Чернов К. С. Политическая программа Александра I 1801-1812 гг. // Вопросы истории. - 2015. -№ 3. - С. 28-49.
По меркам XVIII в. Александр I взошел на престол молодым человеком. Однако нельзя сказать, что он не знал империю или не имел собственного мнения о современном ему внутреннем положении страны. Напротив, еще в царствование Екатерины II у него сложились те политические идеалы, которые в период правления Павла I переросли в осознанную программу. В основе этой программы лежали три принципиальные составляющие: самодержавность императорской власти, крестьянский вопрос и осознанная потребность в реформе государственного аппарата. Объединяла эти три тезиса идея «истинной монархии». «Суть ее заключалась в том, что в правильной монархии верховная власть всецело принадлежит монарху, но в то же время существуют фундаментальные законы, не изменяемые никакой властью, и учреждения, гарантирующие их неизменность»1.
Идея неукоснительного подчинения государственного строя и законодательной системы «фундаментальным» законам была одной из ключевых для всей европейской правовой философии середины XVIII века2. Попав на русскую почву и будучи творчески переосмыслен в «Наказе комиссии уложения» и «Своде государственных установлений», принцип «фундаментальных законов» обернулся, однако, «лишь новой формой всеобъемлющей правовой регламентации наличного общественного и политического строя, существующих учреждений и политических установлений»3.
«...Нарушение фундаментальных законов, — внушал Александру Ф. Ц. Лагарп, — неизбежно приводит к разрыву между монархом и подданными. Строжайшее соблюдение законов, сохранение в силе установленного государственного устройства, внимание к подданным — таковы наиболее верные гарантии власти монарха»4. Основу «истинной монархии» должны были составить «фундаментальные законы», определяющие самодержавность императорской власти, социальные отношения между подданными и структуру государственного аппарата, то есть все три составляющие программы Александра. Именно это в 1809 г. имел в виду М. М. Сперанский, заявляя: «Общий предмет преобразования состоит в том, чтоб правление, доселе самодержавное, поставить и учредить на непременяемом законе»5.
Самодержавность и неограниченность верховной власти монарха были отвоеваны русскими царями в многовековой борьбе с феодальной знатью и местным сепаратизмом. В 1722 г. по поручению Петра они были философски осмыслены в «Правде воли монаршей», где Ф. Прокопович в полном соответствии с теорией договорного происхождения верховной власти утверждал отказ русского народа от прав суверенитета и тем самым передавал его в руки Петра, провозглашая императора самодержавным6. «Его величество есть самовластный монарх, который никому на свете о своих делах ответу дать не должен; но силу и власть имеет свои государства и земли, яко христианский государь по своей воле и благонамеренно управлять»7. «С Петра I верховная власть становится в полном объеме самодержавной, то есть независимой ни от кого — ни от какой-либо группы населения, ни от государственных учреждений, ни от церкви». Эту независимость мало было провозгласить, ее необходимо было обеспечить стройной системой «непременных законов», которые дали бы в руки монарху механизмы «обережения» своей власти8.
Первым делом каждого нового монарха становилось подтверждение незыблемости основного принципа государственного устройства — самодержавия. Не стал исключением и молодой Александр, в Манифесте 12 марта 1801 г. обещавший «управлять Богом нам врученным народом по закону и по сердцу в бозе почивающей августейшей бабки нашей государыни императрицы Екатерины Великия»9. Реакция Александра на проекты преобразования Сената П. В. Завадовского, Г. Р. Державина, Д. П. Трощинского, П. А. Зубова наглядно свидетельствуют о стремлении молодого «реформатора» любой ценой сохранить законодательную власть в своих руках10.
Принципы социальной регламентации отношений сословий с самодержавным монархом и между собой также были определены еще в XVIII веке. В период «дворцовых переворотов» платой за дворянскую поддержку самодержавия стала серия указов Анны Иоанновны, Елизаветы Петровны и Петра III, благодаря которым дворянство превратилось в замкнутый привилегированный класс11. Противостояние титулованной знати и царской власти в правление Екатерины II сменилось политическим компромиссом. Ответом «послужило обнародование Наказа 1767 г., в котором было выражено намерение царицы определить права и обязанности доминирующих сословий России — дворянства» и городов. «Социальные противоречия между сословиями и внутри них, выявившиеся в ходе» работы Комиссии 1767 г., «подтолкнули царицу к... определению статуса городов (1785) и дворянства (1785)...». Таким образом, «было дано ясное и точное определение сословного состава русского общества, определение отношений сословий и власти...»12.
«Всемилостивейшая жалованная грамота российскому народу» последнее время вновь трактуется в литературе как первый в серии конституционных проектов александровского времени13. Однако внимательный анализ показывает, что пункты А. Р. Воронцова — первоначальный набросок будущего документа — представляют собой «своеобразную феодальную хартию, составленную почти исключительно в интересах господствующего сословия», где «... на первое место были поставлены статьи, подтверждающие дворянские привилегии». В этом плане «показательно, что Воронцов не счел нужным подтвердить Жалованную грамоту городам и Городовое положение», а «крепостное право с безграничным помещичьим произволом оставалось незыблемым». Проект Воронцова рассматривался в Негласном комитете сразу после переворота в мае-августе 1801 г., а в сентябре был вынесен на обсуждение Государственного совета. В результате «“Грамота российскому народу” увековечила феодально-крепостническую систему, построенную на принципах исключительности дворянских привилегий»14. В литературе совершенно справедливо отмечалось, что одними из основополагающих источников этого документа являлись английские «Magna Charta» и «Habeus corpus act». Именно заимствование механизмов ограничения монархической законодательной власти в пользу высшего аристократического представительного органа — в русских реалиях им должен был стать Сенат — похоронило весь проект «Жалованной грамоты русскому народу». Не менее примечателен тот факт, что именно Лагарп — «последователь учений энциклопедистов», учитель и наставник юного монарха — «заклинал его беречь как зеницу ока свою самодержавную власть», «возражал против малейших попыток уменьшить влияние монарха на течение судебных дел»15.
В том, что касается регламентации межсословных отношений, «Грамота российскому народу» содержала, в частности, положение о недопустимости конфискации у крестьянина «ни под каким видом и предлогом» движимой и недвижимой собственности, «к званию земледельца относящихся». Иными словами, предполагалось наделить крестьянство собственностью, открыв тем самым путь к его освобождению в дальнейшем. Такой подход трактуется в литературе как безусловное новаторство Александра, составная часть его реформаторской программы, сформировавшейся в результате критического отношения к екатерининскому и павловскому наследию16. В действительности же идея превращения крестьянства в массу мелких собственников в начале XIX в. уже не была революционной. Еще в 1766 г. Екатерина во втором письме в ВЭО трактовала крестьянский вопрос именно в этом ключе: «Что полезнее для общества, чтоб крестьянин имел в собственности землю или токмо движимое имение и сколь далеко его права на то или другое имение простираться должны»17.
Российское дворянство выступило единодушно против идеи крестьянской собственности. Сформулированная в нереализованном проекте жалованной грамоты крестьянству мысль о возможности реформировать отдельно государственную деревню не отвечала потребностям верховной власти, так как противоречила правительственной политике поддержки дворянского сословия, выражавшейся в массовых раздачах земли помещикам. Реформа частновладельческой деревни противоречила интересам господствующего сословия. В силу этого ее реализация могла состояться только при поддержке дворянства. Отсутствие таковой предопределило как неудачу инициативы Екатерины II в ВЭО, так и рекомендательный характер указа о вольных хлебопашцах 1803 года. Единственной успешной попыткой реализации этой идеи стала остзейская реформа Александра I. Однако успеху реформы в остзейских губерниях способствовали уже имевшиеся там экономические условия, которых не было и не могло быть во внутренних областях России.
