Фролова Е. И. Борис Савинков: террор как трагедия

   (0 отзывов)

Saygo

Фролова Е. И. Борис Савинков: террор как трагедия // Вопросы истории. - 2009. - № 3. - С. 81-99.

В великом сонмище тех, кто оставил свой след в политической истории России пожалуй, не найти более своеобразной, противоречивой и трагической фигуры, чем Борис Викторович Савинков, он же - В. Ропшин.

Суровая нить его жизненного пути с первых ее витков мало отличается от начала биографий многих его молодых современников. Стоит вспомнить царившую в России конца XIX и начала XX в. обстановку бунтарства и политической нетерпимости - в частности, студенческие беспорядки, связанные с ограничением автономии университетов и другими ущемлениями свобод. В среде интеллигенции, включая профессоров, писателей, юристов, подобные притеснения не могли не вызывать негодования. Публичные демонстрации жестоко подавлялись. И возникало в молодежной среде то общественное настроение, которое литературовед и публицист, а одно время и член эмигрантской партии "Крестьянская Россия" Альфред Бем в статье "Правда о прошлом" обозначил таким образом: "Соединяло нас всех, влекло друг к другу и предопределяло общность в той или иной степени нашей судьбы, то "наперекор", то искание своего пути, которое, в конечном счете, связывало нас с революцией"1.

Вологодской ссылке будущего террориста предшествовали два ареста, исключение из Петербургского университета за участие в студенческих беспорядках. Поначалу свои политические пристрастия он отдал социал-демократам. Однако после встречи в Вологде с поразившей его воображение Е. К. Брешко-Брешковской (ее уже тогда называли "бабушкой русской революции") Борис Савинков стал эсером, причем самого экстремистского толка.

Примерно тогда же он написал - еще неумелое в литературном отношении - стихотворение в прозе "Теням умерших"2. Изливать в словах рожденные пылкими эмоциями мысли стало с тех пор для Савинкова насущной необходимостью. Однако это еще не "В. Ропшин", который явил себя миру несколькими годами позже. Но вот рассказ "Ночь" уже таит в себе некоторое несоответствие поступка и нелогичной для убежденного революционера реакции на него. Герой рассказа убивает сыщика, и тут же его охватывает жгучее отвращение к себе самому и к революционному делу вообще...3.

Отсюда, должно быть, и берет начало маниакальное стремление автора к покаянному "выворачиванию наизнанку" души своего героя - эсера-боевика. Это проявляется в повести "Конь бледный"4. Бесполезно и банально видеть в образе Жоржа (или например, Вани) "alter ego" самого автора, но невозможно и отделаться даже от внешнего их сопоставления - от грустных и непрощающих глаз до надменной замкнутости. Словно только ему одному дано знать то, что иным недоступно, а именно, чего стоит жизнь и каково это - отнять ее у другого, кем бы он ни был, этот "другой"...

О художественных произведениях В. Ропшина много и пристрастно спорили: удивлялись, ценили и защищали, но больше - возмущались, вынося резкие, иногда не вполне справедливые суждения. Он чаще всего презрительно отмалчивался, тем более что подобное негодование возникало у определенной группы слишком прямолинейно мыслящих его соратников. При этом он вел себя с подчеркнутой независимостью по отношению к функционерам, хотя бы и членам Центрального комитета партии эсеров. Придерживаясь собственной позиции, даже если его аргументы бывали отметены, нередко он все равно поступал по своему разумению или замыкался в глухом, презрительном молчании.

Об этой особенности характера Савинкова вспоминала в кругу друзей - бывших политкаторжан - Роза Рабинович, правая рука Эстер Лапиной (Бэлы). Обе они как члены Боевой организации (БО) партии эсеров упомянуты в "Воспоминаниях террориста" в связи с подготовкой покушения на петербургского градоначальника генерала В. Ф. фон дер Лауница5.

Разоблачение Е. Азефа произвело, по сути, надлом всей натуры Савинкова. Не тогда ли появилась и прикипела навечно к его лицу та "маска", о которой написал, познакомившись с ним летом 1917 г., публицист и философ Федор Степун? "На трибуну взошел изящный человек среднего роста... В суховатом неподвижном лице, скорее западноевропейского, чем типично русского склада, сумрачно, не светясь, горели печальные и жестокие глаза. Левую щеку от носа к углу жадного и горького рта прорезала глубокая складка. Говорил Савинков, в отличие от большинства русских ораторов, почти без жеста, надменно откинув лысеющую голову и крепко стискивая кафедру своими холеными барскими руками. Голос у Савинкова был невелик и чуть хрипл. Говорил он короткими энергичными фразами, словно вколачивая гвозди в стену"6.

Не ограничиваясь описанием внешнего облика, Степун попытался раскрыть психологическую сущность легендарного террориста: "Действовал Савинков на фронте отчетливо и решительно... Громадным подспорьем... была его биологическая храбрость. Смертельная опасность не только повышала в нем чувство жизни, но и наполняла его душу особою жуткою радостью". Степун приводит слова самого Савинкова: "Смотришь в бездну, и кружится голова, и хочется броситься в бездну, хотя броситься - наверное погибнуть"7.

Не очень высоко оценивая его фронтовые очерки и только удивляясь тому, когда это он, постоянно бывая в разъездах, успевал их писать, Степун отмечал: "Я сразу же почувствовал явную стилизованность савинковского автопортрета. Ни демократа в русском смысле этого слова, ни народника, ни, тем более, партийного социалиста я, работая с Борисом Викторовичем, никогда в нем не замечал... Это подтверждается, как мне кажется, и языком его очерков. Афористической жестикуляцией этого языка, его латинской нарядностью и риторичностью, его эффектным, но одновременно и мертвенным блеском... Душа Бориса Викторовича, одного из самых загадочных людей среди всех, с которыми мне пришлось встретиться, была, как и его воинственный язык, так же лишь извне динамична, но внутренне мертва. Оживал Савинков лишь тогда, когда начинал говорить о смерти".

И далее: "Не могу не высказать уже давно преследующей меня мысли, что вся террористическая деятельность Савинкова и вся его кипучая комиссарская работа на фронте были в своей последней метафизической сущности лишь постановками каких-то лично ему, Савинкову, необходимых "опытов смерти", постоянным погружением в ее бездну"8.

Проницательный Степун заметил болезненные изломы савинковской души, вместившей в себя к тому времени не только гибель близких друзей (большинству которых он сам эту гибель и уготовил), но и сокрушительную правду о провокаторстве Азефа и, как следствие - фактический крах Боевой организации, которой были отданы все силы и помыслы. А сверх того - самоубийство на каторге светлого человека Егора Созонова и вскоре - смерть Марии Прокофьевой, невесты Созонова, скончавшейся от чахотки буквально на руках Савинкова... Много горя накопилось в душе известного своим хладнокровием революционера к тому времени, когда с ним встретился Федор Степун. "Кроме темы смерти, - пишет он, - Савинкова глубоко волновала только еще тема художественного творчества. Лишь в разговорах о литературе оживала иной раз его заполненная ставрогинским небытием душа... Хотя у Савинкова не было большого художественного таланта, все написанное им читается не только с захватывающим интересом, но и с волнением. Думаю потому, что Савинкова тянуло к перу не поверхностное тщеславие и не писательский зуд, а нечто гораздо более существенное: чтобы не разрушить себя своею нигилистическою метафизикою смерти, он должен был стремиться к ее художественному воплощению"9.

Если говорить проще, в его литературном творчестве, как в ранних очерках, так и позже - в художественных произведениях под именем "В. Ропшин", проявлялось стремление к осмыслению самого себя, своих эмоций. Это заметно и тогда, когда он пишет о погибших своих соратниках, имена и дела которых жаждал увековечить: о Доре Бриллиант и Максимилиане Швейцере, о Борисе Мищенко-Вноровском. Его "Воспоминания террориста", написанные в Париже в 1908 - 1909 гг., полностью были изданы только после Февральской революции10. В 1908 г. были опубликованы пронзительные, при их кажущейся бесстрастности, "Воспоминания об Иване Каляеве".

Иван Платонович Каляев, милый Янек - экзальтированный и тонко чувствующий, фанатично преданный революционному делу и романтик террора, недаром прозванный "поэтом", был близким и верным другом Савинкова еще с варшавской юности, когда они поверяли друг другу свои мысли и свои первые стихи. Но... читаешь страницы "Воспоминаний" и не можешь отделаться от ощущения, что эта самая бесстрастность - есть, ни что иное, как нарочито (чтобы не впасть в сентиментальность?) выдержанный прием. Отсюда и обращение к многословным судебным материалам и газетным сообщениям, к письмам, и к пространной речи на суде самого Каляева. И лаконичный конец - казнь в Шлиссельбурге на рассвете 11 мая 1905 года. Коротко, холодно и протокольно...

Не дает Савинков никакой своей оценки и тому факту, что Каляева, заключенного в Пугачевской башне Бутырской тюрьмы после убийства великого князя Сергея Александровича, посетила его вдова великая княгиня Елизавета Федоровна. О чем они говорили наедине - досконально не знает никто, но газеты различных направлений подняли шумиху. Это и неудивительно: было широко известно, что Елизавета Федоровна, родная сестра императрицы, несчастлива в браке, что у нее напряженные отношения с царской четой, которая боготворила проходимца Григория Распутина и одобряла мракобесие и жестокость Сергея Александровича на посту московского генерал-губернатора (расправы со студентами, погромы и выселение из Москвы евреев и многое другое); в обеих столицах всенародно толковали о моральной распущенности великого князя.

Визит Елизаветы Федоровны к ожидавшему суда и казни преступнику обрастал самыми невероятными слухами. Но Савинков в своих "Воспоминаниях" ограничился тем, что рассказал в письмах товарищам сам Каляев: "Мы смотрели друг на друга... не скрою, с некоторым мистическим чувством, как двое смертных, которые остались в живых...

- Я прошу вас, возьмите от меня на память иконку, - говорит Елизавета Федоровна, - Я буду молиться за вас.

И я взял иконку.

Это было для меня символом признания с ее стороны моей победы...

- Мне очень больно, что я причинил вам горе, но я исполнил свой долг, и я его исполню до конца и вынесу все, что мне предстоит"11.

Так писал Иван Каляев, и это человеческое письмо не требует комментариев. Некоторые единомышленники-эсеры порицали террориста за мягкотелость и чуть ли не измену революционным принципам. Другой лагерь злорадно приветствовал его якобы "раскаяние". Каляев, решив, что именно Елизавета Федоровна представила их короткую беседу в ложном свете, 24 марта направил ей резкое послание: "Я не звал Вас. Вы сами пришли ко мне: следовательно, вся ответственность за последствия свидания падает на Вас... Мне следовало отнестись к Вам безучастно и не вступать в разговор"12.

Так и возникло взаимное непонимание двух искренних, единственный раз в жизни встретившихся людей...

А что же сам Борис Савинков, недрогнувшей рукой пославший любимого друга на убийство и на эшафот? Или все-таки - дрогнувшей? Много лет спустя, в Дневнике, который Савинков вел в Лубянской тюрьме, появились строки: "Когда казнили Ивана Каляева, я был в Париже. Я не спал ни минуты четыре ночи подряд..."13.

Сколько таких кровавых и черных заноз хранила память организатора и вдохновителя политических убийств! Они не исчезали с годами, они копились, терзали и разлагали его душу, как смертельный яд, и должны были находить хоть какой-нибудь выход в словах и в мыслях, в литературном творчестве. Речь идет не только об угрызениях совести террориста-убийцы, а о мучительном анализе содеянного, вплоть до сомнения в необходимости террора для будущего преобразования государственного строя России.

С этой стороны интересен эпизод убийства жандармского полковника Слезкина в первой части романа "То, чего не было" и разговор двух его героев, который происходил на полуразгромленной баррикаде во время декабрьского восстания 1905 г. в Москве. "Я вот чего не понимаю, Сережа, - рассуждает Андрей Болотов. - ...Нас расстреливают, вешают, душат... Так. Мы вешаем, душим, жжем... Так? Но почему, если я убил Слезкина - я герой, а если он повесил меня, он мерзавец и негодяй?.. Одно из двух: либо убить нельзя, и тогда мы оба, Слезкин и я, преступаем закон; либо убить можно, и тогда ни он, ни я не герои и не мерзавцы, а просто люди, враги..." Пространные размышления Болотова завершаются такими словами: "По-моему, либо убить всегда можно, либо... либо убить нельзя никогда"14.

Понятно поэтому, что многие видные представители эсеров, даже не террористы, выражали негодование - в письмах, в высказываниях, в печати - против этой повести Ропшина-Савинкова, усомнившегося в одном из ключевых принципов партийной программы. Упреки сыпались как из рога изобилия, предлагали даже исключить Савинкова из партии.

Но это было потом. А в "Воспоминаниях об Иване Каляеве", напротив, звучал настоящий гимн террору. "Биография Каляева, напечатанная позже, была в 1907 г. уже написана, и Савинков читал ее мне, - вспоминала В. Н. Фигнер, которая после шлиссельбургского заточения некоторое время жила с Савинковыми на вилле Болье недалеко от Ниццы. - Он спрашивал мое мнение. "Это не биография, - сказала я, - это прославление террора"". При этом, по ее словам, "он сразу заинтересовал меня, и в несколько дней совершенно очаровал. Из всех людей, которых я когда-либо встречала, он был самым блестящим... Читал Савинков мне и другие свои еще не напечатанные произведения... Рассказы Савинкова о деятельности боевой организации и об отдельных членах Партии с-р были всегда интересны и полны одушевления и драматизма; в умелой передаче они захватывали слушателя"15. Но ей показался неправомерным, даже нелепым разговор о тяжелом душевном состоянии того, кто решается отнять жизнь другого человека. "Савинков говорил о Голгофе, на которую идет революционер-боевик... Это была исповедь, было стенание, - вспоминала она. - И тут я усомнилась в искренности и правдивости Савинкова: слова звучали деланно, фальшиво. Я сказала:

- Если вам так тяжело - не идите. Нельзя идти на террористический акт с раздвоением в душе".

Перед Верой Фигнер Савинков благоговел, даже несмотря на ее позже резко изменившееся к нему отношение - суровая ригористка Фигнер осудила Савинкова за его измену первой жене. И все же "Савинков был для меня человеком не как все. Он был загадочным и оригинальным, был типом совершенно новым в революции", - признавалась она16. Таким он был не только для нее, но и для многих представителей своего поколения.

Некую незавершенность в облике, а, следовательно, - и в действиях Савинкова подметил давно и хорошо знавший его A. M. Ремизов. "Не такие выигрывают, не такие и созидают. У Савинкова не было никакой подготовки, никаких познаний, нужных для "правителя государства". Вся жизнь ушла на организацию истреблений"17. Илья Эренбург познакомился с Савинковым в 1915 году. "Борис Викторович был хорошим рассказчиком; слушая его в первый раз, можно было подумать, что он остался боевиком-террористом". Но, как показалось Эренбургу, "на самом деле Савинков ни во что больше не верил"18. Эренбург назвал художественные творения В. Ропшина "весьма посредственными". Это, пожалуй, слишком уж безапелляционно. Да и отнюдь не писательское тщеславие, как верно отметил Степун, тянуло Савинкова к перу. Ему необходимо было переживать заново и осмысливать поступки, которые он совершал, и события, которые происходили в его жизни. Все это становилось канвой его художественных произведений.

Рассказ "На главной гауптвахте" - о севастопольском аресте в 1906 г., об ожидании смертной казни за преступление, не им даже совершенное, о неожиданно счастливом побеге - ярок и драматичен; его персонажи выписаны с любовью, ни тени сомнений или колебаний, ни намека на преступность террористических деяний перед законом здесь не найти19.

Не поэтому ли так обескуражила своими кощунственными для правоверных эсеров настроениями повесть В. Ропшина "Конь бледный"? Автор был угадан без труда и навлек на себя целую бурю упреков. Впрочем, "буря" эта захватила далеко не всех. К примеру, Егор Созонов, по "разработке" Савинкова убивший в 1904 г. Плеве и получивший вечную каторгу, отметил и высоко оценил правдивость автора в описании событий и в передаче мыслей и ощущений героев повести. Его мнение разделяли многие, хотя надо признать, что хулителей было значительно больше.

Представим себе, какие убийственные упреки и обвинения посыпались бы на голову знаменитого террориста от современных ему читателей, если бы он опубликовал продолжение "Коня Бледного", оставшееся в рукописи? Там вконец разочарованный Жорж тупо прозябает в эмиграции, прочие же эсеры-эмигранты настолько откровенно окарикатурены, что неловко читать. Хотел ли он кому-то отомстить (хотя бы словесно) за то, что его не поняли и, как революционера, не оценили? Стремился излить горечь от обмана и провокации и, в целом, горечь от поражения революции 1905-го? Может быть, и самого себя имел он в виду? Лишь один-единственный, покончивший жизнь самоубийством, Алеша симпатичен и морально чист...

Рукопись эта, созданная, вероятно, перед первой мировой войной, была обнаружена сравнительно недавно. В составе архива Виктора Викторовича Савинкова (младшего брата Бориса Викторовича) она была передана Российскому фонду культуры вдовой его сына - Татьяной Николаевной Савинковой-Дрейер20.

Однако, вернемся к роману "То, чего не было". К этому заголовку, в виду его явной полемичности, мог бы быть добавлен вопросительный знак: мол, разве это было не так? А если "не так", то почему? Но это-то как раз В. Ропшина и не волнует. Его волнуют переживания героев. А персонажи, к сожалению, несколько однообразны, как однообразен и дневниковый характер повествования, многословные полупустые (в целях ли конспирации?) разговоры, короткие, "рваные" фразы, спрятанные в подтекст умолчания. Этот стиль был высоко оценен Д. Мережковским и З. Гиппиус, главными вдохновителями и первыми апологетами художественного творчества В. Ропшина. Как и в "Коне Бледном", здесь царствует модный стиль декаданса. Стремительные динамичные диалоги и многозначительная недосказанность сопровождают столь же стремительно развивающиеся драматические события. Написано - по свежим следам, о том, чему свидетелями были современники. Критики, в том числе и эсеровские, изощрялись друг перед другом. "Заветы" (1912, N 8) опубликовали протест группы близких журналу лиц, которые утверждали, что роман (хотя были опубликованы только первые две его части) якобы дает повод для неверного истолкования революционных событий.

Не вдаваясь в обзор откликов широкой критики, ни, тем более, в полемику между самими критиками, обратим внимание на два письма, принадлежащие перу Г. В. Плеханова. Одно из них - "Открытое письмо" известному в России того времени литературному критику и публицисту В. П. Кранихфельду, который поместил в "Современном мире" (1912, кн. 10) свой нелестный отзыв о романе.

Возможно, Плеханов уделил слишком много внимания опровержению нелепых упреков автору в заимствованиях у Л. Н. Толстого, вплоть до прямых обвинений в плагиате (в этих опровержениях не было необходимости). Гораздо важнее в "Открытом письме" его вторая часть, посвященная тому, что есть в романе "То, чего не было". "Ропшин вовсе не заботился об интересе фабулы, сосредоточив свое внимание на внутренних переживаниях своих героев, - писал Плеханов. - Искренность Ропшина стоит вне всякого сомнения; его художественное дарование неоспоримо; недостатки изложения, причиненные огромным влиянием на него Толстого, с избытком выкупаются достоинствами художественного содержания"21.

Наиболее интересно сравнение героя романа Андрея Болотова с Гамлетом: налицо тот же самый разлад ума и воли. "По части гамлетизма Болотов мог бы дать довольно много очков вперед самому Гамлету", - заметил Плеханов. Явление это весьма редкое, даже исключительное для революционера, избравшего лозунг "В борьбе обретешь ты право свое!" В период деятельности "Земли и воли", как вспоминал автор письма, такого явления быть не могло. Тем не менее он не мог не признать, что "потребность в нравственном оправдании борьбы - нешуточное дело... Если в этой трагедии есть гибнущие, то нет виноватых... каждая сторона права по своему"22.

По прочтении всего романа Плеханов в 1913 г. написал и самому Савинкову. "Я был бы несправедлив, и даже, пожалуй, очень несправедлив, если бы упустил из виду психологическую сторону дела, - писал Плеханов. - На нее-то я и хочу обратить теперь внимание. Рассуждения Болотова очень слабы с точки зрения теории. Это не подлежит сомнению. Но если бы он был в тысячу раз более сильным теоретиком, то и тогда он, может быть, не избежал бы гамлетизма. Он находится в совершенно исключительном положении. Его взгляды привели его к убеждению в необходимости террора. А всякий удачный террористический акт имеет две стороны. Человек, его совершающий, во-первых, жертвует своей жизнью, а во-вторых, лишает жизни то лицо, против которого направлено террористическое покушение... Но когда действие совершено, когда пролита кровь, когда при этом страдают посторонние, ни в чем не повинные люди, тогда террорист видит обратную сторону медали... он видит, что не все - самопожертвование, в его уме возникли такие вопросы, которые показались ему теперь гораздо более трудными, нежели прежде. Это необходимо понять. Решая эти вопросы в совершенно исключительных обстоятельствах, Болотов делает теоретические ошибки, но в то же время он обнаруживает большую человечность своего характера. Это крайне важно. Я уверен, что те люди, которые отправили на тот свет Герценштейна (депутат Государственной думы, убитый черносотенцами. - Е. Ф.), не страдали гамлетизмом и не совершали тех теоретических ошибок, в которых я упрекаю Болотова. Они вообще, наверное, не имели болотовских переживаний"23.

Таково было мнение Плеханова. Далеко не все отнеслись к литературному творению Ропшина столь вдумчиво и благожелательно. Что же касается самого автора, то он безмолвствовал. "Собаки лают, а караван идет..."

Когда в 1917 г. ненадолго приехавший в Россию английский писатель (и разведчик) Сомерсет Моэм сказал ему, что террористический акт, должно быть, требует особого мужества, Савинков возразил: "Это такое же дело, как и всякое другое, к нему тоже привыкаешь"24. Вряд ли он при этом кокетничал или бравировал. Но чувство опасности наполняло его жизнь особым смыслом. Так же, как и дело, которому он служил, и сознание своей нужности и незаменимости.

Еще не были закончены "Воспоминания террориста", когда разразился скандал с разоблачением Азефа. Нежданно и страшно, как обвал в горах. Тот, кому Савинков безраздельно верил, которому подчинялся как опытному и умелому организатору, доверял как другу и чье мнение было для него почти всегда неоспоримым - вдруг оказался полицейским агентом. А сам он - игрушкой, послушной куклой в его руках.

Личность Азефа, его многолетняя и во многом, успешная деятельность на службе Департамента полиции и в то же время - во главе Боевой организации эсеров и поныне продолжает занимать умы. В "Воспоминаниях террориста" разоблачению Азефа посвящена последняя глава. Наиболее "протокольная" и слабая в литературном отношении.

"Воспоминания террориста", законченные в августе 1909 г., то есть по следам еще не остывших событий, вызвали немало нареканий, главным образом со стороны соратников-эсеров и людей им сочувствующих. И особенно тогда, когда они были опубликованы полностью - в 1918 году. Автора обвиняли в искажении фактов, во множестве неточностей - в угоду художественному вымыслу и определенному освещению собственной роли в ряде изображаемых сцен.

Более объективные суждения содержатся в статье эсера, публициста и историка, Е. Е. Колосова "Савинков как мемуарист". "В "Воспоминаниях террориста" описана Савинковым лучшая пора его жизни, - замечал он. - ...Хорошо, когда мемуарист мыслит образами, но если эти образы он склонен, благодаря живости своего воображения, отождествлять с действительностью, его правдивость подвергается большому искусу"25.

Основные упреки автору "Воспоминаний террориста" в этой и в ряде других статей обращены к трагической главе о разоблачении Азефа. Трагической - потому что для Савинкова вся эта история вылилась в катастрофический и необратимый надлом его убеждений и повлияла на все его дальнейшее существование. Если одна составляющая часть его личности самоотверженно отдавалась террору как наиболее действенной, по его убеждению, форме борьбы с деспотией (неважно какой - царской или, позже, большевистской), то вторая принадлежала литературе. В описании истории разоблачения Азефа в полной мере проявилась сложность и противоречивость Савинковекой натуры, несоответствие террористических деяний - его литературному творчеству.

Как и Виктор Чернов, он долго не мог поверить уже доказанным фактам, и они готовились судить разоблачителя, В. Л. Бурцева, за клевету. Вопреки воле большинства партийных судей Савинков настойчиво требовал немедленной казни провокатора. О его колебаниях свидетельствует совершенно нелогичное предложение Азефу - "подумать до завтра". Неужели он и Чернов одинаково понадеялись на честность так опорочившего себя человека и никак не могли предположить, что он просто-напросто сбежит?!

Как упоминалось, Савинков почти всегда находился в несогласии с членами ЦК партии эсеров - особенно когда дело касалось "террорной работы". Так было и до разоблачения Азефа, и, тем более, после, когда зашла речь о роспуске Боевой организации, а Савинков, наоборот, настаивал на необходимости ее возрождения и реабилитации в глазах революционной общественности.

На его инакомыслие и обособленность в партийной среде обратил внимание Р. А. Городницкий, определив и психологическую подоплеку этого явления: "Руководящие круги ПСР всегда весьма негативно реагировали на попытки Савинкова превозносить "до небес" террористическую практику. Савинков же, ценивший свое "ремесло" дороже жизни, в свою очередь воспринимал любую критику в адрес БО как поругание и оплевывание и своего прошлого, и прошлого своих товарищей по БО, память о которых была для него священной... Сам Савинков, неоднократно думавший о своей роли в ПСР, писал: "Не мне, изломанному и составленному из мозаичных кусков, мне, которого я и сам толком не понимаю, найти здесь любовь, теплоту и единомыслие""26.

