Юдин Е. Е. Император Николай II в восприятии русской аристократии. 1894-1914 гг.

Значительную роль в росте интереса к проблеме восприятия образа российских императоров сыграла публикация перевода капитального исследования Р. С. Уортмана, посвященного, "мифам и церемониям" русской монархии XVIII - начала XX века. Согласно концепции американского историка, при Александре III сформировался национальный миф царской власти, парадоксальным образом следовавший западноевропейской националистической доктрине, но представлявший российскую монархию монархией неевропейской, родившейся в русле верований, традиций, ментальности русского народа. Это ознаменовало собой конец петровского образа монарха как воплощения западной монархической культуры. Московская Русь стала историческим идеалом и предоставила модель этнически и конфессионально единого народа. В идеализированной концепции империи произошел сдвиг от идеи многонациональной элиты, служащей вестернизированному европейскому императору, к идее православной, этнически русской элиты, служащей русскому царю¹.

Николай II, следуя примеру своего отца, вполне сознательно стремился представить образ монархии в виде воображаемого союза между царем и народом, основанного на ощущении особого сродства с русским крестьянством. Это сродство выражалось в общей для них враждебности к образованному обществу и интеллигенции и общей вере в прямую мистическую связь с Богом и святыми угодниками. Среди важнейших черт сознания, свойственных Николаю II, американский историк отмечает те из них, которые в значительной степени повлияют на формирование его представления о сущности монархической власти и ее внешних формах репрезентации. Это - и усвоенное с детства представление о русской монархии как о праздничном религиозном союзе между царем и простым народом, и восторг в отношении святынь русской старины в Москве, и восприятие двора как чуждого мира, а придворных презентаций как пытки. Уортман пишет о культе семьи и семейных ценностей, поддерживаемом Николаем II и императрицей Александрой Федоровной, о поиске ими особого типа религиозного благочестия, одновременно близкого простому народу и в то же время выражавшего личную мистическую веру.

Стремление Николая II представить образ монархии в современных ему условиях как ретроспективное возрождение идеала "святой Руси" с приоритетом религиозных церемоний в ущерб светской составляющей императорской власти, дистанцированность от европеизированного аристократического общества и придворных церемоний вело к некоторой архаизации репрезентативных форм. В этой связи интересным представляется вопрос, как эти представления и практические действия российского императора воспринимались в самом аристократическом обще-

/99/

стве, в какой степени этой "новый" образ российской монархии соответствовал ожиданиям и интересам его представителей, замечены ли были вообще эти изменения в образе российской монархии и, наконец, какую роль в оценках внешних форм репрезентации власти играла сама личность Николая II?

Следует отметить, что эпоха XIX - начала XX в. характеризовалась исключительно активным поиском правящими монархами ведущих европейских государств индивидуального образа правления. Это было характерно, разумеется, не только для России, но и в целом для европейского континента. Для сравнения образ британской монархии, самой "успешной" на европейском континенте в тот период, также менялся в зависимости от обстоятельств времени и личных предпочтений королей. И здесь также была актуальна проблема личности монарха во взаимодействии с обществом и аристократической элитой. Так, в исследованиях отмечается, что рост влияния и популярности королевы Виктории (1837 - 1901) объяснялся ее семейным положением и личными качествами: трудолюбием в исполнении государственных обязанностей, религиозностью, скромностью в быту, простотой в поведении, сочетавшейся с врожденным величием. Все это соответствовало протестантским ценностям ее эпохи, в которую Виктория гармонично вписалась. Король Эдуард VII (1901- 1910), несмотря на экстравагантную внешность, фривольную жизнь и любовные похождения, воспринимался как первый джентльмен Европы, прекрасный охотник и способный дипломат. Напротив, основой популярности Георга V (1910 - 1936) была его приземленность и ординарность, что приближало его к простым людям, а также удачное сочетание старомодных убеждений, ностальгии по поздневикторианским временам с установлением стандартов "идеальной конституционной монархии"².

Если обратиться к современным исследованиям личности последнего российского императора, то эта проблема соответствия образа монарха ожиданиям и представлениям общества, выстраивания действительно вполне осознанного "сценария" публичного поведения со стороны монарха привела к достаточно интересным наблюдениям. Одна из первых, заслуживающих внимания, характеристик личности Николая II была предложена Б. В. Ананьичем и Р. Ш. Ганелиным. Историки отмечали, что, по свидетельству многих современников, царь обладал хорошей памятью, имел неплохое гуманитарное образование, интересовался археологией и литературой, знал историю церкви и разбирался в богословских вопросах. Особенности поведения и образа действий Николая II, как считали многие из его окружения, в значительной мере определялись сомнениями в своей государственной опытности и отсутствии царственного облика, в частности невысокий рост. Между тем другие Романовы отличались высоким ростом. Особенно царственной внешностью обладал Александр III. Этому облику соответствовала и репутация всемогущего государя. Для Николая II, как и для его жены, императрицы Александры Федоровны, общим был строй мышления с психологической опорой на промысел божий, сочетавшийся с верой в юродивых и различных "шарлатанов". Упование на Бога сочеталось у Николая II с наивной верой в то, что простой народ бесконечно предан своему царю. Николай II считал своим долгом передать сыну унаследованную от отца власть в полной ее неприкосновенности. Приверженность самодержавной идее опиралась на многолетнюю традицию, светскую и церковную, на искреннюю убежденность в необходимости существовавшего строя для всеобщего блага³.

Г. З. Иоффе обратил внимание еще на одну специфическую черту личности последнего российского императора. По словам историка, почти обычным был поиск доказательств германофильства Николая II и императрицы Александры Федоровны, в то время как многие факты свидетельствуют об их поддержке антизападнических тенденций, так называемого "русского самобытничества". Иоффе отмечает, что идеалом Николая II был царь Алексей Михайлович, Петра I он "не почитал". Это, в частности, выражалось в его личной поддержке всех начинаний по реставрации стиля и быта допетровской Руси. Иоффе объясняет это политическими задачами. По его мнению, "царизм" перед своим крушением стремился облечься в кафтан XVII в. и подобным "идеологическим и политическим переодеванием" усилить националистические настроения, которыми власть рассчитывала подпереть опоры самодержавия. Николай II считал, что нужно делать ставку на "простой", народ", на "мужика", а не на "европеизированную общественность". По мнению Иоффе, характер царя рассмотреть нелегко: это был скрытный человек, по-видимому, владевший искусством не выдавать своих чувств и мыслей. Многим это казалось "странным, трагическим безразличием". Другие видели в нем безволие, слабость характера, которые он тщательно старался замаскировать. Этот царь, кажется, никогда не проявлял своей "царственной воли" в традиционном российском представлении, не повышал голос, не

/100/

стучал кулаком по столу, не третировал министров и генералов. Он был хорошо воспитан и умел очаровывать⁴.

По мнению Д. Ливена, проблема Николая II в действительности заключалась не в том, что он был плохо образован, но в не меньшей степени в том, что он был глуп (stupid). К тому же он долго сохранял наивность и незрелость суждений, не соответствующие его возрасту. Английский историк также обратил внимание, что изолированное воспитание будущего российского императора (и это вина его родителей) совсем не походило на то, в каких условиях обучались его кузены Георг V и Вильгельм II, которые подростками были отправлены в военно-морской колледж и гимназию соответственно. Скрытность Николая II и его постоянный самоконтроль способствовали его изоляции. Не без юмора английский историк замечает, что в случае с Николаем II, невинность и высокие идеалы его воспитания должны были произвести шокирующее впечатление в свете. Нравственные идеалы царя были в какой-то степени наивными, как и его патриотизм и чувство долга ⁵. Влияние воспитания и семьи на становление личности последнего российского монарха еще ранее было отмечено У. Брюсом Линкольном. Для Николая II и его жены именно радости семейной жизни, замкнутый и уютный круг близких людей стали главной ценностью - подчеркивал американский историк. По настоянию императрицы Александры Федоровны, она и ее муж, Николай II, оставили Зимний дворец как постоянную резиденцию, который Романовы использовали в этом качестве со времен императрицы Анны Иоанновны, и проводили зимний период в Александровском дворце Царского Села. В этом более скромном месте, "окруженном непримечательными людьми средних способностей, ограниченных взглядов и непоколебимо верных ценностям викторианского среднего класса", Николай II все больше и больше превращался в буржуазного pater familias. Но в этом и заключалась, по мнению американского историка, серьезная ошибка российского самодержца. Император из династии Романовых не мог просто так удалиться из Санкт-Петербурга "словно гессенский бюргер из Дармштадта"⁶.

По мнению А. А. Искендерова, "совершенно непонятна позиция тех исследователей, которые всю сложность проблемы власти пытаются свести, по существу, к слабости и недостаткам личности Николая II, его безволию, безразличию к государственным делам, решение которых он передоверял малокомпетентным людям, а то и просто авантюристам, вроде Распутина...". В то же время, историк подчеркивает значимость внешних форм репрезентации власти и в этой связи относит "расхожее мнение" о скромности и непритязательности последнего российского царя и его семейства к категории мифов. Юбилейные торжества в 1913 г. по пышности и великолепию мало чем отличались от предшествующих царствований. Они были организованы и походили в строгом соответствии с традициями русского императорского двора, и даже с большим размахом. Более того, по мнению Искендерова, если к огромным земельным богатствам прибавить денежные капиталы на счетах западных банков, принадлежавшие царю и членам его семьи, а также роскошные дворцы, виллы, летние резиденции, охотничьи хозяйства курорты и др., то окажется, что российская монархия более напоминала восточные династии нежели монархические дома Европы. Особой же чертой характера Николая II, как это казалось его окружению, являлся религиозный фанатизм. Это выражалось, в частности, в каком-то особом отношении к самой церковной службе, всевозможным обрядам, которые император строго соблюдал. Он мог покорно простаивать бесчисленные молебны, литургии, панихиды и прочие богослужения. Никогда прежде не открывалось такое количество святых мощей и не уделялось такого значения благолепию и роскоши православной церкви, как в царствование Николая II⁷.

Анализируя оценки историков и биографов последнего российского императора, С. Бадкок полагает, что для большинства из них Николай II в период своего правления представлялся человеком, которого больше интересовали спорт и семейная жизнь, нежели государственные дела, а иногда человеком, и вовсе лишенным интеллекта. Современные биографы, отмечая приверженность Николая II к простым удовольствиям, в то же время подчеркивают его выше среднего интеллектуальные способности и уровень образования. В свою очередь Бадкок обращает внимание на военное влияние (military influence) во многих аспектах жизни Николая П. Последнего российского самодержца отличали аккуратность, методичность и самодисциплина, сочетавшиеся со спортивными упражнениями и физической активностью. Николай II был проникнут убеждением в своем моральном долге служить отечеству. При этом он проявлял едва ли не детское увлечение военными парадами и церемониями. Глубокая приверженность религиозной вере также играла значительную роль в его самоощущении в сочетании с убежденностью в своем богоданном праве на власть. Его фатализм часто рассматривался противниками царя как политическая слабость⁸.

/101/

В. Л. Степанов отмечает, что образованность, великолепная память и несомненные интеллектуальные дарования сочетались в Николае II с отсутствием "харизмы власти", недостатком политической воли, нерешительностью, упрямством, непоследовательностью в своих действиях, одномерностью восприятия жизни, неспособностью постичь ее сложность и многообразие. При этом Степанов призывает пересмотреть утвердившееся в историографии мнение о консервативных взглядах последнего российского самодержца. По его мнению, Николай II был человеком западного образования и не принадлежал к числу крайних охранителей-традиционалистов, которые искали идеалы только в прошлом. Он обладал своеобразными консервативно-либеральными взглядами и принадлежал к сторонникам модернизации России⁹.

С. В. Куликов обратил внимание еще на одну примечательную особенность личности Николая II. Доминирующей чертой, по мнению историка, последнего российского самодержца являлась его страсть к чисто бюрократической деятельности, к работе с документами, не только пассивной (чтение), но и активной (наложение маргиналий). По сути, речь шла о воспроизведении модели поведения "идеального" высшего чиновника. Соблюдение Николаем II того, что он почитал свои долгом, достигало самоотрешения: "Не только ирония, но и презентация себя как пожизненного контрактника водили пером императора, когда в собственной военной книжке в графе "Срок службы" он написал: "До гробовой доски". Вступление на престол Николая II можно трактовать как форму такого назначения на должность, которая учитывает квалификацию, полученную им в качестве наследника... В государственной деятельности Николай II видел свою основную профессию... Николай II подчинял себя служебной дисциплине и чувству ответственности". Источник же конфликта между Николаем II и бюрократической элитой следует искать в своеобразной многоликости монарха, одновременно игравшего или пытавшегося играть роли традиционного правителя, высшего чиновника и богоизбранного харизматика¹⁰.

Пространное эссе посвятил личности последнего российского императора В. П. Булдаков. По его мнению, ни Николай II, ни тем более его супруга не владели так называемой "техникой царского ремесла". Наиболее заметной чертой власти Николая II стала "словно разлитая вокруг ее обреченность". В великокняжеском окружении считали, что виной всему династический надлом: император и его младший брат были воспитаны Александром III и Марией Федоровной в таком подчинении родителям и были так изолированы от жизни, что вышли бесхарактерными, безвольными людьми, легко поддающимися чужому влиянию. Булдаков полагает, что любовь к Александре Федоровне "исподволь поставила Николая в положение венценосного подкаблучника; внутреннее недовольство его, как самодержца по должности, этой противоестественной для патерналистской России ролью выработало в нем особую манеру общения с приближенными. Определенной константой поведения императора стало своего рода неуверенное упрямство, трансформировавшееся в общую нерешительность и непоследовательность всего властного начала". Конечно, отмечает историк, Николай II старался быть самодержцем, однако правителями все-таки не рождаются, а становятся. Любая имитация рано или поздно откроется - "правитель-имитатор" не способен вести себя как "король-чудотворец". В этой связи Булдаков с большой долей скепсиса пишет о стараниях Николая II придать себе характер "царя-богоносца". "Сама по себе череда канонизаций, - пишет историк, - призванная, по-видимому, усилить слабеющую ауру сакральности вокруг высшей власти, создавала достаточно сложную, в общем, непредсказуемую психоментальную ситуацию вокруг трона. Издавна христианская церковь... крайне осторожно относилась к местночтимым "народным" святым и локальным чудесам, полагая, что они плодят суеверия. Николай II, постоянно настаивая на сомнительных в глазах иерархов канонизациях, вольно или невольно расширял "пространство чудес"".

