Медушевский А. Н. П. Н. Милюков: ученый и политик

   (0 отзывов)

Saygo

Медушевский А. Н. П. Н. Милюков: ученый и политик // История СССР. - 1991. - № 4. - С. 20-41.

Фигура Павла Николаевича Милюкова — выдающегося русского историка и крупного политического деятеля — долгие годы оставалась вне поля зрения советских исследователей. Тому были свои причины идеологического и политического характера. Ныне создались более благоприятные условия для анализа его научного творчества и общественно-политической деятельности.

В предлагаемом вниманию читателей очерке сделана попытка проследить взаимосвязи в менявшемся с годами облике Милюкова, — ученого и политика, научные труды которого всегда были опорой гражданской позиции автора, а трагический опыт его служения известным общественным идеалам способствовал обогащению концептуального анализа отечественной истории1.

П. Н. Милюков родился 15 января 1859 г. в дворянской семье. Формирование его личности, складывание научных и общественных интересов происходило в Москве первых пореформенных десятилетий. Одним из важнейших событий того периода стала начавшаяся на Балканах русско-турецкая война 1877—1878 гг. Милюков, тогда гимназист последних лет обучения, вступает в кружок учащихся, сочувствовавших делу освобождения славянских народов из-под турецкого ига.

В 1877 г. Милюков — студент историко-филологического факультета Московского университета. Здесь судьба свела его с двумя выдающимися учеными — П. Г. Виноградовым и В. О. Ключевским. Оба они оказали влияние на формирование научных взглядов Милюкова, хотя и не в одинаковой степени. Молодой приват-доцент Виноградов в то время только что вернулся из-за границы. Он был всего лишь на пять лет старше Милюкова, и, по-видимому, их взаимоотношения были скорее дружескими, чем официальными. Ключевский же был человеком другого поколения и со студентами держал себя подчеркнуто сухо. Вероятно, поэтому Милюков, уже решивший посвятить себя русской истории, более охотно занимался у Виноградова, который обучал его методам исторического исследования. И хотя Милюков начал работать под руководством Ключевского, последний, как справедливо полагает биограф Милюкова Т. Риха, не может быть признан его подлинным учителем, а их временное сближение объясняется больше формальными причинами, нежели глубоким единомыслием2. Разумеется, Ключевский оказал определенное влияние на Милюкова, тем более, что именно на 80-е гг. приходится расцвет деятельности знаменитого русского историка.

В эти годы Милюков учится сам, дает частные уроки, принимает активное участие в делах студенческого самоуправления. То был период оттепели — «диктатуры сердца» графа М. Т. Лорис-Меликова, или, по словам самого Милюкова, благоприятный момент правительственного либерализма.

После убийства Александра II (1 марта 1881 г.) в стране наступила политическая реакция. Студенческое самоуправление во всех его формах подверглось жесткому давлению. Все студенческие митинги и сходки были запрещении Наиболее радикальная часть студенчества в знак протеста против правительственных мер устроила митинг. Милюков не разделял крайней точки зрения, стремился убедить студентов прекратить выступление, тем не менее он был арестован и исключен на год из университета, несмотря на заступничество ректора Н. С. Тихонравова.

После этого инцидента некто Кречетов, сын богатого купца, друг брата Милюкова, предложил ему отправиться в совместную поездку по Италии. Милюков с радостью воспользовался этим приглашением, рассчитывая пополнить свое образование и заняться научной работой. В архиве Милюкова сохранились его первые научные работы. Вот их названия: «О родовом устройстве древних римлян», «Аграрный закон Спурия Кассия», «Начало Римской империи», «Коллегии при императорах», «Тиберий и Тацит». Его научные интересы охватывали широкий круг вопросов истории античности и касались творчества ее наиболее ярких мыслителей — от Сократа и Демосфена до Цицерона и Плутарха3. Аналогичная тематика — история хозяйства, общества и государственности — стала предметом рассмотрения при изучении средневековой европейской истории в рамках курса П. Г. Виноградова4.

Возвратившись в университет, Милюков быстро сошелся с новыми студентами, некоторые из них, например, Д. И. Шаховской, стали его друзьями и единомышленниками по кадетской партии. В 1885 г., блестяще сдав магистерские экзамены, Милюков приступил к написанию диссертации. Чтобы остаться при университете, необходимо было выступить с публичной лекцией на тему по собственному выбору. Примечательно, что Милюков взял для своего выступления тему «Юридическая школа в русской историографии». Лекция получила признание и была напечатана в солидном журнале «Русская мысль», сыгравшем затем большую роль в журналистской и публицистической деятельности Милюкова5.

С 1886 г. Милюков — приват-доцент Московского университета. Как писал о нем позднее Г. В. Вернадский, это был настоящий труженик науки, пролетарий умственного труда6. Заметим, что даже в качестве приват-доцента Милюков, как и большинство его коллег, вел весьма скромный, а порой и полуголодный образ жизни (их жалованье, случалось, было меньше обычной студенческой стипендии). Проф. Н. И. Стороженко, специалист по литературе, с которым Милюков подружился, ввел его в кружок либеральной профессуры. Это обстоятельство сыграло весьма существенную роль как в научной, так и особенно в политической карьере Милюкова. Он познакомился с такими крупнейшими мыслителями либерального направления, как юристы М. М. Ковалевский, С. А. Муромцев и И. И. Янжул, математик Н. В. Бугаев, а также редактор журнала «Русская мысль» В. А. Гольцев7.

Стороженко рекомендовал молодого историка в качестве обозревателя русской литературы издателям британского еженедельника «The Athenaeum». С 1889 г. по 1896 г. Милюков сотрудничает в этом издании. Эта деятельность давала ему возможность постоянно наблюдать, как литература отражает социальные и политические процессы в стране. Первый свой обзор для этого журнала он посвятил творчеству М. Е. Салтыкова-Щедрина, в котором сопоставил сатирика с другим кумиром молодежи — Г. И. Успенским, причем не в пользу последнего. Затем последовали обзоры творчества Н. Г. Чернышевского, А. П. Чехова, Л. Н. Толстого, Вл. С. Соловьева, а также П. Д. Боборыкина, И. Н. Потапенко, А. И. Эртеля и других писателей. Рукописные тексты этих работ, сохранившиеся в архиве Милюкова, позволяют констатировать, что главными для него были вопросы о социальной направленности и общественном значении сочинений того или иного автора, раскрытие «литературных направлений, тесно связанных с различными общественными партиями, и их взаимная борьба»8. В статье о Салтыкове-Щедрине, например, мы находим целостную характеристику его эпохи: «Господствующий факт этого периода русской жизни, — пишет Милюков, — есть, конечно, наша великая мирная революция XIX в. — уничтожение крепостного права и его последствия. Социальный переворот 19 февраля 1861 г. изменил одним ударом привычные отношения между сословиями...» Отсюда тот болезненный разрыв между старым и новым, традиционной и измененной сословной организацией, отцами и детьми, ставший предметом осмысления русской литературы9. Интерес Милюкова к социологической интерпретации литературы прослеживается и в его позднейших работах по истории русской культуры и интеллигенции, историографии.

В 1886—1892 гг. Милюков работает над диссертацией «Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII столетия и реформа Петра Великого». Обращение Милюкова к изучению реформ Петра отнюдь не случайно. Ознаменовав важнейшую переломную эпоху в русской истории вплоть до революции начала XX в., эти реформы представляют ключевую проблему всякой историографической концепции. «Подобно тому, как во Франции каждый новый этап в развитии исторической мысли находит себе выражение в новом пересмотре истории Великой французской революции, — справедливо писал А. А. Кизеветтер, — так и в России такую роль, как бы сказать, пробного камня для проявления того или иного исторического мировоззрения играло то или иное отношение историка к пониманию реформы Петра»10. Ретроспективно оценивая свою работу, Милюков отмечал: «Моя задача была — объяснить значение петровской реформы. Но я отвергал старую постановку спора, как он велся в поколениях 40-х — 70-х годов. Славянофилы стояли на принципах русской самобытности, западники — на принципе заимствования западной культуры. Мой тезис был, что европеизация России не есть продукт заимствования, а неизбежный результат внутренней эволюции, одинаковый в принципе у России с Европой, но лишь задержанный условиями среды»11. С этой точки зрения подход Милюкова оказывался своеобразным синтезом двух предшествующих взаимоисключающих позиций славянофилов и западников, означал более сложное видение реформ. «Меня потом упрекали в умалении роли Петра, — писал ученый в этой связи, — не понимая моей основной цели — стать при оценке реформы над упрощенным противопоставлением неподвижной самобытности и насильственной ломки»12.

К явному неудовольствию Ключевского, который предпочитал давать своим ученикам маленькие и безобидные «темки», Милюков решил рассмотреть принципиальную проблему — экономическое положение России в период царствования Петра Великого. Выбирая экономический подход, он действовал вполне в духе времени. По признанию самого ученого, экономический материализм оказал на него в то время существенное влияние. Кроме того, именно изучая реформы Петра, он имел возможность по-новому посмотреть на традиционные споры в русской общественной мысли, определить свою позицию.

Работая над диссертацией, требовавшей обращения к архивам, Милюков два лета провел в петербургских архивохранилищах. Многочисленные выписки из источников сохранились в личном фонде ученого, среди них, в частности, выписки из книг Ближней канцелярии о доходах и расходах по государственному управлению, окладных книг и проч.13. Другой группой материалов являются конспекты источников о ходе реформ государственного аппарата, проектов преобразований, новых служебных назначениях14. Особое внимание Милюков уделяет освещению реформы финансовой администрации и податной системы — переустройству местного управления губерний и коллегий15. Таким образом, в изучении петровских реформ объединены были две темы: государственное хозяйство (финансы) и собственно административные преобразования, что давало возможность проследить их взаимодействие.

17 мая 1892 г. состоялась публичная защита диссертации Милюкова, завершившаяся присуждением ему магистерской степени. Этот день был омрачен ухудшением отношений с Ключевским, который своим выступлением обрек на неудачу инициативу Виноградова о присвоении Милюкову более высокой, докторской степени.

Как бы то ни было, а труд Милюкова, в котором обосновывался новый подход к одному из важнейших этапов русской истории, был высоко оценен современниками, хотя главный его вывод о том, что ценой разорения Россия возведена была в ранг европейской державы16, вызвал споры. Они продолжаются и в наше время, причем многие исследователи сегодня склоняются к точке зрения Милюкова17, часто не учитывая того, что представления самого Милюкова о петровской реформе отнюдь не были неизменными и претерпели существенные изменения с течением времени. Общая эволюция мировоззрения Милюкова, анализ событий революции и последующей консолидации новой власти привели его к выводу о закономерном характере реформ Петра и заставили более терпимо отнестись к личности самого преобразователя. Принципиальный вывод Милюкова, сделанный в 1925 г., состоял в том, что последующая история страны позволила понять истинное место реформ Петра, отделив необходимое в них от случайного18.

В 1893 г. Милюков выступил с лекцией «Разложение славянофильства». Это была его программная работа, в которой решительной критике были подвергнуты воззрения крупнейших представителей неославянофильства — Н. Я. Данилевского, К. Н. Леонтьева и В. С. Соловьева. Подвергая разбору основные положения старого и нового славянофильства, Милюков приходил к последовательно западническому выводу: «Истинное славянофильство... прекратило свое существование... Теперь оно умерло и не воскреснет»19. С этого времени Милюков наряду с П. Г. Виноградовым становится лидером западнического крыла русской профессуры, выступавшего против официальной идеализации древнерусских порядков. Милюков и его соратники — Виноградов, Стороженко, Чупров, Веселовский и др. — взялись за устройство так называемой «Комиссии по организации домашнего чтения», представлявшей собой центр по распространению культуры и просвещения среди широких масс населения. В ноябре 1894 г. после чтения публичных лекций в Нижнем Новгороде Милюков подвергся преследованию. Как явствует из «Прошения П. Н. Милюкова попечителю Московского учебного округа о разрешении прочесть в Нижнем Новгороде цикл публичных лекций», срок, установленный для них, истекал лишь в 1895 г.20, но к этому времени ученый оказался уже не у дел.

После того, как Николай II заявил делегации земцев 17 января 1895 г. о несбыточности их мечтаний по поводу конституции и о сохранении самодержавия в незыблемом виде, начались гонения на основной оплот свободной мысли — университеты, что сыграло решающую роль в судьбе Милюкова. Как неблагонадежный ученый он был отстранен от преподавательской деятельности, а 23 февраля 1895 г. ему было объявлено, что он немедленно должен выехать из Москвы в любой провинциальный город по своему усмотрению. Вместе с семьей Милюков выехал в Рязань, где и находился до весны 1897 г. Как рассказывает сам ученый в «Воспоминаниях», это было спокойное и продуктивное в научном отношении время: приезжали московские друзья, рязанское общество открыло свои двери, появился досуг и даже возможность для игры на скрипке и занятий археологией. В бумагах Милюкова этого времени мы находим записи об археологических раскопках, конспекты литературы по археологии, черновики собственных работ по этой дисциплине21. Был опубликован ряд его специальных исследований по археологии22. Одновременно Милюков сотрудничает в ряде ведущих журналов, сделавших его своим корреспондентом, пишет очерки об «идеалистах 30-х годов» (Н. В. Станкевиче, В. Г Белинском и А. И. Герцене), опубликованные позднее в книге «Из истории русской интеллигенции»23.

Результатом длительной научной и педагогической работы явился новый капитальный труд Милюкова — «Очерки по истории русской культуры», который начал печататься с 1895 г. в журнале «Мир Божий», являвшемся органом легальных марксистов во главе с П. Б. Струве и М. И. Туган-Барановским. По словам Т. Рихи, труд Милюкова представлял собой «уникальную работу исторического синтеза», основной задачей которого было объяснить современность, исходя из тех ее предпосылок, которые можно обнаружить в прошлом.

В этом отношении «Очерки» были несомненным разрывом с предшествовавшей традицией и символизировали отход Милюкова от чисто академической работы24.

Известно, что труд Милюкова был задуман по аналогии с классическим сочинением Франсуа Гизо «История цивилизации во Франции». Однако современники расценили появление «Очерков» как важное событие общественной жизни и определенную веху в развитии русской мысли. Здесь уместно обратиться к общей характеристике формирования взглядов Милюкова на русский исторический процесс.

Продолжая магистральную тенденцию отечественной науки, представленную государственной, или юридической школой, Милюков в то же время совершенно по-новому решал поставленные ею вопросы25, что, по словам современников, явилось характерным признаком разрушения традиционной парадигмы объяснения фактов русской истории. Например, отмечалось, что если в трудах Ключевского влияние юридической школы еще остается довольно заметным, то «в диссертации П. Н. Милюкова традиции „юридической школы" преодолены окончательно»26.

Для такого вывода безусловно имелись известные основания. Прежде всего, Милюков подходит к историческому исследованию с принципиально иным научным мировоззрением. Он сознательно отбрасывает как устаревшие всякие попытки «философского», точнее метафизического или телеологического объяснения истории в духе немецкой философии и ее русских последователей27. Философия истории, согласно Милюкову, уже сыграла свою роль предшественницы современной научной социологии и теперь должна уступить ей место.

Опираясь на воззрение Г. Спенсера, Дж. Милля и О. Конта, Милюков придает решающее значение фактам и их социологическому осмыслению. Вслед за Л. фон Ранке русский ученый считает, что основная задача историка состоит в выявлении и критическом изучении фактов прошлого. Однако он не останавливается на этом. Следующим этапом работы, по мнению Милюкова, должно быть социологическое осмысление фактов, т. е. выявление общего и особенного в них с целью открытия закономерностей в процессах социального развития, изучения их стадий, а в конечном счете всей исторической эволюции. «Такое широкое применение идеи закономерности, — поясняет ученый, — необходимо вытекает из современного взгляда на мир, точно так же, как идея целесообразности вытекала из старого мировоззрения. Мы принимаем закономерность исторических явлений совершенно независимо от того, может ли история открыть нам эти искомые законы»28. Иными словами, закономерная связь явлений или идея закономерности есть не столько реальное отношение, сколько идеальный тип, вспомогательный инструмент познания. Поэтому Милюков не чужд в принципе формально-логических построений: он считал возможным, например, применение индуктивного и дедуктивного методов для раскрытия внутренних законов исторического развития. В этом отношении «Бэкон и Декарт стоят у колыбели его социологического анализа»29.

Эти философские принципы оставались практически неизменными на всем протяжении творчества Милюкова начиная с первых лет научной работы. Значительное число рукописей на философские темы, сохранившихся в личном архивном фонде Милюкова, приходится на студенческие годы, когда происходило формирование взглядов ученого. Наиболее характерным сочинением такого рода является разбор «Критики чистого разума» И. Канта, в котором на первое место выдвигаются вопросы логики и гносеологии, причем делается попытка проследить историю этого вопроса, восходящую к Аристотелю30. В этом отношении интересно также обращение Милюкова к специальному разбору и конспектированию «Метафизики» Аристотеля и сочинений по логике31. Отметим, что лекции по истории новой философии, читавшиеся в Московском университете в 1892 г., конспект которых имеется в личном фонде Милюкова, делились на две части, первая из которых была посвящена Канту, а вторая — периоду развития философии после него, причем этот период рассматривался главным образом как возвращение к докантовской метафизике. Тем самым расцвет немецкой классической философии в лице И. Г. Фихте, Ф. В. Й. Шеллинга и Г. В. Ф. Гегеля представал как? реакционная антитеза критическому направлению. В соответствии с этим попытка К. Е. Дюринга, Э. Маха и Р. Авенариуса возродить кантианство рассматривалась как позитивное научное направление32. Можно констатировать, что именно в направлении к неокантианству и эмпириокритицизму и связанным с ними построениям в области социологии и права постепенно развивались взгляды П. Н. Милюкова.

Другой стороной философских воззрений Милюкова является многофакторная концепция социальной эволюции, согласно которой в развитии общества нельзя выделить какой-либо один решающий или главный фактор, а следует изучать меняющуюся роль каждого из действующих факторов. Наиболее развернутое обоснование данный подход нашел как раз в «Очерках по истории русской культуры», отразившись уже в структуре книги. В отличие от всех предшествующих обобщающих трудов такого рода, труд Милюкова был построен не по хронологическому, а по логическому (проблемно-тематическому) принципу: после характеристики своего общего подхода автор предлагает ряд «очерков», характеризующих последовательно «население», «государственный строй (войско, финансы, учреждения)», «экономический быт», «сословный строй», развитие церкви и веры, школы и образования, литературы и искусства. Сущность культурологической теории Милюкова состоит, следовательно, в отыскании основных параметров социальной эволюции, стадий роста отечественной цивилизации.

Ключевую роль при этом играет общая западническая ориентация Милюкова, исходившего из принципиального сходства основных тенденций развития западноевропейской и русской истории. Такой подход несомненно открывал возможность установления типологически сходных черт эволюции России со странами Запада и в то же время позволял показать ее специфику, подчас весьма ощутимую и наводящую на мысль о значении азиатского компонента культуры, отсталости, о необходимости ее преодоления. В этом отношении очень важна впервые сформулированная здесь Милюковым идея о связи науки и политики, положенная им затем в основу своей политической деятельности и позволяющая во многом объяснить ее. «Физиолог,— пишет он,— обыкновенно не занимается лечением людей, хотя легко представить себе случай, в котором дать медицинский совет будет для него нравственной обязанностью. То, что для физиолога составляет более или менее редкий случай, для социолога и историка превращается в общее правило. Как член данного общества социолог необходимо чувствует потребность или обязанность прилагать свое знание к оценке окружающей его общественной деятельности. В большей или меньшей степени, следовательно, — своей деятельностью или даже просто своими мнениями — он поневоле призван играть роль общественного деятеля»33.

Наконец, третья существенная особенность подхода Милюкова к изучению исторического процесса была обусловлена несомненным влиянием на него исторического материализма, вернее экономического материализма в той его постановке, которую можно найти в трудах Струве, Туган-Барановского и других т. н. «легальных марксистов». Практическое воплощение это нашло уже в книге о государственном хозяйстве при Петре I, но особенно в «Очерках», где экономический фактор выступает как один из главных при изучении социальной эволюции.

Если сравнить исторические взгляды Милюкова с основными компонентами учения государственной школы, то обнаружится их фундаментальная общность. Подобно типичным представителям государственной школы Милюков большое внимание уделяет географическому фактору русского исторического процесса, колонизации новых пространств, вызванной этими обстоятельствами стадиальной смещенности основных социальных процессов и, наконец, связанной с этим особой роли государства в России. Действительно, как типичный государственник Милюков считает государство главным деятелем русской истории и в этом смысле противопоставляет ей историю западную. Основными доводами при обосновании этой позиции оказываются, как ни странно, аргументы исторического материализма. «Дело в том,— объясняет он,— что в России государство имело огромное влияние на общественную организацию, тогда как на Западе общественная организация обусловила государственный строй. Этот тезис кажется, на первый взгляд, парадоксом. Он как будто противоречит той очень распространенной теории, что политический строй всякого государства должен быть „надстройкой" над экономическим „фундаментом". Мы, однако, нисколько не отрицаем зависимости политической надстройки от экономического фундамента. Напротив, мы предполагаем лишний раз иллюстрировать эту зависимость на примере России. Именно элементарное состояние экономического „фундамента" вызвало у нас в России гипертрофию государственной „надстройки" и обусловило сильное обратное воздействие этой „надстройки" на самый „фундамент"»34. Сила государственности, считает Милюков, есть обратная сторона слабости и аморфности общества. Постоянное расширение территории страны, растущие задачи ее обороны вели к усилению государства, росту его вмешательства в жизнь общества. Отсюда интерпретация служилого государства, закрепощения и раскрепощения сословий как следствия военно-финансовой необходимости. Указанный подход к русскому историческому процессу, представлявший во многом развитие взглядов Ключевского, вел к сосредоточению внимания на проблеме взаимодействия экономики и общества, которая стала центральной для социологической и исторической науки рассматриваемого времени. Достаточно в этой связи указать на тот факт, что никто иной, как Макс Вебер сделал ее предметом своего главного труда — «Хозяйство и общество»35. Так что Милюков работал над вполне актуальной проблематикой и, кстати, в дальнейшем принял некоторые выводы Вебера, в том числе и по истории России. В то же время ясно, что Милюков, в отличие от германского мыслителя, не ставил своей целью социологическое решение задачи и несколько упрощал дело, сводя его подчас к истории финансов36.

Если современники восприняли эту точку зрения Милюкова как разрыв со всей предшествовавшей историографической традицией, восходящей к С. М. Соловьеву, К. Д. Кавелину и Б. Н. Чичерину, то мы должны констатировать, что подход Милюкова был скорее верификацией прежней концепции на новом историческом (прежде всего историко-экономическом и этнографическом) материале, попыткой ее интерпретации с помощью нового (социологического) научного инструментария, а отнюдь не принципиальным разрывом. С развитием взглядов Милюкова, особенно в послереволюционный период, основные контуры концепции государственной школы проступают в его творчестве еще более отчетливо, а иногда получают даже декларативный характер. Отметим, что и сам Милюков хорошо сознавал преемственность своих взглядов по отношению к предшественникам. Так, уже во вступительной лекции, посвященной юридической школе в историографии, он подчеркивал, что это направление сошло со сцены, не будучи замененным никаким другим, равным ему по цельности и стройности37. В «Воспоминаниях» эта мысль выражена еще более определенно38.

Либеральный образ мыслей Милюкова, его влияние на широкие слои общества и особенно студенчества не могли не настораживать власти. В конце 1896 г. после завершения расследования антиправительственной деятельностй Милюкова он был приговорен к годичному тюремному заключению в Уфе. Однако жене Милюкова удалось добиться замены тюрьмы высылкой за границу. Как раз в это время пришло приглашение из Болгарии занять кафедру в Софийском университете. Ему был оказан радушный прием и назначено жалованье, превышавшее оклады местных профессоров. Лекции Милюкова представляли собой «обзор философско-исторических систем», в котором получили дальнейшее развитие его мысли о преодолении современной наукой «Философии истории»39. Позитивистский подход лег затем в основу труда Милюкова по русской историографии — «Главные течения русской исторической мысли»40. Хотя Милюков читал лекции по-русски, он немного выучил болгарский язык и мог говорить со студентами, а также путешествовать по стране.

Однако преподавательская деятельность Милюкова в Софийском университете продолжалась недолго. Его связями с различными представителями русской революционной эмиграции, а также его умонастроением заинтересовалась полиция. 6 декабря 1897 г., когда русская колония в Софии отмечала день рождения императора, Милюков не явился на торжественный прием к русскому послу в Болгарии Ю. П. Бахметеву, что было расценено как оскорбление государя. Бахметев в официальной ноте болгарским властям потребовал увольнения Милюкова с профессорской должности, и те вынуждены были подчиниться. Остальное время ссылки Милюков провел в Болгарии, занявшись изучением этой страны и ее внешней политики. Он получил возможность посетить Македонию, Албанию и другие земли, на которых вскоре суждено было завязаться одному из узлов международной политики.

В 1899 г., по окончании ссылки, Милюков возвращается в Петербург, где включается в активную политическую деятельность. Накал общественной жизни был таков, что приходилось выбирать между двумя крайними полюсами — левым и правым. Милюков остановился как бы посередине. Он всегда стремился найти особый, третий путь, сочетающий в себе лучшие стороны двух других. Дело в том, что революция, если понимать ее как фундаментальный социальный переворот, для Милюкова не выступала как цель переустройства государственной системы, она не входила, так сказать, в его планы. Смысл всей его общественно-политической деятельности состоял именно в том, чтобы осуществить необходимые для страны перемены путем реформ, без крови и насилия. Тот факт, что задача эта не удалась, не делает ее менее благородной.

Деятельность Милюкова в первые годы после возвращения из ссылки отражает стремление либерально-демократических кругов общества к консолидации сил, оппозиционных самодержавной власти. В декабре 1900 г. Милюков произнес речь в честь П. Л. Лаврова, получившую широкое признание. Вслед за этим последовали арест и тюрьма, из которой он был освобожден по ходатайству Ключевского в декабре 1902 г.

Анализ научных сочинений Милюкова, равно как и его публицистики времен первой русской революции (опубликованной отчасти в книге «Год борьбы»41), позволяет сделать некоторые общие наблюдения о русской либеральной демократии и месте в ней Милюкова.