В этом смысле Александр уже в первых документах своего царства не погрешил против данного в Манифесте 12 марта 1801 г. обещания править по заветам Екатерины, то есть, основываясь на принципах самодержавия и сословного строя, определивших облик «золотого века» русского дворянства.
Действительным новшеством «Грамоты российскому народу» стала идея о том, что монархическая власть обеспечит российским подданным права. Однако право «вольности», то есть «делать то, что не вредит правам другого», подтвержденное Грамотой, на деле являлось правами феодальных сословий, фиксированными жалованными грамотами. В отношении частновладельческого крестьянства право «вольности» наглядно выразилось в указе 1801 г., запрещавшем продажу крестьян поодиночке: единственно в этом воплотились droits de l’homme (права человека) русского крестьянства. Право «равенства» — одинакового отношения всех к закону — обернулось волей самодержавного монарха, ибо речь шла не о равенстве перед законом — для каждого сословия закон был разным, а о равенстве всех сословий перед верховным законом, другими словами, самодержавием. Права «безопасности» и «собственности», являвшиеся необходимыми гарантиями доминирующего положения дворянства в социальной структуре общества, уже только в силу этого оказались направленными на обеспечение «безопасности» дворянской недвижимой и «крещенной» собственности. Право «свободы совести» не означало ничего иного, кроме констатации конфессионального многообразия России18, формировавшейся как сухопутная империя19. Лишь только «свобода слова» и «свобода печати» не имели аналогов в русской политической практике XVIII в., хотя, по сути, становились своеобразным декором сословного строя.
Таким образом, ни одно из вышеописанных прав не нарушало принципов сословности и самодержавности. Напротив, вследствие декларации этих прав монарх превращался в их гаранта, и, следовательно, возвышался над сословиями, приобретая надсословный статус. Эта тенденция явно прослеживается уже в пунктах Воронцова, основополагающая идея которых «состояла в том, что самодержавная власть, оставаясь неограниченной, должна была дать обещание не нарушать классовой законности и сама же обязалась следить за тем, чтобы это обещание не было нарушено...»20. Не была она утрачена и в итоговом проекте «Грамоты российскому народу». Более того, стремление к надсословности верховной власти пройдет красной нитью через всю социальную политику александровского царствования. Механизмом приобретения этого статуса в разное время становились различные проекты законов «непременных», или, как их принято трактовать в литературе, конституций, в том числе и «Грамота русскому народу». Иными словами, конституция превращалась в средство, в инструмент упрочения самодержавной власти и ее перерастания в надсословный институт.
В этом плане примечательны два обстоятельства. К надсословности — статусу одновременно и третейского судьи, и гаранта межсословных отношений — самодержавие стремилось с момента возникновения в России самого сословного строя, то есть еще с екатерининских времен. Характерно, что пути достижения одной и той же цели, выбранные Екатериной и Павлом, оказались диаметрально противоположными. В «Учреждении для управления губерниями» Екатерина, следуя в русле европейской традиции, предполагавшей гарантии права равенства перед законом, создала широкую сеть местных сословных судебных инстанций. В основе их деятельности должны были находиться основополагающие принципы организации следственного процесса и судопроизводства: требование в течение трех дней объявить задержанному причину задержания, что должно было обеспечить недопустимость незаконного задержания; невозможность определения человека преступником и применения к нему наказания без решения суда; обязательное наличие в судопроизводстве стороны защиты — то есть те постулаты, которые только и могут обеспечить реализацию принципа равенства перед законом в правоприменительной практике. К слову, именно этими вопросами в значительной мере будут озабочены французские юристы периода консульства и империи21.
При этом императрицу не смущало, что каждое из сословий подчинялось своему особому кодексу правил. Екатерина стремилась основать свое верховенство над сословиями на основе прочного бюрократического регламента. Павел, напротив, посчитал законодательные гарантии излишними, поскольку исходил из принципа, что «каждый подданный имеет значение, поскольку я с ним говорю и до тех пор, пока я с ним говорю»22. Иными словами, он сам, как носитель верховной власти, то есть верховного закона, брался гарантировать сословиям соблюдение их прав и привилегий. В этом смысле реалии именно павловского правления стали предтечей стремления к тому, чтобы монарх единолично гарантировал соблюдение принципов «классовой законности», что найдет явное отражение в «Грамоте российскому народу». В силу принципиально нового понимания механизмов гарантии Павел уже не нуждался в громоздкой системе местных сословных судебных инстанций, то есть в собственно бюрократических инструментах, а потому поспешил ликвидировать их. Замена бюрократических процедур исключительно личными гарантиями суверена была расценена как проявление деспотизма и добавилась в копилку дворянского недовольства императором, что в итоге привело к дворцовому перевороту.
Александр не мог не учитывать разительного контраста политических последствий для царствующего монарха между екатерининской и павловской моделями обеспечения надсословного статуса монарха. В силу этого он, во-первых, был вынужден вернуться к бюрократическим процедурам обеспечения сословного равенства перед законом. Это наглядно проявилось уже в «Грамоте российскому народу», которая значительное место уделяла декларативным принципам равенства. Во-вторых, Александр во многом предвосхитил ту политическую тенденцию, которая возобладает в постнаполеоновской Европе и получит название легитимизма, когда «конституционализм становится общепризнанной формой легитимизации всякой власти, в том числе и монархической»23. Выделение основополагающих принципов и их декларация в законе «непременном» в сочетании с обещанием подкрепить декларацию изданием соответствующих бюрократических процедур — подзаконных актов, регламентирующих деятельность в том числе полицейских и судебных мест империи, — вот путь Александра. Этот путь был предопределен павловским деспотизмом: одних бюрократических процедур оказалось недостаточно, дворянство потребовало сочетания деклараций с процедурами. Это сочетание подтверждало и дворянству, и самодержавию легитимность их прав и привилегий. На наш взгляд, именно потребность в легитимизации своей власти лежала в основе стремления молодого императора к изданию «непременных» законов.
В работе М. М. Сафонова наглядно показано, что основным источником, из которого «Грамота российскому народу» заимствовала перечисленные выше права, является «Декларация прав человека и гражданина». Использование этого источника зачастую становится аргументом тех исследователей, которые рассматривают «Грамоту российскому народу» как свидетельство «внедрения буржуазного права в русские политические документы»24, а политическую программу Александра — как программу, нацеленную на интеграцию европейского буржуазного правопорядка в феодальное русское общество. Однако справедливым представляется следующий вывод Сафонова: «Несмотря на прямые заимствования из “Декларации прав человека и гражданина” в ее термидорианском варианте, “Грамота Российскому народу” оказалась принципиально иным документом — феодальной хартией, определявшей права человека крепостнического общества»25. Обращение авторов «Грамоты российскому народу» к французской «Декларации» и согласие молодого императора с заимствованными положениями было вызвано не его либеральным настроем или стремлением к преобразованиям на основе буржуазных принципов, а тем, что документ «составлялся после завершения Великой французской буржуазной революции и, несомненно, с учетом ее итогов»26.
В период революции политическая мысль обострилась и, в результате, были разработаны новые политические, социальные и правовые механизмы, нацеленные на упрочение верховной власти. Но если в Европе сувереном был провозглашен народ, то в России — самодержец. Механизмы же в равной степени обслуживали идею сильной верховной власти, а потому могли заимствоваться из самых передовых источников. Тем самым на примере «Жалованной грамоты российскому народу» очевиден первый из краеугольных принципов, лежавших в основе политической программы Александра I — стремление к максимально широкому использованию наиболее передовых правовых инструментов, которые в российской действительности надежно и качественно обеспечивали доминирование самодержавия над обществом.