Савинкова постоянно мучили сомнения в истинности выбранного им пути. Он "замечал и постоянно мысленно анализировал эти разъедающие свойства своего характера, своеобразную извращенность, заставляющую во всем сомневаться, и тогда одиночество и тоска с особой силой захватывали его. Единственный выход из этого положения Савинков видел в действии, в борьбе. Ему казалось, что именно действенная связь с товарищами поможет преодолеть внутренние мучения. Однако даже сам себе Савинков не мог ответить: "Куда поведет меня дальше моя мятежная звезда""27.

Савинкова, при всей его самодостаточности и независимости, конечно, угнетало то непонимание, с которым он постоянно сталкивался и которое порой переходило в открытую к нему вражду.

Трудно угадать, в какую бы сторону швырнула Савинкова его неугомонная, не выносящая бездеятельности, натура, если бы не началась мировая война. В 1909 - 1911 гг. он возглавил новую Боевую группу. Интересна его переписка с бывшей максималисткой Натальей Климовой, известной своим опубликованным "Письмом перед казнью". (Она же была одной из тех узниц Московской женской каторжной тюрьмы, которые 1 июля 1909 г. совершили беспрецедентный побег из заключения.)

Находясь в эмиграции, Климова подбирала для БО будущих боевиков, детально характеризуя каждого из них. В ее письмах и коротких записках отразились некоторые детали эмигрантской жизни Савинкова в этот период: его "монтекарловское чертобесие", дававшее ему некоторую передышку, точнее нервную разрядку. В письме из итальянского Кави в Париж Климова выразила радость по поводу того, что Савинков снова пишет. Судя по всему, речь шла именно о продолжении "Коня Бледного"28. Так или иначе - но ни "монтекарловское чертобесие", ни скачки, ни другие отвлечения никак не могли удовлетворить того, кого Альбер Камю точно назвал "L'homme revoke" - "человек мятежный"29.

Мировая война дала толчок к действию. Савинков стал корреспондентом вначале газеты "День", затем много писал для "Биржевых ведомостей" и других изданий. Он почти все время на передовой линии фронта, участвовал с французскими солдатами в сражении на Марне. Они обычно и являлись героями его корреспонденции. В основе коротких очерков - личные впечатления и наблюдения автора. Многие критики считали сборник "Во Франции во время войны" чуть ли не лучшим творением Савинкова. Сам он так не думал, наверное, потому, что бои, свидетелем которых он был, а в некоторых даже и участвовал, шли не в его родной стране и происходящее не было тем делом, которому он отдавал всю душу и саму жизнь.

Разумеется, самый сильный и невиданный доселе порыв к политической активности принес Февраль 1917-го. С группой эсеров Савинков в начале апреля появился во взбаламученной России. Вот где могут пригодиться его опыт, его способности организатора, его умение управлять людьми, подчинять их своей несгибаемой воле!

Но... К августу революционного года, после Государственного совещания в Москве, он видит и стремительно падающую популярность А. Ф. Керенского и непригодность генерала Л. Г. Корнилова к управлению ходом событий, а тем более - страной в случае установления военной диктатуры. И это - при искренней симпатии к ним обоим. В результате Савинков оказывается тесно и непоправимо запутанным в клубок неразрешимых политических противоречий.

В эти августовские дни он писал Гиппиус: "Я стою на распутье и не знаю - куда идти и куда понесет течение. Писать, конечно, буду, но не сейчас. Сейчас одно - молитва за Россию... "Свои" ли мы? Не знаю. Не уясняю. Я всей душой с Керенским... Окончить войну поражением - погибнуть. Не думаю ни о чем. Живу, т.е. работаю, как никогда не работал в жизни. Что будет - не хочу знать. Люблю Россию и потому делаю. Люблю революцию и потому делаю. По духу стал солдатом и ничего больше. Все, что не война, - едва ли не чужое. Тыл возмущает. Петроград издали вызывает тошноту" (имеется в виду засилье большевиков в Петросовете и их подрывная пропаганда в армии. - Е. Ф.)30.

То, что происходило в этот сложный период, нашло свое отражение в любопытных воспоминаниях Кароля Вендзягольского, который тогда был комиссаром Временного правительства в 8-й армии, в то время как Савинков был комиссаром соседней 7-й армии. Знакомы они были еще с 1907 г., когда Савинков предлагал польскому социалисту вступить в Боевую организацию, а теперь встретился с ним на фронте. Встречались они и позже - Вендзягольский был, пожалуй, последним человеком, с которым он встретился в Варшаве на вокзале перед своим роковым отъездом в советскую Россию в 1924 году.

Раздел мемуаров, посвященный Савинкову, был опубликован в США в 1962 - 1963 гг., в пяти номерах "Нового журнала". Мемуарист, правда, несколько идеализировал действительность, а в отношении Савинкова его сочинение представляет собой панегирик: "Имя Савинкова было символом долгой и отчаянной схватки не на жизнь, а на смерть революционного движения с царской самодержавной властью"31.

По предложению Вендзягольского прославленный революционер выступил перед офицерами и солдатами. "Тихим проникновенным голосом" Савинков говорил о необходимости борьбы с анархией в войсках, о спасении России и революции. Генерала Корнилова, в то время командующего Петроградским военным округом, он характеризовал как "искреннего демократа, не имеющего ничего общего ни с аристократической военной элитой, ни с дворцовой камарильей, ибо он крестьянский сын, отличающийся пытливым и ясным умом, горячим сердцем гражданина и железной волей полководца".

Кстати, именно Вендзягольский обратил внимание на происшедшую в Савинкове перемену, которая проявлялась в его речах и беседах в армейском комитете, в мимолетных его высказываниях. Перемена была в иной, чем прежде, оценке гражданской зрелости народной массы. Пришла пора отбросить революционный романтизм, заменив его революционным позитивизмом, свободным от охлократических предрассудков, говорил он. И действовал соответственно своим изменившимся воззрениям. Савинков стал теперь государственником и патриотом. Впрочем, мемуарист и раньше отмечал (в литературных творениях В. Ропшина) "неустойчивость его веры в непоколебимость революционных принципов и истин"32.

Нет, Савинков, конечно, не стал монархистом, но осознал необходимость твердой власти и поэтому настаивал на роспуске Петросовета, упразднении армейских комитетов, на изоляции и даже на объявлении вне закона партии большевиков и ее ЦК во главе с В. И. Лениным и Л. Д. Троцким. Однако Керенский на его об этом записку ответил решительным отказом, а резкое, почти ультимативное, выступление Корнилова на Государственном совещании в Москве и вовсе вогнало в панику главу Временного правительства (не без влияния при этом "левых" деятелей Петросовета).

Поведение Керенского в эти опасные дни стало совершенно непредсказуемым, истеричным и переменчивым по отношению к главнокомандующему Корнилову, да и к Савинкову. Тот так и не смог разобраться в хитросплетениях потерявшего голову министра-председателя. Твердость характера и незыблемость убеждений генерала Корнилова не могли не импонировать Савинкову. Тем не менее он, как сторонник демократии, даже не допуская, что Корнилов может пойти против Временного правительства, все же и на этот маловероятный случай четко определил свою позицию: "Я, конечно, не останусь с Корниловым. Я в него без Керенского не верю", - говорил он33. Однако действия генерала, в конец дезориентированного Керенским, не соответствовали в этот острый момент развитию событий: Корнилов, вопреки договоренности с Савинковым, все-таки двинул на возбужденный слухами Петроград корпус генерала A. M. Крымова. Последовала трагическая развязка: выйдя из кабинета Керенского, Крымов застрелился. Был отдан приказ об аресте "изменника" Корнилова. Это был финал неудавшегося "мятежа".

Спустя несколько дней Керенский без объявления причин, по телефону сообщил Савинкову, что отстраняет его от всех должностей. Их после этого свидание, как со слов самого Савинкова свидетельствует Гиппиус, было "кратко и дико. Керенский его целовал, истеричничал, уверял, что "вполне ему доверяет...", но Савинков сдержанно ответил на это, что "он-то ему уже ни в чем не доверяет"". Гиппиус дала своеобразный портрет Савинкова того смутного периода: "Это чисто мужская натура до такой степени, что в нем для политика чересчур много прямой гордости и мало интриганства. Все исчезало, когда дело касалось дела"34.

Двусмысленное положение в этот сложный период усугублялось невразумительной позицией руководства партии эсеров - с бесконечным пустословием на митингах ("бормотанием" по выражению Савинкова) вместо решительных действий, с бесцельными зигзагами между Петросоветом и новым составом Временного правительства. В цитированном письме Гиппиус Савинков признавался: "Партия меня бойкотирует за "патриотизм", за Россию..." Тактика партии эсеров во главе с Черновым не соответствовала той компромиссной (и, вероятно, единственно возможной) позиции, которую пытался отстаивать Савинков. Как всегда, он наталкивался на непонимание и осуждение. Его доводы не доходили до разума ни левых эсеров, ни правых. Кончилось тем, что известного революционера с боевым прошлым обвинили в "корниловщине", в поддержке буржуазных элементов, стремлении прорваться к власти, в интриганстве и исключили из партии. Все это больно ранило его, такого, казалось бы, "твердокаменного" и презирающего руководящих "бормотальщиков".

Через несколько лет, в дневнике, который Савинков вел в камере лубянской тюрьмы, в который раз перебирая в памяти события своей многослойной жизни, он записал: "Я очень долго жил совсем дураком, не подозревая интриги. Теперь для меня ясно, что когда я был в Военном министерстве, интриговал Терещенко... интриговал Некрасов. А тогда я все принимал за чистую монету. Кончилось тем, что болван Керенский поверил, что интригую я, а не они. Поверил в это и Корнилов. А я был абсолютно честен по отношению к ним обоим. Даже не только честен, а упрямо и правдиво туп. Я думал тогда, что много людей думают не о себе, а о русском народе!" (Подчеркнуто Савинковым. - Е. Ф.)35.

После Октябрьского переворота Савинков вслед за Керенским отправился в Гатчину, хотя уже знал настоящую цену бывшему кумиру Февраля и понимал, что вооруженная защита свергнутого Временного правительства обречена на поражение и бессмысленно рассчитывать на поддержку солдатской массы. И все же он не мог поступать иначе, ибо объявил войну большевикам - погубителям России.

21 ноября в "Русских ведомостях" появилась его статья "К выступлению большевиков". О гатчинских событиях он написал очень строго, почти протокольно, но с горчайшим подтекстом и разочарованием. Получив сообщение о том, что пятидневное восстание в Москве против узурпаторов власти разгромлено. Савинков поехал в Москву и создал "Союз защиты родины и свободы" с целью объединить представителей различных политических партий в противостоянии большевикам. На деле это "объединение" получилось непрочным.

Как всегда Савинков верил только в решительную вооруженную борьбу, только к ней стремился и взял в свои руки организацию восстаний в Ярославле, Рыбинске и Муроме, жестоко подавленных большевиками, затем побывал в Добровольческой армии. Как рядовой боец он участвовал в боях под Казанью в частях Народной армии под командованием полковника В. О. Каппеля. Но неудача следовала за неудачей, поражение за поражением. Казань сдана красным, правительство эсеров в Самаре (Комуч) - на ладан дышит. Да и Савинков для них - не самый желанный союзник. Куда метнуться? Где искать сторонников?

Тут, неожиданно - Париж, куда он отправился в качестве представителя военной миссии только что созданной в Уфе Директории. Однако события несутся галопом: во Францию он прибыл уже от имени правительства А. В. Колчака, совершившего 18 ноября 1918 г. "правый переворот", после чего в Сибири воцарилась военная диктатура с полным разгулом атаманщины, бесчинствами и произволом. А Савинков все еще верил, что успешное наступление белых принесет победу над большевиками. Но эта надежда оказалось химерой. "Борьба белых генералов на Дону и в Сибири с красными войсками ведется из рук вон плохо, не обещает быть понятой, одобренной и принятой широкими народными массами, как лишенная ясных и приемлемых для народа целей", - сказал он приехавшему в Париж из Польши Вендзягольскому.

А тот принес добрую весть: Юзеф Пилсудский предлагает ему приехать в Варшаву. Двух варшавян - главу независимой теперь Польши и Савинкова - связывает не только прошлое, но и единство политических взглядов. В 1905 г. Пилсудский возглавлял Боевую организацию Польской социалистической партии. И "Бабушка" Екатерина Брешковская говорила о нем, тогда как об убежденном социалисте, демократе и защитнике трудящихся масс. Теперь, по образному выражению Савинкова, "Пилсудский сошел с поезда социализма на станции Родина"36. Его только что возникшее независимое государство хотело бы вернуть некогда принадлежавшие ей, Польше, земли. Назревал конфликт, который вот-вот перерастет в военные действия. Неутомимый борец с большевизмом увидел новую перспективу здесь - в непосредственной близости от русской границы.

В Париже Савинков встречался с У. Черчиллем и Д. Ллойд Джорджем, с ЦК партии эсеров, с вождями партии кадетов, в частности с П. Н. Милюковым; была составлена программа действий. Речь шла и об установлении братских отношений с Польшей, и о создании в Варшаве Русского политического комитета во главе с Савинковым.

Итак, новый этап противостояния, может быть, последняя надежда. В Варшаве возобновилась деятельность "Союза защиты родины и свободы", издавалась газета "За свободу!", печатавшая пламенные передовицы Савинкова с призывами к антибольшевистской борьбе. А главное - формировалась Русская армия, набранная из интернированных солдат и офицеров войск Деникина и сражавшихся на польском фронте легионеров С. Н. Булак-Балаховича. Этот генерал объявил себя демократом и войско свое назвал народным и добровольческим.

На его счет Савинков не обольщался и в одном из разговоров с Пилсудским откровенно назвал Балаховича бандитом. Первый маршал Польши только рассмеялся в ответ: "Да, бандит... Мы об этом знаем. Но он воюет с большевиками..." И на страницах газеты "За свободу!" Савинков не раз повторял слова Пилсудского: "Хоть с самим чертом, но против большевиков!"37.

Позже - на первом допросе в ГПУ - бывший революционер с горечью заметил, что без опоры на иностранцев (поляков и французов) Русская армия не могла бы существовать, да и в ней самой все было далеко не так, как следовало бы. "Балахович, Пермикин и штаб Генеральский. Ссоры, интриги

Врангеля, воровство, "моя хата с краю", чиновничество и прочее, и прочее и прочее, и уже не на "верхах" только... В этой каше тонуло несколько честных и искренне убежденных людей. Все это было мне глубоко противно. Чтобы, по крайней мере, не обмануть тех, что верили мне, я записался к Балаховичу солдатом и ушел в поход. Моя совесть нашла успокоение: я делил участь простых людей".

Пришло ли "успокоение"? Вряд ли. Так же, как и потом - в партизанских отрядах "зеленого" движения. "В большинстве случаев вместо дисциплины была разнузданность, вместо идейной борьбы - бандитизм, вместо планомерных действий - разрозненные и потому ненужные выступления. Выходило так, что пытается синица море зажечь... Что оставалось делать? Использовать третью последнюю возможность борьбы - вернуться к подпольной работе. Я и вернулся"38.

Но... какая там "подпольная работа"! Тот же бандитизм, грабежи и погромы. Все та же неудовлетворенность и разочарование. Годы изнурительного противостояния большевикам и - одни неудачи. Война Польши с советской Россией закончилась мирным договором, по условиям которого подрывная деятельность в виде партизанских набегов в Россию с польской территории теперь не допускалась. Савинков и некоторые другие члены Политического комитета были вынуждены по полицейскому приказу покинуть Варшаву. Вендзягольский вспоминал прощальную речь Савинкова в Польском сейме, которая "тронула простотой нужных слов и глубокой драмой людей, униженных в минуту крушения"39.

Мнение ряда зарубежных, советских и нынешних историков о властолюбии Савинкова - несправедливо и предвзято. Стоит обратиться к суждению о нем такого проницательного человека и изощренного политика, как Уинстон Черчилль: "В первую половину своей жизни он вел борьбу, часто в одиночестве, против императорской короны России. Во вторую половину своей жизни он сражался, опять нередко один, против большевистской революции. И царь, и Ленин были в его глазах одним и тем же - тиранами, оба хотели преградить дорогу свободному развитию России", - утверждал Черчилль. В более свободной, демократической стране "перед ним были бы открыты сто разных поприщ. Но случилось так, что со своим умом, со своей силой воли он родился в России... Несмотря на несчастья, им испытанные, опасности, им преодоленные, преступления, им совершенные, он выказал мудрость государственного человека, талант полководца, храбрость героя и стойкость мученика"40.

Из Польши Савинков вынужден уехать и в глубине души был этому рад. Он выдохся и устал. Неутешительные итоги минувших лет выливаются на страницы последнего его романа (1923 г.) "Конь вороной" - под впечатлением пережитого при походе на Мозырь с войском Балаховича. ""Не убий!"... Когда-то эти слова пронзили меня копьем... - размышляет в тоске и кошмаре герой романа. - Теперь они мне кажутся ложью. "Не убий!", но все убивают вокруг. Льется "клюквенный сок", затопляет даже до узд конских. Человек живет и дышит убийством, бродит в кровавой тьме и в кровавой тьме умирает... Такова жизнь. Таково первозданное, не нами созданное, не нашей волей уничтожаемое. К чему же тогда покаяние? Для того, чтобы люди, которые никогда не посмеют убить и трепещут перед собственной смертью, празднословили о заповедях Завета?.. Какой кощунственный балаган!" И далее: "Я раскрываю Евангелие: "И слово стало плотию и обитало с нами, полное благодати и истины"... Где наше воплощенное слово? Где наша истина, наша Божья благодать?.. Москва поругана и растоптана каблуком. Что мы дадим взамен? Иное, худшее поругание и такой же солдатский каблук?"41

"Конь вороной" - это панихида, реквием по Белому движению. Тут явно ощутим очередной надлом души непримиримого оппозиционера и ярого антибольшевика. Его мучают не просто сомнения, а жестокие в своей безысходности мысли: так ли жил, так ли действовал, верна ли была сама затеянная им борьба? Не щадя себя, он анализирует неудачи, провалы и промахи. И уже почти видит основную их причину: в массе своей простые жители России не верили ни белым, ни красным, ни "зеленым", но красные все-таки были ближе. Тем более, что в 1921 г. - после крестьянского восстания в Тамбовской губернии, страшного голода, мятежа в Кронштадте, был объявлен НЭП - исчезли грабительские продотряды, открылись, пусть и не очень широкие, шлюзы для мелких собственников и торговли и, вообще, стало как-то легче дышать. Советский режим укреплялся, и вместе с ним крепла вера в него среди населения России. Никто ведь не подозревал того, что грядут страшные годы массового террора. Не подозревал и Савинков, уже готовый было публично признать свое поражение и объявить, что прекращает борьбу.

Но... тут в Париж стали наезжать люди из России, знакомые и незнакомые. И сообщали нечто поразительное, уже и неожидаемое: в Москве возник и действует, считая себя частью савинковского "Народного союза защиты родины и свободы", антибольшевистская организация. Действует пока еще робко, не хватает опыта, не хватает умелого и энергичного руководителя. Короче говоря - не хватает Савинкова. Он, единственный, может возглавить боевую группу "Либеральные демократы". Чаще других приезжал Андрей Павлович. Поначалу его рассказы - о неизменном росте организации, о ее финансовых возможностях и о ее планах, не вызывали полного доверия, настораживало и то, как легко и часто посланец из Москвы проходил через советско-польскую границу. Но недоверие постепенно таяло, тем более что сношения советской России со странами европейского зарубежья к 1923 г. стали вообще более свободными. А, кроме того, уж очень хотелось верить...

Савинков испытал прилив энергии - он востребован! Он может действовать, а не прозябать на чужбине. Родина звала, и притягивала, и давала силы, подобно тому как Антей черпал силы прикосновением к земле. Даже если 20, даже если всего 10 процентов правды содержится в том, о чем сообщали новые московские "друзья", он должен во всем убедиться самолично. Значит, надо, непременно надо ехать в Россию!

Его предостерегали. "С тяжелым сердцем думаю о Вашем намерении, - писал из Нью-Йорка 9 июня 1924 г. Рейли. - Я отлично понимаю, что помимо всяких "рациональных" соображений есть еще более важное, душевное состояние - невмоготу больше, и верьте, что душевное состояние это я давно с Вами разделяю, но что касается Вас, страшно, чтобы сволочи получили лишний триумф"42.

Дмитрий Философов, друг, соратник, редактор газеты "За свободу!" утверждал, что Советы просто хотят заполучить еще одного заложника. 22 июля он писал: "Имея воображение, я уже сейчас переживаю то ужасное состояние, в котором я буду после Вашего отъезда". Но из его письма становится ясно, что "внуки" (так называет он приезжающих из России) сумели и ему внушить доверие: "Внуки берут на себя громадную ответственность, и я считаю, что здесь нужно им абсолютно подчиниться"43. С этим не согласен был писатель Михаил Арцыбашев: "К Вам поехал Андрей Павлович... - писал он 25 апреля. - Не садок ли для эмигрантской рыбки хотят создать московские "друзья"? Недаром же так усиленно приглашают приехать именитых гостей из Парижа. А на вопрос - для чего, ответа определенного добиться не удалось. Знаю, что предупреждать Вас - без надобности, но, все же, будьте осторожны. Нам тут все это не очень понравилось"44. Арцыбашев жил в Варшаве и сотрудничал в газете "За свободу!". Он за несколько месяцев перед тем приехал в Польшу из советской России и был хорошо осведомлен о том, что на самом деле творится в "царстве" большевиков и о чем умалчивала приходившая оттуда пресса.

Некогда осторожный и предусмотрительный Савинков не склонен был прислушиваться к предостережениям. 5 мая он ответил Арцыбашеву: "К Андрею Павловичу и его друзьям я отношусь менее скептически, чем Вы. Поживем - увидим. Пока от них плохого ничего нет, а есть только хорошее"45.

Серьезные сомнения выразили и другие близкие люди и, прежде всего - сестра Вера Викторовна и ее муж Александр Геннадьевич Мягков, жившие в Праге.

Савинков же все больше проникался доверием к новым "друзьям". Да и как же иначе, если в ЦК "Либеральных демократов" состоят хорошо известные давние соратники: бывший его адъютант Леонид Шешеня и проверенный член "НСЗРиС" И. Т. Фомичев. Беспокоило Савинкова лишь отсутствие вестей от Сержа, Сергея Павловского, которого он еще в сентябре 1923 г. - при первых же известиях о существовании в советской России антибольшевистской организации, отправил из Парижа на разведку и для добывания денежных средств прежним испытанным методом - "эксами". Сержу он доверял беспредельно, так как видел его в деле во время русско-польской войны. Поэтому и собирался в Россию только с условием, если с ним будет верный Серж.

Вначале апреля 1924 г. от Павловского из Москвы наконец-то пришло подробное послание. Савинков опять и очень настойчиво зовет его приехать в Париж, но ответа нет. Только в середине июля пришло письмо; Павловский извещал, что приехать не может, ибо прикован к постели - был ранен во время последнего "экса". "Все это очень печально, - пишет он, - так как не дает возможности ехать к Вам. Во всяком случае, И. Т. [Фомичев] и А[ндрей] Щавлович Федоров] передадут Вам это все на словах, и, я думаю, они все сделают без меня так же, как и я. В осторожности, умении А. П. я уверен так же, как и в себе, так что Вы от этой случайной замены ничего не потеряете". И снова - о том, что организации "нужен мудрый руководитель" и что "для дела Ваш приезд необходим".

Решение принято. Перед отъездом в Россию Савинков вызвал в Париж из Праги сестру, чтобы передать ей свой архив, завещание и сделать на всякий случай необходимые распоряжения.

Выехали впятером. Савинкова в его опасном, что ни говори, вояже, сопровождали Александр Аркадьевич и Любовь Ефимовна Дикгоф-Деренталь, верные и испытанные друзья, которые были с ним во многих опасных переделках в гражданскую войну. Были в Варшаве и Париже, и теперь, так же как и он сам, не сомневались, в отличие от боязливого Философова, в том, что в Россию надо ехать обязательно. Едут с ними и Иван Терентьевич Фомичев и Андрей Павлович.

В Варшаве долго не задержались: не до встреч, не до разговоров и "обсуждений". Пришла пора действовать. На следующий день выехали в Вильно. На границе в лесу их встретил новый персонаж - "друг Сергея Павловского - Васильев", так представляет его "Андрей Петрович", еще один недавно появившийся участник операции. Границу преодолели на удивление гладко. Пришлось, правда, отдать револьверы. Хотя это и понятно: если вдруг их задержат на советской территории, то оружие - это прямая улика. Забыл старый конспиратор условия подпольной работы...

В Минске их ждала подготовленная квартира. Организуется завтрак. Почему-то нет за столом Фомичева, но верный Андрей Павлович, уже, оказывается, купивший железнодорожные билеты на Москву, объясняет: Фомичев и Шешеня ждут в гостинице и присоединятся на вокзале. Андрей Павлович, как всегда, рядом. И "друг Сергея" Васильев - тут же, за столом. Хозяин квартиры приносит большую, ароматную яичницу, ставит на стол.

И тут вдруг с шумом распахиваются двери и комната наполняется вооруженными людьми в красноармейской форме. С ними "Андрей Петрович".

- Ни с места! Вы арестованы!

Так вот оно что - обыкновенная ловушка.

- Чисто сделано! - невозмутимо произносит Савинков. - Разрешите продолжать завтрак?

Одному Богу известно - какой ценой дается ему эта невозмутимость... Сцена ареста описана в Дневнике, который по просьбе Савинкова вела на Лубянке Л. Е. Дикгоф-Деренталь46.

