Ланда Р. Г. Мирсаид Султан-Галиев

   (0 отзывов)

Saygo

Ланда Р. Г. Мирсаид Султан-Галиев // Вопросы истории. - 1999. - № 8. - С. 53-70.

Имя Мирсаида Хайдаргалиевича Султан-Галиева (1892 - 1940) долгое время было окружено заговором молчания. Поколения 40 - 80-х годов в нашей стране не знали ничего об этом выдающемся человеке, хотя и слышали (а иногда читали в учебниках) о борьбе с "султан-галиевщиной" как с опаснейшим видом "национал-уклонизма" и прочих смертных грехов в сталинские времена. Между тем "Мир Саид Султан Али Оглы", как его часто называют за рубежом, был крупным политическим деятелем эпохи Октябрьской революции 1917 г. и первых лет существования советской власти, одаренным литератором, талантливым публицистом, общественным мыслителем мирового масштаба, видным теоретиком освободительного движения народов ислама. Одни называют его "мусульманским Троцким", другие - "отцом революции Третьего мира", третьи - "самой крупной политической фигурой среди татарских лидеров Советской России". Л. Д. Троцкий и Л. Б. Каменев позднее раскаивались в том, что позволили Сталину "лизнуть крови" столь видного деятеля, как Султан-Галиев, и тем самым почувствовать свою безнаказанность. По их мнению, Султан-Галиев явился "первой жертвой генсека"1.

С 1990 г. в России начался процесс серьезного изучения жизни и творческого наследия Султан-Галиева. Первым шагом в этом направлении явилась публикация научно-аналитического обзора и книги о его жизни. В Казани был создан общественный фонд его имени, проведена 12 июня 1992 г. международная научная конференция, посвященная 100-летию со дня рождения Султан-Галиева, подготовлен к печати сборник его избранных трудов и ряда документов по его делу. В Москве были изданы материалы совещания - ЦК РКП, разбиравшего летом 1923 г. дело Султан-Галиева. На этих документах вплоть до 1992 г. стоял гриф "совершенно секретно", ибо они как бы открывали совершенно новый этап национальной политики в СССР, который был связан с отказом от многих принципов и тактических установок большевиков периода 1917 - 1922 гг., то есть периода до образования СССР. Именно сменой одного этапа этой политики другим и был во многом вызван трагический поворот в личной судьбе Султан-Галиева2.

Однако масштабы личности Султан-Галиева и его идейного наследия выходят далеко за рамки крушения в 1923 г. его политической карьеры и последующей жизненной трагедии, во многом типичной для судьбы революционеров 1917 г. в СССР периода 20 - 30-х годов. Критика и осуждение в советской прессе, особенно в Татарстане, преследовали Султан-Галиева до последнего дня жизни. Статьи вроде сочинения М. Кобецкого "Султангалиевщина как апология ислама" или "Победный путь латинизации в Татарии" Н. Хайрова, в которой осуждалось желание сторонников Султан-Галиева сохранить в Татарии арабскую графику, так же как сборник подобных статей в 1929 г. или целая серия "Идеология султангалиевщины" в журнале "Антирелигиозник", самым непосредственным образом свидетельствуют о том значении, которое придавала партийно-государственная верхушка СССР влиянию Султан-Галиева на образованных мусульман3.

То же самое продолжалось и позже, уже после гибели Султан-Галиева и окончания второй мировой войны. Американский историк и исламовед А. Беннигсен и французский турколог Ш. Лемерсье-Келькеже собрали внушительную подборку советских публикаций на русском и татарском языках, посвященных борьбе с "султангалиевщиной", особенно в 1957 - 1977 годах. Подчеркивая, что количество этих публикаций "очень велико" и "не может быть приведено полностью", они указывают, что главной особенностью изученной ими прессы и литературы по данному вопросу является обвинение в "фальсификации", предъявляемое почти всем зарубежным авторам, писавшим о Султан-Галиеве. "Мы не раз фигурируем на видном месте среди этих "фальсификаторов", - не без гордости отмечают Беннигсен и Лемерсье-Келькеже4.

Обилие статей и брошюр советского времени, в которых очернение Султан-Галиева дополнялось бранью в адрес его зарубежных исследователей, не имело ничего общего с подлинным изучением объективной роли и значения деятельности видного политика и мыслителя. Оно носило характер, по сути дела, примитивной контрпропаганды, имевшей целью максимально принизить и самого Султан-Галиева, и тех, кто серьезно его изучал, ослабить воздействие на мусульман СССР любой, даже нейтральной, информации на эту тему. А замолчать эту информацию было трудно. Султан-Галиева хорошо знали оказавшиеся в эмиграции представители политической элиты мусульман, такие, как видный татарский писатель Гайяз Исхаки, известный башкирский политический деятель и историк-востоковед Ахмет-Заки Валидов (Заки Валиди Тоган), осетинский лидер Ахмет-бей Цаликов (Цаликатты) и многие другие. Они почти все впоследствии упоминали о Султан-Галиеве в своих трудах и мемуарах. То же самое относится и ко второй волне мусульманских эмигрантов из СССР (М. Керими, Р. Мусабаю, Г. Файзуллину), публиковавшимся в 40 - 50-е годы в Мюнхене5.

Среди западных историков интерес к Султан-Галиеву проявился еще в довоенной Германии, в частности - в книге Г. фон Менде "Национальная борьба российских тюрок"6. Это, с одной стороны, было закономерно, так как Германия того времени, готовясь к войне с СССР, хотела все знать о возможности сыграть на просчетах Сталина в национальной политике. С другой стороны, вполне возможно, что именно это внимание к давнему оппоненту Сталина, казалось бы, политически уже похороненному, но физически еще существовавшему, сыграло трагическую роль в судьбе Султан-Галиева, спровоцировав Сталина на действия в духе любимого его изречения: "Нет человека - нет проблемы".

В Германии опубликовали свою первую работу о Султан-Галиеве и упоминавшиеся выше Беннигсен и Лемерсье-Келькеже. Она легла в основу их будущих трудов по данной тематике. О Султан-Галиеве они так или иначе упоминали и в других своих работах. Уделили внимание Султан-Галиеву также американский эксперт по России Р. Пайпс и известный французский историк-исламовед и знаток Востока М. Родинсон. Работающая в Англии Мария Беннигсен-Броксап (дочь А. Беннигсена) опубликовала в Оксфорде в 1984 г. сборник избранных статей Султан-Галиева. Различные стороны его деятельности освещали крупнейший арабист Франции Ж. Берк, профессор Американского университета в Бейруте Д. Гордон, известный философ-диссидент Р. Гароди, японские ученые М. Ямаучи и Т. Курусава. Даже в Польше социалистических времен 50-летие начала борьбы Сталина с Султан-Галиевым отметили статьей А. Кручека. Наконец, Султан-Галиеву посвящены художественные произведения на татарском, русском и французском языках - романы алжирца X. Тенгура, француженки К. Мурад, татарского прозаика Р. Мухаммадиева7.

Так кем же был этот удивительный человек, о котором столько говорят и пишут уже 80 лет на разных языках в Москве и Казани, Париже и Алжире, Лондоне и Берлине, Оксфорде и Стамбуле? Какова была его действительная роль в истории? В чем значение его идей для судеб Востока? Был ли он "еретиком", "заговорщиком" и "пророком" или разработанная им концепция была "парадоксальным преломлением идей джадидизма в татарском обществе в условиях советской власти"?8.

Мирсаид Хайдаргалиевич Султан-Галиев родился 13 июля 1892 г. в дер. Елембетьево Уфимской губернии. Его отец был учителем в мектепе (татарской школе) дер. Кармаскалы округа Стерлитамака (на территории современного Башкортостана). Мектеп относился к числу работавших по "новому методу" (усули джадид), по которому учащиеся овладевали грамотой, основанной на арабской графике, за несколько месяцев, на что в традиционных мусульманских школах уходило иногда более 3 лет. Родоначальником этого метода явился известный крымско-татарский общественный деятель И. Гаспринский (1851 - 1914), которого мусульмане называли Исмаил-бей (или "Исмаил Мирза") Гаспралы и "дедушка тюркской нации". Именно Гаспаринский впервые ввел новый (звуковой) метод обучения арабскому алфавиту в школе, основанной им в Бахчисарае в 1884 г., и включил в программу обучения светские дисциплины. Благодаря усилиям джадидов (так стали именовать сторонников "нового метода") уровень грамотности среди мусульман России стал быстро расти. В 90-е годы XIX в. это в первую очередь коснулось реформированных учреждений мусульманского образования (мектепов и медресе) в Казани, Уфе и Оренбурге. Характерно, что в 1897 г. среди татар Казани грамотных было 20,4%, а среди местных русских - 18,3%. На Западе многие исламоведы считают, что к началу XX в. Казань стала "подлинной интеллектуальной столицей ислама и соперничала со Стамбулом, Каиром и Бейрутом"9.

Детство Султан-Галиева было трудным. Его семья нередко бедствовала, питаясь "лишь ржаным хлебом и чаем", постоянно переезжая с места на место вслед за главой семьи, которого переводили по службе из одной деревни в другую. "Постоянные переходы с одного конца Башкирии на другой, - вспоминал потом Мирсаид, - то по железной дороге (Уфа, Златоуст, Челябинск), то на лошадях (большей частью с переменой впечатлений, и самых разнообразных) создали во мне большую впечатлительность и наблюдательность. Жили мои родители очень бедно, имели кучу детей (двенадцать человек детей, из них двое умерли в детстве, одна - когда стала взрослой), и так как скудного учительского жалованья не хватало, то отец мой занимался еще столярством: делал шкафы, парты, стулья, а летом занимался в небольших размерах хлебопашеством... Родители мои не брезговали никакой физической работой. Отец косил, жал, боронил, рубил дрова, ухаживал за скотом, зимой учил ребят. Мать вела всю домашнюю работу: ухаживала за детьми, варила, мыла полы, шила". Все это мать Мирсаида, которую звали Айниль-Хаят, делала, несмотря на свое аристократическое происхождение: она была дочерью "прогоревшего татарского мурзы". Возможно, и отец Мирсаида претендовал на принадлежность к мусульманской элите и именно поэтому, как считают Беннигсен и Лемерсье-Келькеже, дал сыну символическое имя, сочетавшее указание на светскую власть эмира ("Мир") и духовную - сейида, то есть потомка пророка. Однако в повседневном быту это никак не проявлялось. Хотя Хайдар-Гали "в семейной жизни был немного деспотом", он, по воспоминаниям Мирсаида, "относился с уважением к человеческой личности. Он любил бедных и всегда помогал им. Учил этому и меня... и я полюбил труд. Ездил в лес мальчиком за дровами, ездил в деревню за водой, возил снопы, молол хлеб, ходил за коровой и лошадью, боронил и т. д."

Учиться Мирсаид начал в шесть лет, рано проявил способности и рвение к учебе, но в гимназию или реальное училище попасть не смог ввиду отсутствия у его родителей средств на оплату учебы. Это его страшно угнетало. Пришлось довольствоваться образованием полуконфессионального толка в школе отца. Это впервые побудило Мирсаида обратить внимание на социальные барьеры между ним и его родственниками с материнской стороны, которые учились в гимназиях, реальных училищах или кадетских корпусах. Он стал понимать, почему отец избегал общения с родней Айкиль-Хаят: "Мать моя была дочь мурзы - "дворянка", а отец - простой "мишар" (мещеряк). И отца моего частенько "кололи" этим в глаза".

"Но все же эти годы я постарался использовать для своего развития - писал впоследствии Мирсаид. - Я страшно любил читать и за эти годы прочел всю библиотеку отца: почти всех русских классиков, а из иностранных писателей - Вальтер Скотта, Александра Дюма, Майн Рида и т. д. Особенно я полюбил Короленко, Загоскина, Мамина-Сибиряка, Лермонтова и Гоголя". Впоследствии это многое определило в его жизни - стремление к взаимопониманию с русскими, к взаимодействию и взаимообогащению русской и татарской культур, уверенность в возможности и необходимости добиться свободы и справедливости для тюрко-мусульман России в тесном союзе с русским народом.

Отец с детства учил Мирсаида русскому языку, которым мальчик овладел так хорошо, что впоследствии даже пытался переводить с русского на татарский произведения Пушкина и Толстого. В отцовском мектепе он проучился с 8 до 15 лет, усиленно занимаясь в эти годы татарским и арабским языками, историей, географией и математикой, а также получая одновременно представление о Коране и шариате, о персидском и турецком (вернее - староосманском) языках. Упорные занятия в мектепе и дома, особенно - хорошее знание русского языка помогли ему поступить в 1907 г. в Татарскую учительскую школу, основанную в Казани в 1876 г. и явившуюся впоследствии подлинным питомником татарской политической элиты: в частности, среди ее выпускников были либералы, подобные Садри Максуди, эсеры Фуад Туктар, Гайяз Исхаки, А. Девлетшин, А. Фахретдин и другие, в том числе - будущие татарские меньшевики и большевики. Здесь же действовал первый татарский политический кружок, издававший несколько лет подпольную газету "Таракки" (Прогресс) и в дальнейшем преобразованный в ассоциацию сторонников реформы мусульманского образования и всей системы ислама среди мусульман Поволжья.

Все это не могло не оказать влияния на формирование духовного мира и убеждений юного Мирсаида. На его глазах набирало силу движение "новометодников" - джадидов: к 1912 г. только в Казанской губ. из 1088 мусульманских школ 90% были новометодными, а такие медресе, как "Хусейнийя" в Казани, "Алийя" и "Усманийя" в Уфе, "Мухаммадийя" в Оренбурге, считались одними из лучших в мире ислама. Наряду с этим противомусульманское отделение православной Казанской духовной академии только в конце XIX в. выпустило 46 сборников и публикаций, направленных на русификацию и "христианизацию" мусульман, что принесло определенные плоды: в 1867 - 1903 гг. до 200 тыс. мусульман (татар, башкир и других), - в том числе - около 130 тыс. человек в Казанской губ., перешли в православие, что создало, по мнению мусульманской элиты, угрозу раскола татарского общества. Эта угроза была тем более велика, что в самом Татарстане в конце XIX в. татары составляли всего около 40% населения, а больше половины их проживали тогда вне родных земель - в Сибири, Туркестане, Маньчжурии, казахских степях, на Кавказе, даже на Украине и в Европе. Поэтому они раньше других мусульман России откликнулись на лозунг Исмаила Гаспринского: "Дильде, фикирде, иште бирлик" ("Единство языка, мысли и действия"). Следует отметить, что Исмаил-бей выступил с этой формулой задолго до того, как из Стамбула началась пропаганда пантюркизма. До начала XX в. османские власти делали упор в основном на принципы панисламизма, то есть сплочения всех мусульман-суннитов под эгидой халифа, каковым считался османский властитель10.

Поражение России в русско-японской войне 1904 - 1905 гг., революционные события в империи 1905 - 1907 гг., младотурецкая революция 1908 - 1909 гг. также вызвали брожение среди российских мусульман. На первом в России всеобщем съезде мусульман, тайно проведенном в Нижнем Новгороде в августе 1905 г., были признаны необходимыми "сближение мусульман всех областей России", "уравнение мусульман с населением русского государства во всех правах политических, гражданских, религиозных". Было решено создать также фактически свою кофессионально-политическую партию "Иттифак аль-муслимин" ("Согласие мусульман"). На втором съезде мусульман (в январе 1906 г. в Петербурге) был принят устав партии, главным лидером которой стал Исмаил Гаспринский. На третьем съезде в августе 1906 г. была принята программа партии, во многом сходная с программой кадетов (конституционная монархия, пропорциональное представительство различных наций в Государственной Думе, свобода печати, защита собственности). Несмотря на стремление защититься от "христианизации" и "русификации" в целом партия заняла лояльную властям позицию. Это объяснялось как наличием среди преобладавших в составе "Иттифак аль-муслимин" джадидов - тех, кто готов был удовлетвориться автономией мусульман внутри Российской империи, так и огромным авторитетом Исмаила Гаспринского, который в целом положительно относился к включению мусульманских земель в состав России, считая это "исторической необходимостью". Поэтому власти хоть и внимательно следили за "неразрешенными сходками мусульман" вплоть до 1913 г., особенно не беспокоились по этому поводу11.

В подобной обстановке М. Султан-Галиев окончил в 1911 г. учительскую школу и, как отмечает Б. Султанбеков и И. Тагиров, "начал свою жизнь полуголодным сельским учителем и библиотекарем". Одновременно (с 1912 г.) он стал печататься в различных газетах на русском и татарском языках, сначала под псевдонимами "Сухой", "Сын народа", "Учитель-татарин", "Карамас-калинец", а с 1914 г. - под собственной фамилией. Тогда же он стал рассылать в библиотеки Уфимской губ. переведенные им на татарский язык рассказы Толстого и книгу детского писателя Засодимского "Печенька", а в "Мусульманской газете", издававшейся в 1912 - 1914 гг. в Петербурге известным кавказским деятелем С. Габиевым и осетинским социал- демократом А. Цаликовым, печатал под псевдонимом "Кульку-Баш" свои стихи и рассказы на русском языке. В то же время он распространял в мусульманских селениях Уфимской губ. антиправительственные прокламации (тайно) и выступал против навязывания мусульманским школам русских и кряшенских (то есть из крещеных татар) учителей.

Его политические взгляды тогда еще не определились, и он сотрудничал и с далеким от политики журналом российских востоковедов "Мир ислама", и с левонационалистической татарской газетой "Тормыш", и с "Вакт" - органом татар-кадетов Оренбурга, и с рупором казанских джадидов "йолдыз", и с "Кояш" - изданием радикально настроенных панисламистов, и с газетами социалистического направления "Иль" ("Страна") и "Суз" ("Слово"), которые издавал в Петербурге его бывший однокашник по Казанской учительской школе писатель Гаяз Исхаки. Но, на наш взгляд, очень важно, что Султан-Галиев был тогда связан и с газетой "Терджуман" Исмаила Гаспринского, и с другими изданиями, близкими партии "Иттифак аль-муслимин". Иными словами, он примыкал к джадидам, постепенно сближаясь с их левым крылом, причем - с его элементами, наиболее втянутыми в русскую культуру и жизнь России. Стоит вспомнить, что именно в годы учебы Султан-Галиева, когда происходило его формирование как гражданина, Исмаил-бей сказал: "Мусульмане не будут устраивать против России революцию и не будут предателями в ее глазах". Еще раньше он совершенно недвусмысленно заявил: "Провидение передает под власть и покровительство России массу мусульман", делая ее "истинной посредницей между Европой и Азией". Султан-Галиев, судя по всему, был еще более настроен пророссийски, что определялось и его широкими связями как в мусульманской, так и в общероссийской среде, его хорошим знанием русского языка и русской культуры, влиянием на него как на писателя, публициста и мыслителя позднего Толстого, Чехова, Мамина-Сибиряка, Горького12.

Вместе с тем сам он позднее признавал, что именно во время учебы в Казани он получил "первые уроки" социализма. Его учителями в этом деле были будущий большевик А. Насыбуллин и будущий басмач (а до этого - революционный романтик) А. Ишмурзин. Они давали Мирсаиду книги по теории социализма и вели с ним соответствующие беседы. Однако, по признанию Мирсаида, он тогда всю эту теорию воспринял весьма поверхностно: "Осмыслил я ее и впитал в себя уже по выходе из семинарии".

Вскоре по окончании школы Мирсаид женится на своей дальней родственнице Раузе Чанышевой, сводной сестре его однокашника татарского князя Кудашева. Они вместе учительствовали около года в башкирской деревне Шарипово. До этого он некоторое время учился на летних педагогических курсах в Москве, а потом - заведовал первой в России Стерлитамакской народной земской библиотекой, состоявшей из книг на татарском языке. Впоследствии, будучи приглашены в Баку, Султан-Галиевы с только что родившимся ребенком на руках бедствовали и некоторое время существовали только на зарплату Раузы, преподававшей географию. Мирсаид стал журналистом и, освещая жизнь мусульман, постоянно сталкивался с проблемами, понятными, как он потом писал, "при том бешеном национальном антагонизме, который существовал между татарами и армянами" в Баку.

С началом первой мировой войны Султан-Галиев переезжает в Закавказье. С 1915 г. он выступает под псевдонимами "Кельке-Баш" и "Мирсаит" в газетах "Кавказское слово" (издававшейся лидером мусульманских националистов Азербайджана Мамед-Эмином Расул-Заде), "Баку" и "Кавказская копейка". Он использовал то обстоятельство, что отношения между мусульманами Кавказа и, как считает И. Тюркоглу, "Идиль-Урала" (то есть Поволжья и Сибири) были весьма интенсивными в экономическом, культурном и религиозном плане, тем более что закавказские джадиды были представлены на съездах мусульман в Нижнем Новгороде и впоследствии поддерживали тесные связи с единомышленниками в регионе "Идиль-Урала". В Баку Султан-Галиев написал много обращений к "русским, армянам и грузинам о нуждах и чаяниях мусульман", занимался организацией живших в Закавказье поволжских рабочих-татар и, по его собственному признанию, "бился и старался над созданием Советов еще тогда, когда среди мусульман России не было и слова "Советы"13.

Судя по всему, именно в Баку, в ходе тесного общения с интернациональной рабочей средой азербайджанцев, армян, грузин, русских, татар, иранцев, под влиянием нараставшего не только среди мусульман, но и по всей России социально-политического недовольства Султан-Галиев сделал первые шаги от сочувствия либеральному обновленчеству джадидов (и их культурно-религиозному реформизму) к революционному социализму. Он, конечно, и ранее был, очевидно, знаком со взглядами близких ему эсера Г. Исхаки или меньшевика А. Цаликова. Но это не мешало ему делать еще в 1914 г. упор на то, что "мусульмане должны позаботиться о себе сами, ведь мало кто заботится о нас". События военных лет, обстановка в Баку, известия о восстании мусульман в Средней Азии в 1916 г. должны были изменить его позицию, подтолкнуть его к разрыву с умеренными джадидами, лояльными Петербургу.

Февральская революция 1917 г. застала Султан-Галиева в Баку, где он вскоре стал одним из учредителей газеты "Известия Бакинских мусульманских общественных организаций". Он принял участие в Первом съезде мусульман России в апреле 1917 г. в Москве, где был избран секретарем Исполкома Всероссийского мусульманского совета. Но после этого он не вернулся в Баку, а отправился в Казань, где 7 апреля 1917 г. Мулланур Вахитов (1885 - 1918), инженер-строитель, учившийся ранее в Петербурге и ставший там "пламенным марксистом", сплотил возникшие в феврале 1917 г. рабочие комитеты мусульман в единый Мусульманский социалистический комитет. Но, имея "темперамент предводителя и прирожденного борца, он не был теоретиком". Султан-Галиев стал его заместителем, другом и единомышленником. Последнее случилось, очевидно, не сразу, так как в ряды большевиков Султан-Галиев вступил только в июле 1917 г., под сильным влиянием Вахитова, который был, по словам Беннигсена и Лемерсье-Келькеже, "выдающейся личностью, предназначенной руководить мусульманским коммунизмом". Однако можно предположить, что все было гораздо сложнее, так как вплоть до октября 1917 г. в организации большевиков Казани почти не было татар, а Вахитов и Султан-Галиев приглашались с июля 1917 г. на заседания комитета партии "сугубо персонально".

Конечно, вполне естественно, что Мусульманский социалистический комитет, объединявший многих бывших джадидов, действовал отдельно от большевиков, не стоял на их идеологических позициях и считал своей задачей прежде всего "борьбу против мусульманского феодализма и традиционализма", "за национальное освобождение мусульман" и "за распространение социализма на весь мир ислама". Но именно такие "слишком общие политические идеи", сходные, по мнению некоторых исламоведов, с теориями "иранских Моджахедин-и халк, одновременно марксистскими и мусульманскими", и могли привлечь в то время к делу подготавливавшейся большевиками революции представителей самых разных социальных кругов, пришедших из различных партий, - эсеров, меньшевиков, анархистов и даже "бывших активистов исламского движения". Кроме того, известно, что Мусульманский социалистический комитет "был первой татарской политической организацией, объявивший о своей приверженности марксизму". А дальнейшее сближение мусульманских социалистов с большевиками лучше всего объяснил впоследствии, в декабре 1917 г., сам Султан-Галиев: "Меня влечет к ним та любовь к моему народу, которая неотъемлемо сидит во мне... Лишь они прекратили войну. Лишь они добиваются того, чтобы национальностям передать их судьбы в собственные руки. Лишь они разоблачили тех, кто начал мировую войну... Ведь они провозгласили те слова, которых не было еще с сотворения мира в истории Российского государства"14.

В октябре 1917 г. Вахитов и Султан-Галиев, совместно издававшие газету "Кызыл Байрак" ("Красное знамя") и "великолепно дополнявшие друг друга", активно участвуют в деятельности казанского Военно-революционного комитета и в свержении власти Временного правительства. Они внесли большой вклад в дело привлечения на сторону большевиков симпатий трудящихся мусульман, в дело подготовки самых первых шагов Советской России в политике по отношению к Востоку. В частности, мало кто знает, что знаменитое "Обращение ко всем трудящимся мусульманам России и Востока" от 20 ноября (3 декабря) 1917 г. подписано не только Лениным, но и Вахитовым. В январе 1918 г. Вахитов возглавил Центральную военную мусульманскую коллегию при Наркомате по военным делам, Комиссариат по делам мусульман при Народном комиссариате России по делам национальностей, а в дальнейшем совмещал эти функции с обязанностями чрезвычайного комиссара по продовольствию в Поволжье и командира 2-го татарско-башкирского батальона, оборонявшего Казань от белогвардейцев. Во всех его делах его верным соратником и помощником был Султан-Галиев, также принявший активное участие в формировании мусульманских частей Красной Армии. Одновременно он был Казанским губернским комиссаром по делам мусульман, комиссаром просвещения в Казанском совнаркоме и продкомиссаром.