Русская либеральная демократия имеет ряд общеисторических черт и в то же время отражает специфику национального исторического процесса. Кульминационным в ее развитии является период первой русской революции. Ход событий, особенно если взглянуть на них с позиций современности, показал жизненность идей кадетов о правовом государстве, социальном контроле представительных учреждений над администрацией, значимости общественного мнения для принятия ответственных государственных решений. Но крайне низкий уровень политической культуры в России начала XX в. делал правовое решение социальных проблем весьма затруднительным. Острота многообразных социальных противоречий, помноженная на классовый и групповой эгоизм, во многом обусловила радикализм требований, нараставших по мере усиления революционного процесса: от требования конституционной монархии к требованиям республики и от них — к лозунгам введения социализма. Поскольку в массовом сознании отсутствует представление о механизме функционирования социального управления, постольку негативные, разрушительные требования явно преобладают и пользуются большим успехом по сравнению с конструктивными программами, всегда предполагающими затраты времени и усилий общества в течение довольно длительного периода. Отсюда популярность насильственных методов решения социальных проблем и резкое падение популярности программы конституционных демократов, которая быстро теряла свою социальную базу по мере нарастания напряженности. «Либерализм,— пишет по этому поводу X. Ортега-и-Гассет, — провозглашает свое решение жить одной семьей с врагами, даже со слабыми врагами. Прямо невероятно, что человечество могло создать такой чудесный аппарат, такую парадоксальную, утонченную, замысловатую, неестественную систему. И нет ничего удивительного в том, что сейчас то же самое человечество готово от нее отказаться: опыт оказался слишком сложным и трудным, чтобы укорениться на нашей земле»42.

В данных условиях, будучи по преимуществу интеллигентским течением, русская либеральная демократия была вынуждена значительно модернизироваться, перестроиться, избрать особые методы деятельности. Как хорошо показали зарубежные исследователи, необходимость состязаться с социалистами за массовую социальную опору приводила русских либеральных демократов к сознательному отрицанию позиций классического либерализма, в частности, по вопросам о роли государства в регулировании экономики и социальных отношений43. Аналогичные процессы происходили во Франции и некоторых других странах. Это означало появление так называемого «нового либерализма», виднейшими представителями которого в Европе были Гладстон, Клемансо и Ллойд-Джордж, а в России — Милюков и возглавляемая им «Партия народной свободы». В этом и состоит коренное отличие воззрений Милюкова от ряда его выдающихся предшественников, крупнейшим из которых был, несомненно, Б. Н. Чичерин. Теоретическое обоснование новой концепции либерализма можно найти в книге Милюкова «Россия и ее кризисы», где дается анализ как западной, так и русской практики либерально-демократического движения. Когда либерализм, писал Милюков, впервые появился в Европе как политическое течение, его острие было направлено против феодальных порядков, в защиту индивидуальных свобод. Выполнив свою первоначальную историческую задачу разрушения средневековых сословных перегородок, либерализм, чтобы идти вперед, должен перестроиться, отказавшись от традиционных принципов невмешательства государства в социальную сферу и экономику. Осуществление социальных перемен путем парламентских реформ и есть цель движения. Соответственно изменения должны затронуть состав участников, организацию и практическую деятельность партии. Подобно тому как новый либерализм Гладстона и Чемберлена в Англии не есть прежний либерализм Кобдена и Брайта, дворянский по преимуществу либерализм деятелей Великой реформы в России отличается, по Милюкову, от либеральной демократии новейшего времени, призванной объединить широкие общественные элементы для практической работы по созданию правового государства44. В лице кадетской партии мы имеем дело с высшей формой организации всего русского либерализма.

Рассмотрение программы, организации и тактики русского либерализма накануне революции 1905—1907 гг. проведено в недавно вышедшем труде К. Ф. Шацилло45. Мы остановимся поэтому лишь на тех основных вехах всего движения, которые непосредственно раскрывают политическую роль Милюкова. Важно подчеркнуть при этом, что программа конституционных демократов в России, основанная на соблюдении права собственности и политических свобод, уже в силу этого могла быть осуществлена только при условии сохранения определенных правовых гарантий и институтов. Данной установке соответствуют организация и вся практическая направленность движения. В отличие от партий, ставящих своей целью радикальные социальные перемены и подчинявших этому свою структуру, либерализм сознательно отстаивал принцип «минимума организации» и бюрократизации. В этом отношении весьма характерна вся история формирования кадетской партии и роль в ней Милюкова.

Только в канун 1905 г., когда процесс интеграции политических сил вошел в решающую фазу, конституционалисты провели ряд совещаний за границей, приведших к образованию в Швейцарии их первой формальной организации — Союза освобождения. Милюков был близок с основными деятелями этой организации, однако впервые принял прямое участие в ее работе лишь в сентябре — октябре 1904 г. как один из представителей Союза на конференции революционных и оппозиционных партий в Париже. Вернувшись в Россию, Милюков в 1905 г. сблизился с группой земских конституционалистов, представленных прежде всего московской либеральной профессурой, среди которых выделялись давние знакомые Милюкова — М. М. Ковалевский, С. А. Муромцев, а также более молодые Ф. Ф. Кокошкин и П. И. Новгородцев. Все они были связаны с Московским университетом и отстаивали либеральные взгляды и западный вариант конституционализма, который рассматривался как модель политической организации для России. Данная группа, с которой связал свою политическую будущность Милюков, составила по существу мозговой центр партии кадетов, занимаясь по преимуществу теоретической разработкой проблем конституционного права вообще и для России в частности. Достаточно сказать, что, например, Кокошкин, ставший ближайшим сотрудником Милюкова, был первоклассным специалистом по этим вопросам, хорошо знал западную и прежде всего английскую парламентскую практику, которую изучал непосредственно в Великобритании. Основным противником данной группы в рамках либерального движения являлась та часть освобожденцев во главе с Д. Н. Шиповым, которая выступала за сохранение монархии в России и представляла собой зародыш будущей партии октябристов. Однако большинство земцев поддержало Милюкова, приобретшего к этому времени уже значительную популярность в широких кругах либеральной интеллигенции. Этому способствовала весьма энергичная деятельность Милюкова по пропаганде и популяризации идей конституционной демократии. В то же время, выступая перед широкими массами, Милюков понял, как он сам писал позднее, что не обладает качествами демагога и должен апеллировать в первую очередь к интеллигентной публике.

Во время Октябрьской стачки, когда по всей стране шли митинги и столкновения населения с властями, в Москве 12—18 октября состоялся съезд представителей основных либеральных организаций — Союза земцев-конституционалистов и Союза освобождения, на котором была образована партия кадетов. Был избран ЦК из 30 человек, в число которых входили как земские деятели, так и представители интеллигенции. Вскоре на основе «Биржевых ведомостей» стал выходить печатный орган партии, за которым после ряда переименований с февраля 1906 г. утвердилось название «Речь». В качестве лидера партии Милюков играл большую роль в организации газеты и много писал для нее, выступая с оценкой текущих событий.

Главный вопрос, который встал с изданием октябрьского манифеста для всех партий, состоял в определении отношения к этому правовому акту и провозглашенной им законодательной Думе. Милюков подверг манифест 17 октября резкой критике за его ограниченный и антидемократический характер. Избирательная кампания, проводившаяся на основании закона от 11 декабря, также проходила в условиях, не вполне благоприятных для кадетов. Несмотря на это, по предложению Милюкова, было решено принять участие в выборах. Данное решение оказалось правильным и принесло кадетам победу на выборах в Думу, что отчасти объяснялось, впрочем, ее бойкотом со стороны революционных партий. В результате «Партия народной свободы» (как стали именоваться кадеты после II съезда) стала реальной политической силой в стране, а лидер ее — П. Н. Милюков — признанным главой либерально-демократической оппозиции самодержавию. Тот факт, что Милюков не был избран депутатом Думы (поскольку был арестован во время проведения выборной кампании), не менял существа дела. По свидетельствам очевидцев, Милюков был вполне реальным лидером в Думе, поскольку ни одно значительное решение не принималось партией без консультации с ним. Однако общий курс определялся отнюдь не одним Милюковым, а рождался в результате обсуждения его с другими видными лидерами — И. И. Петрункевичем, Ф. Ф. Кокошкиным, М. М. Винавером. Кроме того, следует отметить, что ЦК кадетской партии вообще включал таких крупнейших ученых своего времени, как В. И. Вернадский, И.. В. Гессен, А. А. Кизеветтер, А. А. Корнилов, С. А. Котляревский, И. В. Лучицкий, Л. И. Петражицкий, П. Б. Струве, Г. Ф. Шершеневич, каждый из которых представлял определенное научное направление. Если вспомнить, что наряду с Милюковым в ЦК входили такие лидеры, как В. А. Маклаков, В. Д. Набоков, Ф. И. Родичев или глава левой внутрипартийной оппозиции Мандельштам, то станет понятно, что основные решения являлись продуктом серьезного научного анализа и коллективного обсуждения.

Основным направлением деятельности Милюкова в рассматриваемый период становится поиск оптимальных путей проведения кадетской программы социальных преобразований. Такой путь виделся ему в побуждении правительства и монарха к более решительным политическим реформам. В данном контексте можно интерпретировать все его попытки установить диалог с правительственными кругами, последовательно ведшиеся им переговоры с С. Ю. Витте, Д. Ф. Треповым и П. А. Столыпиным об образовании кадетского правительства. Однако все усилия Милюкова в этом направлении наталкивались на косность бюрократии и чрезвычайную консервативность Николая II, не желавшего поступиться и крупицей власти. Трагичность положения Милюкова заключается в том, что, будучи глубоко убежден в необходимости решения социальных проблем парламентским путем, он не мог опереться на массы и вынужден был искать компромисса с правительством, парализовавшим всякую политическую инициативу. В глазах как правых, так и левых сил, не веривших в дееспособность русского парламентаризма, позиция Милюкова способна была лишь скомпрометировать его как политического деятеля. Историк должен посмотреть на эту ситуацию более взвешенно. Следует подчеркнуть, что именно правительство оказалось недостаточно гибким, и именно в этом, возможно, заключались причины его обреченности. Существо разногласий кадетов и правительства состояло в нежелании последнего принять аграрную программу кадетов, что и послужило основным мотивом роспуска первой Думы.

Когда Дума была распущена, Милюков, как и многие другие либералы, был убежден, что это пролог гражданской войны. После обсуждения создавшейся ситуации в ЦК кадетов Милюков написал документ, известный как «Выборгское воззвание». Это было обращение к нации, составленное в лучших традициях западноевропейского парламентаризма. Протестующие депутаты Думы направились в Выборг, где на митинге под председательством Муромцева было принято это воззвание, призывающее население к кампании гражданского неповиновения властям. Однако Милюков не снискал лавров Мирабо. Митинг был разогнан, а население страны, совершенно равнодушное к политическим свободам, не оказало никакого сопротивления. В результате у правительства были вновь развязаны руки, и оно чувствовало глубокое пренебрежение к Думе, считая ее кратковременной вынужденной уступкой. В декабре 1907 г. все лица, подписавшие воззвание, были привлечены к суду и приговорены к трем месяцам тюремного заключения. Как ни странно, этой участи избежал Милюков, который, будучи автором документа, не имел права подписать его, не являясь депутатом. История с «Выборгским воззванием» очень характерна и проливает свет на более поздние события русской революции и судьбу в ней кадетской партии. Не случайно именно в это время Милюков сравнивал кадетов с жирондистами, которые подвергались нападкам как справа, так и слева, В этом сравнении был заложен глубокий смысл.

После роспуска I Думы и усиления консервативных сил при дворе в последующий период весьма актуальным стал вопрос о выходе на международную арену с целью мобилизации западного общественного мнения в поддержку Думе. Впервые вопрос этот встал в практической плоскости при обсуждении позиции партии в отношении предоставления иностранными державами займов царскому правительству. При решении этих проблем очевидное преимущество принадлежало Милюкову, который постепенно становится ведущим экспертом партии и Думы по внешнеполитическим делам. Дело в том, что Милюков в ходе своих предшествующих поездок за границу приобрел уникальную не только по русским, но и по европейским масштабам подготовку для выполнения указанных задач. В качестве ученого и политического деятеля он объездил все европейские страны и США, был лично знаком со многими представителями науки, политики и делового мира, прекрасно разбирался в наиболее запутанных международных проблемах, прежде всего в ситуации на Балканах, наконец, хорошо знал конституционную практику западного парламентаризма. Важно отметить здесь и некоторые личные качества Милюкова, в частности, большую способность к иностранным языкам и знание иностранной литературы. К концу жизни Милюков, по наблюдениям современников, знал 17 языков, не считая русского. Среди них.были латынь, греческий, санскрит, литовский, французский и немецкий, которые он выучил еще в гимназии и университете, а также английский, болгарский, сербскохорватский, турецкий и финский, освоенные во время многочисленных путешествий, чешский, польский, норвежский, новогреческий, армянский, украинский, изученные для исследовательских целей46.

Комментируя в газете «Речь» внешнюю политику царского правительства и отношение к ней кадетской партии, Милюков претендовал на роль главы внешнеполитического ведомства в «теневом кабинете» либеральной оппозиции. Еще в период первой Думы происходит его сближение с А. П. Извольским, курс которого рассматривался лидером кадетов как наиболее приемлемый для страны. Сущность этой политики состояла в сближении России с Англией и Францией против Германии, что закладывало основу Антанты. Рассматривая Балканы как пороховой погреб Европы, Милюков постоянно обращался к анализу ситуации в этом регионе. Он выступает как эксперт различных международных центров по этой проблеме. Летом 1908 г. Милюков едет на Балканы, а затем в Турцию, где только, что завершилась младотуркская революция. Милюков вступает в контакты с некоторыми лидерами младотурок. В 1909 г. он в составе думской делегации отправляется в Великобританию на встречу с английскими парламентариями. Здесь он выступает с известной речью о том, что принадлежит к оппозиции Его Величества, а не Его Величеству. Речь Милюкова, направленная на сближение двух стран, стала сенсацией. Правыми кругами России она была воспринята как поворот в политической ориентации кадетов, левые выступили с ее осуждением.

Вопросы внешней политики постепенно становились одной из центральных проблем в Думе. Так, наиболее драматичным в думской сессии 1909 г. стал вопрос о Финляндии, которую правое крыло Думы хотело превратить в русскую административную провинцию, лишив автономии. Милюков последовательно защищал законы Финляндии, гарантировавшие ее особый статус в составе империи, однако оказался в меньшинстве. Черносотенцы устроили настоящую травлю Милюкова, обвинив его в предательстве национальных интересов России и .даже в продажности. Дело в том, что незадолго до этого Милюков купил дачу в Финляндии, которой очень гордился и называл своим собственным «окном в Европу». Это и послужило предлогом для клеветнических нападок на него. О том, что такие обвинения не были пустыми словами, свидетельствовал ряд покушений черносотенцев на кадетских лидеров, убийство Г. Б. Иоллоса и M. Я. Герценштейна, нападения на самого Милюкова, охранять которого взялись студенты.

Проблемы, вставшие в ходе обсуждения финляндского вопроса, имели, безусловно, большое международное значение и состояли в определении общих критериев решения национального вопроса. Милюков выдвигал на первый план принцип равенства национальностей47, руководствуясь им и при рассмотрении балканского конфликта. В 1912 г. началась давно предсказанная Милюковым Балканская война. По мере развертывания боевых действий Милюков все более активно участвует в различных посреднических миссиях, посещая последовательно Болгарию (где он встречался с ее царем Фердинандом), Сербию (где он вел переговоры с принцем Александром) и, наконец, Македонию, представлявшую собой яблоко раздора между двумя странами.

Анализируя позицию Милюкова при решении балканской проблемы, ее можно определить как пацифизм и стремление урегулировать спорные вопросы путем мирных переговоров с участием представителей ведущих держав. Можно предположить, что, как и большинство других либеральных мыслителей предвоенной Европы, Милюков видел разумное решение накопившихся вопросов в создании некоего наднационального международного института, представлявшего собой прототип Лиги Наций или ООН. В этом отношении его взгляды сопоставимы с теми принципами, которые позднее сформулировал американский президент Вудро Вильсон в ходе обсуждения послевоенного урегулирования в Европе. Указанные наблюдения тем более важны, что показывают неоднозначность позиции Милюкова, резкий поворот в которой приходится уже на начало первой мировой войны.

Обращаясь к рассмотрению воззрений Милюкова на войну и участие России в ней, мы также должны сделать ряд оговорок. Вопреки устоявшемуся стереотипу, согласно которому кадеты с самого начала стояли за войну и преследовали аннексионистские цели, факты говорят о том, что данные установки появились значительно позднее. Милюков, будучи трезвым политиком, хорошо понимал, что Россия в современном ему состоянии не может вести войну с более сильным противником. Это показала уже русско-японская война. Поэтому свою основную задачу Милюков видел в том, чтобы приостановить процесс сползания страны в орбиту международного конфликта. Не случайно с началом войны газета «Речь» подверглась нападкам за антипатриотические настроения.

Однако, когда война стала свершившимся фактом, причем выяснилось, что в самих европейских державах против войны выступает лишь небольшая горстка людей, не представляющих реальной политической силы, позиция кадетской партии и Милюкова резко меняется. Уже вскоре (22 июля) газета «Речь» выходит с редакционной статьей, написанной в патриотическом тоне и призывающей к единству правительства и народа перед лицом опасности, грозящей государству. Такой радикальный поворот всей политической ориентации объясняется самой сущностью «государственного» мышления Милюкова, ставящего общенациональные интересы выше классовых и партийных. Вступление в войну Турции ребром поставило вопрос о проливах, переход которых в руки России являлся, по мнению Милюкова, необходимым компонентом ее национального самоутверждения, реализации программы выхода к морям, завещанной Петром Великим.

С принятием кадетской партией этого «имперского» образа мыслей она окончательно становится инструментом проведения русских империалистических целей в войне, а Милюков — их наиболее последовательным и ярким выразителем. Позиция Милюкова в этом отношении целиком совпадала с позицией лидеров других держав Антанты, исходивших из того, что, поскольку Германия начала мировую войну, она и ее союзники должны поплатиться за это, понеся военный, территориальный и моральный урон. Из такого убеждения и проистекают, очевидно, лозунги верности союзникам и войны до победного конца, которые определили затем политику кадетов и Временного правительства48. В 1915 г. война коснулась самого Милюкова. Его младший сын Сергей был убит на австрийском фронте. Это было трагедией для семьи и прежде всего для отца, который никогда не мог простить себе, что посоветовал 22-летнему сыну пойти добровольцем на фронт. Однако эта трагедия не поколебала убеждений Милюкова.

Неудачи в войне и нарастание революционного кризиса в стране постепенно вели к росту оппозиции Думы, и прежде всего кадетов по отношению к правительству, обвинениям его в некомпетентности и даже измене. В ходе обсуждения этих вопросов были раскрыты факты неподготовленности России к войне, преступной халатности и коррупции должностных лиц, в частности, военного министра Сухомлинова. Кадеты стремились обосновать идею необходимости создания ответственного министерства из представителей думской оппозиции, способного опереться на здоровые силы общества и пользующегося доверием в стране. Именно в этом контексте следует интерпретировать известную речь Милюкова в Думе 1 ноября 1916 г., получившую широкий общественный резонанс49. Анализируя провалы и просчеты в войне и внешней политике, Милюков возложил ответственность за них на придворные круги — «придворную партию, которая группируется вокруг молодой царицы». Были названы Штюрмер, Распутин, Манусевич-Мануйлов и другие представители камарильи. Речь Милюкова, постоянным рефреном которой являлся риторический вопрос «глупость или измена?», стала сенсацией и привела к окончательной дискредитации правительства и императорской фамилии.

Февральская революция 1917 г., давшая власть Думе и приведшая к образованию Временного правительства, сделала Милюкова одним из наиболее популярных деятелей в стране. 2 марта, выступая перед толпой у Таврического дворца, Милюков объявил о создании Временного правительства, его составе и назначении себя министром иностранных дел. «Кто вас выбрал?» — спросили оратора. «Нас выбрала русская революция!» — ответил он. В это время Милюков достиг вершины своей популярности и апогея власти, которая, однако, уже очень скоро ушла из его рук. Дело в том, что Временное правительство было создано слишком поздно. Накапливавшиеся десятилетиями социальные и экономические противоречия, предельно обостренные войной и разрухой, уже трудно было разрешить путем постепенных парламентских реформ. «Дума, — писал позднее Милюков, анализируя в целом русский конституционный эксперимент, — не создала новой революции: для этого она была слишком лояльна и умеренна. Но она и не отвратила опасности этой революции. Напротив, она ее значительно усилила. Дума сделалась как бы аккумулятором общественного недовольства и могущественным рупором, через который глухое и бесформенное чувство недовольства и раздражения возвратилось народу в виде политически осознанных определений, отчеканенных политических формул»50. Не успев возникнуть и окрепнуть, Временное правительство поэтому оказалось перед лицом другой, более радикальной конкурирующей власти Петроградского Совета рабочих и крестьянских депутатов. Двоевластие стало реальным фактом. В качестве министра иностранных дел, взявшего под защиту прежний курс на ведение войны до победного конца, Милюков стал главным объектом критики со стороны левых партий, прежде всего социал-демократов и эсеров, получив от них прозвище «Милюкова-Дарданелльского». Вопрос об отношении к войне и отношениях с союзниками стал основной причиной конфликта Совета и Временного правительства, приведя к кризису последнего. 1 мая Гучков и Милюков вышли из Временного правительства, которое стремилось укрепить свою власть путем создания коалиционного кабинета с социалистами. Отставка Милюкова означала завершение определенной фазы революционного процесса, приведшего в конечном счете к победе большевиков и окончательному прекращению политической карьеры Милюкова.

Значительный интерес представляет анализ Милюковым событий революции, проделанный им в эмиграции. Уже вскоре после нее им был написан ряд специальных работ по этой теме, к числу которых принадлежат «История второй русской революции», «Россия на переломе», «Эмиграция на перепутье», а также многочисленные брошюры и выступления. Современного читателя поражает строго академический подход Милюкова к событиям революции, закончившейся его поражением как политического деятеля. «Отойдя на известное расстояние от событий, — писал он в 1921 г., — мы только теперь начинаем разбирать, пока еще в неясных очертаниях, что в этом поведении масс, инертных, невежественных, забитых, сказалась коллективная народная мудрость. Пусть Россия разорена, отброшена из двадцатого столетия в семнадцатое, пусть разрушена промышленность, торговля, городская жизнь, высшая и средняя культура. Когда мы будем подводить актив и пассив громадного переворота, через который мы проходим, мы, весьма вероятно, увидим то же, что показало изучение Великой Французской революции. Разрушились целые классы, оборвалась традиция культурного слоя, но народ перешел в новую жизнь, обогащенный запасом нового опыта и решивший для себя бесповоротно свой главный жизненный вопрос — вопрос о земле»51.

Раскрывая революцию как объективный и во многом неизбежный результат всего предшествующего развития, Милюков дает весьма интересное социологическое обобщение тех основных условий, при которых возможность революции превращается в ее действительность. «Революции,— констатирует он,— становятся неизбежны, когда имеется налицо несколько условий, совпадающих во времени, а именно: 1) когда ощущается массой настоятельная потребность в крупной политической или социальной реформе, такой, как ограничение самодержавия или передача земли крестьянам, 2) когда власть противится мир¬ному разрешению назревшей потребности, 3) когда в силу внутренней смуты, культурных перемен или внешней военной неудачи эта власть теряет способность принудительно действовать и 4) когда не только перестают бояться власти, но начинают даже презирать ее и открыто смеяться на нею»52. Все указанные условия, согласно Милюкову, имели место в России 1917 г. Нерешенность основных социальных и экономических проблем, темнота и забитость масс, способных лишь на самые примитивные реакции, десятилетие лжеконституционализма, показавшего нежелание правительства идти на реформы, наконец война — все эти факторы оказались сконцентрированными во времени и произвели революционный взрыв. При этом именно война должна быть признана «основной пружиной» всего революционного процесса, так как она стала своеобразным катализатором, ускорившим решительную развязку. Благодаря войне «вероятность приближающейся революции превратилась мало-помалу в полную достоверность и неизбежность»53.

Приведенные положения часто используются в литературе для доказательства того, что Милюков будто бы считал революцию случайным событием, не имеющим под собой никакой основы. Такая трактовка концепции Милюкова сильно упрощает ее, не учитывая, что речь идет в этих положениях о непосредственных причинах революции, о тех факторах, которые лишь ускорили ее наступление. Что же касается объективных, истинных, глубоких причин революции, то Милюков усматривал их в общем ходе русской истории, заложившем те противоречия, разрешить которые и была призвана революция. В этой связи интересно обратиться вновь к историософской концепции Милюкова и рассмотреть, как он вписывал в нее события революции. Уже тот факт, что сразу после окончания революции ученый обратился к написанию ее истории, говорит о его желании понять и объяснить происшедшее. Сравнивая революцию с мощным геологическим переворотом, обнажающим скрытые от глаз наслоения, он писал: «Изучение русской истории приобретает в наши дни новый своеобразный интерес, ибо по социальным и культурным пластам, оказавшимся на поверхности русского переворота, внимательный наблюдатель может наглядно проследить историю нашего прошлого»54.

Данный подход предполагает попытку объяснения настоящего исходя из прошлого страны. Более того, для ученого открывается уникальная возможность на основании анализа событий революции проверить, как вообще «работает» та концепция русского исторического процесса, которая сложилась в дореволюционный период. На этот счет Милюков пришел к вполне обнадеживающему выводу: концепция не только «работает» применительно к прошлому и настоящему, но и позволяет в значительной степени прогнозировать будущее. «То, — писал он, — что поражет в современных событиях постороннего зрителя, что впервые является для него разгадкой векового молчания „сфинкса“, русского народа, то давно было известно социологу — исследователю русской исторической эволюции, Ленин и Троцкий для него возглавляют движение, гораздо более близкое к Пугачеву, к Разину, к Болотникову — к 18-му и 17-му векам нашей истории, чем к последним словам европейского анархо-синдикализма»55. Этот вывод— прямой результат объяснения русской революции с помощью той самой модифицированной концепции государственной школы, суть которой была изложена выше при рассмотрении общих основ научного мировоззрения ученого.