Эта мысль в равной степени относится и к третьей составляющей политической программы Александра — необходимости реформирования государственного аппарата. В отличие от двух первых — самодержавности императорской власти и структуры социальных отношений, которые непосредственно заимствовались из практики просвещенного абсолютизма и лишь дополнялись современными правовыми механизмами, реформы государственного аппарата не были подготовлены XVIII веком.
Созданная Екатериной II и преобразованная Павлом I административная система управления страдала значительным количеством изъянов. В итоге екатерининской губернской реформы центр тяжести управления был перенесен из центра на места. В результате система управления «во многом основывалась на личных качествах наместников и личном к ним доверии» суверена. Следствием этого стало увеличение доли прямого управления в деятельности наместников и ослабление их возможностей в качестве контролирующей и надзорной инстанции. Это «привело к замыканию на личностях генерал-прокурора и наместников слишком большого количества разнообразных функций, что делало систему органов власти Российской империи недостаточно устойчивой и гибкой». «Упразднение должностей наместников при Павле I сделало губернскую администрацию менее контролируемой, а взаимодействие последней с восстановленными Павлом коллегиями было недостаточно эффективным... Несмотря на усиление единоначалия в коллегиях и даже появления термина “министры”, проблема укрепления центральной исполнительной власти и разграничения отраслей государственного управления оставалась весьма актуальной»27. «Если бы крутые обстоятельства политические постигли Россию в том неустройстве, когда все гражданское управление состояло в хаосе дел, вверенных почти одному генерал-прокурору, тогда замешательство и затруднение дошло бы до самой высшей степени и не только движение частей не было бы соразмерно быстроте происшествий, но и совсем бы в некоторых отношениях оно остановилось», — писал Сперанский28. Таким образом, в наследство Александру I досталась, прежде всего, проблема административно-территориального устройства империи.
Разбалансированность и неэффективность системы административного управления в начале XIX в. были вызваны историческим процессом становления и развития русской государственности. Сущностную сторону этого процесса прекрасно отражает концепция природно-географического фактора29. В результате, под властью русских царей оказались территории, различные по географическому положению, а значит, и по доминирующему типу хозяйства. На просторах России охотники-собиратели соседствовали с кочевниками-скотоводами и оседлыми земледельцами, практиковавшими весь спектр приемов обработки земли: от подсечно-огневого земледелия и перелога в Нечерноземье и на русском севере до поливного в Средней Азии и трехполья на западных окраинах. Как следствие, существенно различались и типы господствовавших социальных отношений: родоплеменной строй и различные этапы его разложения сосуществовали наравне с развитым феодализмом и зарождавшимся в отдельных окраинных землях капитализмом. Россия не была едина ни в этническом, ни в конфессиональном отношениях. «... если справедливо утверждение, что империя — это многообразие вер, народов, культур и способов управления, то Россия была подлинной империей задолго до Петра I. Финно-угорские племена, населявшие бассейн Оки и Верхней Волги, служили еще первым московским князьям. Дальнейшее собирание земель привело под руку московского государя народы Поволжья и Предуралья, не имевшие собственной государственности и по большей части языческие. Со взятием Казани Российское государство окончательно стало полиэтническим и утратило долго и тщательно оберегаемое вероисповедное единство»30.
Подобная социальная, экономическая, конфессиональная, общественная, географическая разноликость страны принималась властителями и обществом как данность еще и потому, что само по себе историческое ядро государства никогда не было однородным, экономически единым образованием31. «Относительная слабость коммерции и финансов помогает объяснить, почему Россия очень редко могла контролировать с помощью непрямого экономического воздействия даже прилегающие к ее границам территории. Политическая власть и аннексия с большой вероятностью наступала раньше», чем удавалось установить экономический контроль32.
Еще будучи великим князем, Александр I прекрасно осознавал остроту проблемы административной неуправляемости империи. В 1796 г. в письме к В. П. Кочубею он писал: «В наших делах господствует неимоверный беспорядок, грабят со всех сторон; все части управляются дурно; порядок, кажется, изгнан отовсюду, а империя, несмотря на то, стремится лишь к расширению пределов»33. Неудивительно поэтому, что первое, к чему обратился Александр, оказался вопрос о реформе государственного аппарата. Он обсуждался «молодыми друзьями» уже в апреле 1801 года. В августе в Негласном комитете велась работа над проектом преобразования коллегий в министерства. 8 сентября 1801 г. Высочайший манифест официально объявил о реформе центрального управления и провозгласил учреждение министерств. В феврале 1802 г. А. А. Чарторыйский представил записку, к которой прилагалась схема организации государственного управления34. В ее основу был положен принцип разделения властей. Она подробно обсуждалась в Негласном комитете, и результатом стали Указ и Манифест 8 сентября 1802 года35.
Эти акты, «хотя и не вполне последовательно, юридически оформляли практически складывавшуюся на протяжении второй половины XVIII в. систему единоличного управления, которая выражала тенденцию к централизации государственного управления и концентрации его в руках монарха»36. В этом плане примечателен так называемый «сенатский инцидент», результатом которого стала ликвидация права представления, дарованная Александром Сенату в Манифесте 1802 года. Первая же попытка Сената на практике превратиться в орган, хотя бы в минимальной степени претендующий на ограничение законодательной власти императора, окончилась фактическим отказом от программы постепенного превращения Сената в выбираемый дворянством орган надзора и законосовещания, то есть во властный институт, независимый от воли и власти самодержца.
«Реформа 1802 года положила начало формированию системы ведомств, предусматривавшей замену господствовавшей в XVIII в. “лучевой” системы подчинения местных учреждений центральным... “линейной”, при которой каждое местное учреждение стало подчиняться напрямую определенному министерству»37.
В то же время первая министерская реформа обладала рядом недостатков. Создание министерств не привело к устранению коллегий; отсутствовали бюрократические механизмы, позволявшие укрепить принцип ответственности министерской власти, выраженный в Манифесте лишь в виде декларации; ощущалась острейшая нехватка квалифицированных чиновников, способных к отправлению возложенных на них обязанностей; не были определены пределы ответственности министров и министерств, отсутствовала четкая внутренняя структура построения министерства; не были созданы местные органы министерств38. «Одновременно... сам император искал определенного противовеса значительно расширившимся и ... задевавшим неограниченность его власти полномочиям министров»39. Необходимость новой кардинальной реформы системы управления была очевидна.
Александр настаивал на том, чтобы новые реформы администрации были основаны на непременной силе законов. «Требование законности, исходившее от российского императора, являлось, в сущности, выражением его стремления полностью подчинить бюрократию своим интересам, а значит укрепить устои своей власти»40. Таким образом, стремление Александра к законности в плоскости государственного управления есть, в первую очередь, механизм превращения самодержавия в надгосударственный институт власти. Решать эти задачи предстояло уже не «молодым друзьям», а Сперанскому. В нем император увидел бюрократа, способного разработать схему наиболее рационального политического устройства, в рамках которого устанавливался четкий контроль самодержавия над бюрократическими органами империи и умерялся произвол чиновничества. Сперанский, в свою очередь, сумел не только осознать, но и сформулировать реформаторский вектор: «Российская конституция одолжена будет бытием своим не воспалению страстей и крайности обстоятельств, но благодетельному вдохновению верховной власти, которая, устроив политическое бытие своего народа, может и имеет все способы дать ему самые правильные формы»41. В результате, свет увидели Указ 6 августа 1809 г. и манифесты 25 июля 1810, 25 июня 1811 и 20 марта 1812 годов.