В поезде его разобрал смех - горький, неудержимый истерический смех: так все просто, как некогда при разоблачении Азефа. Опять он, Савинков, - игрушка, кукла-бибабо в чужих руках, в нелепом представлении на кукольной сцене. Все - обман. Никакой организации "Либеральные демократы", никакого "НСЗРиС" не существует. Фомичев, Шешеня, Павловский - его предали. Вероятно, они тоже арестованы. Савинков еще не знал о том, что все трое "сломались" на первых же допросах в ГПУ и что все многостраничные отчеты Сержа "о проделанной работе", доставленные "верным" А. П. в Париж, написаны им в тюрьме.

Сразу же раскрываются псевдонимы: "Андрей Павлович" - чекист Федоров, "Андрей Петрович" - уполномоченный ГПУ по Западному краю Крикман, "Васильев, друг Сергея" - чекист Пузицкий... и так далее. Целая толпа чекистов и подставных лиц. Ну, не смешно ли?! И он - уже не борец, не революционер, умный прозорливый и отчаянный, а лишь жалкая жертва, измятый тряпочный паяц в этом жутком театре абсурда. Рухнул театр и льется клюквенный сок... - сам в свое время использовал эту блоковскую метафору в "Коне вороном".

8 камеру Лубянской тюрьмы заключен уже другой Борис Савинков. Он побежден и сломлен. Если что пока и держит его на этой земле, так это жгучее желание узнать и своими глазами увидеть - какой теперь стала Россия и с кем все-таки ее народ? Чекист Пузицкий говорит, что если бы о нем, Савинкове, спросили рабочих и крестьян, то они сто-двести раз обеими руками проголосовали бы за казнь врага советской власти. Значит он - враг и шел против народа? Он, который с 16-ти лет боролся за его свободу... Непостижимо!

События разворачиваются стремительно: допросы, суд, приговор, замена расстрела десятилетним заключением - все это весьма подробно изложено, как в тогдашней прессе, так и в более поздних исторических сочинениях. С потрясающей оперативностью, той же ранней осенью 1924 г. выходит в свет тиражом в 8 тыс. экз. полная стенограмма "Борис Савинков перед Военной коллегией Верховного суда СССР". С приложением, в которое входит и статья подсудимого "Почему я признал советскую власть?", даже с факсимильным оттиском рукописи, чтобы никто не заподозрил подделки47. Прекрасный агитационный материал! Особенно для зарубежья.

lawsuit_against_b_v_savinkov.thumb.jpg.0

9 сентября в Варшаву, Париж и Прагу прибыли советские газеты со стенограммой суда и текстом "Признания" Савинкова. Эти и другие сенсационные материалы немедленно появились в прессе. На факте признания советской власти непримиримым антибольшевиком и на реакции в среде эмигрантов стоит остановиться. Потому что одно дело - иметь мужество объявить себя побежденным и совсем другое дело - открыто заявить о том, что правы те, с кем так ожесточенно боролся, то есть признать советскую власть. Да, это совсем не одно и то же. Савинков сам предельно четко определил эту разницу в Открытом письме Бурцеву48.

Суждения, особенно за рубежом, были ошеломляюще грубыми и несправедливыми. Не раздумывая, вчерашние друзья и сторонники осуждали только его поступок, сидя при этом в безопасном далеке.

Из лубянского заточения Савинков послал письмо доктору Д. С. Пасманику, совсем не "партийному", а просто доброму знакомому. С ним Савинков беседовал в Париже накануне своего отъезда в Россию. В послании остро ощущается душевная боль обескураженного случившимся, потерявшего опору человека. В ответ в газете "За свободу!" 7 октября появилась умная и сдержанная статья Пасманика "Савинковская легенда", в которой приведены такие, прозвучавшие в последней их беседе, слова Савинкова: "В одном отношении я сменил вехи... Я перестал быть социалистом. Мой идеал - крестьянская, частновладельческая, демократическая Россия". Говорится в статье и о том, что накануне отъезда Савинков беседовал с Бурцевым: "И тогда речь шла о борьбе, а в случае неудачи - о смерти как символе борьбы с большевиками". Что же это, обман? - спрашивает автор статьи и резюмирует: "Если он кого-либо обманул, то лишь самого себя... В этом разгадка... ибо, что бы ни говорили его нынешние противники, мы присутствуем не при пошлом фарсе, а при тяжкой трагедии"49.

Среди немногих, кто удержался от осуждения "отступника", были сестра Вера, "милая Руся", как он называл ее, и муж ее А. Г. Мягков. Они не усомнились в искренности Савинкова, понимали и принимали его таким каков он есть, и до самого конца отстаивали его честь и его право быть самим собой. Статья Мягкова, опубликованная после гибели Савинкова в "Последних новостях" под названием "Нужна правда"50 и затем покаянно перепечатанная газетой "За свободу!", была нацелена на то, чтобы окончательно и бесповоротно отвергнуть разнузданную ложь и развязанную Философовым и др. травлю.

Не эта ли травля явилась одним из звеньев в тяжелой цепи событий, приведших к трагической развязке? Потому что именно Философов, который сам же пересылал письма московских "друзей" и направил в Париж чекиста А. П., то есть он, осведомленный более других и, в конце концов, даже благословивший Савинкова на поездку в Россию, именно он, как редактор газеты "За свободу!", поместил на ее первой полосе убийственную передовицу "Предатели", в которой совершенно бездоказательно утверждается, что имел место предварительный сговор с большевиками. "Никакой трагедии нет, есть пошлый и мерзкий фарс. Савинков и другие не были арестованы... не подвергались вообще никаким опасностям... Единственная граница, которую они перебежали, это - граница чести и совести". В этом же номере помещен и "Ответ Б. В. Савинкову" за подписью недавнего друга и единомышленника51.

Налицо - явный "перехлест" ошарашенного и не очень умного человека, не давшего себе труда взвесить те слова, что выводило его торопливое перо. Уж Философов-то знал, на что способен, а на что - никак не способен Савинков.

С Философовым, кстати, согласились далеко не все, но клевета и предвзятость сделали в эмигрантской среде свое черное дело. Поспешил с осуждением даже Бурцев. Не потрудился задуматься над тем, что произошло в России с бывшим революционером, даже верный соратник, родной брат Виктор. Между ними, впрочем, полного понимания не было никогда. "Ты не замечаешь вокруг себя людей", - упрекнул однажды младший брат. "Как ты сам когда-то сказал, да я это и без того знаю... дружбы между нами нет и не было"52.

Как личное горе воспринял арест, а затем "измену" близкого друга Рейли, с которым Савинков бывал откровенен и с мнением которого считался. Рейли на подробное письмо Савинкова после суда и признания советской власти, так же, как и брат Виктор, просто не ответил. А в письмах Вере и Александру Мягковым высказался прямо и непримиримо, хотя признавал, что "иначе он (то есть Савинков. - Е. Ф.) не мог поступить ни с точки зрения политической, ни по его психологическому состоянию". Но "после ареста, - писал Рейли 21 сентября, - уже начинается все то ужасное и непростительное, что мы знаем"53.

Реакция Арцыбашева, написавшего в газете "За свободу!" резкую статью, была все же более человечной по сравнению с позицией Философова. В письме другому писателю-эмигранту А. В. Афиногенову 9 сентября он так комментировал сведения о признании Савинковым советской власти: "Это не предательство, а трагедия... в общих чертах (сопоставляя все факты) дело представляется в таком виде: давно задуманная большевиками провокация с целью захвата Савинкова как единственного способного на активный удар врага совпала с тяжким душевным состоянием его" (курсив - автора письма. - Е. Ф.). Несколько позже Арцыбашев дал суровую отповедь прыткому журналисту А. Яблоновскому, который в берлинской газете "Руль" опубликовал издевательский фельетон "Дело Савинкова" и не постеснялся употребить сравнение "Хлестаков от революции"54.

Взвешенно отозвалась на случившееся газета "Последние новости". Оценивая неожиданный отъезд Савинкова в советскую Россию и все последующее, Милюков призывал быть "как можно ближе к объяснению, которое дал на суде сам Савинков... О том же думал не один Савинков, когда стало ясно, что Белая идеология развалилась", - честно признал он55.

Савинков болезненно воспринимал возводимые на него поклепы. Через верную Русю он отправлял бывшим друзьям письма, полные обиды и горечи. Его опять не поняли! А ведь он не только не подставил под удар никого из своих прежних единомышленников, но и был искренен, как в своей речи на суде, так и в тех объяснениях своего поступка в письмах близким ему людям. Не очень верится в то, что призывы последовать его примеру писались под давлением окружавших его плотным кольцом чекистов. Хотя кто знает - насколько окончательным и необратимым был этот последний слом его души, его психики?...

Кое-что можно понять из Дневника, который Савинков вел в заключении, но очень немногое. Он не был полностью информирован, так как эмигрантскую прессу ему доставляли нерегулярно и выборочно. Поэтому, должно быть, в своей большой обиде на Философова и Арцыбашева он напрасно поставил их на одну доску. "У Арцыбашева и у Философова нет ни веры, ни твердого убеждения. И тот и другой прожили безжертвенно свою жизнь", - записано 10 апреля 1925 года. И в конце той же записи Савинков добавил: "Я тоже запутался черт знает где. Сколько крови и слез понадобилось, чтобы я выпутался из этой паутины. Опять - дворянин, интеллигент, бунчужный полковник. А Философовы обвиняют меня в "предательстве", и Куприн распинает меня"56.

Вливая в общий хор и свой голос, А. И. Куприн посвятил Савинкову две статьи. В первой из них, несмотря на заголовок "Выползень" - особого "распинания" нет. Еще менее "злобная" вторая статья - "Межевой знак", опубликованная после гибели Савинкова. В ней обращает на себя внимание такая ключевая фраза: "Для нас самое важное - то, что вместе со смертью Савинкова умер и навсегда отошел в прошлое героический период революции. Тут межа, на которой память о талантливом и необычайном человеке стоит высоким трагическим символом"57. Но этих слов деятель героического периода уже не услышал.

В последние дни он все более погружался в тяжелую депрессию, пытаясь осознать - что же с ним произошло. 14 апреля он не без горькой иронии резюмировал: "Ан[дрей] Пав[лович], вероятно, думает, что "поймал" меня, Арцыбашев думает, что это - "двойная игра". Философов думает - "предатель". А на самом деле все проще. Я не мог дольше жить за границей. Не мог, потому что днем и ночью тосковал по России. Не мог, потому что в глубине души изверился не только в возможности, но и в правоте борьбы... Не мог еще потому, что хотелось писать, а за границей что же напишешь? Словом надо было ехать в Россию. Если бы я наверное знал, что меня ожидает, я бы все равно поехал. Почему я признал Советы? Потому, что я русский" (подчеркнуто Савинковым. - Е. Ф.)58.

Советская пресса в это время обходилась без комментариев, только официальными сообщениями. Лишь потом, когда Савинкова не стало, появились объяснения, пространные статьи А. В. Луначарского, К. Б. Радека и других. Деятели же ЧК - ГПУ вовсе не склонны были предавать гласности свою "работу", поэтому не слишком благосклонно отнеслись к посещению именитого заключенного иностранными журналистами. Вначале все шло гладко, но как только один из иностранцев задал вопрос о применении пыток в ОГПУ и Савинков как-то уклончиво ответил: "Если говорить обо мне, то эти слухи неверны", ответственный работник ИНО ГПУ М. А. Трилиссер, сопровождавший журналистов, постарался прервать встречу. "Савинков, - по наблюдению журналиста, - резко побледнел и замолчал, а на его лице появилась натянутая улыбка"59.

Нелегко жилось ему в лубянском заточении, несмотря на созданные удобства, прогулки за город, разрешенные свидания с близким человеком - Л. Е. Дикгоф-Деренталь. В эти немногие месяцы он писал - в основном письма, но и рассказы тоже, ясно понимая, что все это - не то и не то. Он не умел творить по принуждению, даже если принуждал себя сам. Удался, пожалуй, только фельетон "В. М. Чернов" - издевательский и злой, этакая сатира на теоретика и вождя эсеровской партии. А впрочем, и на самого себя тоже: кому верил, за кем шел? Отвергнуто и осмеяно собственное прошлое, куда уж дальше!.. Может быть, это и явилось одной из причин того, что завершилось трагедией 7 мая 1925 года?

Разумеется, бросок вниз головой из окна пятого этажа кабинета N 192 Лубянки был самоубийством, что бы ни утверждала эмигрантская пресса. Соредактор газеты "За свободу!" В. В. Португалов в передовице майского номера за 1925 год высказывал сомнение в добровольном уходе Савинкова из жизни - его, мол, "просто прикончили в подвалах Лубянки". Однако допуская все-таки, что, возможно, имело место самоубийство, Португалов завершает свою статью такими словами: "И если нашей эмиграции придется произвести пересмотр своего отношения к личности Бориса Савинкова, то своей политической позиции ей пересматривать не придется".

В те дни написано было и напечатано немало нелепых домыслов. Даже "Последние новости" поместили какое-то невразумительное сообщение о застрелившемся в московской пивной бывшем чекисте Вейде, который якобы в пьяном виде хвастался тем, что сам влил яд в кипяток для Савинкова, а потом другой чекист Егоров выкинул труп за окно. К чести "Последних новостей" надо упомянуть о редакционной статье, напечатанной 14 мая 1925 г. (автор ее, судя по всему, сам Милюков). Статья написана объективно, очень уважительно и со знанием дела60.

Как бы там ни было, Борис Савинков сохранился в исторической памяти всей своей феноменально яркой, жестокой и противоречивой судьбой и гибелью. Сохранился, как и жил, непонятым до конца, как тунгусский метеорит.

Какими бы предубеждениями ни руководствоваться, оценивая личность Савинкова, нельзя отрицать основного - он жил Россией, ее интересами, ее болью. Где бы он ни находился - в подполье ли при царизме, в эмиграции, в метаниях ли периода гражданской войны или в большевистской тюрьме - он оставался верен себе и доказал это всей своей жизнью, запутанной и дающей богатую пищу легендам, домыслам и обвинениям - в авантюризме, в жестокой игре чужими жизнями, в организации политических убийств, наконец. Но он оказался способен объективно оценить свою деятельность, не оправдывая себя, и раскаяться в собственных прегрешениях и заблуждениях.

Он действовал согласно своим убеждениям и умел идти до конца, до последнего предела, не теряя надежды и не останавливаясь перед преградами, если видел ясную цель, какова бы она ни была с точки зрения потомков. То есть - с нашей с вами точки зрения...

Примечания

Автор выражает глубокую благодарность работникам ГАРФ и директору Архива С. В. Мироненко, а также кандидатам исторических наук Г. С. Кану и Р. А. Городницкому за помощь, оказанную при создании очерка.

1. БЕМ А. Правда о прошлом. - Молва (Варшава), N 189, 20.VIII.1933.

2. Заря, 1902, N 3.

3. Курьер, N 245, 5.IX.1902.

4. САВИНКОВ Б. Избранное. Л. 1990, с. 309 - 374.

5. САВИНКОВ Б. Воспоминания террориста. Л. 1990, с. 271.

6. СТЕПУН Ф. А. Бывшее и несбывшееся. М. -СПб. 1995, с. 365.

7. Там же, с. 368.

8. Там же, с. 369.

9. Там же, с. 370.

10. Знамя труда, 1907, N 8, 10; Былое, 1908, N 7; 1909, N 9 - 10; 1917, N 1 - 3; 1918, N 1 - 3, 12.

11. САВИНКОВ Б. Воспоминания террориста, с. 104.

12. Там же, с. 104 - 106.

13. Борис Савинков на Лубянке. Документы. М. 2001, с. 189.

14. РОПШИН В. То, чего не было. М. 1990, с. 78 - 84, 97.

15. ФИГНЕР В. И. Избр. произведения в 3-х томах. Т. 3. М. 1933, с. 149.

16. Там же, с. 151.

17. РЕМИЗОВ А. Собр. соч. Т. 8. М. 2000, с. 500.

18. ЭРЕНБУРГ И. Люди, годы, жизнь. Т. 1. М. 1990, с. 194.

19. Русское богатство, 1907, N 4.

20. Знамя, 1994, N 5, с. 152 - 167.

21. ПЛЕХАНОВ Г. В. О том, что есть в романе "То, чего не было". В кн.: РОПШИН В. То, чего не было, с. 387, 389.

22. Там же, с. 290 - 292.

23. Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ), ф. 5831, оп. 1, д. 296, л. 5, 7.

24. МОЭМ С. Записные книжки. М. 1999, с. 188.

25. САВИНКОВ Б. Воспоминания террориста, с. 388 - 440 (Приложение). Статья Колосова опубликована в журнале "Каторга и ссылка" (1928, N 3 - 5) под псевдонимом М. Горбунов.

26. ГОРОДНИЦКИЙ Р. А. Боевая организация партии социалистов-революционеров в 1901 - 1911 гг. М. 1998, с. 188.

27. Там же, с. 188 - 189.

28. ГАРФ, ф. 5831, оп. 1, д. 90, л. 6 - 7.

29. ГУЛЬ Р. Азеф. М. 1990, с. 8.

30. Звенья. Кн. 2. М. - СПб. 1992, с. 136.

31. Новый журнал, 1962, N 68, с. 192. Кароль Вендзягольский (1885 - после 1965, Бразилия), эсер, соратник Савинкова.

32. Там же, с. 193 - 195.

33. ГИППИУС 3. Дневники, воспоминания, мемуары. Минск. 2004, с. 191.

34. Там же, с. 193; Звенья. Кн. 2, с. 55.

35. Борис Савинков на Лубянке, с. 191.

36. Новый журнал, 1963, N 71, с. 139, 147.

37. Там же, с. 154.

38. Борис Савинков на Лубянке, с. 66.

39. Новый журнал, 1963, N 72, с. 197.

40. ЧЕРЧИЛЛЬ У. Борис Савинков. - Звезда, 1995, N 11, с. 119.

41. РОПШИН В. Конь Вороной. Избр. Л. 1990, с. 386, 391 - 392.

42. ГАРФ, ф. 5831, оп. 1, д. 170, л. 78об. 43. Там же, д. 204, л. 127, 127об., 130.

44. De visu, 1993, N 4, с. 49.

45. Борис Савинков на Лубянке, с. 357.

46. Там же, с. 361, 200.

47. Борис Савинков перед Военной коллегией Верховного суда СССР. М. 1924, с. 99 - 108, 116 - 118, 132 - 137.

48. Борис Савинков на Лубянке, с. 108.

49. За свободу! 7.Х.1924, N 289.

50. Последние новости, 13.VI. 1925, N 1575.

51. За свободу! 17.IX.1924, N 249.

52. ГАРФ, ф. 5831, оп. 1, д. 177, л. 25.

53. Там же, ф. 6756, оп. 1, д. 18, л. 30, 80.

54. Минувшее. Кн. 22. СПб. 1997, с. 407; За свободу!, 11.IХ.1924, N 243.

55. Новая аватара Савинкова. - Последние новости, 5.IХ.1924, N 1336.

56. Борис Савинков на Лубянке, с. 179 - 180.

57. КУПРИН А. И. Голос оттуда. М. 1999, с. 133 - 138, 482.

58. Борис Савинков на Лубянке, с. 181 - 182.

59. Там же, с. 40.

60. Конец Савинкова. - Последние новости, 14.V.1925, N 1550.

Изменено пользователем Saygo



Отзыв пользователя

Нет отзывов для отображения.


  • Категории

  • Файлы

  • Записи в блогах

  • Похожие публикации

    • Гулыга А.В. Роль США в подготовке вторжения на советский Дальний Восток в начале 1918 г. // Исторические записки. Л.: Изд-во Акад. наук СССР. Т. 33. Отв. ред. Б. Д. Греков. - 1950. С. 33-46.
      Автор: Военкомуезд
      А.В. ГУЛЫГА
      РОЛЬ США В ПОДГОТОВКЕ ВТОРЖЕНИЯ НА СОВЕТСКИЙ ДАЛЬНИЙ ВОСТОК В НАЧАЛЕ 1918 г.

      Крушение капиталистического строя в России привело в смятение весь капиталистический мир, в частности, империалистов США. Захват пролетариатом власти на одной шестой части земного шара создавал непосредственную угрозу всей системе наемного рабства. Начиная борьбу против первого в мире социалистического государства, империалисты США ставили своей целью восстановление в России власти помещиков и капиталистов, расчленение России и превращение ее в свою колонию. В последние годы царского режима, и особенно в период Временного правительства, американские монополии осуществляли широкое экономическое и политическое проникновенне в Россию. Магнаты Уоллстрита уже видели себя в недалеком будущем полновластными владыками русских богатств. Однако непреодолимым препятствием на их пути к закабалению России встала Великая Октябрьская социалистическая революция. Социалистический переворот спас нашу родину от участи колониальной или зависимой страны.

      Правительство США начало борьбу против Советской России сразу же после Великой Октябрьской социалистической революции. «Нам абсолютно не на что надеяться в том случае, если большевики будут оставаться у власти», [1] — писал в начале декабря 1917 г. государственный секретарь США Лансинг президенту Вильсону, предлагая активизировать антисоветские действия Соединенных Штатов.

      Правительство США знало, однако, что в своих антисоветских действиях оно не может надеяться на поддержку американского народа, который приветствовал рождение Советского государства. На многочисленных рабочих митингах в разных городах Соединенных Штатов принимались резолюции, выражавшие солидарность с русскими рабочими и крестьянами. [2] Правительство США вело борьбу против Советской республики, используя коварные, провокационные методы, прикрывая /33/

      1. Papers relating to the foreign relations of the United States. The Lansing papers, v. II, Washington, 1940, p. 344. (В дальнейшем цит.: The Lansing papers).
      2. Вот одна из таких резолюций, принятая на рабочем митинге в г. Ситтле и доставленная в Советскую Россию американскими моряками: «Приветствуем восторженно русский пролетариат, который первый одержал победу над капиталом, первый осуществил диктатуру пролетариата, первый ввел и осуществил контроль пролетариата в промышленности. Надеемся твердо, что русский пролетариат осуществит социализацию всего производства, что он закрепит и расширит свои победы над капиталом. Уверяем русских борцов за свободу, что мы им горячо сочувствуем, готовы им помочь и просим верить нам, что недалеко время, когда мы сумеем на деле доказать нашу пролетарскую солидарность» («Известия Владивостокского Совета рабочих и солдатских депутатов», 25 января (7 февраля) 1918 г.).

      свое вмешательство во внутренние дела России лицемерными фразами, а иногда даже дезориентирующими действиями. Одним из наиболее ярких примеров провокационной тактики американской дипломатии в борьбе против Советской России является развязывание правительством Соединенных Штатов японского вторжения на советский Дальний Восток в начале 1918 г.

      Вся история интервенции США в Советскую Россию на протяжении многих лет умышленно искажалась буржуазными американскими историками. Фальсифицируя смысл документов, они пытались доказать, что американское правительство в течение первых месяцев 1918 г. якобы «возражало» против иностранного вторжения на Дальний Восток и впоследствии дало на нею свое согласие лишь «под давлением» Англии, Франции и Японии. [3] На помощь этим историкам пришел государственный департамент, опубликовавший в 1931—1932 гг. три тома дипломатической переписки за 1918 г. по поводу России. [4] В этой публикации отсутствовали все наиболее разоблачающие документы, которые могли бы в полной мере показать антисоветскую политику Соединенных Штатов. Тем же стремлением фальсифицировать историю, преуменьшить роль США в организации антисоветской интервенции руководствовался и составитель «Архива полковника Хауза» Чарлз Сеймур. Документы в этом «архиве» подтасованы таким образом, что у читателя создается впечатление, будто Вильсон в начале 1918 г. действительно выступал против японской интервенции.

      Только в 1940 г. государственный департамент опубликовал (и то лишь частично) секретные документы, проливающие свет на истинные действия американскою правительства по развязыванию иностранного вторжения на Дальний Восток. Эти материалы увидели свет во втором томе так называемых «документов Лансинга».

      Важная задача советских историков — разоблачение двуличной дипломатии США, выявление ее организующей роли в развязывании иностранной интервенции на Дальнем Востоке, к сожалению, до сих пор не получила достаточного разрешения в исторических исследованиях, посвященных этой интервенции.

      *     *     *

      В своем обращении к народу 2 сентября 1945 г. товарищ Сталин говорил: «В 1918 году, после установления советского строя в нашей стране, Япония, воспользовавшись враждебным тогда отношением к Советской стране Англии, Франции, Соединённых Штатов Америки и опираясь на них, — вновь напала на нашу страну, оккупировала Дальний Восток и четыре года терзала наш народ, грабила Советский Дальний Восток». [5] Это указание товарища Сталина о том, что Япония совершила нападение на Советскую Россию в 1918 г., опираясь на Англию, Францию и США, и служит путеводной нитью для историка, изучающего интервенцию на Дальнем Востоке. /34/

      5. Т. Millard. Democracy and the eastern question, N. Y., 1919; F. Schuman. American policy towards Russia since 1917, N. Y., 1928; W. Griawold. The far Eastern policy of the United States, N. Y., 1938.
      4. Papers relating to the foreign relations of the United States, 1918, Russia, v.v. I—III, Washington. 1931—1932. (В дальнейшем цит.: FR.)
      5. И. B. Сталин. О Великой Отечественной войне Советского Союза, М., 1949, стр. 205.