По мнению Милюкова, революция воплотила и выразила как раз те черты, которые являются наиболее характерными для всего русского исторического процесса и составляют его специфику. В их числе — аморфность и социальная беззащитность общества, включая и верхние его слои, слабость буржуазии и отсутствие западных традиций борьбы за политическую свободу, связанные с этим максимализм и утопичность стремлений русской интеллигенции и, наконец, главное — внешний, навязанный характер государственного начала при проведении любых социальных преобразований. Эти объективные исторические предпосылки делают непрочной всю социальную систему, для которой в принципе характерны лишь два взаимоисключающих состояния — механическая стабильность, переходящая в апатию (в периоды усиления государственного начала) или обратное состояние — дестабилизация, переходящая в анархический протест против государства (в случае его слабости). Когда старая государственность распадается, возникает состояние анархии, порожденное «вакуумом власти». В такой ситуации власть может быть захвачена лишь крайними течениями — «экстремистами» правого или левого направления. Затем процесс идет по заведенному кругу.

Осознание указанной социологической закономерности дает возможность найти рациональное зерно в интерпретации революционного процесса, предложенной Милюковым, а также позволяет лучше понять его поведение в ходе кризиса революции и затем в период его эмиграции. Милюков сделал все возможное, чтобы избежать революции, создать условия для постепенного решения назревших проблем в рамках существующей системы; после Февральской революции центральной проблемой для него стало сохранение конституционной монархии как единственного средства обеспечить стабильность и легитимность новой власти (отсюда борьба Милюкова за отречение царя в пользу Михаила Романова, сильно подорвавшая его репутацию в левых кругах); провал этой попытки ведет к ситуации, в условиях которой ход событий стал бесконтрольным, а разрушение государственности неизбежным. В этом состоит, по Милюкову, закон всякой революции, которая, раз начавшись, «не может остановиться на середине».

Победа большевиков объяснялась Милюковым прежде всего тем, что им удалось создать достаточно эффективный механизм властвования. Он подчеркивает, что их господство имеет три основания: «Первой опорой была их монопольная партия — это основное орудие централизованного управления. Вторая опора — Красная Армия. Третья — единственная в истории, совершенно беспримерная система шпионажа и красного террора»56. Россия, подчеркивает Милюков, есть государство, управляемое олигархией, состоящей из верхушки партии, ставшей новым служилым классом. Интересно, что основной вклад Ленина в марксизм Милюков усматривал в его идее создания особого пролетарского государства, которое постепенно будет вводить социализм «сверху». Эта простая «в стиле Колумбова яйца» идея, считает Милюков, имеет обширные корни в предшествующей истории, а потому является находкой для нового класса.

Анализ взглядов Милюкова на революцию и природу новой власти позволяет лучше понять его политическую позицию в эмиграции, где он был одним из наиболее реалистически мыслящих и трезвых политических лидеров. После окончательного поражения Врангеля в Крыму Милюков первым в эмигрантских кругах констатировал провал белого движения и невозможность свержения большевиков вооруженным путем. Отсюда — предложенная Милюковым «новая тактика», вызвавшая ожесточенные споры в белой эмиграции. После ряда предварительных совещаний 26 мая — 2 июня 1921 г. состоялся съезд членов ЦК кадетской партии, пребывающих за границей. Большинство на нем высказалось за продолжение вооруженной борьбы, сторонниками которой являлись такие видные лидеры, как В. Д. Набоков, И. И. Петрункевич, Ф. И. Родичев и др., а «новая тактика» Милюкова и его сторонников подверглась резкой критике. После этого раскол произошел в парижской группе эмигрантов. 28 ию¬ля 1921 г., как писал об этом Милюков, меньшинство парижской группы отделилось и начало самостоятельно политическое существование, приняв за основу деятельности «новую тактику». Данная группа приняла название «демократической», а позднее «республиканско-демократической» группы партии народной свободы.

«Борьба с большевизмом»,— писал Милюков, обосновывая новую тактику,— не может продолжаться в прежних формах. Уже одна перемена обстоятельств борьбы диктует коренной пересмотр тактики. Из прежних национально-русских военных центров борьба переходит, по необходимости, отчасти за границу, отчасти во внутренность России...»57.

Возглавляемое Милюковым течение исходило из верности демократическим принципам и духу прежней кадетской программы, необходимости сохранения достижений Февральской революции и учета происшедших в России перемен. Такой подход был не типичен для белой эмиграции, которая в рассматриваемый период еще стояла в основном на позициях возвращения к дореволюционному прошлому, монархии, традиционным социальным институтам, разрушенным в ходе гражданской войны. Все это вызывало резко отрицательное отношение правых к программе Милюкова. В этой связи особенно характерен инцидент, происшедший в конце марта 1922 г. в Берлине, куда Милюков приехал из Парижа для чтения доклада по случаю пятой годовщины Февральской революции. По окончании доклада двое слушателей из первых рядов неожиданно вскочили с мест и стали стрелять в Милюкова. В результате было ранено пять человек и убит В. Д. Набоков, заслонивший Милюкова от выстрела. Покушение было совершено бывшими офицерами белой армии, считавшими, что Милюков несет главную ответственность за свержение монархии в России58. Основанием для таких мнений мог служить окончательный переход Милюкова на республиканские позиции, происшедший в эмиграции, о чем позднее он рассказал в известной брошюре «Республика или монархия?» «Необходимо со всей определенностью сказать нашему народу,— писал он в ней,— что, если он хочет сберечь приобретения революции и сделаться хозяином своей судьбы, он может сделать это в формах демократической республики»59. Более того, Милюков прекрасно понимал социальные корни неудачи белого движения, видя их в исторически бесперспективных попытках реставрации старых порядков. «Неудача фронтовой борьбы есть в весьма значительной степени, — подчеркивал он,— неудача того социального слоя, который взял в свои руки руководство борьбой... Привычки и методы старого правящего класса должны быть заменены теперь методами демократической России»60.

Суть «новой тактики» Милюкова состояла, таким образом, в занятии средней позиции между крайне правыми представителями движения, которые, подобно Бурбонам, ничего не забыли и ничему не научились, отстаивая свои привилегии и монархические убеждения, и левыми — «сменовеховцами», или «возвращенцами», которые заявляли об ошибочности своих прежних позиций, необходимости идти на сближение с советской властью й возвращаться на родину (что некоторые из них и делали). От первого, наиболее широко представленного в эмиграции течения сторонников Милюкова отличало понимание объективной невозможности реставрации; от вторых — «моральное неприятие большевизма», та непримиримость, в которой — «вся сущность политической эмиграции»61. Вероятно, эта позиция оказалась в конечном счете наиболее приемлемой для эмиграции, поскольку организованное Милюковым течение стало самым жизнеспособным в ней.

Для понимания общего направления эволюции научных и политических взглядов Милюкова в эмиграции весьма эффективно обращение к его оценкам происходящих в СССР перемен, их значения и перспектив. Возглавляя созданную им в 1924 г. политическую организацию — Республиканско-демократическое объединение (РДО), Милюков, чтобы привлечь сочувствующих из различных других, преимущественно левых партий, постоянно выступает как публицист, отстаивая либеральные традиции конституционно-демократической партии, распавшейся вскоре после смерти Набокова. С этой целью РДО начинает издавать свой печатный орган — газету «Последние новости», где Милюков пытается убедить большинство эмиграции принять «новую тактику» и сделать ставку не на военную интервенцию, а на стихийную внутреннюю эволюцию советского общества в сторону демократии. Этим объясняется в первую очередь особое внимание Милюкова к известиям из СССР, которые он комментировал сразу по мере их поступления. Если учесть, что «Последние новости» были едва ли не самой популярной, а потому и самой жизнеспособной газетой русской эмиграции и издавались вплоть до вторжения немецких войск в Париж в 1940 г., то станет понятно, что мы имеем уникальную возможность проследить на их основе трактовку Милюковым и его сторонниками важнейших перемен в стране. Используя в качестве источника редакционные статьи Милюкова в газете, Е. П. Нильсен дает весьма развернутую характеристику взглядов ученого в этот период62.

Заметим, что для определенных слоев русской эмиграции рассматриваемого периода была свойственна осознанная и вполне понятная попытка осмыслить русскую революцию в категориях французской революции XVIII в. В соответствии с этим многие надеялись, что вслед за торжеством русских якобинцев — большевиков неизбежно должен последовать термидор — экономическое и социальное перерождение власти, ее политическое свержение и установление диктатуры. При такой перспективе эмиграции предстояло еще сыграть активную роль в будущем восстановлении России, создании ее политического строя. Отсюда — та непримиримость и острота споров, которые шли внутри эмиграции по принципиальному вопросу об отношении к существующему в СССР режиму и о направлениях его развития. Так, например, авторы сборника «Смена вех», вышедшего в Праге в 1921 г., исходили из того, что процесс изживания коммунизма в России и перерождения власти есть свершившийся факт, а потому у эмиграции нет более оснований выступать против советского режима, следует идти в Каноссу63. Реальным основанием для подобных заключений служил, разумеется, нэп, породивший сильные надежды на скорое наступление термидора.

Разделяя эти распространенные настроения, Милюков, однако, считал, что большевизм не может переродиться и объективно оказывается все более изолированным от остальной части общества. Из этого следовал вывод о неизбежности завершения экономической реакции политическим переворотом, потенциально открывающим возможности для умеренных элементов эмиграции. Как показала история, расчет этот, основанный на применении французской модели к русским условиям, должен быть признан совершенно неверным, либо верным лишь отчасти. СССР предстояло пережить не развитие нэпа и реставрацию капиталистических отношений, а насильственную коллективизацию «сверху», не демократизацию, а сталинский террор, по числу жертв оставивший далеко позади эпоху революции и гражданской войны. Тем не менее позиция Милюкова отнюдь не была совершенно беспочвенной и содержала в себе несомненное рациональное зерно. Милюков как ученый и историк и здесь оказался дальновиднее Милюкова-политика и практика.

Рациональный элемент воззрений Милюкова в эмиграции, как и в предшествующий период, состоит, на наш взгляд, прежде всего в интерпретации им существа и перспектив развития советской государственности, политической системы и организации власти, которую он оценивал гораздо более трезво и реалистично, чем кто-либо другой в эмиграции. Констатируя неизбежность политического термидора в СССР, Милюков особенно внимательно анализировал расстановку сил в партийной олигархии после смерти Ленина. Главным вопросом развернувшейся борьбы за власть он считал отношение к ленинскому революционному наследию, постепенный отказ от него, переход от «идеализма» к реализму. В данной перспективе «триумвират» оказывался лучше самого вероятного преемника Ленина — Троцкого, а Сталин — лучше триумвирата. «Правда,— писал позднее Милюков,— первая "дискуссия" декабря 1923 г. кончилась поражением "троцкизма", символизировавшего тогдашнюю оппозицию, и торжеством Зиновьева и "учеников Ленина" Но в конце 1925 г. мы уже присутствовали при расколе самих этих "учеников", пресловутой "тройки", которая в споре потеряла право быть единственным толкователем евангелия Ленина. Победил лицемерный оппортунизм Сталина, скрывавший неизбежные уступки под маской верности старым принципам...»64. Тот факт, что партия после смерти Ленина предпочла Сталина Троцкому, является, по мнению Милюкова, глубоко символичным: это был сознательный отказ от идей всемирной, или перманентной революции, предпочтение стабилизации власти сухой и безжизненной доктрине. В этом отношении понятен и новый подход к проблеме термидора, который, как считает теперь Милюков, оказался возможен в рамках существующей в СССР политической системы: «Термидор — писал он,— есть действительно перерождение тканей,— сама революция, принявшая новый аспект, а не отрицание революции, не "контрреволюционный" переворот»65. Такой вывод по существу окончательно сближал позицию Милюкова со сменовеховской и делал его отношение к «обновленной» советской власти более терпимым. Только в этом контексте можно понять, почему Милюков не пересмотрел своего отношения к Сталину в последующий период проведения им «революции сверху» — коллективизации с катастрофическими последствиями, а также процессов 1937 г., которые он считал естественным завершением термидора и окончательной расправой со сторонниками ленинизма в партии. «Минуя комитет общественного спасения и термидорианцев, эта кровь,— подчеркивал он тогда,— приводит нас скорее уже прямо к пожизненному консулату»66.

Интересно, что, оценивая происходившие в СССР изменения, Милюков давал им интерпретацию, весьма сходную с той, которая была предложена Троцким в его известной книге «Преданная революция». Как и Троцкий, Милюков считал, что победа Сталина объясняется главным образом работой безликого бюрократического аппарата в условиях затухания революции. Однако в отличие от Троцкого Милюков как истинный государственник видел в этом не только и не столько отрицательное явление, сколько позитивный процесс. Воспринимая Сталина вполне трезво как «бытовика обывательского типа», «посредственность», «беспринципного интригана», Милюков в то же время считал, что Сталин попросту делает грязную работу истории, уничтожая большевиков и дух Брест-Литовска в партии. «Разочароваться» в Сталине мог, считал он поэтому, только тот, кто вообще был очарован Октябрьской революцией и большевизмом. В этой связи любопытно заметить, что Сталин тоже проявлял значительный интерес к Милюкову, точнее к его газете, которую он, не зная иностранных языков, явно выделял из ряда других зарубежных изданий как русскую67. Находясь в эмиграции, Милюков, как и ранее, исходил из того, что оппозиция существующему режиму никоим образом не должна отразиться на целостности государства и незыблемости его границ. Правительство, политическая и социальная система, полагал он, могут измениться, но Россия как государство должна оставаться единой и неделимой, каких бы человеческих и материальных жертв это ни стоило. Эта великодержавная и националистическая позиция обусловила отрицательное отношение Милюкова к тому крылу эмиграции (возглавляемому П. Б. Струве), которое считало возможным объединить усилия всех антибольшевистских сил за пределами СССР для организации интервенции. Таким образом, Милюков приходил к поддержке внешней политики СССР, считая своим долгом проводить этот курс в издаваемой им газете. Внимательно следя за развитием международной обстановки в годы, предшествовавшие второй мировой войне, Милюков, как и ранее, склонялся к идее союза СССР с Англией и Францией против Германии, тем более что Гитлер не скрывал своих агрессивных намерений в отношении Советского Союза. Поэтому Милюков резко осуждал соглашение Сталина с Гитлером в 1939 г., называя его предательством Англии и Франции. Со вступлением СССР в войну Милюков, как и многие другие лидеры эмиграции, безоговорочно становится на патриотические позиции.

В 1940 г. с закрытием «Последних новостей» затухает научная и публицистическая деятельность Милюкова. Он поселяется на юге Франции, в маленьком городе Экс-ле-Бэн, в Савойских Альпах. В последние дни жизни с нарастающим волнением следил он за ходом боевых действий Советской Армии, успехами которой гордился. На висевшей в его комнате карте Европы, разноцветными бумажными флажками отмечалась линия русского фронта. П. Н. Милюков успел дожить до контрнаступления под Сталинградом. Он скончался 31 марта 1943 г.

Незадолго перед смертью Милюков написал известную статью под названием «Правда о большевизме», которую многие современники считали его окончательным примирением с советской властью. Основная идея этой статьи, размноженной на ротаторе и тайно распространявшейся среди русских во Франции периода оккупации, состояла в том,.что в экстремальной ситуации войны, когда необходимо сделать выбор между Гитлером и Сталиным, следует встать на сторону последнего. Сравнивая Сталина с Петром Великим, Милюков усматривал в их деятельности фундаментальное сходство. Оно заключалось в принесении ими народа в жертву великодержавию России. Отсюда известный вывод: «Когда видишь достигнутую цель, лучше понимаешь и значение средств, которые привели к ней»68. Эти слова свидетельствуют скорее об идеализме, чем о макиавеллизме Милюкова, о стремлении понять прошлое и настоящее, но не оправдать худшие его стороны.

* * *

История России рубежа двух веков — XIX и XX — знает немало выдающихся личностей — ученых, писателей, политических деятелей. Оценка их места и роли в ходе великих социальных потрясений этого времени — социальных кризисов, революций, войн — во многом еще нуждается в уточнении. В ряду наиболее ярких деятелей той эпохи несомненно стоит и П. Н. Милюков — свидетель и активный участник поразительных исторических событий. Ученый, просветитель, политический деятель сочетались в нем удивительно гармонично. Милюков познал не только славу и признание, но и горечь поражений, тяжкие жизненные невзгоды, многолетнюю разлуку с Отечеством. Но при всех поворотах судьбы главными качествами Милюкова-ученого, политического лидера и просто человека оставались честь, верность принципам, высокие нравственные идеалы. Можно соглашаться или спорить с его выводами и действиями, но следует признать, что продиктованы они были бескорыстным служением своей стране, народу, науке. Важно отметить, что научный анализ, трезвые, продуманные оценки всегда лежали в основе политической деятельности Милюкова. Возможно, именно поэтому ученый перевешивал в нем политика, делая его более мыслителем, исследователем, чем практическим участником событий. Являясь продолжателем идей выдающихся историков и философов предшествующего времени, Милюков развил и обогатил их на основе нового исторического опыта. Итог его научной деятельности — ряд фундаментальных научных трудов, теорий и концепций, которые во многом не утратили своего значения до сих пор. Во всяком случае они оказали существенное влияние на современную западную литературу по русской истории. В советской исторической науке назрела необходимость изучения научного творчества и политической деятельности П. Н. Милюкова, издания его трудов, необходимость непредвзято, по достоинству оценить место этой личности в нашей истории.

Примечания

1. Основным источником сведений о биографии П. Н. Милюкова в дореволюционный период являются его «Воспоминания (1859—1917)» (Нью-Йорк, 1955). Они дополняются данными его богатого личного архива, хранящегося в ЦГАОР СССР (ф. 579). Наиболее крупным биографическим трудом о Милюкове является книга американского историка R i h а Т. A Russian European. Paul Miliukov in Russian Politics (Notre Dame — L., 1968). Хотя автор не имел возможности использовать материалы советских архивов, его работа насыщена большим фактическим материалом из опубликованных источников. Единственной сводной работой о взглядах Милюкова после Октябрьской революции является брошюра Е. П. Нильсена «Милюков и Сталин», вышедшая в Осло в 1983 г. Следует назвать и такое издание, как «П. Н. Милюков. Сборник материалов по чествованию его семидесятилетия. 1859—1929» (Париж, 1929), где содержатся воспоминания многих выдающихся современников и коллег Милюкова. Все эти материалы, а также опубликованные труды самого П. Н. Милюкова использованы для написания настоящего биографического очерка.

2. Rihа Т. Op. cit. Р. 58.

3. ЦГАОР СССР, ф. 579, on. 1. д. 3372, 3373, 3374, 3500, 3511.

4. Там же, д. 3463—3466, 3470.

5. Милюков П. Н. Юридическая школа в русской историографии (Соловьев, Чичерин, Кавелин, Сергеевич) // Русская мысль. 1886. Кн. 6.

6. Вернадский Г. В. Павел Николаевич Милюков. Пг., 1917.

7. Белый А. На рубеже двух столетий. М., 1930.

8. ЦГАОР СССР, ф. 597, on. 1, д. 3391, л. 1.

9. Там же, д. 3388, л. 2.

10. Кизеветтер А. А. О П. Н. Милюкове-историке // П. Н. Милюков. Сборник материалов по чествованию его семидесятилетия. 1859—1929. Париж, 1929. С.50.

11. Милюков П. Н. Воспоминания (1859—1917). Нью-Йорк, 1955. Т. 1. С. 138.

12. Там же. С. 139.

13. ЦГАОР СССР, ф. 579, on. 1, д. 3519, 3549 , 3363, 3366, 3461, 3468 и др.

14. Там же, д. 3362, 3534, 3525.

15. Там же, д. 3364. См. также: Медушевский А. Н. Новые архивные источники о русских историках конца XIX — начала XX в. // Советские архивы. 1988. № 6.

16. Милюков П. Н. Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII столетия и реформа Петра Великого. СПб., 1892. С. 735.

17. Сводку литературы по проблеме см.: Баггер X. Реформы Петра Великого: Обзор исследований. М., 1985.

18. Милюков П. Н. Национальный вопрос (Происхождение национальностей и национального вопроса в России). Прага, 1925. С. 146.

19. Милюков П. Н. Из истории русской интеллигенции: Сборник статей и этюдов. СПб., 1902 С. 306.

20. ЦГАОР СССР, ф. 579, on. 1, д. 3398, л. 1.

21. Там же, д. 3461—3462, 3466—3467.

22. Милюков П. Н. Отчет о раскопках рязанских курганов летом 1896 г. М., 1896.

23. См., напр.: Милюков П. Н. Памяти Герцена//Милюков П. Н. Из истории русской интеллигенции. С. 169—175.

24. Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры. СПб., 1909. Ч. 1. «Очерки» неодно-кратно переиздавались и служили популярным курсом.

25. Медушевский А. Н. Гегель и государственная школа русской историографии// Вопросы философии. 1988. № 3.

26. Одинец Д. М. П. Н. Милюков в русской исторической науке // П. Н. Милюков. Сборник материалов... С. 63.

27. Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры. С. 8—9.

28. Там же. С. 8.

29. Штеллин К. Методология П. Н. Милюкова//П. Н. Милюков. Сборник материалов... С. 92.

30. ЦГАОР СССР. ф. 579, on. 1. д. 3375, л. 1 — 11.

31. Там же, д. 3370, 3371.

32. Там же, д. 3291, л. 35.

33. Милюков П. Н. Очерки... Ч. 1. С. 5.

34. Там же. С. 138.

35. Weber М.' Wirtschaft und Gesellschaft. Tubingen, 1924.

36. См., напр.: Милюков П. Н. Спорные вопросы финансовой истории Московского Государства. СПб., 1892.

37. Милюков П. Н. Юридическая школа в русской историографии...

38. Милюков П. Н. Воспоминания... Т. 1. С. 127.

39. ЦГАОР СССР, ф. 579, on. 1, д. 3405, л. 6—7.

40. Милюков П. Н. Главные течения русской исторической мысли. М., 1896.

41. Милюков П. Н. Год борьбы. СПб., 1905.

42. Вопросы философии. 1989. № 3. С. 146.

43. Milyoukov Р. Russia and its Crisis. Chicago, 1905. P. 222—224.

44. Fischer G. The Russian Liberalism. N. Y., 1968.

45. Шацилло К. Ф. Русский либерализм накануне революции 1905—1907 гг.: организация, программы, тактика. М., 1985.

46. Rihа Т. Op. cit. Р. 59.

47. Основной труд П. Н. Милюкова по этой проблеме — «Национальный вопрос» (Прага, 1925).

48. Милюков П. Н. Почему и зачем мы воюем? (Война, ее происхождение, цели и последствия]. Пг., 1917.

49. Речь П. Н. Милюкова, произнесенная в заседании Государственной думы 1 ноября 1916 года. М., 1917.

50. Милюков П. Н. Россия на переломе. Большевистский период русской революции. Париж, 1927. Т. 1: Происхождение и укрепление большевистской диктатуры. С. 11.

51. Милюков П. Н. История второй русской революции. София, 1921. Т. 1. Вып. 1: Противоречия революции. С. 6—7.

52. Милюков П. Н. Россия на переломе... Т. 1. С. 1.

53. Там же. С. 12 и др.

54. Милюков П. Н. История второй русской революции. Т. 1. Вып. LС. 11.

55. Там же.

56. Милюков П. Н. Россия на переломе... Т. 1. С. 146.

57. Милюков П. Н. Эмиграция на перепутье. Париж, 1926. С. 132.

58. О жизни русской белой эмиграции в целом см.: Шкаренков Л. К. Агония белой эмиграции. М., 1981.

59. Милюков П. Н. Республика или монархия? Париж, 1929. С. 31.

60. Милюков П. Н. Эмиграция на перепутье. С. 134.

61. Там же. С. 96.

62. Нильсен Е. П. Милюков и Сталин. О политической эволюции П. Н. Милюкова в эмиграции. 1918—1943. ОсЬо, 1983.

63. Смена вех. Прага, 1921.

64. Милюков П. Н. Эмиграция на перепутье. С. 89.

65. Там же. С. 92.

66. Последние новости. 1937. 30 января. С. 1 (Цит. по: Нильсен Е. П. Указ. соч. С. 31).

67. Нильсен Е. П. Указ. соч. С. 12.

68. Милюков П. Н. Правда о большевизме [Б. м. и г.]. (Цит. по.: Нильсен Е. П. Указ, соч. С. 43). Изложение взглядов Милюкова на русский исторический процесс можно найти в следующих трудах: Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры. Париж, 1929—1930 (переработанное издание, в которое включен материал по революционной и послереволюционной эпохе). См. также: Milyoukov Р., Seignobos Ch..et Еisеnmann L. Histoire de Russie. Des origines a la mort de Pierre le Grand. Paris, 1932.




Отзыв пользователя

Нет отзывов для отображения.


  • Категории

  • Файлы

  • Записи в блогах

  • Похожие публикации

    • Гулыга А.В. Роль США в подготовке вторжения на советский Дальний Восток в начале 1918 г. // Исторические записки. Л.: Изд-во Акад. наук СССР. Т. 33. Отв. ред. Б. Д. Греков. - 1950. С. 33-46.
      Автор: Военкомуезд
      А.В. ГУЛЫГА
      РОЛЬ США В ПОДГОТОВКЕ ВТОРЖЕНИЯ НА СОВЕТСКИЙ ДАЛЬНИЙ ВОСТОК В НАЧАЛЕ 1918 г.

      Крушение капиталистического строя в России привело в смятение весь капиталистический мир, в частности, империалистов США. Захват пролетариатом власти на одной шестой части земного шара создавал непосредственную угрозу всей системе наемного рабства. Начиная борьбу против первого в мире социалистического государства, империалисты США ставили своей целью восстановление в России власти помещиков и капиталистов, расчленение России и превращение ее в свою колонию. В последние годы царского режима, и особенно в период Временного правительства, американские монополии осуществляли широкое экономическое и политическое проникновенне в Россию. Магнаты Уоллстрита уже видели себя в недалеком будущем полновластными владыками русских богатств. Однако непреодолимым препятствием на их пути к закабалению России встала Великая Октябрьская социалистическая революция. Социалистический переворот спас нашу родину от участи колониальной или зависимой страны.

      Правительство США начало борьбу против Советской России сразу же после Великой Октябрьской социалистической революции. «Нам абсолютно не на что надеяться в том случае, если большевики будут оставаться у власти», [1] — писал в начале декабря 1917 г. государственный секретарь США Лансинг президенту Вильсону, предлагая активизировать антисоветские действия Соединенных Штатов.