Историк обращает внимание и на следующий факт. Царь действительно мог быть скромен, ровен и трудолюбив. Но кто доказал, задается он вопросом, что простой народ жаждал видеть в "помазаннике Божьем" именно эти качества? В действительности, император становился заложником общего ложного представления о существе и особенностях российского властвования. Николай II настроен был править по обычаю. Это вовсе не предполагало стремления ко все большей концентрации власти в его руках, но зато порождало в нем - человеке слабом - особую форму тихого сопротивления всему тому, что, как ему казалось, мешало придерживаться традиции. Историк подчеркивает, что в восприятии образа царя произошел невиданный ранее качественный сдвиг. В обществе слишком многие в принципе перестали его бояться и уважать, в их глазах он перестал воплощать идею справедливого вла-

/102/

ствования: "Николай II заметно проигрывал на фоне отца и особенно деда: Александр II на редкость гармонично воплощал в себе несовместимые, казалось, начала европейской просвещенности и восточного деспотизма, Александр III умел хотя бы казаться твердым и удачливым во внешней политике. Последний Романов не обладал ни одним из этих качеств, фигура его выглядела странновато: с одной стороны, это любитель автомобилей, с другой - солдат-труженик и смиренный богомолец. Строго говоря, традиционалистской российской психоэмоциональности куда больше соответствовал бы "необузданный" монарх. Конечно, набожность царя, получившая официальное воплощение в нескончаемой череде канонизаций святых, давала кое-какой пропагандистский эффект в глазах простонародья. Но она еще больше отталкивала от императора представителей европеизированной и равнодушной к религии интеллигенции"¹¹.

В новейшем биографическом исследовании С. Л. Фирсова также подчеркивается, что 20-летний цесаревич не вызывал у современников восхищения, на фоне отца он явно проигрывал: невысокого роста скромный офицер. Его заурядный вид, невыразительное лицо и простота в обхождении воспринимались великосветской публикой как крупный недостаток, простительный гусару, но не наследнику. Став императором, Николай II не терпел вмешательства в те дела, которые считал "приватными", и недостаточно понимал, что, как самодержавный государь, лишен права на личную жизнь. В условиях же того времени царь осознавался обществом как политическая фигура, "богоизбранность" в деформированной системе монархических представлений уже ничего не определяла. При этом трудно предполагать, что вообще существовало цельное монархическое чувство, объединяющих всех подданных императора. Фирсов задается вопросом, как ощущал себя молодой император в первую очередь: счастливым семьянином или обладателем огромной империи? По словам историка, ответ найти несложно. Прежде всего, император ощущал себя счастливым семьянином, все остальное прикладывалось к этому. Формы же репрезентации своей власти, которые избирал Николай II, не всегда соответствовали ожиданиям общества. Так, в годы его правления к лику святых в Русской православной церкви было причислено больше святых, чем за весь синодальный период (с 1896 по 1916 гг. - 6 чел.; с 1700 по 1896 гг. - 4 человека). В то же время в образованных кругах русского общества воля царя уже в 1890-е гг. перестала вызывать священный трепет. Николай II стремился воскресить старые, XVII в., "формы", полагая, что это никак не скажется на политическом "содержании". Царская чета желала даже переодеть двор в одежды русских бояр, поощряя публикацию собственных портретов в одежде царей допетровской Руси. Этими портретами ознаменовался разрыв с традициями иконографии монархов императорского периода. "Русскость" императора иногда принимала и гротесковые формы. Так, например, царь любил носить крестьянские рубахи. Такая одежда часто шокировала присутствующих. Действительно, подчеркивает Фирсов, представить его отца или деда, в высоких сапогах, плисовых шароварах, красной рубашке, подпоясанной желтым поясом, было невозможно. Крестьянская одежда была для Николая II своеобразной "формой протеста", антибюрократической демонстрацией, ибо европейского покроя мундир был обязательной одеждой чиновника. Представления Николая II о своей власти формировали образ в высшей степени погруженного в государственные дела, любящего семью и народ православного монарха-отца, умеющего и любящего работать. К тому же Николай II был одним из самых "спортивных" русских монархов (ходьба, верховая езда, самокат, теннис, кегли, плавание, гребля). Вынужденный же ежедневно заниматься решением политических вопросов, царь мечтал о жизни частного человека¹².

На проблеме репрезентации власти монарха при Николае II и реакции на это российского общества остановился в своей специальной работе Б. Колоницкий. В частности, он отмечает, что с началом первой мировой войны во время публичных церемоний Николаем II использовались образы "московского царя" и "богомольца", но все же доминировал образ "венценосного труженика", который в соответствии с задачами момента еще более милитаризировался, а отчасти и "демократизировался", представляясь все более народным, намеренно простым. Колоницкий обратил внимание также на то, что одна из причин недовольства общества политикой Николая II заключалась как раз в эстетическом несоответствии репрезентативных форм монархической власти и общественных представлений на этот счет. В итоге нарастало недовольство предлагаемыми образами царя, неприятие его стиля поведения, по внешности делались суждения о характере государя. Нередко люди различных взглядов, включая значительное число монархистов, именовали Николая II "невзрачным" царем, появилась кличка "большой господин маленького роста". По мнению истори-

/103/

ка, ничем не запоминающийся, заурядный, обычный "офицерик", простой "полковник", лишенный державного величия, никак не соответствовал традиционным монархическим представлениям о могучем государе, великом царе, отце своего народа, истинном самодержце. В итоге Колоницкий приходит к выводу, что причиной недовольства императором многих современников была авторитарно-патриархальная, по сути монархическая ментальность. Николаю II в вину вменялось прежде всего то, что он не был "настоящим" царем. В основе его "должностных преступлений" лежит "профессиональная непригодность"¹³. Достаточно парадоксальный вывод, если принять во внимание стремление последнего российского самодержца следовать патриархальным моделям репрезентации собственного образа как монарха.

Как это хорошо видно, тот сценарий, который последняя императорская чета использовала в публичной демонстрации своей власти, и то восприятие образа власти, которое складывалось в российском обществе, создавали довольно мозаичную картину, и что самое главное, крайне противоречивую. В то же время формы репрезентации власти, как в публичной, так и в частной сфере, предпочитаемые последним российским самодержцем, выстраивались, если не в строгую систему, то, по крайней мере, поддавались какой-то логике. Унаследованный от традиции всего императорского периода образ монарха как светского главы государства, победителя и носителя верховной власти в сочетании с еще более древним характером власти монарха как богоизбранного, православного государя при Николае II видоизменился под воздействием относительно новой концепции "народной монархии". Так, очевидным стал поиск Николаем II новых форм сакральности монаршей власти через мифологическую ретроспекцию традиций допетровской Руси, одновременно с определенной популяризацией этого образа в духе новой эпохи формирующегося массового общества. Одновременно, своей частной жизнью Николай II подчеркивал приверженность викторианским ценностям, приобретавшим все более мещанский, "бюргерский характер". Наряду с этим вольно или невольно император демонстрировал образ "образцового бюрократа", не чуждого восприятию технических и научных новинок, и, наиболее спорный вопрос, некоторым элементам реформаторства.

В то же время публичная модель взаимоотношений аристократии и монархии к началу XX в. приобрела застывшие, казенно-официальные формы. Язык этих отношений, изначально эмоционально насыщенный, предполагал в своих нормативных требованиях и риторических оборотах слова любви и счастья. Как отмечает в этой связи Б. Колоницкий, если читать официальные отчеты периода правления последних Романовых, то может возникнуть обманчивое впечатление, что все верноподданные российского императора всегда были "безмерны счастливы", когда они имели возможность лицезреть "возлюбленного монарха". Также историк подчеркивает, что официальная риторика российской монархии предполагала и формулы нормативной сакрализации: словосочетание "Священная особа Государя Императора" встречается в различных документах. Для части современников эти постоянно повторяющиеся обязательные бюрократические формулы были уже застывшими, архаичными, потерявшими всякий живой смысл¹⁴. Примечательно, например, что В. Н. Ламздорф, хвалит своего "шефа" (достаточно редкий случай) князя А. Б. Лобанова-Ростовского (в 1895 - 1896 гг. министра иностранных дел Российской империи), что тот "героически идет на грандиозную торжественную обедню в Исаакиевском соборе" (по случаю тезоименинства Николая II в декабре 1895 г.), но "никогда не направляет никаких поздравительных телеграмм государю". Ламздорф подчеркивал, что ему "по душе такая позиция: она корректна, без нежничания и подобострастия"¹⁵. В то же время выраженное в ритуализированных формах отношение к монарху имело в своей основе действительно особое чувство, которое очень долго сохранялось в сознании дворянского сословия. Как представляется, современники Николая II в среде высшего общества были далеки от единодушия. Одни сохраняли верность традиционному образу императора как помазанника Божьего, наделенного безраздельной суверенной властью и свободного от ответственности перед подданными. Другие относились критично к этому образу, исходя из вполне рационального и секулярного взгляда на происхождение государственной власти и ее обязанности. В последнем случае сакральная репрезентация власти монарха, его претензии на неограниченную власть и требования особого отношения к своей персоне могли уже восприниматься как анахронизм¹⁶.

Можно ли говорить об эволюции "монархического мифа" в дворянской среде в тот период? Например, Е. П. Баринова полагает, что монархический миф, существовавший в сознании дворянства и совмещавший в себе понятия царя, Бога и Родины, как раз в это время подвергся серьезным изменениям. Деформация традиционного

/104/

восприятия образа монарха была вызвана как модернизационными процессами, так и трансформацией менталитета и политического поведения дворянства: "Чувство монархизма изменялось, подтачивалось внешними негативными событиями, ослаблялось под влиянием критики и осознания процессов, происходящих в стране. Постепенно монархический миф терял свое духовное воздействие, стал для всех удобной личиной, прикрывающей повседневные действия в ущерб власти. Заверения в верности и преданности ее оплоту вошли в привычку, стали традиционным вступлением к любому ходатайству или адресу дворянства". При всей сомнительности подобного деления, Баринова полагает, что Николай II не пользовался уважением у столичного дворянства, в то время как, напротив, поместное дворянство сохраняло в отношении к особе государя-императора "все те же торжественные штампы, что и в прошлом веке". Приводя многочисленные примеры подобных ритуализированных выражений ("приносим его императорскому величеству свои верноподданнические чувства и глубокую благодарность", "покорнейший слуга Вашего императорского величества", дворянство "удостоилось счастья", "объединено горячим чувством любви и преданности Царю и Родине", "осчастливлено вниманием", испытывает "неизмеримо глубокую благодарность" и т. п.), историк отмечает, что царское расположение, милостивый прием, личное приглашение ко двору продолжали оставаться для дворянства самыми желанными наградами. Однако при оценке политики Николая II положительные эмоциональные реакции постепенно уступают место негативным¹⁷.

Эта застылость форм официальной коммуникации дворянства и монарха в России в начале XX в. удивляет. Неужели обе стороны искренне полагали, что подобная, по сути, игра способствует взаимопониманию "благородного" сословия и монарха? Тем не менее, традиционный сценарий выдерживался вплоть до конца российской монархии. Вот, например, как выражало свои чувства дворянство Рязанской губернии. В первом документе, датированном 1 августа 1904 г., содержались поздравления "Их Императорским Величествам Государю Императору и Государыне Императрице" по поводу рождения великого князя Алексея Николаевича. Текст открывался следующим пассажем: "Верноподданное Дворянство Рязанское повергает к стопам Вашего Императорского Величества и Государыни Императрицы всепреданнейшее поздравление с счастливым событием рождения Государя Наследника Цесаревича и Великого князя Алексея Николаевича...". В другом документе, датированном 8 декабря 1914 г., в обращении рязанского дворянства к Николаю II по случаю прибытия последнего в Рязань (прошло десять лет), мы видим ту же риторику: "Рязанское Дворянство, удостоившееся великого счастья лицезреть в своем доме Державных Хозяев земли Русской, с восторженною радостью приветствуя Вас Государь, Государыню Императрицу и Августейшую Семью Вашу, повергает к стопам Вашим чувства беспредельной любви и благодарности за оказанную ему высокую милость"¹⁸.