      Ленин еще в январе 1918 г. считался с возможностью совместного японо-американского выступления против нашей страны. «Говорят, — указывал он, — что, заключая мир, мы этим самым развязываем руки японцам и американцам, которые тотчас завладевают Владивостоком. Но, пока они дойдут только до Иркутска, мы сумеем укрепить нашу социалистическую республику». [6] Готовясь к выступлению на VII съезде партии, 8 марта 1918 г. Ленин писал: «Новая ситуация: Япония наступать хочет: «ситуация» архи-сложная... отступать здесь с д[огово]ром, там без дог[ово]ра». [7]

      В дальнейшем, объясняя задержку японского выступления, Ленин, как на одну из причин, указывал на противоречия между США и Японией. Однако Ленин всегда подчеркивал возможность сделки между империалистами этих стран для совместной борьбы против Советской России: «Американская буржуазия может стакнуться с японской...» [8] В докладе Ленина о внешней политике на объединенном заседании ВЦИК и Московского Совета 14 мая 1918 г. содержится глубокий анализ американо-японских империалистических противоречий. Этот анализ заканчивается предупреждением, что возможность сговора между американской и японской буржуазией представляет реальную угрозу для страны Советов. «Вся дипломатическая и экономическая история Дальнего Востока делает совершенно несомненным, что на почве капитализма предотвратить назревающий острый конфликт между Японией и Америкой невозможно. Это противоречие, временно прикрытое теперь союзом Японии и Америки против Германии, задерживает наступление японского империализма против России. Поход, начатый против Советской Республики (десант во Владивостоке, поддержка банд Семенова), задерживается, ибо грозит превратить скрытый конфликт между Японией и Америкой в открытую войну. Конечно, вполне возможно, и мы не должны забывать того, что группировки между империалистскими державами, как бы прочны они ни казались, могут быть в несколько дней опрокинуты, если того требуют интересы священной частной собственности, священные права на концессии и т. п. И, может быть, достаточно малейшей искры, чтобы взорвать существующую группировку держав, и тогда указанные противоречия не могут уже служить мам защитой». [9]

      Такой искрой явилось возобновление военных действий на восточном фронте и германское наступление против Советской республики в конце февраля 1918 г.

      Как известно, правительство США возлагало большие надежды на возможность обострения отношений между Советской Россией и кайзеровской Германией. В конце 1917 г. и в первые месяцы 1918 г. все усилия государственных деятелей США (от интриг посла в России Френсиса до широковещательных выступлений президента Вильсона) были направлены к тому, чтобы обещаниями американской помощи предотвратить выход Советской России из империалистической войны. /35/

      6. В. И. Ленин. Соч., т. XXII, стр. 201.
      7. Ленинский сборник, т. XI, стр. 65.
      8. В. И. Ленин. Соч., т. XXX, стр. 385.
      9. В. И. Ленин. Соч., т. XXIII, стр. 5. История новейшего времени содержит поучительные примеры того, что антагонизм между империалистическими державами не является помехой для развертывания антисоветской агрессин. Так было в годы гражданской войны, так было и в дни Мюнхена.

      Послание Вильсона к конгрессу 8 января 1918 г. и пресловутые «четырнадцать пунктов» имели в качестве одной из своих задач «выражением сочувствия и обещанием более существенной помощи» вовлечь Советскую республику в войну против Германии. [10] Хауз называл «пункты» Вильсона «великолепным оружием пропаганды». [11] Такого же мнения были и руководящие работники государственного департамента, положившие немало усилий на массовое распространение в России «четырнадцати пунктов» всеми пропагандистскими средствами.

      Ленин разгадал и разоблачил планы сокрушения Советской власти при помощи немецких штыков. В статье «О революционной фразе» он писал: «Взгляните на факты относительно поведения англо-французской буржуазии. Она всячески втягивает нас теперь в войну с Германией, обещает нам миллионы благ, сапоги, картошку, снаряды, паровозы (в кредит... это не «кабала», не бойтесь! это «только» кредит!). Она хочет, чтобы мы теперь воевали с Германией.

      Понятно, почему она должна хотеть этого: потому, что, во-первых, мы оттянули бы часть германских сил. Потому, во-вторых, что Советская власть могла бы крахнуть легче всего от несвоевременной военной схватки с германским империализмом». [12]

      В приведенной цитате речь идет об англичанах и французах. Однако с полным правом ленинскую характеристику империалистической политики в отношении выхода Советской России из войны можно отнести и к Соединенным Штатам. Правомерность этого становится еще более очевидной, если сравнить «Тезисы по вопросу о немедленном заключении сепаратного и аннексионистского мира», написанные Лениным 7 января 1918 г., с подготовительными набросками к этим тезисам. Параграф 10 тезисов опровергает довод против подписания мира, заключающийся в том, что, подписывая мир, большевики якобы становятся агентами германского империализма: «...этот довод явно неверен, ибо революционная война в данный момент сделала бы нас, объективно, агентами англо-французского империализма...» [13] В подготовительных заметках этот тбзис сформулирован: «объект[ивно] = агент Вильсона...» [14] И Вильсон являлся олицетворением американского империализма. .

      Попытка американских империалистов столкнуть Советскую Россию с кайзеровской Германией потерпела крах. Однако были дни, когда государственным деятелям Соединенных Штатов казалось, что их планы близки к осуществлению.

      10 февраля 1918 г. брестские переговоры были прерваны. Троцкий, предательски нарушив данные ему директивы, не подписал мирного договора с Германией. Одновременно он сообщил немцам, что Советская республика продолжает демобилизацию армии. Это открывало немецким войскам дорогу на Петроград. 18 февраля германское командование начало наступление по всему фронту.

      В эти тревожные для русского народа дни враги Советской России разработали коварный план удушения социалистического государства. Маршал Фош в интервью с представителем газеты «Нью-Йорк Таймс» /36/

      10. Архив полковника Хауза, т. III, стр. 232.
      11. Там же, т. IV, стр. 118.
      12. В. И. Ленин. Соч., т. XXII, стр. 268.
      13. Там же, стр. 195.
      14. Ленинский сборник, т. XI, стр. 37.

      сформулировал его следующим образом: Германия захватывает Россию, Америка и Япония должны немедленно выступить и встретить немцев в Сибири. [15]

      Этот план был предан гласности французским маршалом. Однако авторы его и главные исполнители находились в Соединенных Штатах. Перспектива сокрушения Советской власти комбинированным ударом с запада и востока была столь заманчивой, что Вильсон начал развязывать японскую интервенцию, торжественно заверяя в то же время о «дружеских чувствах» к русскому народу.

      В 1921 г. Лансинг составил записку, излагающую историю американско-японских переговоров об интервенции. Он писал для себя, поэтому не облекал мысли в витиеватые и двусмысленные дипломатические формулы: многое в этой записке названо своими именами. Относительно позиции США в конце февраля 1918 г. там сказано: «То, что Япония пошлет войска во Владивосток и Харбин, казалось одобренным (accepted) фактом». [16] В Вашингтоне в эти дни немецкого наступления на Петроград считали, что власти большевиков приходит конец. Поэтому решено было устранить возможные недоразумения и информировать союзные державы о согласии США на японское вооруженное выступление против Советской России.

      18 февраля, в тот день, когда германские полчища ринулись на Петроград, в Верховном совете Антанты был поднят вопрос о посылке иностранных войск на Дальний Восток. Инициатива постановки этого вопроса принадлежала американскому представителю генералу Блиссу. Было решено предоставить Японии свободу действий против Советской России. Союзники согласились, — говорилось в этом принятом документе — так называемой совместной ноте №16, — в том, что «1) оккупация Сибирской железной дороги от Владивостока до Харбина, включая оба конечных пункта, дает военные выгоды, которые перевешивают возможный политический ущерб, 2) рекомендованная оккупация должна осуществляться японскими силами после получении соответствующих гарантий под контролем союзной миссии». [17]

      Действия Блисса, подписавшего этот документ в качестве официального представителя Соединенных Штатов, получили полное одобрение американского правительства.

      В Вашингтоне стало известно, что Япония закончила последние приготовления и ее войска готовы к вторжению на Дальний Восток. [18] Государственные деятели США начинают форсировать события. 27 февраля Лансинг беседовал в Вашингтоне с французским послом. Последний сообщил, что японское правительство намеревается, начав интервенцию, расширить военные операции вплоть до Уральского хребта. Лансинг ответил, что правительство США не примет участия в интервенции, однако против японской экспедиции возражать не будет.

      В тот же день Лансинг письмом доложил об этом Вильсону. Обращая особое внимание на обещание японцев наступать до Урала, он писал: «поскольку это затрагивает наше правительство, то мне кажется, что все, что от нас потребуется, это создание практической уверенности в том, что с нашей стороны не последует протеста против этого шага Японии». [19] /37/

      15. «Information», 1 марта 1918 г.
      16. The Lansing papers, v. II, p. 394.
      17. Там же, стр. 272.
      18. FR, v. II, p. 56.
      19. The Lansing papers, v. II, p. 355.

      Для того, чтобы создать эту «практическую уверенность», Вильсон решил отправить в Японию меморандум об отношении США к интервенции. В меморандуме черным по белому было написано, что правительство Соединенных Штатов дает свое согласие на высадку японских войск на Дальнем Востоке. На языке Вильсона это звучало следующим образом: «правительство США не считает разумным объединиться с правительством Антанты в просьбе к японскому правительству выступить в Сибири. Оно не имеет возражений против того, чтобы просьба эта была принесена, и оно готово уверить японское правительство, что оно вполне доверяет ему в том отношении, что, вводя вооруженные силы в Сибирь, Япония действует в качестве союзника России, не имея никакой иной цели, кроме спасения Сибири от вторжения армий Германии и от германских интриг, и с полным желанием предоставить разрешение всех вопросов, которые могут воздействовать на неизменные судьбы Сибири, мирной конференции». [20] Последняя оговорка, а именно тот факт, что дальнейшее решение судьбы Сибири Вильсон намеревался предоставить международной конференции, свидетельствовала о том, что США собирались использовать Японию на Дальнем Востоке лишь в качестве жандарма, который должен будет уйти, исполнив свое дело. Япония, как известно, рассматривала свою роль в Азии несколько иначе.

      Совместные действия против Советской республики отнюдь не устраняли японо-американского соперничества. Наоборот, борьба за новые «сферы влияния» (именно так рисовалась американцам будущая Россия) должна была усилить это соперничество. Перспектива захвата Сибири сильной японской армией вызывала у военных руководителей США невольный вопрос: каким образом удастся впоследствии выдворить эту армию из областей, на которые претендовали американские капиталисты. «Я часто думаю, — писал генерал Блисс начальнику американского генерального штаба Марчу, — что эта война, вместо того чтобы быть последней, явится причиной еще одной. Японская интервенция открывает путь, по которому придет новая война». [21] Это писалось как раз в те дни, когда США начали провоцировать Японию на военное выступление против Советской России. Вопрос о японской интервенции ставил, таким образом, перед американскими политиками проблему будущей войны с Японией. Интересы «священной частной собственности», ненависть к Советскому государству объединили на время усилия двух империалистических хищников. Более осторожный толкал на опасную авантюру своего ослепленного жадностью собрата, не забывая, однако, о неизбежности их будущего столкновения, а быть может, даже в расчете на это столкновение.

      Составитель «Архива Хауза» постарался создать впечатление, будто февральский меморандум был написан Вильсоном «под непрерывным давлением со стороны французов и англичан» и являлся в биографии президента чем-то вроде досадного недоразумения, проявлением слабости и т. п. Изучение «документов Лансинга» дает возможность сделать иное заключение: это был один из немногих случаев, когда Вильсон в стремлении форсировать события выразился более или менее откровенно.

      1 марта 1918 г. заместитель Лансинга Полк пригласил в государственный департамент послов Англии и Франции и ознакомил их с /38/

      20. The Lansing papers, v. II, p. 355 См. также «Архив полковника Хауза» т. III, стр. 294.
      21. С. March. Nation at war, N. Y., 1932, p. 115.

      текстом меморандума. Английскому послу было даже разрешено снять копию. Это означала, в силу существовавшего тогда англо-японского союза, что текст меморандума станет немедленно известен в Токио. Так, без официального дипломатического акта вручения ноты, правительство СЛИЛ допело до сведения японского правительства свою точку зрения. Теперь с отправкой меморандума можно было не спешить, тем более что из России поступали сведения о возможности подписания мира с немцами.

      5 марта Вильсон вызвал к себе Полка (Лансинг был в это время в отпуске) и вручил ему для немедленной отправки в Токио измененный вариант меморандума. Полк прочитал его и изумился: вместо согласия на японскую интервенцию в ноте содержались возражения против нее. Однако, поговорив с президентом, Полк успокоился. Свое впечатление, вынесенное из разговора с Вильсоном, Полк изложил в письме к Лансингу. «Это — изменение нашей позиции,— писал Полк,— однако, я не думаю, что это существенно повлияет на ситуацию. Я слегка возражал ему (Вильсону. — А. Г.), но он сказал, что продумал это и чувствует, что второе заявление абсолютно необходимо... Я не думаю, что японцы будут вполне довольны, однако это (т. е. нота.— Л. Г.) не является протестом. Таким образом, они могут воспринять ее просто как совет выступить и делать все, что им угодно». [22]

      Таким же образом оценил впоследствии этот документ и Лансинг. В его записке 1921 г. по этому поводу говорится: «Президент решил, что бессмысленно выступать против японской интервенции, и сообщил союзным правительствам, что Соединенные Штаты не возражают против их просьбы, обращенной к Японии, выступить в Сибири, но Соединенные Штаты, в силу определенных обстоятельств, не могут присоединиться к этой просьбе. Это было 1 марта. Четыре дня спустя Токио было оповещено о точке зрения правительства Соединенных Штатов, согласно которой Япония должна была заявить, что если она начнет интервенцию в Сибирь, она сделает это только как союзник России». [23]

      Для характеристики второго варианта меморандума Лансинг отнюдь не употребляет слово «протест», ибо по сути дела вильсоновский документ ни в какой мере не являлся протестом. Лансинг в своей записке не только не говорит об изменении позиции правительства США, но даже не противопоставляет второго варианта меморандума первому, а рассматривает их как последовательные этапы выражения одобрения действиям японского правительства по подготовке вторжения.

      Относительно мотивов, определивших замену нот, не приходится гадать. Не столько вмешательство Хауза (как это можно понять из чтения его «архива») повлияло на Вильсона, сколько телеграмма о подписании Брестского мира, полученная в Вашингтоне вечером 4 марта. Заключение мира между Германией и Советской Россией смешало все карты Вильсона. Немцы остановились; останавливать японцев Вильсон не собирался, однако для него было очень важно скрыть свою роль в развязывании японской интервенции, поскольку предстояло опять разыгрывать из себя «друга» русского народа и снова добиваться вовлечения России в войну с Германией. [24] Японцы знали от англичан /39/

      22. The Lansing papers, v. II, p. 356. (Подчеркнуто мной. — Л. Г.).
      23. Там же, стр. 394.

      истинную позицию США. Поэтому, полагал Вильсон, они не сделают неверных выводов, даже получив ноту, содержащую утверждения, противоположные тому, что им было известно. В случае же проникновения сведений в печать позиция Соединенных Штатов будет выглядеть как «вполне демократическая». Вильсон решился на дипломатический подлог. «При чтении, — писал Полк Лансингу, — вы, вероятно, увидите, что повлияло на него, а именно соображения относительно того, как будет выглядеть позиция нашего правительства в глазах демократических народов мира». [25]

      Как и следовало ожидать, японцы поняли Вильсона. Зная текст первою варианта меморандума, они могли безошибочно читать между строк второго. Министр иностранных дел Японии Мотоко, ознакомившись с нотой США, заявил не без иронии американскому послу Моррису, что он «высоко оценивает искренность и дружеский дух меморандума». [26] Японский поверенный в делах, посетивший Полка, выразил ему «полное удовлетворение тем путем, который избрал государственный департамент». [27] Наконец, 19 марта Моррису был вручен официальный ответ японского правительства на меморандум США. По казуистике и лицемерию ответ не уступал вильсоновским документам. Министерство иностранных дел Японии выражало полное удовлетворение по поводу американского заявления и снова ехидно благодарило за «абсолютную искренность, с которой американское правительство изложило свои взгляды». С невинным видом японцы заявляли, что идея интервенции родилась не у них, а была предложена им правительствами стран Антанты. Что касается существа вопроса, то, с одной стороны, японское правительство намеревалось, в случае обострения положения /40/

      24. Не прошло и недели, как Вильсон обратился с «приветственной» телеграммой к IV съезду Советов с намерением воспрепятствовать ратификации Брестского мира. Это было 11 марта 1918 г. В тот же день государственный департамент направил Френсису для ознакомления Советского правительства (неофициальным путем, через Робинса) копию меморандума, врученного 5 марта японскому правительству, а также представителям Англии, Франции и Италии. Интересно, что на копии, посланной в Россию, в качестве даты написания документа было поставлено «3 марта 1918 г.». В американской правительственной публикации (FR, v. II, р. 67) утверждается, что это было сделано «ошибочно». Зная методы государственного департамента, можно утверждать, что эта «ошибка» была сделана умышленно, с провокационной целью. Для такого предположения имеются достаточные основания. Государственный департамент направил копию меморандума в Россию для того, чтобы ввести в заблуждение советское правительство, показать США «противником» японской интервенции. Замена даты 5 марта на 3 марта могла сделать документ более «убедительным»: 1 марта в Вашингтоне еще не знали о подписании Брестского мира, следовательно меморандум, составленный в этот день, не мог являться следствием выхода Советской России из империалистической войны, а отражал «демократическую позицию» Соединенных Штатов.
      Несмотря на все ухищрения Вильсона, планы американских империалистов не осуществились — Брестский мир был ратифицирован. Советская Россия вышла из империалистической войны.
      23. Махинации Вильсона ввели в заблуждение современное ему общественное мнение Америки. В свое время ни текст двух вариантов меморандума, ни даже сам факт его вручения не были преданы гласности. В газетах о позиции США в отношении японской интервенции появлялись противоречивые сообщения. Только через два года журналист Линкольн Колькорд опубликовал текст «секретного» американского меморандума, отправленного 5 марта 1918 г. в Японию (журнал «Nation» от 21 февраля 1920 г.). Вопрос казался выясненным окончательно. Лишь много лет спустя было опубликовано «второе дно» меморандума — его первый вариант.
      26. FR, v II, р. 78.
      27. Там же, стр. 69.

      на Дальнем Востоке, выступить в целях «самозащиты», а с другой стороны, в японской ноте содержалось обещание, что ни один шаг не будет предпринт без согласия США.

      Лансингу тон ответа, вероятно, показался недостаточно решительнным. Он решил подтолкнуть японцев на более активные действия против Советской России. Через несколько часов после получения японской ноты он уже телеграфировал в Токио Моррису: «Воспользуйтесь, пожалуйста, первой подходящей возможностью и скажите к о н ф и д е н ц и а л ь н о министру иностранных дел, что наше правительство надеется самым серьезным образом на понимание японским правительством того обстоятельства, что н а ш а позиция в от н о ш е н и и п о с ы л к и Японией экспедиционных сил в Сибирь н и к о и м образом не основывается на подозрении п о п о в о д у мотивов, которые заставят японское правительство совершить эту акцию, когда она окажется уместной. Наоборот, у нас есть внутренняя вера в лойяльность Японии по отношению к общему делу и в ее искреннее стремление бескорыстно принимать участие в настоящей войне.

      Позиция нашего правительства определяется следующими фактами: 1) информация, поступившая к нам из различных источников, дает нам возможность сделать вывод, что эта акция вызовет отрицательную моральную реакцию русского народа и несомненно послужил на пользу Германии; 2) сведения, которыми мы располагаем, недостаточны, чтобы показать, что военный успех такой акции будет достаточно велик, чтобы покрыть моральный ущерб, который она повлечет за собой». [29]

      В этом документе в обычной для американской дипломатии казуистической форме выражена следующая мысль: США не будут возлежать против интервенции, если они получат заверение японцев в том, что последние нанесут Советской России тщательно подготовленный удар, достаточно сильный, чтобы сокрушить власть большевиков. Государственный департамент активно развязывал японскую интервенцию. Лансинг спешил предупредить Токио, что США не только поддерживают план японского вторжения на Дальний Восток, но даже настаивают на том, чтобы оно носило характер смертельного удара для Советской республики. Это была установка на ведение войны чужими руками, на втягивание в военный конфликт своего соперника. Возможно, что здесь имел место также расчет и на будущее — в случае провала антисоветской интервенции добиться по крайней мере ослабления и компрометации Японии; однако пока что государственный Департамент и японская военщина выступали в трогательном единении.

      Лансинг даже старательно подбирал предлог для оправдывания антисоветского выступления Японии. Давать согласие на вооруженное вторжение, не прикрыв его никакой лицемерной фразой, было не в правилах США. Ощущалась острая необходимость в какой-либо фальшивке, призванной отвлечь внимание от агрессивных замыслов Японии и США. Тогда в недрах государственного департамента родился миф о германской угрозе Дальнему Востоку. Лансингу этот миф казался весьма подходящим. «Экспедиция против немцев, — писал он Вильсону, — /41/

      28. Там же, стр. 81.
      29. Там же, стр. 82. (Подчеркнуто иной. — А. Г.)

      совсем иная вещь, чем оккупация сибирской железной дороги с целью поддержания порядка, нарушенного борьбой русских партий. Первое выглядит как законная операция против общего врага» [80].

      Руководители государственного департамента толкали своих представителей в России и Китае на путь лжи и дезинформации, настойчиво требуя от них фабрикации фальшивок о «германской опасности».

      Еще 13 февраля Лансинг предлагает американскому посланнику в Китае Рейншу доложить о деятельности немецких и австрийских военнопленных. [31] Ответ Рейнша, однако, был весьма неопределенным и не удовлетворил государственный департамент. [32] Вашингтон снова предложил посольству в Пекине «проверить или дополнить слухи о вооруженных немецких пленных». [33] Из Пекина опять поступил неопределенный ответ о том, что «военнопленные вооружены и организованы». [34] Тогда заместитель Лансинга Полк, не полагаясь уже на фантазию своих дипломатов, направляет в Пекин следующий вопросник: «Сколько пленных выпущено на свободу? Сколько пленных имеют оружие? Где они получили оружие? Каково соотношение между немцами и австрийцами? Кто руководит ими? Пришлите нам также и другие сведения, как только их добудете, и продолжайте, пожалуйста, присылать аналогичную информацию». [35] Но и на этот раз информация из Пекина оказалась бледной и невыразительной. [36]

      Гораздо большие способности в искусстве клеветы проявил американский консул Мак-Говен. В cвоей телеграмме из Иркутска 4 марта он нарисовал живописную картину немецкого проникновения в Сибирь»: «12-го проследовал в восточном направлении поезд с военнопленными и двенадцатью пулеметами; две тысячи останавливались здесь... Надежный осведомитель сообщает, что прибыли германские генералы, другие офицеры... (пропуск), свыше тридцати саперов, генеральный штаб ожидает из Петрограда указаний о разрушении мостов, тоннелей и об осуществлении плана обороны. Немецкие, турецкие, австрийские офицеры заполняют станцию и улицы, причем признаки их воинского звания видны из-под русских шинелей. Каждый военнопленный, независимо от того, находится ли он на свободе или в лагере; имеет винтовку» [37].

      Из дипломатических донесений подобные фальшивки переходили в американскую печать, которая уже давно вела злобную интервенционистскую кампанию.

      Тем временем во Владивостоке происходили события, не менее ярко свидетельствовавшие об истинном отношении США к подготовке японского десанта. /42/

      30. The Lansing papers, v. II; p. 358.
      31. FR, v. II, p. 45.
      32. Там же, стр. 52.
      33. Там же, стр. 63.
      34. Там же, стр. 64.
      36. Там же, стр. 66.
      36. Там же, стр. 69.
      37. Russiafn-American Relations, p. 164. Американские представители в России находились, как известно, в тесной связи с эсерами. 12 марта из Иркутска член Сибирской областной думы эсер Неупокоев отправил «правительству автономной Сибири» письмо, одно место, в котором удивительно напоминает телеграмму Мак-Говена: «Сегодня прибыло 2.000 человек австрийцев, турок, славян, одетых в русскую форму, вооружены винтовками и пулеметами и проследовали дальше на восток». («Красный архив», 1928, т. 4 (29), стр. 95.) Вполне возможно, что именно эсер Неупокоев был «надежным осведомителем» Мак-Говена.

      12 января во Владивостокском порту стал на якорь японский крейсер «Ивами». Во Владивостокский порт раньше заходили военные суда Антанты (в том числе и американский крейсер «Бруклин»). [38] В данном случае, вторжение «Ивами» являлось явной и прямой подготовкой к агрессивным действиям.

      Пытаясь сгладить впечатление от этого незаконного акта, японский консул выступил с заявлением, что его правительство послало военный корабль «исключительно с целью защиты своих подданных».

      Владивостокский Совет заявил решительный протест против вторжения японского военного корабля в русский порт. Относительно того, что крейсер «Ивами» якобы послан для защиты японских подданных, Совет заявил следующее: «Защита всех жителей, проживающих на территории Российской республики, является прямой обязанностью российских властей, и мы должны засвидетельствовать, что за 10 месяцев революции порядок в городе Владивостоке не был нарушен». [39]

      Адвокатами японской агрессии выступили американский и английский консулы. 16 января они направили в земскую управу письмо, в котором по поводу протеста местных властей заявлялось: «Утверждение, содержащееся в заявлении относительно того, что общественный порядок во Владивостоке до сих пор не был нарушен, мы признаем правильным. Но, с другой стороны, мы считаем, что как в отношении чувства неуверенности у стран, имеющих здесь значительные материальные интересы, так и в отношении того направления, в кагором могут развиваться события в этом районе, политическая ситуация в настоящий момент дает право правительствам союзных стран, включая Японию, принять предохранительные меры, которые они сочтут необходимыми для защиты своих интересов, если последним будет грозить явная опасность». [40]

      Таким образом, американский и английский консулы встали на защиту захватнических действий японской военщины. За месяц до того, как Вильсон составил свой первый меморандум об отношении к интервенции, американский представитель во Владивостоке принял активное участие в подготовке японской провокации.