      Правительство США знало, однако, что в своих антисоветских действиях оно не может надеяться на поддержку американского народа, который приветствовал рождение Советского государства. На многочисленных рабочих митингах в разных городах Соединенных Штатов принимались резолюции, выражавшие солидарность с русскими рабочими и крестьянами. [2] Правительство США вело борьбу против Советской республики, используя коварные, провокационные методы, прикрывая /33/

      1. Papers relating to the foreign relations of the United States. The Lansing papers, v. II, Washington, 1940, p. 344. (В дальнейшем цит.: The Lansing papers).
      2. Вот одна из таких резолюций, принятая на рабочем митинге в г. Ситтле и доставленная в Советскую Россию американскими моряками: «Приветствуем восторженно русский пролетариат, который первый одержал победу над капиталом, первый осуществил диктатуру пролетариата, первый ввел и осуществил контроль пролетариата в промышленности. Надеемся твердо, что русский пролетариат осуществит социализацию всего производства, что он закрепит и расширит свои победы над капиталом. Уверяем русских борцов за свободу, что мы им горячо сочувствуем, готовы им помочь и просим верить нам, что недалеко время, когда мы сумеем на деле доказать нашу пролетарскую солидарность» («Известия Владивостокского Совета рабочих и солдатских депутатов», 25 января (7 февраля) 1918 г.).

      свое вмешательство во внутренние дела России лицемерными фразами, а иногда даже дезориентирующими действиями. Одним из наиболее ярких примеров провокационной тактики американской дипломатии в борьбе против Советской России является развязывание правительством Соединенных Штатов японского вторжения на советский Дальний Восток в начале 1918 г.

      Вся история интервенции США в Советскую Россию на протяжении многих лет умышленно искажалась буржуазными американскими историками. Фальсифицируя смысл документов, они пытались доказать, что американское правительство в течение первых месяцев 1918 г. якобы «возражало» против иностранного вторжения на Дальний Восток и впоследствии дало на нею свое согласие лишь «под давлением» Англии, Франции и Японии. [3] На помощь этим историкам пришел государственный департамент, опубликовавший в 1931—1932 гг. три тома дипломатической переписки за 1918 г. по поводу России. [4] В этой публикации отсутствовали все наиболее разоблачающие документы, которые могли бы в полной мере показать антисоветскую политику Соединенных Штатов. Тем же стремлением фальсифицировать историю, преуменьшить роль США в организации антисоветской интервенции руководствовался и составитель «Архива полковника Хауза» Чарлз Сеймур. Документы в этом «архиве» подтасованы таким образом, что у читателя создается впечатление, будто Вильсон в начале 1918 г. действительно выступал против японской интервенции.

      Только в 1940 г. государственный департамент опубликовал (и то лишь частично) секретные документы, проливающие свет на истинные действия американскою правительства по развязыванию иностранного вторжения на Дальний Восток. Эти материалы увидели свет во втором томе так называемых «документов Лансинга».

      Важная задача советских историков — разоблачение двуличной дипломатии США, выявление ее организующей роли в развязывании иностранной интервенции на Дальнем Востоке, к сожалению, до сих пор не получила достаточного разрешения в исторических исследованиях, посвященных этой интервенции.

      *     *     *

      В своем обращении к народу 2 сентября 1945 г. товарищ Сталин говорил: «В 1918 году, после установления советского строя в нашей стране, Япония, воспользовавшись враждебным тогда отношением к Советской стране Англии, Франции, Соединённых Штатов Америки и опираясь на них, — вновь напала на нашу страну, оккупировала Дальний Восток и четыре года терзала наш народ, грабила Советский Дальний Восток». [5] Это указание товарища Сталина о том, что Япония совершила нападение на Советскую Россию в 1918 г., опираясь на Англию, Францию и США, и служит путеводной нитью для историка, изучающего интервенцию на Дальнем Востоке. /34/

      5. Т. Millard. Democracy and the eastern question, N. Y., 1919; F. Schuman. American policy towards Russia since 1917, N. Y., 1928; W. Griawold. The far Eastern policy of the United States, N. Y., 1938.
      4. Papers relating to the foreign relations of the United States, 1918, Russia, v.v. I—III, Washington. 1931—1932. (В дальнейшем цит.: FR.)
      5. И. B. Сталин. О Великой Отечественной войне Советского Союза, М., 1949, стр. 205.

      Ленин еще в январе 1918 г. считался с возможностью совместного японо-американского выступления против нашей страны. «Говорят, — указывал он, — что, заключая мир, мы этим самым развязываем руки японцам и американцам, которые тотчас завладевают Владивостоком. Но, пока они дойдут только до Иркутска, мы сумеем укрепить нашу социалистическую республику». [6] Готовясь к выступлению на VII съезде партии, 8 марта 1918 г. Ленин писал: «Новая ситуация: Япония наступать хочет: «ситуация» архи-сложная... отступать здесь с д[огово]ром, там без дог[ово]ра». [7]

      В дальнейшем, объясняя задержку японского выступления, Ленин, как на одну из причин, указывал на противоречия между США и Японией. Однако Ленин всегда подчеркивал возможность сделки между империалистами этих стран для совместной борьбы против Советской России: «Американская буржуазия может стакнуться с японской...» [8] В докладе Ленина о внешней политике на объединенном заседании ВЦИК и Московского Совета 14 мая 1918 г. содержится глубокий анализ американо-японских империалистических противоречий. Этот анализ заканчивается предупреждением, что возможность сговора между американской и японской буржуазией представляет реальную угрозу для страны Советов. «Вся дипломатическая и экономическая история Дальнего Востока делает совершенно несомненным, что на почве капитализма предотвратить назревающий острый конфликт между Японией и Америкой невозможно. Это противоречие, временно прикрытое теперь союзом Японии и Америки против Германии, задерживает наступление японского империализма против России. Поход, начатый против Советской Республики (десант во Владивостоке, поддержка банд Семенова), задерживается, ибо грозит превратить скрытый конфликт между Японией и Америкой в открытую войну. Конечно, вполне возможно, и мы не должны забывать того, что группировки между империалистскими державами, как бы прочны они ни казались, могут быть в несколько дней опрокинуты, если того требуют интересы священной частной собственности, священные права на концессии и т. п. И, может быть, достаточно малейшей искры, чтобы взорвать существующую группировку держав, и тогда указанные противоречия не могут уже служить мам защитой». [9]

      Такой искрой явилось возобновление военных действий на восточном фронте и германское наступление против Советской республики в конце февраля 1918 г.

      Как известно, правительство США возлагало большие надежды на возможность обострения отношений между Советской Россией и кайзеровской Германией. В конце 1917 г. и в первые месяцы 1918 г. все усилия государственных деятелей США (от интриг посла в России Френсиса до широковещательных выступлений президента Вильсона) были направлены к тому, чтобы обещаниями американской помощи предотвратить выход Советской России из империалистической войны. /35/

      6. В. И. Ленин. Соч., т. XXII, стр. 201.
      7. Ленинский сборник, т. XI, стр. 65.
      8. В. И. Ленин. Соч., т. XXX, стр. 385.
      9. В. И. Ленин. Соч., т. XXIII, стр. 5. История новейшего времени содержит поучительные примеры того, что антагонизм между империалистическими державами не является помехой для развертывания антисоветской агрессин. Так было в годы гражданской войны, так было и в дни Мюнхена.

      Послание Вильсона к конгрессу 8 января 1918 г. и пресловутые «четырнадцать пунктов» имели в качестве одной из своих задач «выражением сочувствия и обещанием более существенной помощи» вовлечь Советскую республику в войну против Германии. [10] Хауз называл «пункты» Вильсона «великолепным оружием пропаганды». [11] Такого же мнения были и руководящие работники государственного департамента, положившие немало усилий на массовое распространение в России «четырнадцати пунктов» всеми пропагандистскими средствами.

      Ленин разгадал и разоблачил планы сокрушения Советской власти при помощи немецких штыков. В статье «О революционной фразе» он писал: «Взгляните на факты относительно поведения англо-французской буржуазии. Она всячески втягивает нас теперь в войну с Германией, обещает нам миллионы благ, сапоги, картошку, снаряды, паровозы (в кредит... это не «кабала», не бойтесь! это «только» кредит!). Она хочет, чтобы мы теперь воевали с Германией.

      Понятно, почему она должна хотеть этого: потому, что, во-первых, мы оттянули бы часть германских сил. Потому, во-вторых, что Советская власть могла бы крахнуть легче всего от несвоевременной военной схватки с германским империализмом». [12]

      В приведенной цитате речь идет об англичанах и французах. Однако с полным правом ленинскую характеристику империалистической политики в отношении выхода Советской России из войны можно отнести и к Соединенным Штатам. Правомерность этого становится еще более очевидной, если сравнить «Тезисы по вопросу о немедленном заключении сепаратного и аннексионистского мира», написанные Лениным 7 января 1918 г., с подготовительными набросками к этим тезисам. Параграф 10 тезисов опровергает довод против подписания мира, заключающийся в том, что, подписывая мир, большевики якобы становятся агентами германского империализма: «...этот довод явно неверен, ибо революционная война в данный момент сделала бы нас, объективно, агентами англо-французского империализма...» [13] В подготовительных заметках этот тбзис сформулирован: «объект[ивно] = агент Вильсона...» [14] И Вильсон являлся олицетворением американского империализма. .

      Попытка американских империалистов столкнуть Советскую Россию с кайзеровской Германией потерпела крах. Однако были дни, когда государственным деятелям Соединенных Штатов казалось, что их планы близки к осуществлению.

      10 февраля 1918 г. брестские переговоры были прерваны. Троцкий, предательски нарушив данные ему директивы, не подписал мирного договора с Германией. Одновременно он сообщил немцам, что Советская республика продолжает демобилизацию армии. Это открывало немецким войскам дорогу на Петроград. 18 февраля германское командование начало наступление по всему фронту.

      В эти тревожные для русского народа дни враги Советской России разработали коварный план удушения социалистического государства. Маршал Фош в интервью с представителем газеты «Нью-Йорк Таймс» /36/

      10. Архив полковника Хауза, т. III, стр. 232.
      11. Там же, т. IV, стр. 118.
      12. В. И. Ленин. Соч., т. XXII, стр. 268.
      13. Там же, стр. 195.
      14. Ленинский сборник, т. XI, стр. 37.

      сформулировал его следующим образом: Германия захватывает Россию, Америка и Япония должны немедленно выступить и встретить немцев в Сибири. [15]

      Этот план был предан гласности французским маршалом. Однако авторы его и главные исполнители находились в Соединенных Штатах. Перспектива сокрушения Советской власти комбинированным ударом с запада и востока была столь заманчивой, что Вильсон начал развязывать японскую интервенцию, торжественно заверяя в то же время о «дружеских чувствах» к русскому народу.

      В 1921 г. Лансинг составил записку, излагающую историю американско-японских переговоров об интервенции. Он писал для себя, поэтому не облекал мысли в витиеватые и двусмысленные дипломатические формулы: многое в этой записке названо своими именами. Относительно позиции США в конце февраля 1918 г. там сказано: «То, что Япония пошлет войска во Владивосток и Харбин, казалось одобренным (accepted) фактом». [16] В Вашингтоне в эти дни немецкого наступления на Петроград считали, что власти большевиков приходит конец. Поэтому решено было устранить возможные недоразумения и информировать союзные державы о согласии США на японское вооруженное выступление против Советской России.

      18 февраля, в тот день, когда германские полчища ринулись на Петроград, в Верховном совете Антанты был поднят вопрос о посылке иностранных войск на Дальний Восток. Инициатива постановки этого вопроса принадлежала американскому представителю генералу Блиссу. Было решено предоставить Японии свободу действий против Советской России. Союзники согласились, — говорилось в этом принятом документе — так называемой совместной ноте №16, — в том, что «1) оккупация Сибирской железной дороги от Владивостока до Харбина, включая оба конечных пункта, дает военные выгоды, которые перевешивают возможный политический ущерб, 2) рекомендованная оккупация должна осуществляться японскими силами после получении соответствующих гарантий под контролем союзной миссии». [17]

      Действия Блисса, подписавшего этот документ в качестве официального представителя Соединенных Штатов, получили полное одобрение американского правительства.

      В Вашингтоне стало известно, что Япония закончила последние приготовления и ее войска готовы к вторжению на Дальний Восток. [18] Государственные деятели США начинают форсировать события. 27 февраля Лансинг беседовал в Вашингтоне с французским послом. Последний сообщил, что японское правительство намеревается, начав интервенцию, расширить военные операции вплоть до Уральского хребта. Лансинг ответил, что правительство США не примет участия в интервенции, однако против японской экспедиции возражать не будет.

      В тот же день Лансинг письмом доложил об этом Вильсону. Обращая особое внимание на обещание японцев наступать до Урала, он писал: «поскольку это затрагивает наше правительство, то мне кажется, что все, что от нас потребуется, это создание практической уверенности в том, что с нашей стороны не последует протеста против этого шага Японии». [19] /37/

      15. «Information», 1 марта 1918 г.
      16. The Lansing papers, v. II, p. 394.
      17. Там же, стр. 272.
      18. FR, v. II, p. 56.
      19. The Lansing papers, v. II, p. 355.

      Для того, чтобы создать эту «практическую уверенность», Вильсон решил отправить в Японию меморандум об отношении США к интервенции. В меморандуме черным по белому было написано, что правительство Соединенных Штатов дает свое согласие на высадку японских войск на Дальнем Востоке. На языке Вильсона это звучало следующим образом: «правительство США не считает разумным объединиться с правительством Антанты в просьбе к японскому правительству выступить в Сибири. Оно не имеет возражений против того, чтобы просьба эта была принесена, и оно готово уверить японское правительство, что оно вполне доверяет ему в том отношении, что, вводя вооруженные силы в Сибирь, Япония действует в качестве союзника России, не имея никакой иной цели, кроме спасения Сибири от вторжения армий Германии и от германских интриг, и с полным желанием предоставить разрешение всех вопросов, которые могут воздействовать на неизменные судьбы Сибири, мирной конференции». [20] Последняя оговорка, а именно тот факт, что дальнейшее решение судьбы Сибири Вильсон намеревался предоставить международной конференции, свидетельствовала о том, что США собирались использовать Японию на Дальнем Востоке лишь в качестве жандарма, который должен будет уйти, исполнив свое дело. Япония, как известно, рассматривала свою роль в Азии несколько иначе.

      Совместные действия против Советской республики отнюдь не устраняли японо-американского соперничества. Наоборот, борьба за новые «сферы влияния» (именно так рисовалась американцам будущая Россия) должна была усилить это соперничество. Перспектива захвата Сибири сильной японской армией вызывала у военных руководителей США невольный вопрос: каким образом удастся впоследствии выдворить эту армию из областей, на которые претендовали американские капиталисты. «Я часто думаю, — писал генерал Блисс начальнику американского генерального штаба Марчу, — что эта война, вместо того чтобы быть последней, явится причиной еще одной. Японская интервенция открывает путь, по которому придет новая война». [21] Это писалось как раз в те дни, когда США начали провоцировать Японию на военное выступление против Советской России. Вопрос о японской интервенции ставил, таким образом, перед американскими политиками проблему будущей войны с Японией. Интересы «священной частной собственности», ненависть к Советскому государству объединили на время усилия двух империалистических хищников. Более осторожный толкал на опасную авантюру своего ослепленного жадностью собрата, не забывая, однако, о неизбежности их будущего столкновения, а быть может, даже в расчете на это столкновение.

      Составитель «Архива Хауза» постарался создать впечатление, будто февральский меморандум был написан Вильсоном «под непрерывным давлением со стороны французов и англичан» и являлся в биографии президента чем-то вроде досадного недоразумения, проявлением слабости и т. п. Изучение «документов Лансинга» дает возможность сделать иное заключение: это был один из немногих случаев, когда Вильсон в стремлении форсировать события выразился более или менее откровенно.

      1 марта 1918 г. заместитель Лансинга Полк пригласил в государственный департамент послов Англии и Франции и ознакомил их с /38/

      20. The Lansing papers, v. II, p. 355 См. также «Архив полковника Хауза» т. III, стр. 294.
      21. С. March. Nation at war, N. Y., 1932, p. 115.

      текстом меморандума. Английскому послу было даже разрешено снять копию. Это означала, в силу существовавшего тогда англо-японского союза, что текст меморандума станет немедленно известен в Токио. Так, без официального дипломатического акта вручения ноты, правительство СЛИЛ допело до сведения японского правительства свою точку зрения. Теперь с отправкой меморандума можно было не спешить, тем более что из России поступали сведения о возможности подписания мира с немцами.

      5 марта Вильсон вызвал к себе Полка (Лансинг был в это время в отпуске) и вручил ему для немедленной отправки в Токио измененный вариант меморандума. Полк прочитал его и изумился: вместо согласия на японскую интервенцию в ноте содержались возражения против нее. Однако, поговорив с президентом, Полк успокоился. Свое впечатление, вынесенное из разговора с Вильсоном, Полк изложил в письме к Лансингу. «Это — изменение нашей позиции,— писал Полк,— однако, я не думаю, что это существенно повлияет на ситуацию. Я слегка возражал ему (Вильсону. — А. Г.), но он сказал, что продумал это и чувствует, что второе заявление абсолютно необходимо... Я не думаю, что японцы будут вполне довольны, однако это (т. е. нота.— Л. Г.) не является протестом. Таким образом, они могут воспринять ее просто как совет выступить и делать все, что им угодно». [22]

      Таким же образом оценил впоследствии этот документ и Лансинг. В его записке 1921 г. по этому поводу говорится: «Президент решил, что бессмысленно выступать против японской интервенции, и сообщил союзным правительствам, что Соединенные Штаты не возражают против их просьбы, обращенной к Японии, выступить в Сибири, но Соединенные Штаты, в силу определенных обстоятельств, не могут присоединиться к этой просьбе. Это было 1 марта. Четыре дня спустя Токио было оповещено о точке зрения правительства Соединенных Штатов, согласно которой Япония должна была заявить, что если она начнет интервенцию в Сибирь, она сделает это только как союзник России». [23]

      Для характеристики второго варианта меморандума Лансинг отнюдь не употребляет слово «протест», ибо по сути дела вильсоновский документ ни в какой мере не являлся протестом. Лансинг в своей записке не только не говорит об изменении позиции правительства США, но даже не противопоставляет второго варианта меморандума первому, а рассматривает их как последовательные этапы выражения одобрения действиям японского правительства по подготовке вторжения.

      Относительно мотивов, определивших замену нот, не приходится гадать. Не столько вмешательство Хауза (как это можно понять из чтения его «архива») повлияло на Вильсона, сколько телеграмма о подписании Брестского мира, полученная в Вашингтоне вечером 4 марта. Заключение мира между Германией и Советской Россией смешало все карты Вильсона. Немцы остановились; останавливать японцев Вильсон не собирался, однако для него было очень важно скрыть свою роль в развязывании японской интервенции, поскольку предстояло опять разыгрывать из себя «друга» русского народа и снова добиваться вовлечения России в войну с Германией. [24] Японцы знали от англичан /39/

      22. The Lansing papers, v. II, p. 356. (Подчеркнуто мной. — Л. Г.).
      23. Там же, стр. 394.

      истинную позицию США. Поэтому, полагал Вильсон, они не сделают неверных выводов, даже получив ноту, содержащую утверждения, противоположные тому, что им было известно. В случае же проникновения сведений в печать позиция Соединенных Штатов будет выглядеть как «вполне демократическая». Вильсон решился на дипломатический подлог. «При чтении, — писал Полк Лансингу, — вы, вероятно, увидите, что повлияло на него, а именно соображения относительно того, как будет выглядеть позиция нашего правительства в глазах демократических народов мира». [25]

      Как и следовало ожидать, японцы поняли Вильсона. Зная текст первою варианта меморандума, они могли безошибочно читать между строк второго. Министр иностранных дел Японии Мотоко, ознакомившись с нотой США, заявил не без иронии американскому послу Моррису, что он «высоко оценивает искренность и дружеский дух меморандума». [26] Японский поверенный в делах, посетивший Полка, выразил ему «полное удовлетворение тем путем, который избрал государственный департамент». [27] Наконец, 19 марта Моррису был вручен официальный ответ японского правительства на меморандум США. По казуистике и лицемерию ответ не уступал вильсоновским документам. Министерство иностранных дел Японии выражало полное удовлетворение по поводу американского заявления и снова ехидно благодарило за «абсолютную искренность, с которой американское правительство изложило свои взгляды». С невинным видом японцы заявляли, что идея интервенции родилась не у них, а была предложена им правительствами стран Антанты. Что касается существа вопроса, то, с одной стороны, японское правительство намеревалось, в случае обострения положения /40/

      24. Не прошло и недели, как Вильсон обратился с «приветственной» телеграммой к IV съезду Советов с намерением воспрепятствовать ратификации Брестского мира. Это было 11 марта 1918 г. В тот же день государственный департамент направил Френсису для ознакомления Советского правительства (неофициальным путем, через Робинса) копию меморандума, врученного 5 марта японскому правительству, а также представителям Англии, Франции и Италии. Интересно, что на копии, посланной в Россию, в качестве даты написания документа было поставлено «3 марта 1918 г.». В американской правительственной публикации (FR, v. II, р. 67) утверждается, что это было сделано «ошибочно». Зная методы государственного департамента, можно утверждать, что эта «ошибка» была сделана умышленно, с провокационной целью. Для такого предположения имеются достаточные основания. Государственный департамент направил копию меморандума в Россию для того, чтобы ввести в заблуждение советское правительство, показать США «противником» японской интервенции. Замена даты 5 марта на 3 марта могла сделать документ более «убедительным»: 1 марта в Вашингтоне еще не знали о подписании Брестского мира, следовательно меморандум, составленный в этот день, не мог являться следствием выхода Советской России из империалистической войны, а отражал «демократическую позицию» Соединенных Штатов.
      Несмотря на все ухищрения Вильсона, планы американских империалистов не осуществились — Брестский мир был ратифицирован. Советская Россия вышла из империалистической войны.
      23. Махинации Вильсона ввели в заблуждение современное ему общественное мнение Америки. В свое время ни текст двух вариантов меморандума, ни даже сам факт его вручения не были преданы гласности. В газетах о позиции США в отношении японской интервенции появлялись противоречивые сообщения. Только через два года журналист Линкольн Колькорд опубликовал текст «секретного» американского меморандума, отправленного 5 марта 1918 г. в Японию (журнал «Nation» от 21 февраля 1920 г.). Вопрос казался выясненным окончательно. Лишь много лет спустя было опубликовано «второе дно» меморандума — его первый вариант.
      26. FR, v II, р. 78.
      27. Там же, стр. 69.

      на Дальнем Востоке, выступить в целях «самозащиты», а с другой стороны, в японской ноте содержалось обещание, что ни один шаг не будет предпринт без согласия США.

      Лансингу тон ответа, вероятно, показался недостаточно решительнным. Он решил подтолкнуть японцев на более активные действия против Советской России. Через несколько часов после получения японской ноты он уже телеграфировал в Токио Моррису: «Воспользуйтесь, пожалуйста, первой подходящей возможностью и скажите к о н ф и д е н ц и а л ь н о министру иностранных дел, что наше правительство надеется самым серьезным образом на понимание японским правительством того обстоятельства, что н а ш а позиция в от н о ш е н и и п о с ы л к и Японией экспедиционных сил в Сибирь н и к о и м образом не основывается на подозрении п о п о в о д у мотивов, которые заставят японское правительство совершить эту акцию, когда она окажется уместной. Наоборот, у нас есть внутренняя вера в лойяльность Японии по отношению к общему делу и в ее искреннее стремление бескорыстно принимать участие в настоящей войне.

      Позиция нашего правительства определяется следующими фактами: 1) информация, поступившая к нам из различных источников, дает нам возможность сделать вывод, что эта акция вызовет отрицательную моральную реакцию русского народа и несомненно послужил на пользу Германии; 2) сведения, которыми мы располагаем, недостаточны, чтобы показать, что военный успех такой акции будет достаточно велик, чтобы покрыть моральный ущерб, который она повлечет за собой». [29]

      В этом документе в обычной для американской дипломатии казуистической форме выражена следующая мысль: США не будут возлежать против интервенции, если они получат заверение японцев в том, что последние нанесут Советской России тщательно подготовленный удар, достаточно сильный, чтобы сокрушить власть большевиков. Государственный департамент активно развязывал японскую интервенцию. Лансинг спешил предупредить Токио, что США не только поддерживают план японского вторжения на Дальний Восток, но даже настаивают на том, чтобы оно носило характер смертельного удара для Советской республики. Это была установка на ведение войны чужими руками, на втягивание в военный конфликт своего соперника. Возможно, что здесь имел место также расчет и на будущее — в случае провала антисоветской интервенции добиться по крайней мере ослабления и компрометации Японии; однако пока что государственный Департамент и японская военщина выступали в трогательном единении.

      Лансинг даже старательно подбирал предлог для оправдывания антисоветского выступления Японии. Давать согласие на вооруженное вторжение, не прикрыв его никакой лицемерной фразой, было не в правилах США. Ощущалась острая необходимость в какой-либо фальшивке, призванной отвлечь внимание от агрессивных замыслов Японии и США. Тогда в недрах государственного департамента родился миф о германской угрозе Дальнему Востоку. Лансингу этот миф казался весьма подходящим. «Экспедиция против немцев, — писал он Вильсону, — /41/

      28. Там же, стр. 81.
      29. Там же, стр. 82. (Подчеркнуто иной. — А. Г.)

      совсем иная вещь, чем оккупация сибирской железной дороги с целью поддержания порядка, нарушенного борьбой русских партий. Первое выглядит как законная операция против общего врага» [80].

      Руководители государственного департамента толкали своих представителей в России и Китае на путь лжи и дезинформации, настойчиво требуя от них фабрикации фальшивок о «германской опасности».

      Еще 13 февраля Лансинг предлагает американскому посланнику в Китае Рейншу доложить о деятельности немецких и австрийских военнопленных. [31] Ответ Рейнша, однако, был весьма неопределенным и не удовлетворил государственный департамент. [32] Вашингтон снова предложил посольству в Пекине «проверить или дополнить слухи о вооруженных немецких пленных». [33] Из Пекина опять поступил неопределенный ответ о том, что «военнопленные вооружены и организованы». [34] Тогда заместитель Лансинга Полк, не полагаясь уже на фантазию своих дипломатов, направляет в Пекин следующий вопросник: «Сколько пленных выпущено на свободу? Сколько пленных имеют оружие? Где они получили оружие? Каково соотношение между немцами и австрийцами? Кто руководит ими? Пришлите нам также и другие сведения, как только их добудете, и продолжайте, пожалуйста, присылать аналогичную информацию». [35] Но и на этот раз информация из Пекина оказалась бледной и невыразительной. [36]

      Гораздо большие способности в искусстве клеветы проявил американский консул Мак-Говен. В cвоей телеграмме из Иркутска 4 марта он нарисовал живописную картину немецкого проникновения в Сибирь»: «12-го проследовал в восточном направлении поезд с военнопленными и двенадцатью пулеметами; две тысячи останавливались здесь... Надежный осведомитель сообщает, что прибыли германские генералы, другие офицеры... (пропуск), свыше тридцати саперов, генеральный штаб ожидает из Петрограда указаний о разрушении мостов, тоннелей и об осуществлении плана обороны. Немецкие, турецкие, австрийские офицеры заполняют станцию и улицы, причем признаки их воинского звания видны из-под русских шинелей. Каждый военнопленный, независимо от того, находится ли он на свободе или в лагере; имеет винтовку» [37].