«Введение к уложению государственных законов» также рассматривается в литературе как проект «русской конституции». Проект Сперанского воплощал в себе вторую значимую особенность политической программы преобразований императора Александра. Конституционализм этого проекта видится историкам в последовательно проведенном принципе разделения властей и, главное, в создании народного представительства — Государственной думы. Однако отделение различных административных управленческих органов друг от друга, четкое определение их юрисдикции, внутреннего соподчинения, выстраивание иерархии этих органов, основанной на принципе разделения властей, не свидетельствуют о конституционности проекта. Напротив, это говорит о формальном понимании этого принципа и его применении только и исключительно в административной практике. Наиболее четко суть российского понимания теории Монтескье сформулировал сам Сперанский: «Державная власть соединяет в себе силу законодательную, судную и исполнительную и приводит их в действие посредством государственных сословий, для сего установленных»42.
Предложение Сперанского о создании Государственной думы также не свидетельствует об ограничении законодательной власти императора. Государственную думу следует рассматривать в контексте недостатков первой министерской реформы и, прежде всего, недостатка ответственности министров, которая должна состоять в том, чтобы четко выполнять действующий закон. А ответственность министров не могла быть реализована в полной мере до тех пор, пока закон не станет выражать устремление сословий, то есть пока на практике не реализуется идея «истинной монархии», во главе с «мудрецом на троне», разумно, но самовластно правящим страной в интересах всего общества. Узнать интерес общества можно только спросив его об этом — объединив представителей сословий в Государственной думе, наделив ее законосовещательными функциями и, тем самым, превратив в законосовещательный орган выражения сословных интересов при самодержавном монархе. В этом состоит второй существеннейший принцип, лежащий в основе политической программы Александра I, — стремление к реализации в полной мере идеи самодержавного царствования во имя и для блага народа.
Впервые такая модель была апробирована Екатериной в период всесословной Уложенной комиссии, деятельность которой дала огромный социологический материал и стала основой екатерининского законодательства. Однако, как совершенно справедливо отмечают исследователи, влияние французской революции оказалось значительным. Механизмы, заимствованные преимущественно из Франции, и, в первую очередь, принцип разделения властей, на основе которого строилась новая административная система, значительно усложнили схему функционирования управленческой машины империи, а потому потребовали более интенсивных механизмов взаимодействия с обществом. Таким механизмом должно было стать народное представительство. Это, однако, не означало, что император предполагал делиться с обществом своей властью. В силу этого, представительные органы должны были явиться не прообразом парламентаризма, а инструментом «истинной монархии», обеспечивающим доминирование самодержавия одновременно и над обществом, и над бюрократией.
В этой связи характерна точка зрения Д. А. Гурьева: «Исполнительная власть в монархическом правлении важнее законодательной. Первая управляет, действует, вторая соглашается, одобряет и рассматривает действия правления. Сколь ни велика важность мудрых законов, но они останутся бесполезными, если исполнение их будет погрешительно»43.
События 1812 г. и последовавшие за ними заграничные походы не позволили довести до конца выстраивание стройной вертикали власти: разбалансированность систем центрального (построенной по министерскому принципу) и местного (сохранявшей значительные черты коллегиальности) управления стала предметом послевоенного монархическо-федералистического проекта, суть которого состояла в решении трех вопросов. Во-первых, унификации модели построения систем центрального и местного управления. Во-вторых, создании на местах бюрократических механизмов реализации сословиями своих прав, то есть обустройстве местных полицейских и судебных мест. В-третьих, объединении всех элементов политической конструкции в единое целое, то есть законодательном закреплении доминирования самодержавия и над обществом, и над институтами государства, облечении его в форму Уложения. По окончании войны Александр «публично изъяснился насчет нынешнего устройства внутреннего государственного управления» и заявил, что «главнейшие его занятия будут по сему вопросу»44.
Таким образом, главным содержанием послевоенного курса внутренней политики самодержавия стал вопрос выработки механизмов управления территориями, создания эффективной модели системы местного управления, построенной на основе принципа разделения властей.
Первые подходы к разработке модели унификации министерской системы и иных органов как центрального, так и местного управления, относятся еще к довоенному времени. 28 марта 1806 г. В. П. Кочубей представил императору записку, содержавшую меры по дальнему совершенствованию системы министерского управления45. В ней впервые была высказана мысль о необходимости организационной унификации министерств, упорядочении их взаимоотношений с Сенатом и Непременным советом. Эта часть записки Кочубея найдет свое воплощение во второй министерской реформе 1810—1812 годов. Развивая свою мысль, Кочубей предлагал «определить в губернии, а особливо отдаленные, генерал-губернаторов, вверяя им по две, три или четыре губернии каждому». «Пребывание генерал-губернатора в провинциях существенную пользу приносить может», — утверждал он, — поскольку «множество дел по средством власти сей получит, не выходя из губерний, окончание и... тем избавится вышнее правительство от большого числа совершенно не нужных хлопот», а «частные люди ограждены будут от проволочек». Тем самым Кочубей предлагал создать единую для всей территории империи систему управления.
Появившееся несколькими годами позднее «Введение к уложению государственных законов» Сперанского умалчивало об институте генерал-губернаторства. Однако по «Плану» Сперанского предусматривалось выделение пяти окраинных областей (Сибири, Кавказа, Новороссии, Оренбургского края и Земли донских казаков), к управлению которыми общие государственные законы должны были применяться «по местному их положению»46. «Устройство областей предполагало сохранение в них власти генерал-губернаторов. Но институт генерал-губернаторства в России, в соответствии с планом государственных преобразований Сперанского, должен был существовать лишь на окраинах и на территориях, отличавшихся существенными местными особенностями от основной части империи»47.
Таким образом, уже в предвоенный период начали формироваться две точки зрения: сторонников генерал-губернаторского проекта и его противников.
Бурные события 1812—1814 гг. отодвинули внутренние реформы на второй план. В декабре 1814 г. тот же Кочубей подал императору записку, в которой вновь вернулся к идее унификации системы государственного управления48. Бегло остановившись на необходимости более четкого разграничения полномочий между верховными органами (Государственным советом, как законосовещательным органом, Сенатом, как судебным органом, и министерствами, как исполнительными органами), Кочубей сконцентрировал свое внимание на двух вопросах: внутренней логике построения министерской системы и местном управлении. Для решения первого из них, кроме сокращения штатов канцелярий, Кочубей предлагал объединить Министерство полиции с Министерством внутренних дел, соединить Государственное казначейство с Министерством финансов и создать единое Министерство для управления народным просвещением и духовными делами, «...все эти предложения были в дальнейшем осуществлены: в 1819 г. Министерство полиции было присоединено к МВД с передачей в Министерство финансов Департамента мануфактур и внутренней торговли, в 1821 г. Государственное казначейство присоединено к Министерству финансов, а в 1817 г. образовано Министерство духовных дел и народного просвещения (просуществовавшее до 1824 г.)»49. В целях унификации министерской системы с устройством местных учреждений Кочубей возвращался к своим же идеям, высказанным в 1806 г., и предлагал, не обременяя генерал-губернаторов текущими делами и бюрократическим делопроизводством, превратить их в надзорный институт верховной власти в губерниях.
1 декабря 1815 г. свою записку подал министр финансов А. Д. Гурьев50. Он предлагал «учредить в качестве совещательного при императоре органа Тайный Совет, состоящий только из министров», вручить исполнительные функции Правительствующему сенату, отделить от последнего Судебный сенат, наделив его исключительно полномочиями высшей судебной инстанции51. «При этом Гурьев предлагал такую организацию местных учреждений, которая предусматривала бы линейное подчинение их соответствующим министрам... эта конструкция была призвана усилить власть министров и не оставляла места для генерал-губернаторов как особой правительственной инстанции»52.