      Задача консулов заключалась теперь в том, чтобы создать картину «нарушения общественного порядка» во Владивостоке, «слабости местных властей» и «необходимости интервенции». Для этого по всякому поводу, даже самому незначительному, иностранные консулы обращались в земскую управу с протестами. Они придирались даже к мелким уголовным правонарушениям, столь обычным в большом портовом городе, изображая их в виде событий величайшей важности, требующих иностранного вмешательства.

      В начале февраля во Владивостоке состоялось совещание представителей иностранной буржуазии совместно с консулами. На совещании обсуждался вопрос о борьбе с «анархией». Затем последовали протесты консульского корпуса против ликвидации буржуазного самоуправления в городе, против рабочего контроля за деятельностью порта и таможни, /43/

      38. «Бруклин» появился во Владивостокском порту 24 ноября 1917 г.— накануне выборов в Учредительное собрание. Американские пушки, направленные на город, должны были предрешить исход выборов в пользу буржуазных партий. Однако этот агрессивный демарш не дал желаемых результатов: по количеству поданных голосов большевики оказались сильнейшей политической партией во Владивостоке.
      39. «Известия Владивостокского совета рабочих и солдатских депутатов», 4 (17) января 1918 г.
      40. Japanese agression in the Russian Far East Extracts from the Congressional Record. March 2, 1922. In the Senate of the United States, Washington, 1922, p. 7.

      против действий Красной гвардии и т. д. Американский консул открыто выступал против мероприятий советских властей и грозил применением вооруженной силы. [41] К этому времени во Владивостокском порту находилось уже четыре иностранных военных корабля: американский, английский и два японских.

      Трудящиеся массы Владивостока с возмущением следили за провокационными действиями иностранных консулов и были полны решимости с оружием в руках защищать Советскую власть. На заседании Владивостокского совета было решенo заявить о готовности оказать вооруженное сопротивление иностранной агрессии. Дальневосточный краевой комитет Советов отверг протесты консулов как совершенно необоснованные, знаменующие явное вмешательство во внутренние дела края.

      В марте во Владивостоке стало известно о контрреволюционных интригах белогвардейской организации, именовавшей себя «Временным правительством автономной Сибири». Эта шпионская группа, возглавленная веерами Дербером, Уструговым и др., добивалась превращения Дальнего Востока и Сибири в колонию Соединенных Штатов и готовила себя к роли марионеточного правительства этой американской вотчины.

      Правительство США впоследствии утверждало, будто оно узнало о существовании «сибирского правительства» лишь в конце апреля 1918 г. [49] На самом деле, уже в марте американский адмирал Найт находился в тесном контакте с представителями этой подпольной контрреволюционной организации. [41]

      29 марта Владивостокская городская дума опубликовала провокационное воззвание. В этом воззвании, полном клеветнических нападок на Совет депутатов, дума заявляла о своем бессилии поддерживать порядок в городе. [41] Это был документ, специально рассчитанный на создание повода для высадки иностранного десанта. Атмосфера в городе накалилась: «Владивосток буквально на вулкане», — сообщал за границу одни из агентов «сибирского правительства». [45]

      Японские войска высадились во Владивостоке 5 апреля 1918 г. В этот же день был высажен английский десант. Одновременно с высадкой иностранных войск начал в Манчжурии свое новое наступление на Читу бандит Семенов. Все свидетельствовало о предварительном сговоре, о согласованности действий всех контрреволюционных сил на Дальнем Востоке.

      Поводом для выступления японцев послужило, как известно, убийство японских подданных во Владивостоке. Несмотря на то, что это была явная провокация, руководители американской внешней политики ухватились за нее, чтобы «оправдать» действия японцев и уменьшить «отрицательную моральную реакцию» в России. Лживая японская версия была усилена в Вашингтоне и немедленно передана в Вологду послу Френсису.

      Американский консул во Владивостоке передал по телеграфу в государственный департамент: «Пять вооруженных русских вошли в японскую контору в центре города, потребовали денег. Получив отказ, стреляли в трех японцев, одного убили и других серьез-/44/

      41. FR, v. II, р. 71.
      42. Russian-American Relations, p. 197.
      43. «Красный архив», 1928, т. 4 (29), стр. 97.
      44. «Известия» от 7 апреля 1918 г.
      45. «Красный архив», 1928, т. 4 (29). стр. 111.

      но ранили». [46] Лансинг внес в это сообщение свои коррективы, после чего оно выглядело следующим образом: «Пять русских солдат вошли в японскую контору во Владивостоке и потребовали денег. Ввиду отказа убили трех японцев». [47] В редакции Лансинга ответственность за инцидент ложилась на русскую армию. При всей своей незначительности эта деталь очень характерна: она показывает отношение Лансинга к японскому десанту и разоблачает провокационные методы государственного департамента.

      Правительство США не сочло нужным заявить даже формальный протест против японского выступления. Вильсон, выступая на следующий день в Балтиморе, в речи, посвященной внешнеполитическим вопросам, ни единым словом не обмолвился о десанте во Владивостоке. [48]

      Добившись выступления Японии, США пытались продолжать игру в «иную позицию». Военный «корабль США «Бруклин», стоявший во Владивостокском порту, не спустил на берег ни одного вооруженного американского солдата даже после высадки английского отряда. В русской печати американское посольство поспешило опубликовать заявление о том, что Соединенные Штаты непричастны к высадке японского десанта. [49]

      Американские дипломаты прилагали все усилия, чтобы изобразить японское вторжение в советский город как незначительный эпизод, которому не следует придавать серьезного значения. Именно так пытался представить дело американский консул представителям Владивостокского Совета. [50] Посол Френсис устроил специальную пресс-конференцию, на которой старался убедить журналистов в том, что советское правительство и советская пресса придают слишком большое значение этой высадке моряков, которая в действительности лишена всякого политического значения и является простой полицейской предосторожностью. [51]

      Однако американским дипломатам не удалось ввести в заблуждение Советскую власть. 7 апреля В. И. Ленин и И. В. Сталин отправили во Владивосток телеграмму с анализом обстановки и практическими указаниями городскому совету. «Не делайте себе иллюзий: японцы наверное будут наступать, — говорилось в телеграмме. — Это неизбежно. Им помогут вероятно все без изъятия союзники». [52] Последующие события оправдали прогноз Ленина и Сталина.

      Советская печать правильно оценила роль Соединенных Штатов в развязывании японского выступления. В статье под заголовком: «Наконец разоблачились» «Известия» вскрывали причастность США к японскому вторжению. [53] В обзоре печати, посвященном событиям на Дальнем Востоке, «Известия» приводили откровенное высказывание представителя американского дипломатического корпуса. «Нас, американцев, — заявил он, — сибирские общественные круги обвиняют в том, что мы будто бы связываем руки /45/

      46. FR, v. II, p. 99. (Подчеркнуто мною. — А. Г.)
      47. Там же, стр. 100. (Подчеркнуто мною. — А. Г.)
      48. Russian-American Relations, p. 190.
      49. «Известия» от 11 апреля 1918 г.
      50. «Известия» от 12 апреля 1918 г.
      51. «Известия» от 13 апреля 1918 г.
      52. «Документы по истории гражданской войны в СССР», т. 1940, стр. 186.
      53. «Известия» от 10 апреля 1918 г.

      большевизма. Дело обстоит, конечно, не так». [54]

      Во Владивостоке при обыске у одного из членов «сибирского правительства» были найдены документы, разоблачавшие контрреволюционный заговор на Дальнем Востоке. В этом заговоре были замешаны иностранные консулы и американский адмирал Найт. [55]

      Советское правительство направило эти компрометирующие документы правительству Соединенных Штатов и предложило немедленно отозвать американского консула во Владивостоке, назначить расследование о причастности американских дипломатических представителей к контрреволюционному заговору, а также выяснить отношение правительства США к советскому правительству и ко всем попыткам официальных американских представителей вмешиваться во внутреннюю жизнь России. [56] В этой ноте нашла выражение твердая решимость советского правительства пресечь все попытки вмешательства во внутреннюю жизнь страны, а также последовательное стремление к мирному урегулированию отношений с иностранными державами. В последнем, однако, американское правительство не было заинтересовано. Соединенные Штаты развязывали военный конфликт. /46/

      54 «Известия» от 27 апреля 1913 г. (Подчеркнуто мной.— А. Г.)
      55. «Известия» от 25 апреля 1918 г.
      56. Russiain-American Relations, p. 197.

      Исторические записки. Л.: Изд-во Акад. наук СССР. Т. 33. Отв. ред. Б. Д. Греков. - 1950. С. 33-46.
    • Психология допроса военнопленных
      Автор: Сергий
      Не буду давать никаких своих оценок.
      Сохраню для истории.
      Вот такая книга была издана в 2013 году Украинской военно-медицинской академией.
      Автор - этнический русский, уроженец Томска, "негражданин" Латвии (есть в Латвии такой документ в зеленой обложке - "паспорт негражданина") - Сыропятов Олег Геннадьевич
      доктор медицинских наук, профессор, врач-психиатр, психотерапевт высшей категории.
      1997 (сентябрь) по июнь 2016 года - профессор кафедры военной терапии (по курсам психиатрии и психотерапии) Военно-медицинского института Украинской военно-медицинской академии.
      О. Г. Сыропятов
      Психология допроса военнопленных
      2013
      книга доступна в сети (ссылку не прикрепляю)
      цитата:
      "Согласно определению пыток, существование цели является существенным для юридической квалификации. Другими словами, если нет конкретной цели, то такие действия трудно квалифицировать как пытки".