После гибели Вахитова в августе 1918 г. (он был взят в плен и расстрелян) все его обязанности Султан-Галиев принял на себя, сыграв важную роль в ходе гражданской войны в Поволжье и Приуралье. В 26 лет он стал Председателем Центрального мусульманского комиссариата Наркомнаца РСФСР, Председателем центральной мусульманской военной коллегии при Народном комиссариате по военным и морским делам РСФСР, позднее - главой Федерального земельного комитета, а с 1921 г. еще и читал лекции для слушателей Коммунистического университета трудящихся Востока (КУТВ). Он к этому времени был самой видной политической фигурой среди татарских коммунистов и ведущим знатоком мусульманских проблем в Советской России. Будучи членом коллегии Наркомнаца, он возглавлял в 1918 - 1921 гг. Центральное бюро коммунистических организаций народов Востока при ЦК РКП(б)15.

В июне 1918 г. в Казани на Всероссийском совещании коммунистов-мусульман была создана Российская мусульманская коммунистическая партия, преобразованная на съезде в Москве в ноябре 1918 г. в мусульманские организации РКП(б). Партию возглавил Султан-Галиев, представлявший ее себе как "орган, всех революционеров-мусульман, кто более или менее принимает программу РКП(б)". Он планировал также создание мусульманской Красной Армии (преимущественно из татар), которая должна была составить до половины всех вооруженных сил большевиков. Опорой ей должна была послужить созданная в марте 1918 г. Вахитовым и Султан-Галиевым Татаро-Башкирская Советская республика, представлявшая собой первый опыт социалистической мусульманской автономии в составе Советской России. Ее дополнило создание мусульманских секций РКП(б) и отделений союза юных социалистов-мусульман. В дальнейшем (по настоянию Сталина главным образом) съезд РКП(б) в марте 1919 г. отменил все национальные организации в партии, и Султан-Галиев с этого времени возглавлял уже Цебюро Комвостока, но его еще долго называли на Волге и Урале "председателем мусульманской коммунистической партии". В этом качестве он, в частности, вел в декабре 1918 г. - феврале 1919 г. переговоры с лидером автономной Башкирии Ахметом-Заки Валидовым, обеспечив переход войск башкирских автономистов на сторону Советов. Конечно, во многом этот переход был вызван недальновидной и враждебной по отношению к мусульманам политикой Колчака. Однако определенную роль сыграли здесь и личные качества Султан-Галиева, его доброжелательный и гибкий подход к оппонентам, умение добиться доверия и понимания с их стороны. Имело значение и то, что Султан-Галиев и Важидов были почти земляками и "личными товарищами" по школе16.

С мая по июль 1919 г. Султан-Галиев был членом Реввоенсовета 2-й армии Восточного фронта. Он много сделал для укрепления боевого духа полков и дивизий, в которых значительную часть составляли татары, башкиры, чуваши, представители других народов Поволжья, Урала и Сибири (в большинстве своем - мусульмане). Это повысило боеспособность армии. После этого Султан-Галиев около трех лет работал в Москве, во многом определяя политику РКП(б) по отношению к мусульманам. Эта политика преследовала своей целью не только привлечь мусульман на сторону советской власти, но и прежде всего избежать прямой конфронтации с ними, тем более что численность мусульман России в 1910 - 1923 гг. (несмотря на потери в первой мировой и гражданской войнах) выросла с 20 млн. до 30 млн. человек. Эта сила, встав на сторону белых, могла решить исход борьбы. То, что этого не случилось, было следствием исключительной гибкости политики РКП(б), чья программа в те годы прямо предписывала: "Необходима особая осторожность и особое внимание к пережиткам национальных чувств". Обеспечить осторожность и внимание могли лишь такие люди, как Вахитов и Султан-Галиев, интернационалисты - с одной стороны, знатоки культуры и самобытности своих народов - с другой. "Нет для меня ни русских, ни татар, ни китайцев", - писал Султан-Галиев еще в 1917 г., при этом выделяя, однако, татар и мусульман, которые "больше всех угнетены и больше всех растоптаны". Призывая мусульман к оружию, к борьбе против "капитализма российской и иностранной буржуазии", он вместе с тем выступал в защиту "свободного самоопределения народностей" и против отрицавших этот принцип демагогов и лево-экстремистов в РКП(б)17.

Принципиальная линия Султан-Галиева заключалась в последовательной реализации призывов "Обращения ко всем трудящимся мусульманам России и Востока": "Вы сами должны быть хозяевами вашей страны! Вы сами должны устроить свою жизнь по образу своему и подобию! Вы имеете на это право, ибо ваша судьба - в собственных руках!" В соответствии с этими призывами съезду мусульман в Петрограде в декабре 1917 г. был возвращен конфискованный в свое время царским правительством экземпляр Корана халифа Османа, в январе 1918 г. башкирам Оренбурга вернули мечеть "Караван-сарай", татарам Казани - башню Суюмбике. Публикация правительством Советской России в начале 1918 г. тайных договоров царя, затрагивавших судьбы мусульман Османской империи, также высоко подняла престиж правительства Ленина в глазах мусульман России. В июне 1918 г. Совнарком создал особые мусульманские комиссариаты в русских губерниях и в Средней Азии. При поддержке большевиков проводились мусульманские съезды, на которых революционные атеисты сидели рядом с муллами и вместе с ними провозглашали лозунг "веры, свободы и национальной независимости". Нередко в пропаганде большевиков использовался тезис о том, что коммунизм и шариат не противоречат друг другу, а взаимно друг друга дополняют. Ввиду этого даже часть мусульманского духовенства выдвинула лозунг: "За советскую власть, за шариат!" Не в последнюю очередь все эти обстоятельства учитывали и Валидов, подписывая в феврале 1919 г. соглашение с Москвой о переходе на сторону советской власти 2 тыс. башкирских бойцов и образовании автономной Башкирии, и А. Байтурсун, вождь казахской Алаш-Орды, в ходе переговоров в марте-июне 1919 г. договорившийся с Москвой о "временном управлении" Казахстана. Последствия этих соглашений, по оценкам западных историков, "были для белых катастрофическими"18.

Возможно ли все это было, если бы среди большевиков не было людей, подобных Вахитову и Султан-Галиеву, отлично знавших и понимавших не только суть "мусульманского вопроса" в России в то время, но также историю, сложности и "подводные камни" этого вопроса, культуру и психологию мусульман, писанные и неписанные законы их общественной и политической жизни? Ясно, что это было бы невозможно.

А ведь порою дело доходило до того, что даже в 1921 г. "сам" нарком по делам национальностей Сталин поддерживал, как их тогда называли, "советских шариатистов", которые выдвинули к тому времени ряд видных лидеров и идеологов, каковыми были Бабахай в Туркестане, Расулов в Татарстане, Тарко-Хаджи в Дагестане, Али Митаев и Су-гаип-мулла в Чечне, Каткаханов в Кабарде. Да и позже, в 1922 г., когда новый подъем исламского повстанчества охватил Северный Кавказ, Татарию, Бухару и Хорезм, когда Мусульманский конгресс Туркестана в Самарканде в апреле 1922 г. торжественно провозгласил Туркестанско-тюркскую независимую республику с полным возрождением законов шариата, большевики снова пошли на уступки, восстановив в мае 1922 г. ранее ликвидированные в Средней Азии шариатские суды, вернув мечетям и медресе отобранное имущество, возродив управление вакфов, празднование пятницы вместо воскресенья, выборность имамов и т. п. В декабре 1923 г. было даже проведено совещание мулл под лозунгом "Советская власть не противоречит исламу". И так продолжалось примерно до конца 20-х годов19.

Другое дело, насколько искренни были вожди большевиков в своих "происламских" и "прошариатских" симпатиях. Большинство их после того, как победа была достигнута, круто поменяли эту столь не свойственную атеистам позицию терпимости и согласия. "Меры, принятые советским государством по отношению к исламу и его организациям, были не уступкой, а тактикой партии", - признал впоследствии секретарь ЦК Компартии Узбекистана Акмаль Икрамов, сам погибший в 30-е годы по обвинению в "национал-уклонизме". Но, может быть, действительно лучше было бы уступить, чем обманывать? История не любит, когда ее торопят, и жестоко мстит за все попытки ее подхлестнуть и искусственно ускорить, за что мы, собственно говоря, и расплачивались уже не раз.

Для Султан-Галиева политика терпимости и согласия была не тактической уловкой, а принципиальной сутью, стержнем его позиции. Глубоко связанный со своим народом, чутко реагировавший на все новое (а в революционные годы ситуация менялась каждый день, требуя молниеносного обобщения все прибывавшего и ранее небывалого опыта), Султан-Галиев был убежден в том, что осторожность и уважительное отношение к национальным и религиозным обычаям и традициям, к особенностям культуры, социального быта и духовной жизни народов Востока дают единственный шанс принятия этими народами социализма как учения и руководства к действию. Он клеймил "незнание Востока, с одной стороны, и обусловливаемый этим страх перед ним с другой". Он требовал принять во внимание, что "ислам как религия" имеет в глазах самих мусульман "характер угнетенной и защищающейся религии". Отсюда - надо обязательно учесть, что в этой "самой молодой, а потому самой крепкой и сильной по влиянию" религии есть много законов, "которые по своему существу носят вполне положительный характер", включая "отрицание частной собственности на землю, воду и леса".

Убеждения Султан-Галиева рано или поздно должны были войти в противоречие с линией Сталина на авторитарный централизм и бюрократическое насилие в решении всех вопросов, в том числе и в первую очередь - национального. Известный французский востоковед Ж. Берк не совсем прав, когда он объясняет отказ от тезиса Султан-Галиева, предложившего "базировать распространение марксизма среди народов степей на татарской самобытности, понимаемой "как "форма" социалистического содержания", верностью советской системы "индустриальным схемам и общим местам". Элемент подобного отношения к оригинально мыслившему теоретику со стороны догматиков и просто людей малограмотных, конечно, был. Но главное заключалось не в этом. Догматизм, узость мышления и просто невежество можно было преодолеть. Сумели ведь это сделать, пусть со многими ошибками и упущениями, в 1917 - 1921 год! Однако к 1922 - 1923 гг., когда, собственно, и началось то, что потом назвали "делом Султан-Галиева", а еще позднее "борьбой с султангалиевщиной", уже стал набирать темпы процесс перерождения руководящей части партийной элиты в партократов и хозбюрократов со всеми вытекающими из этого последствиями.

Не только со Сталиным, но и со многими другими советскими руководителями (Н. Крестинским, X. Петерсом, Е. Преображенским) у Султан-Галиева были разногласия. Они были против его политики "чрезмерных", по их мнению, уступок национальным меньшинствам, против создания территориальных автономий, опасаясь подрыва единства РСФСР. Они, как и многие другие руководители РКП(б), не понимали Султан-Галиева, когда он требовал "главное внимание... обратить на Восток... в том числе и на мусульманские страны", на то, чтобы "быстрее помочь встать на ноги татарам, башкирам, киргизам, мусульманам Туркестана и Кавказа". Он мечтал, "вооружив и объединив эти народы", направить их "через Иран и Афганистан... в Турцию, арабские страны, Индию для того, чтобы освободить их от западноевропейского капитала". При всей утопичности этого типичного для революционного 1919 г. лозунга его автор был, пожалуй, прав, утверждая: "Пока международный империализм имеет в своих руках Восток как колонию, где он является полновластным хозяином всех его природных богатств, ему гарантирован удачный для него исход всех отдельных столкновений его с рабочими массами метрополий на экономической почве". Более того, необходимость решения "восточного вопроса" для Султан-Галиева диктовалась и стремлением лишить западную буржуазию возможности "использовать великую национально-классовую ненависть, которая таится в груди Востока к Западу", в целях подавления рабочих Европы.

Но товарищи по партии, остававшиеся в своем большинстве (включая Ленина и Троцкого) "западниками", нетерпеливо ожидавшими победы революции в Европе, не понимали Султан-Галиева. Еще меньше они его понимали (более того - относились к нему крайне подозрительно), когда он находил такие позитивные черты в исламе, как "обязательность просвещения" (в связи с изречением пророка: "Жажди познаний от колыбели до могилы"), "обязательность промышленности и труда", "обязанность родителей воспитывать своих детей до совершеннолетия", "допустимость гражданского брака", "отрицание суеверий, запрещение колдовства, азартных игр, роскоши, расточительности, золотоношения и шелконошения, употребления спиртных напитков, взяточничества и людоедства", а также - установление прогрессивно-налоговой системы, семейного и наследственного права20.

Накануне XII съезда РКП(б) среди некоторых ее членов тайно распространялся документ, авторство которого приписывали лидерам фракции "демократического централизма". Авторы документа прямо требовали "уничтожить монополию коммунистов на ответственные места, лишить партбилет значения патента и тем ослабить засорение партии карьеристами и развитие карьеризма, приспособленчества, обывательщины в рядах партии". Документ содержал прямое требование вывести из руководства "одного-двух наиболее фракционно настроенных (наиболее разложивших партийную среду, наиболее способствовавших развитию бюрократизма под прикрытием лицемерных фраз) ответственных работников господствующей группы: Зиновьева, Сталина, Каменева". Несмотря на это, именно указанная группа и в первую очередь Сталин, с 1922 г. контролировавший партаппарат в качестве генсека, обеспечила на 83% укомплектование состава делегатов XII съезда РКП(б) исключительно зависящими от аппарата партработниками. Опираясь на этот состав, Сталин практически уже в 1923 г. мог навязывать партии любые угодные ему решения.

В подобных условиях Султан-Галиев, всегда думавший не об интригах, а о деле, не о власти, а о революции и ее целях, вступил в полемику со Сталиным. Ранее Сталину нужен был Султан-Галиев, который гарантировал умелое, гибкое и умное осуществление провозглашенной в 1917 г. политики РКП(б) в национальном и религиозном вопросах. Однако Сталину-генсеку нужны были не самоотверженные борцы, а послушные чиновники, не оригинальные мыслители, а бездумные исполнители. Поэтому конфликт между будущим "отцом народов" и действительным знатоком национальных проблем был неизбежен. Султан-Галиев был незаменим, когда надо было завоевывать авторитет у народов Востока, привлекать мусульман на сторону советской власти, сбить первую волну национализма и басмачества в Крыму, Средней Азии, на Кавказе и в Поволжье. Но Султан-Галиев, стремившийся всерьез продолжать демократическую политику уважения национальных прав и особенностей, признания роли ислама и местных культур, самоопределения и самоуправления на деле, а не на словах, такой Султан-Галиев был Сталину не только не нужен, но и опасен.

Уже в сентябре 1920 г. Султан-Галиеву было отказано в поездке на съезд народов Востока в Баку. Учитывая посты, им тогда занимаемые, это означало лишь одно - его точка зрения начинала расходиться с линией его непосредственного начальника - Сталина, отношения с которым, как пишет Б. Султанбеков, "прошли различные этапы - от безусловного доверия вождя своему талантливому сотруднику... до личной ненависти, вплоть до отказа здороваться и подавать руку". Не только Сталин, но и руководивший съездом в Баку Зиновьев и другие "западники" в руководстве РКП(б) не хотели "дать толчок началу великой освободительной борьбы угнетенных народов Востока". Опасаясь панисламизма и пантюркизма (на съезде присутствовали Энвер-паша, Джемаль-паша и другие известные пантюркисты, пытавшиеся добиться своих целей путем временного блокирования с большевиками), руководители бакинского съезда добились, вопреки точке зрения Султан-Галиева, признания делегатами "первостепенности" революции на Западе. Характерно, что Валидов (тогда еще - председатель Башкирского ревкома и член ЦИК РСФСР) участвовал в работе съезда нелегально, с июня 1920 г. скрываясь от слежки, и впоследствии обвинял Зиновьева и Радека, что они в Баку "обращались с представителями Востока, как комиссары с темной массой на крестьянских съездах" и навязывали им "те решения, которые продиктовала Москва". Именно благодаря подобному игнорированию линии Султан-Галиева и последовали в дальнейшем неудачи Коминтерна на Востоке в целом, а большевиков - в затянувшейся борьбе с басмачами в Средней Азии (в которой басмачами руководили Энвер-паша и Валидов) и мусульманскими партизанами на Северном Кавказе.

Султан-Галиев выступил одним из первых с резкой критикой сталинского проекта "автономизации" в период подготовки Союзного договора 1922 года. На заседании фракции РКП(б) X Всероссийского съезда Советов в декабре 1922 г. он говорил об ошибочности предлагаемых Сталиным форм объединения республик в единый Союз и особенно - о неверном принципе разделения "советских республик на национальности, которые имеют право вхождения в союзный ЦИК, и на национальности, которые не имеют этого права". По его мнению (он приводил при этом пример "союзной" Грузии и не достигшего, по Сталину, этого уровня "автономного" Туркестана, гораздо более масштабного по территории, населению и политико- стратегическому положению), надо было ликвидировать это "разделение на пасынков и на настоящих сыновей". Удивительно, до чего точно Султан-Галиев предвидел возможность противоречий и трений, именно сегодня, через 70 лет, вышедших на поверхность и породивших кровавые конфликты в Нагорном Карабахе, Абхазии, Южной Осетии и в других местах. Однако Сталин в своем ответе счел, что позиции Султан-Галиева "подрывает... революционное объединительное движение" и вообще не идет дальше "самолюбия некоторых предсовнаркомов некоторых автономных республик, желающих прокричать эту самостоятельность". Для большей убедительности Сталин организовал также выступление Сеид-Галиева, земляка Султан-Галиева, который в свое время настоял на отзыве Сеид-Галиева из Татарии за допущенные ошибки в ходе продразверстки. В пику Султан-Галиеву Сеид-Галиев даже утверждал, что "между Крымской или Татарской республикой и Тульской губернией никакой разницы в этом отношении (то есть в смысле положения внутри будущего Союза. - Р. Л.) нет"21.

В принципе Султан-Галиев защищал примерно ту же точку зрения, что и Ленин, тогда же, в декабре 1922 г., заметивший: "Видимо, вся эта затея "автономизации" в корне была неверна и несвоевременна". Но с Лениным Сталин в открытую бороться, очевидно, не считал нужным. А вот на примере Султан-Галиева решил проучить и запугать всех своих возможных соперников. Тем более, что неугомонный оппонент и не думал отказываться от своих принципиальных позиций. На заседании секции XII съезда РКП(б) по национальному вопросу 25 апреля 1923 г. он снова заявил, что "та постановка вопроса, которая предлагается тов. Сталиным, не разрешает национального вопроса и мы принуждены будем опять возвращаться к этому вопросу, если не поставим его кардинально". Последующие десятилетия и горькая действительность наших дней более чем убедительно доказывают справедливость этих слов, так же, как и следующих: "Нельзя говорить, что эта национальность доросла до того, что ей можно предоставить автономию, а эта - не доросла... Если мы будем так рассуждать, то до чего мы дойдем?"

А тогда, после XII съезда, Сталин принял меры по нейтрализации своих оппонентов. Наиболее известные из них (X. Г. Раковский, Б. Мдивани) были отправлены на дипломатическую работу (то есть в почетную ссылку). Что же касается Султан-Галиева, то здесь генсек поступил иначе. "Сталин, - пишет А. А. Антонов-Овсеенко, - ударил неожиданно. По его указанию ГПУ установило за Султан-Галиевым специальное наблюдение - агентурное и по линии связи (почта, телефон)". Ничего не подозревавший член коллегии Наркомнаца между тем продолжал пропагандировать письмо Ленина об "автономизации" и резолюцию XII съезда, в которой указывалось на особую опасность не "уклона к национализму", как требовал Сталин, а уклона к великодержавию, который на XII съезде обличал Султан-Галиев, заявляя, что великодержавный шовинизм (в котором косвенно тем самым обвинялся Сталин) многие "прикрывают борьбой с местным национализмом". Некоторые письма Султан-Галиева того времени (например, наркому юстиции Крыма И. К. Фирдевсу от 9 апреля 1923 г.) заканчиваются словом "Сожги". Он к тому времени уже знал о слежке за ним22.

4 мая 1923 г. Партколлегия ЦКК РКП(б), рассмотрев дело М. X. Султан-Галиева, исключила его из партии "как антипартийный и антисоветский элемент", сняла со всех постов и передала его "дело" в ГПУ. Вскоре он был арестован по обвинению в создании националистической организации, выступавшей якобы против руководства партии и государства. Обвинение основывалось на перехваченных ГПУ конспиративных письмах Султан-Галиева ряду разделявших его взгляды руководителей Татарии, Башкирии и Крыма с призывом выступать на партийных собраниях и в рамках советских органов власти с защитой своих позиций. Осуждался он и за поддержку практики возрождения на Волге старинных татарских селений, и за выступления во время поездок в Крым, Калмыкию, Татарию и Башкирию. Самым "страшным" было обвинение в связи с Валидовым, в то время находившимся в рядах басмачей. В своих показаниях в ГПУ и письме в политбюро Султан-Галиев отрицал выдвинутые против него обвинения, но не отрекался от попытки установить связь с Валидовым (через народного комиссара Башкирии А. Адигамова) с единственной целью - воздействовать на Валидова, подобно тому, как это было в 1919г. при переговорах о переходе башкирских формирований на сторону советской власти.

Следует учесть, что все, связанное с Валидовым, вызывало тогда ярость не только у Сталина, но и у других лидеров партии. Столь крупный и авторитетный мусульманский деятель, успешно ускользнувший от ГПУ и сумевший, тайно передвигаясь по советской территории, попасть и в Баку, и в Среднюю Азию, знал слишком много. В своих воспоминаниях он пишет, что Сталин "любил насмехаться над татарами и кавказцами, которые работали под его началом", а по поводу русских и польских беженцев в Башкирии предлагал Валидову (тогда - главе Башревкома): "Вы просто уничтожьте этих людей, и не будет никаких проблем". Хорошо отзываясь о Султан-Галиеве, Л. Д. Троцком и М. В. Фрунзе, Валидов был весьма критического мнения о большинстве советских лидеров, особенно - о Сталине, который вел с ним провокационные разговоры, "обвинял русских в шовинизме и ругал их". В письме некоторым членам ЦК РКП(б) 12 сентября 1920 г. Валидов писал, что Сталин обманул его и что он опасается "неискреннего, замаскированного диктатора, который играет людьми, их волей". Сталин впоследствии не раз пытался вернуть Валидова в Москву, даже льстил ему, говоря, что Валидов, якобы, "много умнее Султан-Галиева и много энергичнее", что он - "человек незаурядный, сильный, с характером, с волей, человек практики", доказавший, что "умеет создать из басмачей армию".

Говорить об искренности Сталина в данном случае не приходится. Просто Султан-Галиев уже был у него в руках, а Валидов - нет. Хорошо зная истинную цену и тому, и другому, Сталин, возможно, если и ценил Валидова выше, то - за недоверие к нему, Сталину, который сам никому не верил. В то же время более открытая, принципиальная и честная позиция Султан-Галиева не должна была вызывать у него уважения, ибо, по его понятиям, таким людям в политике нечего было делать.

Сам же Султан-Галиев в своем письме из тюрьмы членам Центральной Контрольной Комиссии РКП(б) от 23 мая 1923 г. писал, что он стремился доказать Валидову гибельность басмаческого движения и характеризовал его как талантливого "самородка", который, "если бы мы не оттолкнули его от себя,., был бы один из честнейших работников Коммунистической партии на Востоке". Не отрекаясь от своего старого друга, Мирсаид Султан-Галиев даже критиковал себя за то, что не все сделал для сохранения Валидова в РКП(б)23.

После ареста Султан-Галиева в его защиту выступили руководители Татарии, обратившиеся с письмом к Политбюро и секретариату ЦК. Но Сталин стремился использовать ситуацию до конца в свою пользу. На расширенном совещании в ЦК с участием актива национальных республик 9 - 12 июня 1923 г. был поставлен доклад председателя ЦКК РКП(б) В. В. Куйбышева "Об антипартийной и антигосударственной деятельности Султан-Галиева". Правда, и Куйбышев, и председательствовавший на совещании Каменев (тогда действовавший заодно со Сталиным), и представитель партийцев Татарии Ибрагимов признавали революционные заслуги и авторитет Султан-Галиева, но уже пущен был в оборот ярлык "султан-галиевщина", говорили о "националистическом уклоне, переходящем в измену", выдавали за "большевистскую принципиальность" исключение из партии 300 "уклонистов". В угоду Сталину Д. З. Мануильский на совещании вообще отрицал наличие великодержавного шовинизма, видя опасность лишь в "национальной стихии" на местах. Ему вторил Сеид-Галиев, который клеймил "природный национализм" в республиках, а про письмо Ленина к съезду (с отрицательной характеристикой Сталина) сказал, что оно "ужасного ничего не представляет".

Однако диктатуры своей Сталин тогда еще не установил, хотя начало уже было положено. Поэтому Сталину не удалось в тот раз добиться всего. Султан-Галиев не был тогда еще совсем одинок в партии. Его позиция разделялась многими большевиками из национальных республик, в том числе - не только мусульманских, но и Грузии, Украины. Возглавлявший тогда правительство Украины X. Г. Раковский говорил на XII съезде, что в отсутствие Ленина партия "в национальном вопросе совершает фатальные ошибки", а этот вопрос "сулит гражданскую войну, если мы по отношению к нему не проявим необходимой чуткости и необходимого понимания". Он указывал на "чувство равенства, которое у национальностей, бывших сотни лет угнетенными царским режимом, проникло гораздо глубже и сильнее, чем мы думаем". В связи с этим Раковский даже предлагал "отнять от союзных комиссариатов девять десятых их прав и передать их национальным республикам".