Данная риторика в духе восемнадцатого века - сочетание крайнего уничижения и восторга - разумеется, не была изобретением рязанского дворянства. Подобная форма использовалась всеми дворянскими обществами и частными лицами в своих официальных обращениях к монарху. Абсолютно в тех же выражениях обращалось к монарху нижегородское дворянство во время первого посещения города императором в 1897 г.: "Примите, Возлюбленный Государь, от верных Ваших нижегородских дворян сию святую икону. Молитвами изображенных на ней святых, да сохранит Господь Бог Вас и Государыню императрицу на многие лета, на счастье и радость России и беспредельно любящих Вас Ваших верноподданных" ¹⁹. В первые же военные месяцы 1914 г. дворянскими собраниями принимались верноподданнические адреса Николаю II. В телеграмме воронежского дворянства говорилось, например, что оно всегда готово "встать на защиту престола и Родины по зову обожаемого монарха". На дворянских собраниях звучали речи, подобные, например, той, с которой выступил тамбовский губернский предводитель дворянства на заседании 15 августа 1914 г.: "Сто лет тому назад Великий Государь Александр I, отразив чужеземное нашествие, оказал воздействие к восстановлению в Европе мира, спокойствия и права. Приступить к такому же великому делу во главе наших союзников выпало на долю Нашего Возлюбленного Государя... Русское дворянство никогда не щадило для блага и величия своего Государя ни жизни, ни имущества, так и теперь будет исполнять этот истинный завет Дворянства..."²⁰. Любопытно, что подобная риторика, принимая во внимание, разумеется, саму обстановку "патриотического" подъема начала войны, звучала после двадцатилетнего правления Николая II, за время которого ко многим действиям императора дворянство не всегда относилось с публично провозглашаемым "обожанием". В своих частных обращениях к монарху представители аристократии использовали абсолютно ту же словесную модель.

/105/

Оценивая подобные формулировки и осознавая их исключительно формальный характер, следует, тем не менее, учитывать и очевидное влияние данной традиции на восприятие аристократией образа монарха. В сознании многих он представлялся как могучий повелитель, "лидер нации", символ великой империи и источник милостей и благодеяний. В той или иной степени эти атрибуты приписывались и действующему монарху, по крайней мере, это был определенный идеал, которому самодержец должен был соответствовать. Пожалуй, высшее общество по-прежнему было готово воспринимать подобную риторику. Интеллигентный и либерально мыслящий граф И. И. Толстой²¹ воспринимал уже подобные формы с недоумением и долей раздражения: "Облачился в галунный мундир и выехал из дому в ¹/₂ 11-го на Царскосельский вокзал для представления г[осударю] в качестве городского головы. Характерен текст карточки-повестки, приглашающей явиться: "Его Имп[ераторскому] величеству благоугодно было всемилостивейше разрешить вашему с[иятель]ству представиться во вторник, 28 января 1914 г., в 12 часов дня в Царскосельском дворце...""²²

Каждое новое царствование в России начиналось с выстраивания определенного сценария взаимоотношения самодержца и аристократии. В высшем обществе всегда внимательно следили за личностью наследника российского престола и последний должен был рано или поздно задуматься о возлагавшихся на него надеждах. В случае с Николаем II вполне определенное о нем мнение высшее общество составило, когда будущий император был еще наследником. И нельзя сказать, что это мнение было в пользу будущего самодержца. Изначально Николай Александрович не соответствовал определенным представлениям, налагаемым традицией на поведение российского монарха. Не вызывали восторга и его личные качества. Как отмечает Фирсов, в наследнике изначально отказывались видеть "персону", достойную уважения, его воспринимали лишь как слабого и блеклого человека²³. Как следствие, направление, в котором будет эволюционировать облик императорской власти при Николае II, как и само общее направление политики, не стало большой неожиданностью. Уже в этот период с определенной свободой и даже бесцеремонностью в аристократических кругах обсуждали многие вещи, которые, разумеется, никаким образом не вписывались в ту ритуализированную модель, которую мы наблюдаем в официальных обращениях дворянства к монарху. В своем дневнике граф Ламздорф, к примеру, постоянно отмечал разговоры и мнения, циркулировавшие в придворных кругах в отношении цесаревича. В записи от 30 января 1894 г., сообщая о бурных объяснениях императора Александра III с наследником, автор отмечает, что последнего в обществе именуют "дрянным мальчишкой". 4 апреля 1894 г. Ламздорф подробно пересказывал содержание скандала, вызванного связью Николая Александровича с балериной Ксешинской, и добавлял от себя: "Если услышанное мною соответствует действительности, то будущее многообещающее. Впрочем, некоторые из молодых людей, близких к наследнику, считают, что он представляет собой подрастающего Павла I". Любопытно, что на это сходство обратил внимание и А. А. Половцов²⁴, при Александре III занимавший пост государственного секретаря, а затем ставший членом Государственного совета. Прочитав шильдеровскую биографию Павла I он был поражен сходством двух императоров. Позднее, в июле 1901 г. Половцов писал о презрении царя к органам собственной власти и его вере в "благодетельную власть его собственного самодержавия"²⁵.

Ламздорф отмечает и первую неудачную попытку в сфере публичной репрезентации образа наследника. Речь шла о распространении в России фотографий Николая Александровича и Алисы Гессенской после их помолвки в Великобритании: "...недавно полученные английские открытки, изображающие августейших жениха и невесту в день помолвки, прямо-таки уродливы; это форменная проза и к тому же мещанская"²⁶. Практически те же мысли в отношении наследника можно найти в дневнике генерала А. А. Киреева, близкого к семье великого князя Константина Константиновича: "Страшно подумать, что бы было, если бы сам Царь умер, оставя нас на произвол наследнику - ребенку (несмотря на его 26 лет) ничего не знающему, ни к чему неподготовленному. И холостому, с М-11е Кшесинской" (17 января 1894 г.); "к сожалению наследник все не женится, видимо Кшесинская мешает? Жаль, не понятно, как родители не видят, какое скверное влияние такие грязные связи могут иметь на молодого человека! Это никогда безнаказанно не проходит. Эта грязь не отмывается" (январь 1894 г.)²⁷. Автор дневника подчеркивает незрелость цесаревича, его мальчишеское поведение, не соответствующее его возрасту и статусу. Так, Киреев записал слухи и толки о путешествии Николая по Востоку в 1891 году. Эпитеты применительно к поведению цесаревича в основном такого рода

/106/

- "масса неловкостей и детскости", "много мальчишества", "глупые игры с бутылками и пробками" и, наконец, вывод - "вообще на нем отразилось воспитание, которое ему дали. С ним обращались как с ребенком - ну, и оказалось, что он ребенок"²⁸. Половцов приводит в своем дневнике случай (запись от 27 января 1892 г.), произошедший на вечере у графа Шереметева, куда приехали великий князь Александр Михайлович и дочь Александра III Ксения, а также и цесаревич: "Время проводили в том, что резвились, бегали по дому и прятались. Оригинальное препровождение времени для 24-летнего наследника престола!"²⁹ В данном случае автор дневника был неприятно поражен несоответствием детских игр молодых людей и возраста Николая Александровича. Князь А. Д. Голицын³⁰ вспоминал, что, молодым еще человеком, впервые столкнувшись с наследником российского престола (в С. - Петербурге, на приеме у графини Клейнмихель), и еще полный представлений о величии личности монарха, увидел в нем лишь робкого и застенчивого человека³¹. Это визуальное и поведенческое несоответствие облика Николая II и сформированного традицией образа государя и самодержца станет в дальнейшем общим местом в восприятии аристократии.

Для многих в аристократическом обществе дистанция между личностью наследника и образом российского монарха была настолько огромной, что представить Николая Александровича сразу в качестве самодержца было сложно. Вот, как например, скоропостижная смерть Александра III и вступление на престол его сына отразились в дневнике княжны Софьи Васильчиковой³²: "12 октября 1894 г. Нет, это ужасно! Государь очень болен, страшно болен, каждый день мы смотрим в газете, но там ничего нет утешительного. Вся семья у него в Ливадии, все братья с женами, тетки, королева Греческая там, и даже Принцесса Алиса Гессенская выехала на днях из Дармштадта туда же... Ах! Это ужасно! Я себе воображаю, что происходит теперь в Ливадии! Если Государю будет лучше (ах! дай Бог!), то он проведет зиму в Корфу... 21 октября 1894 г. Кончено. Все кончено. Государь скончался вчера в 1 ¹/₂ дня. Господи Боже мой! Я до сих пор не могу прийти в себя... Мама вечером сделалось совсем нехорошо: лихорадка и дрожь, так что она должна была лечь". При всей экспрессии этих записей, мы наблюдаем все тот же характерный сценарий любви и глубокого переживания, в данном случае по поводу тяжелой болезни и смерти монарха. Далее мы узнаем о восприятии в семье Васильчиковых нового самодержца: "23 октября 1894 г... я не думала, что тот Наследник, который так часто приезжал к нам обедать в Царское и когда были в полку карусели и Мама не хотела меня на них пускать, говоря, что я слишком молода, выпрашивал у Мама за меня и когда я ему делала в шутку низкий reverence, он сердился находя это слишком важным, вот он теперь Государь, в это даже поверить как-то трудно..."³³

Робкий, застенчивый молодой человек, детски наивный и абсолютно лишенный какого-то подобия величия и собственной значимости - таким молодой государь предстал в глазах придворного общества. Ламздорф отмечал, что внутри страны смерть Александра III оплакивалась главным образом "по причине произошедшей отсюда неопределенности положения, в связи с незаметностью наследника-цесаревича, которого почти до самого последнего времени держали в детской комнате; наследник не проявил себя ничем, он известен только кое-какими слабыми сторонами и увлечениями молодости, отнюдь не способными внушить к нему какое-либо доверие"³⁴. Словно вторит Ламздорфу в своем дневнике и Киреев (сентябрь 1894 г.): "Тревожные известия о здоровье Государя... Все это крайне серьезно! Наследник? Во всяком случае он очень не приготовлен к своей будущей роли. Его держали на детском положении. Рамбах рассказывает, что в 1890 году, т.е, когда он был уже совершеннолетним, его, когда плавали в шхерах, сажали за Katzentisch с Георгием и Mr Heath'ом, и они друг у друга стаскивали сапоги!

Что он будет за человек?! Говорят о различных свойствах его характер, но ничего не слышно о его мнениях, об общих убеждениях. Свойства - хорошие: много такта, рассудителен, autoritaire, умеет писать и говорить. Ему один из родственников говорит: тебя обвиняют в том, что у тебя нет характера. "А где же бы я мог выказать свой характер? Ты ведь знаешь как меня держали!" Это правда к несчастью"³⁵.

В придворных и бюрократических кругах, в разговорах светского общества в основном обсуждалась незрелость цесаревича, его робость, неподготовленность к роли самодержца, отсутствие собственного мнения в отношении государственных вопросов. Обращали внимание на недостатки его поведения - связь с Кшесинской и "глупые" забавы с офицерской молодежью. Оптимизм, правда, внушала воспитанность цесаревича, умение быть приятным в личном общении, что в положительном смысле контрастировало с манерами его отца. В любом случае перед Николаем II,

/107/

уже в качестве монарха, стояла сложнейшая проблема привлечь на свою сторону мнения и настроения аристократии. Уже спустя три месяца после смерти Александра III, княжна Софья Васильчикова записала свои впечатления от первого публичного выступления молодого государя: "Сегодня (воскресенье) Мама едет в город на baise-mains, в Зимний дворец, где молодая императрица будет принимать всех дам... Все теперь в восторге от речи, которую Государь произнес, когда он принимал всех представителей земства; говорят, она до того сильно была сказана, что даже всем страшно стало. Кто бы подумал, что этот страшно застенчивый "Цесаревич" мог бы так измениться в два или три месяца"³⁶. Тогда же А. В. Богданович отметила в своем дневнике (20 января 1895 г.): "Теперь все, кто слышал слова царя, говорят, что видно в нем деспота"³⁷. Как известно, страх этот достаточно быстро прошел, и все убедились, что сильного монарха Россия так и не обрела. Репутация Николая II как слабого человека, подверженного влияниям, полученная им в бытность цесаревичем, приобретала устойчивый характер в глазах аристократии. Практически это стало общим местом в оценках деятельности императора в первые годы его правления. И первое, что бросалось в глаза, это манера поведения молодого государя, умение его следовать во многом ритуализированной форме появления монарха на публике. И речь шла не только об официальных мероприятиях - от торжественной коронации до публичных приемов и выходов, но и о частных встречах, балах, праздниках и прочих увеселениях. В своем дневнике Ламздорф отметил (3 февраля 1896 г.) излишнюю, по его мнению, скромность императора: "Гирс³⁸ рассказывает мне о вчерашнем костюмированном бале у великого князя Владимира... Государь вчера расхаживал по гостиным, вступал в разговоры; как мне кажется, его величество слишком далеко заходит в своей скромности. Гирс пригласил княгиню Юсупову на французскую кадриль в тот момент, когда государь приближался к ней с такой же целью. "Ах, вы уже приглашены, так будем же танцевать следующую кадриль" - будто бы сказал государь. Несмотря на все усилия княгини и Гирса доказать, что никакой прежний уговор не может сравниться с честью царского приглашения, государь подтвердил свое решение и уступил Гирсу первый тур кадрили с княгиней Юсуповой"³⁹. Этими частными промахами, которые будут постоянно повторяться, Николай II станет постепенно разрушать традиционный образ монарха, подразумевавший, прежде всего, сильную, величественную фигуру самодержца, источник милостей и наград. Понимал ли император, что своей скромностью он лишает аристократию возможности воспользоваться этой честью царских милостей? Даже консервативно настроенный С .Д. Шереметев, стремясь видеть в молодом государе достойную фигуру настоящего самодержца, невольно сравнивает его с отцом и его одобрение в этом контексте кажется достаточно слабым. В своем дневнике (2 декабря 1894 г.) он записал свои впечатления о молодом императоре: "Он все всматривается и очень осторожен, но прост и приветлив - чуткость отцовская. В этот день предполагалась во дворце церемония передачи мундиров. Все они были разложены в большой зале. Заговорили об этом. Государь, рассказав, что Японцы отличаются зверством с ранеными и пленными Китайцами, говорил о Японцах с раздражением и с крепкими словами, чем опять напомнил мне отца, гов[орил], что они только приняли лоск европейский, а на деле варвары"⁴⁰.