Таким образом, по окончании войны два подхода к устройству местных учреждений вновь оказались актуальными. Любопытным представляется то, что в отличие от Сперанского, рассматривавшего генерал-губернаторское управление как чрезвычайный институт, а потому пригодный исключительно для управления окраинными территориями, существенно отличавшимися от внутренних областей России географически, политически, экономически, социально, Гурьев видел в генерал-губернаторах помеху распространению министерской власти на систему местного управления. Впоследствии противостояние сторонников и противников разделения России на генерал-губернаторства станет одной из причин, заставивших Александра I не торопиться с введением «Государственной Уставной Грамоты».
Генерал-губернаторский проект Александра I начался в 1816 г. составлением «Проекта учреждения наместничеств»53. Подготовка проекта 1816 г. «осуществлялась либо под руководством Н. Н. Новосильцова, либо в Министерстве полиции»54 по прямому повелению Александра I. Согласно тексту проекта, вся территория империи разделялась на наместнические округа, состоявшие из нескольких губерний55. Во главе округа ставился назначаемый императором наместник (§ 2). Он подлежал исключительно высочайшей юрисдикции. «Проектом» регламентировалась делопроизводственная переписка между императором и наместником. Под непосредственным контролем императора находились именные царские указы, данные наместнику, дела, составлявшие государственную тайну, и дела, требовавшие использования воинских контингентов, квартировавшихся на территории округа. Таким образом, эти вопросы не подлежали юрисдикции наместников.
Для сведения императора наместник обязывался представлять рапорты и каждые три года лично докладывать царю о состоянии вверенных губерний. Наместник получал право сноситься непосредственно с императором по «всем важнейшим делам и предложениям, надписывая донесения свои по части» министра по принадлежности, а также по своим представлениям, которые «не будут уважены» министрами или Сенатом (§ 50—55).
В обязанности наместнику вменялось охранять права, «разным состояниям присвоенные», внутреннюю безопасность и благосостояние, наблюдать за исполнением земских повинностей, за казенным интересом и за действием правосудия. Иными словами, наместник следил за соблюдением status quo в отношениях помещика и крестьянина (§ 10—13) вплоть до введения опеки за жестокое отношение к крепостным (§ 12) или «мотовство» (§ 16), контролировал дворянские собрания (§ 8—9); нес ответственность за устройство местной полиции (§ 14) и богоугодных заведений (§ 18), занимался попечительством о внешнем виде городов, о развитии торговли, промышленности и землепашества (§ 17), почт, дорог и мостов (§ 20), наблюдал за законностью исполнения рекрутской повинности (§ 21—22). В его обязанности входило также не только блюсти интересы казны и не допускать недоимок по казенным податям (§ 23), но и в случаях стихийных бедствий «входить в состояние» обывателей и делать представления министрам о снижении налогов, ходатайствовать перед Начальником Главного Штаба о переводе расквартированных войск в другой округ или губернию своего округа в случае, «если усмотрит в том пользу казне» (§ 26)56; рассматривать жалобы, включая доносы на «губернские правительства», и представлять их министру по принадлежности с собственным мнением (§ 27—28)57.
В непосредственном подчинении наместнику находился гражданский губернатор со всеми «зависящими от него местами и лицами» (§ 30). Губернатор должен был ежемесячно представлять наместнику донесения о состоянии дел в Губернском правлении и подотчетных ему местах (§ 61). «Сверх того Губернаторы во всех случаях, требующих высшего разрешения, на основании общего Учреждения Министерств (§ 275, 276), относятся непосредственно к Наместнику» (§ 62).
Исключение58 составляли «другие части управления59,... как общие, так и частные или особенные начальства», над которыми наместнику предоставлялась лишь контрольная, но не административная власть (§ 31). Право принимать решения по делам этих частей управления «с оною же властию, какая, в подобных случаях, узаконениями присвоена Министрам» (§ 33), предоставлялась наместнику лишь в исключительных случаях, «когда встретятся дела важнейшие и чрезвычайные60, времени не терпящие, и по каким либо недоумениям или затруднениям, власть и способы местного управления превышающим, требующия скорейшего разрешения, которое не может быть отлагаемо без явного вреда или государственного ущерба» (§ 32). В этих случаях власть наместника ограничивалась обязательством доносить о происшествии министру по принадлежности (§ 33); а в случаях, если, с точки зрения наместника, представление ему сделанное, не носит чрезвычайный характер, он должен был отправить дело по инстанциям (§ 34).
В обязанность наместнику вменялось лично (§ 40) ревизовать все присутственные и судебные места и особенные начальства (§ 41), следить за соблюдением законности и быстроты делопроизводства в них (§ 42), отстранять чиновников от должности и придавать их суду (§ 43—44). Исключение составляли лишь губернаторы, вице-губернаторы, председатели палат, прокуроры, начальники таможенных округов, военные чины и «все члены, определяемые с Высочайшего утверждения» (§ 45).
Судебные места и решения «по делам судным» не находились в непосредственном ведении наместника, однако он имел право «понуждать судебные места в округе через Губернскаго Прокурора к скорейшему разрешению дел» (§ 35) и останавливать — до соответствующего решения Сената — исполнение по приговору о лишении чести и жизни (§ 36). Иными словами, в судопроизводственной сфере ему предоставлялись контрольно-надзорные функции, что, безусловно, являлось отражением позиции, изложенной в записках Кочубея 1806 и 1814 годов.
Советы, создававшиеся в наместничествах, составлялись из наместника и шести членов (§ 66), кандидатура каждого из которых представлялась на рассмотрение и утверждение61 императору министром по принадлежности. Исключение составлял управляющий письмоводством, которого императору представлял наместник (§ 68). Члены совета обладали исключительно совещательными голосами, в исполнение же должно было приводиться единоличное решение наместника, принятое по итогам обсуждения дела в совете (§ 85). Решение наместника только тогда приобретало законную силу распоряжения, когда оно было подписано членом совета по принадлежности (§ 90). За членами совета, однако, было закреплено право записать в журнал заседания особое, отличное от точки зрения наместника, мнение (§ 86), что освобождало члена совета от ответственности за решение наместника, с которым он не был согласен (§ 88). Наместник же, в свою очередь, обязан был отразить несогласное мнение в ежемесячном донесении (§ 86).
Ведению совета подлежали дела «по общей полиции, по части медицинской, по богоугодным заведениям, народонаселению, промышленности по водяным и сухопутным сообщениям..., по общественным денежным повинностям, недоимкам и другим предметам, до казенного интереса относящимся..., по части судебной..., по народному просвещению и иностранным вероисповеданиям» (§ 67), то есть по всем тем отраслям управления, которые подлежали и министерской юрисдикции. Каждый из членов совета, поскольку назначался по принципу министерского представления, отвечал лишь за определенный участок работы, соответствующий профилю представившего его министерства (§ 67).
Согласно положением «Проекта», наместники не должны были подчиняться министрам, они представляли собой инстанцию, подотчетную исключительно императору, и полностью независимую от министерской вертикали власти. Дела об отрешении наместников от должности рассматривались императором по представлениям министров (§ 46—49). Более того, наместникам предоставлялось право, «взяв на свою личную ответственность,... остановить исполнение указов Правительствующего Сената и предписаний Министров, коль скоро усмотрит, что, по местным особенностям края, может произойти от исполнения оных явный вред казне или народу, или что оными отменяются законы, учреждения или Высочайшие повеления. В таких случаях он обязан немедленно представлять о сем на Высочайшее разрешение Его Императорскому Величеству, с подробным изложением причин, его к тому побудивших, и в то же время донести о том Сенату, буде по его указу остановлено исполнение, или до сведения того Министра, от которого последовало предписание» (§ 38). Одновременно, если «исполнение таковых предписаний навлекает токмо некоторые неудобства», наместник сносится с министром или Сенатом и, в случае подтверждения решения, наместник «поступает сообразно с оным» (§ 39). Взаимоотношения министров и наместников носили характер ad hoc62, поскольку введение окружного территориально-административного деления империи и наместнической власти на местах «не изменяет течения дел в порядке, ныне существующем63, посему Правительствующий Сенат и Министерства имеют посылать предписания свои по прежнему присутственным губернским местам и лицам, по принадлежности» (§ 56). Сенат же обязан был присылать наместнику все необходимые для его сведения государственные акты (§ 60).