На совещании 9 - 12 июня также многие выступили с аналогичных позиций и персонально в защиту Султан-Галиева. Руководитель коммунистов Украины Н. Скрыпник прямо сказал: "Я опасаюсь, чтобы сама постановка дела Султан-Галиева в настоящем совещании не привела бы к какому-нибудь сдвигу в нашей линии". Троцкий, хорошо знавший Султан-Галиева по совместной работе на Восточном фронте в 1918 - 1919 г., поддержал его: "Совершенно верно!" Но тем и ограничился, явно недооценив возможности дать принципиальный бой Сталину, когда это еще могло иметь результат.

Фрунзе осудил сталинский маневр с докладом ЦКК и стремление искусственно раздуть "дело Султан-Галиева" в ущерб борьбе с великодержавным шовинизмом и реальной помощи возрождению народов Востока. Надо полагать, Фрунзе, молдованин, родившийся и учившийся в Киргизии, воевавший в Туркестане, Бухаре, Хиве и Крыму, бывший в 1920 - 1924 гг. одним из руководителей Украины и три месяца работавший в Турции, имел немалый опыт в изучении проблем Востока. А это неизбежно привело его на сторону Султан-Галиева и против Сталина, как и узбекского лидера Икрамова, и председателя Совнаркома Туркестана Турара Рыскулова. Икрамов говорил о бюрократическо-циркулярном стиле руководства ЦК идейно-воспитательной работой на национальных окраинах, о множестве нерешенных вопросов национальной политики, по поводу которых никто с мест к Сталину не обращается из страха быть арестованным и расстрелянным. Так впервые, уже в 1923 г., еще при жизни Ленина, был затронут вопрос о сталинских репрессиях, жертвами которых впоследствии станут все выступавшие на совещании 9 - 12 июня против Сталина, в том числе и впервые заговоривший об этом Икрамов. Это относится и к Т. Рыскулову, который огласил на совещании письмо, направленное ему Султан-Галиевым с просьбой поддержать и защитить разумную национальную политику на окраинах. К сожалению, ответом на это явились призывы гнать из партии всех причастных к "делу Султан-Галиева" и даже тех, кто просто отказывался признать его "контрреволюционером".

Характерно, что материалы июньского совещания 1923 г. сразу же засекретили, предоставив их лишь некоторым ведущим партработникам. Прятать было что. Прав Антонов-Овсеенко, считающий, что все это "дело" - "политическая провокация, проведенная Сталиным на вполне профессиональном уровне", целью которой было "уточнить расстановку сил". Сталин еще не мог полностью добиться всего, чего хотел, но умело готовил условия для этого: впоследствии все так или иначе не поддержавшие его линию против Султан-Галиева были уничтожены в 20 - 30-е годы (кроме Фрунзе, погибшего во время хирургической операции при сомнительных, кстати, обстоятельствах)24.

14 июня 1923 г. Султан-Галиев был освобожден по предложению Р. В. Менжинского (тогда - начальника секретного оперативного управления ГПУ), дезавуировавшего агентурные сообщения о якобы поддержке Султан-Галиевым басмачества. Однако и после этого Сталин сделал все, чтобы просьба Султан-Галиева о восстановлении в партии была отклонена. Для Сталина это "дело" не было закончено. Оно только начиналось. Ему выгодно было утверждать, что Султан-Галиев якобы "перешагнул из лагеря коммунистов в лагерь басмачей".

Можно представить себе, что пережил Султан-Галиев в последующие годы, отстраненный от работы, оклеветанный, лишенный возможности применить на практике свои огромные знания и талант. Его "дело" во многом стало поворотом в отношении СССР и Коминтерна к Востоку. Возобладали грубый расчет, догматическая зашоренность. Оказалась нереализованной потенциальная возможность творческого восприятия и учета восточной, в первую очередь - исламской, реальности. Именно сегодня это ясно во всей полноте. Ведь взгляды Султан-Галиева разделяли в 20 - 30-е годы такие деятели Коминтерна, как М. Нат Рой в Индии, Султан-Заде в Иране, Т. Малака в Индонезии, а в 60 - 70-е годы - такие известные деятели национально-освободительного движения, как А. Бен Белла и X. Бумедьен в Алжире и А. Шариати в Иране. И причина этого - не только в умелом учете в теоретических построениях Султан-Галиева своеобразных условий Востока, в частности - образа жизни и психологии его крестьянства (что особенно привлекало Бен Беллу), но особенно - в определении роли ислама в процессе революционного обновления общества. Можно лишь присоединиться к оценке Мухамедьярова: "Анализ Султан-Галиева оказался в этом отношении настолько глубоким и точным, что его значимость в подлинном масштабе раскрывается только в наши дни".

Однако после 1923 г. выдающийся теоретик, публицист и писатель был всего лишь консультантом "Охотсоюза", и ему не давали заниматься ни литературной, ни переводческой деятельностью. Его родных репрессировали, а тех, кто ему помогал, обвиняли в "поддержке контрреволюционера".

Репрессиям подверглись братья Мирсаида, его дочери Расида и Гульнар, сын Мурат. В концлагере погибла и Фатима Ерзина, ставшая в 1918 г. второй женой Султан-Галиева. Лишь некоторым из родственников Султан-Галиева удалось выжить - его брату Фариту, сестре Зулейхе, которые впоследствии смогли рассказать о его жизни. А в 20 - 30-е годы создавалось впечатление, что Сталин и его сторонники старались не только избавиться от самого Султан-Галиева, но и исключить из публичного употребления всякую информацию о нем, даже упоминание.

Дальнейшая судьба Мирсаида Султай-Галиева оказалась еще более трагичной. Взяв на заметку его сторонников еще в 1923 г, как "националуклонистов", Сталин после утверждения своей власти в 1927 г. развернул массовые репрессии против них и всех, кого к ним можно было причислить. В 1928 г. он сфабриковал новое дело о "султангалиевщине", приписав Султан-Галиеву совершенно необоснованное обвинение в связях с организацией крымских националистов "Милли-Фирка". Этой организации тогда в Крыму уже не существовало. Но в ней когда-то имел несчастье состоять Вели Ибраим (Ибрагимов), бывший наборщик в газете Ислама Гаспринского "Терджуман" и депутат курултая Крыма 1917 - 1918 гг., ставший в 1923 г. председателем ЦИК Крымской автономной республики. Сталин не только казнил в 1928 г. Ибраима, но и сфабриковал "дело" о заговоре бывших милли-фирковцев, раздув его до всесоюзного масштаба и даже начав борьбу с "велиибраимовщиной", будто бы связанной с Султан-Галиевым в СССР и Заки Валидовым в Турции.

Султан-Галиеву и его друзьям, а также - многим деятелям Татарии (К. Мухтарову, Г. Мансурову, Р. Сабирову, М. Будайли и др.) были приписаны, также без каких-либо оснований, связи с Троцким, Зиновьевым и другими врагами Сталина, а заодно - попытки срыва коллективизации деревни, организация подпольного террора, сотрудничество с иностранными разведками. Из 76 привлеченных к "делу" лиц 21 человек был осужден на смерть.

28 июля 1930 г. Султан-Галиев был приговорен к расстрелу, однако в январе 1931 г. расстрел был заменен десятью годами заключения, которые он отбывал на Соловках, работая конюхом лагпункта. В 1934 г. его даже внезапно освобождают, разрешая жить в Саратовской области. Любопытно, что тогда же Сталин сделал очередную попытку (неудачную) заманить в СССР Валидова, приехавшего в Финляндию из Турции.

В 1937 г. Султан-Галиев пережил повторный арест и допросы с применением самых жестоких методов. Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила его к расстрелу в декабре 1939 года. 28 января 1940 г. приговор был приведен в исполнение. Эта смерть была частью гибели тысяч и тысяч представителей интеллигенции Татарстана, Башкирии, Крыма, Кавказа, Средней Азии и Казахстана, во многом подорвавшей то положительное, что было сделано там советской властью и за что упорно боролся Султан-Галиев25.

Так завершился жизненный путь выдающегося татарского революционера и ученого, взгляды которого в случае их реализации могли бы очень многое изменить в судьбах не только мусульманских народов, но и всего СССР, более того - всего Востока. Султан-Галиев предвидел многое - и возможность "поражения революции" в СССР, и "неизбежность распада" старой России, что, по его мнению, "требовало необходимости "разрешения" нацвопроса, а не "изживания" его", и, наконец, неизбежность революционного подъема и освобождения Востока. Нельзя исключать полностью того, что осуществление его идей предотвратило бы многие беды, в том числе - развал СССР и всевозрастающую с 1970-х годов опасность исламо-экстремизма, причем, на путях не просто "симбиоза марксизма и ислама", как несколько прямолинейно представляют себе суть учения Султан-Галиева на Западе, одновременно удивляясь тому, как "этот человек, бывший скорее всего атеистом, стал образцом защитника ислама"26.

Феномен Султан-Галиева как мыслителя - прежде всего в гуманизме, в последовательном антидогматизме, умении встать выше абстрактных формул идеологического или религиозного характера. Он стремился всегда исходить из реальности, из жизни людей и общества, из глубокого знания и уважения как своей культуры, так и культуры других народов. Он был из тех, кому чужды узость, фанатизм, национализм, хотя ему приписывали и второе, и третье. Он умел соединить, казалось бы, несоединимые постулаты социализма и ислама, ведя их к общему знаменателю идей социальной справедливости, общественного блага, взаимопомощи и взаимного доверия, традиционной нравственности и трудовой морали. Поэтому его духовно-теоретическое наследие сохраняет свое значение и в наши дни.

Примечания

1. МУХАМЕДЬЯРОВ Ш. Первая жертва генсека. - Исламский вестник, 1992, N 10, с. 21; BENNIGSEN A., LEMERCIER-QUELQUEJAY Ch. Sultan Galiev, le pere de la revolution tiers- mondiste. P. 1986, p. 7 - 8; МУХАМЕДЬЯРОВ Ш. УК. соч., с. 21; Тайны национальной политики ЦК РКП. Стенографический отчет секретного IV совещания ЦК РКП, 1923. М. 1992, с. 6.

2. САГАДЕЕВ В. В. М. Султан-Галиев и идеология национально-освободительного движения. М. 1990; СУЛТАНБЕКОВ Б. Первая жертва генсека. М. Султан-Галиев. Судьба, люди, время. Казань. 1992; Мирсаид Султан-Галиев. Статьи. Выступления. Документы. Казань. 1992.

3. Антирелигиозник. М. 1930 - 1935; Против султангалиевщины и самодержавия. Казань. 1929; Революция и национальности, М., 1933, N 7, с. 66 - 70.

4. BENNIGSEN A., LEMERCIER-QUELQUEJAY Ch. Op. cit., p. 293 - 298.

5. DAWLETSCHIN I. Cultural Life in the Tatar Republic. N. Y. 1953; BENNIGSEN A., LEMERCIER- QUELQUEJAY Ch. Op. cit., p. 298 - 299.

6. VON MENDE G. Der Nazionale Kampf der Russlands Turken. Brl. 1936.

7. Forschungen zur Osreuropaischen Geschichte, Brl., 1959, N 8, S. 323 - 396; BENNIGSEN A., LEMERCIER-QUELQUEJAY Ch. Les mouvements nationaux chez les musulmans de Russie. Le sultangalievisme au Tatarstan. P. - La Haye. 1960; BENNIGSEN A., WIMBUSH S. E. Muslim National Communism in the Soviet Union. A Revolutionary Strategy for the Colonial World. Chicago - Lnd. 1979; BENNIGSEN A., LEMERCIAR-QUELQUEJAY Ch. Islam in the Soviet Union. Lnd. 1967; LEMMERCIER-QUELQUEJAY Ch. Muslim National Minorities in Revolution And Civil War ("Soviet Nationalities in Strategic Perspectiwe. Lnd. 1985, p. 36 - 61); PIPES R. The Formation of the Sowiet Union. Cambridge (Mass.) 1954; RODINSON M. Communisme et Tiers-Monde. Sur un precurseur oublie. - Temps Modernes, P., decembre 1960 - Janvier 1961; Азия и Африка сегодня, 1994, N 1, с. 48; Kultura, Warszawa, 1973, N 9, s. 78 - 88; Исламский вестник, 1992, N 10, с. 22; TENGOUR Н. Sultan Galeiv. P. 1985.

8. Ислам в татарском мире: история и современность. Материалы международного симпозиума. Казань. 1997, с. 12; BENNIGSEN A., LEMERCIER-QUELQUEJAY Ch. Sultan Galiev, p. 191,211,255.

9. Сам Султан-Галиев писал: "Родился я в Башкирии в башкирской деревне Шипаево (по-русски, кажется, называется Белембеево..." (Мирсаид Султан-Галиев, с. 386). А. Беннигсен и Ш. Лемерсье-Келькеже неверно относят дату рождения Султан-Галиева "к 1880 году" (BENNIGSEN A., LEMERCIER-QUELQUEJAY Ch. Op. cit., p. 9, И); Ислам на территории бывшей Российской империи. Вып. 1. М. 1998, с. 30, 93; BENNIGSEN A., LEMERCIER-QUELQUEJAY Ch. Op. cit., p. 28 - 29).

10. Мирсаид Султан-Галиев, с. 11, 387 - 388, 390 - 391; Из истории нижегородских мусульманских общин в XIX - 30-х годах XX века. Нижний Новгород. 1997, с. 113; BENNIGSEN A., LEMERCIER- QUELQUEJAY Ch. Op. cit., p. 12, 18, 24, 43, 58 -59; DERINGIL S. L'empire ottoman et le panislamisme dans la Russie turcophone - Cahiers d'Etudes sue la Mediterranee Orientate et le Monde turcoiranien, P., 1993, N 16, p. 210, 211, 215.

11. АРШАРУНИ А., ГАБИДУЛЛИН X. Очерки панисламизма и пантюркизма в России. М. 1931, с. 24 - 26; Из истории нижегородских мусульманских общин, с. 114 - 115; Ислам в СНГ. М. 1998, с. 79 - 80; BENNIGSEN A., LEMERCIER-QUELQUEJAY Ch. Les mouvements narionaux chez les musulmans de Russie, p. 32 - 38, 49 - 50.

12. Мирсаид Султан-Галиев, с. 11, 26 - 31, 44 - 50; BENNIGSEN A., LEMERCIER-QUELQUEJAY Ch. Sultan Galiev, p. 62 - 63.

13. Мирсаид Султан-Галиев, с. 50 - 519, 398 - 399; BENNIGSEN A., LEMERCIER-QUELQUEJAY Ch. Op. cit., p. 62, 64; Islamic civilisation in Cauxasia. Baku. 1998, p. 45.

14. Мирсаид Султан-Галиев, с. 44, 51 - 52; BENNIGSEN A., LEMERCIER-QUELQUEJAY Ch. Op. cit., p. 65 - 67.

15. КУТВ был открыт в октябре 1921 г. для подготовки работников советских восточных республик и областей. В разное время в нем обучались представители 73 национальностей, а преподавали А. А. Губер, Л. Б. Красин, А. В. Луначарский, М. Н. Покровский, И. М. Рейснер и др. Авторханов А. Империя Кремля. М. 1991, с. 53 - 58; Азия и Африка сегодня, 1994, N 1, с. 49; Исламский вестник, 1992, N 10, с. 21; BENNIGSEN A., LEMERCIER-QUELQUEJAY Ch. Op. cit., p.79, 99 - 108.

16. ЗАКИ ВАЛИДИ ТОГАН. Воспоминания. Борьба мусульман Туркестана и других восточных тюрок за национальное существование и культуру. М. 1997, с. 190 - 197; Тайны национальной политики ЦК РКП, с. 48; ВЕРТ Н. История советского государства. М. 1992, с, 166 - 167.

17. АВТОРХАНОВ А. УК. соч., с. 53, 58; Мирсаид Султан Галиев, с. 12 - 13, 48, 70 - 80.

18. АВТОРХАНОВ А., УК. соч., с. 54; Документы внешней политики СССР. Т. 1. М. 1957, с. 34 - 35.

19. Азия и Африка сегодня, 1994, N 1, с. 50; Мирсаид Султан-Галиев, с 143 - 149; BENNIGSEN A., LEMERCIER-QUELQUEJAY Ch. Op. cit., p.87 - 88.

20. ИКРАМОВ А. Избранные труды. Т. 3. Ташкент. 1972 - 1974, с. 301; Мирсаид Султан-Галиев, с. 86 - 87, 92 - 93, 132 - 134; Тайны национальной политики ЦК РКП, с. 5 - 6; BERQUE J. Depossession du monde. P. 1964, p. 141.

21. ВЕРТ Н. УК. соч., с. 167; Вопросы истории КПСС, 1991, N 1, с. 53; ЗАКИ ВАЛИДИ ТОГАН. УК. соч., с. 256 - 268; Несостоявшийся юбилей. М. 1992, с. 157 - 167; Тайны национальной политики ЦК РКП, с. 5.

22. АНТОНОВ-ОВСЕЕНКО А. А. Сталин без маски. М. 1990, с. 40; ЛЕНИН В. И. Полное собрание сочинений. Т. 45, с. 356; Мирсаид Султан-Галиев, с. 323 - 331; Несостоявшийся юбилей, с. 205 - 207.

23. ЗАКИ ВАЛИДИ ТОГАН. УК. соч., с. 197, 199, 256, 269, 611; Несостоявшийся юбилей, с. 145 - 246; Тайны национальной политики ЦК РКП, с. 6 - 8; Мирсаид Султан-Галиев, с. 379 - 383.

24. АНТОНОВ-ОВСЕЕНКО А. А. УК. соч., с. 40 - 43; XII съезд РКП(б). Стеногр. отч. М. 1968, с. 576 - 582; РОГОВИН В. Была ли альтернатива? М. 1992, с. 93 - 94; Тайны национальной политики ЦК РКП, с. 14 - 274.

25. ЗАКИ ВАЛИДИ ТОГАН. УК. соч., с. 612; Мирсаид Султан-Галиев, с. 17 - 23; СТАЛИН И. В. Сочинения. Т. 5. М. 1947, с. 303; Исламский вестник, 1992, N 10, с. 21.

26. Мирсаид Султан-Галиев, с. 446 - 470; BENNIGSEN A., LEMERCIER-QUELQUEJAY Ch. Op. cit., p. 286 - 288.




Отзыв пользователя

Нет отзывов для отображения.


  • Категории

  • Файлы

  • Записи в блогах

  • Похожие публикации

    • Гулыга А.В. Роль США в подготовке вторжения на советский Дальний Восток в начале 1918 г. // Исторические записки. Л.: Изд-во Акад. наук СССР. Т. 33. Отв. ред. Б. Д. Греков. - 1950. С. 33-46.
      Автор: Военкомуезд
      А.В. ГУЛЫГА
      РОЛЬ США В ПОДГОТОВКЕ ВТОРЖЕНИЯ НА СОВЕТСКИЙ ДАЛЬНИЙ ВОСТОК В НАЧАЛЕ 1918 г.

      Крушение капиталистического строя в России привело в смятение весь капиталистический мир, в частности, империалистов США. Захват пролетариатом власти на одной шестой части земного шара создавал непосредственную угрозу всей системе наемного рабства. Начиная борьбу против первого в мире социалистического государства, империалисты США ставили своей целью восстановление в России власти помещиков и капиталистов, расчленение России и превращение ее в свою колонию. В последние годы царского режима, и особенно в период Временного правительства, американские монополии осуществляли широкое экономическое и политическое проникновенне в Россию. Магнаты Уоллстрита уже видели себя в недалеком будущем полновластными владыками русских богатств. Однако непреодолимым препятствием на их пути к закабалению России встала Великая Октябрьская социалистическая революция. Социалистический переворот спас нашу родину от участи колониальной или зависимой страны.

      Правительство США начало борьбу против Советской России сразу же после Великой Октябрьской социалистической революции. «Нам абсолютно не на что надеяться в том случае, если большевики будут оставаться у власти», [1] — писал в начале декабря 1917 г. государственный секретарь США Лансинг президенту Вильсону, предлагая активизировать антисоветские действия Соединенных Штатов.

      Правительство США знало, однако, что в своих антисоветских действиях оно не может надеяться на поддержку американского народа, который приветствовал рождение Советского государства. На многочисленных рабочих митингах в разных городах Соединенных Штатов принимались резолюции, выражавшие солидарность с русскими рабочими и крестьянами. [2] Правительство США вело борьбу против Советской республики, используя коварные, провокационные методы, прикрывая /33/

      1. Papers relating to the foreign relations of the United States. The Lansing papers, v. II, Washington, 1940, p. 344. (В дальнейшем цит.: The Lansing papers).
      2. Вот одна из таких резолюций, принятая на рабочем митинге в г. Ситтле и доставленная в Советскую Россию американскими моряками: «Приветствуем восторженно русский пролетариат, который первый одержал победу над капиталом, первый осуществил диктатуру пролетариата, первый ввел и осуществил контроль пролетариата в промышленности. Надеемся твердо, что русский пролетариат осуществит социализацию всего производства, что он закрепит и расширит свои победы над капиталом. Уверяем русских борцов за свободу, что мы им горячо сочувствуем, готовы им помочь и просим верить нам, что недалеко время, когда мы сумеем на деле доказать нашу пролетарскую солидарность» («Известия Владивостокского Совета рабочих и солдатских депутатов», 25 января (7 февраля) 1918 г.).

      свое вмешательство во внутренние дела России лицемерными фразами, а иногда даже дезориентирующими действиями. Одним из наиболее ярких примеров провокационной тактики американской дипломатии в борьбе против Советской России является развязывание правительством Соединенных Штатов японского вторжения на советский Дальний Восток в начале 1918 г.

      Вся история интервенции США в Советскую Россию на протяжении многих лет умышленно искажалась буржуазными американскими историками. Фальсифицируя смысл документов, они пытались доказать, что американское правительство в течение первых месяцев 1918 г. якобы «возражало» против иностранного вторжения на Дальний Восток и впоследствии дало на нею свое согласие лишь «под давлением» Англии, Франции и Японии. [3] На помощь этим историкам пришел государственный департамент, опубликовавший в 1931—1932 гг. три тома дипломатической переписки за 1918 г. по поводу России. [4] В этой публикации отсутствовали все наиболее разоблачающие документы, которые могли бы в полной мере показать антисоветскую политику Соединенных Штатов. Тем же стремлением фальсифицировать историю, преуменьшить роль США в организации антисоветской интервенции руководствовался и составитель «Архива полковника Хауза» Чарлз Сеймур. Документы в этом «архиве» подтасованы таким образом, что у читателя создается впечатление, будто Вильсон в начале 1918 г. действительно выступал против японской интервенции.

      Только в 1940 г. государственный департамент опубликовал (и то лишь частично) секретные документы, проливающие свет на истинные действия американскою правительства по развязыванию иностранного вторжения на Дальний Восток. Эти материалы увидели свет во втором томе так называемых «документов Лансинга».

      Важная задача советских историков — разоблачение двуличной дипломатии США, выявление ее организующей роли в развязывании иностранной интервенции на Дальнем Востоке, к сожалению, до сих пор не получила достаточного разрешения в исторических исследованиях, посвященных этой интервенции.

      *     *     *

      В своем обращении к народу 2 сентября 1945 г. товарищ Сталин говорил: «В 1918 году, после установления советского строя в нашей стране, Япония, воспользовавшись враждебным тогда отношением к Советской стране Англии, Франции, Соединённых Штатов Америки и опираясь на них, — вновь напала на нашу страну, оккупировала Дальний Восток и четыре года терзала наш народ, грабила Советский Дальний Восток». [5] Это указание товарища Сталина о том, что Япония совершила нападение на Советскую Россию в 1918 г., опираясь на Англию, Францию и США, и служит путеводной нитью для историка, изучающего интервенцию на Дальнем Востоке. /34/

      5. Т. Millard. Democracy and the eastern question, N. Y., 1919; F. Schuman. American policy towards Russia since 1917, N. Y., 1928; W. Griawold. The far Eastern policy of the United States, N. Y., 1938.
      4. Papers relating to the foreign relations of the United States, 1918, Russia, v.v. I—III, Washington. 1931—1932. (В дальнейшем цит.: FR.)
      5. И. B. Сталин. О Великой Отечественной войне Советского Союза, М., 1949, стр. 205.