      Из дипломатических донесений подобные фальшивки переходили в американскую печать, которая уже давно вела злобную интервенционистскую кампанию.

      Тем временем во Владивостоке происходили события, не менее ярко свидетельствовавшие об истинном отношении США к подготовке японского десанта. /42/

      30. The Lansing papers, v. II; p. 358.
      31. FR, v. II, p. 45.
      32. Там же, стр. 52.
      33. Там же, стр. 63.
      34. Там же, стр. 64.
      36. Там же, стр. 66.
      36. Там же, стр. 69.
      37. Russiafn-American Relations, p. 164. Американские представители в России находились, как известно, в тесной связи с эсерами. 12 марта из Иркутска член Сибирской областной думы эсер Неупокоев отправил «правительству автономной Сибири» письмо, одно место, в котором удивительно напоминает телеграмму Мак-Говена: «Сегодня прибыло 2.000 человек австрийцев, турок, славян, одетых в русскую форму, вооружены винтовками и пулеметами и проследовали дальше на восток». («Красный архив», 1928, т. 4 (29), стр. 95.) Вполне возможно, что именно эсер Неупокоев был «надежным осведомителем» Мак-Говена.

      12 января во Владивостокском порту стал на якорь японский крейсер «Ивами». Во Владивостокский порт раньше заходили военные суда Антанты (в том числе и американский крейсер «Бруклин»). [38] В данном случае, вторжение «Ивами» являлось явной и прямой подготовкой к агрессивным действиям.

      Пытаясь сгладить впечатление от этого незаконного акта, японский консул выступил с заявлением, что его правительство послало военный корабль «исключительно с целью защиты своих подданных».

      Владивостокский Совет заявил решительный протест против вторжения японского военного корабля в русский порт. Относительно того, что крейсер «Ивами» якобы послан для защиты японских подданных, Совет заявил следующее: «Защита всех жителей, проживающих на территории Российской республики, является прямой обязанностью российских властей, и мы должны засвидетельствовать, что за 10 месяцев революции порядок в городе Владивостоке не был нарушен». [39]

      Адвокатами японской агрессии выступили американский и английский консулы. 16 января они направили в земскую управу письмо, в котором по поводу протеста местных властей заявлялось: «Утверждение, содержащееся в заявлении относительно того, что общественный порядок во Владивостоке до сих пор не был нарушен, мы признаем правильным. Но, с другой стороны, мы считаем, что как в отношении чувства неуверенности у стран, имеющих здесь значительные материальные интересы, так и в отношении того направления, в кагором могут развиваться события в этом районе, политическая ситуация в настоящий момент дает право правительствам союзных стран, включая Японию, принять предохранительные меры, которые они сочтут необходимыми для защиты своих интересов, если последним будет грозить явная опасность». [40]

      Таким образом, американский и английский консулы встали на защиту захватнических действий японской военщины. За месяц до того, как Вильсон составил свой первый меморандум об отношении к интервенции, американский представитель во Владивостоке принял активное участие в подготовке японской провокации.

      Задача консулов заключалась теперь в том, чтобы создать картину «нарушения общественного порядка» во Владивостоке, «слабости местных властей» и «необходимости интервенции». Для этого по всякому поводу, даже самому незначительному, иностранные консулы обращались в земскую управу с протестами. Они придирались даже к мелким уголовным правонарушениям, столь обычным в большом портовом городе, изображая их в виде событий величайшей важности, требующих иностранного вмешательства.

      В начале февраля во Владивостоке состоялось совещание представителей иностранной буржуазии совместно с консулами. На совещании обсуждался вопрос о борьбе с «анархией». Затем последовали протесты консульского корпуса против ликвидации буржуазного самоуправления в городе, против рабочего контроля за деятельностью порта и таможни, /43/

      38. «Бруклин» появился во Владивостокском порту 24 ноября 1917 г.— накануне выборов в Учредительное собрание. Американские пушки, направленные на город, должны были предрешить исход выборов в пользу буржуазных партий. Однако этот агрессивный демарш не дал желаемых результатов: по количеству поданных голосов большевики оказались сильнейшей политической партией во Владивостоке.
      39. «Известия Владивостокского совета рабочих и солдатских депутатов», 4 (17) января 1918 г.
      40. Japanese agression in the Russian Far East Extracts from the Congressional Record. March 2, 1922. In the Senate of the United States, Washington, 1922, p. 7.

      против действий Красной гвардии и т. д. Американский консул открыто выступал против мероприятий советских властей и грозил применением вооруженной силы. [41] К этому времени во Владивостокском порту находилось уже четыре иностранных военных корабля: американский, английский и два японских.

      Трудящиеся массы Владивостока с возмущением следили за провокационными действиями иностранных консулов и были полны решимости с оружием в руках защищать Советскую власть. На заседании Владивостокского совета было решенo заявить о готовности оказать вооруженное сопротивление иностранной агрессии. Дальневосточный краевой комитет Советов отверг протесты консулов как совершенно необоснованные, знаменующие явное вмешательство во внутренние дела края.

      В марте во Владивостоке стало известно о контрреволюционных интригах белогвардейской организации, именовавшей себя «Временным правительством автономной Сибири». Эта шпионская группа, возглавленная веерами Дербером, Уструговым и др., добивалась превращения Дальнего Востока и Сибири в колонию Соединенных Штатов и готовила себя к роли марионеточного правительства этой американской вотчины.

      Правительство США впоследствии утверждало, будто оно узнало о существовании «сибирского правительства» лишь в конце апреля 1918 г. [49] На самом деле, уже в марте американский адмирал Найт находился в тесном контакте с представителями этой подпольной контрреволюционной организации. [41]

      29 марта Владивостокская городская дума опубликовала провокационное воззвание. В этом воззвании, полном клеветнических нападок на Совет депутатов, дума заявляла о своем бессилии поддерживать порядок в городе. [41] Это был документ, специально рассчитанный на создание повода для высадки иностранного десанта. Атмосфера в городе накалилась: «Владивосток буквально на вулкане», — сообщал за границу одни из агентов «сибирского правительства». [45]

      Японские войска высадились во Владивостоке 5 апреля 1918 г. В этот же день был высажен английский десант. Одновременно с высадкой иностранных войск начал в Манчжурии свое новое наступление на Читу бандит Семенов. Все свидетельствовало о предварительном сговоре, о согласованности действий всех контрреволюционных сил на Дальнем Востоке.

      Поводом для выступления японцев послужило, как известно, убийство японских подданных во Владивостоке. Несмотря на то, что это была явная провокация, руководители американской внешней политики ухватились за нее, чтобы «оправдать» действия японцев и уменьшить «отрицательную моральную реакцию» в России. Лживая японская версия была усилена в Вашингтоне и немедленно передана в Вологду послу Френсису.

      Американский консул во Владивостоке передал по телеграфу в государственный департамент: «Пять вооруженных русских вошли в японскую контору в центре города, потребовали денег. Получив отказ, стреляли в трех японцев, одного убили и других серьез-/44/

      41. FR, v. II, р. 71.
      42. Russian-American Relations, p. 197.
      43. «Красный архив», 1928, т. 4 (29), стр. 97.
      44. «Известия» от 7 апреля 1918 г.
      45. «Красный архив», 1928, т. 4 (29). стр. 111.

      но ранили». [46] Лансинг внес в это сообщение свои коррективы, после чего оно выглядело следующим образом: «Пять русских солдат вошли в японскую контору во Владивостоке и потребовали денег. Ввиду отказа убили трех японцев». [47] В редакции Лансинга ответственность за инцидент ложилась на русскую армию. При всей своей незначительности эта деталь очень характерна: она показывает отношение Лансинга к японскому десанту и разоблачает провокационные методы государственного департамента.

      Правительство США не сочло нужным заявить даже формальный протест против японского выступления. Вильсон, выступая на следующий день в Балтиморе, в речи, посвященной внешнеполитическим вопросам, ни единым словом не обмолвился о десанте во Владивостоке. [48]

      Добившись выступления Японии, США пытались продолжать игру в «иную позицию». Военный «корабль США «Бруклин», стоявший во Владивостокском порту, не спустил на берег ни одного вооруженного американского солдата даже после высадки английского отряда. В русской печати американское посольство поспешило опубликовать заявление о том, что Соединенные Штаты непричастны к высадке японского десанта. [49]

      Американские дипломаты прилагали все усилия, чтобы изобразить японское вторжение в советский город как незначительный эпизод, которому не следует придавать серьезного значения. Именно так пытался представить дело американский консул представителям Владивостокского Совета. [50] Посол Френсис устроил специальную пресс-конференцию, на которой старался убедить журналистов в том, что советское правительство и советская пресса придают слишком большое значение этой высадке моряков, которая в действительности лишена всякого политического значения и является простой полицейской предосторожностью. [51]

      Однако американским дипломатам не удалось ввести в заблуждение Советскую власть. 7 апреля В. И. Ленин и И. В. Сталин отправили во Владивосток телеграмму с анализом обстановки и практическими указаниями городскому совету. «Не делайте себе иллюзий: японцы наверное будут наступать, — говорилось в телеграмме. — Это неизбежно. Им помогут вероятно все без изъятия союзники». [52] Последующие события оправдали прогноз Ленина и Сталина.

      Советская печать правильно оценила роль Соединенных Штатов в развязывании японского выступления. В статье под заголовком: «Наконец разоблачились» «Известия» вскрывали причастность США к японскому вторжению. [53] В обзоре печати, посвященном событиям на Дальнем Востоке, «Известия» приводили откровенное высказывание представителя американского дипломатического корпуса. «Нас, американцев, — заявил он, — сибирские общественные круги обвиняют в том, что мы будто бы связываем руки /45/

      46. FR, v. II, p. 99. (Подчеркнуто мною. — А. Г.)
      47. Там же, стр. 100. (Подчеркнуто мною. — А. Г.)
      48. Russian-American Relations, p. 190.
      49. «Известия» от 11 апреля 1918 г.
      50. «Известия» от 12 апреля 1918 г.
      51. «Известия» от 13 апреля 1918 г.
      52. «Документы по истории гражданской войны в СССР», т. 1940, стр. 186.
      53. «Известия» от 10 апреля 1918 г.

      большевизма. Дело обстоит, конечно, не так». [54]

      Во Владивостоке при обыске у одного из членов «сибирского правительства» были найдены документы, разоблачавшие контрреволюционный заговор на Дальнем Востоке. В этом заговоре были замешаны иностранные консулы и американский адмирал Найт. [55]

      Советское правительство направило эти компрометирующие документы правительству Соединенных Штатов и предложило немедленно отозвать американского консула во Владивостоке, назначить расследование о причастности американских дипломатических представителей к контрреволюционному заговору, а также выяснить отношение правительства США к советскому правительству и ко всем попыткам официальных американских представителей вмешиваться во внутреннюю жизнь России. [56] В этой ноте нашла выражение твердая решимость советского правительства пресечь все попытки вмешательства во внутреннюю жизнь страны, а также последовательное стремление к мирному урегулированию отношений с иностранными державами. В последнем, однако, американское правительство не было заинтересовано. Соединенные Штаты развязывали военный конфликт. /46/

      54 «Известия» от 27 апреля 1913 г. (Подчеркнуто мной.— А. Г.)
      55. «Известия» от 25 апреля 1918 г.
      56. Russiain-American Relations, p. 197.

      Исторические записки. Л.: Изд-во Акад. наук СССР. Т. 33. Отв. ред. Б. Д. Греков. - 1950. С. 33-46.
    • Психология допроса военнопленных
      Автор: Сергий
      Не буду давать никаких своих оценок.
      Сохраню для истории.
      Вот такая книга была издана в 2013 году Украинской военно-медицинской академией.
      Автор - этнический русский, уроженец Томска, "негражданин" Латвии (есть в Латвии такой документ в зеленой обложке - "паспорт негражданина") - Сыропятов Олег Геннадьевич
      доктор медицинских наук, профессор, врач-психиатр, психотерапевт высшей категории.
      1997 (сентябрь) по июнь 2016 года - профессор кафедры военной терапии (по курсам психиатрии и психотерапии) Военно-медицинского института Украинской военно-медицинской академии.
      О. Г. Сыропятов
      Психология допроса военнопленных
      2013
      книга доступна в сети (ссылку не прикрепляю)
      цитата:
      "Согласно определению пыток, существование цели является существенным для юридической квалификации. Другими словами, если нет конкретной цели, то такие действия трудно квалифицировать как пытки".