Не всегда представители аристократии были настроены к молодому императору критично. Пиетет в отношении монарха воспитывался с детства и генетически наследовался дворянством. Традиция была сильна, и даже в Николае II многие готовы были видеть настоящего государя. Княгиня М. К. Тенишева, рассказывая в своих записках о посещении императором в 1899 г. первой выставки в С. -Петербурге "Мир искусства", одним из организаторов которой она являлась, вспоминала о своем волнении перед встречей с "Государем" (на одной странице 9 раз она употребляет этот титул) и особо отметила, что "Государь очень милостиво простился со мной и сказал много любезного"⁴¹. Вполне характерны, например, для традиционного отношения к царю строки из письма князя А. Щербатова (21 марта 1905 г.) своей невесте княжне Софье Васильчиковой, обеспокоенного событиями, связанными с убийством великого князя Сергея Александровича: "Я об одном молюсь, чтобы Государь остался бы живым и нетронутым. Тогда я все-таки верю, что все будет хорошо"⁴². В своем дневнике Киреев после нескольких личных бесед с императором старался отметить положительные изменения с точки зрения монаршего величия: "...Царь произвел на меня прекрасное впечатление, вдумчив, внимательный, добрый. Он не производит впечатления будущего "второго Николая", хотя он доказывает иногда, что очень настойчив" (5 июля 1895 г.); "общее впечатление таково, что как будто Государь начинает "набирать" самостоятельности. Да и всматривается, как бы себе на уме" (май 1897 г.)⁴³.

/108/

Князь А. Д. Голицын, который в своих воспоминаниях характеризует Николая II как "мягкого императора", "слабого, непоследовательного монарха", тем не менее, отмечает с какой радостью он получил придворное звание (6 декабря 1904 г.): "Не могу скрыть, что мое производство в камер-юнкеры Высочайшего двора крайне обрадовало не только мою семью, но также все Дворянство моего уезда. Высочайшая милость к их избраннику не могла не радовать и льстить их самолюбию". Далее он продолжает о своем перовом представлении при Дворе: "Не хочу скрывать, что входя в комнату, где я с глазу на глаз должен был встретиться с Самодержавным Монархом величайшей в мире Империи, я ощущал некоторый душевный трепет...". Ответом же на этот "трепет" князя стало выражающее усталость лицо императора и "определенная шаблонность вопросов"⁴⁴. Автор воспоминаний, как представляется, отразил то общее впечатление образа последнего российского императора, которое сложилось в аристократических и общественных кругах. И этот образ резко контрастировал с тем, что российское дворянство культивировало в своих воспитательных моделях в течение десятилетий: "В лице своего Государя мы привыкли видеть символ величия нашей Империи и национальную гордость свою. Вследствие этого личность Государя для нас являлась священной... Когда я видел Его при указанных обстоятельствах, Он был для меня недосягаемой величиной, олицетворением мощи и величия, не подлежащим никакой критике. Таким я привык его ощущать до того момента, когда произошло изменение политического режима в стране..."⁴⁵. Аналогично, по сути, выскажется позднее и князь Феликс Юсупов-младший: "С детства я привык смотреть на Царскую семью, как на людей особенных, не таких, как мы все. В моей душе создалось поклонение перед ними, как перед существами высшими, окруженными каким-то недосягаемым ореолом"⁴⁶. Это преклонение достаточно быстро сменилось другими оценками, в которых императрица Александра Федоровна предстала "холодной" и "властолюбивой", а государь "слабым"⁴⁷.

Внешнее поведение императора, его чисто физическое несоответствие образу повелителя и властелина достаточно быстро было перенесено на характеристику его политических возможностей. Безволие и слабость императора, полное отсутствие внешнего величия, подверженность влияниям со стороны различных придворных группировок, - все это стало общим местом в оценках Николая II представителями российской аристократии, становясь чуть ли не главным раздражающим фактором вообще в отношении монарха. Граф Ю. А. Олсуфьев вспоминал, в частности, об отношении к императору своего отца - графа Александра Васильевича Олсуфьева, генерал-адъютанта и гофмаршала при дворе Александра III и Николая II, управляющего придворной частью Московского Кремля: "О государе в раздумье он выражался: "С'est un lacheur" ["Это непостоянный человек"] (от слова lacher - бросать), отмечая этим выражением черту государя перебрасываться с одного человека на другого"⁴⁸. Киреев несколько разочаровано отмечал в дневнике (7 декабря 1896 г.): "Какое общее впечатление? Прекрасное. Потенциально желание полное, сильное служить добру и правде. Служить России и исполнять свой долг царственно, но и впечатление такое, что вот после меня придет проходимец-плут министр и надует бедного юношу, обойдет его, обойдет..."⁴⁹. К подобным выводам приходил и Половцов: "Император не имеет ни надлежащего образования, ни практики в делах государственных, ни, в особенности, никакой твердости характера. Его убеждает и переубеждает каждый"⁵⁰. Граф Шереметев передает в своем дневнике разговор с императрицей Марией Федоровной (21 апреля 1898 г.). Мать Николая II проговаривается, что ее сын уступает ей всегда, что заставляет графа констатировать: "Действительно, теперь уже трудно сомневаться в его бесхарактерности"⁵¹.

Говоря о Николае II, граф А. А Бобринский⁵² подчеркивал в своем дневнике его слабоволие, нерешительность и замкнутость: "Государь остается ничем. Сфинкс. Личность, которая ни в чем себя не проявляет. Рассказывают, что более чем один раз он прерывал доклад министра с просьбой подождать его немного, пока он пойдет советоваться с "матушкой" (5 марта 1895 г.); "Государь продолжает играть в прятки. Никто его не видит" (21 марта 1895 г.); "Государь все сидит себе невидимкой" (28 мая 1904 г.); "Государь все также без воли; спит" (23 марта 1905 г.)⁵³. Князь С. М. Волконский полагал, что во взаимоотношениях Николая II и тех лиц, которые входили в соприкосновение с ним (придворные, чиновники, представители общества), "все разбивалось о безразличие, которым отличался характер государя". По его мнению, в публичных действиях и внешнем образе императора проявлялось "трагическое столкновение личности с чиновными традициями", и "личность была слаба, традиции обладали силою устрашения - и личность уступала". Князь Волконский вспоминал о своих беседах с императором: "...Чем дальше разговор уходил от вверенного мне

/109/

дела, тем проще и непринужденнее он был, чем ближе к делу, тем незговорчивее он становился... Зато на почве безразличного разговора он мог быть обворожителен; внешняя доверчивость могла принимать формы прямо детской простоты". В этом проявлялась характерная черта характера Николая II - "страшное, трагическое безразличие". "Легкость, с которою он уступал, легкость, с которою он соглашался, отказывался, ставила людей перед каким-то пустым местом"⁵⁴.

В воспоминаниях князя Михаила Владимировича Голицына⁵⁵, написанных в конце 1930-х гг., даже ретроспективно оценки Николая II носят уничижительный характер и хорошо передают восприятие последнего российского самодержца в либерально настроенной аристократической семье. В тексте можно увидеть массу подобных высказываний и что примечательно - в совершенно разных контекстах: цесаревич Николай Александрович променял "строго нравственную" певицу петербургского Мариинского театра Мравину, отвергнувшую его ухаживания на "пройдоху танцовщицу Кшесинскую"; во время похорон Александра III "помню жалкую небольшую фигуру только что воцарившегося Николая II и рослых великих князей"; во время коронации "он шел впереди, словно подавленный огромных размеров короной, и казался меньше ростом, чем был на самом деле"; "ведь известно, что Николай II всегда опаздывал со своими решениями"; "благожелательный шаг слабохарактерного Николая II"; "я первый раз видел Николая II в двух шагах от себя и поразился его малым ростом и мизерностью фигуры, но глаза его мне показались вдумчивыми и добрыми"⁵⁶.

Осознавал ли Николай II свою неудачу в выстраивании отношений с высшими кругами российского общества, понимал ли последствия обратного эффекта, который производили его публичные появления или репрезентация его "нецарственного" облика? Морис Палеолог, посол Французской республики при российском дворе, обратил внимание, что даже среди портретов российских императоров, которые в бесчисленном количестве украшали императорские резиденции, министерства, клубы, театры и все общественные здания, изображение Николая II передавало облик робкого, простого, лишенного всякого величия человека⁵⁷. Ламздорф постоянно в своем дневнике отмечал (видимо, это его лично волновало), как в обществе воспринимали Николая II и императрицу Александру Федоровну, и какова была реакция придворных кругов на их публичные появления. В записи от 17 декабря 1895 г. он, в частности, отмечает: "Всюду только и говорят о злополучном базаре в Эрмитаже. Появившись вчера на базаре, их величества, видимо, произвели не очень благоприятное впечатление. Они, как рассказывают, имели боязливый вид, особенно застенчиво держала себя молодая государыня... Государь, одетый в форму гусарского полковника, выполнял правила приличия лучше; однако рядом со своей супругой он казался еще меньше ростом"⁵⁸. В другой раз (1 января 1896 г.) коллега и конфидент Ламздорфа князь В. С. Оболенский⁵⁹ делился с ним похожими наблюдениями: "Сегодня в Зимнем дворце большой выход, прием дипломатического корпуса, целовании руки... Мой друг нашел, что наша молодая государыня выглядела сегодня красавицей, хотя вообще-то он не слишком склонен восхищаться ее качествами... Государь показался Оболенскому маленьким и тщедушным"⁶⁰. Практически на то же самое обратил внимание и Киреев. Правда, его свидетельство относится к более раннему времени - бракосочетанию Николая II и Александры Федоровны 14 ноября 1894 г.: "Бракосочетание Царя. Выход. Царица юная величественная красавица, к ней очень идет корона! Государь казался при ней будто еще меньше..."⁶¹.

О том, что малый рост царя еще более бросался в глаза, когда он находился рядом со своей статной супругой, самой императорской чете было прекрасно известно, но, очевидно она не предавала этому особого значения. В одном из писем Аликс еще цесаревичу Николаю можно прочитать, например, следующее: "Этот глупый Джорджи⁶² говорит, что я должна убедить тебя носит обувь на высоких каблуках, а сама ходить в обуви со сплошной подошвой"⁶³. Как известно, этому совету Александра Федоровна и Николай II не последовали. Присутствовавший на Большом выходе в Кремлевском дворце (март 1900 г) князь Голицын⁶⁴, исполнявший в это время должность московского городского головы, был разочарован "самыми обыкновенными фразами", сказанными в его адрес государем, а в отношении императрицы он отметил, что она "поразила всех отсутствием изящества, грации и красоты"⁶⁵. Также часто наблюдавший императрицу во время официальных церемоний князь Волконский отмечал, что Александра Федоровна не была приветлива и обходительность не была в ее природе. При этом она была "до мучительности застенчива", "с трудом выжимала слова, и лицо ее при этом покрывалось красными пятнами". Все это, по мнению Волконского, казалось в глазах общества свидетельством "нерасположения

/110/

к роду человеческому, огульном недоверии к людям", что, в итоге, и лишало ее всякой популярности⁶⁶.

Князя С. Д. Урусова⁶⁷ поразила другая черта в облике и словах Николая II. В своих записках он досконально, с мельчайшими подробностями передал содержание нескольких своих официальных бесед с императором, поскольку, как отметил князь, он "ни одного русского царя не видел и постарался рассмотреть как императора Николая II, так и комнату, в которой мы находились". Князь Урусов отметил простоту обстановки, белый китель, приятное выражение лица и доверчивый взгляд государя. "В нем не было той связанности и принужденности, которую я заметил у великого князя Сергея Александровича, когда представлялся ему как московскому генерал-губернатору. Государь держался проще и непринужденнее, хотя переходы от одного предмета разговора к другому происходили у него сначала с некоторыми паузами, во время которых он как бы искал новой темы для продолжения беседы"⁶⁸. Во время следующей встречи (1904 г.) "выражение лица царя изменилось, стало скучным и неприветливым". В конце разговора, как отмечает Урусов, император "протянул руку с довольным видом человека, быстро выполнившего скучную обязанность, и, таким образом, аудиенция должна была окончиться...". Третий раз Николай II принимал князя Урусова в ноябре 1905 г.: "Посмотрев на меня ясным, доверчивым, многим известным и многих приводившим в умиление взором, он произнес следующие слова, которые стоит запомнить в интересах будущей характеристики неясного, сложного и несколько загадочного бывшего императора: "Да, при теперешних обстоятельствах надо всем соединиться и думать о России. Вот, например, - монархия! Вам она не нужна; мне она не нужна; но пока она нужна народу, мы обязаны ее поддерживать". (Цитирую буквально, не изменив ни одного слова)"⁶⁹. Собеседник императора был поражен, как отношением Николая II к своим обязанностям как отбыванию "номера", так и откровениями применительно к своему положению монарха. Все это было далеко от представлений о величии государя и его особом отношении к своим публичным действиям.