      Ленин еще в январе 1918 г. считался с возможностью совместного японо-американского выступления против нашей страны. «Говорят, — указывал он, — что, заключая мир, мы этим самым развязываем руки японцам и американцам, которые тотчас завладевают Владивостоком. Но, пока они дойдут только до Иркутска, мы сумеем укрепить нашу социалистическую республику». [6] Готовясь к выступлению на VII съезде партии, 8 марта 1918 г. Ленин писал: «Новая ситуация: Япония наступать хочет: «ситуация» архи-сложная... отступать здесь с д[огово]ром, там без дог[ово]ра». [7]

      В дальнейшем, объясняя задержку японского выступления, Ленин, как на одну из причин, указывал на противоречия между США и Японией. Однако Ленин всегда подчеркивал возможность сделки между империалистами этих стран для совместной борьбы против Советской России: «Американская буржуазия может стакнуться с японской...» [8] В докладе Ленина о внешней политике на объединенном заседании ВЦИК и Московского Совета 14 мая 1918 г. содержится глубокий анализ американо-японских империалистических противоречий. Этот анализ заканчивается предупреждением, что возможность сговора между американской и японской буржуазией представляет реальную угрозу для страны Советов. «Вся дипломатическая и экономическая история Дальнего Востока делает совершенно несомненным, что на почве капитализма предотвратить назревающий острый конфликт между Японией и Америкой невозможно. Это противоречие, временно прикрытое теперь союзом Японии и Америки против Германии, задерживает наступление японского империализма против России. Поход, начатый против Советской Республики (десант во Владивостоке, поддержка банд Семенова), задерживается, ибо грозит превратить скрытый конфликт между Японией и Америкой в открытую войну. Конечно, вполне возможно, и мы не должны забывать того, что группировки между империалистскими державами, как бы прочны они ни казались, могут быть в несколько дней опрокинуты, если того требуют интересы священной частной собственности, священные права на концессии и т. п. И, может быть, достаточно малейшей искры, чтобы взорвать существующую группировку держав, и тогда указанные противоречия не могут уже служить мам защитой». [9]

      Такой искрой явилось возобновление военных действий на восточном фронте и германское наступление против Советской республики в конце февраля 1918 г.

      Как известно, правительство США возлагало большие надежды на возможность обострения отношений между Советской Россией и кайзеровской Германией. В конце 1917 г. и в первые месяцы 1918 г. все усилия государственных деятелей США (от интриг посла в России Френсиса до широковещательных выступлений президента Вильсона) были направлены к тому, чтобы обещаниями американской помощи предотвратить выход Советской России из империалистической войны. /35/

      6. В. И. Ленин. Соч., т. XXII, стр. 201.
      7. Ленинский сборник, т. XI, стр. 65.
      8. В. И. Ленин. Соч., т. XXX, стр. 385.
      9. В. И. Ленин. Соч., т. XXIII, стр. 5. История новейшего времени содержит поучительные примеры того, что антагонизм между империалистическими державами не является помехой для развертывания антисоветской агрессин. Так было в годы гражданской войны, так было и в дни Мюнхена.

      Послание Вильсона к конгрессу 8 января 1918 г. и пресловутые «четырнадцать пунктов» имели в качестве одной из своих задач «выражением сочувствия и обещанием более существенной помощи» вовлечь Советскую республику в войну против Германии. [10] Хауз называл «пункты» Вильсона «великолепным оружием пропаганды». [11] Такого же мнения были и руководящие работники государственного департамента, положившие немало усилий на массовое распространение в России «четырнадцати пунктов» всеми пропагандистскими средствами.

      Ленин разгадал и разоблачил планы сокрушения Советской власти при помощи немецких штыков. В статье «О революционной фразе» он писал: «Взгляните на факты относительно поведения англо-французской буржуазии. Она всячески втягивает нас теперь в войну с Германией, обещает нам миллионы благ, сапоги, картошку, снаряды, паровозы (в кредит... это не «кабала», не бойтесь! это «только» кредит!). Она хочет, чтобы мы теперь воевали с Германией.

      Понятно, почему она должна хотеть этого: потому, что, во-первых, мы оттянули бы часть германских сил. Потому, во-вторых, что Советская власть могла бы крахнуть легче всего от несвоевременной военной схватки с германским империализмом». [12]

      В приведенной цитате речь идет об англичанах и французах. Однако с полным правом ленинскую характеристику империалистической политики в отношении выхода Советской России из войны можно отнести и к Соединенным Штатам. Правомерность этого становится еще более очевидной, если сравнить «Тезисы по вопросу о немедленном заключении сепаратного и аннексионистского мира», написанные Лениным 7 января 1918 г., с подготовительными набросками к этим тезисам. Параграф 10 тезисов опровергает довод против подписания мира, заключающийся в том, что, подписывая мир, большевики якобы становятся агентами германского империализма: «...этот довод явно неверен, ибо революционная война в данный момент сделала бы нас, объективно, агентами англо-французского империализма...» [13] В подготовительных заметках этот тбзис сформулирован: «объект[ивно] = агент Вильсона...» [14] И Вильсон являлся олицетворением американского империализма. .

      Попытка американских империалистов столкнуть Советскую Россию с кайзеровской Германией потерпела крах. Однако были дни, когда государственным деятелям Соединенных Штатов казалось, что их планы близки к осуществлению.

      10 февраля 1918 г. брестские переговоры были прерваны. Троцкий, предательски нарушив данные ему директивы, не подписал мирного договора с Германией. Одновременно он сообщил немцам, что Советская республика продолжает демобилизацию армии. Это открывало немецким войскам дорогу на Петроград. 18 февраля германское командование начало наступление по всему фронту.

      В эти тревожные для русского народа дни враги Советской России разработали коварный план удушения социалистического государства. Маршал Фош в интервью с представителем газеты «Нью-Йорк Таймс» /36/

      10. Архив полковника Хауза, т. III, стр. 232.
      11. Там же, т. IV, стр. 118.
      12. В. И. Ленин. Соч., т. XXII, стр. 268.
      13. Там же, стр. 195.
      14. Ленинский сборник, т. XI, стр. 37.

      сформулировал его следующим образом: Германия захватывает Россию, Америка и Япония должны немедленно выступить и встретить немцев в Сибири. [15]

      Этот план был предан гласности французским маршалом. Однако авторы его и главные исполнители находились в Соединенных Штатах. Перспектива сокрушения Советской власти комбинированным ударом с запада и востока была столь заманчивой, что Вильсон начал развязывать японскую интервенцию, торжественно заверяя в то же время о «дружеских чувствах» к русскому народу.

      В 1921 г. Лансинг составил записку, излагающую историю американско-японских переговоров об интервенции. Он писал для себя, поэтому не облекал мысли в витиеватые и двусмысленные дипломатические формулы: многое в этой записке названо своими именами. Относительно позиции США в конце февраля 1918 г. там сказано: «То, что Япония пошлет войска во Владивосток и Харбин, казалось одобренным (accepted) фактом». [16] В Вашингтоне в эти дни немецкого наступления на Петроград считали, что власти большевиков приходит конец. Поэтому решено было устранить возможные недоразумения и информировать союзные державы о согласии США на японское вооруженное выступление против Советской России.

      18 февраля, в тот день, когда германские полчища ринулись на Петроград, в Верховном совете Антанты был поднят вопрос о посылке иностранных войск на Дальний Восток. Инициатива постановки этого вопроса принадлежала американскому представителю генералу Блиссу. Было решено предоставить Японии свободу действий против Советской России. Союзники согласились, — говорилось в этом принятом документе — так называемой совместной ноте №16, — в том, что «1) оккупация Сибирской железной дороги от Владивостока до Харбина, включая оба конечных пункта, дает военные выгоды, которые перевешивают возможный политический ущерб, 2) рекомендованная оккупация должна осуществляться японскими силами после получении соответствующих гарантий под контролем союзной миссии». [17]

      Действия Блисса, подписавшего этот документ в качестве официального представителя Соединенных Штатов, получили полное одобрение американского правительства.

      В Вашингтоне стало известно, что Япония закончила последние приготовления и ее войска готовы к вторжению на Дальний Восток. [18] Государственные деятели США начинают форсировать события. 27 февраля Лансинг беседовал в Вашингтоне с французским послом. Последний сообщил, что японское правительство намеревается, начав интервенцию, расширить военные операции вплоть до Уральского хребта. Лансинг ответил, что правительство США не примет участия в интервенции, однако против японской экспедиции возражать не будет.

      В тот же день Лансинг письмом доложил об этом Вильсону. Обращая особое внимание на обещание японцев наступать до Урала, он писал: «поскольку это затрагивает наше правительство, то мне кажется, что все, что от нас потребуется, это создание практической уверенности в том, что с нашей стороны не последует протеста против этого шага Японии». [19] /37/

      15. «Information», 1 марта 1918 г.
      16. The Lansing papers, v. II, p. 394.
      17. Там же, стр. 272.
      18. FR, v. II, p. 56.
      19. The Lansing papers, v. II, p. 355.

      Для того, чтобы создать эту «практическую уверенность», Вильсон решил отправить в Японию меморандум об отношении США к интервенции. В меморандуме черным по белому было написано, что правительство Соединенных Штатов дает свое согласие на высадку японских войск на Дальнем Востоке. На языке Вильсона это звучало следующим образом: «правительство США не считает разумным объединиться с правительством Антанты в просьбе к японскому правительству выступить в Сибири. Оно не имеет возражений против того, чтобы просьба эта была принесена, и оно готово уверить японское правительство, что оно вполне доверяет ему в том отношении, что, вводя вооруженные силы в Сибирь, Япония действует в качестве союзника России, не имея никакой иной цели, кроме спасения Сибири от вторжения армий Германии и от германских интриг, и с полным желанием предоставить разрешение всех вопросов, которые могут воздействовать на неизменные судьбы Сибири, мирной конференции». [20] Последняя оговорка, а именно тот факт, что дальнейшее решение судьбы Сибири Вильсон намеревался предоставить международной конференции, свидетельствовала о том, что США собирались использовать Японию на Дальнем Востоке лишь в качестве жандарма, который должен будет уйти, исполнив свое дело. Япония, как известно, рассматривала свою роль в Азии несколько иначе.

      Совместные действия против Советской республики отнюдь не устраняли японо-американского соперничества. Наоборот, борьба за новые «сферы влияния» (именно так рисовалась американцам будущая Россия) должна была усилить это соперничество. Перспектива захвата Сибири сильной японской армией вызывала у военных руководителей США невольный вопрос: каким образом удастся впоследствии выдворить эту армию из областей, на которые претендовали американские капиталисты. «Я часто думаю, — писал генерал Блисс начальнику американского генерального штаба Марчу, — что эта война, вместо того чтобы быть последней, явится причиной еще одной. Японская интервенция открывает путь, по которому придет новая война». [21] Это писалось как раз в те дни, когда США начали провоцировать Японию на военное выступление против Советской России. Вопрос о японской интервенции ставил, таким образом, перед американскими политиками проблему будущей войны с Японией. Интересы «священной частной собственности», ненависть к Советскому государству объединили на время усилия двух империалистических хищников. Более осторожный толкал на опасную авантюру своего ослепленного жадностью собрата, не забывая, однако, о неизбежности их будущего столкновения, а быть может, даже в расчете на это столкновение.

      Составитель «Архива Хауза» постарался создать впечатление, будто февральский меморандум был написан Вильсоном «под непрерывным давлением со стороны французов и англичан» и являлся в биографии президента чем-то вроде досадного недоразумения, проявлением слабости и т. п. Изучение «документов Лансинга» дает возможность сделать иное заключение: это был один из немногих случаев, когда Вильсон в стремлении форсировать события выразился более или менее откровенно.

      1 марта 1918 г. заместитель Лансинга Полк пригласил в государственный департамент послов Англии и Франции и ознакомил их с /38/

      20. The Lansing papers, v. II, p. 355 См. также «Архив полковника Хауза» т. III, стр. 294.
      21. С. March. Nation at war, N. Y., 1932, p. 115.

      текстом меморандума. Английскому послу было даже разрешено снять копию. Это означала, в силу существовавшего тогда англо-японского союза, что текст меморандума станет немедленно известен в Токио. Так, без официального дипломатического акта вручения ноты, правительство СЛИЛ допело до сведения японского правительства свою точку зрения. Теперь с отправкой меморандума можно было не спешить, тем более что из России поступали сведения о возможности подписания мира с немцами.

      5 марта Вильсон вызвал к себе Полка (Лансинг был в это время в отпуске) и вручил ему для немедленной отправки в Токио измененный вариант меморандума. Полк прочитал его и изумился: вместо согласия на японскую интервенцию в ноте содержались возражения против нее. Однако, поговорив с президентом, Полк успокоился. Свое впечатление, вынесенное из разговора с Вильсоном, Полк изложил в письме к Лансингу. «Это — изменение нашей позиции,— писал Полк,— однако, я не думаю, что это существенно повлияет на ситуацию. Я слегка возражал ему (Вильсону. — А. Г.), но он сказал, что продумал это и чувствует, что второе заявление абсолютно необходимо... Я не думаю, что японцы будут вполне довольны, однако это (т. е. нота.— Л. Г.) не является протестом. Таким образом, они могут воспринять ее просто как совет выступить и делать все, что им угодно». [22]

      Таким же образом оценил впоследствии этот документ и Лансинг. В его записке 1921 г. по этому поводу говорится: «Президент решил, что бессмысленно выступать против японской интервенции, и сообщил союзным правительствам, что Соединенные Штаты не возражают против их просьбы, обращенной к Японии, выступить в Сибири, но Соединенные Штаты, в силу определенных обстоятельств, не могут присоединиться к этой просьбе. Это было 1 марта. Четыре дня спустя Токио было оповещено о точке зрения правительства Соединенных Штатов, согласно которой Япония должна была заявить, что если она начнет интервенцию в Сибирь, она сделает это только как союзник России». [23]

      Для характеристики второго варианта меморандума Лансинг отнюдь не употребляет слово «протест», ибо по сути дела вильсоновский документ ни в какой мере не являлся протестом. Лансинг в своей записке не только не говорит об изменении позиции правительства США, но даже не противопоставляет второго варианта меморандума первому, а рассматривает их как последовательные этапы выражения одобрения действиям японского правительства по подготовке вторжения.

      Относительно мотивов, определивших замену нот, не приходится гадать. Не столько вмешательство Хауза (как это можно понять из чтения его «архива») повлияло на Вильсона, сколько телеграмма о подписании Брестского мира, полученная в Вашингтоне вечером 4 марта. Заключение мира между Германией и Советской Россией смешало все карты Вильсона. Немцы остановились; останавливать японцев Вильсон не собирался, однако для него было очень важно скрыть свою роль в развязывании японской интервенции, поскольку предстояло опять разыгрывать из себя «друга» русского народа и снова добиваться вовлечения России в войну с Германией. [24] Японцы знали от англичан /39/

      22. The Lansing papers, v. II, p. 356. (Подчеркнуто мной. — Л. Г.).
      23. Там же, стр. 394.

      истинную позицию США. Поэтому, полагал Вильсон, они не сделают неверных выводов, даже получив ноту, содержащую утверждения, противоположные тому, что им было известно. В случае же проникновения сведений в печать позиция Соединенных Штатов будет выглядеть как «вполне демократическая». Вильсон решился на дипломатический подлог. «При чтении, — писал Полк Лансингу, — вы, вероятно, увидите, что повлияло на него, а именно соображения относительно того, как будет выглядеть позиция нашего правительства в глазах демократических народов мира». [25]

      Как и следовало ожидать, японцы поняли Вильсона. Зная текст первою варианта меморандума, они могли безошибочно читать между строк второго. Министр иностранных дел Японии Мотоко, ознакомившись с нотой США, заявил не без иронии американскому послу Моррису, что он «высоко оценивает искренность и дружеский дух меморандума». [26] Японский поверенный в делах, посетивший Полка, выразил ему «полное удовлетворение тем путем, который избрал государственный департамент». [27] Наконец, 19 марта Моррису был вручен официальный ответ японского правительства на меморандум США. По казуистике и лицемерию ответ не уступал вильсоновским документам. Министерство иностранных дел Японии выражало полное удовлетворение по поводу американского заявления и снова ехидно благодарило за «абсолютную искренность, с которой американское правительство изложило свои взгляды». С невинным видом японцы заявляли, что идея интервенции родилась не у них, а была предложена им правительствами стран Антанты. Что касается существа вопроса, то, с одной стороны, японское правительство намеревалось, в случае обострения положения /40/

      24. Не прошло и недели, как Вильсон обратился с «приветственной» телеграммой к IV съезду Советов с намерением воспрепятствовать ратификации Брестского мира. Это было 11 марта 1918 г. В тот же день государственный департамент направил Френсису для ознакомления Советского правительства (неофициальным путем, через Робинса) копию меморандума, врученного 5 марта японскому правительству, а также представителям Англии, Франции и Италии. Интересно, что на копии, посланной в Россию, в качестве даты написания документа было поставлено «3 марта 1918 г.». В американской правительственной публикации (FR, v. II, р. 67) утверждается, что это было сделано «ошибочно». Зная методы государственного департамента, можно утверждать, что эта «ошибка» была сделана умышленно, с провокационной целью. Для такого предположения имеются достаточные основания. Государственный департамент направил копию меморандума в Россию для того, чтобы ввести в заблуждение советское правительство, показать США «противником» японской интервенции. Замена даты 5 марта на 3 марта могла сделать документ более «убедительным»: 1 марта в Вашингтоне еще не знали о подписании Брестского мира, следовательно меморандум, составленный в этот день, не мог являться следствием выхода Советской России из империалистической войны, а отражал «демократическую позицию» Соединенных Штатов.
      Несмотря на все ухищрения Вильсона, планы американских империалистов не осуществились — Брестский мир был ратифицирован. Советская Россия вышла из империалистической войны.
      23. Махинации Вильсона ввели в заблуждение современное ему общественное мнение Америки. В свое время ни текст двух вариантов меморандума, ни даже сам факт его вручения не были преданы гласности. В газетах о позиции США в отношении японской интервенции появлялись противоречивые сообщения. Только через два года журналист Линкольн Колькорд опубликовал текст «секретного» американского меморандума, отправленного 5 марта 1918 г. в Японию (журнал «Nation» от 21 февраля 1920 г.). Вопрос казался выясненным окончательно. Лишь много лет спустя было опубликовано «второе дно» меморандума — его первый вариант.
      26. FR, v II, р. 78.
      27. Там же, стр. 69.

      на Дальнем Востоке, выступить в целях «самозащиты», а с другой стороны, в японской ноте содержалось обещание, что ни один шаг не будет предпринт без согласия США.

      Лансингу тон ответа, вероятно, показался недостаточно решительнным. Он решил подтолкнуть японцев на более активные действия против Советской России. Через несколько часов после получения японской ноты он уже телеграфировал в Токио Моррису: «Воспользуйтесь, пожалуйста, первой подходящей возможностью и скажите к о н ф и д е н ц и а л ь н о министру иностранных дел, что наше правительство надеется самым серьезным образом на понимание японским правительством того обстоятельства, что н а ш а позиция в от н о ш е н и и п о с ы л к и Японией экспедиционных сил в Сибирь н и к о и м образом не основывается на подозрении п о п о в о д у мотивов, которые заставят японское правительство совершить эту акцию, когда она окажется уместной. Наоборот, у нас есть внутренняя вера в лойяльность Японии по отношению к общему делу и в ее искреннее стремление бескорыстно принимать участие в настоящей войне.

      Позиция нашего правительства определяется следующими фактами: 1) информация, поступившая к нам из различных источников, дает нам возможность сделать вывод, что эта акция вызовет отрицательную моральную реакцию русского народа и несомненно послужил на пользу Германии; 2) сведения, которыми мы располагаем, недостаточны, чтобы показать, что военный успех такой акции будет достаточно велик, чтобы покрыть моральный ущерб, который она повлечет за собой». [29]

      В этом документе в обычной для американской дипломатии казуистической форме выражена следующая мысль: США не будут возлежать против интервенции, если они получат заверение японцев в том, что последние нанесут Советской России тщательно подготовленный удар, достаточно сильный, чтобы сокрушить власть большевиков. Государственный департамент активно развязывал японскую интервенцию. Лансинг спешил предупредить Токио, что США не только поддерживают план японского вторжения на Дальний Восток, но даже настаивают на том, чтобы оно носило характер смертельного удара для Советской республики. Это была установка на ведение войны чужими руками, на втягивание в военный конфликт своего соперника. Возможно, что здесь имел место также расчет и на будущее — в случае провала антисоветской интервенции добиться по крайней мере ослабления и компрометации Японии; однако пока что государственный Департамент и японская военщина выступали в трогательном единении.

      Лансинг даже старательно подбирал предлог для оправдывания антисоветского выступления Японии. Давать согласие на вооруженное вторжение, не прикрыв его никакой лицемерной фразой, было не в правилах США. Ощущалась острая необходимость в какой-либо фальшивке, призванной отвлечь внимание от агрессивных замыслов Японии и США. Тогда в недрах государственного департамента родился миф о германской угрозе Дальнему Востоку. Лансингу этот миф казался весьма подходящим. «Экспедиция против немцев, — писал он Вильсону, — /41/

      28. Там же, стр. 81.
      29. Там же, стр. 82. (Подчеркнуто иной. — А. Г.)

      совсем иная вещь, чем оккупация сибирской железной дороги с целью поддержания порядка, нарушенного борьбой русских партий. Первое выглядит как законная операция против общего врага» [80].

      Руководители государственного департамента толкали своих представителей в России и Китае на путь лжи и дезинформации, настойчиво требуя от них фабрикации фальшивок о «германской опасности».

      Еще 13 февраля Лансинг предлагает американскому посланнику в Китае Рейншу доложить о деятельности немецких и австрийских военнопленных. [31] Ответ Рейнша, однако, был весьма неопределенным и не удовлетворил государственный департамент. [32] Вашингтон снова предложил посольству в Пекине «проверить или дополнить слухи о вооруженных немецких пленных». [33] Из Пекина опять поступил неопределенный ответ о том, что «военнопленные вооружены и организованы». [34] Тогда заместитель Лансинга Полк, не полагаясь уже на фантазию своих дипломатов, направляет в Пекин следующий вопросник: «Сколько пленных выпущено на свободу? Сколько пленных имеют оружие? Где они получили оружие? Каково соотношение между немцами и австрийцами? Кто руководит ими? Пришлите нам также и другие сведения, как только их добудете, и продолжайте, пожалуйста, присылать аналогичную информацию». [35] Но и на этот раз информация из Пекина оказалась бледной и невыразительной. [36]

      Гораздо большие способности в искусстве клеветы проявил американский консул Мак-Говен. В cвоей телеграмме из Иркутска 4 марта он нарисовал живописную картину немецкого проникновения в Сибирь»: «12-го проследовал в восточном направлении поезд с военнопленными и двенадцатью пулеметами; две тысячи останавливались здесь... Надежный осведомитель сообщает, что прибыли германские генералы, другие офицеры... (пропуск), свыше тридцати саперов, генеральный штаб ожидает из Петрограда указаний о разрушении мостов, тоннелей и об осуществлении плана обороны. Немецкие, турецкие, австрийские офицеры заполняют станцию и улицы, причем признаки их воинского звания видны из-под русских шинелей. Каждый военнопленный, независимо от того, находится ли он на свободе или в лагере; имеет винтовку» [37].

      Из дипломатических донесений подобные фальшивки переходили в американскую печать, которая уже давно вела злобную интервенционистскую кампанию.

      Тем временем во Владивостоке происходили события, не менее ярко свидетельствовавшие об истинном отношении США к подготовке японского десанта. /42/

      30. The Lansing papers, v. II; p. 358.
      31. FR, v. II, p. 45.
      32. Там же, стр. 52.
      33. Там же, стр. 63.
      34. Там же, стр. 64.
      36. Там же, стр. 66.
      36. Там же, стр. 69.
      37. Russiafn-American Relations, p. 164. Американские представители в России находились, как известно, в тесной связи с эсерами. 12 марта из Иркутска член Сибирской областной думы эсер Неупокоев отправил «правительству автономной Сибири» письмо, одно место, в котором удивительно напоминает телеграмму Мак-Говена: «Сегодня прибыло 2.000 человек австрийцев, турок, славян, одетых в русскую форму, вооружены винтовками и пулеметами и проследовали дальше на восток». («Красный архив», 1928, т. 4 (29), стр. 95.) Вполне возможно, что именно эсер Неупокоев был «надежным осведомителем» Мак-Говена.

      12 января во Владивостокском порту стал на якорь японский крейсер «Ивами». Во Владивостокский порт раньше заходили военные суда Антанты (в том числе и американский крейсер «Бруклин»). [38] В данном случае, вторжение «Ивами» являлось явной и прямой подготовкой к агрессивным действиям.

      Пытаясь сгладить впечатление от этого незаконного акта, японский консул выступил с заявлением, что его правительство послало военный корабль «исключительно с целью защиты своих подданных».

      Владивостокский Совет заявил решительный протест против вторжения японского военного корабля в русский порт. Относительно того, что крейсер «Ивами» якобы послан для защиты японских подданных, Совет заявил следующее: «Защита всех жителей, проживающих на территории Российской республики, является прямой обязанностью российских властей, и мы должны засвидетельствовать, что за 10 месяцев революции порядок в городе Владивостоке не был нарушен». [39]

      Адвокатами японской агрессии выступили американский и английский консулы. 16 января они направили в земскую управу письмо, в котором по поводу протеста местных властей заявлялось: «Утверждение, содержащееся в заявлении относительно того, что общественный порядок во Владивостоке до сих пор не был нарушен, мы признаем правильным. Но, с другой стороны, мы считаем, что как в отношении чувства неуверенности у стран, имеющих здесь значительные материальные интересы, так и в отношении того направления, в кагором могут развиваться события в этом районе, политическая ситуация в настоящий момент дает право правительствам союзных стран, включая Японию, принять предохранительные меры, которые они сочтут необходимыми для защиты своих интересов, если последним будет грозить явная опасность». [40]

      Таким образом, американский и английский консулы встали на защиту захватнических действий японской военщины. За месяц до того, как Вильсон составил свой первый меморандум об отношении к интервенции, американский представитель во Владивостоке принял активное участие в подготовке японской провокации.