Таким образом, не имея возможности влиять на действия наместников, министры сохраняли свою власть над губернскими властями, но даже приобретение контроля над персональным составом наместнического совета не давало министрам возможности влиять на течение дел в наместничествах. Эта мысль подтверждается и определением обязанностей наместника в Совете, которые состояли в «наблюдении, Именем Его Императорского Величества, за действием и исполнением законов в губерниях» (§ 75). Такое положение дел должно было уравновешивать власть министров, которая стремилась к расширению (в этой связи уместно вспомнить вызвавшую недовольство Александра записку А. А. Аракчеева «О министерском комитете», в которой предполагалось существенное расширение полномочий председателя Комитета Министров64) и грозила ограничить самодержавность императора. Позднее в разговоре с А. Д. Балашовым император указывал на это обстоятельство, говоря, что в должности генерал-губернатора он видит противовес всевластию министров65.
«Проект учреждения наместничеств» достаточно широко обсуждался в среде высшей бюрократии: от 1817—1819 гг. сохранился ряд записок по этому поводу. Во-первых, записка Ф. П. Ключарева «О лучшем устройстве гражданского в губерниях управления»66, которую сенатор составил в 1817 г., «исполняя с благоволением высочайшую волю вашего императорского величества»67. В записке развивалась мысль, высказанная Кочубеем в 1806 и 1814 гг., о том, что главнейшим средством исправления дел в губерниях является назначение генерал-губернаторов, каковыми должны были стать сановники, удостоенные наибольшего доверия императора.
Во-вторых, «Проект образования округов из Губерниев и областей», составленный бароном Б. Б. Кампенгаузеном в 1818 г. и переданный императору 15 января 1819 года68. В нем государственный контролер усматривал «главнейшие недостатки настоящего нашего Управления» в оторванности министров, «в столице живущих», от «местных нужд и обстоятельств» при одновременной перегруженности министерских департаментов «разными по губерниям распоряжениями», которые стесняют «самое действие местного исполнения». При этом, «когда какое-либо предписание уже сделано, то редко заботится кто, как оно исполнено». Поэтому действия местной администрации «не должно бы стеснять, но подвергнуть оное строгой поверке, не ожидая доносов и жалоб». Та же ситуация, по мнению автора, наблюдалась и применительно к судебной части. Самому губернскому управлению не хватало единого центра, объединившего бы в своих руках «Таможенные, Горные, Дорожные, Почтовые и другие ведомства», руководимые министерствами, с собственно губернским управлением. Для устранения этих недостатков Кампенгуазен предлагал по примеру Пруссии разделить Россию на 12 областей, верховную власть в которых передать «Главным областным Начальникам», «областным Сенатам» и «Главным областным Судам». Примечательно, что в этом «Проекте» впервые появилась мысль о создании местных сенатов и областных судов, которая впоследствии получили свое развитие в «Государственной Уставной Грамоте» в виде местных отделений Сената и Верховных судов наместнической области.
В-третьих, в августе 1818 г. «кто-то из лиц, несомненно, близких к правительству», подал Александру проект реформы внутреннего управления69. Отличительной чертой этого проекта являлось необходимое, по мысли автора, создание «“губернских комиссий”, состоящих из депутатов от дворянства и купечества». Эти комиссии не должны были иметь «исполнительной власти», они стали бы «совещательными органами. Свои мнения они представляют местным губернским властям, если вопрос относится к компетенции местных органов, и министру внутренних дел, когда затрагиваются вопросы, требующие разрешения центрального правительства»70. Впоследствии эти «губернские комиссии» приобретут на страницах «Государственной Уставной Грамоты» вид Наместнических сеймов.
В-четвертых, комплекс материалов Д. А. Гурьева, состоявший из редакции «Проекта» (не датирована)71, «Мнения министра финансов о Проекте Учреждения о Наместниках, сообщенном ему По Высочайшему повелению»72 и приложенной к «Мнению» записки на французском языке73 от 16 декабря 1817 года. Из этих материалов со всей очевидностью следует, что Гурьев был противником самой идеи учреждения генерал-губернаторств, рассматривая ее как развитие созданной «Учреждением о губерниях» «лучевой» системы подчинения местных учреждений центральным. Являясь, по-видимому, выразителем мнений министерского корпуса, Гурьев был сторонником «линейной» системы подчинения, при которой каждое местное учреждение подчинялось напрямую определенному министерству. В силу этого министр финансов, не имея возможности прямо отвергнуть «Проект», выступил с предложением «ряда поправок, клонящихся к преобладанию у наместников надзорных функций и ограничению их административных полномочий, а также сохранению властных полномочий министров». Характерно и то, что приложенная к «Мнению» записка на французском языке «содержит более решительные возражения против проекта учреждения наместничеств»74. Показательно, что идея укрепления «линейной» системы управления найдет в «Государственной Уставной Грамоте» свое гипертрофированное воплощение в виде двух министерских вертикалей власти: Комитет министров — Правительный совет Наместничества — Общее Собрание губернского начальства и министерства — отделения Правйтельного совета Наместничества — экспедиции Общего Собрания губернского начальства.
В-пятых, «Примечания на мнение Графа Гурьева по предмету устройства Наместничеств»75, составленные Аракчеевым76. Этот документ представляет собой попытку найти компромисс между противниками и сторонниками генерал-губернаторского проекта. Точку зрения Гурьева автор записки рассматривает как «изложение чувств Министра, встревоженного мыслию, что единоначалие его над частию, ему вверенной, перейти может в руки Наместников, или, по крайней мере, разделено быть между им и Наместниками, и опасающегося, что от сего постигнут Россию ужасные бедствия. Я с своей стороны считаю заключение таковое весьма увеличенным и неправильным... Но, впрочем, говоря о Наместниках, или областных Генерал-Губернаторах, я нисколько не полагаю, как думает Граф Гурьев, чтобы в предположении у правительства было правление заводить в Наместничествах, отдельным, подобно Польше и Финляндии. Если бы сие было, тогда я согласно с ним, предвидел бы большое неудобство для управления государства... Мое мнение, согласно с его, состоит в том, что правлению должно быть сосредоточену в частях государственного управления или ветвях онаго, и соблюдать единство своей части. Надзор за правлением необходим, но не в отклонение распорядков, а в подкрепление оных... Я, с своей стороны, не нахожу нисколько вредным установление областей или наместничеств, но не нахожу также нисколько излишним и того, что Министерства у нас учреждены, не могу между тем не заметить однако же того, что Министерства наши до сих пор на твердую ногу еще не столько основательно поставлены, как были Коллегии».
Таким образом, в ходе обсуждения генерал-губернаторского проекта в 1817—1819 гг. были высказаны три основополагающих принципа организации системы взаимоотношений местного и центрального управления — создание региональных отделений Сената, местных выборных представительных совещательных органов и укрепление «линейной» системы министерского управления. Связующим звеном, казалось бы, противоречащих друг другу позиций стала точка зрения Аракчеева, дававшая возможность соединить теорию общественного договора в виде сословного представительства с принципом разделения властей в виде сочетания «линейной» системы министерского управления с наместнической контрольно-административной властью. В полной мере все эти идеи нашли свое воплощение в «Государственной Уставной Грамоте».
