава, 1990 г., стр. 457.
  117. К. Чапло, указ. соч., стр. 37.
  118. Э. Козловски, М. Вжосек, История польского оружия 1794-1939 гг., Варшава, 1984 г., стр. 498.
  119. Х. Багинский, указ. соч., стр. 591-592; Дж. Роговский, указ. соч., стр. 51.
  120. Х. Багинский, указ. соч., стр. 592-593; Дж. Роговский, указ. соч., стр. 53; Ю. Кулак, биография Уланского, «Сибиряк», № 5 (2) 1990 г., стр. 30.
  121. Х. Багинский, указ. соч., стр. 593.
  122. Х. Багинский, указ. соч., стр. 593-594; Дж. Роговский, указ. соч., стр. 53-54; К. Чапло, указ. соч., стр. 37.
  123. Х. Багинский, указ. соч., стр. 594-595; Дж. Роговский, указ. соч., стр. 54-55; Б. Скарадзинский, Польские годы 1919-1920, т. 2. Суд Божий 1920, Варшава 1995, стр. 234.
  отдайте дань кровью в защиту любимой и такой далекой родины. Добровольцы, призванные в полк за несколько дней до боя, даже стрелять не могли. Показывая пример, старый солдат бригады шел вперед, принимая всю тяжесть борьбы на себя, сражался и погиб. Волонтер с энтузиазмом, отвагой и самоотверженностью соревновался со старым сибирским солдатом [124].
  Следуя за противником, сибиряки использовали старый метод быстрого марша и частого беспокойства противника атаками. Следующие бои бригада вела под Прусяновцами, Щекоцинами и Чарноставом. В этих боях среди прочих погибли сибирские ветераны майор Вернер, майор Чапло, младший лейтенант Милковский. 19 августа 1-й полк достиг Макова. Бригаде приказано атаковать в направлении Пшасныша и Чорзеля, которые она захватила после боя 22 августа. Окруженная польской армией, 4-я советская армия атаковала укрепленные позиции бригады. После долгих боев советские войска разбили бригаду, но остатки 4-й армии были либо интернированы в Восточной Пруссии, либо разбиты 14-й и 15-й польскими дивизиями [125].
  Тех, кто погиб на поле боя, родственники увезли для захоронения по месту жительства, остальных похоронили в братской могиле на кладбище в Чекшине [126]. Бригада с потерями, достигающими 50% личного состава, была отведена в Зегже, куда прибыла 4 сентября. Многие солдаты получили кресты «Виртути Милитари» и «Крест Доблести» за большевистскую кампанию. После пополнения из демобилизованной прусской армии бригада снова отправилась на фронт в Граево, где присоединилась к армии, наступавшей на Гродно. Позже бригада была в резерве армии в районе Августовского канала, а позже в Гродно. После заключения мира она была выведена в Поморье, преобразована в дивизию и получила название «Сибирь» [127]. Боевые действия Сибирской бригады в битве под Варшавой были своеобразным катарсисом. «Блестящая победа 1920 года означала, что Сибирь навсегда перестала быть для нас страной ссылки — местом нищеты, нищеты, жестоких преследований» [128].
  Кроме «Ярослава» в Польшу прибыл второй корабль с выжившими бойцами 5-й дивизии и польскими беженцами из Сибири и Дальнего Востока — «Воронеж». Среди прочих, на нем был и Кароль Залески, соучредитель польского скаутского движения в Сибири. После капитуляции он пробрался через Никольск-Уссурийский во Владивосток, где из солдат, как и он, избежавших советского плена, был сформирован Владивостокский батальон 5-й дивизии. 19 июня 1920 г. он отплыл на японском пароходе «Нейсе Мару» в порт Цуруга, где был перегружен на старое русское судно «Воронеж», реквизированное англичанами у царского флота. 3 июля 1920 г. около полутысячи польских солдат с семьями и тысяча латышских солдат с семьями, также находившихся на «Воронеже», отправились в круиз домой. Он продолжался три месяца, и 29 сентября 1920 г. судно пришвартовалось в Гданьске [129].
  Здесь стоит привести слова Кароля Залески, которыми он прощался с латышами в Гданьске, и которые прекрасно выражают суть и подчеркивают ценность этого похода:
  124. К. Чапло, указ. соч., стр. 40.
  125. Х. Багинский, указ. соч., стр. 595-597.
  126. К. Чапло, указ. соч., стр. 41.
  127. Х. Багинский, указ. соч., стр. 597-598.
  128. А. Ануш, Роль сибиряка в польском обществе, «Сибиряк», № 1 (1) 1934 г., стр. 26.
  129. З. Лех, указ. соч., стр. 272.
  Латвийские братья! Пришло время нам попрощаться. Промысел Божий распорядился, чтобы мы вместе совершили этот долгий путь — этот путь, который был вожделенной мечтой для каждого из нас. Завершился путь, которого мы ждали годами, часто разбредаясь и скитаясь по огромной Российской империи. Наш поход от берегов Тихого океана к цели нашего путешествия к нашему Балтийскому морю навсегда останется самым дорогим воспоминанием для каждого из нас. Наши души сегодня горят радостью и энтузиазмом. Наши земли вышли из-под длительного ига рабства и дышат своей, независимой государственной жизнью [130].
  130. К. Залески, указ. соч., с. 272, 274.
  Zesłaniec. №52. 2012. С. 37-36: http://zeslaniec.pl/51/Bienias.pdf
- Бьеняш Д. "Ледяной марш" 5-й Сибирской дивизии и обстоятельства возвращения ее солдат в Польшу на корабле "Ярослав" // Zesłaniec. №52. 2012. С. 37-36.
  By Военкомуезд
  