      Задача консулов заключалась теперь в том, чтобы создать картину «нарушения общественного порядка» во Владивостоке, «слабости местных властей» и «необходимости интервенции». Для этого по всякому поводу, даже самому незначительному, иностранные консулы обращались в земскую управу с протестами. Они придирались даже к мелким уголовным правонарушениям, столь обычным в большом портовом городе, изображая их в виде событий величайшей важности, требующих иностранного вмешательства.

      В начале февраля во Владивостоке состоялось совещание представителей иностранной буржуазии совместно с консулами. На совещании обсуждался вопрос о борьбе с «анархией». Затем последовали протесты консульского корпуса против ликвидации буржуазного самоуправления в городе, против рабочего контроля за деятельностью порта и таможни, /43/

      38. «Бруклин» появился во Владивостокском порту 24 ноября 1917 г.— накануне выборов в Учредительное собрание. Американские пушки, направленные на город, должны были предрешить исход выборов в пользу буржуазных партий. Однако этот агрессивный демарш не дал желаемых результатов: по количеству поданных голосов большевики оказались сильнейшей политической партией во Владивостоке.
      39. «Известия Владивостокского совета рабочих и солдатских депутатов», 4 (17) января 1918 г.
      40. Japanese agression in the Russian Far East Extracts from the Congressional Record. March 2, 1922. In the Senate of the United States, Washington, 1922, p. 7.

      против действий Красной гвардии и т. д. Американский консул открыто выступал против мероприятий советских властей и грозил применением вооруженной силы. [41] К этому времени во Владивостокском порту находилось уже четыре иностранных военных корабля: американский, английский и два японских.

      Трудящиеся массы Владивостока с возмущением следили за провокационными действиями иностранных консулов и были полны решимости с оружием в руках защищать Советскую власть. На заседании Владивостокского совета было решенo заявить о готовности оказать вооруженное сопротивление иностранной агрессии. Дальневосточный краевой комитет Советов отверг протесты консулов как совершенно необоснованные, знаменующие явное вмешательство во внутренние дела края.

      В марте во Владивостоке стало известно о контрреволюционных интригах белогвардейской организации, именовавшей себя «Временным правительством автономной Сибири». Эта шпионская группа, возглавленная веерами Дербером, Уструговым и др., добивалась превращения Дальнего Востока и Сибири в колонию Соединенных Штатов и готовила себя к роли марионеточного правительства этой американской вотчины.

      Правительство США впоследствии утверждало, будто оно узнало о существовании «сибирского правительства» лишь в конце апреля 1918 г. [49] На самом деле, уже в марте американский адмирал Найт находился в тесном контакте с представителями этой подпольной контрреволюционной организации. [41]

      29 марта Владивостокская городская дума опубликовала провокационное воззвание. В этом воззвании, полном клеветнических нападок на Совет депутатов, дума заявляла о своем бессилии поддерживать порядок в городе. [41] Это был документ, специально рассчитанный на создание повода для высадки иностранного десанта. Атмосфера в городе накалилась: «Владивосток буквально на вулкане», — сообщал за границу одни из агентов «сибирского правительства». [45]

      Японские войска высадились во Владивостоке 5 апреля 1918 г. В этот же день был высажен английский десант. Одновременно с высадкой иностранных войск начал в Манчжурии свое новое наступление на Читу бандит Семенов. Все свидетельствовало о предварительном сговоре, о согласованности действий всех контрреволюционных сил на Дальнем Востоке.

      Поводом для выступления японцев послужило, как известно, убийство японских подданных во Владивостоке. Несмотря на то, что это была явная провокация, руководители американской внешней политики ухватились за нее, чтобы «оправдать» действия японцев и уменьшить «отрицательную моральную реакцию» в России. Лживая японская версия была усилена в Вашингтоне и немедленно передана в Вологду послу Френсису.

      Американский консул во Владивостоке передал по телеграфу в государственный департамент: «Пять вооруженных русских вошли в японскую контору в центре города, потребовали денег. Получив отказ, стреляли в трех японцев, одного убили и других серьез-/44/

      41. FR, v. II, р. 71.
      42. Russian-American Relations, p. 197.
      43. «Красный архив», 1928, т. 4 (29), стр. 97.
      44. «Известия» от 7 апреля 1918 г.
      45. «Красный архив», 1928, т. 4 (29). стр. 111.

      но ранили». [46] Лансинг внес в это сообщение свои коррективы, после чего оно выглядело следующим образом: «Пять русских солдат вошли в японскую контору во Владивостоке и потребовали денег. Ввиду отказа убили трех японцев». [47] В редакции Лансинга ответственность за инцидент ложилась на русскую армию. При всей своей незначительности эта деталь очень характерна: она показывает отношение Лансинга к японскому десанту и разоблачает провокационные методы государственного департамента.

      Правительство США не сочло нужным заявить даже формальный протест против японского выступления. Вильсон, выступая на следующий день в Балтиморе, в речи, посвященной внешнеполитическим вопросам, ни единым словом не обмолвился о десанте во Владивостоке. [48]

      Добившись выступления Японии, США пытались продолжать игру в «иную позицию». Военный «корабль США «Бруклин», стоявший во Владивостокском порту, не спустил на берег ни одного вооруженного американского солдата даже после высадки английского отряда. В русской печати американское посольство поспешило опубликовать заявление о том, что Соединенные Штаты непричастны к высадке японского десанта. [49]

      Американские дипломаты прилагали все усилия, чтобы изобразить японское вторжение в советский город как незначительный эпизод, которому не следует придавать серьезного значения. Именно так пытался представить дело американский консул представителям Владивостокского Совета. [50] Посол Френсис устроил специальную пресс-конференцию, на которой старался убедить журналистов в том, что советское правительство и советская пресса придают слишком большое значение этой высадке моряков, которая в действительности лишена всякого политического значения и является простой полицейской предосторожностью. [51]

      Однако американским дипломатам не удалось ввести в заблуждение Советскую власть. 7 апреля В. И. Ленин и И. В. Сталин отправили во Владивосток телеграмму с анализом обстановки и практическими указаниями городскому совету. «Не делайте себе иллюзий: японцы наверное будут наступать, — говорилось в телеграмме. — Это неизбежно. Им помогут вероятно все без изъятия союзники». [52] Последующие события оправдали прогноз Ленина и Сталина.

      Советская печать правильно оценила роль Соединенных Штатов в развязывании японского выступления. В статье под заголовком: «Наконец разоблачились» «Известия» вскрывали причастность США к японскому вторжению. [53] В обзоре печати, посвященном событиям на Дальнем Востоке, «Известия» приводили откровенное высказывание представителя американского дипломатического корпуса. «Нас, американцев, — заявил он, — сибирские общественные круги обвиняют в том, что мы будто бы связываем руки /45/

      46. FR, v. II, p. 99. (Подчеркнуто мною. — А. Г.)
      47. Там же, стр. 100. (Подчеркнуто мною. — А. Г.)
      48. Russian-American Relations, p. 190.
      49. «Известия» от 11 апреля 1918 г.
      50. «Известия» от 12 апреля 1918 г.
      51. «Известия» от 13 апреля 1918 г.
      52. «Документы по истории гражданской войны в СССР», т. 1940, стр. 186.
      53. «Известия» от 10 апреля 1918 г.

      большевизма. Дело обстоит, конечно, не так». [54]

      Во Владивостоке при обыске у одного из членов «сибирского правительства» были найдены документы, разоблачавшие контрреволюционный заговор на Дальнем Востоке. В этом заговоре были замешаны иностранные консулы и американский адмирал Найт. [55]

      Советское правительство направило эти компрометирующие документы правительству Соединенных Штатов и предложило немедленно отозвать американского консула во Владивостоке, назначить расследование о причастности американских дипломатических представителей к контрреволюционному заговору, а также выяснить отношение правительства США к советскому правительству и ко всем попыткам официальных американских представителей вмешиваться во внутреннюю жизнь России. [56] В этой ноте нашла выражение твердая решимость советского правительства пресечь все попытки вмешательства во внутреннюю жизнь страны, а также последовательное стремление к мирному урегулированию отношений с иностранными державами. В последнем, однако, американское правительство не было заинтересовано. Соединенные Штаты развязывали военный конфликт. /46/

      54 «Известия» от 27 апреля 1913 г. (Подчеркнуто мной.— А. Г.)
      55. «Известия» от 25 апреля 1918 г.
      56. Russiain-American Relations, p. 197.

      Исторические записки. Л.: Изд-во Акад. наук СССР. Т. 33. Отв. ред. Б. Д. Греков. - 1950. С. 33-46.
    • Психология допроса военнопленных
      Автор: Сергий
      Не буду давать никаких своих оценок.
      Сохраню для истории.
      Вот такая книга была издана в 2013 году Украинской военно-медицинской академией.
      Автор - этнический русский, уроженец Томска, "негражданин" Латвии (есть в Латвии такой документ в зеленой обложке - "паспорт негражданина") - Сыропятов Олег Геннадьевич
      доктор медицинских наук, профессор, врач-психиатр, психотерапевт высшей категории.
      1997 (сентябрь) по июнь 2016 года - профессор кафедры военной терапии (по курсам психиатрии и психотерапии) Военно-медицинского института Украинской военно-медицинской академии.
      О. Г. Сыропятов
      Психология допроса военнопленных
      2013
      книга доступна в сети (ссылку не прикрепляю)
      цитата:
      "Согласно определению пыток, существование цели является существенным для юридической квалификации. Другими словами, если нет конкретной цели, то такие действия трудно квалифицировать как пытки".