«Государственная Уставная Грамота», таким образом, есть пример применения теории общественного договора и принципа разделения властей с целью реализации самодержавных прав русских императоров. Иными словами, управленческая система, в понимании авторов Грамоты, включала в себя все сферы государственного управления: судебные, законосовещательные и исполнительные органы во всем их многообразии. Однако ни один из управленческих органов не был наделен даже подобием власти. Об этом красноречиво свидетельствует не только анализ положений самой Грамоты, но и дискуссия 1817—1819 гг. о судьбе генерал-губернаторского проекта Александра I, развернувшаяся не по вопросу о властных полномочиях соответствующих органов, а вокруг проблемы функционального разграничения обязанностей между центральными и местными управленческими инстанциями, в равной степени подчиненных верховной самодержавной власти. Все они создавались с единственной целью — предоставить в распоряжение самодержца механизм реализации его и только его неограниченной власти. Реальная власть была сконцентрирована у верховного самодержавного правителя. В отношении органов управления Грамота фактически подменяла понятие власти различными функциями, которыми в большем или меньшем объеме наделялись различные административные органы.
«Государственная Уставная Грамота», первая и вторая редакции которой создавались в 1819—1820 гг., должна была объединить воедино реформаторские начинания первой половины царствования — принцип самодержавности власти и сословное понимание теории общественного договора — с послевоенными теоретическими изысканиями правительства в области бюрократизации системы административного управления империи. Иными словами, «Государственная Уставная Грамота» представляет собой Уложение государственных законов, о необходимости которого говорил Сперанский. Невозможность создания такого Уложения в довоенный период объясняется отсутствием разработанной модели администрирования территорий, основанной на принципе разделения властей, то есть разграничения управленческих функций между различными уровнями административных органов. Только к концу 1819 г. эта модель была создана. В силу этого, лишь с 1819 г. началась разработка полномасштабного «непременного» закона, Уложения — «Государственной Уставной Грамоты».
В 1819 г. бывший министр полиции А. Д. Балашов был назначен генерал-губернатором нескольких центральных губерний. Однако только 2 марта 1823 г. он получил разрешение приступить к проведению реформы в жизнь77. Столь длительная задержка была вызвана тем, что в 1821 — 1822 гг. Сперанский, известный своим талантом систематизатора разрозненных идей, занимался структуризацией материалов дискуссии 1817—1819 годов. Результатом этой работы стал «Проект учреждения областного управления» 1822 года. 1823—1824 гг. были потрачены на апробацию теоретических построений. 1 сентября 1823 г. «Начальные основания для приспособления управления губернского в Рязани к общему ходу дел, ныне вводимому» Балашова были высочайше утверждены78. В 1824 г. новое устройство губернских учреждений было введено в Рязани. «В том же году Александр I посетил Рязань, был в губернском совете, а также губернском правлении, казенной палате и т.д. и одобрил все, что осмотрел»79. Тогда же (в 1824 г.) началась работа по адаптации результатов генерал-губернаторских опытов Балашова к «Государственной Уставной Грамоте». Была создана третья редакция Грамоты, основным отличием которой от предшествующих редакций стала более детальная проработка вопроса об организации местного управления при сохранении самодержавного характера верховной власти и сеймовой модели управления сословиями, обеспечивавшей надсословный статус самого самодержавия.
Таким образом, в 1824 г. реализация политической программы Александра близилась к завершению. Две из трех задач, отложенных императором до окончания войны, были решены: создана модель управления территориями и проект Уложения. Однако прежде чем вводить Грамоту в жизнь, необходимо было разработать последнюю составляющую политической конструкции — систему бюрократических механизмов реализации сословиями своих прав, то есть создать модель местных полицейских и судебных мест.
В январе-ноябре 1825 г. Балашов представил на рассмотрение императору комплекс документов, регламентировавших, в первую очередь, роль, место и функции различных полицейских учреждений, — «Проект устава общего губернского управления» (16 января 1825 г.), «Проект устава общего уездного управления» (16 января 1825 г.), «Предложения Генерал-Адъютанта Балашова по предмету распределения полицейского управления» (не датированы), а также подписанные императором 1 мая 1825 г. «Начальные правила краткой инструкции начальнику губернской полиции», «Инструкцию помощникам начальника губернской полиции», «Наставление сотскому в селениях», «Наставление десятскому в селениях», «Наставление каждому хозяину двора в селении»80. 10 ноября 1825 г. датирован последний документ — «Распорядок о назначении впредь сотских и десятских»81.
Таким образом, реформа губернского управления, в том числе и местные полицейские инстанции, были снабжены необходимым пакетом нормативных документов. Последнее препятствие на пути окончательной реализации политической программы Александра I, описанной в «Государственной Уставной Грамоте», было устранено. Однако 19 ноября 1825 г. император скончался, так и не успев довести дело своей жизни до логического завершения.
В результате восстания декабристов политическая модель абсолютистской государственности, воплотившаяся в проекте «Государственной Уставной Грамоты», оказалась отброшена. В николаевское время была реализована модель, основанная на иных механизмах. Общее между ними то, что обе они базировались на одних и тех же принципах — самодержавности института верховной власти, его надсословности и надгосударственности, то есть являлись моделями абсолютизма.
Примечания
1. САФОНОВ М.М. Проблема реформ в правительственной политике России на рубеже XVIII и XIX вв. Л. 1988, с. 128.
2. MONTESQUIEU CH.-L. De l’esprit des lois. T. 1. Amsterdam. 1764; Encyclopédie, ou Dictionnaire raisonne des sciences. T. IX. Neufchâtel. 1765; ЮСТИ И.Г. Существенное изображение естества народных обществ и всякого рода законов. М. 1770.
3. ОМЕЛЬЧЕНКО С.А. «Законная монархия» Екатерины II. Просвещенный абсолютизм в России. М. 1993, с. 339.
4. СУХОМЛИНОВ М.И. Фридрих-Цезарь Лагарп — воспитатель императора Александра 1. Исследования и статьи по русской литературе и просвещению. Т. 2. СПб. 1889, с. 198.
5. СПЕРАНСКИЙ М.М. Руководство к познанию законов. СПб. 2002, с. 350.
6. ЧЕРНОВ С.Л. К вопросу о времени возникновения абсолютизма в России в XVIII—XX веках.
7. ПСЗ-1, № 3006.
8. ЧЕРНОВ С.Л. Ук. соч., с. 38.
9. ПСЗ-1, № 19779.
10. САФОНОВ М.М. Ук. соч., с. 146-164.
11. LE DONNE J.Р. Ruling Russia. Politics and Administration in the Age of Absolutism 1762—1796. Princeton. 1984; YANEY G. The systematization of Russian Government. Urbana. 1973.
12. БЕРТОЛИССИ Л. Введение к изучению конституционных проектов в России XVIII—XX вв. Конституционные проекты в России. XVIII — начало XX века. М. 2000, с. 81-82.
13. ЗАХАРОВ В.Ю. «Всемилостивейшая жалованная грамота российскому народу» 1801 г. в контексте развития конституционных идей в России во второй половине XVIII - начале XIX вв. М. 2002.
14. САФОНОВ М.М. Ук. соч., с. 165.
15. Там же, с. 162—163.
16. МИНАЕВА Н.В. Век Пушкина. М. 2007, с. 16—17. Текст «Жалованной грамоты российскому народу» см.: Там же, с. 149—160.