    • Асташов А.Б. Борьба за людские ресурсы в Первой мировой войне: мобилизация преступников в Русскую армию // Георгиевские чтения. Сборник трудов по военной истории Отечества / ред.-сост. К. А. Пахалюк. — Москва; Яуза-каталог, 2021. — С. 217-238.
      Автор: Военкомуезд
      Александр Борисович
      АСТАШОВ
      д-р ист. наук, профессор
      Российского государственного
      гуманитарного университета
      БОРЬБА ЗА ЛЮДСКИЕ РЕСУРСЫ В ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЕ: МОБИЛИЗАЦИЯ ПРЕСТУПНИКОВ В РУССКУЮ АРМИЮ
      Аннотация. Автор рассматривает проблему расширения людских ресурсов в Первой мировой войне — первой тотальной войне XX в. В статье исследуется политика по привлечению в русскую армию бывших осужденных преступников: основные этапы, объемы и различные категории привлеченного контингента, ключевые аргументы о необходимости применяемых приемов и мер, общий успех и причины неудач. Работа основана на впервые привлеченных архивных материалах. Автор приходит к выводу о невысокой эффективности предпринятых усилий по задействованию такого специфического контингента, как уголовники царских тюрем. Причины кроются в сложности условий мировой войны, специфике социально-политической ситуации в России, вынужденном характере решения проблемы массовой мобилизации в период назревания и прохождения революционного кризиса, совпавшего с гибелью русской армии.
      Ключевые слова: тотальная война, людские ресурсы в войне, русская армия, преступники, морально-политическое состояние армии, армейская и трудовая дисциплина на войне, борьба с деструктивными элементами в армии. /217/
      Использование человеческих ресурсов — один из важнейших вопросов истории мировых войн. Первая мировая, являющаяся первым тотальным военным конфликтом, сделала актуальным привлечение к делу обороны всех групп населения, включая те, которые в мирной ситуации считаются «вредными» для общества и изолируются. В условиях всеобщего призыва происходит переосмысление понятий тягот и лишений: добропорядочные граждане рискуют жизнью на фронте, переносят все перипетии фронтового быта, в то время как преступники оказываются избавленными от них. Такая ситуация воспринималась в обществе как несправедливая. Кроме решения проблемы равного объема трудностей для всех групп населения власти столкнулись, с одной стороны, с вопросом эффективного использования «преступного элемента» для дела обороны, с другой стороны — с проблемой нейтрализации негативного его влияния на армию.
      Тема использования бывших осужденных в русской армии мало представлена в отечественной историографии, исключая отдельные эпизоды на региональном материале [1]. В настоящей работе ставится вопрос использования в деле обороны различных видов преступников. В центре внимания — их разряды и характеристики; способы нейтрализации вредного влияния на рядовой состав; проблемы в обществе,
      1. Коняев Р. В. Использование людских ресурсов Омского военного округа в годы Первой мировой войны // Манускрипт. Тамбов, 2018. № 12. Ч. 2. С. 232. Никулин Д. О. Подготовка пополнения для действующей армии периода Первой мировой войны 1914-1918 гг. в запасных частях Омского военного округа. Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук. Новосибирск, 2019. С. 228-229. /219/
      возникавшие в процессе решения этого вопроса; а также эффективность предпринятых мер как в годы войны, так и во время революции 1917 г. Работа написана на архивных материалах фонда Ставки главковерха, военного министерства и Главного штаба, а также на основе анализа информации, содержащейся в переписке различных инстанций, вовлеченных в эту деятельность. Все материалы хранятся в Российском государственном военно-историческом архиве (РГВИА).
      Проблема пополнения людских ресурсов решалась в зависимости от наличия и правового статуса имевшихся контингентов преступников. В России было несколько групп населения, которые по существовавшим законам не принимали участия в военных действиях. Это военнослужащие, отбывающие наказание по воинским преступлениям; лица, находившиеся под полицейским надзором по месту жительства, причем как административно высланные гражданскими властями в рамках Положения о государственной охране, так и высланные военными властями с театра военных действий согласно Правилам о военном положении; многочисленная группа подследственных или отбывающих наказание за мелкие преступления, не связанные с потерей гражданских прав, в т. ч. права на военную службу; значительная группа подследственных, а также отбывающих или отбывших наказание за серьезные преступления, связанные с потерей гражданских прав, в т. ч. и права на военную службу. /220/
      Впервые вопрос о привлечении уголовных элементов к несению службы в русской армии встал еще в годы русско-японской войны, когда на Сахалине пытались создать дружины из ссыльных каторжан. Опыт оказался неудачным. Среди каторжан было много людей старых, слабосильных, с физическими недостатками. Но главное — все они поступали в дружины не по убеждениям, не по желанию сразиться с врагом, а потому, что льготы, данные за службу, быстро сокращали обязательные сроки пребывания на острове, обеспечивали казенный паек и некоторые другие преимущества. В конечном счете пользы такие отряды в военном отношении не принесли и были расформированы, как только исчезла опасность высадки врага [1].
      В годы Первой мировой войны власти привлекали правонарушителей на военную службу в зависимости от исчерпания людских ресурсов и их пользы для дела обороны. В самом начале войны встал вопрос о судьбе находящихся в военно-тюремных учреждениях (военных тюрьмах и дисциплинарных батальонах) лиц, совершивших воинские преступления на военной службе еще до войны [2]. В Главном военно-судебном управлении (ГВСУ) считали, что обитатели военно-тюремных заведений совершили преступление большей частью по легкомыслию, недостаточному усвоению требований воинской дисциплины и порядка, под влиянием опьянения и т. п., и в массе своей не являлись закоренелыми преступниками и глубоко испорченными людьми. В связи с этим предполагалось применить к ним ст. 1429 Военно-судебного устава, согласно которой в районе театра военных действий при исполнении приговоров над военнослужащими применялись правила, позволявшие принимать их на службу, а после войны переводить в разряд штрафованных. Немедленное же приведение нака-
      1. Русско-Японская война. Т. IX. Ч. 2. Военные действия на острове Сахалине и западном побережье Татарского пролива. Работа военно-исторической комиссии по описанию Русско-Японской войны. СПб., 1910. С. 94; Российский государственный военно-исторический архив (далее — РГВИА). Ф. 2000. On. 1. Д. 1248. Л. 31-32 об. Доклад по мобилизационному отделению Главного управления генерального штаба (ГУГШ), 3 октября 1917 г.
      2. См. п. 1 таблицы категорий преступников. /221/
      зания в исполнение зависело от начальников частей, если они посчитают, что в силу испорченности такие осужденные лица могут оказывать вредное влияние на товарищей. С другой стороны, то же войсковое начальство могло сделать представление вышестоящему начальству о даровании смягчения наказания и даже совершенного помилования «в случае примерной храбрости в сражении, отличного подвига, усердия и примерного исполнения служебных обязанностей во время войны» военнослужащих, в отношении которых исполнение приговора отложено [1].
      23 июля 1914 г. император Николай II утвердил соответствующий доклад Военного министра —теперь заключенные военно-тюремных учреждений (кроме разряда «худших») направлялись в строй [2]. Такой же процедуре подлежали и лица, находящиеся под судом за преступления, совершенные на военной службе [3]. Из военно-тюремных учреждений уже в первые месяцы войны были высланы на фронт фактически все (свыше 4 тыс.) заключенные и подследственные (при списочном составе в 5 125 человек), а сам штат тюремной стражи подлежал расформированию и также направлению
      на военную службу [4]. Формально считалось, что царь просто приостановил дальнейшее исполнение судебных приговоров. Военное начальство с удовлетворением констатировало, что не прошло и месяца, как стали приходить письма, что такие-то бывшие заключенные отличились и награждены георгиевскими крестами [5].
      Летом 1915 г. в связи с большими потерями появилась идея послать в армию осужденных или состоящих под судом из состава гражданских лиц, не лишенных по закону права
      1. РГВИА. Ф. 1932. Оп. 2. Д. 326. Л. 1-2. Доклад ГВСУ, 22 июля 1914 г.
      2. РГВИА. Ф. 2126. Оп. 2. Д. 232. Л. 1 об. Правила о порядке постановления и исполнения приговоров над военнослужащими в районе театра военных действий. Прил. 10 к ст. 1429 Военно-судебного устава.
      3. Там же. ГВСУ — штаб войск Петроградского военного округа. См. 2-ю категорию преступников таблицы.
      4. Там же. Л. 3-4 об., 6 об., 10-11, 14-29. Переписка начальства военно-тюремных заведений с ГВСУ, 1914 г.
      5. РГВИА. Ф. 801. Оп. 30. Д. 14. Л. 42, 45 об. Данные ГВСУ по военно-тюремным заведениям, 1914 г. /222/
      защищать родину [1]. Еще ранее о такой возможности ходатайствовали сами уголовники, но эти просьбы были оставлены без ответа. В августе 1915 г. теперь уже Военное министерство и Главный штаб подняли этот вопрос перед начальником штаба Верховного Главнокомандующего (ВГК) генералом М. В. Алексеевым. Военное ведомство предлагало отправить в армию тех, кто пребывал под следствием или под судом, а также осужденных, находившихся уже в тюрьме и ссылке. Алексеев соглашался на такие меры, если будут хорошие отзывы тюремного начальства о лицах, желавших пойти на военную службу, и с условием распределения таких лиц по войсковым частям равномерно, «во избежание скопления в некоторых частях порочных людей» [2].
      Но оставались опасения фронтового командования по поводу претворения в жизнь планируемой меры в связи с понижением морального духа армии после отступления 1915 г. Прежде всего решением призвать «порочных людей» в ряды армии уничтожалось важнейшее условие принципа, по которому защита родины могла быть возложена лишь на достойных, а звание солдата являлось высоким и почетным. Военные опасались прилива в армию порочного элемента, могущего оказать разлагающее влияние на окружение нижних чинов, зачастую не обладающих достаточно устойчивыми воззрениями и нравственным развитием для противостояния вредному влиянию представителей преступного мира [3]. Это представлялось важным, «когда воспитательные меры неосуществимы, а надзор за каждым отдельным бойцом затруднителен». «Допущение в ряды войск лиц, не заслуживающих доверия по своим нравственным качествам и своим дурным примером могущих оказать растлевающее влияние, является вопросом, решение коего требует вообще особой осторожности и в особенности ввиду того, что среди офицеров состава армий имеется достаточный процент малоопыт-
      1. См. п. 5 таблицы категорий преступников.
      2. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 1067. Л. 230, 240-242а. Переписка дежурного генерала, начальника штаба ВГК, военного министерства и Главного штаба, 27-30 августа 1915 г., 8, 4 сентября 1915 г.
      3. Там же. Д. 805. Л. 17-18. /223/
      ных прапорщиков», — подчеркивало командование Юго-Западного фронта. Большое количество заявлений от бывших уголовников с просьбой принять их на военную службу не убеждало в своей искренности. Наоборот, такая отправка на фронт рассматривалась просто как шанс выйти на свободу. В армии вообще сомневались, что «питомцы тюрьмы или исправительных арестантских отделений в массе были бы проникнуты чувствами патриотизма», в то время как в такой войне дисциплинированность и стойкость являются основным залогом успешных боевых действий. Вред от таких порочных людей мог быть гораздо большим, нежели ожидаемая польза. По мнению начальника штаба Киевского военного округа, нижние чины из состава бывших заключенных будут пытаться уйти из армии через совершение нового преступления. Если их высылать в запасной батальон с тем, чтобы там держать все время войны, то, в сущности, такая высылка явится им своего рода наградой, т. к. их будут кормить, одевать и не пошлют на войну. Вместе с тем призыв уголовников засорит запасной батальон, и без того уже переполненный [1]. Другие представители фронтового командования настаивали в отказе прихода на фронт грабителей, особенно рецидивистов, профессиональных преступников, двукратно наказанных за кражу, мошенничество или присвоение вверенного имущества. Из этой группы исключались убийцы по неосторожности, а также лица по особому ходатайству тюремных властей.
      В целом фронтовое командование признало практическую потребность такой меры, которая заставляла «поступиться теоретическими соображениями», и в конечном счете согласилось на допущение в армию по особым ходатайствам порочных лиц, за исключением лишенных всех прав состояния [2]. Инициатива военного ведомства получила поддержку в Главном штабе с уточнением, чтобы из допущенных в войска были исключены осужденные за разбой, грабеж, вымогательство, присвоение и растрату чужого имущества, кражу
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 16.
      2. Там же. Л. 2-3. Начальники штаба Юго-Западного и Северного фронтов — дежурному генералу при ВТК, 19, 21 сентября 1915 г. /224/
      и мошенничество, ибо такого рода элемент «развращающе будет действовать на среду нижних чинов и, несомненно, будет способствовать развитию в армии мародерства» [1]. Вопрос этот вскоре был представлен на обсуждение в министерство юстиции и, наконец, императору в январе 1916 г. [2] Подписанное 3 февраля 1916 г. (в порядке статьи 87) положение Совета министров позволяло привлекать на военную службу лиц, состоящих под судом или следствием, а также отбывающих наказание по суду, за исключением тех, кто привлечен к суду за преступные деяния, влекущие за собою лишение всех прав состояния, либо всех особенных, лично и по состоянию присвоенных, т. е. за наиболее тяжкие преступления [3]. Реально речь шла о предоставлении отсрочки наказания для таких лиц до конца войны. Но это не распространялось на нижние чины, относительно которых последовало бы требование их начальников о немедленном приведении приговоров над ними в исполнение [4]. После указа от 3 февраля 1916 г. увеличилось количество осужденных, просивших перевода на воинскую службу. Обычно такие ходатайства сопровождались типовым желанием «искупить свой проступок своею кровью за Государя и родину». Однако прошения осужденных по более тяжким статьям оставлялись без ответа [5].
      Одновременно подобный вопрос встал и относительно осужденных за воинские преступления на военной службе [6]. Предполагалось их принять на военные окопные, обозные работы, т. к. на них как раз допускались лица, лишенные воинского звания [7].
      Но здесь мнения командующих армиями разделились по вопросу правильного их использования для дела обороны. Одни командармы вообще были против использования таких
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 1067. Л. 242-242а; Д. 805. Л. 1.
      2. Там же. Д. 805. Л. 239, 249 об.
      3. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1221. Л. 1-2, 16-16 об.
      4. Там же. Л. 2 об.
      5. РГВИА. Ф. 1343. Оп. 2. Д. 247. Л. 189, 191.
      6. См. п. 2 таблицы категорий преступников.
      7. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 490. Выписка и заявления, поданные присяжными заседателями Екатеринбургского окружного суда на январской сессии 1916 г. /225/
      лиц в тылу армии, опасаясь, что военные преступники, особенно осужденные за побеги, членовредительство, мародерство и другие проступки, могли войти в контакт с нижними чинами инженерных организаций, дружин, запасных батальонов, работавших в тылу, оказывая на них не менее вредное влияние, чем если бы это было в войсковом районе. Главнокомандующий армиями Западного фронта также выступал против привлечения на военную службу осужденных приговорами судов к лишению воинского звания в тылу армии, мотивируя это тем же аргументом о «моральном влиянии» [1].
      Были и голоса за привлечение на работы для нужд армии лиц, лишенных по суду воинского звания, мотивированные мнением, что в любом случае они тем самым потратят время на то, чтобы заслужить себе прощение и сделаться выдающимися воинами [2]. В некоторых штабах полагали даже возможным использовать такой труд на самом фронте в тюремных мастерских или в качестве артелей подневольных чернорабочих при погрузке и разгрузке интендантских и других грузов в складах, на железных дорогах и пристанях, а также на полевых, дорожных и окопных работах. В конечном счете было признано необходимым привлечение бывших осужденных на разного рода казенные работы для нужд армии во внутренних губерниях империи, но с определенными оговорками. Так, для полевых работ считали возможным использовать только крупные партии таких бывших осужденных в имениях крупных землевладельцев, поскольку в мелких имениях это могло привести к грабежу крестьянских хозяйств и побегам [3].
      В начале 1916 г. министерство внутренних дел возбудило вопрос о принятии на действительную службу лиц, как состоящих под гласным надзором полиции в порядке положения
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 478-478 об. Дежурный генерал штаба армий Западного фронта, 17.4.1916 — дежурному генералу штаба ВГК.
      2. Там же. Л. 475. Начальник штаба Кавказской армии, 30 апреля 1916 г. — дежурному генералу штаба ВГК.
      3. Там же. Л. 474-474 об. Начальник штаба Западного фронта, 29 апреля 1916 г. — дежурному генералу штаба ВГК. /226/
      о Государственной охране, так и высланных с театра войны по распоряжению военных властей [1]. Проблема заключалась в том, что и те, и другие не призывались на военную службу до истечения срока надзора. Всего таких лиц насчитывалось 1,8 тыс. человек. Они были водворены в Сибири, в отдаленных губерниях Европейской России или состояли под надзором полиции в Европейской России в избранных ими местах жительства. В МВД считали, что среди поднадзорных, высланных в порядке Государственной охраны, много таких, которые не представляют никакой опасности для стойкости войск. Их можно было принять в армию, за исключением тех поднадзорных, пребывание которых в действующей армии по характеру их виновности могло бы представлять опасность для охранения интересов армии или жизни начальствующих лиц. К категории последних причисляли высланных за шпионаж, тайный перевод нарушителей границы (что близко соприкасалось со шпионажем), ярко проявленное германофильство, а также за принадлежность к военно-революционным, террористическим, анархическим и другим революционным организациям.
      Точное число лиц, высланных под надзор полиции военными властями с театра военных действий, согласно Правилам военного положения, не было известно. Но, по имевшимся сведениям, в Сибирь и отдаленные губернии Европейской России выслали свыше 5 тыс. человек. Эти лица признавались военными властями вредными для нахождения даже в тылу армии, и считалось, что допущение их на фронт зависит главным образом от Ставки. Но в тот момент в армии полагали, что они были высланы с театра войны, когда не состояли еще на военной службе. Призыв их в строй позволил бы обеспечить непосредственное наблюдение военного начальства, что стало бы полезным для их вхождения в военную среду и безвредно для дела, поскольку с принятием на действительную службу их социальное положение резко менялось. К тому же опасность привлечения вредных лиц из числа поднадзорных нейтрализовалась бы предварительным согласованием меж-
      1. См. п. 3 и 4 таблицы категорий преступников. /227/
      ду военными властями и губернаторами при рассмотрении дел конкретных поднадзорных перед их отправкой на фронт [1].
      Пытаясь решить проблему пребывания поднадзорных в армии, власти одновременно хотели, с одной стороны, привлечь в армию желавших искренне воевать, а с другой — устранить опасность намеренного поведения со стороны некоторых лиц в стремлении попасть под такой надзор с целью избежать военной службы. Была еще проблема в техническом принятии решения. При принудительном призыве необходим был закон, что могло замедлить дело. Оставался открытым вопрос, куда их призывать: в отдельные части внутри России или в окопные команды. К тому же, не желая давать запрет на просьбы искренних патриотов, власти все же опасались революционной пропаганды со стороны поднадзорных. По этой причине было решено проводить постепенное снятие надзора с тех категорий поднадзорных, которые могли быть допущены в войска, исключая высланных за шпионаж, участие в военно-революционных организациях и т. п. После снятия такого надзора к ним применялся бы принудительный призыв в армию [2]. В связи с этим министерство внутренних дел дало указание губернаторам и градоначальникам о пересмотре постановлений об отдаче под надзор молодых людей призывного возраста, а также ратников и запасных, чтобы снять надзор с тех, состояние которых на военной службе не может вызывать опасений в их неблагонадежности. Главной целью было не допускать в армию «порочных» лиц [3]. В отношении же подчиненных надзору полиции в порядке Правил военного положения ожидались особые распоряжения со стороны военных властей [4].
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 373-374. Циркуляр мобилизационного отдела ГУГШ, 25 февраля 1916 г.; РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1221. Л. 4 об. МВД — военному министру, 10 января 1916 г.
      2. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. 1221. Л. 2 об. Министр внутренних дел — военному министру, 10 января 1916 г.
      3. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 226. И. д. начальника мобилизационного отдела ГУГШ — дежурному генералу штаба ВГК, 25 января 1916г.; РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 373.Циркуляр мобилизационного отдела ГУГШ, 25 февраля 1916 г.
      4. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1221. Л. 22 об., 46-47, 50 об., 370. Переписка МВД, Военного министерства, ГУГШ, март 1916 г. /228/
      Существовала еще одна категория осужденных — без лишения прав, но в то же время освобожденных от призыва (как правило, по состоянию здоровья) [1]. Эти лица также стремились выйти из тюрьмы и требовали направления их на военные работы. В этом случае им давалось право взамен заключения бесплатно исполнять военно-инженерные работы на фронтах с учетом срока службы за время тюремного заключения. Такое разрешение было дано в соизволении императора на доклад от 20 января 1916 г. министра юстиции [2]. Несмотря на небольшое количество таких просьб (сначала около 200 прошений), власти были озабочены как характером работ, на которые предполагалось их посылать, так и возможными последствиями самого нахождения бывших преступников с гражданскими рабочими на этих производствах. Для решения вопроса была организована особая межведомственная комиссия при Главном тюремном управлении в составе представителей военного, морского, внутренних дел и юстиции министерств, которая должна была рассмотреть в принципе вопрос о допущении бывших осужденных на работы в тылу [3]. В комиссии высказывались различные мнения за допущение к военно-инженерным работам лиц, привлеченных к ответственности в административном порядке, даже по обвинению в преступных деяниях политического характера, и вообще за возможно широкое допущение на работы без различия категорий и независимо от прежней судимости. Но в конечном счете возобладали голоса за то, чтобы настороженно относиться к самой личности преступников, желавших поступить на военно-инженерные работы. Предписывалось собирать сведения о прежней судимости таких лиц, принимая во внимание характер их преступлений, поведение во время заключения и в целом их «нравственный облик». В конечном итоге на военно-инженерные работы не допускались следующие категории заключенных: отбывающие наказание за некоторые особенно опасные в государственном смысле преступные деяния и во-
      1. См. п. 6 таблицы категорий преступников.
      2. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 239. Министр юстиции — военному министру, 25 января 1916 г.
      3. Там же. Л. 518. /229/
      обще приговоренные к наказаниям, соединенным с лишением права; отличающиеся дурным поведением во время содержания под стражей, при отбывании наказания; могущие явиться вредным или опасным элементом при производстве работ; рецидивисты; отбывающие наказание за возбуждение вражды между отдельными частями или классами населения, между сословиями или за один из видов преступной пропаганды [1]. Допущенных на фронт бывших заключенных предполагалось переводить сначала в фильтрационные пункты в Петрограде, Киеве и Тифлисе и уже оттуда направлять на
      военно-инженерные работы [2]. Практика выдержки бывших подследственных и подсудимых в отдельных частях перед их направлением на военно-инженерные работы существовала и в морском ведомстве с той разницей, что таких лиц изолировали в одном штрафном экипаже (Гомель), через который в январе 1916 г. прошли 1,8 тыс. матросов [3].
      Поднимался и вопрос характера работ, на которые допускались бывшие преступники. Предполагалось организовать отдельные партии из заключенных, не допуская их смешения с гражданскими специалистами, добавив к уже существующим партиям рабочих арестантов на положении особых команд. Представитель военного ведомства в комиссии настаивал, чтобы поступление рабочих следовало непосредственно и по возможности без всяких проволочек за требованием при общем положении предоставить как можно больше рабочих и как можно скорее. В конечном счете было решено, что бывшие арестанты переходят в ведение структур, ведущих военно-инженерные работы, которые должны сами решить вопросы организации рабочих в команды и оплаты их труда [4].
      Оставалась, правда, проблема, где именно использовать труд бывших осужденных — на фронте или в тылу. На фронте это казалось неудобным из-за необходимости создания штата конвоя (личного состава и так не хватало), возможного
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 519-520.
      2. Там же. Л. 516 об. — 517 об. Министр юстиции — начальнику штаба ВТК, 29 мая 1916 г.
      3. Там же. Л. 522 об.
      4. Там же. Л. 520-522. /230/
      общения «нравственно испорченного элемента» с военнопленными (на работах), а также угрозы упадка дисциплины и низкого успеха работ. К концу же 1916 г. приводились и другие аргументы: на театре военных действий существовали трудности при присоединении такого контингента к занятым на оборонительных работах группам военнопленных, инженерно-строительным дружинам, инородческим партиям, мобилизованным среди местного населения рабочим. Появление бывших арестантов могло подорвать уже сложившийся ритм работ и вообще было невозможно в условиях дробления и разбросанности рабочих партий [1].
      Во всяком случае, в Ставке продолжали настаивать на необходимости привлечения бывших заключенных как бесплатных рабочих, чтобы освободить тем самым от работ солдат. Вредное влияние заключенных хотели нейтрализовать тем, что при приеме на работу учитывался бы характер прежней их судимости, самого преступления и поведения под стражей, что устраняло опасность деморализации армии [2].
      После принципиального решения о приеме в армию бывших осужденных, не лишенных прав, а также поднадзорных и воинских преступников, в конце 1916 г. встал вопрос о привлечении к делу обороны и уголовников, настоящих и уже отбывших наказание, лишенных гражданских прав вследствие совершения тяжких преступлений [3]. В Главном штабе насчитывали в 23 возрастах 360 тыс. человек, способных носить оружие [4]. Однако эти проекты не содержали предложения использования таких резервов на самом фронте, только лишь на тыловых работах. Вновь встал вопрос о месте работы. В октябре 1916 г. военный министр Д. С. Шуваев высказал предложение об использовании таких уголовников в военно-рабочих командах на особо тяжелых работах: по испытанию и
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 556. Переписка штабов Западного фронта и ВГК, 30 августа — 12 декабря 1916 г.
      2. Там же. Л. 556 об. — 556а об. Дежурный генерал ВГК — Главному начальнику снабжений Западного фронта, 19 декабря 1916 г.
      3. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 1. Д. 1221. Л. 146. См. п. 7 таблицы категорий преступников.
      4. РГВИА. Ф. 400. Оп. 19. Д. 139. Л. 14. Сведения Министерства юстиции. /231/
      применению удушливых газов, в химических командах, по постройке и усовершенствованию передовых окопов и искусственных препятствий под огнем противника, а также на некоторых тяжелых работах на заводах. Однако товарищ министра внутренних дел С. А. Куколь-Яснопольский считал эту меру малоосуществимой. В качестве аргументов он приводил тезисы о том, что для содержания команд из «порочных лиц» потребовалось бы большое количество конвойных — как для поддержания дисциплины и порядка, так и (в особенности) для недопущения побегов. С другой стороны, нахождение подобных команд в сфере огня противника могло сказаться на духе войск в «самом нежелательном направлении». Наконец, представлялось невозможным посылать бывших уголовников на заводы, поскольку потребовались бы чрезвычайные меры охраны [1].
      В конце 1916 — начале 1917 г. в связи с общественно-политическим кризисом в стране обострился вопрос об отправке в армию бывших преступников. Так, в Главном штабе опасались разлагающего влияния лиц, находившихся под жандармским надзором, на войска, а с другой стороны, указывали на их незначительное количество [2]. При этом армию беспокоили и допущенные в нее уголовники, и проникновение политических неблагонадежных, часто являвшихся «авторитетами» для первых. Когда с сентября 1916 г. в запасные полки Омского военного округа стали поступать «целыми сотнями» лица, допущенные в армию по закону от 3 февраля 1916г., среди них оказалось много осужденных, о которых были весьма неблагоприятные отзывы жандармской полиции. По данным командующего Омским военным округом, а также енисейского губернатора, бывшие ссыльные из Нарымского края и других районов Сибири, в т.ч. и видные революционные работники РСДРП и ПСР, вели пропаганду против войны, отстаивали интересы рабочих и крестьян, убеждали сослуживцев не исполнять приказаний начальства в случае привлечения к подавлению беспорядков и т. п. Во-
      1. РГВИА. Ф. 400. Оп. 19. Д. 139. Л. 5 об., 14.
      2. Там же. Д. 136. Л. 30. /232/
      енные категорически высказывались против их отправки на фронт, поскольку они «нравственно испортят самую лучшую маршевую роту», и убедительно просили избавить войска от преступного элемента [1]. Но бывшие уголовники, как гражданские, так и военные, все равно продолжали поступать в войска, включая передовую линию. Так, в состав Одоевского пехотного полка за период с 4 ноября по 24 декабря 1916 г. было влито из маршевых рот 884 человека беглых, задержанных на разных этапах, а также 19 находившихся под судом матросов. Люди эти даже среди товарищей получили прозвище «каторжников», что сыграло важную роль в волнениях в этом полку в январе 1917 г. [2]
      В запасные батальоны также часто принимались лица с судимостью или отбытием срока наказания, но без лишения гражданских прав. Их было много, до 5-10 %, среди лиц, поступивших в команды для направления в запасные полки гвардии (в Петрограде). Они были судимы за хулиганство, дурное поведение, кражу хлеба, муки, леса, грабеж и попытки грабежа (в т. ч. в составе шаек), буйство, склонность к буйству и пьянству, оскорбление девушек, нападение на помещиков и приставов, участие в аграрном движении, отпадение от православия, агитационную деятельность, а также за стрельбу в портрет царя. Многие из них, уже будучи зачисленными в запасные батальоны, подлежали пересмотру своего статуса и отсылке из гвардии, что стало выясняться только к концу 1916г., после нахождения в гвардии в течение нескольких месяцев [3].
      Февральская революция привнесла новый опыт в вопросе привлечения бывших уголовников к делу обороны. В дни переворота по указу Временного правительства об амнистии от
      1. РГВИА. Ф. 400. Оп. 19. Д. 136. Л. 204 об., 213-213 об., 215 об.; Ф. 2000. Оп. 10. Д. 9. Л. 37, 53-54.
      2. РГВИА. Ф. 801. Оп. 28. Д. 28. Л. 41 об., 43 об.
      3. РГВИА. Ф. 16071. On. 1. Д. 107. Л. 20, 23, 31 об., 32-33 об, 56-58 об., 75 об., 77, 79-79 об., 81 об., 82 об., 100, 103 об., 105 об., 106, 165, 232, 239, 336, 339, 349, 372, 385, 389, 390, 392, 393, 400-401, 404, 406, 423 об., 427, 426, 428, 512, 541-545, 561, 562, 578-579, 578-579, 581, 602-611, 612, 621. Сообщения уездных воинских начальников в управление
      запасных гвардейских частей в Петрограде, август — декабрь 1916 г. /233/
      6 марта 1917 г. были освобождены из тюрем почти все уголовники [1]. Но вскоре, согласно статье 10 Указа Временного правительства от 17 марта 1917 г., все лица, совершившие уголовные преступления, или состоящие под следствием или судом, или отбывающие по суду наказания, включая лишенных прав состояния, получали право условного освобождения и зачисления в ряды армии. Теперь условно амнистированные, как стали называть бывших осужденных, имели право пойти на военную службу добровольно на положении охотников, добровольцев с правом заслужить прощение и избавиться вовсе от наказания. Правда, такое зачисление происходило лишь при условии согласия на это принимающих войсковых частей, а не попавшие в части зачислялись в запасные батальоны [2].
      Амнистия и восстановление в правах всех категорий бывших заключенных породили, однако, ряд проблем. В некоторых тюрьмах начались беспорядки с требованием допуска арестантов в армию. С другой стороны, возникло множество недоразумений о порядке призыва. Одни амнистированные воспользовались указанным в законе требованием явиться на призывной пункт, другие, наоборот, стали уклоняться от явки. В этом случае для них был определен срок явки до 15 мая 1917 г., после чего они вновь представали перед законом. Третьи, особенно из ссыльных в Сибири, требовали перед посылкой в армию двухмесячного отпуска для свидания с родственниками, бесплатного проезда и кормовых. Как бы там ни было, фактически бывшие уголовники отнюдь не стремились в армию, затягивая прохождение службы на фронте [3].
      В самой армии бывшие уголовники продолжали совершать преступления, прикрываясь революционными целями, что сходило им с рук. Этим они возбуждали ропот в солдатской среде, ухудшая мотивацию нахождения на фронте.
      1. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1247. Л. 72 об. ГУГШ — военному министру, 4 июля 1917 г.
      2. РГВИА. Ф. 400. Оп. 19. Д. 139. Л. 77-78 об. Разъяснение статьи 10 постановления Временного правительства от 17 марта 1917 г.
      3. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1245. Л. 28-29, 41. Переписка ГУГШ с дежурным генералом ВГК, апрель — июль 1917 г. /234/
      «Особенных прав» требовали для себя бывшие «политические», которые требовали вовсе освобождения от воинской службы. В некоторых частях бывшие амнистированные по политическим делам (а за ними по делам о грабежах, убийствах, подделке документов и пр.), апеллируя к своему добровольному приходу в армию, ходатайствовали о восстановлении их в звании унтер-офицеров и поступлении в школы прапорщиков [1].
      Крайне обеспокоенное наплывом бывших уголовников в армию начальство, согласно приказу по военному ведомству № 433 от 10 июля 1917 г., получило право избавить армию от этих лиц [2]. 12 июля Главковерх генерал А. А. Брусилов обратился с письмом к министру-председателю А. Ф. Керенскому, выступая против «загрязнения армии сомнительным сбродом». По его данным, с самого момента посадки на железной дороге для отправления в армию они «буйствуют и разбойничают, пуская в ход ножи и оружие. В войсках они ведут самую вредную пропаганду большевистского толка». По мнению Главковерха, такие лица могли бы быть назначены на наиболее тяжелые работы по обороне, где показали бы стремление к раскаянию [3]. В приказе по военному ведомству № 465 от 14 июля разъяснялось, что такие лица могут быть приняты в войска лишь в качестве охотников и с согласия на это самих войсковых частей [4].
      В августе 1917 г. этот вопрос был поднят Б. В. Савинковым перед новым Главковерхом Л. Г. Корниловым. Наконец, уже в октябре 1917 г. Главное управление Генштаба подготовило документы с предписанием задержать наводнение армии преступниками, немедленно возвращать из войсковых частей в распоряжение прокурорского надзора лиц, оказавшихся в армии без надлежащих документов, а также установить срок, за который необходимо получить свидетельство
      1. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1245. Л. 25-26; 28-29, 41-42, 75, 136, 142-143.
      2. Там же. Д. 1248. Л. 26, 28.
      3. Там же. Л. 29-29 об.
      4. Там же. Л. 25-25 об.; Ф. 2000. Оп. 1. Д. 1245. Л. 145. /235/
      «о добром поведении», допускающее право дальнейшего пребывания в армии [1].
      По данным министерства юстиции, на август 1917 г. из 130 тыс. (до постановления от 17 марта) освободилось 100 тыс. заключенных [2]. При этом только некоторые из них сразу явились в армию, однако не всех из них приняли, поэтому эта группа находилась в запасных частях внутренних округов. Наконец, третья группа амнистированных, самая многочисленная, воспользовавшись амнистией, никуда не явилась и находилась вне армии. Эта группа занимала, однако, активную общественную позицию. Так, бывшие каторжане из Смоленска предлагали создать самостоятельные боевые единицы партизанского характера (на турецком фронте), что «правильно и благородно разрешит тюремный вопрос» и будет выгодно для дела войны [3]. Были и другие попытки организовать движение бывших уголовных для дела обороны в стране в целом. Образец такой деятельности представлен в Постановлении Петроградской группы бывших уголовных, поступившем в Главный штаб в сентябре 1917 г. Группа протестовала против обвинений в адрес уголовников в развале армии. Уголовники, «озабоченные судьбами свободы и революции», предлагали выделить всех бывших заключенных в особые отряды. Постановление предусматривало также организацию санитарных отрядов из женщин-уголовниц в качестве сестер милосердия. В постановлении заверялось, что «отряды уголовных не только добросовестно, но и геройски будут исполнять возложенные на них обязанности, так как этому будет способствовать кроме преданности уголовных делу свободы и революции, кроме естественного в них чувства любви к их родине и присущее им чувство гордости и личного самолюбия». Одновременно с обращением в Главный штаб группа обратилась с подобным ходатайством в Военный отдел ЦИК Петроградского Совета. Несмотря на всю эксцентричность данного заявления, 30 сентября 1917 г. для его обсуждения было созвано межведомственное совещание
      1. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1248. Л. 26, 29-29 об., 47-47 об.
      2. Там же. Л. 31.
      3. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1247. Л. 18 об. /236/
      с участием представителей от министерств внутренних дел, юстиции, политического и главного военно-судебного управлений военного министерства, в присутствии криминалистов и психиатров. Возможно, причиной внимания к этому вопросу были продолжавшие развиваться в руководстве страны идеи о сформировании безоружных рабочих команд из бывших уголовников. Однако совещание даже не поставило вопроса о создании таковых. Требование же образования собственных вооруженных частей из состава бывших уголовников было категорически отвергнуто, «поскольку такие отряды могли лишь увеличить анархию на местах, не принеся ровно никакой пользы военному делу». Совещание соглашалось только на «вкрапление» условно амнистированных в «здоровые воинские части». Создание частей из бывших уголовников допускалось исключительно при формировании их не на фронте, а во внутренних округах, и только тем, кто получит от своих комитетов свидетельства о «добропорядочном поведении». Что же касалось самой «петроградской группы бывших уголовных», то предлагалось сначала подвергнуть ее членов наказанию за неявку на призывные пункты. Впрочем, до этого дело не дошло, т. к. по адресу петроградской артели уголовных помещалось похоронное бюро [1].
      Опыт по привлечению уголовных элементов в армию в годы Первой мировой войны был чрезвычайно многообразен. В русскую армию последовательно направлялось все большее и большее их количество по мере истощения людских ресурсов. Однако массовости такого контингента не удалось обеспечить. Причина была в нарастании множества препятствий: от необходимости оптимальной организации труда в тылу армии на военно-инженерных работах до нейтрализации «вредного» влияния бывших уголовников на различные группы на театре военных действий — военнослужащих, военнопленных, реквизированных рабочих, гражданского населения. Особенно остро вопрос принятия в армию бывших заключенных встал в конце 1916 — начале 1917 г. в связи с нарастанием революционных настроений в армии. Крими-
      1. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1248. Л. 40; Д. 1247. Л. 69. /237/
      нальные группы могли сыграть в этом роль детонирующего фактора. В революционном 1917 г. военное руководство предприняло попытку создания «армии свободной России», используя в т. ч. и призыв к бывшим уголовникам вступать на военную службу. И здесь не удалось обеспечить массового прихода солдат «новой России» из числа бывших преступников. Являясь, в сущности, актом декриминализации военных и гражданских преступлений, эта попытка натолкнулась на противодействие не только уголовного элемента, но и всей остальной армии, в которой широко распространялись антивоенные и революционные настроения. В целом армия и руководство страны не сумели обеспечить равенства тягот для всего населения в годы войны. /238/
      Георгиевские чтения. Сборник трудов по военной истории Отечества / ред.-сост. К. А. Пахалюк. — Москва: Издательский дом «Российское военно-историческое общество» ; Яуза-каталог, 2021. — С. 217-238.
    • Базанов С.Н. Большевизация 5-й армии Северного фронта накануне Великого Октября // Исторические записки. №109. 1983. С. 262-280.
      Автор: Военкомуезд
      БОЛЬШЕВИЗАЦИЯ 5-Й АРМИИ СЕВЕРНОГО ФРОНТА НАКАНУНЕ ВЕЛИКОГО ОКТЯБРЯ

      С. Н. Базанов

      Революционное движение в действующей армии в 1917 г. является одной из важнейших проблем истории Великого Октября Однако далеко не все аспекты этой проблемы получили надлежащее освещение в советской историографии. Так, если Северному фронту в целом и его 12-й армии посвящено значительное количество работ [1], то другие армии фронта (1-я и 5-я) в известной степени оставались в тени. Недостаточное внимание к 1-й армии вполне объяснимо (небольшая численность, переброска на Юго-Западный фронт в связи с подготовкой наступления). Иное дело 5-я армия. Ее солдаты, включенные в состав карательного отряда генерала Н. И. Иванова, отказались сражаться с революционными рабочими и солдатами Петрограда и тем самым внесли свой вклад в победу Февральской буржуазно-демократической революции. В период подготовки наступления на фронте, в котором 5-я армия должна была сыграть активную роль, в ней развернулось массовое антивоенное выступление солдат, охватившее значительную часть армии. Накануне Октября большевики 5-й армии, незадолго до того оформившиеся в самостоятельную организацию, сумели повести за собой значительную часть делегатов армейского съезда, и образованный на нем комитет был единственным в действующей армии, где преобладали большевики, а председателем был их представитель Э. М. Склянский. Большевики 5-й армии сыграли важную роль в разгроме мятежа Керенского — Краснова, воспрепятствовав продвижению контрреволюционных частей на помощь мятежникам. Все это убедительно свидетельствует о том, что процесс большевизации 5-й армии Северного фронта заслуживает специального исследования.