    • Асташов А.Б. Борьба за людские ресурсы в Первой мировой войне: мобилизация преступников в Русскую армию // Георгиевские чтения. Сборник трудов по военной истории Отечества / ред.-сост. К. А. Пахалюк. — Москва; Яуза-каталог, 2021. — С. 217-238.
      Автор: Военкомуезд
      Александр Борисович
      АСТАШОВ
      д-р ист. наук, профессор
      Российского государственного
      гуманитарного университета
      БОРЬБА ЗА ЛЮДСКИЕ РЕСУРСЫ В ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЕ: МОБИЛИЗАЦИЯ ПРЕСТУПНИКОВ В РУССКУЮ АРМИЮ
      Аннотация. Автор рассматривает проблему расширения людских ресурсов в Первой мировой войне — первой тотальной войне XX в. В статье исследуется политика по привлечению в русскую армию бывших осужденных преступников: основные этапы, объемы и различные категории привлеченного контингента, ключевые аргументы о необходимости применяемых приемов и мер, общий успех и причины неудач. Работа основана на впервые привлеченных архивных материалах. Автор приходит к выводу о невысокой эффективности предпринятых усилий по задействованию такого специфического контингента, как уголовники царских тюрем. Причины кроются в сложности условий мировой войны, специфике социально-политической ситуации в России, вынужденном характере решения проблемы массовой мобилизации в период назревания и прохождения революционного кризиса, совпавшего с гибелью русской армии.
      Ключевые слова: тотальная война, людские ресурсы в войне, русская армия, преступники, морально-политическое состояние армии, армейская и трудовая дисциплина на войне, борьба с деструктивными элементами в армии. /217/
      Использование человеческих ресурсов — один из важнейших вопросов истории мировых войн. Первая мировая, являющаяся первым тотальным военным конфликтом, сделала актуальным привлечение к делу обороны всех групп населения, включая те, которые в мирной ситуации считаются «вредными» для общества и изолируются. В условиях всеобщего призыва происходит переосмысление понятий тягот и лишений: добропорядочные граждане рискуют жизнью на фронте, переносят все перипетии фронтового быта, в то время как преступники оказываются избавленными от них. Такая ситуация воспринималась в обществе как несправедливая. Кроме решения проблемы равного объема трудностей для всех групп населения власти столкнулись, с одной стороны, с вопросом эффективного использования «преступного элемента» для дела обороны, с другой стороны — с проблемой нейтрализации негативного его влияния на армию.
      Тема использования бывших осужденных в русской армии мало представлена в отечественной историографии, исключая отдельные эпизоды на региональном материале [1]. В настоящей работе ставится вопрос использования в деле обороны различных видов преступников. В центре внимания — их разряды и характеристики; способы нейтрализации вредного влияния на рядовой состав; проблемы в обществе,
      1. Коняев Р. В. Использование людских ресурсов Омского военного округа в годы Первой мировой войны // Манускрипт. Тамбов, 2018. № 12. Ч. 2. С. 232. Никулин Д. О. Подготовка пополнения для действующей армии периода Первой мировой войны 1914-1918 гг. в запасных частях Омского военного округа. Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук. Новосибирск, 2019. С. 228-229. /219/
      возникавшие в процессе решения этого вопроса; а также эффективность предпринятых мер как в годы войны, так и во время революции 1917 г. Работа написана на архивных материалах фонда Ставки главковерха, военного министерства и Главного штаба, а также на основе анализа информации, содержащейся в переписке различных инстанций, вовлеченных в эту деятельность. Все материалы хранятся в Российском государственном военно-историческом архиве (РГВИА).
      Проблема пополнения людских ресурсов решалась в зависимости от наличия и правового статуса имевшихся контингентов преступников. В России было несколько групп населения, которые по существовавшим законам не принимали участия в военных действиях. Это военнослужащие, отбывающие наказание по воинским преступлениям; лица, находившиеся под полицейским надзором по месту жительства, причем как административно высланные гражданскими властями в рамках Положения о государственной охране, так и высланные военными властями с театра военных действий согласно Правилам о военном положении; многочисленная группа подследственных или отбывающих наказание за мелкие преступления, не связанные с потерей гражданских прав, в т. ч. права на военную службу; значительная группа подследственных, а также отбывающих или отбывших наказание за серьезные преступления, связанные с потерей гражданских прав, в т. ч. и права на военную службу. /220/
      Впервые вопрос о привлечении уголовных элементов к несению службы в русской армии встал еще в годы русско-японской войны, когда на Сахалине пытались создать дружины из ссыльных каторжан. Опыт оказался неудачным. Среди каторжан было много людей старых, слабосильных, с физическими недостатками. Но главное — все они поступали в дружины не по убеждениям, не по желанию сразиться с врагом, а потому, что льготы, данные за службу, быстро сокращали обязательные сроки пребывания на острове, обеспечивали казенный паек и некоторые другие преимущества. В конечном счете пользы такие отряды в военном отношении не принесли и были расформированы, как только исчезла опасность высадки врага [1].
      В годы Первой мировой войны власти привлекали правонарушителей на военную службу в зависимости от исчерпания людских ресурсов и их пользы для дела обороны. В самом начале войны встал вопрос о судьбе находящихся в военно-тюремных учреждениях (военных тюрьмах и дисциплинарных батальонах) лиц, совершивших воинские преступления на военной службе еще до войны [2]. В Главном военно-судебном управлении (ГВСУ) считали, что обитатели военно-тюремных заведений совершили преступление большей частью по легкомыслию, недостаточному усвоению требований воинской дисциплины и порядка, под влиянием опьянения и т. п., и в массе своей не являлись закоренелыми преступниками и глубоко испорченными людьми. В связи с этим предполагалось применить к ним ст. 1429 Военно-судебного устава, согласно которой в районе театра военных действий при исполнении приговоров над военнослужащими применялись правила, позволявшие принимать их на службу, а после войны переводить в разряд штрафованных. Немедленное же приведение нака-
      1. Русско-Японская война. Т. IX. Ч. 2. Военные действия на острове Сахалине и западном побережье Татарского пролива. Работа военно-исторической комиссии по описанию Русско-Японской войны. СПб., 1910. С. 94; Российский государственный военно-исторический архив (далее — РГВИА). Ф. 2000. On. 1. Д. 1248. Л. 31-32 об. Доклад по мобилизационному отделению Главного управления генерального штаба (ГУГШ), 3 октября 1917 г.
      2. См. п. 1 таблицы категорий преступников. /221/
      зания в исполнение зависело от начальников частей, если они посчитают, что в силу испорченности такие осужденные лица могут оказывать вредное влияние на товарищей. С другой стороны, то же войсковое начальство могло сделать представление вышестоящему начальству о даровании смягчения наказания и даже совершенного помилования «в случае примерной храбрости в сражении, отличного подвига, усердия и примерного исполнения служебных обязанностей во время войны» военнослужащих, в отношении которых исполнение приговора отложено [1].
      23 июля 1914 г. император Николай II утвердил соответствующий доклад Военного министра —теперь заключенные военно-тюремных учреждений (кроме разряда «худших») направлялись в строй [2]. Такой же процедуре подлежали и лица, находящиеся под судом за преступления, совершенные на военной службе [3]. Из военно-тюремных учреждений уже в первые месяцы войны были высланы на фронт фактически все (свыше 4 тыс.) заключенные и подследственные (при списочном составе в 5 125 человек), а сам штат тюремной стражи подлежал расформированию и также направлению
      на военную службу [4]. Формально считалось, что царь просто приостановил дальнейшее исполнение судебных приговоров. Военное начальство с удовлетворением констатировало, что не прошло и месяца, как стали приходить письма, что такие-то бывшие заключенные отличились и награждены георгиевскими крестами [5].
      Летом 1915 г. в связи с большими потерями появилась идея послать в армию осужденных или состоящих под судом из состава гражданских лиц, не лишенных по закону права
      1. РГВИА. Ф. 1932. Оп. 2. Д. 326. Л. 1-2. Доклад ГВСУ, 22 июля 1914 г.
      2. РГВИА. Ф. 2126. Оп. 2. Д. 232. Л. 1 об. Правила о порядке постановления и исполнения приговоров над военнослужащими в районе театра военных действий. Прил. 10 к ст. 1429 Военно-судебного устава.
      3. Там же. ГВСУ — штаб войск Петроградского военного округа. См. 2-ю категорию преступников таблицы.
      4. Там же. Л. 3-4 об., 6 об., 10-11, 14-29. Переписка начальства военно-тюремных заведений с ГВСУ, 1914 г.
      5. РГВИА. Ф. 801. Оп. 30. Д. 14. Л. 42, 45 об. Данные ГВСУ по военно-тюремным заведениям, 1914 г. /222/
      защищать родину [1]. Еще ранее о такой возможности ходатайствовали сами уголовники, но эти просьбы были оставлены без ответа. В августе 1915 г. теперь уже Военное министерство и Главный штаб подняли этот вопрос перед начальником штаба Верховного Главнокомандующего (ВГК) генералом М. В. Алексеевым. Военное ведомство предлагало отправить в армию тех, кто пребывал под следствием или под судом, а также осужденных, находившихся уже в тюрьме и ссылке. Алексеев соглашался на такие меры, если будут хорошие отзывы тюремного начальства о лицах, желавших пойти на военную службу, и с условием распределения таких лиц по войсковым частям равномерно, «во избежание скопления в некоторых частях порочных людей» [2].
      Но оставались опасения фронтового командования по поводу претворения в жизнь планируемой меры в связи с понижением морального духа армии после отступления 1915 г. Прежде всего решением призвать «порочных людей» в ряды армии уничтожалось важнейшее условие принципа, по которому защита родины могла быть возложена лишь на достойных, а звание солдата являлось высоким и почетным. Военные опасались прилива в армию порочного элемента, могущего оказать разлагающее влияние на окружение нижних чинов, зачастую не обладающих достаточно устойчивыми воззрениями и нравственным развитием для противостояния вредному влиянию представителей преступного мира [3]. Это представлялось важным, «когда воспитательные меры неосуществимы, а надзор за каждым отдельным бойцом затруднителен». «Допущение в ряды войск лиц, не заслуживающих доверия по своим нравственным качествам и своим дурным примером могущих оказать растлевающее влияние, является вопросом, решение коего требует вообще особой осторожности и в особенности ввиду того, что среди офицеров состава армий имеется достаточный процент малоопыт-
      1. См. п. 5 таблицы категорий преступников.
      2. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 1067. Л. 230, 240-242а. Переписка дежурного генерала, начальника штаба ВГК, военного министерства и Главного штаба, 27-30 августа 1915 г., 8, 4 сентября 1915 г.
      3. Там же. Д. 805. Л. 17-18. /223/
      ных прапорщиков», — подчеркивало командование Юго-Западного фронта. Большое количество заявлений от бывших уголовников с просьбой принять их на военную службу не убеждало в своей искренности. Наоборот, такая отправка на фронт рассматривалась просто как шанс выйти на свободу. В армии вообще сомневались, что «питомцы тюрьмы или исправительных арестантских отделений в массе были бы проникнуты чувствами патриотизма», в то время как в такой войне дисциплинированность и стойкость являются основным залогом успешных боевых действий. Вред от таких порочных людей мог быть гораздо большим, нежели ожидаемая польза. По мнению начальника штаба Киевского военного округа, нижние чины из состава бывших заключенных будут пытаться уйти из армии через совершение нового преступления. Если их высылать в запасной батальон с тем, чтобы там держать все время войны, то, в сущности, такая высылка явится им своего рода наградой, т. к. их будут кормить, одевать и не пошлют на войну. Вместе с тем призыв уголовников засорит запасной батальон, и без того уже переполненный [1]. Другие представители фронтового командования настаивали в отказе прихода на фронт грабителей, особенно рецидивистов, профессиональных преступников, двукратно наказанных за кражу, мошенничество или присвоение вверенного имущества. Из этой группы исключались убийцы по неосторожности, а также лица по особому ходатайству тюремных властей.
      В целом фронтовое командование признало практическую потребность такой меры, которая заставляла «поступиться теоретическими соображениями», и в конечном счете согласилось на допущение в армию по особым ходатайствам порочных лиц, за исключением лишенных всех прав состояния [2]. Инициатива военного ведомства получила поддержку в Главном штабе с уточнением, чтобы из допущенных в войска были исключены осужденные за разбой, грабеж, вымогательство, присвоение и растрату чужого имущества, кражу
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 16.
      2. Там же. Л. 2-3. Начальники штаба Юго-Западного и Северного фронтов — дежурному генералу при ВТК, 19, 21 сентября 1915 г. /224/
      и мошенничество, ибо такого рода элемент «развращающе будет действовать на среду нижних чинов и, несомненно, будет способствовать развитию в армии мародерства» [1]. Вопрос этот вскоре был представлен на обсуждение в министерство юстиции и, наконец, императору в январе 1916 г. [2] Подписанное 3 февраля 1916 г. (в порядке статьи 87) положение Совета министров позволяло привлекать на военную службу лиц, состоящих под судом или следствием, а также отбывающих наказание по суду, за исключением тех, кто привлечен к суду за преступные деяния, влекущие за собою лишение всех прав состояния, либо всех особенных, лично и по состоянию присвоенных, т. е. за наиболее тяжкие преступления [3]. Реально речь шла о предоставлении отсрочки наказания для таких лиц до конца войны. Но это не распространялось на нижние чины, относительно которых последовало бы требование их начальников о немедленном приведении приговоров над ними в исполнение [4]. После указа от 3 февраля 1916 г. увеличилось количество осужденных, просивших перевода на воинскую службу. Обычно такие ходатайства сопровождались типовым желанием «искупить свой проступок своею кровью за Государя и родину». Однако прошения осужденных по более тяжким статьям оставлялись без ответа [5].
      Одновременно подобный вопрос встал и относительно осужденных за воинские преступления на военной службе [6]. Предполагалось их принять на военные окопные, обозные работы, т. к. на них как раз допускались лица, лишенные воинского звания [7].
      Но здесь мнения командующих армиями разделились по вопросу правильного их использования для дела обороны. Одни командармы вообще были против использования таких
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 1067. Л. 242-242а; Д. 805. Л. 1.
      2. Там же. Д. 805. Л. 239, 249 об.
      3. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1221. Л. 1-2, 16-16 об.
      4. Там же. Л. 2 об.
      5. РГВИА. Ф. 1343. Оп. 2. Д. 247. Л. 189, 191.
      6. См. п. 2 таблицы категорий преступников.
      7. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 490. Выписка и заявления, поданные присяжными заседателями Екатеринбургского окружного суда на январской сессии 1916 г. /225/
      лиц в тылу армии, опасаясь, что военные преступники, особенно осужденные за побеги, членовредительство, мародерство и другие проступки, могли войти в контакт с нижними чинами инженерных организаций, дружин, запасных батальонов, работавших в тылу, оказывая на них не менее вредное влияние, чем если бы это было в войсковом районе. Главнокомандующий армиями Западного фронта также выступал против привлечения на военную службу осужденных приговорами судов к лишению воинского звания в тылу армии, мотивируя это тем же аргументом о «моральном влиянии» [1].
      Были и голоса за привлечение на работы для нужд армии лиц, лишенных по суду воинского звания, мотивированные мнением, что в любом случае они тем самым потратят время на то, чтобы заслужить себе прощение и сделаться выдающимися воинами [2]. В некоторых штабах полагали даже возможным использовать такой труд на самом фронте в тюремных мастерских или в качестве артелей подневольных чернорабочих при погрузке и разгрузке интендантских и других грузов в складах, на железных дорогах и пристанях, а также на полевых, дорожных и окопных работах. В конечном счете было признано необходимым привлечение бывших осужденных на разного рода казенные работы для нужд армии во внутренних губерниях империи, но с определенными оговорками. Так, для полевых работ считали возможным использовать только крупные партии таких бывших осужденных в имениях крупных землевладельцев, поскольку в мелких имениях это могло привести к грабежу крестьянских хозяйств и побегам [3].
      В начале 1916 г. министерство внутренних дел возбудило вопрос о принятии на действительную службу лиц, как состоящих под гласным надзором полиции в порядке положения
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 478-478 об. Дежурный генерал штаба армий Западного фронта, 17.4.1916 — дежурному генералу штаба ВГК.
      2. Там же. Л. 475. Начальник штаба Кавказской армии, 30 апреля 1916 г. — дежурному генералу штаба ВГК.
      3. Там же. Л. 474-474 об. Начальник штаба Западного фронта, 29 апреля 1916 г. — дежурному генералу штаба ВГК. /226/
      о Государственной охране, так и высланных с театра войны по распоряжению военных властей [1]. Проблема заключалась в том, что и те, и другие не призывались на военную службу до истечения срока надзора. Всего таких лиц насчитывалось 1,8 тыс. человек. Они были водворены в Сибири, в отдаленных губерниях Европейской России или состояли под надзором полиции в Европейской России в избранных ими местах жительства. В МВД считали, что среди поднадзорных, высланных в порядке Государственной охраны, много таких, которые не представляют никакой опасности для стойкости войск. Их можно было принять в армию, за исключением тех поднадзорных, пребывание которых в действующей армии по характеру их виновности могло бы представлять опасность для охранения интересов армии или жизни начальствующих лиц. К категории последних причисляли высланных за шпионаж, тайный перевод нарушителей границы (что близко соприкасалось со шпионажем), ярко проявленное германофильство, а также за принадлежность к военно-революционным, террористическим, анархическим и другим революционным организациям.
      Точное число лиц, высланных под надзор полиции военными властями с театра военных действий, согласно Правилам военного положения, не было известно. Но, по имевшимся сведениям, в Сибирь и отдаленные губернии Европейской России выслали свыше 5 тыс. человек. Эти лица признавались военными властями вредными для нахождения даже в тылу армии, и считалось, что допущение их на фронт зависит главным образом от Ставки. Но в тот момент в армии полагали, что они были высланы с театра войны, когда не состояли еще на военной службе. Призыв их в строй позволил бы обеспечить непосредственное наблюдение военного начальства, что стало бы полезным для их вхождения в военную среду и безвредно для дела, поскольку с принятием на действительную службу их социальное положение резко менялось. К тому же опасность привлечения вредных лиц из числа поднадзорных нейтрализовалась бы предварительным согласованием меж-
      1. См. п. 3 и 4 таблицы категорий преступников. /227/
      ду военными властями и губернаторами при рассмотрении дел конкретных поднадзорных перед их отправкой на фронт [1].
      Пытаясь решить проблему пребывания поднадзорных в армии, власти одновременно хотели, с одной стороны, привлечь в армию желавших искренне воевать, а с другой — устранить опасность намеренного поведения со стороны некоторых лиц в стремлении попасть под такой надзор с целью избежать военной службы. Была еще проблема в техническом принятии решения. При принудительном призыве необходим был закон, что могло замедлить дело. Оставался открытым вопрос, куда их призывать: в отдельные части внутри России или в окопные команды. К тому же, не желая давать запрет на просьбы искренних патриотов, власти все же опасались революционной пропаганды со стороны поднадзорных. По этой причине было решено проводить постепенное снятие надзора с тех категорий поднадзорных, которые могли быть допущены в войска, исключая высланных за шпионаж, участие в военно-революционных организациях и т. п. После снятия такого надзора к ним применялся бы принудительный призыв в армию [2]. В связи с этим министерство внутренних дел дало указание губернаторам и градоначальникам о пересмотре постановлений об отдаче под надзор молодых людей призывного возраста, а также ратников и запасных, чтобы снять надзор с тех, состояние которых на военной службе не может вызывать опасений в их неблагонадежности. Главной целью было не допускать в армию «порочных» лиц [3]. В отношении же подчиненных надзору полиции в порядке Правил военного положения ожидались особые распоряжения со стороны военных властей [4].
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 373-374. Циркуляр мобилизационного отдела ГУГШ, 25 февраля 1916 г.; РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1221. Л. 4 об. МВД — военному министру, 10 января 1916 г.
      2. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. 1221. Л. 2 об. Министр внутренних дел — военному министру, 10 января 1916 г.
      3. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 226. И. д. начальника мобилизационного отдела ГУГШ — дежурному генералу штаба ВГК, 25 января 1916г.; РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 373.Циркуляр мобилизационного отдела ГУГШ, 25 февраля 1916 г.
      4. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1221. Л. 22 об., 46-47, 50 об., 370. Переписка МВД, Военного министерства, ГУГШ, март 1916 г. /228/
      Существовала еще одна категория осужденных — без лишения прав, но в то же время освобожденных от призыва (как правило, по состоянию здоровья) [1]. Эти лица также стремились выйти из тюрьмы и требовали направления их на военные работы. В этом случае им давалось право взамен заключения бесплатно исполнять военно-инженерные работы на фронтах с учетом срока службы за время тюремного заключения. Такое разрешение было дано в соизволении императора на доклад от 20 января 1916 г. министра юстиции [2]. Несмотря на небольшое количество таких просьб (сначала около 200 прошений), власти были озабочены как характером работ, на которые предполагалось их посылать, так и возможными последствиями самого нахождения бывших преступников с гражданскими рабочими на этих производствах. Для решения вопроса была организована особая межведомственная комиссия при Главном тюремном управлении в составе представителей военного, морского, внутренних дел и юстиции министерств, которая должна была рассмотреть в принципе вопрос о допущении бывших осужденных на работы в тылу [3]. В комиссии высказывались различные мнения за допущение к военно-инженерным работам лиц, привлеченных к ответственности в административном порядке, даже по обвинению в преступных деяниях политического характера, и вообще за возможно широкое допущение на работы без различия категорий и независимо от прежней судимости. Но в конечном счете возобладали голоса за то, чтобы настороженно относиться к самой личности преступников, желавших поступить на военно-инженерные работы. Предписывалось собирать сведения о прежней судимости таких лиц, принимая во внимание характер их преступлений, поведение во время заключения и в целом их «нравственный облик». В конечном итоге на военно-инженерные работы не допускались следующие категории заключенных: отбывающие наказание за некоторые особенно опасные в государственном смысле преступные деяния и во-
      1. См. п. 6 таблицы категорий преступников.
      2. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 239. Министр юстиции — военному министру, 25 января 1916 г.
      3. Там же. Л. 518. /229/
      обще приговоренные к наказаниям, соединенным с лишением права; отличающиеся дурным поведением во время содержания под стражей, при отбывании наказания; могущие явиться вредным или опасным элементом при производстве работ; рецидивисты; отбывающие наказание за возбуждение вражды между отдельными частями или классами населения, между сословиями или за один из видов преступной пропаганды [1]. Допущенных на фронт бывших заключенных предполагалось переводить сначала в фильтрационные пункты в Петрограде, Киеве и Тифлисе и уже оттуда направлять на
      военно-инженерные работы [2]. Практика выдержки бывших подследственных и подсудимых в отдельных частях перед их направлением на военно-инженерные работы существовала и в морском ведомстве с той разницей, что таких лиц изолировали в одном штрафном экипаже (Гомель), через который в январе 1916 г. прошли 1,8 тыс. матросов [3].
      Поднимался и вопрос характера работ, на которые допускались бывшие преступники. Предполагалось организовать отдельные партии из заключенных, не допуская их смешения с гражданскими специалистами, добавив к уже существующим партиям рабочих арестантов на положении особых команд. Представитель военного ведомства в комиссии настаивал, чтобы поступление рабочих следовало непосредственно и по возможности без всяких проволочек за требованием при общем положении предоставить как можно больше рабочих и как можно скорее. В конечном счете было решено, что бывшие арестанты переходят в ведение структур, ведущих военно-инженерные работы, которые должны сами решить вопросы организации рабочих в команды и оплаты их труда [4].
      Оставалась, правда, проблема, где именно использовать труд бывших осужденных — на фронте или в тылу. На фронте это казалось неудобным из-за необходимости создания штата конвоя (личного состава и так не хватало), возможного
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 519-520.
      2. Там же. Л. 516 об. — 517 об. Министр юстиции — начальнику штаба ВТК, 29 мая 1916 г.
      3. Там же. Л. 522 об.
      4. Там же. Л. 520-522. /230/
      общения «нравственно испорченного элемента» с военнопленными (на работах), а также угрозы упадка дисциплины и низкого успеха работ. К концу же 1916 г. приводились и другие аргументы: на театре военных действий существовали трудности при присоединении такого контингента к занятым на оборонительных работах группам военнопленных, инженерно-строительным дружинам, инородческим партиям, мобилизованным среди местного населения рабочим. Появление бывших арестантов могло подорвать уже сложившийся ритм работ и вообще было невозможно в условиях дробления и разбросанности рабочих партий [1].
      Во всяком случае, в Ставке продолжали настаивать на необходимости привлечения бывших заключенных как бесплатных рабочих, чтобы освободить тем самым от работ солдат. Вредное влияние заключенных хотели нейтрализовать тем, что при приеме на работу учитывался бы характер прежней их судимости, самого преступления и поведения под стражей, что устраняло опасность деморализации армии [2].
      После принципиального решения о приеме в армию бывших осужденных, не лишенных прав, а также поднадзорных и воинских преступников, в конце 1916 г. встал вопрос о привлечении к делу обороны и уголовников, настоящих и уже отбывших наказание, лишенных гражданских прав вследствие совершения тяжких преступлений [3]. В Главном штабе насчитывали в 23 возрастах 360 тыс. человек, способных носить оружие [4]. Однако эти проекты не содержали предложения использования таких резервов на самом фронте, только лишь на тыловых работах. Вновь встал вопрос о месте работы. В октябре 1916 г. военный министр Д. С. Шуваев высказал предложение об использовании таких уголовников в военно-рабочих командах на особо тяжелых работах: по испытанию и
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 556. Переписка штабов Западного фронта и ВГК, 30 августа — 12 декабря 1916 г.
      2. Там же. Л. 556 об. — 556а об. Дежурный генерал ВГК — Главному начальнику снабжений Западного фронта, 19 декабря 1916 г.
      3. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 1. Д. 1221. Л. 146. См. п. 7 таблицы категорий преступников.
      4. РГВИА. Ф. 400. Оп. 19. Д. 139. Л. 14. Сведения Министерства юстиции. /231/
      применению удушливых газов, в химических командах, по постройке и усовершенствованию передовых окопов и искусственных препятствий под огнем противника, а также на некоторых тяжелых работах на заводах. Однако товарищ министра внутренних дел С. А. Куколь-Яснопольский считал эту меру малоосуществимой. В качестве аргументов он приводил тезисы о том, что для содержания команд из «порочных лиц» потребовалось бы большое количество конвойных — как для поддержания дисциплины и порядка, так и (в особенности) для недопущения побегов. С другой стороны, нахождение подобных команд в сфере огня противника могло сказаться на духе войск в «самом нежелательном направлении». Наконец, представлялось невозможным посылать бывших уголовников на заводы, поскольку потребовались бы чрезвычайные меры охраны [1].
      В конце 1916 — начале 1917 г. в связи с общественно-политическим кризисом в стране обострился вопрос об отправке в армию бывших преступников. Так, в Главном штабе опасались разлагающего влияния лиц, находившихся под жандармским надзором, на войска, а с другой стороны, указывали на их незначительное количество [2]. При этом армию беспокоили и допущенные в нее уголовники, и проникновение политических неблагонадежных, часто являвшихся «авторитетами» для первых. Когда с сентября 1916 г. в запасные полки Омского военного округа стали поступать «целыми сотнями» лица, допущенные в армию по закону от 3 февраля 1916г., среди них оказалось много осужденных, о которых были весьма неблагоприятные отзывы жандармской полиции. По данным командующего Омским военным округом, а также енисейского губернатора, бывшие ссыльные из Нарымского края и других районов Сибири, в т.ч. и видные революционные работники РСДРП и ПСР, вели пропаганду против войны, отстаивали интересы рабочих и крестьян, убеждали сослуживцев не исполнять приказаний начальства в случае привлечения к подавлению беспорядков и т. п. Во-
      1. РГВИА. Ф. 400. Оп. 19. Д. 139. Л. 5 об., 14.
      2. Там же. Д. 136. Л. 30. /232/
      енные категорически высказывались против их отправки на фронт, поскольку они «нравственно испортят самую лучшую маршевую роту», и убедительно просили избавить войска от преступного элемента [1]. Но бывшие уголовники, как гражданские, так и военные, все равно продолжали поступать в войска, включая передовую линию. Так, в состав Одоевского пехотного полка за период с 4 ноября по 24 декабря 1916 г. было влито из маршевых рот 884 человека беглых, задержанных на разных этапах, а также 19 находившихся под судом матросов. Люди эти даже среди товарищей получили прозвище «каторжников», что сыграло важную роль в волнениях в этом полку в январе 1917 г. [2]
      В запасные батальоны также часто принимались лица с судимостью или отбытием срока наказания, но без лишения гражданских прав. Их было много, до 5-10 %, среди лиц, поступивших в команды для направления в запасные полки гвардии (в Петрограде). Они были судимы за хулиганство, дурное поведение, кражу хлеба, муки, леса, грабеж и попытки грабежа (в т. ч. в составе шаек), буйство, склонность к буйству и пьянству, оскорбление девушек, нападение на помещиков и приставов, участие в аграрном движении, отпадение от православия, агитационную деятельность, а также за стрельбу в портрет царя. Многие из них, уже будучи зачисленными в запасные батальоны, подлежали пересмотру своего статуса и отсылке из гвардии, что стало выясняться только к концу 1916г., после нахождения в гвардии в течение нескольких месяцев [3].
      Февральская революция привнесла новый опыт в вопросе привлечения бывших уголовников к делу обороны. В дни переворота по указу Временного правительства об амнистии от
      1. РГВИА. Ф. 400. Оп. 19. Д. 136. Л. 204 об., 213-213 об., 215 об.; Ф. 2000. Оп. 10. Д. 9. Л. 37, 53-54.
      2. РГВИА. Ф. 801. Оп. 28. Д. 28. Л. 41 об., 43 об.
      3. РГВИА. Ф. 16071. On. 1. Д. 107. Л. 20, 23, 31 об., 32-33 об, 56-58 об., 75 об., 77, 79-79 об., 81 об., 82 об., 100, 103 об., 105 об., 106, 165, 232, 239, 336, 339, 349, 372, 385, 389, 390, 392, 393, 400-401, 404, 406, 423 об., 427, 426, 428, 512, 541-545, 561, 562, 578-579, 578-579, 581, 602-611, 612, 621. Сообщения уездных воинских начальников в управление
      запасных гвардейских частей в Петрограде, август — декабрь 1916 г. /233/
      6 марта 1917 г. были освобождены из тюрем почти все уголовники [1]. Но вскоре, согласно статье 10 Указа Временного правительства от 17 марта 1917 г., все лица, совершившие уголовные преступления, или состоящие под следствием или судом, или отбывающие по суду наказания, включая лишенных прав состояния, получали право условного освобождения и зачисления в ряды армии. Теперь условно амнистированные, как стали называть бывших осужденных, имели право пойти на военную службу добровольно на положении охотников, добровольцев с правом заслужить прощение и избавиться вовсе от наказания. Правда, такое зачисление происходило лишь при условии согласия на это принимающих войсковых частей, а не попавшие в части зачислялись в запасные батальоны [2].
      Амнистия и восстановление в правах всех категорий бывших заключенных породили, однако, ряд проблем. В некоторых тюрьмах начались беспорядки с требованием допуска арестантов в армию. С другой стороны, возникло множество недоразумений о порядке призыва. Одни амнистированные воспользовались указанным в законе требованием явиться на призывной пункт, другие, наоборот, стали уклоняться от явки. В этом случае для них был определен срок явки до 15 мая 1917 г., после чего они вновь представали перед законом. Третьи, особенно из ссыльных в Сибири, требовали перед посылкой в армию двухмесячного отпуска для свидания с родственниками, бесплатного проезда и кормовых. Как бы там ни было, фактически бывшие уголовники отнюдь не стремились в армию, затягивая прохождение службы на фронте [3].
      В самой армии бывшие уголовники продолжали совершать преступления, прикрываясь революционными целями, что сходило им с рук. Этим они возбуждали ропот в солдатской среде, ухудшая мотивацию нахождения на фронте.
      1. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1247. Л. 72 об. ГУГШ — военному министру, 4 июля 1917 г.
      2. РГВИА. Ф. 400. Оп. 19. Д. 139. Л. 77-78 об. Разъяснение статьи 10 постановления Временного правительства от 17 марта 1917 г.
      3. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1245. Л. 28-29, 41. Переписка ГУГШ с дежурным генералом ВГК, апрель — июль 1917 г. /234/
      «Особенных прав» требовали для себя бывшие «политические», которые требовали вовсе освобождения от воинской службы. В некоторых частях бывшие амнистированные по политическим делам (а за ними по делам о грабежах, убийствах, подделке документов и пр.), апеллируя к своему добровольному приходу в армию, ходатайствовали о восстановлении их в звании унтер-офицеров и поступлении в школы прапорщиков [1].
      Крайне обеспокоенное наплывом бывших уголовников в армию начальство, согласно приказу по военному ведомству № 433 от 10 июля 1917 г., получило право избавить армию от этих лиц [2]. 12 июля Главковерх генерал А. А. Брусилов обратился с письмом к министру-председателю А. Ф. Керенскому, выступая против «загрязнения армии сомнительным сбродом». По его данным, с самого момента посадки на железной дороге для отправления в армию они «буйствуют и разбойничают, пуская в ход ножи и оружие. В войсках они ведут самую вредную пропаганду большевистского толка». По мнению Главковерха, такие лица могли бы быть назначены на наиболее тяжелые работы по обороне, где показали бы стремление к раскаянию [3]. В приказе по военному ведомству № 465 от 14 июля разъяснялось, что такие лица могут быть приняты в войска лишь в качестве охотников и с согласия на это самих войсковых частей [4].
      В августе 1917 г. этот вопрос был поднят Б. В. Савинковым перед новым Главковерхом Л. Г. Корниловым. Наконец, уже в октябре 1917 г. Главное управление Генштаба подготовило документы с предписанием задержать наводнение армии преступниками, немедленно возвращать из войсковых частей в распоряжение прокурорского надзора лиц, оказавшихся в армии без надлежащих документов, а также установить срок, за который необходимо получить свидетельство
      1. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1245. Л. 25-26; 28-29, 41-42, 75, 136, 142-143.
      2. Там же. Д. 1248. Л. 26, 28.
      3. Там же. Л. 29-29 об.
      4. Там же. Л. 25-25 об.; Ф. 2000. Оп. 1. Д. 1245. Л. 145. /235/
      «о добром поведении», допускающее право дальнейшего пребывания в армии [1].
      По данным министерства юстиции, на август 1917 г. из 130 тыс. (до постановления от 17 марта) освободилось 100 тыс. заключенных [2]. При этом только некоторые из них сразу явились в армию, однако не всех из них приняли, поэтому эта группа находилась в запасных частях внутренних округов. Наконец, третья группа амнистированных, самая многочисленная, воспользовавшись амнистией, никуда не явилась и находилась вне армии. Эта группа занимала, однако, активную общественную позицию. Так, бывшие каторжане из Смоленска предлагали создать самостоятельные боевые единицы партизанского характера (на турецком фронте), что «правильно и благородно разрешит тюремный вопрос» и будет выгодно для дела войны [3]. Были и другие попытки организовать движение бывших уголовных для дела обороны в стране в целом. Образец такой деятельности представлен в Постановлении Петроградской группы бывших уголовных, поступившем в Главный штаб в сентябре 1917 г. Группа протестовала против обвинений в адрес уголовников в развале армии. Уголовники, «озабоченные судьбами свободы и революции», предлагали выделить всех бывших заключенных в особые отряды. Постановление предусматривало также организацию санитарных отрядов из женщин-уголовниц в качестве сестер милосердия. В постановлении заверялось, что «отряды уголовных не только добросовестно, но и геройски будут исполнять возложенные на них обязанности, так как этому будет способствовать кроме преданности уголовных делу свободы и революции, кроме естественного в них чувства любви к их родине и присущее им чувство гордости и личного самолюбия». Одновременно с обращением в Главный штаб группа обратилась с подобным ходатайством в Военный отдел ЦИК Петроградского Совета. Несмотря на всю эксцентричность данного заявления, 30 сентября 1917 г. для его обсуждения было созвано межведомственное совещание
      1. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1248. Л. 26, 29-29 об., 47-47 об.
      2. Там же. Л. 31.
      3. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1247. Л. 18 об. /236/
      с участием представителей от министерств внутренних дел, юстиции, политического и главного военно-судебного управлений военного министерства, в присутствии криминалистов и психиатров. Возможно, причиной внимания к этому вопросу были продолжавшие развиваться в руководстве страны идеи о сформировании безоружных рабочих команд из бывших уголовников. Однако совещание даже не поставило вопроса о создании таковых. Требование же образования собственных вооруженных частей из состава бывших уголовников было категорически отвергнуто, «поскольку такие отряды могли лишь увеличить анархию на местах, не принеся ровно никакой пользы военному делу». Совещание соглашалось только на «вкрапление» условно амнистированных в «здоровые воинские части». Создание частей из бывших уголовников допускалось исключительно при формировании их не на фронте, а во внутренних округах, и только тем, кто получит от своих комитетов свидетельства о «добропорядочном поведении». Что же касалось самой «петроградской группы бывших уголовных», то предлагалось сначала подвергнуть ее членов наказанию за неявку на призывные пункты. Впрочем, до этого дело не дошло, т. к. по адресу петроградской артели уголовных помещалось похоронное бюро [1].
      Опыт по привлечению уголовных элементов в армию в годы Первой мировой войны был чрезвычайно многообразен. В русскую армию последовательно направлялось все большее и большее их количество по мере истощения людских ресурсов. Однако массовости такого контингента не удалось обеспечить. Причина была в нарастании множества препятствий: от необходимости оптимальной организации труда в тылу армии на военно-инженерных работах до нейтрализации «вредного» влияния бывших уголовников на различные группы на театре военных действий — военнослужащих, военнопленных, реквизированных рабочих, гражданского населения. Особенно остро вопрос принятия в армию бывших заключенных встал в конце 1916 — начале 1917 г. в связи с нарастанием революционных настроений в армии. Крими-
      1. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1248. Л. 40; Д. 1247. Л. 69. /237/
      нальные группы могли сыграть в этом роль детонирующего фактора. В революционном 1917 г. военное руководство предприняло попытку создания «армии свободной России», используя в т. ч. и призыв к бывшим уголовникам вступать на военную службу. И здесь не удалось обеспечить массового прихода солдат «новой России» из числа бывших преступников. Являясь, в сущности, актом декриминализации военных и гражданских преступлений, эта попытка натолкнулась на противодействие не только уголовного элемента, но и всей остальной армии, в которой широко распространялись антивоенные и революционные настроения. В целом армия и руководство страны не сумели обеспечить равенства тягот для всего населения в годы войны. /238/
      Георгиевские чтения. Сборник трудов по военной истории Отечества / ред.-сост. К. А. Пахалюк. — Москва: Издательский дом «Российское военно-историческое общество» ; Яуза-каталог, 2021. — С. 217-238.
    • Базанов С.Н. Большевизация 5-й армии Северного фронта накануне Великого Октября // Исторические записки. №109. 1983. С. 262-280.
      Автор: Военкомуезд
      БОЛЬШЕВИЗАЦИЯ 5-Й АРМИИ СЕВЕРНОГО ФРОНТА НАКАНУНЕ ВЕЛИКОГО ОКТЯБРЯ

      С. Н. Базанов

      Революционное движение в действующей армии в 1917 г. является одной из важнейших проблем истории Великого Октября Однако далеко не все аспекты этой проблемы получили надлежащее освещение в советской историографии. Так, если Северному фронту в целом и его 12-й армии посвящено значительное количество работ [1], то другие армии фронта (1-я и 5-я) в известной степени оставались в тени. Недостаточное внимание к 1-й армии вполне объяснимо (небольшая численность, переброска на Юго-Западный фронт в связи с подготовкой наступления). Иное дело 5-я армия. Ее солдаты, включенные в состав карательного отряда генерала Н. И. Иванова, отказались сражаться с революционными рабочими и солдатами Петрограда и тем самым внесли свой вклад в победу Февральской буржуазно-демократической революции. В период подготовки наступления на фронте, в котором 5-я армия должна была сыграть активную роль, в ней развернулось массовое антивоенное выступление солдат, охватившее значительную часть армии. Накануне Октября большевики 5-й армии, незадолго до того оформившиеся в самостоятельную организацию, сумели повести за собой значительную часть делегатов армейского съезда, и образованный на нем комитет был единственным в действующей армии, где преобладали большевики, а председателем был их представитель Э. М. Склянский. Большевики 5-й армии сыграли важную роль в разгроме мятежа Керенского — Краснова, воспрепятствовав продвижению контрреволюционных частей на помощь мятежникам. Все это убедительно свидетельствует о том, что процесс большевизации 5-й армии Северного фронта заслуживает специального исследования.