17. О Вольном экономическом обществе и конкурсе 1765—1767 гг. см.: ОРЕШКИН В.В. Вольное экономическое общество в России. М. 1963; БЕЛЯВСКИЙ М.Т. Крестьянский вопрос в России. М. 1965; ПЕТРОВА В.А. Вольное экономическое общество как проявление просвещенного абсолютизма. Автореф. дисс. канд. ист. наук.Л. 1980.
18. ЦИМБАЕВ Н.И. Идеи федерализма и федеративного устройства России.в общественной мысли. Очерки русской культуры XIX века. М. 2003, с. 469—470.
19. ЛИВЕН Д. Империя на периферии Европы: сравнение России и Запада. Российская империя в сравнительной перспективе. М. 2004, с. 78.
20. САФОНОВ М.М. Ук. соч., с. 130-131.
21. Constan de М. Benjamin. Cour de politique constitutionnelle. Collection complète des ouvrages publiés sur le gouvernement représentatif et la Constitution actuelle de la France, formant une espèce de Cour de Politique Constitutionnelle. Vol. 2. P. 1818, p. 73.
22. Mémoires posthumes du feld-marechal comte de Stedingk. Vol. 2. P. 1845, p. 10—11; КЛОЧКОВ M.B. Очерки правительственной деятельности Павла I. Пг. 1916, с. 142.
23. МЕДУШЕВСКИЙ А.Н. Конституционные проекты в России. В кн.: Конституционные проекты в России. XVIII — начало XX в. М. 2000, с. 111.
24. ЗАХАРОВ В.Ю. Ук. соч., с. 6.
25. САФОНОВ М.М. Ук. соч., с. 140.
26. Там же, с. 139.
27. Институт генерал-губернаторства и наместничества в Российской империи. T. 1. СПб. 2001, с. 61-62.
28. СПЕРАНСКИЙ М.М. Проекты и записки. М. 1961, с. 201.
29. ВЕСЕЛОВСКИЙ К. О климате России. СПб. 1857; ВОЕЙКОВ А.И. Климаты земного шара, в особенности России. СПб. 1884; ДУЛОВ А.В. Географическая среда и история России. Конец XV — середина XVI в. М. 1983; МИЛОВ Л.В. Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса. М. 1998.
30. ЦИМБАЕВ Н.И. Ук. соч., с. 469.
31. Подробнее см.: КОВАЛЬЧЕНКО И.Д., МИЛОВ Л.В. Всероссийский аграрный рынок. XVIII — начало XX века. Опыт количественного анализа. М. 1974.
32. ЛИВЕН Д. Ук. соч., с. 78.
33. Цит. по: ШИЛЬДЕР Н.К. Император Александр I. Его жизнь и царствование. T. 1. СПб. 1897, с. 44.
34. Российский государственный архив древних актов (РГАДА), ф. 1278, on. 1, д. 14, л. 57.
35. ПСЗ-1, № 20405, 20406.
36. САФОНОВ М.М. Ук. соч., с. 229.
37. Институт генерал-губернаторства и наместничества в Российской империи, с. 67.
38. ЧИБИРЯЕВ С.А. Великий русский реформатор. Жизнь, деятельность, политические взгляды М.М. Сперанского. М. 1989, с. 64—65.
39. Институт генерал-губернаторства и наместничества в Российской империи, с. 67.
40. ТОМСИНОВ В.А. Светило российской бюрократии. Исторический портрет М.М. Сперанского. М. 1991, с. 79.
41. СПЕРАНСКИЙ М.М. Руководство к познанию законов. СПб. 2002, с. 342.
42. Там же, с. 395.
43. Сб. ИРИО. Т. 90. СПб. 1894, с. 71.
44. ПРЕДТЕЧЕНСКИЙ А.В. Очерки общественно-политической истории России в первой четверти XIX в. М. 1957, с. 369.
45. Сб. ИРИО, т. 90, с. 210-211.
46. СПЕРАНСКИЙ М.М. Проект уложения государственных законов. Историческое обозрение. Сборник исторического общества при императорском Санкт-Петербургском университете. Т. 10. СПб. 1989.
47. Институт генерал-губернаторства и наместничества в Российской империи, с. 69.
48. Российский государственный исторический архив (РГИА), ф. 1167, on. 1, д. 64, л. 7.
49. Институт генерал-губернаторства и наместничества в Российской империи, с. 70.
50. Сб. РИО, т. 90, с. 39-107.
51. ПРЕДТЕЧЕНСКИЙ А.В. Ук. соч., с. 369
52. Институт генерал-губернаторства и наместничества в Российской империи, с. 71.
53. Материалы, собранные для Высочайше учрежденной Комиссии по реформе губернских и уездных учреждений. Т.1. 4.1. СПб. 1870, с. 2—45. (Материалы Комиссии).
54. Институт генерал-губернаторства и наместничества в Российской империи, с. 72.
55. «Проект», как впоследствии первая и вторая редакция Грамоты, предусматривал наличие приложения с росписью округов по губерниям и определением местопребывания каждого наместника (§ 5), однако, ни архивный, ни опубликованный текст «Проекта» этого приложения не содержит.
56. Этим военная власть наместника ограничивалась.
57. «Проект» предусматривал иерархию подачи жалоб: власть, «до которой жалоба принадлежит», губернатор, наместник, министр (§ 29).
58. В чрезвычайных обстоятельствах наместник получал всю полноту исполнительной и административной власти (§ 37).
59. Делопроизводственные сношения между всеми губернскими властями, судебными местами и особенными начальствами в губернии осуществлялись через Губернское Правление (§ 63—64). Наместник получал лишь право требовать объяснений и сведений о прохождении дел непосредственно от губернских властей (§ 65), управление же губернскими властями возлагалось, как и ранее, на губернатора.
60. Определение «дел чрезвычайных» дано в § 102—107 «Общего учреждения министерств».
61. Утверждение оформляется именными императорскими указами.
62. Министры и наместники получали право обращаться непосредственно друг к другу только «в случаях чрезвычайных» или, если наместник найдет необходимым довести до сведения министерства какие-либо сведения, способствующие улучшению местного управления или «успешнейшему исполнению» министерских распоряжений (§ 57—59).
63. Этот порядок регламентировался «Общим Учреждением министерств» (§ 270—288).
64. ПРЕДТЕЧЕНСКИЙ А.В. Ук. соч., с. 370.
65. РГИА, ф. 1409, on. 1, д. 4074, л. 91-102.
66. Сборник исторических материалов. СПб. 1895, с. 217—228.
67. Цит. по: ПРЕДТЕЧЕНСКИЙ А.В. Ук. соч., с. 373.
68. РГИА, ф. 1409, on. 1, д. 4484, л. 23—Збоб. Опубликован: Институт генерал-губернаторства и наместничества в Российской империи. Т. 2. СПб. 2003.
69. Сборник исторических материалов, с. 115—142.
70. ПРЕДТЕЧЕНСКИЙ А.В. Ук. соч., с. 380-381.
71. Материалы Комиссии, с. 2—45.
72. РГИА, ф. 1167, оп. ДАГС, т. XVI, д. 93, л. 80а—120. Опубликован: Материалы Комиссии, с. 46—59.
73. Там же, с. 60—65.
74. Институт генерал-губернаторства и наместничества в Российской империи, с. 75.
75. Материалы Комиссии, с. 66—67.
76. Институт генерал-губернаторства и наместничества в Российской империи, с. 75.
77. Материалы Комиссии, с. 116—117.
78. Там же, с. 86-112, 146-151.
79. Институт генерал-губернаторства и наместничества в Российской империи, с. 88.
80. Материалы Комиссии, с. 152—212.
81. Там же, с. 194—195.