    • Асташов А.Б. Борьба за людские ресурсы в Первой мировой войне: мобилизация преступников в Русскую армию // Георгиевские чтения. Сборник трудов по военной истории Отечества / ред.-сост. К. А. Пахалюк. — Москва; Яуза-каталог, 2021. — С. 217-238.
      Автор: Военкомуезд
      Александр Борисович
      АСТАШОВ
      д-р ист. наук, профессор
      Российского государственного
      гуманитарного университета
      БОРЬБА ЗА ЛЮДСКИЕ РЕСУРСЫ В ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЕ: МОБИЛИЗАЦИЯ ПРЕСТУПНИКОВ В РУССКУЮ АРМИЮ
      Аннотация. Автор рассматривает проблему расширения людских ресурсов в Первой мировой войне — первой тотальной войне XX в. В статье исследуется политика по привлечению в русскую армию бывших осужденных преступников: основные этапы, объемы и различные категории привлеченного контингента, ключевые аргументы о необходимости применяемых приемов и мер, общий успех и причины неудач. Работа основана на впервые привлеченных архивных материалах. Автор приходит к выводу о невысокой эффективности предпринятых усилий по задействованию такого специфического контингента, как уголовники царских тюрем. Причины кроются в сложности условий мировой войны, специфике социально-политической ситуации в России, вынужденном характере решения проблемы массовой мобилизации в период назревания и прохождения революционного кризиса, совпавшего с гибелью русской армии.
      Ключевые слова: тотальная война, людские ресурсы в войне, русская армия, преступники, морально-политическое состояние армии, армейская и трудовая дисциплина на войне, борьба с деструктивными элементами в армии. /217/
      Использование человеческих ресурсов — один из важнейших вопросов истории мировых войн. Первая мировая, являющаяся первым тотальным военным конфликтом, сделала актуальным привлечение к делу обороны всех групп населения, включая те, которые в мирной ситуации считаются «вредными» для общества и изолируются. В условиях всеобщего призыва происходит переосмысление понятий тягот и лишений: добропорядочные граждане рискуют жизнью на фронте, переносят все перипетии фронтового быта, в то время как преступники оказываются избавленными от них. Такая ситуация воспринималась в обществе как несправедливая. Кроме решения проблемы равного объема трудностей для всех групп населения власти столкнулись, с одной стороны, с вопросом эффективного использования «преступного элемента» для дела обороны, с другой стороны — с проблемой нейтрализации негативного его влияния на армию.
      Тема использования бывших осужденных в русской армии мало представлена в отечественной историографии, исключая отдельные эпизоды на региональном материале [1]. В настоящей работе ставится вопрос использования в деле обороны различных видов преступников. В центре внимания — их разряды и характеристики; способы нейтрализации вредного влияния на рядовой состав; проблемы в обществе,
      1. Коняев Р. В. Использование людских ресурсов Омского военного округа в годы Первой мировой войны // Манускрипт. Тамбов, 2018. № 12. Ч. 2. С. 232. Никулин Д. О. Подготовка пополнения для действующей армии периода Первой мировой войны 1914-1918 гг. в запасных частях Омского военного округа. Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук. Новосибирск, 2019. С. 228-229. /219/
      возникавшие в процессе решения этого вопроса; а также эффективность предпринятых мер как в годы войны, так и во время революции 1917 г. Работа написана на архивных материалах фонда Ставки главковерха, военного министерства и Главного штаба, а также на основе анализа информации, содержащейся в переписке различных инстанций, вовлеченных в эту деятельность. Все материалы хранятся в Российском государственном военно-историческом архиве (РГВИА).
      Проблема пополнения людских ресурсов решалась в зависимости от наличия и правового статуса имевшихся контингентов преступников. В России было несколько групп населения, которые по существовавшим законам не принимали участия в военных действиях. Это военнослужащие, отбывающие наказание по воинским преступлениям; лица, находившиеся под полицейским надзором по месту жительства, причем как административно высланные гражданскими властями в рамках Положения о государственной охране, так и высланные военными властями с театра военных действий согласно Правилам о военном положении; многочисленная группа подследственных или отбывающих наказание за мелкие преступления, не связанные с потерей гражданских прав, в т. ч. права на военную службу; значительная группа подследственных, а также отбывающих или отбывших наказание за серьезные преступления, связанные с потерей гражданских прав, в т. ч. и права на военную службу. /220/
      Впервые вопрос о привлечении уголовных элементов к несению службы в русской армии встал еще в годы русско-японской войны, когда на Сахалине пытались создать дружины из ссыльных каторжан. Опыт оказался неудачным. Среди каторжан было много людей старых, слабосильных, с физическими недостатками. Но главное — все они поступали в дружины не по убеждениям, не по желанию сразиться с врагом, а потому, что льготы, данные за службу, быстро сокращали обязательные сроки пребывания на острове, обеспечивали казенный паек и некоторые другие преимущества. В конечном счете пользы такие отряды в военном отношении не принесли и были расформированы, как только исчезла опасность высадки врага [1].
      В годы Первой мировой войны власти привлекали правонарушителей на военную службу в зависимости от исчерпания людских ресурсов и их пользы для дела обороны. В самом начале войны встал вопрос о судьбе находящихся в военно-тюремных учреждениях (военных тюрьмах и дисциплинарных батальонах) лиц, совершивших воинские преступления на военной службе еще до войны [2]. В Главном военно-судебном управлении (ГВСУ) считали, что обитатели военно-тюремных заведений совершили преступление большей частью по легкомыслию, недостаточному усвоению требований воинской дисциплины и порядка, под влиянием опьянения и т. п., и в массе своей не являлись закоренелыми преступниками и глубоко испорченными людьми. В связи с этим предполагалось применить к ним ст. 1429 Военно-судебного устава, согласно которой в районе театра военных действий при исполнении приговоров над военнослужащими применялись правила, позволявшие принимать их на службу, а после войны переводить в разряд штрафованных. Немедленное же приведение нака-
      1. Русско-Японская война. Т. IX. Ч. 2. Военные действия на острове Сахалине и западном побережье Татарского пролива. Работа военно-исторической комиссии по описанию Русско-Японской войны. СПб., 1910. С. 94; Российский государственный военно-исторический архив (далее — РГВИА). Ф. 2000. On. 1. Д. 1248. Л. 31-32 об. Доклад по мобилизационному отделению Главного управления генерального штаба (ГУГШ), 3 октября 1917 г.
      2. См. п. 1 таблицы категорий преступников. /221/
      зания в исполнение зависело от начальников частей, если они посчитают, что в силу испорченности такие осужденные лица могут оказывать вредное влияние на товарищей. С другой стороны, то же войсковое начальство могло сделать представление вышестоящему начальству о даровании смягчения наказания и даже совершенного помилования «в случае примерной храбрости в сражении, отличного подвига, усердия и примерного исполнения служебных обязанностей во время войны» военнослужащих, в отношении которых исполнение приговора отложено [1].
      23 июля 1914 г. император Николай II утвердил соответствующий доклад Военного министра —теперь заключенные военно-тюремных учреждений (кроме разряда «худших») направлялись в строй [2]. Такой же процедуре подлежали и лица, находящиеся под судом за преступления, совершенные на военной службе [3]. Из военно-тюремных учреждений уже в первые месяцы войны были высланы на фронт фактически все (свыше 4 тыс.) заключенные и подследственные (при списочном составе в 5 125 человек), а сам штат тюремной стражи подлежал расформированию и также направлению
      на военную службу [4]. Формально считалось, что царь просто приостановил дальнейшее исполнение судебных приговоров. Военное начальство с удовлетворением констатировало, что не прошло и месяца, как стали приходить письма, что такие-то бывшие заключенные отличились и награждены георгиевскими крестами [5].
      Летом 1915 г. в связи с большими потерями появилась идея послать в армию осужденных или состоящих под судом из состава гражданских лиц, не лишенных по закону права
      1. РГВИА. Ф. 1932. Оп. 2. Д. 326. Л. 1-2. Доклад ГВСУ, 22 июля 1914 г.
      2. РГВИА. Ф. 2126. Оп. 2. Д. 232. Л. 1 об. Правила о порядке постановления и исполнения приговоров над военнослужащими в районе театра военных действий. Прил. 10 к ст. 1429 Военно-судебного устава.
      3. Там же. ГВСУ — штаб войск Петроградского военного округа. См. 2-ю категорию преступников таблицы.
      4. Там же. Л. 3-4 об., 6 об., 10-11, 14-29. Переписка начальства военно-тюремных заведений с ГВСУ, 1914 г.
      5. РГВИА. Ф. 801. Оп. 30. Д. 14. Л. 42, 45 об. Данные ГВСУ по военно-тюремным заведениям, 1914 г. /222/
      защищать родину [1]. Еще ранее о такой возможности ходатайствовали сами уголовники, но эти просьбы были оставлены без ответа. В августе 1915 г. теперь уже Военное министерство и Главный штаб подняли этот вопрос перед начальником штаба Верховного Главнокомандующего (ВГК) генералом М. В. Алексеевым. Военное ведомство предлагало отправить в армию тех, кто пребывал под следствием или под судом, а также осужденных, находившихся уже в тюрьме и ссылке. Алексеев соглашался на такие меры, если будут хорошие отзывы тюремного начальства о лицах, желавших пойти на военную службу, и с условием распределения таких лиц по войсковым частям равномерно, «во избежание скопления в некоторых частях порочных людей» [2].
      Но оставались опасения фронтового командования по поводу претворения в жизнь планируемой меры в связи с понижением морального духа армии после отступления 1915 г. Прежде всего решением призвать «порочных людей» в ряды армии уничтожалось важнейшее условие принципа, по которому защита родины могла быть возложена лишь на достойных, а звание солдата являлось высоким и почетным. Военные опасались прилива в армию порочного элемента, могущего оказать разлагающее влияние на окружение нижних чинов, зачастую не обладающих достаточно устойчивыми воззрениями и нравственным развитием для противостояния вредному влиянию представителей преступного мира [3]. Это представлялось важным, «когда воспитательные меры неосуществимы, а надзор за каждым отдельным бойцом затруднителен». «Допущение в ряды войск лиц, не заслуживающих доверия по своим нравственным качествам и своим дурным примером могущих оказать растлевающее влияние, является вопросом, решение коего требует вообще особой осторожности и в особенности ввиду того, что среди офицеров состава армий имеется достаточный процент малоопыт-
      1. См. п. 5 таблицы категорий преступников.
      2. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 1067. Л. 230, 240-242а. Переписка дежурного генерала, начальника штаба ВГК, военного министерства и Главного штаба, 27-30 августа 1915 г., 8, 4 сентября 1915 г.
      3. Там же. Д. 805. Л. 17-18. /223/
      ных прапорщиков», — подчеркивало командование Юго-Западного фронта. Большое количество заявлений от бывших уголовников с просьбой принять их на военную службу не убеждало в своей искренности. Наоборот, такая отправка на фронт рассматривалась просто как шанс выйти на свободу. В армии вообще сомневались, что «питомцы тюрьмы или исправительных арестантских отделений в массе были бы проникнуты чувствами патриотизма», в то время как в такой войне дисциплинированность и стойкость являются основным залогом успешных боевых действий. Вред от таких порочных людей мог быть гораздо большим, нежели ожидаемая польза. По мнению начальника штаба Киевского военного округа, нижние чины из состава бывших заключенных будут пытаться уйти из армии через совершение нового преступления. Если их высылать в запасной батальон с тем, чтобы там держать все время войны, то, в сущности, такая высылка явится им своего рода наградой, т. к. их будут кормить, одевать и не пошлют на войну. Вместе с тем призыв уголовников засорит запасной батальон, и без того уже переполненный [1]. Другие представители фронтового командования настаивали в отказе прихода на фронт грабителей, особенно рецидивистов, профессиональных преступников, двукратно наказанных за кражу, мошенничество или присвоение вверенного имущества. Из этой группы исключались убийцы по неосторожности, а также лица по особому ходатайству тюремных властей.
      В целом фронтовое командование признало практическую потребность такой меры, которая заставляла «поступиться теоретическими соображениями», и в конечном счете согласилось на допущение в армию по особым ходатайствам порочных лиц, за исключением лишенных всех прав состояния [2]. Инициатива военного ведомства получила поддержку в Главном штабе с уточнением, чтобы из допущенных в войска были исключены осужденные за разбой, грабеж, вымогательство, присвоение и растрату чужого имущества, кражу
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 16.
      2. Там же. Л. 2-3. Начальники штаба Юго-Западного и Северного фронтов — дежурному генералу при ВТК, 19, 21 сентября 1915 г. /224/
      и мошенничество, ибо такого рода элемент «развращающе будет действовать на среду нижних чинов и, несомненно, будет способствовать развитию в армии мародерства» [1]. Вопрос этот вскоре был представлен на обсуждение в министерство юстиции и, наконец, императору в январе 1916 г. [2] Подписанное 3 февраля 1916 г. (в порядке статьи 87) положение Совета министров позволяло привлекать на военную службу лиц, состоящих под судом или следствием, а также отбывающих наказание по суду, за исключением тех, кто привлечен к суду за преступные деяния, влекущие за собою лишение всех прав состояния, либо всех особенных, лично и по состоянию присвоенных, т. е. за наиболее тяжкие преступления [3]. Реально речь шла о предоставлении отсрочки наказания для таких лиц до конца войны. Но это не распространялось на нижние чины, относительно которых последовало бы требование их начальников о немедленном приведении приговоров над ними в исполнение [4]. После указа от 3 февраля 1916 г. увеличилось количество осужденных, просивших перевода на воинскую службу. Обычно такие ходатайства сопровождались типовым желанием «искупить свой проступок своею кровью за Государя и родину». Однако прошения осужденных по более тяжким статьям оставлялись без ответа [5].
      Одновременно подобный вопрос встал и относительно осужденных за воинские преступления на военной службе [6]. Предполагалось их принять на военные окопные, обозные работы, т. к. на них как раз допускались лица, лишенные воинского звания [7].
      Но здесь мнения командующих армиями разделились по вопросу правильного их использования для дела обороны. Одни командармы вообще были против использования таких
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 1067. Л. 242-242а; Д. 805. Л. 1.
      2. Там же. Д. 805. Л. 239, 249 об.
      3. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1221. Л. 1-2, 16-16 об.
      4. Там же. Л. 2 об.
      5. РГВИА. Ф. 1343. Оп. 2. Д. 247. Л. 189, 191.
      6. См. п. 2 таблицы категорий преступников.
      7. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 490. Выписка и заявления, поданные присяжными заседателями Екатеринбургского окружного суда на январской сессии 1916 г. /225/
      лиц в тылу армии, опасаясь, что военные преступники, особенно осужденные за побеги, членовредительство, мародерство и другие проступки, могли войти в контакт с нижними чинами инженерных организаций, дружин, запасных батальонов, работавших в тылу, оказывая на них не менее вредное влияние, чем если бы это было в войсковом районе. Главнокомандующий армиями Западного фронта также выступал против привлечения на военную службу осужденных приговорами судов к лишению воинского звания в тылу армии, мотивируя это тем же аргументом о «моральном влиянии» [1].
      Были и голоса за привлечение на работы для нужд армии лиц, лишенных по суду воинского звания, мотивированные мнением, что в любом случае они тем самым потратят время на то, чтобы заслужить себе прощение и сделаться выдающимися воинами [2]. В некоторых штабах полагали даже возможным использовать такой труд на самом фронте в тюремных мастерских или в качестве артелей подневольных чернорабочих при погрузке и разгрузке интендантских и других грузов в складах, на железных дорогах и пристанях, а также на полевых, дорожных и окопных работах. В конечном счете было признано необходимым привлечение бывших осужденных на разного рода казенные работы для нужд армии во внутренних губерниях империи, но с определенными оговорками. Так, для полевых работ считали возможным использовать только крупные партии таких бывших осужденных в имениях крупных землевладельцев, поскольку в мелких имениях это могло привести к грабежу крестьянских хозяйств и побегам [3].
      В начале 1916 г. министерство внутренних дел возбудило вопрос о принятии на действительную службу лиц, как состоящих под гласным надзором полиции в порядке положения
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 478-478 об. Дежурный генерал штаба армий Западного фронта, 17.4.1916 — дежурному генералу штаба ВГК.
      2. Там же. Л. 475. Начальник штаба Кавказской армии, 30 апреля 1916 г. — дежурному генералу штаба ВГК.
      3. Там же. Л. 474-474 об. Начальник штаба Западного фронта, 29 апреля 1916 г. — дежурному генералу штаба ВГК. /226/
      о Государственной охране, так и высланных с театра войны по распоряжению военных властей [1]. Проблема заключалась в том, что и те, и другие не призывались на военную службу до истечения срока надзора. Всего таких лиц насчитывалось 1,8 тыс. человек. Они были водворены в Сибири, в отдаленных губерниях Европейской России или состояли под надзором полиции в Европейской России в избранных ими местах жительства. В МВД считали, что среди поднадзорных, высланных в порядке Государственной охраны, много таких, которые не представляют никакой опасности для стойкости войск. Их можно было принять в армию, за исключением тех поднадзорных, пребывание которых в действующей армии по характеру их виновности могло бы представлять опасность для охранения интересов армии или жизни начальствующих лиц. К категории последних причисляли высланных за шпионаж, тайный перевод нарушителей границы (что близко соприкасалось со шпионажем), ярко проявленное германофильство, а также за принадлежность к военно-революционным, террористическим, анархическим и другим революционным организациям.
      Точное число лиц, высланных под надзор полиции военными властями с театра военных действий, согласно Правилам военного положения, не было известно. Но, по имевшимся сведениям, в Сибирь и отдаленные губернии Европейской России выслали свыше 5 тыс. человек. Эти лица признавались военными властями вредными для нахождения даже в тылу армии, и считалось, что допущение их на фронт зависит главным образом от Ставки. Но в тот момент в армии полагали, что они были высланы с театра войны, когда не состояли еще на военной службе. Призыв их в строй позволил бы обеспечить непосредственное наблюдение военного начальства, что стало бы полезным для их вхождения в военную среду и безвредно для дела, поскольку с принятием на действительную службу их социальное положение резко менялось. К тому же опасность привлечения вредных лиц из числа поднадзорных нейтрализовалась бы предварительным согласованием меж-
      1. См. п. 3 и 4 таблицы категорий преступников. /227/
      ду военными властями и губернаторами при рассмотрении дел конкретных поднадзорных перед их отправкой на фронт [1].
      Пытаясь решить проблему пребывания поднадзорных в армии, власти одновременно хотели, с одной стороны, привлечь в армию желавших искренне воевать, а с другой — устранить опасность намеренного поведения со стороны некоторых лиц в стремлении попасть под такой надзор с целью избежать военной службы. Была еще проблема в техническом принятии решения. При принудительном призыве необходим был закон, что могло замедлить дело. Оставался открытым вопрос, куда их призывать: в отдельные части внутри России или в окопные команды. К тому же, не желая давать запрет на просьбы искренних патриотов, власти все же опасались революционной пропаганды со стороны поднадзорных. По этой причине было решено проводить постепенное снятие надзора с тех категорий поднадзорных, которые могли быть допущены в войска, исключая высланных за шпионаж, участие в военно-революционных организациях и т. п. После снятия такого надзора к ним применялся бы принудительный призыв в армию [2]. В связи с этим министерство внутренних дел дало указание губернаторам и градоначальникам о пересмотре постановлений об отдаче под надзор молодых людей призывного возраста, а также ратников и запасных, чтобы снять надзор с тех, состояние которых на военной службе не может вызывать опасений в их неблагонадежности. Главной целью было не допускать в армию «порочных» лиц [3]. В отношении же подчиненных надзору полиции в порядке Правил военного положения ожидались особые распоряжения со стороны военных властей [4].
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 373-374. Циркуляр мобилизационного отдела ГУГШ, 25 февраля 1916 г.; РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1221. Л. 4 об. МВД — военному министру, 10 января 1916 г.
      2. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. 1221. Л. 2 об. Министр внутренних дел — военному министру, 10 января 1916 г.
      3. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 226. И. д. начальника мобилизационного отдела ГУГШ — дежурному генералу штаба ВГК, 25 января 1916г.; РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 373.Циркуляр мобилизационного отдела ГУГШ, 25 февраля 1916 г.
      4. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1221. Л. 22 об., 46-47, 50 об., 370. Переписка МВД, Военного министерства, ГУГШ, март 1916 г. /228/
      Существовала еще одна категория осужденных — без лишения прав, но в то же время освобожденных от призыва (как правило, по состоянию здоровья) [1]. Эти лица также стремились выйти из тюрьмы и требовали направления их на военные работы. В этом случае им давалось право взамен заключения бесплатно исполнять военно-инженерные работы на фронтах с учетом срока службы за время тюремного заключения. Такое разрешение было дано в соизволении императора на доклад от 20 января 1916 г. министра юстиции [2]. Несмотря на небольшое количество таких просьб (сначала около 200 прошений), власти были озабочены как характером работ, на которые предполагалось их посылать, так и возможными последствиями самого нахождения бывших преступников с гражданскими рабочими на этих производствах. Для решения вопроса была организована особая межведомственная комиссия при Главном тюремном управлении в составе представителей военного, морского, внутренних дел и юстиции министерств, которая должна была рассмотреть в принципе вопрос о допущении бывших осужденных на работы в тылу [3]. В комиссии высказывались различные мнения за допущение к военно-инженерным работам лиц, привлеченных к ответственности в административном порядке, даже по обвинению в преступных деяниях политического характера, и вообще за возможно широкое допущение на работы без различия категорий и независимо от прежней судимости. Но в конечном счете возобладали голоса за то, чтобы настороженно относиться к самой личности преступников, желавших поступить на военно-инженерные работы. Предписывалось собирать сведения о прежней судимости таких лиц, принимая во внимание характер их преступлений, поведение во время заключения и в целом их «нравственный облик». В конечном итоге на военно-инженерные работы не допускались следующие категории заключенных: отбывающие наказание за некоторые особенно опасные в государственном смысле преступные деяния и во-
      1. См. п. 6 таблицы категорий преступников.
      2. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 239. Министр юстиции — военному министру, 25 января 1916 г.
      3. Там же. Л. 518. /229/
      обще приговоренные к наказаниям, соединенным с лишением права; отличающиеся дурным поведением во время содержания под стражей, при отбывании наказания; могущие явиться вредным или опасным элементом при производстве работ; рецидивисты; отбывающие наказание за возбуждение вражды между отдельными частями или классами населения, между сословиями или за один из видов преступной пропаганды [1]. Допущенных на фронт бывших заключенных предполагалось переводить сначала в фильтрационные пункты в Петрограде, Киеве и Тифлисе и уже оттуда направлять на
      военно-инженерные работы [2]. Практика выдержки бывших подследственных и подсудимых в отдельных частях перед их направлением на военно-инженерные работы существовала и в морском ведомстве с той разницей, что таких лиц изолировали в одном штрафном экипаже (Гомель), через который в январе 1916 г. прошли 1,8 тыс. матросов [3].
      Поднимался и вопрос характера работ, на которые допускались бывшие преступники. Предполагалось организовать отдельные партии из заключенных, не допуская их смешения с гражданскими специалистами, добавив к уже существующим партиям рабочих арестантов на положении особых команд. Представитель военного ведомства в комиссии настаивал, чтобы поступление рабочих следовало непосредственно и по возможности без всяких проволочек за требованием при общем положении предоставить как можно больше рабочих и как можно скорее. В конечном счете было решено, что бывшие арестанты переходят в ведение структур, ведущих военно-инженерные работы, которые должны сами решить вопросы организации рабочих в команды и оплаты их труда [4].
      Оставалась, правда, проблема, где именно использовать труд бывших осужденных — на фронте или в тылу. На фронте это казалось неудобным из-за необходимости создания штата конвоя (личного состава и так не хватало), возможного
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 519-520.
      2. Там же. Л. 516 об. — 517 об. Министр юстиции — начальнику штаба ВТК, 29 мая 1916 г.
      3. Там же. Л. 522 об.
      4. Там же. Л. 520-522. /230/
      общения «нравственно испорченного элемента» с военнопленными (на работах), а также угрозы упадка дисциплины и низкого успеха работ. К концу же 1916 г. приводились и другие аргументы: на театре военных действий существовали трудности при присоединении такого контингента к занятым на оборонительных работах группам военнопленных, инженерно-строительным дружинам, инородческим партиям, мобилизованным среди местного населения рабочим. Появление бывших арестантов могло подорвать уже сложившийся ритм работ и вообще было невозможно в условиях дробления и разбросанности рабочих партий [1].
      Во всяком случае, в Ставке продолжали настаивать на необходимости привлечения бывших заключенных как бесплатных рабочих, чтобы освободить тем самым от работ солдат. Вредное влияние заключенных хотели нейтрализовать тем, что при приеме на работу учитывался бы характер прежней их судимости, самого преступления и поведения под стражей, что устраняло опасность деморализации армии [2].
      После принципиального решения о приеме в армию бывших осужденных, не лишенных прав, а также поднадзорных и воинских преступников, в конце 1916 г. встал вопрос о привлечении к делу обороны и уголовников, настоящих и уже отбывших наказание, лишенных гражданских прав вследствие совершения тяжких преступлений [3]. В Главном штабе насчитывали в 23 возрастах 360 тыс. человек, способных носить оружие [4]. Однако эти проекты не содержали предложения использования таких резервов на самом фронте, только лишь на тыловых работах. Вновь встал вопрос о месте работы. В октябре 1916 г. военный министр Д. С. Шуваев высказал предложение об использовании таких уголовников в военно-рабочих командах на особо тяжелых работах: по испытанию и
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 556. Переписка штабов Западного фронта и ВГК, 30 августа — 12 декабря 1916 г.
      2. Там же. Л. 556 об. — 556а об. Дежурный генерал ВГК — Главному начальнику снабжений Западного фронта, 19 декабря 1916 г.
      3. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 1. Д. 1221. Л. 146. См. п. 7 таблицы категорий преступников.
      4. РГВИА. Ф. 400. Оп. 19. Д. 139. Л. 14. Сведения Министерства юстиции. /231/
      применению удушливых газов, в химических командах, по постройке и усовершенствованию передовых окопов и искусственных препятствий под огнем противника, а также на некоторых тяжелых работах на заводах. Однако товарищ министра внутренних дел С. А. Куколь-Яснопольский считал эту меру малоосуществимой. В качестве аргументов он приводил тезисы о том, что для содержания команд из «порочных лиц» потребовалось бы большое количество конвойных — как для поддержания дисциплины и порядка, так и (в особенности) для недопущения побегов. С другой стороны, нахождение подобных команд в сфере огня противника могло сказаться на духе войск в «самом нежелательном направлении». Наконец, представлялось невозможным посылать бывших уголовников на заводы, поскольку потребовались бы чрезвычайные меры охраны [1].
      В конце 1916 — начале 1917 г. в связи с общественно-политическим кризисом в стране обострился вопрос об отправке в армию бывших преступников. Так, в Главном штабе опасались разлагающего влияния лиц, находившихся под жандармским надзором, на войска, а с другой стороны, указывали на их незначительное количество [2]. При этом армию беспокоили и допущенные в нее уголовники, и проникновение политических неблагонадежных, часто являвшихся «авторитетами» для первых. Когда с сентября 1916 г. в запасные полки Омского военного округа стали поступать «целыми сотнями» лица, допущенные в армию по закону от 3 февраля 1916г., среди них оказалось много осужденных, о которых были весьма неблагоприятные отзывы жандармской полиции. По данным командующего Омским военным округом, а также енисейского губернатора, бывшие ссыльные из Нарымского края и других районов Сибири, в т.ч. и видные революционные работники РСДРП и ПСР, вели пропаганду против войны, отстаивали интересы рабочих и крестьян, убеждали сослуживцев не исполнять приказаний начальства в случае привлечения к подавлению беспорядков и т. п. Во-
      1. РГВИА. Ф. 400. Оп. 19. Д. 139. Л. 5 об., 14.
      2. Там же. Д. 136. Л. 30. /232/
      енные категорически высказывались против их отправки на фронт, поскольку они «нравственно испортят самую лучшую маршевую роту», и убедительно просили избавить войска от преступного элемента [1]. Но бывшие уголовники, как гражданские, так и военные, все равно продолжали поступать в войска, включая передовую линию. Так, в состав Одоевского пехотного полка за период с 4 ноября по 24 декабря 1916 г. было влито из маршевых рот 884 человека беглых, задержанных на разных этапах, а также 19 находившихся под судом матросов. Люди эти даже среди товарищей получили прозвище «каторжников», что сыграло важную роль в волнениях в этом полку в январе 1917 г. [2]
      В запасные батальоны также часто принимались лица с судимостью или отбытием срока наказания, но без лишения гражданских прав. Их было много, до 5-10 %, среди лиц, поступивших в команды для направления в запасные полки гвардии (в Петрограде). Они были судимы за хулиганство, дурное поведение, кражу хлеба, муки, леса, грабеж и попытки грабежа (в т. ч. в составе шаек), буйство, склонность к буйству и пьянству, оскорбление девушек, нападение на помещиков и приставов, участие в аграрном движении, отпадение от православия, агитационную деятельность, а также за стрельбу в портрет царя. Многие из них, уже будучи зачисленными в запасные батальоны, подлежали пересмотру своего статуса и отсылке из гвардии, что стало выясняться только к концу 1916г., после нахождения в гвардии в течение нескольких месяцев [3].
      Февральская революция привнесла новый опыт в вопросе привлечения бывших уголовников к делу обороны. В дни переворота по указу Временного правительства об амнистии от
      1. РГВИА. Ф. 400. Оп. 19. Д. 136. Л. 204 об., 213-213 об., 215 об.; Ф. 2000. Оп. 10. Д. 9. Л. 37, 53-54.
      2. РГВИА. Ф. 801. Оп. 28. Д. 28. Л. 41 об., 43 об.
      3. РГВИА. Ф. 16071. On. 1. Д. 107. Л. 20, 23, 31 об., 32-33 об, 56-58 об., 75 об., 77, 79-79 об., 81 об., 82 об., 100, 103 об., 105 об., 106, 165, 232, 239, 336, 339, 349, 372, 385, 389, 390, 392, 393, 400-401, 404, 406, 423 об., 427, 426, 428, 512, 541-545, 561, 562, 578-579, 578-579, 581, 602-611, 612, 621. Сообщения уездных воинских начальников в управление
      запасных гвардейских частей в Петрограде, август — декабрь 1916 г. /233/
      6 марта 1917 г. были освобождены из тюрем почти все уголовники [1]. Но вскоре, согласно статье 10 Указа Временного правительства от 17 марта 1917 г., все лица, совершившие уголовные преступления, или состоящие под следствием или судом, или отбывающие по суду наказания, включая лишенных прав состояния, получали право условного освобождения и зачисления в ряды армии. Теперь условно амнистированные, как стали называть бывших осужденных, имели право пойти на военную службу добровольно на положении охотников, добровольцев с правом заслужить прощение и избавиться вовсе от наказания. Правда, такое зачисление происходило лишь при условии согласия на это принимающих войсковых частей, а не попавшие в части зачислялись в запасные батальоны [2].
      Амнистия и восстановление в правах всех категорий бывших заключенных породили, однако, ряд проблем. В некоторых тюрьмах начались беспорядки с требованием допуска арестантов в армию. С другой стороны, возникло множество недоразумений о порядке призыва. Одни амнистированные воспользовались указанным в законе требованием явиться на призывной пункт, другие, наоборот, стали уклоняться от явки. В этом случае для них был определен срок явки до 15 мая 1917 г., после чего они вновь представали перед законом. Третьи, особенно из ссыльных в Сибири, требовали перед посылкой в армию двухмесячного отпуска для свидания с родственниками, бесплатного проезда и кормовых. Как бы там ни было, фактически бывшие уголовники отнюдь не стремились в армию, затягивая прохождение службы на фронте [3].
      В самой армии бывшие уголовники продолжали совершать преступления, прикрываясь революционными целями, что сходило им с рук. Этим они возбуждали ропот в солдатской среде, ухудшая мотивацию нахождения на фронте.
      1. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1247. Л. 72 об. ГУГШ — военному министру, 4 июля 1917 г.
      2. РГВИА. Ф. 400. Оп. 19. Д. 139. Л. 77-78 об. Разъяснение статьи 10 постановления Временного правительства от 17 марта 1917 г.
      3. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1245. Л. 28-29, 41. Переписка ГУГШ с дежурным генералом ВГК, апрель — июль 1917 г. /234/
      «Особенных прав» требовали для себя бывшие «политические», которые требовали вовсе освобождения от воинской службы. В некоторых частях бывшие амнистированные по политическим делам (а за ними по делам о грабежах, убийствах, подделке документов и пр.), апеллируя к своему добровольному приходу в армию, ходатайствовали о восстановлении их в звании унтер-офицеров и поступлении в школы прапорщиков [1].
      Крайне обеспокоенное наплывом бывших уголовников в армию начальство, согласно приказу по военному ведомству № 433 от 10 июля 1917 г., получило право избавить армию от этих лиц [2]. 12 июля Главковерх генерал А. А. Брусилов обратился с письмом к министру-председателю А. Ф. Керенскому, выступая против «загрязнения армии сомнительным сбродом». По его данным, с самого момента посадки на железной дороге для отправления в армию они «буйствуют и разбойничают, пуская в ход ножи и оружие. В войсках они ведут самую вредную пропаганду большевистского толка». По мнению Главковерха, такие лица могли бы быть назначены на наиболее тяжелые работы по обороне, где показали бы стремление к раскаянию [3]. В приказе по военному ведомству № 465 от 14 июля разъяснялось, что такие лица могут быть приняты в войска лишь в качестве охотников и с согласия на это самих войсковых частей [4].
      В августе 1917 г. этот вопрос был поднят Б. В. Савинковым перед новым Главковерхом Л. Г. Корниловым. Наконец, уже в октябре 1917 г. Главное управление Генштаба подготовило документы с предписанием задержать наводнение армии преступниками, немедленно возвращать из войсковых частей в распоряжение прокурорского надзора лиц, оказавшихся в армии без надлежащих документов, а также установить срок, за который необходимо получить свидетельство
      1. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1245. Л. 25-26; 28-29, 41-42, 75, 136, 142-143.
      2. Там же. Д. 1248. Л. 26, 28.
      3. Там же. Л. 29-29 об.
      4. Там же. Л. 25-25 об.; Ф. 2000. Оп. 1. Д. 1245. Л. 145. /235/
      «о добром поведении», допускающее право дальнейшего пребывания в армии [1].
      По данным министерства юстиции, на август 1917 г. из 130 тыс. (до постановления от 17 марта) освободилось 100 тыс. заключенных [2]. При этом только некоторые из них сразу явились в армию, однако не всех из них приняли, поэтому эта группа находилась в запасных частях внутренних округов. Наконец, третья группа амнистированных, самая многочисленная, воспользовавшись амнистией, никуда не явилась и находилась вне армии. Эта группа занимала, однако, активную общественную позицию. Так, бывшие каторжане из Смоленска предлагали создать самостоятельные боевые единицы партизанского характера (на турецком фронте), что «правильно и благородно разрешит тюремный вопрос» и будет выгодно для дела войны [3]. Были и другие попытки организовать движение бывших уголовных для дела обороны в стране в целом. Образец такой деятельности представлен в Постановлении Петроградской группы бывших уголовных, поступившем в Главный штаб в сентябре 1917 г. Группа протестовала против обвинений в адрес уголовников в развале армии. Уголовники, «озабоченные судьбами свободы и революции», предлагали выделить всех бывших заключенных в особые отряды. Постановление предусматривало также организацию санитарных отрядов из женщин-уголовниц в качестве сестер милосердия. В постановлении заверялось, что «отряды уголовных не только добросовестно, но и геройски будут исполнять возложенные на них обязанности, так как этому будет способствовать кроме преданности уголовных делу свободы и революции, кроме естественного в них чувства любви к их родине и присущее им чувство гордости и личного самолюбия». Одновременно с обращением в Главный штаб группа обратилась с подобным ходатайством в Военный отдел ЦИК Петроградского Совета. Несмотря на всю эксцентричность данного заявления, 30 сентября 1917 г. для его обсуждения было созвано межведомственное совещание
      1. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1248. Л. 26, 29-29 об., 47-47 об.
      2. Там же. Л. 31.
      3. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1247. Л. 18 об. /236/
      с участием представителей от министерств внутренних дел, юстиции, политического и главного военно-судебного управлений военного министерства, в присутствии криминалистов и психиатров. Возможно, причиной внимания к этому вопросу были продолжавшие развиваться в руководстве страны идеи о сформировании безоружных рабочих команд из бывших уголовников. Однако совещание даже не поставило вопроса о создании таковых. Требование же образования собственных вооруженных частей из состава бывших уголовников было категорически отвергнуто, «поскольку такие отряды могли лишь увеличить анархию на местах, не принеся ровно никакой пользы военному делу». Совещание соглашалось только на «вкрапление» условно амнистированных в «здоровые воинские части». Создание частей из бывших уголовников допускалось исключительно при формировании их не на фронте, а во внутренних округах, и только тем, кто получит от своих комитетов свидетельства о «добропорядочном поведении». Что же касалось самой «петроградской группы бывших уголовных», то предлагалось сначала подвергнуть ее членов наказанию за неявку на призывные пункты. Впрочем, до этого дело не дошло, т. к. по адресу петроградской артели уголовных помещалось похоронное бюро [1].
      Опыт по привлечению уголовных элементов в армию в годы Первой мировой войны был чрезвычайно многообразен. В русскую армию последовательно направлялось все большее и большее их количество по мере истощения людских ресурсов. Однако массовости такого контингента не удалось обеспечить. Причина была в нарастании множества препятствий: от необходимости оптимальной организации труда в тылу армии на военно-инженерных работах до нейтрализации «вредного» влияния бывших уголовников на различные группы на театре военных действий — военнослужащих, военнопленных, реквизированных рабочих, гражданского населения. Особенно остро вопрос принятия в армию бывших заключенных встал в конце 1916 — начале 1917 г. в связи с нарастанием революционных настроений в армии. Крими-
      1. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1248. Л. 40; Д. 1247. Л. 69. /237/
      нальные группы могли сыграть в этом роль детонирующего фактора. В революционном 1917 г. военное руководство предприняло попытку создания «армии свободной России», используя в т. ч. и призыв к бывшим уголовникам вступать на военную службу. И здесь не удалось обеспечить массового прихода солдат «новой России» из числа бывших преступников. Являясь, в сущности, актом декриминализации военных и гражданских преступлений, эта попытка натолкнулась на противодействие не только уголовного элемента, но и всей остальной армии, в которой широко распространялись антивоенные и революционные настроения. В целом армия и руководство страны не сумели обеспечить равенства тягот для всего населения в годы войны. /238/
      Георгиевские чтения. Сборник трудов по военной истории Отечества / ред.-сост. К. А. Пахалюк. — Москва: Издательский дом «Российское военно-историческое общество» ; Яуза-каталог, 2021. — С. 217-238.
    • Базанов С.Н. Большевизация 5-й армии Северного фронта накануне Великого Октября // Исторические записки. №109. 1983. С. 262-280.
      Автор: Военкомуезд
      БОЛЬШЕВИЗАЦИЯ 5-Й АРМИИ СЕВЕРНОГО ФРОНТА НАКАНУНЕ ВЕЛИКОГО ОКТЯБРЯ

      С. Н. Базанов

      Революционное движение в действующей армии в 1917 г. является одной из важнейших проблем истории Великого Октября Однако далеко не все аспекты этой проблемы получили надлежащее освещение в советской историографии. Так, если Северному фронту в целом и его 12-й армии посвящено значительное количество работ [1], то другие армии фронта (1-я и 5-я) в известной степени оставались в тени. Недостаточное внимание к 1-й армии вполне объяснимо (небольшая численность, переброска на Юго-Западный фронт в связи с подготовкой наступления). Иное дело 5-я армия. Ее солдаты, включенные в состав карательного отряда генерала Н. И. Иванова, отказались сражаться с революционными рабочими и солдатами Петрограда и тем самым внесли свой вклад в победу Февральской буржуазно-демократической революции. В период подготовки наступления на фронте, в котором 5-я армия должна была сыграть активную роль, в ней развернулось массовое антивоенное выступление солдат, охватившее значительную часть армии. Накануне Октября большевики 5-й армии, незадолго до того оформившиеся в самостоятельную организацию, сумели повести за собой значительную часть делегатов армейского съезда, и образованный на нем комитет был единственным в действующей армии, где преобладали большевики, а председателем был их представитель Э. М. Склянский. Большевики 5-й армии сыграли важную роль в разгроме мятежа Керенского — Краснова, воспрепятствовав продвижению контрреволюционных частей на помощь мятежникам. Все это убедительно свидетельствует о том, что процесс большевизации 5-й армии Северного фронта заслуживает специального исследования.