      5-я армия занимала левое крыло Северного фронта, в состав которого она вошла после летней кампании 1915 г. В начале 1917 г. линия фронта 5-й армии проходила южнее Якобштадта, от разграничительной линии с 1-й армией и вдоль Западной Двины до разграничительной линии с Западным фронтом у местечка Видзы. В июле — сентябре правый фланг 5-й армии удлинился в связи с переброской 1-й армии на Юго-Западный фронт. Протяженность линии фронта 5-й армии при этом составила 208 км [2]. Штаб ее был в 15 км от передовых позиций, в Двинске. /262/

      В состав 5-й армии в марте — июне входили 13, 14, 19, 28-й армейские и 1-й кавалерийский корпуса; в июле — сентябре — 1, 19 27, 37-й армейские и 1-й кавалерийский корпуса; в октябре- ноябре — 14, 19, 27, 37, 45-й армейские корпуса [3]. Как видим, только 14-й и 19-й армейские корпуса были «коренными», т.е. постоянно находились в составе 5-й армии за весь исследуемый период. Это обстоятельство создает известные трудности в учении процесса большевизации 5-й армии. Фронт и тыл армии находились в Латгалии, входившей в состав Витебской губернии (ныне часть территории Латвийской ССР). Крупнейшим голодом Латгалии был Двинск, находившийся на правом берегу Западной Двины на пересечении Риго-Орловской и Петроградско-Варшавской железных дорог. Накануне первой мировой войны на-селение его составляло 130 тыс. человек. С приближением к Двинску линии фронта многие промышленные предприятия эвакуировались. Сильно уменьшилось и население. Так, в 1915 г. было эвакуировано до 60 предприятий с 5069 рабочими и их семьями [4]. В городе осталось лишь одно крупное предприятие — вагоноремонтные мастерские Риго-Орловской железной дороги (около 800 рабочих). Кроме того, действовало несколько мелких мастерских и кустарных заведений. К кануну Февральской революции население Двинска состояло преимущественно из полупролетарских и мелкобуржуазных элементов. Вот в этом городе с 1915 г. размещался штаб 5-й армии.

      В тыловом ее районе находился второй по значению город Латгалии — Режица. По составу населения он мало отличался от Двинска. Наиболее организованными и сознательными отрядами пролетариата здесь были железнодорожники. Более мелкими городами являлись Люцин, Краславль и др.

      Что касается сельского населения Латгалии, то оно состояло в основном из беднейших крестьян и батраков при сравнительно небольшой прослойке кулачества и середняков. Большинство земель и лесных угодий находилось в руках помещиков (большей частью немецкого и польского происхождения). В целом крестьянская масса Латгалии была значительно более отсталой, чем в других районах Латвии [5]. Все перечисленные причины обусловили относительно невысокую политическую активность пролетарских и крестьянских масс рассматриваемого района. Солдатские массы 5-й армии явились здесь основной политической силой.

      До войны в Двинске действовала большевистская организация, но в годы войны она была разгромлена полицией. К февралю 1917 г. здесь уцелела только партийная группа в мастерских Риго-Орловской железной дороги [6]. В целом же на Северном Фронте до Февральской революции существовало несколько подпольных большевистских групп, которые вели агитационно-пропагандистскую работу в воинских частях [7]. Их деятельность беспокоила командование. На совещании главнокомандующих фрон-/263/-тами, состоявшемся в Ставке 17—18 декабря 1916 г., главнокомандующий армиями Северного фронта генерал Н. В. Рузский отмечал, что «Рига и Двинск несчастье Северного фронта... Это два распропагандированных гнезда» [8].

      Победа Февральской революции привела к легализации существовавших подполью большевистских групп и появлению новых. В создании партийной организации 5-й армии большую роль сыграла 38 пехотная дивизия, входившая в состав 19-го армейского корпуса. Организатором большевиков дивизии был врач Э. М. Склянский, член партии с 1913 г., служивший в 149-м пехотном Черноморском полку. Большую помощь ему оказывал штабс-капитан А. И. Седякин из 151-го пехотного Пятигорского полка, вскоре вступивший в партию большевиков. В марте 1917 г. Склянский и Седякин стали председателями полковых комитетов. На проходившем 20—22 апреля совещании Совета солдатских депутатов 38-й пехотной дивизии Склянский был избран председателем дивизионного Совета, а Седякин — секретарем [9]. Это сразу же сказалось на работе Совета: по предложению Склянского Советом солдатских депутатов 38-й пехотной дивизии была принята резолюция об отношении к войне, посланная Временному правительству, в которой содержался отказ от поддержки его империалистической политики [10]. Позднее, на состоявшемся 9—12 мая в Двинске II съезде 5-й армии, Склянский образовал большевистскую партийную группу [11].

      В апреле — мае 1917 г. в частях армии, стоявших в Двинске, развернули работу такие большевистские организаторы, как поручик 17-й пехотной дивизии С. Н. Крылов, рядовой железнодорожного батальона Т. В. Матузков. В этот же период активную работу вели большевики и во фронтовых частях. Например, в 143-м пехотном Дорогобужском полку активно работали члены большевистской партии А. Козин, И. Карпухин, Г. Шипов, A. Инюшев, Ф. Буланов, И. Винокуров, Ф. Рыбаков [12]. Большевики выступали на митингах перед солдатами 67-го Тарутинского и 68-го Бородинского пехотных полков и других частей Двинского гарнизона [13].

      Нередко агитационно-массовая работа большевиков принимала форму бесед с группами солдат. Например, 6 мая в Двинске солдатом 731-го пехотного Комаровского полка большевиком И. Лежаниным была проведена беседа о текущих событиях с группой солдат из 17-й пехотной дивизии. Лежанин разъяснял солдатам, что назначение А. Ф. Керенского военным министром вместо А. И. Гучкова не изменит положения в стране и на фронте, что для окончания войны и завоевания настоящей свободы народу нужно свергнуть власть капиталистов, что путь к миру и свободе могут указать только большевики и их вождь — B. И. Ленин [14]. /264/

      Армейские большевики поддерживали связи с военной организацией при Петроградском комитете РСДРП(б), а также побывали в Риге, Ревеле, Гельсингфорсе и Кронштадте. Возвращаясь из этих поездок, они привозили агитационную литературу и рассказывали солдатам о революционных событиях в стране [15]. В солдатские организации в период их возникновения и начальной деятельности в марте — апреле попало много меньшевиков и эсеров. В своих выступлениях большевики разоблачали лживый характер обещаний соглашателей, раскрывали сущность их политики. Все это оказывало несомненное влияние па солдатские массы.

      Росту большевистских сил в армии способствовали маршевые роты, прибывавшие почти еженедельно. Они направлялись в 5-ю армию в основном из трех военных округов — Московского, Петроградского и Казанского. Пункты квартирования запасных полков, где формировались маршевые роты, находились в крупных промышленных центрах — Петрограде, Москве, Казани, Ярославле, Нижнем Новгороде, Орле, Екатеринбурге и др. [16] В некоторых запасных полках имелись большевистские организации, которые оказывали немалое влияние на отправлявшиеся в действующую армию маршевые роты.

      При посредстве военного бюро МК РСДРП (б) весной 1917 г. была создана военная организация большевиков Московского гарнизона. С ее помощью были образованы партийные группы в 55, 56, 184, 193-м и 251-м запасных пехотных полках [17]. В 5-ю армию часто присылались маршевые роты, сформированные в 56-м полку [18]. Прибывавшие пополнения приносили с собой агитационную литературу, оказывали революционизирующее влияние на фронтовиков. Об этом красноречиво говорят многочисленные сводки командования: «Влияние прибывающих пополнений отрицательное...», «...прибывающие пополнения, зараженные в тылу духом большевизма, также являются важным слагаемым в сумме причин, влияющих на резкое понижение боеспособности и духа армии» [19] и т. д.

      И действительно, маршевые роты, сформированные в промышленных центрах страны, являлись важным фактором в большевизации 5-й армии, поскольку отражали классовый состав районов расквартирования запасных полков. При этом следует отметить, что по социальному составу 5-я армия отличалась от некоторых других армий. Здесь было много рабочих из Петрограда, Москвы и даже с Урала [20]. Все это создавало благоприятные условия для возникновения большевистской армейской организации. Тем более что за май — июнь, как показано в исследовании академика И. И. Минца, число большевистских групп и членов партии на Северном фронте возросло более чем в 2 раза [21].

      Тем не менее большевистская организация в 5-й армии в этот период не сложилась. По мнению В. И. Миллера, это можно /265/ объяснить рядом причин. С одной стороны, в Двинске не было как отмечалось, большевистской организации, которая могла бы возглавить процесс объединения большевистских групп в воинских частях; не было достаточного числа опытных большевиков и в армии. С другой стороны, постоянные связи, существовавшие у отдельных большевистских групп с Петроградом, создавали условия, при которых образование армейской партийной организации могло показаться излишним [22]. В марте в Двинске была создана объединенная организация РСДРП, куда большевики вошли вместе с меньшевиками [23]. Хотя большевики поддерживали связь с ЦК РСДРП(б), участие в объединенной организации сковывало их борьбу за солдатские массы, мешало проводить собственную линию в солдатских комитетах.

      Итоги первого этапа партийного строительства в армии подвела Всероссийская конференция фронтовых и тыловых организаций партии большевиков, проходившая в Петрограде с 16 по 23 июня. В ее работе приняли участие и делегаты от 5-й армии На заседании 16 июня с докладом о партийной работе в 5-й армии выступил делегат Серов [24]. Конференция внесла серьезный вклад в разработку военной политики партии и сыграла выдающуюся роль в завоевании партией солдатских масс. В результате ее работы упрочились связи местных военных организаций с ЦК партии. Решения конференции вооружили армейских большевиков общей боевой программой действий. В этих решениях были даны ответы на важнейшие вопросы, волновавшие солдатские массы. После конференции деятельность армейских большевиков еще более активизировалась, выросли авторитет и влияние большевистской партии среди солдат.

      Характеризуя политическую обстановку в армии накануне наступления, можно отметить, что к атому времени крайне обострилась борьба между силами реакции и революции за солдат-фронтовиков. Пробным камнем для определения истинной позиции партий и выборных организаций, как известно, явилось их отношение к вопросам войны и мира вообще, братания и наступления в особенности. В результате размежевания по одну сторону встали оборонческий армиском, придаток контрреволюционного командования, и часть соглашательских комитетов, особенно высших, по другую — в основном низовые комитеты, поддерживавшиеся широкими солдатскими массами.

      Борьба солдатских масс 5-й армии под руководством большевиков против наступления на фронте вылилась в крупные антивоенные выступления. Они начались 18 июня в связи с объявлением приказа о наступлении армий Юго-Западного фронта и достигли наивысшей точки 25 июня, когда в отношении многих воинских частей 5-й армии было произведено «вооруженное воздействие» [25]. Эти массовые репрессивные меры продолжались до 8 июля, т. в. до начала наступления на фронте 5-й армии. Сводки /266/ Ставки и донесения командования за вторую половину июня — начало июля постоянно содержали сообщения об антивоенных выступлениях солдат 5-й армии. В составленном командованием армии «Перечне воинских частей, где производились дознания по делам о неисполнении боевых приказов» названо 55 воинских частей [26]. Однако этот список далеко не полный. В хранящихся в Центральном музее Революции СССР тетрадях со списками солдат- «двинцев» [27], помимо указанных в «Перечне» 55 частей, перечислено еще 40 других [28]. В общей сложности в 5-й армии репрессии обрушились на 95 воинских частей, 64 из которых являлись пехотными, особыми пехотными и стрелковыми полками. Таким образом, больше всего арестов было среди «окопных жителей», которым и предстояло принять непосредственное участие в готовящемся наступлении.

      Если учесть, что в конце июня — начале июля по боевому расписанию в 5-й армии находилось 72 пехотных, особых пехотных и стрелковых полка [29], то получается, что антивоенное движение охватило до 90% этих частей. Особенно значительным репрессиям подверглись те части, где было наиболее сильное влияние большевиков и во главе полковых комитетов стояли большевики или им сочувствующие. Общее число арестованных солдат доходило до 20 тыс. [30], а Чрезвычайной следственной комиссией к суду было привлечено 12 725 солдат и 37 офицеров [31].

      После «наведения порядка» командование 5-й армии 8 июля отдало приказ о наступлении, которое уже через два дня провалилось. Потери составили 12 587 солдат и офицеров [32]. Ответственность за эту кровавую авантюру ложилась не только на контрреволюционное командование, но и на соглашателей, таких, как особоуполномоченный военного министра для 5-й армии меньшевик Ю. П. Мазуренко, комиссар армии меньшевик А. Е. Ходоров, председатель армискома народный социалист А. А. Виленкин. 11 июля собралось экстренное заседание армискома, посвященное обсуждению причин неудачи наступления [33]. 15 июля командующий 5-й армией генерал Ю. Н. Данилов в приказе по войскам объявил, что эти причины заключаются «в отсутствии порыва пехоты как результате злостной пропаганды большевиков и общего длительного разложения армии» [34]. Однако генерал не указал главного: солдаты не желали воевать за чуждые им интересы русской и англо-французской буржуазии.

      Эти события помогли солдатам разобраться в антинародном характере политики Временного правительства и в предательстве меньшевиков и эсеров. Солдаты освобождались от «оборончества», вступали в решительную борьбу с буржуазией под лозунгами большевистской партии, оказывали активную помощь армейским большевикам. Например, при содействии солдат большевики 12-й армии не допустили разгрома своих газет, значительное количество которых доставлялось в 5-ю армию. /267/

      Вот что сообщала Ставка в сводке о настроении войск Северного фронта с 23 по 31 июля: «Большевистские лозунги распространяются проникающей в части в громадном количестве газетой «Окопный набат», заменившей закрытую «Окопную правду»» [35].

      Несмотря на начавшийся в июле разгул реакции, армейские большевики и сочувствующие им солдаты старались осуществлять связь с главным революционным центром страны — Петроградом. Так, в своих воспоминаниях И. М. Гронский, бывший в то время заместителем председателя комитета 70-й пехотной дивизии [36], пишет, что в середине июля по поручению полковых комитетов своей дивизии он и солдат 280-го пехотного Сурского полка Иванов ездили в двухнедельную командировку в Петроград. Там они посетили заводы — Путиловский и Новый Лесснер, где беседовали с рабочими, а также «встретились с Н. И. Подвойским и еще одним товарищем из Бюро военной организации большевиков». Подвойского интересовали, вспоминает И. М. Гронский, прежде всего наши связи с солдатскими массами. Еще он особенно настаивал на организации в армии отпора генеральско-кадетской реакции. Далее И. М. Гронский заключает, что «встреча и беседа с Н. И. Подвойским была на редкость плодотворной. Мы получили не только исчерпывающую информацию, но и весьма ценные советы, как нам надлежит вести себя на фронте, что делать для отражения наступления контрреволюции» [37].

      Работа армейских большевиков в этот период осложнилась тем, что из-за арестов сильно уменьшилось число членов партии, силы их были распылены. Вот тогда, в июле — августе 1917 г., постепенно и начала осуществляться в 5-й армии тактика «левого блока». Некоторые эсеры, например, упомянутый выше Гронский, начали сознавать, что Временное правительство идет по пути реакции и сближается с контрреволюционной генеральской верхушкой. Осознав это, они стали склоняться на сторону большевиков. Большевики охотно контактировали с ними, шли навстречу тем, кто борется против Временного правительства. Большевики понимали, что это поможет им завоевать солдатские массы, значительная часть которых была из крестьян и еще шла за эсерами.

      Складывание «левого блока» прослеживается по многим фактам. Он рождался снизу. Так, Гронский в своих воспоминаниях пишет, что солдаты стихийно тянулись к большевикам, а организовывать их было почти некому. В некоторых полковых комитетах не осталось ни одного члена большевистской партии. «Поэтому я, — пишет далее Гронский, — попросил Петрашкевича и Николюка (офицеры 279-го пехотного Лохвицкого полка, сочувствующие большевикам. — С. Б.) помочь большевикам, солдатам 279-го Лохвицкого полка и других частей в организации партийных групп и снабжении их большевистской литературой. С подобного рода /268/ просьбами я не раз обращался к сочувствующим нам офицерам я других частей (в 277-м пехотном Переяславском полку — к поручику Шлезингеру, в 278-м пехотном Кромском полку — к поручику Рогову и другим). И они, надо сказать, оказали нам существенную помощь. В сентябре и особенно в октябре во всех частях и крупных командах дивизии (70-й пехотной дивизии. — С. Б.) мы уже имели оформившиеся большевистские организаций» [38].

      Агитационно-пропагандистская работа большевиков среди солдатских масс в этот период проводилась путем сочетания легальной и нелегальной деятельности. Так, наряду с нелегальным распространением большевистской литературы в полках 70-й и 120-й пехотных дивизий большевики широко использовали публичные читки газет не только соглашательских, но и правого направления. В них большевики отыскивали и зачитывали солдатам откровенно реакционные по своему характеру высказывания, которые как нельзя лучше разоблачали соглашателей и контрреволюционеров всех мастей. Самое же главное, к этому средству пропаганды нельзя было придраться контрреволюционному командованию [39].

      О скрытой работе большевиков догадывалось командование. Но выявить большевистских агитаторов ему не удавалось, так как солдатская масса не выдавала их. Основная ее часть уже поддерживала политику большевиков. В начале августа в донесении в Ставку комиссар 5-й армии А. Е. Ходоров отмечал: «Запрещение митингов и собраний не дает возможности выявляться массовым эксцессам, но по единичным случаям, имеющим место, чувствуется какая-то агитация, но уловить содержание, планомерность и форму пока не удалось» [40]. В сводке сведений о настроении на Северном фронте за время с 10 по 19 августа сообщалось, что «и в 5-й и в 12-й армиях по-прежнему отмечается деятельность большевиков, которая, однако, стала носить характер скрытой подпольной работы» [41]. А в своем отчете в Ставку за период с 16 по 20 августа тот же Ходоров отмечал заметную активизацию солдатской массы и дальнейшее обострение классовой борьбы в армии [42]. Активизация солдатских масс выражалась в требованиях отмены смертной казни на фронте, демократизации армии, освобождения из-под ареста солдат, прекращения преследования выборных солдатских организаций. 16 августа состоялся митинг солдат 3-го батальона 479-го пехотного Кадниковского полка, на котором была принята резолюция с требованием освободить арестованных командованием руководителей полковой организации большевиков. Участники митинга высказались против Временного правительства. Аналогичную резолюцию вынесло объединенное заседание ротных комитетов 3-го батальона 719-го пехотного Лысогорского полка, состоявшееся 24 августа [43]. /269/

      Полевение комитетов сильно встревожило соглашательский армиском 5-й армии. На состоявшихся 17 августа корпусных и дивизионных совещаниях отмечалось, что «сильной помехой в деле закрепления положения комитетов является неустойчивость некоторых из них — преимущественно низших (ротных и полковых), подрывающая частой сменой состава самую возможность плодотворной работы» [44].

      В целом же, характеризуя период июля — августа, можно сказать, что, несмотря на репрессивные меры, большевики 5-й армии не прекратили своей деятельности. Они неустанно мобилизовывали и сплачивали массы на борьбу за победу пролетарской революции. Таково было положение в 5-й армии к моменту начала корниловского мятежа.

      Весть о генеральской авантюре всколыхнула солдатские массы. Соглашательский армиском 5-й армии выпустил обращение к солдатам с призывом сохранять спокойствие, особо подчеркнул, что он не выделяет части для подавления корниловщины, так как «этим должно заниматься Временное правительство, а фронт должен отражать наступление немцев» [45]. Отпор мятежу могли дать только солдатские массы под руководством большевиков. Ими было сформировано несколько сводных отрядов, установивших контроль над железнодорожными станциями, а также создан военно-революционный комитет. Как сообщалось в донесении комиссара Ходорова Временному правительству, в связи с выступлением генерала Корнилова за период со 2 по 4 сентября солдаты арестовали 18 офицеров, зарекомендовавших себя отъявленными контрреволюционерами. Аресты имели место в 17-й и и 38-й артиллерийских бригадах, в частях 19-го армейского корпуса, в 717-м пехотном Сандомирском полку, 47-м отдельном тяжелом дивизионе и других частях [46]. Солдатские комитеты действовали и другими методами. В сводках сведений о настроении в армии, переданных в Ставку с 28 августа по 12 сентября, зарегистрировано 20 случаев вынесения низовыми солдатскими комитетами резолюций о смещении, недоверии и контроле над деятельностью командиров [47]. Комиссар 5-й армии Ходоров сообщал Временному правительству: «Корниловская авантюра уже как свое последствие создала повышенное настроение солдатских масс, и в первую очередь это сказалось в подозрительном отношении к командному составу» [48].

      Таким образом, в корниловские дни солдатские массы 5-й армии доказали свою преданность революции, единодушно выступили против мятежников, добились в большинстве случаев их изоляции, смещения с командных постов и ареста. Разгром корниловщины в значительной мере способствовал изживанию последних соглашательских иллюзий. Наступил новый этап большевизации солдатских масс. /270/

      После разгрома генеральского заговора значительная часть низовых солдатских комитетов выступила с резолюциями, в которых настаивала на разгоне контрреволюционного Союза офицеров, чистке командного состава, отмене смертной казни, разрешений политической борьбы в армии [49]. Однако требования солдатских масс шли гораздо дальше этой достаточно умеренной программы. Солдаты требовали заключения мира, безвозмездной передачи земли крестьянам и национализации ее, а наиболее сознательные — передачи всей власти Советам [50]. На такую позицию эсеро-меньшевистское руководство комитетов стать не могло. Это приводило к тому, что солдаты переизбирали комитеты, заменяя соглашателей большевиками и представителями «левого блока».

      После корниловщины (в сентябре — октябре) революционное движение солдатских масс поднялось на новую, более высокую ступень. Солдаты начали выходить из повиновения командованию: не исполнять приказы, переизбирать командиров, вести активную борьбу за мир, брататься с противником. Партии меньшевиков и эсеров быстро утрачивали свое влияние.

      Авторитет же большевиков после корниловских дней резко возрос. Об этом красноречиво свидетельствуют сводки комиссаров и командования о настроении в частях 5-й армии. В сводке помощника комиссара 5-й армии В. С. Долгополова от 15 сентября сообщалось, что «большевистские течения крепнут» [51]. В недельной сводке командования от 17 сентября сообщалось, что «в 187-й дивизии 5-й армии отмечалось значительное влияние большевистской пропаганды» [52]. В сводке командования от 20 сентября говорилось, что «большевистская пропаганда наблюдается в 5-й армии, особенно в частях 120 дивизии» [53]. 21 сентября Долгополов писал, что большевистская агитация усиливается [54]. То же самое сообщалось и в сводках командования от 25 и 29 сентября [55]. 2 октября командующий 5-й армией В. Г. Болдырев докладывал военному министру: «Во всей армии чрезвычайно возросло влияние большевизма» [56].

      ЦК РСДРП(б) уделял большое внимание партийной работе в действующей армии, заслушивал на своих заседаниях сообщения о положении на отдельных фронтах. С такими сообщениями, в частности, трижды (10, 16 и 21 октября) выступал Я. М. Свердлов, докладывавший об обстановке на Северном и Западном фронтах [57]. ЦК оказывал постоянную помощь большевистским организациям в действующей армии, число которых на Северном фронте к этому времени значительно возросло. К концу октября 1917 г. ЦК РСДРП (б) был непосредственно связан, по подсчетам П. А. Голуба, с большевистскими организациями и группами более 80 воинских частей действующей армии [58]. В адресной книге ЦК РСДРП (б) значатся 11 воинских частей 5-й армии, имевших с ним переписку, среди которых отмечен и 149-й пехотный Чер-/271/-номорский полк. От его большевистской группы переписку вел Э. М. Склянский [59].

      Солдаты 5-й армии ноодпокритно посылали свои депутации в Петроградский и Московский Советы. Так, 27 сентября комитетом 479-го пехотного Кадниковского полка был делегирован в Моссовет член комитета В. Фролов. Ему поручили передать благодарность Моссовету за горячее участие в дело освобождения из Бутырской тюрьмы двинцев, особенно однополчан — большевиков П. Ф. Федотова, М. Е. Летунова, Политова и др. [60] 17 октября Московский Совет посетила делегация комитета 37-го армейского корпуса [61]. Посылка солдатских делегаций в революционные центры способствовала росту и укреплению большевистских организаций в армии.

      Руководители армейских большевиков посылали членов партии в ЦК для получения инструкций и агитационной литературы. С таким поручением от большевиков 14-го армейского корпуса 17 октября отправился в Петроград член корпусного комитета Г. М. Чертов [62]. ЦК партии, в свою очередь, посылал к армейским большевикам видных партийных деятелей для инструктирования и укрепления связей с центром. В середине сентября большевиков 5-й армии посетил В. Н. Залежский [63], а в середине октября — делегация петроградских партийных работников, возглавляемая Б. П. Позерном [64].

      О тактике большевистской работы в армии пишет в своих воспоминаниях служивший в то время вольноопределяющимся в одной из частей 5-й армии большевик Г. Я. Мерэн: «Основные силы наличных в армии большевиков были направлены на низовые солдатские массы. Отдельные большевики в войсковых частях создали группы большевистски настроенных солдат, распространяли свое влияние на низовые войсковые комитеты, устанавливали связь между собой, а также с ЦК и в первую очередь с военной организацией» [65]. Этим в значительной мере и объясняется тот факт, что большевизация комитетов начиналась снизу.

      Этот процесс отражен в ряде воспоминаний участников революционных событий в 5-й армии. И. М. Гронский пишет, что «во всех частях и командах дивизии (70-й пехотной.— С. Б.) эсеры и особенно меньшевики потерпели поражение. Количество избранных в комитеты сторонников этих двух партий сократилось. Перевыборы принесли победу большевикам» [66]. Н. А. Брыкин сообщает, что во второй половине сентября солдаты 16-го Особого пехотного полка под руководством выпущенных по их настоянию из двинской тюрьмы большевиков «взялись за перевыборы полкового комитета, комиссара, ротных судов и всякого рода комиссий. Ушков (большевик. — С. Б.) был избран комиссаром полка, Студии (большевик.— С. Б.) — председателем полкового комитета, меня избрали председателем полковой организации большевиков» [67]. /272/

      Процесс большевизации отчетливо прослеживается и по сводкам сведений, отправлявшихся из армии в штаб фронта. В сводке за период от 30 сентября по 6 октября отмечалось: «От полковых и высших комитетов все чаще и чаще поступают заявления, что они утрачивают доверие масс и бессильны что-либо сделать...». А за 5—12 октября сообщалось, что «в настоящее время происходят перевыборы комитетов; результаты еще неизвестны, но процентное отношение большевиков растет». Следующая сводка (за 20—27 октября) подтвердила это предположение: «Перевыборы комитетов дали перевес большевикам» [68].