Со временем в восприятии аристократией Николая II произошла некоторая, но нельзя сказать, что существенная, эволюция. В первые годы нового века речь уже не шла о молодости, неопытности и связанной с этим робости и слабости императора. Акценты сместились в сторону поиска негативных влияний на Николая II и в первую очередь стали иметь в виду его жену, императрицу Александру Федоровну. Как представляется, для аристократического общества все-таки главным было не то, либеральную или консервативную политику поддерживал Николай II, а то, какую политику он проводил лично. Аристократия в независимости от своих политических предпочтений ожидала увидеть на престоле повелителя, а не лицо, пытающееся эту роль играть. Представители высшего общества стали позволять себе многие вещи, которые были бы немыслимы в предшествующие царствования. Обсуждение частным образом поведения монарха и его личности перестало быть подлежащим своеобразному табу. В первые годы царствование Николая II все ограничивалось, правда, разговорами и сдержанным обсуждением действий и личности императора. Государственный секретарь Половцов неоднократно, например, упоминает в своем дневнике подобные разговоры: "В Петербурге грустно, тускло, грязно. Разумеется, только и разговоров, что государь и его семейство. О государе вечные сетования о том, что он плохо окружен, о царском семействе - что в нем ежедневно умножаются скандалы" (17 февраля 1901 г.). "Утром заходят Балашев и Юсупов; оба весьма богатые и от души преданные монархическому началу и его в отечестве нашем представителю, но оба скорбят и грустят о том, как ведутся правительственные дела" (22 февраля 1901 г.)⁷⁰. Позднее, в период политического кризиса 1905 - 1907 гг., стало возможно немыслимое ранее - публичное несогласие с волей императора и открытая критика со стороны аристократических кругов его действий и личности. При этом были едины как консервативные, так и либеральные группировки аристократии. Генерал Н. А. Епанчин вспоминал, что в день рождения царя, 6 мая 1906 г., на обеде у графа А. Д. Шереметева титулованные служилые лица, придворные, лица императорской свиты демонстративно не желали поддержать тост хозяина за здоровье Николая II. На общем же обеде дворян Петербургской губернии по случаю дворянского съезда, когда губернский предводитель дворянства князь Трубецкой провозгласил тост за государя императора, несколько человек дворян демонстративно не встали, и Трубецкой вынужден был грубо скомандовать "встать"⁷¹. В 1914 г. Палеолог с удивлением отмечал: "В течение нескольких месяцев, что я нахожусь в высшем русском обществе, одна вещь меня больше всего меня удивляет - это та свобода или, лучше сказать, вольность, с какой там говорят об императоре и императрице, об императорской фамилии. В этой

/111/

стране автократии, где тайная полиция, корпус жандармов, "охранка", Петропавловская крепость, Сибирь являются страшной реальностью и в настоящее время, преступление в "оскорблении величества" - привычный грех светских разговоров"⁷². Несколько примеров подобного рода можно найти в дневниковых записях графа И. И. Толстого. 6 октября 1906 г.: "Днем был у графини Е. И. Шуваловой... Застал у нее ее дочь, княгиню Барятинскую. Обе дамы говорили о политике и, между прочем, высказали мнение, что хотя Столыпин и весьма порядочный человек, но далеко не орел. Государь его любит, но далеко не во всем с ним соглашается, а он, очевидно, боится настаивать, боится, вероятно, не понравиться. Я на это сказал, что считаю положение отвратительным, так как, с одной стороны, государь не искренен и избегает принять на себя какую-либо личную историческую ответственность...".

В другом месте передается разговор автора с великим князем Владимиром Александровичем (4 мая 1907 г.): "Я указал на то, что несчастье в неопределенности политики государя и в отсутствии у него способности довериться людям и что в этом отношении Александр III был бы более на месте теперь, чем Николай II, несмотря на то, что именно неверной политике Александра III мы обязаны настоящею разрухою: Ал[ександр] III хоть кому-нибудь доверял, а Ник[олай] II - никому, сам не имея никакого определенного плана и судя о людях по сплетням и по разным мелочам". И разумеется еще более откровенные разговоры велись дома у СЮ. Витте (19 апреля 1909 г.): "К 12 ¹/₂ час. отправился завтракать к Витте. За завтраком, надо заметить, отличным, нас было четверо - хозяин с женою, М. А. Стахович и я. Витте с места карьером пустился в политический разговор... Стахович оспаривал точку зрения В[итте], находя октябристов самыми обычными оппортунистами... Главное зло он видит не в них, а в личности самого государя, в его психике, в том, что он не разбирая средств, желает поддержать во что бы то ни стало абсолютизм против растущего сознания всей нации о невозможности продолжения существующего режима"⁷³. Обращает на себя внимание тот факт, что предметом разговоров становилась не только государственная политика, в обезличенном виде всегда подлежавшая критике и выражению некой фронды, но сама личность императора. Речь дошла уже до обсуждения "психики" императора, его сравнения с другими правителями, и все это в обыденном, повседневном тоне.

В своем дневнике (запись от 23 июня 1906 г.) Киреев (один из идеологов неославянофильства, военный деятель, близкий к семье великого князя Константина Константиновича) вынужден был констатировать: "Да, он, царь, - центральная фигура нашей жизни, но ведь это безвольность, сама безвольность!!". Далее, отмечая, до какой степени понизилось значение царя, он приводит слова графа Алексея Бобринского: "N[ous] avons tous fait pour le soutenir... son oncle (Влад[имира] Ал[ександровича]), nous a[von]s dit que n[ou]s n'avons plus aucune valeur..., а Нарышкин⁷⁴ говорит: Il n'y a plus a sauver la personne, elle n'offre aucun interet. Sauvons le principe!"⁷⁵ Автор дневника поражается безволию императора, приводя, например, характерный разговор с ним (запись от 7 июля 1907 г.): "Государь сказал на днях: Воронцов на Кавказе никуда не годится, у меня есть два человека, которым я бы мог его заменить, mais maman oppose si je renvoyais Voronzeff - elle en mourait! Ну а как Россия-то!? Maman!!"⁷⁶ К периоду политического кризиса 1905 - 1907 гг. относится и другая характерная запись в дневнике Киреева, показывающая как изменилось отношение к императору в аристократической среде (запись от 27 апреля 1907 г.): "Баронесса Фр[едерикc ⁷⁷] говорит, что Витте рассказал, что кн[ягиня] Долгорук[ова] (рожден[ная] Воронцова), сверстница Николая II, детьми играли вместе) писала Царю, советуя ему отказаться от престола!"⁷⁸ Может быть эта история и была сочинена Витте, но показательно, что она воспринималась с доверием и была ожидаема.

Князь С. М. Волконский вспоминал, что его родной брат Григорий, будучи убежденным конституционалистом, ездил однажды в Дармштадт, где тогда находилась императорская чета, чтобы передать Николаю II записку о политической реорганизации в России. В черновике же этой записки он использовал сначала такое характерное обращение: "Государь, не готовьте для Вашей супруги участь Марии Антуанетты"⁷⁹.

В отличие от предшествующих царствований правление Николая II стало первым, при котором критика и уничижительные высказывания в адрес монарха в среде высших кругов приобрели публичный характер. Позднее, в 1915 - 1917 гг, дело дойдет до прямых личных высказываний в адрес императорской четы. Княгиня Е. А. Нарышкина отметила в своих дневниках (14 января 1917 г.) следующий, например, характерный эпизод: "Была у императрицы. Ей лучше, и она спокойнее; на приеме было много народу. Балашев ⁸⁰ написал ей тридцать страниц всевозможных, по ее словам, дерзостей: "Vous vous croyez une Marie Therese, mais vous vous trompez. Vous devez ne

/112/

vous occuper que des enfants et des meres (Вы себя вообразили Марией-Терезией, но Вы ошибаетесь. Вам надлежит заниматься только детьми и матерями)". От имени Государя Фредерикс сделал ему выговор"⁸¹. Другой подобный эпизод приводит в своем исследовании Р. С. Уортман. Даже обстановка романовских торжеств в мае 1913 г. не помешала предводителю костромского дворянства Зузину публично обратиться к Николаю II с провокационной речью, шокировавшей императора и императрицу: "Содержание речи не получило огласки, но она, несомненно, была оппозиционной по духу. Царь ответил кратко: "Вы кончили?". Церемония возобновилась: были поднесены хлеб-соль и икона. Однако атмосфера оставалась напряженной. Александра беседовала только с супругой губернатора, выказывала пренебрежение к Зузину и оставалась замкнутой и встревоженной"⁸². В своем дневнике непосредственно накануне падения монархии (21 января 1917 г.) княгиня Нарышкина так оценит настроения аристократического и придворного общества: "Грустные мысли: императрицу ненавидят. Думаю, что опасность придет с той стороны, откуда не ожидают: от Михаила. Его жена - очень интеллигентна, никаких сдержек интеллигентской среды. Она уже проникла к Марии Павловне. В театре ее ложа полна великих князей, сговорятся вместе с М... Добьется быть принятой императрицей-матерью и императором. Чувствую, что они составляют заговор. Бедный Миша будет в него вовлечен, вопреки себе, будет сперва регентом, потом императором. Достигнут всего"⁸³.

Императорская чета сталкивалась с оскорбительными действиями аристократии не только в случае резких заявлений политического свойства. Определенное отчуждение проявлялось и на другом уровне, личных, непубличных контактов. Характерна в этом смысле, например, ситуация, описанная княжной Софьей Васильчиковой в письмах своему жениху князю А. Щербатову (январь - февраль 1905 г.): "Оказывается, эту зиму императрица Александра Федоровна решила устроить дежурства при себе из городских фрейлин, которых она сама будет выбирать. Дело началось с м-ль Буксгевден, которая только что свое дежурство кончила, и теперь, оказывается, императрица выбрала меня, и княгиня Голицына (гофмейстерина) послала за мама, чтобы это ей объявить и сказать, что я должна сейчас же переезжать в Царское во дворец на шесть недель. Представь себе мой ужас - да и нас всех! Оказывается, мои обязанности заключаются в следующем - кататься и гулять с императрицей, ездить с ней по разным учреждениям, присутствовать на всех представлениях и приемах, присутствовать на уроках старших девочек, завтракать с Их Величествами и иногда обедать и вообще быть всегда начеку и ждать, когда и куда меня потребуют во всякое время дня. Императрица сказала: "Elle doit apporter d'ouvrage et d'occupations avec elle, parceque elle sera souvent seule"⁸⁴. Ты только подумай, как я ко всему этому подхожу, - и мое-то чувство! Я просто в ужасе и категорически объявила мама, что как она хочет, но я не могу! Папа менее категорично, но тоже заявил, что ему очень этого не хочется и нужно найти способ, чтобы отказаться, и в результате мама поехала к княгине Голицыной... Слава Богу - миновало!! Мама сейчас вернулась и говорит, что удалось отказаться, хотя это было очень трудно, потому что императрица, оказывается, ужасно этого хотела и рассчитывала на меня. Вероятно, я должна быть тронута и польщена ее желанием иметь меня при себе и тем, что она сказала княгине Голицыной: "Elle m'est depuis longtemps tres simpatique et je sens que с'est juste ce qu'il me faut! Nous avons fait de la musique et la peinture ensemble. Je compte sur elle pour dormer le ton aux autres jeunes filles qui viendront apres!"⁸⁵... Все это очень лестно, не правда ли? Но я так рада, что не иду к ним. Это совсем не по моему характеру - какая я придворная?..." В завершении этой истории Васильчикова добавляет: "Вместо меня взяли во дворец Софью Раевскую на две недели - видно, уже срок сократили! Она, говорят, очень забавляется своей полной самостоятельностью, придворной каретой, тремя лакеями и т. д. А на нас, по-видимому, действительно сердиты - до смерти Сергея Александровича у Государя был целый ряд обедов, и весь город почти поочередно был приглашен, кроме папа и мама - им, конечно, решительно все равно, и папа продолжает, смеясь, говорить, что я испортила карьеру всему семейству... Положим, это, вероятно, было легкое нахальство с моей стороны, и в старину меня за такую вещь заточили бы в монастырь, но теперь не те времена, слава Богу - и раз все кричат о "свободе", то она и в этом должна быть!"⁸⁶ Весьма показателен в данном случае не только сам отказ княжны Васильчковой в ответ на настоятельное желание императрицы, что, действительно, могло определяться личными причинами, но и реакция на это членов ее семьи. Все оказываются полностью на стороне дочери, а неудовольствие императорской четы воспринимается со смехом.

В отличие от большинства подданных Российской империи представители аристократии могли наблюдать самодержца и членов его семьи непосредственно, а не

/113/

только во время официальных публичных церемоний. В связи с этим внешние ритуализированные формы восприятия образа монарха всегда корректировались в сознании непосредственным личным опытом. Наряду с достаточно многочисленными в правление Николая II публичными торжествами (коронация 1896 г., пасхальные торжества в Москве 1900 и 1903 гг., Саровские действа 1903 г., открытие Думы 1906 г., полтавские 1909 г., бородинские 1912 г., династические 1913 г. юбилеи, военные церемонии 1914 г.), где представители дворянства были представлены вместе с другими сословиями, аристократия по-прежнему воспринимала монарха через традиционные каналы коммуникации - придворные церемонии (а штат придворных чинов был значительно расширен в эту эпоху по сравнению с серединой XIX в.), а также частные визиты монарха в дома аристократов и частные приемы во дворце. На фоне европейских государств, где к началу XX в. утверждались стандарты буржуазного общества и затраты на придворные церемонии резко сокращались, послу Французской республики в С.-Петербурге Морису Палеологу российский императорский двор казался невероятно пышным. В июле 1914 г. он записывал в дневнике (речь идет об официальной встрече президента республики Р. Пуанкаре): "По пышности мундиров, по роскоши туалетов, по богатству ливрей, по пышности убранства, общему выражению блеска и могущества зрелище так великолепно, что ни один двор в мире не мог бы с ним сравниться. Я надолго сохраню в глазах ослепительную лучистость драгоценных камней, рассыпанных на женских плечах. Это фантастический поток алмазов, жемчуга, рубинов, сапфиров, изумрудов, топазов, бериллов - поток света и огня"⁸⁷.