  ДАМИАН БЬЕНЯШ
  «ЛЕДЯНОЙ МАРШ» 5-Й СИБИРСКОЙ ДИВИЗИИ И ОБСТОЯТЕЛЬСТВА ВОЗВРАЩЕНИЯ ЕЕ СОЛДАТ В ПОЛЬШУ НА КОРАБЛЕ «ЯРОСЛАВ»
  В середине сентября 1919 года в Иркутске состоялась конференция союзников, на которой глава французской военной миссии генерал Пьер Жанен сообщил представителям войск, участвовавших в интервенции в Россию, что он назначен командующим операцией по эвакуации на Дальний Восток. Польская военная миссия была проинформирована об этом через месяц, т.е. в середине октября. Точная дата начала эвакуации не называлась, но уже тогда был определен порядок вывода войск. В первую очередь выводился Чехословацкий корпус, потом югославский полк, румынский легион, сербский полк и латышский батальоны, а в качестве арьергарда была назначена 1-я польская дивизия [1].
  Падение власти адмирала Колчака было результатом не только успехов Красной Армии, но и общего падения авторитета его диктатуры, превратившейся в царский деспотизм, а также продажного и самоуправного аппарата его администрации, занимавшейся откровенным бандитизмом. Тотализм военной силы привел к массовой эвакуации, а затем бегству колчаковцев и союзных войск [2]. Еще в первых числах ноября (!), когда адмирал Колчак уже бежал на восток, был организован парад польских войск и банкет польского командования. Трудно было найти более русофильской демонстрации холопства польских командиров по отношению к колчаковцам [4]. /37/
  1. Ю. Скоробогатый-Якубовский, Капитуляция 5-й Сибирской дивизии в свете исторической правды, «Сибиряк», № 13(1) 1937, стр. 3-4.
  2. В. Шольце-Сроковский, 5-я польская стрелковая дивизия в Сибири, [в:] А. Кучиньский, Сибирь. Четыреста лет польской диаспоры. Историко-культурная антология, Вроцлав-Варшава-Краков 1993, стр. 353; А. Остоя-Овсяны, Пути к независимости, Варшава, 1989, стр. 102-103; см. Донесение начальника польской военной миссии в Сибири майора Ярослава Окулича-Козарина в Министерство военных дел об угрозе разгрома армии адмирала Александра Колчака после ухода контрреволюционных чехословацких и польских воинских частей на восток — 4 ноября 1919, Омск. Документы и материалы по истории польско-советских отношений, изд. W. Gostyńska и др., т. II, Варшава, 1961, стр. 423-424.
  3. А. Колчак выехал из Омска только 13 ноября 1919 г., т. е. относительно поздно, см. Б. Хлусевич, В защиту чести воинов 5-й Сибирской дивизии, «Сибиряк», № 13 (1) 1937 г., стр. 13.
  4. Смолик П. Через земли и океаны. Приключения пленника в Азии во время Великой войны. Шесть лет на Дальнем Востоке, Варшава — Краков [1921], стр. 110.
  Неудачи армии Колчака создали очень волнительную ситуацию. Внутренние и внешние потрясения оставили свой след. Почувствовалось, что это печальное начало конца и предвестник гибели [5].
  Некоторые из поляков, особенно связанные с Сибирью, покидали под покровом ночи свои эшелоны, чтобы спастись от возможной катастрофы. Это была своего рода «подготовка» [6]. Для эвакуация поляки уже начали карательные экспедиции, в которых собиралось главным образом продовольствие и, прежде всего, подводы.
  Благодаря изобретательности и находчивости подчиненных, [Командование Войска Польского — Д.Б.] смогло к моменту эвакуации заполучить три броненосца [т.е. бронепоезда – Д.Б.], два санитарных поезда, несколько десятков локомотивов, несколько сотен грузовых вагонов, приспособленных к морозу и длительной транспортировке [7].
  Большую роль в этом сыграл полковник Казимеж Румша, который захватил 60 эшелонов и заранее приказал переоборудовать 3 эшелона в броненосцы «Познань», «Краков» и «Варшава» [8].