      Одновременно с завоеванием солдатских организаций большевики развернули работу по созданию своей организации в масштабе всей армии. Существовавшая в Двинске организация РСДРП была, как уже отмечалось, объединенной. В имевшуюся при ней военную секцию входило, по данным на август 1917 г., 275 человек [69]. На состоявшемся 22 сентября в Двинске собрании этой организации произошло размежевание большевиков и меньшевиков 5-й армии [70].

      Вслед за тем был избран Двинский комитет РСДРП (б). Порвав с меньшевиками и создав свою организацию, большевики Двинска подготовили благоприятные условия для создания большевистской организации 5-й армии. Пока же при городском комитете РСДРП (б) образовался армейский большевистский центр. Разрозненные до этого отдельные организации и группы обрели наконец единство. Руководство партийной работой возглавили энергичные вожаки армейских большевиков: Э. М. Склянский, А. И. Седякин, И. М. Кригер, Н. Д. Собакин и др. [71]

      Созданию армейской организации большевиков способствовало также то, что вскоре оформился ряд самостоятельных большевистских организаций в тыловых частях 5-й армии, расположенных в крупных населенных пунктах, в частности в Дагде, Режице, Краславле [72]. Двинский комитет РСДРП(б) совместно с временным армейским большевистским центром стал готовиться к армейской партийной конференции.

      Перед этим состоялись конференции соглашательских партий (22—24 сентября у эсеров и 3—4 октября у меньшевиков), все еще пытавшихся повести за собой солдат. Однако важнейший вопрос — о мире — на этих конференциях либо вовсе игнорировался (у эсеров) [73], либо решался отрицательно (у меньшевиков) [74]. Это усиливало тяготение солдат в сторону большевиков.

      Новым шагом в укреплении позиций большевиков 5-й армии накануне Великого Октября явилось их оформление в единую организацию. Инициаторами созыва I конференции большевистских организаций 5-й армии (Двинск, 8—9 октября) были Э. М. Склянский, А. И. Седякин, И. М. Кригер [75]. На конференцию прибыли 34 делегата с правом решающего голоса и 25— с правом совещательного, представлявшие около 2 тыс. членов /273/ партии от трех корпусов армии. (Военные организации остальные двух корпусов не прислали своих представителей, так как до них не дошли телеграфные сообщения о конференции [76]) Прибыли представители от большевистских организаций гарнизонов Витебска, Двинска, Дагды, Краславля, Люцина и др. [77].

      Сообщения делегатов конференции показали, что подавляющее большинство солдат доверяет партии большевиков, требует перехода власти в руки Советов и заключения демократического мира. В резолюции, принятой после докладов с мест, конференция призвала армейских большевиков «с еще большей энергией основывать организации в частях и развивать существующие», а в резолюции о текущем моменте провозглашалось, что «спасение революции, спасение республики только в переходе власти к Советам рабочих, солдатских, крестьянских и батрацких депутатов» [78].

      Конференция избрала Бюро военной организации большевиков 5-й армии из 11 человек (во главе с Э. М. Склянским) и выдвинула 9 кандидатов в Учредительное собрание. Четверо из них были непосредственно из 5-й армии (Склянский, Седякин, Собакин, Андреев), а остальные из списков ЦК РСДРП (б) [79]. Бюро военной организации большевиков 5-й армии, послав в секретариат ЦК партии отчет о конференции, просило прислать литературу, посвященную выборам в Учредительное собрание, на что был получен положительный ответ [80].

      Бюро начало свою работу в тесном контакте с Двинским комитетом РСДРП(б), установило связь с военной организацией большевиков 12-й армии, а также с организациями большевиков Режицы и Витебска.

      После исторического решения ЦК РСДРП (б) от 10 октября о вооруженном восстании большевики Северного фронта мобилизовали все свои силы на выполнение ленинского плана взятия власти пролетариатом. 15—16 октября в Вендене состоялась учредительная конференция военных большевистских организаций всего Северного фронта. На нее собрались представители от организаций Балтийского флота, дислоцировавшегося в Финляндии, 42-го отдельного армейского корпуса, 1, 5, 12-й армий [81]. Конференция заслушала доклады с мест, обсудила текущий момент, вопрос о выборах в Учредительное собрание. Она прошла под знаком единства и сплочения большевиков Северного фронта вокруг ЦК партии, полностью поддержала его курс на вооруженное восстание.

      Объединение работающих на фронте большевиков в армейские и фронтовые организации позволяло ЦК РСДРП(б) усилить руководство большевистскими организациями действующей армии, направить их деятельность на решение общепартийных задач, связанных с подготовкой и проведением социалистической революции. Важнейшей задачей большевиков 5-й армии на дан-/274/-ном этапе были перевыборы соглашательского армискома. Многие части армии выдвигали подобные требования на своих собраниях, что видно из сводок командовании и периодической печати того времени [82]. И октябре оказались переизбранными большинство ротных и полковых комитетом и часть комитетом высшего звена. К октябрю большевики повели за собой значительную долю полковых, дивизионных и даже корпусных комитетов 5-й армии.

      Все это требовало созыва армейского съезда, где предстояло переизбрать армиском. Военная организация большевиков 5-й армии мобилизовала партийные силы на местах, развернула борьбу за избрание на съезд своих представителей.

      III съезд начал свою работу 16 октября в Двинске. 5-ю армию представляли 392 делегата [83]. Первым выступил командующий 5-й армией генерал В. Г. Болдырев. Он говорил о «невозможности немедленного мира» и «преступности братанья» [84]. Затем съезд избрал президиум, включавший по три представителя от больших и по одному от малых фракций: Э. М. Склянский, А. И. Седикин, К. С. Рожкевич (большевики), В. Л. Колеров, И. Ф. Модницей, Качарский (эсеры) [85], Харитонов (меньшевик-интернационалист), Ю. П. Мазуренко (меньшевик-оборонец) и А. А. Виленкин (народный социалист). Председателем съезда делегаты избрали руководителя большевистской организации 5-й армии Э. М. Склянского. Но меньшевистско-эсеровская часть съезда потребовала переголосования путем выхода в разные двери: в левую — те, кто голосует за Склянского, в правую — за эсера Колерова. Однако переголосование все равно дало перевес кандидатуре Склянского. За него голосовали 199 делегатов, а за Колерова — 193 делегата [86].

      На съезде большевики разоблачали соглашателей, подробно излагали линию партии но вопросам земли и мира. Используя колебании меньшевиков-интернационалистов, левых эсеров, максималистов, большевики успешно проводили свою линию, что отразилось в принятых съездом резолюциях. Так, в первый день работы но предложению большевиков съезд принял резолюцию о работе армискома. Прежнее руководство было охарактеризовано как недемократичное и оторванное от масс [87]. 17 октября съезд принял резолюцию о передаче всей земли, вод, лесов и сельскохозяйственного инвентаря в полное распоряжение земельных комитетов [88]. Съезд указал (19 октября) на сложность политического и экономического положения в стране и подчеркнул, что выход из него — созыв II Всероссийского съезда Советов [89]. Правые эсеры и меньшевики-оборонцы пытались снять вопрос о передаче власти в руки Советов. Против этих попыток решительно выступили большевики, которых поддержала часть левых эсеров и меньшевиков-интернационалистов. Склянский в своей речи дал ответ соглашателям: «Мы не должны ждать Учредительного собрания, которое уже откладывалось не без согласия оборонцев, ко-/275/-торые возражают и против съезда Советов. Главнейшая задача нашего съезда — это избрать делегатов на съезд Советов, который созывается не для срыва Учредительного собрания, а для обеспечении его созыва, и от съезда Советов мы обязаны потребовать проведении тех мер, которые семь месяцев ждет вся революционная армии» [90].

      Таким образом, по аграрному вопросу и текущему моменту были приняты в основном большевистские резолюции. Остальные разрабатывались также в большевистском духе (о мире, об отношении к командному составу и др.). Этому способствовало практическое осуществление большевиками 5-й армии, с июля — августа 1917 г., тактики «левого блока». Они сумели привлечь на свою сторону левых эсеров и меньшевиков-интернационалистов, что сказалось на работе съезда.

      Немаловажную роль в поднятии авторитета большевиков на съезде сыграло присутствие на нем группы видных петроградских партийных работников во главе с Б. П. По зерном [91], посланной ЦК РСДРП (б) на Северный фронт с целью инструктирования, агитации и связи [92]. Петроградские большевики информировали своих товарищей из 5-й армии о решениях ЦК партии, о задачах, которые должны выполнить армейские большевики в общем плане восстания. Посланцы столицы выступили на съезде с приветствием от Петроградского Совета [93].

      Завершая свою работу (20 октября), съезд избрал новый состав армискома во главе с Э. М. Склянским, его заместителем стал А. И. Седякин. В армиском вошло 28 большевиков, в том числе Н. Д. Собакин, И. М. Кригер, С. В. Шапурин, Г. Я. Мерэн, Ашмарин, а также 7 меньшевиков-интернационалистов, 23 эсера и 2 меньшевика-оборонца [94]. Это был первый во фронтовых частях армейский комитет с такой многочисленной фракцией большевиков.

      Победа большевиков на III армейском съезде ускорила переход на большевистские позиции крупных выборных организаций 5-й армии и ее тылового района. 20—22 октября в Двинске состоялось собрание солдат-латышей 5-й армии, избравшее свое бюро в составе 6 большевиков и 1 меньшевика-интернационалиста [95]. 22 октября на заседании Режицкого Совета был избран новый состав Исполнительного комитета. В него вошли 10 большевиков и 5 представителей партий эсеров и меньшевиков. Председателем Совета был избран солдат 3-го железнодорожного батальона большевик П. Н. Солонко [96]. Незначительное преимущество у соглашателей оставалось пока в Двинском и Люцинском Советах [97].

      Большевики 5-й армии смогли добиться крупных успехов благодаря тому, что создали в частях и соединениях разветвленную сеть партийных групп, организовали их в масштабе армии, провели огромную агитационно-пропагандистскую работу среди /276/ солдат. Свою роль сыграли печать, маршевые роты, рабочие делегации на фронт, а также делегации, посылаемые солдатами в Петроград, Москву, Ригу и другие революционные центры.

      Рост большевистского влияния на фронте способствовал усилению большевизации солдатских комитетов, которая выразилась в изгнании из них соглашателей, выдвижении требований заключения мира, разрешения аграрного вопроса, полной демократизации армии и передачи власти Советам. Переизбранные комитеты становились фактической властью в пределах своей части, и ни одно распоряжение командного состава не выполнялось без их санкции. С каждым днем Временное правительство и командование все больше теряли возможность не только политического, но и оперативного управления войсками.

      В. И. Ленин писал, что к октябрю — ноябрю 1917 г. армия была наполовину большевистской. «Следовательно, в армии большевики тоже имели уже к ноябрю 1917 года политический «ударный кулак», который обеспечивал им подавляющий перевес сил в решающем пункте в решающий момент. Ни о каком сопротивлении со стороны армии против Октябрьской революции пролетариата, против завоевания политической власти пролетариатом, не могло быть и речи...» [98].

      Успех большевиков на III армейском съезде подготовил переход большинства солдат 5-й армии Северного фронта на сторону революции. В последний день работы съезда (20 октября) начальник штаба фронта генерал С. Г. Лукирский доложил по прямому проводу в Ставку генералу Н. Н. Духонину: «1-я и 5-я армии заявили, что они пойдут не за Временным правительством, а за Петроградским Советом» [99]. Такова была политическая обстановка в 5-й армии накануне Великого Октября.

      На основании вышеизложенного большевизацию солдатских масс 5-й армии Северного фронта можно условно разделить на три основных периода: 1) образование в армии большевистских групп, сплочение вокруг них наиболее сознательных солдат (март — июнь); 2) полевение солдатских масс после июльских событий и начало складывания «левого блока» в 5-й армии (июль — август); 3) новая ступень полевения солдатских масс после корниловщины, образование самостоятельной большевистской организации, практическое осуществление политики «левого блока», в частности в ходе III армейского съезда, переход большинства солдат на сторону революции (сентябрь — октябрь). Процесс большевизации солдатских масс 5-й армии окончательно завершился вскоре после победы Великого Октября в ходе установления власти Советов.

      1. Капустин М. И. Солдаты Северного фронта в борьбе за власть Советов. М., 1957; Шурыгин Ф. А. Революционное движение солдатских масс Северного фронта в 1917 году. М., 1958; Рипа Е. И. Военно-революционные комитеты района XII армии в 1917 г. на не-/237/-оккупированной территории Латвии. Рига, 1969; Смольников А. С. Большевизация XII армии Северного фронта в 1917 году. М., 1979.
      2. ЦГВИА, ф. 2031 (Штаб главнокомандующего армиями Северного фронта), оп. 1, д. 539.
      3. Там же, д. 212, л. 631—631 об.; д. 214, л. 316—322; ф. 2122 (Штаб 5-й армии), оп. 1, д. 561, л. 211—213, 271—276; д. 652, л. 102—105 об.
      4. Очерки экономической истории Латвии (1900—1917). Рига, 1968, с. 290.
      5. Яковенко А. М. V армия в период мирного развития революции (март — июнь 1917 г.).— Изв. АН ЛатвССР, 1978, № 2, с. 104—105.
      6. Денисенко В. С. Солдаты пятой.— В кн.: Октябрь на фронте: Воспоминания. М., 1967, с. 93; Миллер В. И. Солдатские комитеты русской армии в 1917 г.: (Возникновение и начальный период деятельности). М., 1974, с. 192.
      7. Шелюбский А. П. Большевистская пропаганда и революционное движение на Северном фронте накануне 1917 г.— Вопр. ист., 1947, № 2, с. 73.
      8. Разложение армии в 1917 г.: Сб. док. М.; Л., 1925, с. 7.
      9. Миллер В. И. Указ. соч., с. 194—195.
      10. Революционное движение в России в апреле 1917 г. Апрельский кризис: Документы и материалы. М., 1958, с. 785—786.
      11. Денисенко В. С. Указ. соч., с. 96— 97.
      12. Там же, с. 95.
      13. Якупов Н. М. Партия большевиков в борьбе за армию в период двоевластия. Киев, 1972, с. 116.
      14. Громова 3. М. Борьба большевиков за солдатские массы на Северном фронте в период подготовки и проведения Великой Октябрьской социалистической революции. Рига, 1955, с. 129.
      15. Якупов Н. М. Указ. соч., с. 116.
      16. ЦГВИА, ф. 2003 (Ставка / Штаб верховного главнокомандующего /), оп. 2, д. 468, 498, 510; ф. 2015 (Управление военного комиссара Временного правительства при верховном главнокомандующем), оп. 1, д. 54; ф. 2031, оп. 1, д. 1550; оп. 2, д. 295, 306.
      17. Андреев А. М. Солдатские массы гарнизонов русской армии в Октябрьской революции. М., 1975 с. 59—60; Вооруженные силы Безликого Октября. М., 1977, с. 127-128.
      18. ЦГВИА, ф. 2031, оп. 2, д. 295 л. 98—98 об., 112, 151—151 об.
      19. Там же, оп. 1, д. 1550, л. 24 об. 63.
      20. Якупов Н. М. Указ. соч., с. 45.
      21. Минц И. И. История Великого Октября: В 3-х т. 2-е изд. М., 1978 т. 2, с. 400.
      22. Миллер В. И. Указ. соч., с. 195—196.
      23. К маю 1917 г. объединенная организация РСДРП в Двинске насчитывала 315 членов. Возглавлял ее меньшевик М. И. Кром. См.: Всероссийская конференция меньшевистских и объединенных организаций РСДРП 6—12 мая 1917 г. в Петрограде. Пг., 1917, с. 30.
      24. Борьба партии большевиков за армию в социалистической революции: Сб. док. М., 1977, с. 179.
      25. Более подробно об этом см.: Громова 3. М. Провал июньского наступления и июльские дни на Северном фронте. — Изв. АН ЛатвССР, 1955, № 4; Журавлев Г. И. Борьба солдатских масс против летнего наступления на фронте (июнь —июль 1917 г.). — Исторические записки, М., 1957, т. 61.
      26. ЦГВИА, ф. 366 (Военный кабинет министра-председателя и политическое управление Военного министерства), оп. 2, д. 17, л. 217. Этот «Перечень» с неточностями и пропусками опубликован в кн.: Двинцы: Сборник воспоминаний участников Октябрьских боев в Москве и документы. М., 1957, с. 158—159.
      27. «Двинцы» — революционные солдаты 5-й армии, арестованные за антивоенные выступления в июне — июле 1917 г. Содержались в двинской тюрьме, а затем в количестве 869 человек — в Бутырской, в Москве. 22 сентября по требованию МК РСДРП (б) и Моссовета освобождены. Из них был создан отряд, принявший участие в Октябрьском вооруженном восстании в Москве. /278/
      28. Центральный музей Революции СССР. ГИК, Вс. 5047/15 аб., Д 112-2 р.
      29. ЦГВПА, ф. 2031, оп. 1, д. 212, л. 631—631 об.
      30. Такую цифру называет П. Ф. Федотов, бывший в то время одним из руководителей большевиков 479-го пехотного Кадниковского полка. См.: Двинцы, с. 19.
      31. Революционное движение в русской армии. 27 февраля — 24 октября 1917 г.: Сб. док. М., 1968, с. 376—377.
      32. ЦГВИА, ф. 2122, оп. 1, д. 680, л. 282.
      33. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии (Двинск), 1917, 15 июля.
      34. ЦГВИА, ф. 2122, оп. 2, д. 13, ч. II, л. 313—313 об.
      35. Революционное движение в России в июле 1917 г. Июльский кризис: Документы и материалы. М., 1959, с. 436—437.
      36. И. М. Гронский в то время был эсером-максималистом, но в июльские дни поддерживал партию большевиков, а впоследствии вступил в нее. По его воспоминаниям можно проследить, как в 5-й армии складывался «левый блок».
      37. Гронский И. М. 1917 год. Записки солдата.— Новый мир, 1977, № 10, С. 193—195. О подобных же поездках в Петроград, Кронштадт, Гельсингфорс, Ревель и другие пролетарские центры сообщает в своих воспоминаниях бывший тогда председателем комитета 143-го пехотного Дорогобужского полка (36-я пехотная дивизия) В. С. Денисенко (Указ. соч., с. 94—95). Однако следует отметить, что такие поездки осуществлялись с большим трудом и не носили регулярного характера (см.: Гронский И. М. Указ. соч., с. 199).
      38. Гронский И. М. Указ. соч., с. 199.
      39. Об этом пишет И. М. Гронский (Указ. соч., с. 196—197), а также доносит комиссар 5-й армии А. Е. Ходоров в Управление военного комиссара Временного правительства при верховном главнокомандующем. См.: ЦГВИА, ф. 2015, оп. 1, д. 54, л. 124.
      40. ЦГВИА, ф. 366, оп. 1, д. 227, л. 59.
      41. ЦГВИА, ф. 2015, оп. 1, д. 57, л. 91.
      42. ЦГВИА, ф. 366, оп. 1, д. 227, л. 63—64.
      43. Великая Октябрьская социалистическая революция: Хроника событий: В 4-х т. М., 1960, т. 3. 26 июля — 11 сентября 1917 г., с. 211; Революционное движение в России в августе 1917 г. Разгром корниловского мятежа: Документы и материалы. М., 1959, с. 283—284.
      44. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 23 авг.
      45. Там же, 1917, 31 авг.
      46. Минц И. И. Указ. соч., т. 2, с. 650.
      47. ЦГВИА, ф. 2031, оп. 1, д. 1550, л. 41—46 об. (Подсчет автора).
      48. ЦГАОР СССР, ф. 1235 (ВЦИК), оп. 36, д. 180, л. 107.
      49. ЦГВИА, ф. 2031, оп. 1, д. 1550, л. 61—61 об.
      50. Рабочий путь, 1917, 30 сент.
      51. О положении армии накануне Октября (Донесения комиссаров Временного правительства и командиров воинских частей действующей армии).— Исторический архив, 1957, № 6, с. 37.
      52. Великая Октябрьская социалистическая революция: Хроника событий: В 4-х т. М., 1961, т. 4. 12 сент.— 25 окт. 1917 г. с. 78.
      53. ЦГВИА, ф. 2003, оп. 4, д. 31, л. 24 об.
      54. Армия в период подготовки и проведения Великой Октябрьской социалистической революции.— Красный архив, 1937, т. 84, с. 168—169.
      55. Исторический архив, 1957, № 6, с. 37, 44.
      56. Муратов X. И. Революционное движение в русской армии в 1917 году. М., 1958, с. 103.
      57. Протоколы Центрального Комитета РСДРП (б). Авг. 1917 — февр. 1918. М., 1958, с. 84, 94, 117.
      58. Голуб П. А. Большевики и армия в трех революциях. М., 1977, с. 145.
      59. Аникеев В. В. Деятельность ЦК РСДРП (б) в 1917 году: Хроника событий. М., 1969, с. 447—473.
      60. ЦГВИА, ф. 2433 (120-я пехотная дивизия), оп. 1, д. 7, л. 63 об., 64.
      61. Солдат, 1917, 20 окт. /279/
      62. Чертов Г. М. У истоков Октября: (Воспоминания о первой мировой войне и 1917 г. на фронте. Петроград накануне Октябрьского вооруженного восстания) / Рукопись. Государственный музей Великой Октябрьской социалистической революции (Ленинград), Отдел фондов, ф. 6 (Воспоминания активных участников Великой Октябрьской социалистической революции), с. 36—37.
      63. Аникеев В. В. Указ. соч., т. 285, 290.
      64. Рабочий и солдат, 1917, 22 окт.
      65. Мерэн Г. Я. Октябрь в V армии Северного фронта.— Знамя, 1933, № 11, с. 140.
      66. Гронский И. М. Записки солдата.— Новый мир, 1977, № 11, с. 206.
      67. Брыкин Н. А. Начало жизни.— Звезда, 1937, № 11, с. 242—243.
      68. ЦГВИА, ф. 2031, оп. 1, д. 1550, л. 71—72, 77 об.— 78, 93—93 об.
      69. Миллер В. И. Военные организации меньшевиков в 1917 г.: (К постановке проблемы).— В кн.: Банкротство мелкобуржуазных партий России, 1917—1922 гг. М., 1977, ч. 2, с. 210.
      70. Рабочий путь, 1917, 28 сент.
      71. Шапурин С. В. На переднем крае.— В кн.: Октябрь на фронте: Воспоминания, с. 104.
      72. Дризул А. А. Великий Октябрь в Латвии: Канун, история, значение. Рига, 1977, с. 268.
      73. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 27 сент.
      74. Там же, 1917, 10, 12 окт.
      75. Вооруженные силы Великого Октября, с. 144.
      76. Рабочий путь, 1917, 26 окт.
      77. Андреев А. М. Указ. соч., с. 299.
      78. Солдат, 1917, 22 окт.
      79. Революционное движение в России накануне Октябрьского вооруженного восстания (1—24 октября 4917 г.): Документы и материалы. М., 1962, с. 379.
      80. Переписка секретариата ЦК РСДРП (б) с местными партийными организациями. (Март — октябрь 1917): Сб. док. М., 1957, с. 96.
      81. Окопный набат, 1917, 17 окт.
      82. Рабочий путь, 1917, 7 окт.; ИГапъ. СССР, ф. 1235, оп. 78, д. 98, л. 44-49; ЦГВИА, ф. 2003, оп. 4, д. 44, л. 45 об.; ф. 2433, оп. 1, д. 3, л. 17 об.
      83. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 22 окт.
      84. Из дневника ген. Болдырева.— Красный архив, 1927, т. 23, с. 271—272.
      85. Самостоятельная фракция левых эсеров не была представлена на съезде, поскольку входила в единую эсеровскую организацию.— Новый мир, 1977, № 10, с. 206.
      86. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 22 окт.
      87. Там же, 1917, 24 окт.
      88. Окопный набат, 1917, 20 окт.
      89. Рабочий путь, 1917, 21 окт.
      90. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 24 окт.
      91. По предложению Склянского Позерн 17 октября был избран почетным членом президиума съезда.— Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 24 окт.
      93. Рабочий и солдат, 1917, 22 окт.
      93. Рабочий путь, 1917, 18 окт.
      94. Мерэн Г. Я. Указ. соч., с. 141; III ап урин С. В. Указ. соч., с. 104—105.
      95. Кайминь Я. Латышские стрелки в борьбе за победу Октябрьской революции, 1917—1918. Рига, 1961, с. 347.
      96. Изв. Режицкого Совета солдатских. рабочих и крестьянских депутатов, 1917, 25 окт.; Солонко П. // Врагам нет пути к Петрограду! — Красная звезда, 1966, 4 нояб.
      97. Смирнов А. М. Трудящиеся Латгалии и солдаты V армии Северного фронта в борьбе за Советскую власть в 1917 году.— Изв. АН ЛатвССР, 1963, № 11, с. 13.
      98. Ленин В. И. Полн: собр. соч., т. 40, с. 10.
      99. Великая Октябрьская социалистическая революция, т. 4, с. 515.

      Исторические записки. №109. 1983. С. 262-280.