Российское же общество могло сравнивать внешний блеск двора Николая II с предшествующими царствованиями. В современных исследованиях отмечается, что в отличие от предшествующих почти двух столетий в начале XX в., при Николае II, парадные дворцовые церемонии постепенно свелись к минимуму, что объясняется "личными особенностями императрицы Александры Федоровны", физически и морально не переносившей многочасовые дворцовые действа⁸⁸. Это выражалось прежде всего в количественном сокращении придворных приемов, выходов, практически полном прекращении балов. Характерно например, что одно из лучших украшений двора - хор Императорской дворцовой капеллы редко выступал теперь за пределами дворцовых церквей. Публичные концерты давались только два или три раза в год. При этом, как отмечали слушатели, уровень исполнителей по-прежнему оставался высоким, но казалось, что сама атмосфера беспокойства и недоверия при дворе придавала звучанию холодность, механистичность и бесстрастность⁸⁹. Князь Волконский вспоминал, в частности, что в глазах придворного общества появление императрицы на официальных церемониях выглядело как отбывание официальной повинности: "Помню, однажды, я присутствовал при представлении дам. Это было во время так называемого "большого бала" в Зимнем дворце, первого в году бала; на нем присутствовало до четырех тысяч человек. Танцевали в Николаевском зале; в соседнем, Концертном, в этот вечер было представление дам: 93 дамы было выстроено в ряд. Императрица стала обходить. И вот странную вещь я заметил: фрейлины, княжны Мария Викторовна Барятинская и Екатерина Петровна Васильчикова, шли впереди императрицы, и пока она, например, говорила с первой дамой, они занимали разговором вторую и т. д. Это для того, чтобы ни одна не слышала разговора императрицы с соседкой. Одно из последствий застенчивости - боязнь быть услышанным... Но вся церемония приобрела характер какой-то суетливости. Я в этот вечер был дежурным камердинером при императрице и потому находился в этой зале во время приема"⁹⁰.

Во многом и сам Николай II относился к подобным церемониям как формальным и ни к чему не обязывающим мероприятиям. Княгиня Барятинская вспоминала, что в правление Николая II развлечения при дворе устраивали редко, поскольку "императрица недолюбливала светскую жизнь, не проявляла интереса к танцам, а дети были еще слишком малы для появления в свете" По ее словам, "жизнь, которую вели их величества, была настолько уединенной, что даже фрейлины и адъютанты редко приглашались к обеду"⁹¹. Графиня Е. Л. Камаровская, присутствовавшая на балу в Ливадийском дворце в ноябре 1913 г. по случаю 16-летия великой княжны Ольги Николаевны, вспоминала, что даже праздник дочери и красота обстановки не могли изменить чувство отчуждения и изолированности в отношении императрицы Александры Федоровны: "Государыня была одета в тяжелое парчовое платье, имея на голове и на груди драгоценности, которые ей на днях поднес эмир бухарский, здесь же присутствовавший. Это было все тяжело, неизящно, по-восточному. Она сидела в зале, наблюдая за танцами в высоком кресле и совершенно одна. Все великие княгини, все дамы двора держались от нее вдали, а она никого из них не подозвала. Я наблюдала за ней и мысленно представляла, что такой должна была бы быть

/114/

восточная владычица, с властным и даже жестоким характером. Она не внушала к себе симпатии"⁹².

Граф И. И. Толстой, достаточно часто бывавший на приемах в императорском дворце в последние предвоенные годы, обратил внимание на изменения в духе самих дворцовых приемов. В дневниковой записи от 26 ноября 1910 г. он отмечает, что, хотя во время Георгиевского выхода в Зимнем дворце собралась масса народа, сам выход был "какой-то скучный и было мало порядка", а "государь мне показался утомленным и бледным"⁹³. Такого же мнения об этом выходе был и граф А. А. Бобринский: "Сегодня был большой выход в Зимнем дворце по случаю Георгиевского праздника. Это событие, потому что уже давно выходов не было. Было очень многолюдно, но беспорядочно и нудно. Беспорядочно до того, что мне пришлось возвратиться домой в чужом пальто и шапочке. В. М. Волконский, товарищ председателя Государственной Думы, говорит: потому такое впечатление, что самые выходы - анахронизм. Диакон громогласно провозглашает многолетие "самодержавнейшему".., а где самодержавие?.. Давно не видал государя, он мне казался опухшим, глаза маленькие, как бы болят. Кто-то сказывал, что он пьет много и на днях всю ночь просидел до утра с морскими офицерами. Но взгляд умный"⁹⁴. Торжественный же прием 21 февраля 1913 г. в Зимнем дворце, открывавший череду романовских юбилейных мероприятий, поразил Толстого несоответствием важности самого момента и видом главных действующих лиц: "... поехал в Зимний дворец к назначенному к 3 час. съезду для принятия поздравлений государем. Собралось, думается, не менее 2 - 3 тыс. человек... Придворные чины, в составе которых я направился в Белый Концертный зал приносить поздравления, двинуты были только в 6 час. Здесь стоял государь, за которым стояла свита, министры и другие сановники, подававший руку каждому подходившему, большей частью молча, но с любезным выражением лица... В двух шагах от государя стояла императрица Мария Федоровна, прямо и любезно улыбаясь... Затем в некотором отдалении, шагов в 10 - 15 от вдовствующей, молодая императрица на кресле в изможденной позе, вся красная, как пион, с почти сумасшедшими глазами, а рядом с нею, сидя тоже на стуле, несомненно усталый наследник в форме стрелков имп[ероторской] фамилии. Эта группа имела положительно трагический вид. Императрица с усталым видом и без малейшей улыбки протягивала руку для поцелуя"⁹⁵. В мае 1913 г. в Москве князь М. В. Голицын был наблюдателем со стороны торжественного выхода в Кремле во время празднования 300-летия дома Романовых, и остался не впечатлен увиденным: "В предшествии придворных чинов в парадных мундирах государь с обеими императрицами шел из внутренних покоев по всем залам... Позади царей шли буквально все великие князья, княгини и княжны, человек, должно быть, около тридцати. Молодые великие княжны, дочери Николая II, выглядели довольно хорошенькими и свежими, остальные же особы женского пола мне показались чрезвычайно fanees (блеклыми. - Е. Ю.), как говорят французы, а лица большинства мужчин носили все признаки злоупотребления спиртными напитками. После того, как шествие спустилось по Красному крыльцу в Успенский собор, нам предложено было разойтись по домам..."⁹⁶.

В условиях же начавшейся в 1914 г. мировой войны пышность дворцовых приемов и выходов сократили еще больше. Тот же Палеолог отмечал (21 ноября 1914 г.), что "Александровский дворец предстает передо мной в самом будничном виде: церемониал сведен к минимуму. Мою свиту составляют только Евреинов, камер-фурьер в обыкновенной форме и скороход в живописном костюме времен императрицы Елизаветы, в шапочке, украшенной красными, черными и желтыми перьями"⁹⁷. Как следствие, традиционные средства коммуникации между монархом и аристократическим обществом разрушались, а очевидное стремление императорской четы к "самоизоляции" воспринималось крайне негативно. Другой очевидец, посол Великобритании в России в 1910 - 1917 гг. Джордж Бьюкенен отмечал, что несмотря на "старинный церемониал и традиционный этикет императорского двора", официальные церемонии носили формальный и утомительный характер, и даже приводил слова П. А Столыпина о порядках при дворе - "на этой галере" ("en cette galere"). Императорская же семья, по его словам, жила уединенно в Царском селе, выезжая в Петербург только по необходимости. Впечатления британского посла о российском императорском дворе остались противоречивыми: "Двор больше не принимал участия в светской жизни столицы, и пышные балы, которыми славился Зимний дворец, отошли в область предания. Время от времени, как, например, по случаю трехсотлетия дома Романовых, давались парадные спектакли в опере. Театр выглядел великолепно: партер представлял собой сплошную массу блестящих мундиров, а ложи были заполнены элегантно одетыми дамами, залитыми драгоценностями... За весь период моей

/115/

службы в Петербурге Зимний дворец был открыт, помимо новогодних приемов и Крещенского водосвятия, только один раз. Зимой 1913 - 1914 года главы посольств и видные представители русского общества были приглашены на представление "Парсифаля" в Эрмитажном театре, построенном императрицей Екатериной II. Это был во всех отношениях прекрасный спектакль, которым могла бы гордиться сама Екатерина Великая... Однако ужин, сервированный в Зимнем дворце в одном из антрактов, не оправдал тех ожиданий, которые возлагались на него наслушавшимися о великолепии подобных празднеств в прошлом. Ни с виду, ни с гастрономической точки зрения его нельзя было сравнить с парадными банкетами в Букингемском дворце"⁹⁸. Тот же Палеолог записывал в октябре 1916 г.: "Изящная и симпатичная вдова, г-жа Нарышкина⁹⁹, рассказывает мне о своей жизни в Царском Селе. "Статс-дама с портретом Их Величеств императриц", "дама ордена св. Екатерины", "Высокопревосходительство", она, несмотря на свои семьдесят четыре года, сохранила снисходительную и приветливую грацию и любит делиться воспоминаниями. Сегодня она настроена меланхолически: "Моя должность гофмейстерины совсем не отнимает у меня времени. Время от времени личная аудиенция, какая-нибудь интимная церемония - вот и все. Их Величества живут все более и более уединенно...""¹⁰⁰

Эта ситуация, относящаяся к последним годам правления Николая II, была несколько иной на рубеже XIX-XX веков. Любопытно, что император даже стал инициатором необычной "инновации" в области придворных церемоний. Речь идет об организации так называемых балов в "русском стиле" и введении придворного "русского костюма". Уортман связывает это намерение Николая II не только с его личными пристрастиями, но и с влиянием Д. С. Сипягина, министра внутренних дел в 1900 - 1902 годах. Последний удивил общество тем, что инсценировал воображаемое возвращение в прошлое, надевая костюмы XVII в. и соблюдая церемониальные нормы XVII в. на аудиенциях у царя. В неоклассическом особняке Сипягина в Петербурге в столовой были сооружены потолочные своды, напоминавшие о Грановитой палате Московского Кремля. Здесь он намеревался принимать царя и общество в "старомосковском стиле"¹⁰¹. Справедливости ради, следует отметить, что на рубеже XIX-XX вв. в среде русской аристократии можно было наблюдать очевидный интерес к чисто эстетическим формам русской старины. Так, например, князья Юсуповы как раз в это время реконструируют свой московский дом в стиле XVI-XVII веков ¹⁰². Феликс Юсупов в 1909 - 1912 гг., в период своего обучения в оксфордском университете, будет поражать английское высшее общество, являясь на костюмированные балы в образе "русского боярина"¹⁰³. Но следовал ли Николай II только моде, предпринимая попытку воскрешения допетровской Руси в виде знаменитых зимних балов в Зимнем дворце Петербурга, состоявшихся 11 и 13 февраля 1903 года? Балы получили широкое освещение в прессе и воспоминаниях очевидцев. Был выпущен роскошный трехтомный альбом, где были напечатаны фотографии всех гостей в бальных костюмах. Придворные должны были переодеться в одежды бояр и окольничих. Дамы облачились в платья, выкроенные по образцам XVII в. и усыпанные фамильными драгоценностями. Охрана дворца была наряжена стрельцами. Сам Николай II предстал в образе русского царя, в золотом парадном облачении и шапке царя Алексея Михайловича. На императрице Александре Федоровне был наряд первой жены Алексея Михайловича Марии Милославской - расшитое серебром платье особого покроя ¹⁰⁴. Аристократическое общество восприняло эти балы как маскарад, увеселительную инсценировку национального прошлого. Восприятие Николая II было, как кажется, сначала примерно таким же. В своем дневнике он отмечает, что "очень красиво выглядела зала, наполненная древними русскими людьми", "все вышло очень удачно", "бал прошел весело, красиво и дружно", "русская пляска была очень удачна"¹⁰⁵. В то же время, он рассматривал эти костюмированные балы как первый шаг к возрождению допетровских московских традиций. Речь шла об уничтожении, в частности, современных придворных мундиров с заменою их боярскими одеждами московской эпохи. Есть свидетельства, что по приказу императора уже были выполнены эскизы костюмов, но его разубедили, ссылаясь на большие затраты ¹⁰⁶. Хотя Николай II и Александра Федоровна больше не появлялись на публике в одеждах XVII в., портреты императора и императрицы в средневековых одеяниях часто печатались на протяжении последующего десятилетия. Уортман, в этой связи, справедливо отмечает, что для Николая II это переоблачение в одежды допетровской Руси было чем-то большим, чем просто маскарад. Эти переодевания, по мнению американского историка, бросали вызов нормам европеизированного императорского двора и "помещали царя и царицу в иной пространственно-временной континуум и эстетический универсум, далекий от петербургского общества"¹⁰⁷.