  Командование уже подготовило подробные планы эвакуации, которые включали последовательность движения транспортов, создание пунктов движения и расчет подачи вагонов, но этот проект не был принят генералом Пьером Жаненом [9]. В Польшу должны были вернуться не только солдаты, но и их семьи, сибирские ссыльные и бывшие польские повстанцы [10]. Однако по общему впечатлению, которое производила Войско Польское в конце лета 1919 г., никто в ней не был готов к эвакуации, и она сама не была подготовлена. Наоборот — казалось, солдатам жизнь в Новониколаевске очень нравилась [11].
  Начатая эвакуация союзных войск не привела к эвакуации польско-литовских войск. Два батальона 1-го полка и Литовский батальон, входящий в состав V-й стрелковой дивизии под командованием капитана В. Юзефа Веробея, отправили на станцию Черепаново, где они должны были прикрывать Новониколаевск с юга [12]. /38/
  5. П. П. Тышка, Из трагического опыта в 5-й Сибирской дивизии и в плену (1918-1921), «Сибиряк», № 12 (4), 1935, стр. 18-19.
  6. Подготовка к эвакуации велась дивизией самостоятельно вопреки приказу генерала Жанена; см. Б. Хлусевич, указ. соч., стр. 14-15.
  7. В. Шольце-Сроковски, указ. соч., стр. 358. Полковник Ян Скоробогатый-Якубовский утверждал, что осенью 1919 г. дивизия не была готова к эвакуации из-за отсутствия подвижного состава, находившегося в руках чехов и колчаков, см. Я. Скоробогатый-Якубовский, указ. соч., стр. 4. Чехи забрали около 20 000 (!) вагонов и локомотивы, см. А. Остоя-Овсяны, указ. соч., стр. 103.
  8. Х. Багиньски, Войско Польское на Востоке 1914-1920 гг., Варшава, 1990 г., стр. 575; А. Остоя-Овсяны, указ. соч., стр. 108. Полковник Хлусевич утверждал, что у поляков было 57 поездов, см. Б. Хлусевич, указ. соч., стр. 15.
  9. Х. Багинский, указ. соч. соч., стр. 573; А. Остоя-Овсяны, указ. соч., стр. 106.
  10. Й. Биркенмайер, Польская дивизия в сибирской тайге, Львов, 1934, стр. 31.
  11. П. Смолик, указ. соч., стр. 107.
  12. Ю. П. Вишневский, Отдельный литовский батальон им. Витольда Великого в 5-й польской стрелковой дивизии, [в:] У Балтийского моря. В кругу политики, экономики, национальных и социальных проблем XIX и XX веков: юбилейная книга, посвященная профессору Мечиславу Войцеховскому: сборник исследований под редакцией З. Карпуся, Ю. Клачкова, М. Волоса, Торунь, 2005 г., стр. 984-985.
  Тяжелое положение солдат и отсутствие сведений об эвакуации привели к обвинениям в адрес польского командования в том, что они бросили литовцев на произвол судьбы, что подогревалось советскими агитаторами [13]. Беспорядки на станции Черепаново привели к мятежу, в ходе которого часть литовских солдат-коммунистов [14] арестовала офицеров, забрала на санях продовольствие и оружие и бежала со всем пассивным к событиям составом батальона к большевистским партизанам. Там батальон и закончил свою жизнь. Солдат разоружили, некоторых зарубили шашками без суда и следствия, а по прибытии регулярных войск призвали в Красную Армию. Кого-то демобилизовали, потому что им было за 35 лет, а кого-то (в основном повстанцев из Черепанова) отправили на угольные шахты в качестве «рабочих отрядов». Большинство литовцев, сражавшихся в батальоне, вернулись в страну либо по суше через европейскую часть России, либо по морю через Маньчжурию и Владивосток, благодаря помощи литовской и польской военных миссий [15], а затем служили в польской армии. Печальный конец польско-литовского сотрудничества в Сибири трагической иронией завершился в Красноярске, где литовцы, служившие тогда в большевистском 412-м [16] батальоне внутренней службы, караулили в лагере военнопленных своих бывших сослуживцев и благотворителей поляков [17] из 5-й дивизии [18]. Поляки, напротив, великодушно прозывали их «героическим» термином «утекайтисы» [19

Ивонина Л. И. Станислав Лещинский

User Feedback

Темы на форуме

Плавания полинезийцев

Византийско-венгерская война (1163—1167) г.

Разбор фильма "Тобол"

Индоевропейская языковая семья и гаплогруппа R1a

Поход во Вьетнам (1788-1789)

Categories

Files

Blog Entries

Similar Content