      5-я армия занимала левое крыло Северного фронта, в состав которого она вошла после летней кампании 1915 г. В начале 1917 г. линия фронта 5-й армии проходила южнее Якобштадта, от разграничительной линии с 1-й армией и вдоль Западной Двины до разграничительной линии с Западным фронтом у местечка Видзы. В июле — сентябре правый фланг 5-й армии удлинился в связи с переброской 1-й армии на Юго-Западный фронт. Протяженность линии фронта 5-й армии при этом составила 208 км [2]. Штаб ее был в 15 км от передовых позиций, в Двинске. /262/

      В состав 5-й армии в марте — июне входили 13, 14, 19, 28-й армейские и 1-й кавалерийский корпуса; в июле — сентябре — 1, 19 27, 37-й армейские и 1-й кавалерийский корпуса; в октябре- ноябре — 14, 19, 27, 37, 45-й армейские корпуса [3]. Как видим, только 14-й и 19-й армейские корпуса были «коренными», т.е. постоянно находились в составе 5-й армии за весь исследуемый период. Это обстоятельство создает известные трудности в учении процесса большевизации 5-й армии. Фронт и тыл армии находились в Латгалии, входившей в состав Витебской губернии (ныне часть территории Латвийской ССР). Крупнейшим голодом Латгалии был Двинск, находившийся на правом берегу Западной Двины на пересечении Риго-Орловской и Петроградско-Варшавской железных дорог. Накануне первой мировой войны на-селение его составляло 130 тыс. человек. С приближением к Двинску линии фронта многие промышленные предприятия эвакуировались. Сильно уменьшилось и население. Так, в 1915 г. было эвакуировано до 60 предприятий с 5069 рабочими и их семьями [4]. В городе осталось лишь одно крупное предприятие — вагоноремонтные мастерские Риго-Орловской железной дороги (около 800 рабочих). Кроме того, действовало несколько мелких мастерских и кустарных заведений. К кануну Февральской революции население Двинска состояло преимущественно из полупролетарских и мелкобуржуазных элементов. Вот в этом городе с 1915 г. размещался штаб 5-й армии.

      В тыловом ее районе находился второй по значению город Латгалии — Режица. По составу населения он мало отличался от Двинска. Наиболее организованными и сознательными отрядами пролетариата здесь были железнодорожники. Более мелкими городами являлись Люцин, Краславль и др.

      Что касается сельского населения Латгалии, то оно состояло в основном из беднейших крестьян и батраков при сравнительно небольшой прослойке кулачества и середняков. Большинство земель и лесных угодий находилось в руках помещиков (большей частью немецкого и польского происхождения). В целом крестьянская масса Латгалии была значительно более отсталой, чем в других районах Латвии [5]. Все перечисленные причины обусловили относительно невысокую политическую активность пролетарских и крестьянских масс рассматриваемого района. Солдатские массы 5-й армии явились здесь основной политической силой.

      До войны в Двинске действовала большевистская организация, но в годы войны она была разгромлена полицией. К февралю 1917 г. здесь уцелела только партийная группа в мастерских Риго-Орловской железной дороги [6]. В целом же на Северном Фронте до Февральской революции существовало несколько подпольных большевистских групп, которые вели агитационно-пропагандистскую работу в воинских частях [7]. Их деятельность беспокоила командование. На совещании главнокомандующих фрон-/263/-тами, состоявшемся в Ставке 17—18 декабря 1916 г., главнокомандующий армиями Северного фронта генерал Н. В. Рузский отмечал, что «Рига и Двинск несчастье Северного фронта... Это два распропагандированных гнезда» [8].

      Победа Февральской революции привела к легализации существовавших подполью большевистских групп и появлению новых. В создании партийной организации 5-й армии большую роль сыграла 38 пехотная дивизия, входившая в состав 19-го армейского корпуса. Организатором большевиков дивизии был врач Э. М. Склянский, член партии с 1913 г., служивший в 149-м пехотном Черноморском полку. Большую помощь ему оказывал штабс-капитан А. И. Седякин из 151-го пехотного Пятигорского полка, вскоре вступивший в партию большевиков. В марте 1917 г. Склянский и Седякин стали председателями полковых комитетов. На проходившем 20—22 апреля совещании Совета солдатских депутатов 38-й пехотной дивизии Склянский был избран председателем дивизионного Совета, а Седякин — секретарем [9]. Это сразу же сказалось на работе Совета: по предложению Склянского Советом солдатских депутатов 38-й пехотной дивизии была принята резолюция об отношении к войне, посланная Временному правительству, в которой содержался отказ от поддержки его империалистической политики [10]. Позднее, на состоявшемся 9—12 мая в Двинске II съезде 5-й армии, Склянский образовал большевистскую партийную группу [11].

      В апреле — мае 1917 г. в частях армии, стоявших в Двинске, развернули работу такие большевистские организаторы, как поручик 17-й пехотной дивизии С. Н. Крылов, рядовой железнодорожного батальона Т. В. Матузков. В этот же период активную работу вели большевики и во фронтовых частях. Например, в 143-м пехотном Дорогобужском полку активно работали члены большевистской партии А. Козин, И. Карпухин, Г. Шипов, A. Инюшев, Ф. Буланов, И. Винокуров, Ф. Рыбаков [12]. Большевики выступали на митингах перед солдатами 67-го Тарутинского и 68-го Бородинского пехотных полков и других частей Двинского гарнизона [13].

      Нередко агитационно-массовая работа большевиков принимала форму бесед с группами солдат. Например, 6 мая в Двинске солдатом 731-го пехотного Комаровского полка большевиком И. Лежаниным была проведена беседа о текущих событиях с группой солдат из 17-й пехотной дивизии. Лежанин разъяснял солдатам, что назначение А. Ф. Керенского военным министром вместо А. И. Гучкова не изменит положения в стране и на фронте, что для окончания войны и завоевания настоящей свободы народу нужно свергнуть власть капиталистов, что путь к миру и свободе могут указать только большевики и их вождь — B. И. Ленин [14]. /264/

      Армейские большевики поддерживали связи с военной организацией при Петроградском комитете РСДРП(б), а также побывали в Риге, Ревеле, Гельсингфорсе и Кронштадте. Возвращаясь из этих поездок, они привозили агитационную литературу и рассказывали солдатам о революционных событиях в стране [15]. В солдатские организации в период их возникновения и начальной деятельности в марте — апреле попало много меньшевиков и эсеров. В своих выступлениях большевики разоблачали лживый характер обещаний соглашателей, раскрывали сущность их политики. Все это оказывало несомненное влияние па солдатские массы.

      Росту большевистских сил в армии способствовали маршевые роты, прибывавшие почти еженедельно. Они направлялись в 5-ю армию в основном из трех военных округов — Московского, Петроградского и Казанского. Пункты квартирования запасных полков, где формировались маршевые роты, находились в крупных промышленных центрах — Петрограде, Москве, Казани, Ярославле, Нижнем Новгороде, Орле, Екатеринбурге и др. [16] В некоторых запасных полках имелись большевистские организации, которые оказывали немалое влияние на отправлявшиеся в действующую армию маршевые роты.

      При посредстве военного бюро МК РСДРП (б) весной 1917 г. была создана военная организация большевиков Московского гарнизона. С ее помощью были образованы партийные группы в 55, 56, 184, 193-м и 251-м запасных пехотных полках [17]. В 5-ю армию часто присылались маршевые роты, сформированные в 56-м полку [18]. Прибывавшие пополнения приносили с собой агитационную литературу, оказывали революционизирующее влияние на фронтовиков. Об этом красноречиво говорят многочисленные сводки командования: «Влияние прибывающих пополнений отрицательное...», «...прибывающие пополнения, зараженные в тылу духом большевизма, также являются важным слагаемым в сумме причин, влияющих на резкое понижение боеспособности и духа армии» [19] и т. д.

      И действительно, маршевые роты, сформированные в промышленных центрах страны, являлись важным фактором в большевизации 5-й армии, поскольку отражали классовый состав районов расквартирования запасных полков. При этом следует отметить, что по социальному составу 5-я армия отличалась от некоторых других армий. Здесь было много рабочих из Петрограда, Москвы и даже с Урала [20]. Все это создавало благоприятные условия для возникновения большевистской армейской организации. Тем более что за май — июнь, как показано в исследовании академика И. И. Минца, число большевистских групп и членов партии на Северном фронте возросло более чем в 2 раза [21].

      Тем не менее большевистская организация в 5-й армии в этот период не сложилась. По мнению В. И. Миллера, это можно /265/ объяснить рядом причин. С одной стороны, в Двинске не было как отмечалось, большевистской организации, которая могла бы возглавить процесс объединения большевистских групп в воинских частях; не было достаточного числа опытных большевиков и в армии. С другой стороны, постоянные связи, существовавшие у отдельных большевистских групп с Петроградом, создавали условия, при которых образование армейской партийной организации могло показаться излишним [22]. В марте в Двинске была создана объединенная организация РСДРП, куда большевики вошли вместе с меньшевиками [23]. Хотя большевики поддерживали связь с ЦК РСДРП(б), участие в объединенной организации сковывало их борьбу за солдатские массы, мешало проводить собственную линию в солдатских комитетах.

      Итоги первого этапа партийного строительства в армии подвела Всероссийская конференция фронтовых и тыловых организаций партии большевиков, проходившая в Петрограде с 16 по 23 июня. В ее работе приняли участие и делегаты от 5-й армии На заседании 16 июня с докладом о партийной работе в 5-й армии выступил делегат Серов [24]. Конференция внесла серьезный вклад в разработку военной политики партии и сыграла выдающуюся роль в завоевании партией солдатских масс. В результате ее работы упрочились связи местных военных организаций с ЦК партии. Решения конференции вооружили армейских большевиков общей боевой программой действий. В этих решениях были даны ответы на важнейшие вопросы, волновавшие солдатские массы. После конференции деятельность армейских большевиков еще более активизировалась, выросли авторитет и влияние большевистской партии среди солдат.

      Характеризуя политическую обстановку в армии накануне наступления, можно отметить, что к атому времени крайне обострилась борьба между силами реакции и революции за солдат-фронтовиков. Пробным камнем для определения истинной позиции партий и выборных организаций, как известно, явилось их отношение к вопросам войны и мира вообще, братания и наступления в особенности. В результате размежевания по одну сторону встали оборонческий армиском, придаток контрреволюционного командования, и часть соглашательских комитетов, особенно высших, по другую — в основном низовые комитеты, поддерживавшиеся широкими солдатскими массами.

      Борьба солдатских масс 5-й армии под руководством большевиков против наступления на фронте вылилась в крупные антивоенные выступления. Они начались 18 июня в связи с объявлением приказа о наступлении армий Юго-Западного фронта и достигли наивысшей точки 25 июня, когда в отношении многих воинских частей 5-й армии было произведено «вооруженное воздействие» [25]. Эти массовые репрессивные меры продолжались до 8 июля, т. в. до начала наступления на фронте 5-й армии. Сводки /266/ Ставки и донесения командования за вторую половину июня — начало июля постоянно содержали сообщения об антивоенных выступлениях солдат 5-й армии. В составленном командованием армии «Перечне воинских частей, где производились дознания по делам о неисполнении боевых приказов» названо 55 воинских частей [26]. Однако этот список далеко не полный. В хранящихся в Центральном музее Революции СССР тетрадях со списками солдат- «двинцев» [27], помимо указанных в «Перечне» 55 частей, перечислено еще 40 других [28]. В общей сложности в 5-й армии репрессии обрушились на 95 воинских частей, 64 из которых являлись пехотными, особыми пехотными и стрелковыми полками. Таким образом, больше всего арестов было среди «окопных жителей», которым и предстояло принять непосредственное участие в готовящемся наступлении.

      Если учесть, что в конце июня — начале июля по боевому расписанию в 5-й армии находилось 72 пехотных, особых пехотных и стрелковых полка [29], то получается, что антивоенное движение охватило до 90% этих частей. Особенно значительным репрессиям подверглись те части, где было наиболее сильное влияние большевиков и во главе полковых комитетов стояли большевики или им сочувствующие. Общее число арестованных солдат доходило до 20 тыс. [30], а Чрезвычайной следственной комиссией к суду было привлечено 12 725 солдат и 37 офицеров [31].

      После «наведения порядка» командование 5-й армии 8 июля отдало приказ о наступлении, которое уже через два дня провалилось. Потери составили 12 587 солдат и офицеров [32]. Ответственность за эту кровавую авантюру ложилась не только на контрреволюционное командование, но и на соглашателей, таких, как особоуполномоченный военного министра для 5-й армии меньшевик Ю. П. Мазуренко, комиссар армии меньшевик А. Е. Ходоров, председатель армискома народный социалист А. А. Виленкин. 11 июля собралось экстренное заседание армискома, посвященное обсуждению причин неудачи наступления [33]. 15 июля командующий 5-й армией генерал Ю. Н. Данилов в приказе по войскам объявил, что эти причины заключаются «в отсутствии порыва пехоты как результате злостной пропаганды большевиков и общего длительного разложения армии» [34]. Однако генерал не указал главного: солдаты не желали воевать за чуждые им интересы русской и англо-французской буржуазии.

      Эти события помогли солдатам разобраться в антинародном характере политики Временного правительства и в предательстве меньшевиков и эсеров. Солдаты освобождались от «оборончества», вступали в решительную борьбу с буржуазией под лозунгами большевистской партии, оказывали активную помощь армейским большевикам. Например, при содействии солдат большевики 12-й армии не допустили разгрома своих газет, значительное количество которых доставлялось в 5-ю армию. /267/

      Вот что сообщала Ставка в сводке о настроении войск Северного фронта с 23 по 31 июля: «Большевистские лозунги распространяются проникающей в части в громадном количестве газетой «Окопный набат», заменившей закрытую «Окопную правду»» [35].

      Несмотря на начавшийся в июле разгул реакции, армейские большевики и сочувствующие им солдаты старались осуществлять связь с главным революционным центром страны — Петроградом. Так, в своих воспоминаниях И. М. Гронский, бывший в то время заместителем председателя комитета 70-й пехотной дивизии [36], пишет, что в середине июля по поручению полковых комитетов своей дивизии он и солдат 280-го пехотного Сурского полка Иванов ездили в двухнедельную командировку в Петроград. Там они посетили заводы — Путиловский и Новый Лесснер, где беседовали с рабочими, а также «встретились с Н. И. Подвойским и еще одним товарищем из Бюро военной организации большевиков». Подвойского интересовали, вспоминает И. М. Гронский, прежде всего наши связи с солдатскими массами. Еще он особенно настаивал на организации в армии отпора генеральско-кадетской реакции. Далее И. М. Гронский заключает, что «встреча и беседа с Н. И. Подвойским была на редкость плодотворной. Мы получили не только исчерпывающую информацию, но и весьма ценные советы, как нам надлежит вести себя на фронте, что делать для отражения наступления контрреволюции» [37].

      Работа армейских большевиков в этот период осложнилась тем, что из-за арестов сильно уменьшилось число членов партии, силы их были распылены. Вот тогда, в июле — августе 1917 г., постепенно и начала осуществляться в 5-й армии тактика «левого блока». Некоторые эсеры, например, упомянутый выше Гронский, начали сознавать, что Временное правительство идет по пути реакции и сближается с контрреволюционной генеральской верхушкой. Осознав это, они стали склоняться на сторону большевиков. Большевики охотно контактировали с ними, шли навстречу тем, кто борется против Временного правительства. Большевики понимали, что это поможет им завоевать солдатские массы, значительная часть которых была из крестьян и еще шла за эсерами.

      Складывание «левого блока» прослеживается по многим фактам. Он рождался снизу. Так, Гронский в своих воспоминаниях пишет, что солдаты стихийно тянулись к большевикам, а организовывать их было почти некому. В некоторых полковых комитетах не осталось ни одного члена большевистской партии. «Поэтому я, — пишет далее Гронский, — попросил Петрашкевича и Николюка (офицеры 279-го пехотного Лохвицкого полка, сочувствующие большевикам. — С. Б.) помочь большевикам, солдатам 279-го Лохвицкого полка и других частей в организации партийных групп и снабжении их большевистской литературой. С подобного рода /268/ просьбами я не раз обращался к сочувствующим нам офицерам я других частей (в 277-м пехотном Переяславском полку — к поручику Шлезингеру, в 278-м пехотном Кромском полку — к поручику Рогову и другим). И они, надо сказать, оказали нам существенную помощь. В сентябре и особенно в октябре во всех частях и крупных командах дивизии (70-й пехотной дивизии. — С. Б.) мы уже имели оформившиеся большевистские организаций» [38].

      Агитационно-пропагандистская работа большевиков среди солдатских масс в этот период проводилась путем сочетания легальной и нелегальной деятельности. Так, наряду с нелегальным распространением большевистской литературы в полках 70-й и 120-й пехотных дивизий большевики широко использовали публичные читки газет не только соглашательских, но и правого направления. В них большевики отыскивали и зачитывали солдатам откровенно реакционные по своему характеру высказывания, которые как нельзя лучше разоблачали соглашателей и контрреволюционеров всех мастей. Самое же главное, к этому средству пропаганды нельзя было придраться контрреволюционному командованию [39].

      О скрытой работе большевиков догадывалось командование. Но выявить большевистских агитаторов ему не удавалось, так как солдатская масса не выдавала их. Основная ее часть уже поддерживала политику большевиков. В начале августа в донесении в Ставку комиссар 5-й армии А. Е. Ходоров отмечал: «Запрещение митингов и собраний не дает возможности выявляться массовым эксцессам, но по единичным случаям, имеющим место, чувствуется какая-то агитация, но уловить содержание, планомерность и форму пока не удалось» [40]. В сводке сведений о настроении на Северном фронте за время с 10 по 19 августа сообщалось, что «и в 5-й и в 12-й армиях по-прежнему отмечается деятельность большевиков, которая, однако, стала носить характер скрытой подпольной работы» [41]. А в своем отчете в Ставку за период с 16 по 20 августа тот же Ходоров отмечал заметную активизацию солдатской массы и дальнейшее обострение классовой борьбы в армии [42]. Активизация солдатских масс выражалась в требованиях отмены смертной казни на фронте, демократизации армии, освобождения из-под ареста солдат, прекращения преследования выборных солдатских организаций. 16 августа состоялся митинг солдат 3-го батальона 479-го пехотного Кадниковского полка, на котором была принята резолюция с требованием освободить арестованных командованием руководителей полковой организации большевиков. Участники митинга высказались против Временного правительства. Аналогичную резолюцию вынесло объединенное заседание ротных комитетов 3-го батальона 719-го пехотного Лысогорского полка, состоявшееся 24 августа [43]. /269/

      Полевение комитетов сильно встревожило соглашательский армиском 5-й армии. На состоявшихся 17 августа корпусных и дивизионных совещаниях отмечалось, что «сильной помехой в деле закрепления положения комитетов является неустойчивость некоторых из них — преимущественно низших (ротных и полковых), подрывающая частой сменой состава самую возможность плодотворной работы» [44].

      В целом же, характеризуя период июля — августа, можно сказать, что, несмотря на репрессивные меры, большевики 5-й армии не прекратили своей деятельности. Они неустанно мобилизовывали и сплачивали массы на борьбу за победу пролетарской революции. Таково было положение в 5-й армии к моменту начала корниловского мятежа.

      Весть о генеральской авантюре всколыхнула солдатские массы. Соглашательский армиском 5-й армии выпустил обращение к солдатам с призывом сохранять спокойствие, особо подчеркнул, что он не выделяет части для подавления корниловщины, так как «этим должно заниматься Временное правительство, а фронт должен отражать наступление немцев» [45]. Отпор мятежу могли дать только солдатские массы под руководством большевиков. Ими было сформировано несколько сводных отрядов, установивших контроль над железнодорожными станциями, а также создан военно-революционный комитет. Как сообщалось в донесении комиссара Ходорова Временному правительству, в связи с выступлением генерала Корнилова за период со 2 по 4 сентября солдаты арестовали 18 офицеров, зарекомендовавших себя отъявленными контрреволюционерами. Аресты имели место в 17-й и и 38-й артиллерийских бригадах, в частях 19-го армейского корпуса, в 717-м пехотном Сандомирском полку, 47-м отдельном тяжелом дивизионе и других частях [46]. Солдатские комитеты действовали и другими методами. В сводках сведений о настроении в армии, переданных в Ставку с 28 августа по 12 сентября, зарегистрировано 20 случаев вынесения низовыми солдатскими комитетами резолюций о смещении, недоверии и контроле над деятельностью командиров [47]. Комиссар 5-й армии Ходоров сообщал Временному правительству: «Корниловская авантюра уже как свое последствие создала повышенное настроение солдатских масс, и в первую очередь это сказалось в подозрительном отношении к командному составу» [48].

      Таким образом, в корниловские дни солдатские массы 5-й армии доказали свою преданность революции, единодушно выступили против мятежников, добились в большинстве случаев их изоляции, смещения с командных постов и ареста. Разгром корниловщины в значительной мере способствовал изживанию последних соглашательских иллюзий. Наступил новый этап большевизации солдатских масс. /270/

      После разгрома генеральского заговора значительная часть низовых солдатских комитетов выступила с резолюциями, в которых настаивала на разгоне контрреволюционного Союза офицеров, чистке командного состава, отмене смертной казни, разрешений политической борьбы в армии [49]. Однако требования солдатских масс шли гораздо дальше этой достаточно умеренной программы. Солдаты требовали заключения мира, безвозмездной передачи земли крестьянам и национализации ее, а наиболее сознательные — передачи всей власти Советам [50]. На такую позицию эсеро-меньшевистское руководство комитетов стать не могло. Это приводило к тому, что солдаты переизбирали комитеты, заменяя соглашателей большевиками и представителями «левого блока».

      После корниловщины (в сентябре — октябре) революционное движение солдатских масс поднялось на новую, более высокую ступень. Солдаты начали выходить из повиновения командованию: не исполнять приказы, переизбирать командиров, вести активную борьбу за мир, брататься с противником. Партии меньшевиков и эсеров быстро утрачивали свое влияние.

      Авторитет же большевиков после корниловских дней резко возрос. Об этом красноречиво свидетельствуют сводки комиссаров и командования о настроении в частях 5-й армии. В сводке помощника комиссара 5-й армии В. С. Долгополова от 15 сентября сообщалось, что «большевистские течения крепнут» [51]. В недельной сводке командования от 17 сентября сообщалось, что «в 187-й дивизии 5-й армии отмечалось значительное влияние большевистской пропаганды» [52]. В сводке командования от 20 сентября говорилось, что «большевистская пропаганда наблюдается в 5-й армии, особенно в частях 120 дивизии» [53]. 21 сентября Долгополов писал, что большевистская агитация усиливается [54]. То же самое сообщалось и в сводках командования от 25 и 29 сентября [55]. 2 октября командующий 5-й армией В. Г. Болдырев докладывал военному министру: «Во всей армии чрезвычайно возросло влияние большевизма» [56].

      ЦК РСДРП(б) уделял большое внимание партийной работе в действующей армии, заслушивал на своих заседаниях сообщения о положении на отдельных фронтах. С такими сообщениями, в частности, трижды (10, 16 и 21 октября) выступал Я. М. Свердлов, докладывавший об обстановке на Северном и Западном фронтах [57]. ЦК оказывал постоянную помощь большевистским организациям в действующей армии, число которых на Северном фронте к этому времени значительно возросло. К концу октября 1917 г. ЦК РСДРП (б) был непосредственно связан, по подсчетам П. А. Голуба, с большевистскими организациями и группами более 80 воинских частей действующей армии [58]. В адресной книге ЦК РСДРП (б) значатся 11 воинских частей 5-й армии, имевших с ним переписку, среди которых отмечен и 149-й пехотный Чер-/271/-номорский полк. От его большевистской группы переписку вел Э. М. Склянский [59].

      Солдаты 5-й армии ноодпокритно посылали свои депутации в Петроградский и Московский Советы. Так, 27 сентября комитетом 479-го пехотного Кадниковского полка был делегирован в Моссовет член комитета В. Фролов. Ему поручили передать благодарность Моссовету за горячее участие в дело освобождения из Бутырской тюрьмы двинцев, особенно однополчан — большевиков П. Ф. Федотова, М. Е. Летунова, Политова и др. [60] 17 октября Московский Совет посетила делегация комитета 37-го армейского корпуса [61]. Посылка солдатских делегаций в революционные центры способствовала росту и укреплению большевистских организаций в армии.

      Руководители армейских большевиков посылали членов партии в ЦК для получения инструкций и агитационной литературы. С таким поручением от большевиков 14-го армейского корпуса 17 октября отправился в Петроград член корпусного комитета Г. М. Чертов [62]. ЦК партии, в свою очередь, посылал к армейским большевикам видных партийных деятелей для инструктирования и укрепления связей с центром. В середине сентября большевиков 5-й армии посетил В. Н. Залежский [63], а в середине октября — делегация петроградских партийных работников, возглавляемая Б. П. Позерном [64].

      О тактике большевистской работы в армии пишет в своих воспоминаниях служивший в то время вольноопределяющимся в одной из частей 5-й армии большевик Г. Я. Мерэн: «Основные силы наличных в армии большевиков были направлены на низовые солдатские массы. Отдельные большевики в войсковых частях создали группы большевистски настроенных солдат, распространяли свое влияние на низовые войсковые комитеты, устанавливали связь между собой, а также с ЦК и в первую очередь с военной организацией» [65]. Этим в значительной мере и объясняется тот факт, что большевизация комитетов начиналась снизу.

      Этот процесс отражен в ряде воспоминаний участников революционных событий в 5-й армии. И. М. Гронский пишет, что «во всех частях и командах дивизии (70-й пехотной.— С. Б.) эсеры и особенно меньшевики потерпели поражение. Количество избранных в комитеты сторонников этих двух партий сократилось. Перевыборы принесли победу большевикам» [66]. Н. А. Брыкин сообщает, что во второй половине сентября солдаты 16-го Особого пехотного полка под руководством выпущенных по их настоянию из двинской тюрьмы большевиков «взялись за перевыборы полкового комитета, комиссара, ротных судов и всякого рода комиссий. Ушков (большевик. — С. Б.) был избран комиссаром полка, Студии (большевик.— С. Б.) — председателем полкового комитета, меня избрали председателем полковой организации большевиков» [67]. /272/

      Процесс большевизации отчетливо прослеживается и по сводкам сведений, отправлявшихся из армии в штаб фронта. В сводке за период от 30 сентября по 6 октября отмечалось: «От полковых и высших комитетов все чаще и чаще поступают заявления, что они утрачивают доверие масс и бессильны что-либо сделать...». А за 5—12 октября сообщалось, что «в настоящее время происходят перевыборы комитетов; результаты еще неизвестны, но процентное отношение большевиков растет». Следующая сводка (за 20—27 октября) подтвердила это предположение: «Перевыборы комитетов дали перевес большевикам» [68].