      5-я армия занимала левое крыло Северного фронта, в состав которого она вошла после летней кампании 1915 г. В начале 1917 г. линия фронта 5-й армии проходила южнее Якобштадта, от разграничительной линии с 1-й армией и вдоль Западной Двины до разграничительной линии с Западным фронтом у местечка Видзы. В июле — сентябре правый фланг 5-й армии удлинился в связи с переброской 1-й армии на Юго-Западный фронт. Протяженность линии фронта 5-й армии при этом составила 208 км [2]. Штаб ее был в 15 км от передовых позиций, в Двинске. /262/

      В состав 5-й армии в марте — июне входили 13, 14, 19, 28-й армейские и 1-й кавалерийский корпуса; в июле — сентябре — 1, 19 27, 37-й армейские и 1-й кавалерийский корпуса; в октябре- ноябре — 14, 19, 27, 37, 45-й армейские корпуса [3]. Как видим, только 14-й и 19-й армейские корпуса были «коренными», т.е. постоянно находились в составе 5-й армии за весь исследуемый период. Это обстоятельство создает известные трудности в учении процесса большевизации 5-й армии. Фронт и тыл армии находились в Латгалии, входившей в состав Витебской губернии (ныне часть территории Латвийской ССР). Крупнейшим голодом Латгалии был Двинск, находившийся на правом берегу Западной Двины на пересечении Риго-Орловской и Петроградско-Варшавской железных дорог. Накануне первой мировой войны на-селение его составляло 130 тыс. человек. С приближением к Двинску линии фронта многие промышленные предприятия эвакуировались. Сильно уменьшилось и население. Так, в 1915 г. было эвакуировано до 60 предприятий с 5069 рабочими и их семьями [4]. В городе осталось лишь одно крупное предприятие — вагоноремонтные мастерские Риго-Орловской железной дороги (около 800 рабочих). Кроме того, действовало несколько мелких мастерских и кустарных заведений. К кануну Февральской революции население Двинска состояло преимущественно из полупролетарских и мелкобуржуазных элементов. Вот в этом городе с 1915 г. размещался штаб 5-й армии.

      В тыловом ее районе находился второй по значению город Латгалии — Режица. По составу населения он мало отличался от Двинска. Наиболее организованными и сознательными отрядами пролетариата здесь были железнодорожники. Более мелкими городами являлись Люцин, Краславль и др.

      Что касается сельского населения Латгалии, то оно состояло в основном из беднейших крестьян и батраков при сравнительно небольшой прослойке кулачества и середняков. Большинство земель и лесных угодий находилось в руках помещиков (большей частью немецкого и польского происхождения). В целом крестьянская масса Латгалии была значительно более отсталой, чем в других районах Латвии [5]. Все перечисленные причины обусловили относительно невысокую политическую активность пролетарских и крестьянских масс рассматриваемого района. Солдатские массы 5-й армии явились здесь основной политической силой.

      До войны в Двинске действовала большевистская организация, но в годы войны она была разгромлена полицией. К февралю 1917 г. здесь уцелела только партийная группа в мастерских Риго-Орловской железной дороги [6]. В целом же на Северном Фронте до Февральской революции существовало несколько подпольных большевистских групп, которые вели агитационно-пропагандистскую работу в воинских частях [7]. Их деятельность беспокоила командование. На совещании главнокомандующих фрон-/263/-тами, состоявшемся в Ставке 17—18 декабря 1916 г., главнокомандующий армиями Северного фронта генерал Н. В. Рузский отмечал, что «Рига и Двинск несчастье Северного фронта... Это два распропагандированных гнезда» [8].

      Победа Февральской революции привела к легализации существовавших подполью большевистских групп и появлению новых. В создании партийной организации 5-й армии большую роль сыграла 38 пехотная дивизия, входившая в состав 19-го армейского корпуса. Организатором большевиков дивизии был врач Э. М. Склянский, член партии с 1913 г., служивший в 149-м пехотном Черноморском полку. Большую помощь ему оказывал штабс-капитан А. И. Седякин из 151-го пехотного Пятигорского полка, вскоре вступивший в партию большевиков. В марте 1917 г. Склянский и Седякин стали председателями полковых комитетов. На проходившем 20—22 апреля совещании Совета солдатских депутатов 38-й пехотной дивизии Склянский был избран председателем дивизионного Совета, а Седякин — секретарем [9]. Это сразу же сказалось на работе Совета: по предложению Склянского Советом солдатских депутатов 38-й пехотной дивизии была принята резолюция об отношении к войне, посланная Временному правительству, в которой содержался отказ от поддержки его империалистической политики [10]. Позднее, на состоявшемся 9—12 мая в Двинске II съезде 5-й армии, Склянский образовал большевистскую партийную группу [11].

      В апреле — мае 1917 г. в частях армии, стоявших в Двинске, развернули работу такие большевистские организаторы, как поручик 17-й пехотной дивизии С. Н. Крылов, рядовой железнодорожного батальона Т. В. Матузков. В этот же период активную работу вели большевики и во фронтовых частях. Например, в 143-м пехотном Дорогобужском полку активно работали члены большевистской партии А. Козин, И. Карпухин, Г. Шипов, A. Инюшев, Ф. Буланов, И. Винокуров, Ф. Рыбаков [12]. Большевики выступали на митингах перед солдатами 67-го Тарутинского и 68-го Бородинского пехотных полков и других частей Двинского гарнизона [13].

      Нередко агитационно-массовая работа большевиков принимала форму бесед с группами солдат. Например, 6 мая в Двинске солдатом 731-го пехотного Комаровского полка большевиком И. Лежаниным была проведена беседа о текущих событиях с группой солдат из 17-й пехотной дивизии. Лежанин разъяснял солдатам, что назначение А. Ф. Керенского военным министром вместо А. И. Гучкова не изменит положения в стране и на фронте, что для окончания войны и завоевания настоящей свободы народу нужно свергнуть власть капиталистов, что путь к миру и свободе могут указать только большевики и их вождь — B. И. Ленин [14]. /264/

      Армейские большевики поддерживали связи с военной организацией при Петроградском комитете РСДРП(б), а также побывали в Риге, Ревеле, Гельсингфорсе и Кронштадте. Возвращаясь из этих поездок, они привозили агитационную литературу и рассказывали солдатам о революционных событиях в стране [15]. В солдатские организации в период их возникновения и начальной деятельности в марте — апреле попало много меньшевиков и эсеров. В своих выступлениях большевики разоблачали лживый характер обещаний соглашателей, раскрывали сущность их политики. Все это оказывало несомненное влияние па солдатские массы.

      Росту большевистских сил в армии способствовали маршевые роты, прибывавшие почти еженедельно. Они направлялись в 5-ю армию в основном из трех военных округов — Московского, Петроградского и Казанского. Пункты квартирования запасных полков, где формировались маршевые роты, находились в крупных промышленных центрах — Петрограде, Москве, Казани, Ярославле, Нижнем Новгороде, Орле, Екатеринбурге и др. [16] В некоторых запасных полках имелись большевистские организации, которые оказывали немалое влияние на отправлявшиеся в действующую армию маршевые роты.

      При посредстве военного бюро МК РСДРП (б) весной 1917 г. была создана военная организация большевиков Московского гарнизона. С ее помощью были образованы партийные группы в 55, 56, 184, 193-м и 251-м запасных пехотных полках [17]. В 5-ю армию часто присылались маршевые роты, сформированные в 56-м полку [18]. Прибывавшие пополнения приносили с собой агитационную литературу, оказывали революционизирующее влияние на фронтовиков. Об этом красноречиво говорят многочисленные сводки командования: «Влияние прибывающих пополнений отрицательное...», «...прибывающие пополнения, зараженные в тылу духом большевизма, также являются важным слагаемым в сумме причин, влияющих на резкое понижение боеспособности и духа армии» [19] и т. д.

      И действительно, маршевые роты, сформированные в промышленных центрах страны, являлись важным фактором в большевизации 5-й армии, поскольку отражали классовый состав районов расквартирования запасных полков. При этом следует отметить, что по социальному составу 5-я армия отличалась от некоторых других армий. Здесь было много рабочих из Петрограда, Москвы и даже с Урала [20]. Все это создавало благоприятные условия для возникновения большевистской армейской организации. Тем более что за май — июнь, как показано в исследовании академика И. И. Минца, число большевистских групп и членов партии на Северном фронте возросло более чем в 2 раза [21].

      Тем не менее большевистская организация в 5-й армии в этот период не сложилась. По мнению В. И. Миллера, это можно /265/ объяснить рядом причин. С одной стороны, в Двинске не было как отмечалось, большевистской организации, которая могла бы возглавить процесс объединения большевистских групп в воинских частях; не было достаточного числа опытных большевиков и в армии. С другой стороны, постоянные связи, существовавшие у отдельных большевистских групп с Петроградом, создавали условия, при которых образование армейской партийной организации могло показаться излишним [22]. В марте в Двинске была создана объединенная организация РСДРП, куда большевики вошли вместе с меньшевиками [23]. Хотя большевики поддерживали связь с ЦК РСДРП(б), участие в объединенной организации сковывало их борьбу за солдатские массы, мешало проводить собственную линию в солдатских комитетах.

      Итоги первого этапа партийного строительства в армии подвела Всероссийская конференция фронтовых и тыловых организаций партии большевиков, проходившая в Петрограде с 16 по 23 июня. В ее работе приняли участие и делегаты от 5-й армии На заседании 16 июня с докладом о партийной работе в 5-й армии выступил делегат Серов [24]. Конференция внесла серьезный вклад в разработку военной политики партии и сыграла выдающуюся роль в завоевании партией солдатских масс. В результате ее работы упрочились связи местных военных организаций с ЦК партии. Решения конференции вооружили армейских большевиков общей боевой программой действий. В этих решениях были даны ответы на важнейшие вопросы, волновавшие солдатские массы. После конференции деятельность армейских большевиков еще более активизировалась, выросли авторитет и влияние большевистской партии среди солдат.

      Характеризуя политическую обстановку в армии накануне наступления, можно отметить, что к атому времени крайне обострилась борьба между силами реакции и революции за солдат-фронтовиков. Пробным камнем для определения истинной позиции партий и выборных организаций, как известно, явилось их отношение к вопросам войны и мира вообще, братания и наступления в особенности. В результате размежевания по одну сторону встали оборонческий армиском, придаток контрреволюционного командования, и часть соглашательских комитетов, особенно высших, по другую — в основном низовые комитеты, поддерживавшиеся широкими солдатскими массами.

      Борьба солдатских масс 5-й армии под руководством большевиков против наступления на фронте вылилась в крупные антивоенные выступления. Они начались 18 июня в связи с объявлением приказа о наступлении армий Юго-Западного фронта и достигли наивысшей точки 25 июня, когда в отношении многих воинских частей 5-й армии было произведено «вооруженное воздействие» [25]. Эти массовые репрессивные меры продолжались до 8 июля, т. в. до начала наступления на фронте 5-й армии. Сводки /266/ Ставки и донесения командования за вторую половину июня — начало июля постоянно содержали сообщения об антивоенных выступлениях солдат 5-й армии. В составленном командованием армии «Перечне воинских частей, где производились дознания по делам о неисполнении боевых приказов» названо 55 воинских частей [26]. Однако этот список далеко не полный. В хранящихся в Центральном музее Революции СССР тетрадях со списками солдат- «двинцев» [27], помимо указанных в «Перечне» 55 частей, перечислено еще 40 других [28]. В общей сложности в 5-й армии репрессии обрушились на 95 воинских частей, 64 из которых являлись пехотными, особыми пехотными и стрелковыми полками. Таким образом, больше всего арестов было среди «окопных жителей», которым и предстояло принять непосредственное участие в готовящемся наступлении.

      Если учесть, что в конце июня — начале июля по боевому расписанию в 5-й армии находилось 72 пехотных, особых пехотных и стрелковых полка [29], то получается, что антивоенное движение охватило до 90% этих частей. Особенно значительным репрессиям подверглись те части, где было наиболее сильное влияние большевиков и во главе полковых комитетов стояли большевики или им сочувствующие. Общее число арестованных солдат доходило до 20 тыс. [30], а Чрезвычайной следственной комиссией к суду было привлечено 12 725 солдат и 37 офицеров [31].

      После «наведения порядка» командование 5-й армии 8 июля отдало приказ о наступлении, которое уже через два дня провалилось. Потери составили 12 587 солдат и офицеров [32]. Ответственность за эту кровавую авантюру ложилась не только на контрреволюционное командование, но и на соглашателей, таких, как особоуполномоченный военного министра для 5-й армии меньшевик Ю. П. Мазуренко, комиссар армии меньшевик А. Е. Ходоров, председатель армискома народный социалист А. А. Виленкин. 11 июля собралось экстренное заседание армискома, посвященное обсуждению причин неудачи наступления [33]. 15 июля командующий 5-й армией генерал Ю. Н. Данилов в приказе по войскам объявил, что эти причины заключаются «в отсутствии порыва пехоты как результате злостной пропаганды большевиков и общего длительного разложения армии» [34]. Однако генерал не указал главного: солдаты не желали воевать за чуждые им интересы русской и англо-французской буржуазии.

      Эти события помогли солдатам разобраться в антинародном характере политики Временного правительства и в предательстве меньшевиков и эсеров. Солдаты освобождались от «оборончества», вступали в решительную борьбу с буржуазией под лозунгами большевистской партии, оказывали активную помощь армейским большевикам. Например, при содействии солдат большевики 12-й армии не допустили разгрома своих газет, значительное количество которых доставлялось в 5-ю армию. /267/

      Вот что сообщала Ставка в сводке о настроении войск Северного фронта с 23 по 31 июля: «Большевистские лозунги распространяются проникающей в части в громадном количестве газетой «Окопный набат», заменившей закрытую «Окопную правду»» [35].

      Несмотря на начавшийся в июле разгул реакции, армейские большевики и сочувствующие им солдаты старались осуществлять связь с главным революционным центром страны — Петроградом. Так, в своих воспоминаниях И. М. Гронский, бывший в то время заместителем председателя комитета 70-й пехотной дивизии [36], пишет, что в середине июля по поручению полковых комитетов своей дивизии он и солдат 280-го пехотного Сурского полка Иванов ездили в двухнедельную командировку в Петроград. Там они посетили заводы — Путиловский и Новый Лесснер, где беседовали с рабочими, а также «встретились с Н. И. Подвойским и еще одним товарищем из Бюро военной организации большевиков». Подвойского интересовали, вспоминает И. М. Гронский, прежде всего наши связи с солдатскими массами. Еще он особенно настаивал на организации в армии отпора генеральско-кадетской реакции. Далее И. М. Гронский заключает, что «встреча и беседа с Н. И. Подвойским была на редкость плодотворной. Мы получили не только исчерпывающую информацию, но и весьма ценные советы, как нам надлежит вести себя на фронте, что делать для отражения наступления контрреволюции» [37].

      Работа армейских большевиков в этот период осложнилась тем, что из-за арестов сильно уменьшилось число членов партии, силы их были распылены. Вот тогда, в июле — августе 1917 г., постепенно и начала осуществляться в 5-й армии тактика «левого блока». Некоторые эсеры, например, упомянутый выше Гронский, начали сознавать, что Временное правительство идет по пути реакции и сближается с контрреволюционной генеральской верхушкой. Осознав это, они стали склоняться на сторону большевиков. Большевики охотно контактировали с ними, шли навстречу тем, кто борется против Временного правительства. Большевики понимали, что это поможет им завоевать солдатские массы, значительная часть которых была из крестьян и еще шла за эсерами.

      Складывание «левого блока» прослеживается по многим фактам. Он рождался снизу. Так, Гронский в своих воспоминаниях пишет, что солдаты стихийно тянулись к большевикам, а организовывать их было почти некому. В некоторых полковых комитетах не осталось ни одного члена большевистской партии. «Поэтому я, — пишет далее Гронский, — попросил Петрашкевича и Николюка (офицеры 279-го пехотного Лохвицкого полка, сочувствующие большевикам. — С. Б.) помочь большевикам, солдатам 279-го Лохвицкого полка и других частей в организации партийных групп и снабжении их большевистской литературой. С подобного рода /268/ просьбами я не раз обращался к сочувствующим нам офицерам я других частей (в 277-м пехотном Переяславском полку — к поручику Шлезингеру, в 278-м пехотном Кромском полку — к поручику Рогову и другим). И они, надо сказать, оказали нам существенную помощь. В сентябре и особенно в октябре во всех частях и крупных командах дивизии (70-й пехотной дивизии. — С. Б.) мы уже имели оформившиеся большевистские организаций» [38].

      Агитационно-пропагандистская работа большевиков среди солдатских масс в этот период проводилась путем сочетания легальной и нелегальной деятельности. Так, наряду с нелегальным распространением большевистской литературы в полках 70-й и 120-й пехотных дивизий большевики широко использовали публичные читки газет не только соглашательских, но и правого направления. В них большевики отыскивали и зачитывали солдатам откровенно реакционные по своему характеру высказывания, которые как нельзя лучше разоблачали соглашателей и контрреволюционеров всех мастей. Самое же главное, к этому средству пропаганды нельзя было придраться контрреволюционному командованию [39].

      О скрытой работе большевиков догадывалось командование. Но выявить большевистских агитаторов ему не удавалось, так как солдатская масса не выдавала их. Основная ее часть уже поддерживала политику большевиков. В начале августа в донесении в Ставку комиссар 5-й армии А. Е. Ходоров отмечал: «Запрещение митингов и собраний не дает возможности выявляться массовым эксцессам, но по единичным случаям, имеющим место, чувствуется какая-то агитация, но уловить содержание, планомерность и форму пока не удалось» [40]. В сводке сведений о настроении на Северном фронте за время с 10 по 19 августа сообщалось, что «и в 5-й и в 12-й армиях по-прежнему отмечается деятельность большевиков, которая, однако, стала носить характер скрытой подпольной работы» [41]. А в своем отчете в Ставку за период с 16 по 20 августа тот же Ходоров отмечал заметную активизацию солдатской массы и дальнейшее обострение классовой борьбы в армии [42]. Активизация солдатских масс выражалась в требованиях отмены смертной казни на фронте, демократизации армии, освобождения из-под ареста солдат, прекращения преследования выборных солдатских организаций. 16 августа состоялся митинг солдат 3-го батальона 479-го пехотного Кадниковского полка, на котором была принята резолюция с требованием освободить арестованных командованием руководителей полковой организации большевиков. Участники митинга высказались против Временного правительства. Аналогичную резолюцию вынесло объединенное заседание ротных комитетов 3-го батальона 719-го пехотного Лысогорского полка, состоявшееся 24 августа [43]. /269/

      Полевение комитетов сильно встревожило соглашательский армиском 5-й армии. На состоявшихся 17 августа корпусных и дивизионных совещаниях отмечалось, что «сильной помехой в деле закрепления положения комитетов является неустойчивость некоторых из них — преимущественно низших (ротных и полковых), подрывающая частой сменой состава самую возможность плодотворной работы» [44].

      В целом же, характеризуя период июля — августа, можно сказать, что, несмотря на репрессивные меры, большевики 5-й армии не прекратили своей деятельности. Они неустанно мобилизовывали и сплачивали массы на борьбу за победу пролетарской революции. Таково было положение в 5-й армии к моменту начала корниловского мятежа.

      Весть о генеральской авантюре всколыхнула солдатские массы. Соглашательский армиском 5-й армии выпустил обращение к солдатам с призывом сохранять спокойствие, особо подчеркнул, что он не выделяет части для подавления корниловщины, так как «этим должно заниматься Временное правительство, а фронт должен отражать наступление немцев» [45]. Отпор мятежу могли дать только солдатские массы под руководством большевиков. Ими было сформировано несколько сводных отрядов, установивших контроль над железнодорожными станциями, а также создан военно-революционный комитет. Как сообщалось в донесении комиссара Ходорова Временному правительству, в связи с выступлением генерала Корнилова за период со 2 по 4 сентября солдаты арестовали 18 офицеров, зарекомендовавших себя отъявленными контрреволюционерами. Аресты имели место в 17-й и и 38-й артиллерийских бригадах, в частях 19-го армейского корпуса, в 717-м пехотном Сандомирском полку, 47-м отдельном тяжелом дивизионе и других частях [46]. Солдатские комитеты действовали и другими методами. В сводках сведений о настроении в армии, переданных в Ставку с 28 августа по 12 сентября, зарегистрировано 20 случаев вынесения низовыми солдатскими комитетами резолюций о смещении, недоверии и контроле над деятельностью командиров [47]. Комиссар 5-й армии Ходоров сообщал Временному правительству: «Корниловская авантюра уже как свое последствие создала повышенное настроение солдатских масс, и в первую очередь это сказалось в подозрительном отношении к командному составу» [48].

      Таким образом, в корниловские дни солдатские массы 5-й армии доказали свою преданность революции, единодушно выступили против мятежников, добились в большинстве случаев их изоляции, смещения с командных постов и ареста. Разгром корниловщины в значительной мере способствовал изживанию последних соглашательских иллюзий. Наступил новый этап большевизации солдатских масс. /270/

      После разгрома генеральского заговора значительная часть низовых солдатских комитетов выступила с резолюциями, в которых настаивала на разгоне контрреволюционного Союза офицеров, чистке командного состава, отмене смертной казни, разрешений политической борьбы в армии [49]. Однако требования солдатских масс шли гораздо дальше этой достаточно умеренной программы. Солдаты требовали заключения мира, безвозмездной передачи земли крестьянам и национализации ее, а наиболее сознательные — передачи всей власти Советам [50]. На такую позицию эсеро-меньшевистское руководство комитетов стать не могло. Это приводило к тому, что солдаты переизбирали комитеты, заменяя соглашателей большевиками и представителями «левого блока».

      После корниловщины (в сентябре — октябре) революционное движение солдатских масс поднялось на новую, более высокую ступень. Солдаты начали выходить из повиновения командованию: не исполнять приказы, переизбирать командиров, вести активную борьбу за мир, брататься с противником. Партии меньшевиков и эсеров быстро утрачивали свое влияние.

      Авторитет же большевиков после корниловских дней резко возрос. Об этом красноречиво свидетельствуют сводки комиссаров и командования о настроении в частях 5-й армии. В сводке помощника комиссара 5-й армии В. С. Долгополова от 15 сентября сообщалось, что «большевистские течения крепнут» [51]. В недельной сводке командования от 17 сентября сообщалось, что «в 187-й дивизии 5-й армии отмечалось значительное влияние большевистской пропаганды» [52]. В сводке командования от 20 сентября говорилось, что «большевистская пропаганда наблюдается в 5-й армии, особенно в частях 120 дивизии» [53]. 21 сентября Долгополов писал, что большевистская агитация усиливается [54]. То же самое сообщалось и в сводках командования от 25 и 29 сентября [55]. 2 октября командующий 5-й армией В. Г. Болдырев докладывал военному министру: «Во всей армии чрезвычайно возросло влияние большевизма» [56].

      ЦК РСДРП(б) уделял большое внимание партийной работе в действующей армии, заслушивал на своих заседаниях сообщения о положении на отдельных фронтах. С такими сообщениями, в частности, трижды (10, 16 и 21 октября) выступал Я. М. Свердлов, докладывавший об обстановке на Северном и Западном фронтах [57]. ЦК оказывал постоянную помощь большевистским организациям в действующей армии, число которых на Северном фронте к этому времени значительно возросло. К концу октября 1917 г. ЦК РСДРП (б) был непосредственно связан, по подсчетам П. А. Голуба, с большевистскими организациями и группами более 80 воинских частей действующей армии [58]. В адресной книге ЦК РСДРП (б) значатся 11 воинских частей 5-й армии, имевших с ним переписку, среди которых отмечен и 149-й пехотный Чер-/271/-номорский полк. От его большевистской группы переписку вел Э. М. Склянский [59].

      Солдаты 5-й армии ноодпокритно посылали свои депутации в Петроградский и Московский Советы. Так, 27 сентября комитетом 479-го пехотного Кадниковского полка был делегирован в Моссовет член комитета В. Фролов. Ему поручили передать благодарность Моссовету за горячее участие в дело освобождения из Бутырской тюрьмы двинцев, особенно однополчан — большевиков П. Ф. Федотова, М. Е. Летунова, Политова и др. [60] 17 октября Московский Совет посетила делегация комитета 37-го армейского корпуса [61]. Посылка солдатских делегаций в революционные центры способствовала росту и укреплению большевистских организаций в армии.

      Руководители армейских большевиков посылали членов партии в ЦК для получения инструкций и агитационной литературы. С таким поручением от большевиков 14-го армейского корпуса 17 октября отправился в Петроград член корпусного комитета Г. М. Чертов [62]. ЦК партии, в свою очередь, посылал к армейским большевикам видных партийных деятелей для инструктирования и укрепления связей с центром. В середине сентября большевиков 5-й армии посетил В. Н. Залежский [63], а в середине октября — делегация петроградских партийных работников, возглавляемая Б. П. Позерном [64].

      О тактике большевистской работы в армии пишет в своих воспоминаниях служивший в то время вольноопределяющимся в одной из частей 5-й армии большевик Г. Я. Мерэн: «Основные силы наличных в армии большевиков были направлены на низовые солдатские массы. Отдельные большевики в войсковых частях создали группы большевистски настроенных солдат, распространяли свое влияние на низовые войсковые комитеты, устанавливали связь между собой, а также с ЦК и в первую очередь с военной организацией» [65]. Этим в значительной мере и объясняется тот факт, что большевизация комитетов начиналась снизу.