/116/

В силу ряда причин, за время с начала царствования в 1894 г. до начала мировой войны в 1914 г. произошла очевидная эволюция в отношении императорской четы к придворным церемониям. Если до 1904 г. Николай II старался придерживаться традиции и поддерживать высокий статус российского двора пышными церемониями, балами, праздниками и приемами, то в следующее десятилетие возобладало желание к уединению, сокращению до минимума официальных церемоний. "Частное" в данном случае окончательно возобладало над "публичной" стороной жизни монарха. Семейный круг, небольшое число избранных приближенных, маленькие радости скрытой от глаз публики частной жизни - все это стало приоритетным в глазах императора и его жены. Тем самым аристократическое общество был поставлено перед фактом очевидной неготовности и нежелания Николая II и Александры Федоровны следовать привычным образцам публичного поведения монарха. Об опасности и неприемлемости для императора полного ухода в частную, семейную жизнь предупреждал императрицу Марию Федоровну граф Шереметев, сам достаточно критично относившийся к придворной жизни. Разговор с матерью Николая II он записал в своем дневнике (10 марта 1897 г.): "Я сказал, что помимо деловых отношений, есть и другие, и что в них-то вся суть - и всякому человеку свойственно общение, и что этим общением... и укрепляется жизнь, что спок[ойно] жить для себя и только - неестественно и вредно"¹⁰⁸. Прекращение пышных дворцовых церемоний, приемов, балов и праздников лишило русскую аристократию привычной среды общения, а также места реализации своих служебных и репрезентативных амбиций. При этом не следует забывать, что императорский двор в течение всего XIX в. по-прежнему оставался одним из очагов формирования и распространения общественного мнения, местом формирования культурных запросов общества и политических интриг. Эволюция двора в России, как и в европейских конституционных монархиях, определялась развитием важнейших социокультурных функций - удовлетворение частных потребностей монарха и его семьи, благотворительность, умеренное меценатство, репрезентативная функция, поддержание авторитета монархии, воздействие на воображение широкой публики. В этом смысле колебание предпочтений императора Николая II от увлечения пышными религиозными церемониями до стремления к замкнутой, частной жизни вызывало непонимание и недоумение. Не был ли императорский двор в России в последние годы существования монархии формальной фикцией, неким перечнем придворных чинов, не представлявшим собой реального социокультурного пространства?

Существовала и другая проблема в восприятии Николая II аристократическим обществом. Современники могли наблюдать некоторое опрощение образа монарха, понижение его до уровня простонародья. Современные биографы, несколько завороженные "воспитанностью" и "сдержанностью" Николая II, не всегда обращают внимание на элементы грубости, нарочитой "простоты" его поведения. Во многом это копировалось окружением царя и некоторыми придворными, что вызывало возмущение аристократов старой школы. Потомок крестоносцев и прирожденный аристократ, граф Ламздорф полагал, что источник грубости и беззастенчивости нового поколения следует искать в нравах и личном примере еще отца Николая II: "Наряду с подлинными качествами и добродетелями у Александра III были вкусы и замашки настоящей деревенщины... Вульгарные инстинкты, пошлые и грубые обычаи на верхних ступенях социальной лестницы получают всеобщее распространение и даже становятся своего рода плачевной модой..." (запись 27 ноября 1895 г.)¹⁰⁹. Николай II очевидно и в этом пытался походить на своего отца, правда, не так ярко и убедительно. Уже в начале нового царствования Ламздорф был несколько шокирован, как и другие сотрудники министерства иностранных дел, маргиналиями царя на получаемых документах ("ослы", "дураки" и т. п.). Вызывали недоумение в придворной среде и разного рода простонародные увлечения Николая II - от физической работы до катания по парку Царского Села в "мужицких пошевнях в одну лошадь"¹¹⁰. Об этих привычках императора вспоминала, в частности, княгиня Барятинская (жена императорского флигель-адъютанта князя Анатолия Барятинского). По ее словам, императорская чета предпочитала уединенную жизнь в Царском Селе, "...там император подолгу прогуливался в парке или копался в саду" и его " часто можно было увидеть с ружьем в руках, когда он занимался стрельбой по воронам". Также она отмечала, что "их величества нередко ездили по парку в простых санках, почти как крестьяне, и государь подчас лично управлял лошадьми"¹¹¹. Князь Урусов рассказывает в своих записках, как однажды, прибыв в Петергоф для представления государю и проезжая по аллеям дворцового парка, увидел неожиданную для себя картину: "...на поляне, около дороги, в бороздах двух свежевспаханных узких полос земли, стояли два плуга,

/117/

запряженных парами: около них находилось несколько человек в военной форме и один штатский в пальто, суетливо объяснявший что-то...". Оказалось, что здесь предстояла проба в присутствии государя шараповских плугов. Однако из-за дождя государь так и не прибыл, и князь Урусов так и не стал свидетелем подобного занятия императора¹¹². Генерал А. А. Мосолов, начальник канцелярии министра двора, подчеркивая, что Николай II "был гораздо тоньше и культурнее отца", также обратил внимание на формы некоего опрощения императора. Николай II надевал в домашней обстановке красные крестьянские рубахи и "даже дал их под мундир стрелкам императорской фамилии"¹¹³. Стремление подчеркнуть свою "русскость", переодевание в псевдонародную одежду принимало порой гротескные формы. Одетый таким образом (в крестьянское платье) Николай II даже принимал доклады сановников. Граф И. И. Толстой вспоминал, как будучи в свое время министром просвещения в правительстве Витте, он был принят однажды государем, одетым в малиновую шелковую косоворотку, опоясанную ремешком: "Так как при этой рубашке государь не имел на себе никаких признаков офицерского звания, то есть никакого канта, ни погон, ни ордена, носил темные в складках суконные брюки и высокие сапоги, то имел общий вид русского зажиточного крестьянина у себя дома в жаркий день, когда сидят без поддевки. Должен сказать, что костюм этот очень шел к нему, хотя пока я к нему не привык, первое время он поражал меня"¹¹⁴. Как отмечал в своем дневнике граф Бобринский (19 марта 1911 г.), в таком же облачении Николай II принимал в Царскосельском Александровском дворце членов Археологической комиссии: "Государь был в малиновой стрелковой рубашке и казался очень доволен и весел"¹¹⁵. Князь Волконский был шокирован странной забавой, в которой принял участие император и его окружение: "Однажды я ужинал за столом, за которым ужинал государь. Было несколько великих князей из молодых. Я сидел рядом с принцессой Голштинской, родственницей английского королевского дома... После первого блюда началась обычная забава, которой в таких случаях предается молодежь. Полетели через стол хлебные шарики; сперва робко, исподтишка, потом все чаще, и перестрелка вовсю. Николай II не отставал от прочих..."¹¹⁶.

Некоторые формы поведения Николая II трудно было представить в действиях его предшественников. Оказываясь в военной среде, во время полковых банкетов император, например, демонстрировал своеобразную простоту манеры обращения. Он вел себя как товарищ по оружию с гвардейскими офицерами, с членами Свиты и даже рядовым составом. Выступали певцы с балалаечными оркестрами, пили вино, шутили. Николай разрешал даже солдатам вместе с офицерами подбрасывать его в воздух. Как заметил Уортман, в высшем обществе многие находили, что такое поведение не подобает императору¹¹⁷. Другую форму "опрощения" можно увидеть на фотографиях и кинохронике - император на яхте "Штандарт", часто с цесаревичем Алексеем в матросском костюме, пробующий матросскую пишу.

Неоднозначным было отношение аристократического общества к формам сакрализации власти в духе народного православия, принимаемого императорской четой основополагающим в своей религиозной практике. Своеобразные предпочтения императора в этой сфере были известны в обществе давно. Так полковник В. К. Олленгрэн, друг детства Николая II, мать которого была фрейлиной императрицы Марии Федоровны, в своих воспоминаниях отмечал, что "в Ники было что-то от ученика духовного училища: он любил зажигать и расставлять свечи перед иконами и тщательно следил за их сгоранием... Заветным его желанием было облачиться в золотой стихарик, стоять около священника посредине церкви и во время елеопомазания держать священный стаканчик..."¹¹⁸. Очевидно, что личное отношение к вере императора оставалось неизменным, но если в первые годы царствования проявление этой особенности не бросалось в глаза и не нарушало преобладающий светский характер деятельности императора, то примерно с 1900 г. действия Николая II в этой сфере стали носить публичный характер. Как можно предполагать, новые формы царской религиозности, основанные на архаической традиции допетровской Руси, должны были стать основой самостоятельной политики императора, его легитимации в глазах "простого" народа. В какой-то степени это был ответ новым вызовам времени, прежде всего подъему с конца 1890-х гг. протестного и оппозиционного движения. Николай II стал в публичных демонстрациях набожности искать единения с "простым" народом, испытывая, очевидно, мистические и исторические аллюзии. Периодические появления Николая II перед публикой то в образе московского царя, то набожного богомольца, то простого человека при сохранении одновременно всей системы бюрократического и придворного окружения придавали этому "сценарию", как отмечает Уортман, "характер фантазии и притворства"¹¹⁹.

/118/

Этот поиск императором и его женой особого типа религиозности, близкого, как они считали, к народному идеалу, вряд ли мог по большому счету импонировать аристократическому обществу. Государственный секретарь Половцов полагал, что убеждение Николая II в богоизбранности своей власти, в соответствии личной воли монарха велениям божественного промысла, что рано или поздно должно было обрести свою репрезентативную форму, определялось влиянием его окружения ("юного царя сбили с толку негодяи, как Сипягин, Мещерский и т. п."). В этой связи он саркастически заметил в своем дневнике: "В эпоху падения Римской империи то же самое делалось проще: императоров просто провозглашали богами!"¹²⁰.

Баронесса С. К. Буксгевден вспоминала, что в 1900 г. императорская чета решила возобновить старинный обычай празднования Пасхи в Москве, чтобы поближе познакомиться со старой столицей Российского государства и ее жителями¹²¹. О намерениях Николая II можно понять из письма великого князя Сергея Александровича императору (15 марта 1900 г.): "Насколько я тебя понял - ты хочешь дать твоему теперешнему приезду в Москву характер простой, не торжественный, т[ак] сказать, когда ты приезжаешь и живешь в Питере - не так ли?.. Мне кажется, что ваше решение пасхальной заутрени во дворце самое разумное и здесь все это так и поняли и уже так счастливы, что вы будете жить и говеть в Кремле!! Твоя мысль заехать на мироварение чудесная"¹²². В конце марта 1900 г. Николай II и императрица Александра Федоровна отправились праздновать Пасху в Москву вместе с великим князем Сергеем Александровичем и великой княгиней Елизаветой Федоровной. Это было возобновление давней традиции, поскольку последний раз Москву на Пасху император Николай I посещал в 1849 году. Судя по официальному описанию торжеств, участие царя в пасхальных богослужениях и торжествах целенаправленно подавалось как следование традициям "благочестивых царей Московских" в "тесном единении с верноподданным народом православным и как бы в духовном общении с далеким прошлым". Участниками этих действ стало придворное общество и верхи бюрократии. Если сравнить план коронационных торжеств 1896 г., где Николай II должен был следовать по преимуществу уже сложившемуся сценарию и где религиозные действа отнюдь не преобладали в намеченной программе, с пасхальными неделями 1900 и 1903 гг., то можно без труда заметить изменения, вызванные личными предпочтениями императорской четы¹²³. По торжественности, пышности и длительности проведения московские праздники 1900 и 1903 гг. во многом превзошли достаточно скромные, судя по официальной программе, торжества в Петербурге в мае 1903 г. в честь 200-летия города¹²⁴.

Во время ночного пасхального шествия Николай II в мундире Преображенского полка и императрица в белом платье с кокошником на голове, усыпанным драгоценными камнями и жемчугом, проследовали в сопровождении высших чинов двора из Большого Кремлевского дворца к собору. За ними следовали члены императорской свиты, высшие чиновники и дамы первых московских дворянских фамилий. Все это сопровождалось иллюминацией, пушечным салютом, колокольным звоном и толпами верующего народа¹²⁵. Баронесса Буксгевден приводит в своих воспоминаниях описание участия императорской четы в пасхальных торжествах в московском Кремле: "В течение всей недели накануне Пасхи императрица вместе с императором присутствовала на всех богослужениях в Кремлевской церкви. А в Страстную пятницу они смешались с толпой людей при погребении плащаницы в Успенском соборе. Здесь российский император и императрица стояли позади своих беднейших подданных, держа в руках зажженные свечи. Пятничная ночная процессия в Кремле являла собой незабываемую картину: море людей, медленно движущихся вокруг собора, сосредоточенные и исполненные благоговения лица в освещении пылающих свечей. Этот церковный чин, как и вся атмосфера древнего города, просто завораживали императрицу. Здесь она чувствовала себя единым целым со святой Русью, единой с российским народом в его простой и истовой вере"¹²⁶.

Великий князь Сергей Александрович в письме своему брату великому князю Павлу Александровичу с восторгом сообщал об этом единении царя с народом (8 апреля 1900 г.): "...Сегодня ночью в 3 ч. мы пошли с царями в Успенский собор на вынос и хождение за плащаницей! Это было что-то удивительное - никто их не ждал - фурор громадный - общий народный восторг, ибо они стояли с народом в соборе и с народом же ходили кругом собора!" Однако явление царя народу вовсе не отменяло ту дистанцию, которая существовала между двором и низами общества. Уже на следующий день, во время богослужения и дворцового выхода императорская чета предстала совершенно в другом виде. Великий князь Сергей Александрович сообщал своему брату (10 апреля 1900 г.): "... Заутреня и весь выход были идеально красивы!..

/119/

Alix etait superbe - traine blanche et or et le grand diademe en perles de rimp[eratrice] Catherine sur la tete. Жена была в зел[еном] сарафане... и все изумруды"¹³¹. В эти дни императорскую чету принимали в дворянском собрании, где был устроен торжественный обед. В своем дневнике граф Шереметев отмечал, что император и его супруга были тепло встречены дворянством с пением "Слався" и восторженным продолжительным "ура" ("толпа хлынула несметная и обступила карету", "чудная, небывалая картина", "действительно, чудно было хорошо", "глубоко необычное впечатление"). Сам Николай II в разговоре с Шереметевым выразил свое восхищение от всего испытанного в Москве: "говорил о заутрене в Усп[енском] соборе, что в первый раз видел Успенский собор с народом. "Я до сих пор всегда видел его пустым (возвысил голос). Этого уж больше не будет!" Об этом роскошном приеме в залах дворянского собрания в Москве великий князь Сергей Александрович сообщал в письме своему брату: "...Вчера в 1 час дня был завтрак - разгавливание от всего дворянства в Двор[янском] Собрании. Ну, я тебе скажу, пир вышел на славу. Право, трудно видеть что-нибудь красивее. Был отдельный стол для Ники и Alix на возвышении у начала зала лицом вдоль, а в самой зале все столы были лицом к царским; масса цветов, чудно старинного серебра... отлично все подано et avec cela rien de surcharge. Вдоль середины залы шел громадный стол с яствами: павлины, лебеди и стар[инные] сер[ебрянные] чаши - прелесть... С etait vraiment superbe et grandiose"¹²⁷.