      Одновременно с завоеванием солдатских организаций большевики развернули работу по созданию своей организации в масштабе всей армии. Существовавшая в Двинске организация РСДРП была, как уже отмечалось, объединенной. В имевшуюся при ней военную секцию входило, по данным на август 1917 г., 275 человек [69]. На состоявшемся 22 сентября в Двинске собрании этой организации произошло размежевание большевиков и меньшевиков 5-й армии [70].

      Вслед за тем был избран Двинский комитет РСДРП (б). Порвав с меньшевиками и создав свою организацию, большевики Двинска подготовили благоприятные условия для создания большевистской организации 5-й армии. Пока же при городском комитете РСДРП (б) образовался армейский большевистский центр. Разрозненные до этого отдельные организации и группы обрели наконец единство. Руководство партийной работой возглавили энергичные вожаки армейских большевиков: Э. М. Склянский, А. И. Седякин, И. М. Кригер, Н. Д. Собакин и др. [71]

      Созданию армейской организации большевиков способствовало также то, что вскоре оформился ряд самостоятельных большевистских организаций в тыловых частях 5-й армии, расположенных в крупных населенных пунктах, в частности в Дагде, Режице, Краславле [72]. Двинский комитет РСДРП(б) совместно с временным армейским большевистским центром стал готовиться к армейской партийной конференции.

      Перед этим состоялись конференции соглашательских партий (22—24 сентября у эсеров и 3—4 октября у меньшевиков), все еще пытавшихся повести за собой солдат. Однако важнейший вопрос — о мире — на этих конференциях либо вовсе игнорировался (у эсеров) [73], либо решался отрицательно (у меньшевиков) [74]. Это усиливало тяготение солдат в сторону большевиков.

      Новым шагом в укреплении позиций большевиков 5-й армии накануне Великого Октября явилось их оформление в единую организацию. Инициаторами созыва I конференции большевистских организаций 5-й армии (Двинск, 8—9 октября) были Э. М. Склянский, А. И. Седякин, И. М. Кригер [75]. На конференцию прибыли 34 делегата с правом решающего голоса и 25— с правом совещательного, представлявшие около 2 тыс. членов /273/ партии от трех корпусов армии. (Военные организации остальные двух корпусов не прислали своих представителей, так как до них не дошли телеграфные сообщения о конференции [76]) Прибыли представители от большевистских организаций гарнизонов Витебска, Двинска, Дагды, Краславля, Люцина и др. [77].

      Сообщения делегатов конференции показали, что подавляющее большинство солдат доверяет партии большевиков, требует перехода власти в руки Советов и заключения демократического мира. В резолюции, принятой после докладов с мест, конференция призвала армейских большевиков «с еще большей энергией основывать организации в частях и развивать существующие», а в резолюции о текущем моменте провозглашалось, что «спасение революции, спасение республики только в переходе власти к Советам рабочих, солдатских, крестьянских и батрацких депутатов» [78].

      Конференция избрала Бюро военной организации большевиков 5-й армии из 11 человек (во главе с Э. М. Склянским) и выдвинула 9 кандидатов в Учредительное собрание. Четверо из них были непосредственно из 5-й армии (Склянский, Седякин, Собакин, Андреев), а остальные из списков ЦК РСДРП (б) [79]. Бюро военной организации большевиков 5-й армии, послав в секретариат ЦК партии отчет о конференции, просило прислать литературу, посвященную выборам в Учредительное собрание, на что был получен положительный ответ [80].

      Бюро начало свою работу в тесном контакте с Двинским комитетом РСДРП(б), установило связь с военной организацией большевиков 12-й армии, а также с организациями большевиков Режицы и Витебска.

      После исторического решения ЦК РСДРП (б) от 10 октября о вооруженном восстании большевики Северного фронта мобилизовали все свои силы на выполнение ленинского плана взятия власти пролетариатом. 15—16 октября в Вендене состоялась учредительная конференция военных большевистских организаций всего Северного фронта. На нее собрались представители от организаций Балтийского флота, дислоцировавшегося в Финляндии, 42-го отдельного армейского корпуса, 1, 5, 12-й армий [81]. Конференция заслушала доклады с мест, обсудила текущий момент, вопрос о выборах в Учредительное собрание. Она прошла под знаком единства и сплочения большевиков Северного фронта вокруг ЦК партии, полностью поддержала его курс на вооруженное восстание.

      Объединение работающих на фронте большевиков в армейские и фронтовые организации позволяло ЦК РСДРП(б) усилить руководство большевистскими организациями действующей армии, направить их деятельность на решение общепартийных задач, связанных с подготовкой и проведением социалистической революции. Важнейшей задачей большевиков 5-й армии на дан-/274/-ном этапе были перевыборы соглашательского армискома. Многие части армии выдвигали подобные требования на своих собраниях, что видно из сводок командовании и периодической печати того времени [82]. И октябре оказались переизбранными большинство ротных и полковых комитетом и часть комитетом высшего звена. К октябрю большевики повели за собой значительную долю полковых, дивизионных и даже корпусных комитетов 5-й армии.

      Все это требовало созыва армейского съезда, где предстояло переизбрать армиском. Военная организация большевиков 5-й армии мобилизовала партийные силы на местах, развернула борьбу за избрание на съезд своих представителей.

      III съезд начал свою работу 16 октября в Двинске. 5-ю армию представляли 392 делегата [83]. Первым выступил командующий 5-й армией генерал В. Г. Болдырев. Он говорил о «невозможности немедленного мира» и «преступности братанья» [84]. Затем съезд избрал президиум, включавший по три представителя от больших и по одному от малых фракций: Э. М. Склянский, А. И. Седикин, К. С. Рожкевич (большевики), В. Л. Колеров, И. Ф. Модницей, Качарский (эсеры) [85], Харитонов (меньшевик-интернационалист), Ю. П. Мазуренко (меньшевик-оборонец) и А. А. Виленкин (народный социалист). Председателем съезда делегаты избрали руководителя большевистской организации 5-й армии Э. М. Склянского. Но меньшевистско-эсеровская часть съезда потребовала переголосования путем выхода в разные двери: в левую — те, кто голосует за Склянского, в правую — за эсера Колерова. Однако переголосование все равно дало перевес кандидатуре Склянского. За него голосовали 199 делегатов, а за Колерова — 193 делегата [86].

      На съезде большевики разоблачали соглашателей, подробно излагали линию партии но вопросам земли и мира. Используя колебании меньшевиков-интернационалистов, левых эсеров, максималистов, большевики успешно проводили свою линию, что отразилось в принятых съездом резолюциях. Так, в первый день работы но предложению большевиков съезд принял резолюцию о работе армискома. Прежнее руководство было охарактеризовано как недемократичное и оторванное от масс [87]. 17 октября съезд принял резолюцию о передаче всей земли, вод, лесов и сельскохозяйственного инвентаря в полное распоряжение земельных комитетов [88]. Съезд указал (19 октября) на сложность политического и экономического положения в стране и подчеркнул, что выход из него — созыв II Всероссийского съезда Советов [89]. Правые эсеры и меньшевики-оборонцы пытались снять вопрос о передаче власти в руки Советов. Против этих попыток решительно выступили большевики, которых поддержала часть левых эсеров и меньшевиков-интернационалистов. Склянский в своей речи дал ответ соглашателям: «Мы не должны ждать Учредительного собрания, которое уже откладывалось не без согласия оборонцев, ко-/275/-торые возражают и против съезда Советов. Главнейшая задача нашего съезда — это избрать делегатов на съезд Советов, который созывается не для срыва Учредительного собрания, а для обеспечении его созыва, и от съезда Советов мы обязаны потребовать проведении тех мер, которые семь месяцев ждет вся революционная армии» [90].

      Таким образом, по аграрному вопросу и текущему моменту были приняты в основном большевистские резолюции. Остальные разрабатывались также в большевистском духе (о мире, об отношении к командному составу и др.). Этому способствовало практическое осуществление большевиками 5-й армии, с июля — августа 1917 г., тактики «левого блока». Они сумели привлечь на свою сторону левых эсеров и меньшевиков-интернационалистов, что сказалось на работе съезда.

      Немаловажную роль в поднятии авторитета большевиков на съезде сыграло присутствие на нем группы видных петроградских партийных работников во главе с Б. П. По зерном [91], посланной ЦК РСДРП (б) на Северный фронт с целью инструктирования, агитации и связи [92]. Петроградские большевики информировали своих товарищей из 5-й армии о решениях ЦК партии, о задачах, которые должны выполнить армейские большевики в общем плане восстания. Посланцы столицы выступили на съезде с приветствием от Петроградского Совета [93].

      Завершая свою работу (20 октября), съезд избрал новый состав армискома во главе с Э. М. Склянским, его заместителем стал А. И. Седякин. В армиском вошло 28 большевиков, в том числе Н. Д. Собакин, И. М. Кригер, С. В. Шапурин, Г. Я. Мерэн, Ашмарин, а также 7 меньшевиков-интернационалистов, 23 эсера и 2 меньшевика-оборонца [94]. Это был первый во фронтовых частях армейский комитет с такой многочисленной фракцией большевиков.

      Победа большевиков на III армейском съезде ускорила переход на большевистские позиции крупных выборных организаций 5-й армии и ее тылового района. 20—22 октября в Двинске состоялось собрание солдат-латышей 5-й армии, избравшее свое бюро в составе 6 большевиков и 1 меньшевика-интернационалиста [95]. 22 октября на заседании Режицкого Совета был избран новый состав Исполнительного комитета. В него вошли 10 большевиков и 5 представителей партий эсеров и меньшевиков. Председателем Совета был избран солдат 3-го железнодорожного батальона большевик П. Н. Солонко [96]. Незначительное преимущество у соглашателей оставалось пока в Двинском и Люцинском Советах [97].

      Большевики 5-й армии смогли добиться крупных успехов благодаря тому, что создали в частях и соединениях разветвленную сеть партийных групп, организовали их в масштабе армии, провели огромную агитационно-пропагандистскую работу среди /276/ солдат. Свою роль сыграли печать, маршевые роты, рабочие делегации на фронт, а также делегации, посылаемые солдатами в Петроград, Москву, Ригу и другие революционные центры.

      Рост большевистского влияния на фронте способствовал усилению большевизации солдатских комитетов, которая выразилась в изгнании из них соглашателей, выдвижении требований заключения мира, разрешения аграрного вопроса, полной демократизации армии и передачи власти Советам. Переизбранные комитеты становились фактической властью в пределах своей части, и ни одно распоряжение командного состава не выполнялось без их санкции. С каждым днем Временное правительство и командование все больше теряли возможность не только политического, но и оперативного управления войсками.

      В. И. Ленин писал, что к октябрю — ноябрю 1917 г. армия была наполовину большевистской. «Следовательно, в армии большевики тоже имели уже к ноябрю 1917 года политический «ударный кулак», который обеспечивал им подавляющий перевес сил в решающем пункте в решающий момент. Ни о каком сопротивлении со стороны армии против Октябрьской революции пролетариата, против завоевания политической власти пролетариатом, не могло быть и речи...» [98].

      Успех большевиков на III армейском съезде подготовил переход большинства солдат 5-й армии Северного фронта на сторону революции. В последний день работы съезда (20 октября) начальник штаба фронта генерал С. Г. Лукирский доложил по прямому проводу в Ставку генералу Н. Н. Духонину: «1-я и 5-я армии заявили, что они пойдут не за Временным правительством, а за Петроградским Советом» [99]. Такова была политическая обстановка в 5-й армии накануне Великого Октября.

      На основании вышеизложенного большевизацию солдатских масс 5-й армии Северного фронта можно условно разделить на три основных периода: 1) образование в армии большевистских групп, сплочение вокруг них наиболее сознательных солдат (март — июнь); 2) полевение солдатских масс после июльских событий и начало складывания «левого блока» в 5-й армии (июль — август); 3) новая ступень полевения солдатских масс после корниловщины, образование самостоятельной большевистской организации, практическое осуществление политики «левого блока», в частности в ходе III армейского съезда, переход большинства солдат на сторону революции (сентябрь — октябрь). Процесс большевизации солдатских масс 5-й армии окончательно завершился вскоре после победы Великого Октября в ходе установления власти Советов.

      1. Капустин М. И. Солдаты Северного фронта в борьбе за власть Советов. М., 1957; Шурыгин Ф. А. Революционное движение солдатских масс Северного фронта в 1917 году. М., 1958; Рипа Е. И. Военно-революционные комитеты района XII армии в 1917 г. на не-/237/-оккупированной территории Латвии. Рига, 1969; Смольников А. С. Большевизация XII армии Северного фронта в 1917 году. М., 1979.
      2. ЦГВИА, ф. 2031 (Штаб главнокомандующего армиями Северного фронта), оп. 1, д. 539.
      3. Там же, д. 212, л. 631—631 об.; д. 214, л. 316—322; ф. 2122 (Штаб 5-й армии), оп. 1, д. 561, л. 211—213, 271—276; д. 652, л. 102—105 об.
      4. Очерки экономической истории Латвии (1900—1917). Рига, 1968, с. 290.
      5. Яковенко А. М. V армия в период мирного развития революции (март — июнь 1917 г.).— Изв. АН ЛатвССР, 1978, № 2, с. 104—105.
      6. Денисенко В. С. Солдаты пятой.— В кн.: Октябрь на фронте: Воспоминания. М., 1967, с. 93; Миллер В. И. Солдатские комитеты русской армии в 1917 г.: (Возникновение и начальный период деятельности). М., 1974, с. 192.
      7. Шелюбский А. П. Большевистская пропаганда и революционное движение на Северном фронте накануне 1917 г.— Вопр. ист., 1947, № 2, с. 73.
      8. Разложение армии в 1917 г.: Сб. док. М.; Л., 1925, с. 7.
      9. Миллер В. И. Указ. соч., с. 194—195.
      10. Революционное движение в России в апреле 1917 г. Апрельский кризис: Документы и материалы. М., 1958, с. 785—786.
      11. Денисенко В. С. Указ. соч., с. 96— 97.
      12. Там же, с. 95.
      13. Якупов Н. М. Партия большевиков в борьбе за армию в период двоевластия. Киев, 1972, с. 116.
      14. Громова 3. М. Борьба большевиков за солдатские массы на Северном фронте в период подготовки и проведения Великой Октябрьской социалистической революции. Рига, 1955, с. 129.
      15. Якупов Н. М. Указ. соч., с. 116.
      16. ЦГВИА, ф. 2003 (Ставка / Штаб верховного главнокомандующего /), оп. 2, д. 468, 498, 510; ф. 2015 (Управление военного комиссара Временного правительства при верховном главнокомандующем), оп. 1, д. 54; ф. 2031, оп. 1, д. 1550; оп. 2, д. 295, 306.
      17. Андреев А. М. Солдатские массы гарнизонов русской армии в Октябрьской революции. М., 1975 с. 59—60; Вооруженные силы Безликого Октября. М., 1977, с. 127-128.
      18. ЦГВИА, ф. 2031, оп. 2, д. 295 л. 98—98 об., 112, 151—151 об.
      19. Там же, оп. 1, д. 1550, л. 24 об. 63.
      20. Якупов Н. М. Указ. соч., с. 45.
      21. Минц И. И. История Великого Октября: В 3-х т. 2-е изд. М., 1978 т. 2, с. 400.
      22. Миллер В. И. Указ. соч., с. 195—196.
      23. К маю 1917 г. объединенная организация РСДРП в Двинске насчитывала 315 членов. Возглавлял ее меньшевик М. И. Кром. См.: Всероссийская конференция меньшевистских и объединенных организаций РСДРП 6—12 мая 1917 г. в Петрограде. Пг., 1917, с. 30.
      24. Борьба партии большевиков за армию в социалистической революции: Сб. док. М., 1977, с. 179.
      25. Более подробно об этом см.: Громова 3. М. Провал июньского наступления и июльские дни на Северном фронте. — Изв. АН ЛатвССР, 1955, № 4; Журавлев Г. И. Борьба солдатских масс против летнего наступления на фронте (июнь —июль 1917 г.). — Исторические записки, М., 1957, т. 61.
      26. ЦГВИА, ф. 366 (Военный кабинет министра-председателя и политическое управление Военного министерства), оп. 2, д. 17, л. 217. Этот «Перечень» с неточностями и пропусками опубликован в кн.: Двинцы: Сборник воспоминаний участников Октябрьских боев в Москве и документы. М., 1957, с. 158—159.
      27. «Двинцы» — революционные солдаты 5-й армии, арестованные за антивоенные выступления в июне — июле 1917 г. Содержались в двинской тюрьме, а затем в количестве 869 человек — в Бутырской, в Москве. 22 сентября по требованию МК РСДРП (б) и Моссовета освобождены. Из них был создан отряд, принявший участие в Октябрьском вооруженном восстании в Москве. /278/
      28. Центральный музей Революции СССР. ГИК, Вс. 5047/15 аб., Д 112-2 р.
      29. ЦГВПА, ф. 2031, оп. 1, д. 212, л. 631—631 об.
      30. Такую цифру называет П. Ф. Федотов, бывший в то время одним из руководителей большевиков 479-го пехотного Кадниковского полка. См.: Двинцы, с. 19.
      31. Революционное движение в русской армии. 27 февраля — 24 октября 1917 г.: Сб. док. М., 1968, с. 376—377.
      32. ЦГВИА, ф. 2122, оп. 1, д. 680, л. 282.
      33. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии (Двинск), 1917, 15 июля.
      34. ЦГВИА, ф. 2122, оп. 2, д. 13, ч. II, л. 313—313 об.
      35. Революционное движение в России в июле 1917 г. Июльский кризис: Документы и материалы. М., 1959, с. 436—437.
      36. И. М. Гронский в то время был эсером-максималистом, но в июльские дни поддерживал партию большевиков, а впоследствии вступил в нее. По его воспоминаниям можно проследить, как в 5-й армии складывался «левый блок».
      37. Гронский И. М. 1917 год. Записки солдата.— Новый мир, 1977, № 10, С. 193—195. О подобных же поездках в Петроград, Кронштадт, Гельсингфорс, Ревель и другие пролетарские центры сообщает в своих воспоминаниях бывший тогда председателем комитета 143-го пехотного Дорогобужского полка (36-я пехотная дивизия) В. С. Денисенко (Указ. соч., с. 94—95). Однако следует отметить, что такие поездки осуществлялись с большим трудом и не носили регулярного характера (см.: Гронский И. М. Указ. соч., с. 199).
      38. Гронский И. М. Указ. соч., с. 199.
      39. Об этом пишет И. М. Гронский (Указ. соч., с. 196—197), а также доносит комиссар 5-й армии А. Е. Ходоров в Управление военного комиссара Временного правительства при верховном главнокомандующем. См.: ЦГВИА, ф. 2015, оп. 1, д. 54, л. 124.
      40. ЦГВИА, ф. 366, оп. 1, д. 227, л. 59.
      41. ЦГВИА, ф. 2015, оп. 1, д. 57, л. 91.
      42. ЦГВИА, ф. 366, оп. 1, д. 227, л. 63—64.
      43. Великая Октябрьская социалистическая революция: Хроника событий: В 4-х т. М., 1960, т. 3. 26 июля — 11 сентября 1917 г., с. 211; Революционное движение в России в августе 1917 г. Разгром корниловского мятежа: Документы и материалы. М., 1959, с. 283—284.
      44. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 23 авг.
      45. Там же, 1917, 31 авг.
      46. Минц И. И. Указ. соч., т. 2, с. 650.
      47. ЦГВИА, ф. 2031, оп. 1, д. 1550, л. 41—46 об. (Подсчет автора).
      48. ЦГАОР СССР, ф. 1235 (ВЦИК), оп. 36, д. 180, л. 107.
      49. ЦГВИА, ф. 2031, оп. 1, д. 1550, л. 61—61 об.
      50. Рабочий путь, 1917, 30 сент.
      51. О положении армии накануне Октября (Донесения комиссаров Временного правительства и командиров воинских частей действующей армии).— Исторический архив, 1957, № 6, с. 37.
      52. Великая Октябрьская социалистическая революция: Хроника событий: В 4-х т. М., 1961, т. 4. 12 сент.— 25 окт. 1917 г. с. 78.
      53. ЦГВИА, ф. 2003, оп. 4, д. 31, л. 24 об.
      54. Армия в период подготовки и проведения Великой Октябрьской социалистической революции.— Красный архив, 1937, т. 84, с. 168—169.
      55. Исторический архив, 1957, № 6, с. 37, 44.
      56. Муратов X. И. Революционное движение в русской армии в 1917 году. М., 1958, с. 103.
      57. Протоколы Центрального Комитета РСДРП (б). Авг. 1917 — февр. 1918. М., 1958, с. 84, 94, 117.
      58. Голуб П. А. Большевики и армия в трех революциях. М., 1977, с. 145.
      59. Аникеев В. В. Деятельность ЦК РСДРП (б) в 1917 году: Хроника событий. М., 1969, с. 447—473.
      60. ЦГВИА, ф. 2433 (120-я пехотная дивизия), оп. 1, д. 7, л. 63 об., 64.
      61. Солдат, 1917, 20 окт. /279/
      62. Чертов Г. М. У истоков Октября: (Воспоминания о первой мировой войне и 1917 г. на фронте. Петроград накануне Октябрьского вооруженного восстания) / Рукопись. Государственный музей Великой Октябрьской социалистической революции (Ленинград), Отдел фондов, ф. 6 (Воспоминания активных участников Великой Октябрьской социалистической революции), с. 36—37.
      63. Аникеев В. В. Указ. соч., т. 285, 290.
      64. Рабочий и солдат, 1917, 22 окт.
      65. Мерэн Г. Я. Октябрь в V армии Северного фронта.— Знамя, 1933, № 11, с. 140.
      66. Гронский И. М. Записки солдата.— Новый мир, 1977, № 11, с. 206.
      67. Брыкин Н. А. Начало жизни.— Звезда, 1937, № 11, с. 242—243.
      68. ЦГВИА, ф. 2031, оп. 1, д. 1550, л. 71—72, 77 об.— 78, 93—93 об.
      69. Миллер В. И. Военные организации меньшевиков в 1917 г.: (К постановке проблемы).— В кн.: Банкротство мелкобуржуазных партий России, 1917—1922 гг. М., 1977, ч. 2, с. 210.
      70. Рабочий путь, 1917, 28 сент.
      71. Шапурин С. В. На переднем крае.— В кн.: Октябрь на фронте: Воспоминания, с. 104.
      72. Дризул А. А. Великий Октябрь в Латвии: Канун, история, значение. Рига, 1977, с. 268.
      73. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 27 сент.
      74. Там же, 1917, 10, 12 окт.
      75. Вооруженные силы Великого Октября, с. 144.
      76. Рабочий путь, 1917, 26 окт.
      77. Андреев А. М. Указ. соч., с. 299.
      78. Солдат, 1917, 22 окт.
      79. Революционное движение в России накануне Октябрьского вооруженного восстания (1—24 октября 4917 г.): Документы и материалы. М., 1962, с. 379.
      80. Переписка секретариата ЦК РСДРП (б) с местными партийными организациями. (Март — октябрь 1917): Сб. док. М., 1957, с. 96.
      81. Окопный набат, 1917, 17 окт.
      82. Рабочий путь, 1917, 7 окт.; ИГапъ. СССР, ф. 1235, оп. 78, д. 98, л. 44-49; ЦГВИА, ф. 2003, оп. 4, д. 44, л. 45 об.; ф. 2433, оп. 1, д. 3, л. 17 об.
      83. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 22 окт.
      84. Из дневника ген. Болдырева.— Красный архив, 1927, т. 23, с. 271—272.
      85. Самостоятельная фракция левых эсеров не была представлена на съезде, поскольку входила в единую эсеровскую организацию.— Новый мир, 1977, № 10, с. 206.
      86. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 22 окт.
      87. Там же, 1917, 24 окт.
      88. Окопный набат, 1917, 20 окт.
      89. Рабочий путь, 1917, 21 окт.
      90. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 24 окт.
      91. По предложению Склянского Позерн 17 октября был избран почетным членом президиума съезда.— Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 24 окт.
      93. Рабочий и солдат, 1917, 22 окт.
      93. Рабочий путь, 1917, 18 окт.
      94. Мерэн Г. Я. Указ. соч., с. 141; III ап урин С. В. Указ. соч., с. 104—105.
      95. Кайминь Я. Латышские стрелки в борьбе за победу Октябрьской революции, 1917—1918. Рига, 1961, с. 347.
      96. Изв. Режицкого Совета солдатских. рабочих и крестьянских депутатов, 1917, 25 окт.; Солонко П. // Врагам нет пути к Петрограду! — Красная звезда, 1966, 4 нояб.
      97. Смирнов А. М. Трудящиеся Латгалии и солдаты V армии Северного фронта в борьбе за Советскую власть в 1917 году.— Изв. АН ЛатвССР, 1963, № 11, с. 13.
      98. Ленин В. И. Полн: собр. соч., т. 40, с. 10.
      99. Великая Октябрьская социалистическая революция, т. 4, с. 515.

      Исторические записки. №109. 1983. С. 262-280.