      Этот процесс отражен в ряде воспоминаний участников революционных событий в 5-й армии. И. М. Гронский пишет, что «во всех частях и командах дивизии (70-й пехотной.— С. Б.) эсеры и особенно меньшевики потерпели поражение. Количество избранных в комитеты сторонников этих двух партий сократилось. Перевыборы принесли победу большевикам» [66]. Н. А. Брыкин сообщает, что во второй половине сентября солдаты 16-го Особого пехотного полка под руководством выпущенных по их настоянию из двинской тюрьмы большевиков «взялись за перевыборы полкового комитета, комиссара, ротных судов и всякого рода комиссий. Ушков (большевик. — С. Б.) был избран комиссаром полка, Студии (большевик.— С. Б.) — председателем полкового комитета, меня избрали председателем полковой организации большевиков» [67]. /272/

      Процесс большевизации отчетливо прослеживается и по сводкам сведений, отправлявшихся из армии в штаб фронта. В сводке за период от 30 сентября по 6 октября отмечалось: «От полковых и высших комитетов все чаще и чаще поступают заявления, что они утрачивают доверие масс и бессильны что-либо сделать...». А за 5—12 октября сообщалось, что «в настоящее время происходят перевыборы комитетов; результаты еще неизвестны, но процентное отношение большевиков растет». Следующая сводка (за 20—27 октября) подтвердила это предположение: «Перевыборы комитетов дали перевес большевикам» [68].

      Одновременно с завоеванием солдатских организаций большевики развернули работу по созданию своей организации в масштабе всей армии. Существовавшая в Двинске организация РСДРП была, как уже отмечалось, объединенной. В имевшуюся при ней военную секцию входило, по данным на август 1917 г., 275 человек [69]. На состоявшемся 22 сентября в Двинске собрании этой организации произошло размежевание большевиков и меньшевиков 5-й армии [70].

      Вслед за тем был избран Двинский комитет РСДРП (б). Порвав с меньшевиками и создав свою организацию, большевики Двинска подготовили благоприятные условия для создания большевистской организации 5-й армии. Пока же при городском комитете РСДРП (б) образовался армейский большевистский центр. Разрозненные до этого отдельные организации и группы обрели наконец единство. Руководство партийной работой возглавили энергичные вожаки армейских большевиков: Э. М. Склянский, А. И. Седякин, И. М. Кригер, Н. Д. Собакин и др. [71]

      Созданию армейской организации большевиков способствовало также то, что вскоре оформился ряд самостоятельных большевистских организаций в тыловых частях 5-й армии, расположенных в крупных населенных пунктах, в частности в Дагде, Режице, Краславле [72]. Двинский комитет РСДРП(б) совместно с временным армейским большевистским центром стал готовиться к армейской партийной конференции.

      Перед этим состоялись конференции соглашательских партий (22—24 сентября у эсеров и 3—4 октября у меньшевиков), все еще пытавшихся повести за собой солдат. Однако важнейший вопрос — о мире — на этих конференциях либо вовсе игнорировался (у эсеров) [73], либо решался отрицательно (у меньшевиков) [74]. Это усиливало тяготение солдат в сторону большевиков.

      Новым шагом в укреплении позиций большевиков 5-й армии накануне Великого Октября явилось их оформление в единую организацию. Инициаторами созыва I конференции большевистских организаций 5-й армии (Двинск, 8—9 октября) были Э. М. Склянский, А. И. Седякин, И. М. Кригер [75]. На конференцию прибыли 34 делегата с правом решающего голоса и 25— с правом совещательного, представлявшие около 2 тыс. членов /273/ партии от трех корпусов армии. (Военные организации остальные двух корпусов не прислали своих представителей, так как до них не дошли телеграфные сообщения о конференции [76]) Прибыли представители от большевистских организаций гарнизонов Витебска, Двинска, Дагды, Краславля, Люцина и др. [77].

      Сообщения делегатов конференции показали, что подавляющее большинство солдат доверяет партии большевиков, требует перехода власти в руки Советов и заключения демократического мира. В резолюции, принятой после докладов с мест, конференция призвала армейских большевиков «с еще большей энергией основывать организации в частях и развивать существующие», а в резолюции о текущем моменте провозглашалось, что «спасение революции, спасение республики только в переходе власти к Советам рабочих, солдатских, крестьянских и батрацких депутатов» [78].

      Конференция избрала Бюро военной организации большевиков 5-й армии из 11 человек (во главе с Э. М. Склянским) и выдвинула 9 кандидатов в Учредительное собрание. Четверо из них были непосредственно из 5-й армии (Склянский, Седякин, Собакин, Андреев), а остальные из списков ЦК РСДРП (б) [79]. Бюро военной организации большевиков 5-й армии, послав в секретариат ЦК партии отчет о конференции, просило прислать литературу, посвященную выборам в Учредительное собрание, на что был получен положительный ответ [80].

      Бюро начало свою работу в тесном контакте с Двинским комитетом РСДРП(б), установило связь с военной организацией большевиков 12-й армии, а также с организациями большевиков Режицы и Витебска.

      После исторического решения ЦК РСДРП (б) от 10 октября о вооруженном восстании большевики Северного фронта мобилизовали все свои силы на выполнение ленинского плана взятия власти пролетариатом. 15—16 октября в Вендене состоялась учредительная конференция военных большевистских организаций всего Северного фронта. На нее собрались представители от организаций Балтийского флота, дислоцировавшегося в Финляндии, 42-го отдельного армейского корпуса, 1, 5, 12-й армий [81]. Конференция заслушала доклады с мест, обсудила текущий момент, вопрос о выборах в Учредительное собрание. Она прошла под знаком единства и сплочения большевиков Северного фронта вокруг ЦК партии, полностью поддержала его курс на вооруженное восстание.

      Объединение работающих на фронте большевиков в армейские и фронтовые организации позволяло ЦК РСДРП(б) усилить руководство большевистскими организациями действующей армии, направить их деятельность на решение общепартийных задач, связанных с подготовкой и проведением социалистической революции. Важнейшей задачей большевиков 5-й армии на дан-/274/-ном этапе были перевыборы соглашательского армискома. Многие части армии выдвигали подобные требования на своих собраниях, что видно из сводок командовании и периодической печати того времени [82]. И октябре оказались переизбранными большинство ротных и полковых комитетом и часть комитетом высшего звена. К октябрю большевики повели за собой значительную долю полковых, дивизионных и даже корпусных комитетов 5-й армии.

      Все это требовало созыва армейского съезда, где предстояло переизбрать армиском. Военная организация большевиков 5-й армии мобилизовала партийные силы на местах, развернула борьбу за избрание на съезд своих представителей.

      III съезд начал свою работу 16 октября в Двинске. 5-ю армию представляли 392 делегата [83]. Первым выступил командующий 5-й армией генерал В. Г. Болдырев. Он говорил о «невозможности немедленного мира» и «преступности братанья» [84]. Затем съезд избрал президиум, включавший по три представителя от больших и по одному от малых фракций: Э. М. Склянский, А. И. Седикин, К. С. Рожкевич (большевики), В. Л. Колеров, И. Ф. Модницей, Качарский (эсеры) [85], Харитонов (меньшевик-интернационалист), Ю. П. Мазуренко (меньшевик-оборонец) и А. А. Виленкин (народный социалист). Председателем съезда делегаты избрали руководителя большевистской организации 5-й армии Э. М. Склянского. Но меньшевистско-эсеровская часть съезда потребовала переголосования путем выхода в разные двери: в левую — те, кто голосует за Склянского, в правую — за эсера Колерова. Однако переголосование все равно дало перевес кандидатуре Склянского. За него голосовали 199 делегатов, а за Колерова — 193 делегата [86].

      На съезде большевики разоблачали соглашателей, подробно излагали линию партии но вопросам земли и мира. Используя колебании меньшевиков-интернационалистов, левых эсеров, максималистов, большевики успешно проводили свою линию, что отразилось в принятых съездом резолюциях. Так, в первый день работы но предложению большевиков съезд принял резолюцию о работе армискома. Прежнее руководство было охарактеризовано как недемократичное и оторванное от масс [87]. 17 октября съезд принял резолюцию о передаче всей земли, вод, лесов и сельскохозяйственного инвентаря в полное распоряжение земельных комитетов [88]. Съезд указал (19 октября) на сложность политического и экономического положения в стране и подчеркнул, что выход из него — созыв II Всероссийского съезда Советов [89]. Правые эсеры и меньшевики-оборонцы пытались снять вопрос о передаче власти в руки Советов. Против этих попыток решительно выступили большевики, которых поддержала часть левых эсеров и меньшевиков-интернационалистов. Склянский в своей речи дал ответ соглашателям: «Мы не должны ждать Учредительного собрания, которое уже откладывалось не без согласия оборонцев, ко-/275/-торые возражают и против съезда Советов. Главнейшая задача нашего съезда — это избрать делегатов на съезд Советов, который созывается не для срыва Учредительного собрания, а для обеспечении его созыва, и от съезда Советов мы обязаны потребовать проведении тех мер, которые семь месяцев ждет вся революционная армии» [90].

      Таким образом, по аграрному вопросу и текущему моменту были приняты в основном большевистские резолюции. Остальные разрабатывались также в большевистском духе (о мире, об отношении к командному составу и др.). Этому способствовало практическое осуществление большевиками 5-й армии, с июля — августа 1917 г., тактики «левого блока». Они сумели привлечь на свою сторону левых эсеров и меньшевиков-интернационалистов, что сказалось на работе съезда.

      Немаловажную роль в поднятии авторитета большевиков на съезде сыграло присутствие на нем группы видных петроградских партийных работников во главе с Б. П. По зерном [91], посланной ЦК РСДРП (б) на Северный фронт с целью инструктирования, агитации и связи [92]. Петроградские большевики информировали своих товарищей из 5-й армии о решениях ЦК партии, о задачах, которые должны выполнить армейские большевики в общем плане восстания. Посланцы столицы выступили на съезде с приветствием от Петроградского Совета [93].

      Завершая свою работу (20 октября), съезд избрал новый состав армискома во главе с Э. М. Склянским, его заместителем стал А. И. Седякин. В армиском вошло 28 большевиков, в том числе Н. Д. Собакин, И. М. Кригер, С. В. Шапурин, Г. Я. Мерэн, Ашмарин, а также 7 меньшевиков-интернационалистов, 23 эсера и 2 меньшевика-оборонца [94]. Это был первый во фронтовых частях армейский комитет с такой многочисленной фракцией большевиков.

      Победа большевиков на III армейском съезде ускорила переход на большевистские позиции крупных выборных организаций 5-й армии и ее тылового района. 20—22 октября в Двинске состоялось собрание солдат-латышей 5-й армии, избравшее свое бюро в составе 6 большевиков и 1 меньшевика-интернационалиста [95]. 22 октября на заседании Режицкого Совета был избран новый состав Исполнительного комитета. В него вошли 10 большевиков и 5 представителей партий эсеров и меньшевиков. Председателем Совета был избран солдат 3-го железнодорожного батальона большевик П. Н. Солонко [96]. Незначительное преимущество у соглашателей оставалось пока в Двинском и Люцинском Советах [97].

      Большевики 5-й армии смогли добиться крупных успехов благодаря тому, что создали в частях и соединениях разветвленную сеть партийных групп, организовали их в масштабе армии, провели огромную агитационно-пропагандистскую работу среди /276/ солдат. Свою роль сыграли печать, маршевые роты, рабочие делегации на фронт, а также делегации, посылаемые солдатами в Петроград, Москву, Ригу и другие революционные центры.

      Рост большевистского влияния на фронте способствовал усилению большевизации солдатских комитетов, которая выразилась в изгнании из них соглашателей, выдвижении требований заключения мира, разрешения аграрного вопроса, полной демократизации армии и передачи власти Советам. Переизбранные комитеты становились фактической властью в пределах своей части, и ни одно распоряжение командного состава не выполнялось без их санкции. С каждым днем Временное правительство и командование все больше теряли возможность не только политического, но и оперативного управления войсками.

      В. И. Ленин писал, что к октябрю — ноябрю 1917 г. армия была наполовину большевистской. «Следовательно, в армии большевики тоже имели уже к ноябрю 1917 года политический «ударный кулак», который обеспечивал им подавляющий перевес сил в решающем пункте в решающий момент. Ни о каком сопротивлении со стороны армии против Октябрьской революции пролетариата, против завоевания политической власти пролетариатом, не могло быть и речи...» [98].

      Успех большевиков на III армейском съезде подготовил переход большинства солдат 5-й армии Северного фронта на сторону революции. В последний день работы съезда (20 октября) начальник штаба фронта генерал С. Г. Лукирский доложил по прямому проводу в Ставку генералу Н. Н. Духонину: «1-я и 5-я армии заявили, что они пойдут не за Временным правительством, а за Петроградским Советом» [99]. Такова была политическая обстановка в 5-й армии накануне Великого Октября.

      На основании вышеизложенного большевизацию солдатских масс 5-й армии Северного фронта можно условно разделить на три основных периода: 1) образование в армии большевистских групп, сплочение вокруг них наиболее сознательных солдат (март — июнь); 2) полевение солдатских масс после июльских событий и начало складывания «левого блока» в 5-й армии (июль — август); 3) новая ступень полевения солдатских масс после корниловщины, образование самостоятельной большевистской организации, практическое осуществление политики «левого блока», в частности в ходе III армейского съезда, переход большинства солдат на сторону революции (сентябрь — октябрь). Процесс большевизации солдатских масс 5-й армии окончательно завершился вскоре после победы Великого Октября в ходе установления власти Советов.

      1. Капустин М. И. Солдаты Северного фронта в борьбе за власть Советов. М., 1957; Шурыгин Ф. А. Революционное движение солдатских масс Северного фронта в 1917 году. М., 1958; Рипа Е. И. Военно-революционные комитеты района XII армии в 1917 г. на не-/237/-оккупированной территории Латвии. Рига, 1969; Смольников А. С. Большевизация XII армии Северного фронта в 1917 году. М., 1979.
      2. ЦГВИА, ф. 2031 (Штаб главнокомандующего армиями Северного фронта), оп. 1, д. 539.
      3. Там же, д. 212, л. 631—631 об.; д. 214, л. 316—322; ф. 2122 (Штаб 5-й армии), оп. 1, д. 561, л. 211—213, 271—276; д. 652, л. 102—105 об.
      4. Очерки экономической истории Латвии (1900—1917). Рига, 1968, с. 290.
      5. Яковенко А. М. V армия в период мирного развития революции (март — июнь 1917 г.).— Изв. АН ЛатвССР, 1978, № 2, с. 104—105.
      6. Денисенко В. С. Солдаты пятой.— В кн.: Октябрь на фронте: Воспоминания. М., 1967, с. 93; Миллер В. И. Солдатские комитеты русской армии в 1917 г.: (Возникновение и начальный период деятельности). М., 1974, с. 192.
      7. Шелюбский А. П. Большевистская пропаганда и революционное движение на Северном фронте накануне 1917 г.— Вопр. ист., 1947, № 2, с. 73.
      8. Разложение армии в 1917 г.: Сб. док. М.; Л., 1925, с. 7.
      9. Миллер В. И. Указ. соч., с. 194—195.
      10. Революционное движение в России в апреле 1917 г. Апрельский кризис: Документы и материалы. М., 1958, с. 785—786.
      11. Денисенко В. С. Указ. соч., с. 96— 97.
      12. Там же, с. 95.
      13. Якупов Н. М. Партия большевиков в борьбе за армию в период двоевластия. Киев, 1972, с. 116.
      14. Громова 3. М. Борьба большевиков за солдатские массы на Северном фронте в период подготовки и проведения Великой Октябрьской социалистической революции. Рига, 1955, с. 129.
      15. Якупов Н. М. Указ. соч., с. 116.
      16. ЦГВИА, ф. 2003 (Ставка / Штаб верховного главнокомандующего /), оп. 2, д. 468, 498, 510; ф. 2015 (Управление военного комиссара Временного правительства при верховном главнокомандующем), оп. 1, д. 54; ф. 2031, оп. 1, д. 1550; оп. 2, д. 295, 306.
      17. Андреев А. М. Солдатские массы гарнизонов русской армии в Октябрьской революции. М., 1975 с. 59—60; Вооруженные силы Безликого Октября. М., 1977, с. 127-128.
      18. ЦГВИА, ф. 2031, оп. 2, д. 295 л. 98—98 об., 112, 151—151 об.
      19. Там же, оп. 1, д. 1550, л. 24 об. 63.
      20. Якупов Н. М. Указ. соч., с. 45.
      21. Минц И. И. История Великого Октября: В 3-х т. 2-е изд. М., 1978 т. 2, с. 400.
      22. Миллер В. И. Указ. соч., с. 195—196.
      23. К маю 1917 г. объединенная организация РСДРП в Двинске насчитывала 315 членов. Возглавлял ее меньшевик М. И. Кром. См.: Всероссийская конференция меньшевистских и объединенных организаций РСДРП 6—12 мая 1917 г. в Петрограде. Пг., 1917, с. 30.
      24. Борьба партии большевиков за армию в социалистической революции: Сб. док. М., 1977, с. 179.
      25. Более подробно об этом см.: Громова 3. М. Провал июньского наступления и июльские дни на Северном фронте. — Изв. АН ЛатвССР, 1955, № 4; Журавлев Г. И. Борьба солдатских масс против летнего наступления на фронте (июнь —июль 1917 г.). — Исторические записки, М., 1957, т. 61.
      26. ЦГВИА, ф. 366 (Военный кабинет министра-председателя и политическое управление Военного министерства), оп. 2, д. 17, л. 217. Этот «Перечень» с неточностями и пропусками опубликован в кн.: Двинцы: Сборник воспоминаний участников Октябрьских боев в Москве и документы. М., 1957, с. 158—159.
      27. «Двинцы» — революционные солдаты 5-й армии, арестованные за антивоенные выступления в июне — июле 1917 г. Содержались в двинской тюрьме, а затем в количестве 869 человек — в Бутырской, в Москве. 22 сентября по требованию МК РСДРП (б) и Моссовета освобождены. Из них был создан отряд, принявший участие в Октябрьском вооруженном восстании в Москве. /278/
      28. Центральный музей Революции СССР. ГИК, Вс. 5047/15 аб., Д 112-2 р.
      29. ЦГВПА, ф. 2031, оп. 1, д. 212, л. 631—631 об.
      30. Такую цифру называет П. Ф. Федотов, бывший в то время одним из руководителей большевиков 479-го пехотного Кадниковского полка. См.: Двинцы, с. 19.
      31. Революционное движение в русской армии. 27 февраля — 24 октября 1917 г.: Сб. док. М., 1968, с. 376—377.
      32. ЦГВИА, ф. 2122, оп. 1, д. 680, л. 282.
      33. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии (Двинск), 1917, 15 июля.
      34. ЦГВИА, ф. 2122, оп. 2, д. 13, ч. II, л. 313—313 об.
      35. Революционное движение в России в июле 1917 г. Июльский кризис: Документы и материалы. М., 1959, с. 436—437.
      36. И. М. Гронский в то время был эсером-максималистом, но в июльские дни поддерживал партию большевиков, а впоследствии вступил в нее. По его воспоминаниям можно проследить, как в 5-й армии складывался «левый блок».
      37. Гронский И. М. 1917 год. Записки солдата.— Новый мир, 1977, № 10, С. 193—195. О подобных же поездках в Петроград, Кронштадт, Гельсингфорс, Ревель и другие пролетарские центры сообщает в своих воспоминаниях бывший тогда председателем комитета 143-го пехотного Дорогобужского полка (36-я пехотная дивизия) В. С. Денисенко (Указ. соч., с. 94—95). Однако следует отметить, что такие поездки осуществлялись с большим трудом и не носили регулярного характера (см.: Гронский И. М. Указ. соч., с. 199).
      38. Гронский И. М. Указ. соч., с. 199.
      39. Об этом пишет И. М. Гронский (Указ. соч., с. 196—197), а также доносит комиссар 5-й армии А. Е. Ходоров в Управление военного комиссара Временного правительства при верховном главнокомандующем. См.: ЦГВИА, ф. 2015, оп. 1, д. 54, л. 124.
      40. ЦГВИА, ф. 366, оп. 1, д. 227, л. 59.
      41. ЦГВИА, ф. 2015, оп. 1, д. 57, л. 91.
      42. ЦГВИА, ф. 366, оп. 1, д. 227, л. 63—64.
      43. Великая Октябрьская социалистическая революция: Хроника событий: В 4-х т. М., 1960, т. 3. 26 июля — 11 сентября 1917 г., с. 211; Революционное движение в России в августе 1917 г. Разгром корниловского мятежа: Документы и материалы. М., 1959, с. 283—284.
      44. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 23 авг.
      45. Там же, 1917, 31 авг.
      46. Минц И. И. Указ. соч., т. 2, с. 650.
      47. ЦГВИА, ф. 2031, оп. 1, д. 1550, л. 41—46 об. (Подсчет автора).
      48. ЦГАОР СССР, ф. 1235 (ВЦИК), оп. 36, д. 180, л. 107.
      49. ЦГВИА, ф. 2031, оп. 1, д. 1550, л. 61—61 об.
      50. Рабочий путь, 1917, 30 сент.
      51. О положении армии накануне Октября (Донесения комиссаров Временного правительства и командиров воинских частей действующей армии).— Исторический архив, 1957, № 6, с. 37.
      52. Великая Октябрьская социалистическая революция: Хроника событий: В 4-х т. М., 1961, т. 4. 12 сент.— 25 окт. 1917 г. с. 78.
      53. ЦГВИА, ф. 2003, оп. 4, д. 31, л. 24 об.
      54. Армия в период подготовки и проведения Великой Октябрьской социалистической революции.— Красный архив, 1937, т. 84, с. 168—169.
      55. Исторический архив, 1957, № 6, с. 37, 44.
      56. Муратов X. И. Революционное движение в русской армии в 1917 году. М., 1958, с. 103.
      57. Протоколы Центрального Комитета РСДРП (б). Авг. 1917 — февр. 1918. М., 1958, с. 84, 94, 117.
      58. Голуб П. А. Большевики и армия в трех революциях. М., 1977, с. 145.
      59. Аникеев В. В. Деятельность ЦК РСДРП (б) в 1917 году: Хроника событий. М., 1969, с. 447—473.
      60. ЦГВИА, ф. 2433 (120-я пехотная дивизия), оп. 1, д. 7, л. 63 об., 64.
      61. Солдат, 1917, 20 окт. /279/
      62. Чертов Г. М. У истоков Октября: (Воспоминания о первой мировой войне и 1917 г. на фронте. Петроград накануне Октябрьского вооруженного восстания) / Рукопись. Государственный музей Великой Октябрьской социалистической революции (Ленинград), Отдел фондов, ф. 6 (Воспоминания активных участников Великой Октябрьской социалистической революции), с. 36—37.
      63. Аникеев В. В. Указ. соч., т. 285, 290.
      64. Рабочий и солдат, 1917, 22 окт.
      65. Мерэн Г. Я. Октябрь в V армии Северного фронта.— Знамя, 1933, № 11, с. 140.
      66. Гронский И. М. Записки солдата.— Новый мир, 1977, № 11, с. 206.
      67. Брыкин Н. А. Начало жизни.— Звезда, 1937, № 11, с. 242—243.
      68. ЦГВИА, ф. 2031, оп. 1, д. 1550, л. 71—72, 77 об.— 78, 93—93 об.
      69. Миллер В. И. Военные организации меньшевиков в 1917 г.: (К постановке проблемы).— В кн.: Банкротство мелкобуржуазных партий России, 1917—1922 гг. М., 1977, ч. 2, с. 210.
      70. Рабочий путь, 1917, 28 сент.
      71. Шапурин С. В. На переднем крае.— В кн.: Октябрь на фронте: Воспоминания, с. 104.
      72. Дризул А. А. Великий Октябрь в Латвии: Канун, история, значение. Рига, 1977, с. 268.
      73. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 27 сент.
      74. Там же, 1917, 10, 12 окт.
      75. Вооруженные силы Великого Октября, с. 144.
      76. Рабочий путь, 1917, 26 окт.
      77. Андреев А. М. Указ. соч., с. 299.
      78. Солдат, 1917, 22 окт.
      79. Революционное движение в России накануне Октябрьского вооруженного восстания (1—24 октября 4917 г.): Документы и материалы. М., 1962, с. 379.
      80. Переписка секретариата ЦК РСДРП (б) с местными партийными организациями. (Март — октябрь 1917): Сб. док. М., 1957, с. 96.
      81. Окопный набат, 1917, 17 окт.
      82. Рабочий путь, 1917, 7 окт.; ИГапъ. СССР, ф. 1235, оп. 78, д. 98, л. 44-49; ЦГВИА, ф. 2003, оп. 4, д. 44, л. 45 об.; ф. 2433, оп. 1, д. 3, л. 17 об.
      83. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 22 окт.
      84. Из дневника ген. Болдырева.— Красный архив, 1927, т. 23, с. 271—272.
      85. Самостоятельная фракция левых эсеров не была представлена на съезде, поскольку входила в единую эсеровскую организацию.— Новый мир, 1977, № 10, с. 206.
      86. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 22 окт.
      87. Там же, 1917, 24 окт.
      88. Окопный набат, 1917, 20 окт.
      89. Рабочий путь, 1917, 21 окт.
      90. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 24 окт.
      91. По предложению Склянского Позерн 17 октября был избран почетным членом президиума съезда.— Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 24 окт.
      93. Рабочий и солдат, 1917, 22 окт.
      93. Рабочий путь, 1917, 18 окт.
      94. Мерэн Г. Я. Указ. соч., с. 141; III ап урин С. В. Указ. соч., с. 104—105.
      95. Кайминь Я. Латышские стрелки в борьбе за победу Октябрьской революции, 1917—1918. Рига, 1961, с. 347.
      96. Изв. Режицкого Совета солдатских. рабочих и крестьянских депутатов, 1917, 25 окт.; Солонко П. // Врагам нет пути к Петрограду! — Красная звезда, 1966, 4 нояб.
      97. Смирнов А. М. Трудящиеся Латгалии и солдаты V армии Северного фронта в борьбе за Советскую власть в 1917 году.— Изв. АН ЛатвССР, 1963, № 11, с. 13.
      98. Ленин В. И. Полн: собр. соч., т. 40, с. 10.
      99. Великая Октябрьская социалистическая революция, т. 4, с. 515.

      Исторические записки. №109. 1983. С. 262-280.