В то же время императора можно было увидеть и в совершенно другой обстановке. Во время этих же пасхальных торжеств в Москве (1900 г.) император и императрица присутствовали во дворце митрополита при приготовлении святого мира, когда "в течение нескольких дней непрерывно сменяющие друг друга священники смешивали масла, в то время как другие громко читали Евангелие"¹²⁸. В отличии от коронационных торжеств 1896 г., где молодому императору приходилось следовать уже установленным церемониям, здесь в основе сценария лежали личные предпочтения монарха и его супруги - на смену придворным церемониям пришли действия, связанные с посещением московских святынь, приложением к святым мощам и долгими молениями. 5 апреля 1900 г. Николай II писал матери, императрице Марии Федоровне: "Я никогда не думал, что я бы мог быть в таком религиозном экстазе, какой я переживаю в эту Страстную. Это чувство во мне теперь гораздо сильнее, чем оно было в 1896, и оно понятно: этот раз на душе так спокойно, все здесь настраивает для молитвы и духовного успокоения"¹²⁹. В письме императора своей сестре великой княгине Ксении Александровне мы можем видеть тот же характер эмоциональных переживаний (5 апреля 1900 г.): "Я не могу тебе описать те чувства, которые я испытываю здесь с началом Страстной, но могу тебя уверить, что теперь только я понял, что значит говеть. Аликс вполне разделяет мои чувства... Мы ходим и утром и вечером в разные церкви внутри теремов; служба в этих старых храмах производит чарующее впечатление... В понедельник мы присутствовали при начале обряда мироварения - сам митрополит совершал его в мироварной палате. Крайне любопытное зрелище и благоухание уму непостижимо... Вообще тут в Москве столько своеобразных обычаев и преданий, что их и не перечесть, а надобно самому проделать все"¹³⁰.

Судя по дневнику императора, эти три недели пасхальных торжеств (императорская чета пробыла в Москве с 1 по 23 апреля 1900 г.) были окрашены прежде всего эстетическими и религиозными чувствами. Николай II отмечал эти моменты: "поехали ко всенощной к д. Сергею в его симпатичной маленькой церкви" (1 апреля); "минута поклона, как всегда, произвела на меня глубоко трогательное и душу возвышающее впечатление!" (2 апреля); "пошли к вечерней службе в крошечной церкви Воздвижения Креста; все образа в ней шитые царевнами. Прелестно!" (3 апреля); "...пошли к обедне в церк[овь] Рождества Богородицы и причастились Св. Тайн вместе с детьми, д. Сергеем и Эллой. Отрадно было приобщиться здесь, в Кремле, вблизи всех его святынь" (6 апреля); "9 апреля. Светлое Христово Воскресенье... В 2 ¹/₂ вернулись в Зеленую гостиную, в кот. разгавливались с большим удовольствием. Встали в 9 час. Возился с яйцами и телеграммами". В заключении этих записей мы читаем о настроении императора и его жены: "Нам обоим было сердечно жаль езжать из Москвы, где мы так счастливо и так спокойно провели три недели!"¹³¹

Вторично Николай II и Александра Федоровна посетили Москву во время пасхальных торжеств в 1903 г. (29 марта - 16 апреля). Основные действа во многом были повторением событий трехлетней давности. Судя по дневнику императора, программа пребывания включала в себя не только религиозные мероприятия, но и историко-культурные "экскурсии", посещения военных и учебных заведений, военные смотры, а также прием в Благородном собрании со стороны московского дворянства¹³². В то же время бросаются в глаза два важных момента. С одной стороны, как и в 1900 г.,

/120/

апофеоз пасхальный службы был вписан в роскошное придворное действо¹³³. С другой стороны, диссонансом выглядели другие действия императорской четы. В предшествующие и последующие дни Николай II и Александра Федоровна усердно посещали богослужения, прикладывались к святым мощам и другим святыням древних московских церквей и монастырей. С 30 марта по 3 апреля в череде богослужений и посещений кремлевских храмов эти действия приобрели ритуальный характер. Императорская чета прикладывается, в частности, к мощам святителей московских Петра, Ионы и Филиппа в Успенском соборе, к мощам в Архангельском соборе, к мощам Иоанна Милостивого и других святых в Благовещенской церкви, что на Житном дворе, к мощам святого Стефана Пермского в Спасо-Преображенском соборе на Бору. Эти явления царя носили иной, более простой и частный характер и, что примечательно, с обязательным присутствием простых зрителей из народа. Некоторые же действия императорской четы должны были погрузить очевидцев в настоящее средневековье. Так, 4 апреля Николай и Александра присутствовали на вечерне и всенощном бдении в церкви Рождества Богородицы, что на Сенях: "В конце вечерни Их Величества и Их Высочества приложились к Плащанице. В конце всенощной Плащаница была обнесена с крестным ходом вокруг храма по коридорам Дворца. Государь Император и Великий князь Сергей Александрович, а также генерал-адъютанты поддерживали Плащаницу, которую несли на головах протопресвитер И. Л. Янышев и протоиерей Н. В. Благоразумов. В крестном ходе шествовали с зажженными свечами за Плащаницей Государыня Императрица, Великая княгиня Елисавета Федоровна, Великий князь Дмитрий Павлович и Великая княгиня Мария Павловна...". На следующий день, 5 апреля, во время утрени в Успенском соборе при скоплении в самом соборе и на площади множества народа, на богослужение "прибыли Царь с Царицею", причем во время обнесения духовенством плащаницы императорская чета встала на колени и так простояла значительную часть службы. Когда совершался крестный ход, Николай и Александра сопровождали плащаницу с зажженными свечами в руках и в окружении толпы народа. Разумеется, дважды, по прибытии в Москву и при отъезде из нее, императорская чета останавливалась у Иверской часовни, где "коленопреклоненно помолились пред чудотворною иконою Иверской Божией Матери, а затем приложились к ней"¹³⁴.

Эта демонстрация во время пасхальных недель в Москве 1900 и 1903 гг. близости царя к народу и "русской православной традиции" достаточно скептически была воспринята в аристократическом обществе. В исследованиях обычно обращается внимание на влияние определенной группы лиц в окружении императора (великий князь Сергей Александрович, генерал Богданович, граф Шереметев), которая, как считают, инициировала поиск новых форм "официального благочестия". В своем дневнике граф Шереметев, в частности, записал (9 - 11 апреля 1900 г.): "Пасха... Это событие - это исповедание - urbi et orbi - "иже чтет, да разумеет". В добрый час. Давно пора... От Дмитрия и Иры¹³⁵ была телеграмма, что впечатление заутрени в В[еликий] Пяток - неизгладимое. Царь среди народа за Плащаницей. Слава Богу за все!.. Все, что пришлось слышать о пребывании радует и оживляет, особенно ночь в Кремле в В[еликий] Пяток. Государь с народом, заженная у крестьянина свеча, шествие и служба, дивное пение, колокольный звон..."¹³⁶. В то же время, общее мнение придворных и аристократических кругов в этом вопросе было скорее негативным. Князь Голицын записал в дневнике (23 марта 1900 г.): "Что осталось от трехнедельного царского пребывания здесь? Ничего, кроме пушечных звуков, самого будничного патриотизма. Уже говорят, что Величествам так здесь понравилось, что они часто будут повторять эти приезды и что будущей зимой они приедут чуть не на целый месяц. Вряд ли это желательно..."¹³⁷. Другой очевидец пасхальных торжеств в Москве, князь Сергей Михайлович Волконский¹³⁸, исполнявший в 1899 - 1901 гг. должность директора императорских театров, вспоминал в этой связи: "Это было весной 1900 года. Тогда государь с императрицей проводили Страстную неделю и Пасху в Москве. Газеты проливали слезы умиления, "Московские ведомости" печатали статьи под заглавием "Царь посреди народа", в то время как в Петербурге известный ядовитостью своей рифмы поэт Владимир Мятлев писал:

В Москве столпотворенье
В Кремле мироваренье".

Он приводит также показательный разговор с великой княгиней Марией Александровной, сестрой императора Александра III и женой герцога Эдинбургского: "Долго беседовали о том, что делалось в России, в частности, о полосе официального ханжества, которое тогда выразилось в московском всенародном говении. "Всегда государи говели, никогда не считали нужным об этом кричать на перекрестках". И

/121/

помню, как она тут же сокрушалась о том, до какой степени в России в этом отношении отуманены умы"¹³⁹. Под этим "отуманиванием", конечно, понималась официальная пропаганда и публичные действие самого императора. Сам же князь Волконский был в большей степени возмущен, "кощунственными" по его словам, печатными картинками для народа с изображением "говеющего" царя, вышедшими с легкой руки небезызвестного генерала Богдановича¹⁴⁰. На этих картинках был изображен в середине Успенский собор в пасхальную ночь, а кругом - медальоны, изображавшие разные моменты "царского говения". В том числе было и изображение, где император был представлен на коленях под епитрахилью священника в момент отпущения грехов. Дальнейшее князь Волконский передает следующим образом: "Когда я увидел это новое изобретение богомольного генерала, я полетел к Александру Александровичу Мосолову, директору канцелярии министра Двора. "Да, - сказал он, - мне тоже это показалось неудобно, но барон Фредерикс сказал, что, как лютеранину, ему неловко высказываться отрицательно по таким делам. Разрешение на выпуск картинки было дано...". Удивительно было то, что никто как будто не удивлялся; люди религиозные не возмущались, люди правительственные находили это естественным"¹⁴¹.

Продолжением московских действ стали известные события июля 1903 г., связанные с канонизацией по желанию императорской четы Серафима Саровского и организованные министром внутренних дел В. К. Плеве торжества в виде грандиозной демонстрации "единства царя и народа". В исследованиях обычно обращали внимание на новизну и нетрадиционность этой акции. Народной массе, "тем, счет которых велся на десятки миллионов", впервые показывали царя вблизи, более простым и досягаемым, чем бывало на коронации. Перед простым народом должен был предстать, как отмечал Ю. Б. Соловьёв, "не повелитель, а горячо верующий член церкви, смиренно поклоняющийся, как и все прочие богомольцы, новой святыне: сотни тысяч глаз должны были запечатлеть зрелище сгибающегося под тяжестью раки носителя безмерной власти или усердно молящегося у всех на виду"¹⁴². Фриз же обратил внимание на явное несоответствие Саровского старца тем представлениям о святости, которые существовали в это время в аристократическом обществе: "Серафим оказался не вполне удачным символом ценностей правящих кругов: он был простым иеромонахом, известным своими духовными подвигами - а не своим образованием, служебным положением или происхождением... Его аскетизм, "истинно-христианская подвижническая жизнь", прозорливость и пророчество создали контр-модель ценностям светских или даже церковных элит". В то же время, по мнению Фриза, роскошные торжества в Сарове представляли собой "грубую профанацию", так как знать не только прославляла Серафима, но и "как бы подменяла отличавшие его ценности". В данном случае американский историк имеет ввиду как само торжественное перенесение мощей в "мраморной раке, помещенной под великолепной золоченной сенью в виде часовни русского стиля", так и саму организацию торжеств, где император-богомолец прибыл для "общения с народом" в окружении придворных и бюрократических чинов¹⁴³.

По воспоминаниям французского посла в России М. Бомпара, путешествие Николая II и Александры Федоровны в Саров летом 1903 г., официально организованное паломничество к "святому Серафиму", включавшее представителей Двора в полном составе и огромный штат лакеев, кучеров и прочего обслуживающего персонала, вызвало массу толков и разговоров в придворном обществе. Очевидцы описывали послу Французской республики "30-верстное путешествие в громоздких экипажах под палящим солнцем, в тучах пыли в этой черноземной глубинке". Не стесняясь, придворные высказывали иностранцу свое критичное отношение к "прославлению святого Серафима". В записях за 1904 г. французский посол возвращается к этой теме и передает свой разговор с некоей придворной дамой после состоявшейся в Петербурге церемонии крещения новорожденного наследника престола: "Слава Богу, сказала она мне, его будут звать Алексеем". Несколько удивленный ее радостью, я ответил ей: "Вам очень нравится это имя?". И она ответила мне еще более удивленно: "Вы не знаете, как мы боялись, что его нарекут Серафимом. Представьте себе, на троне России - Серафим Первый!"¹⁴⁴ Не вызывало большого энтузиазма в придворном окружении императора и огромное скопление народа - почти 150 тыс. богомольцев собралось у стен Саровского монастыря. Многие из них добирались до обители пешком, а ночевать вынуждены были в бараках или под открытым небом. Все это резко контрастировало с блестящей свитой Николая II и ее роскошными экипажами. А. А. Мосолов вспоминал, что их величества со свитой прибыли на особо для них устроенную платформу недалеко от Арзамаса. Там ждали их экипажи, запряженные

/122/

четверками, которые потом растянулись длинной вереницей по почтовой дороге. Примечательно, что этот способ передвижения показался императрице и фрейлинам "особо занимательным"¹⁴⁵.

Фриз в этой связи отмечал, что принятые к "всенародному празднику" меры не разрушили вековые культурные и социальные барьеры, отделявшие знать от простого народа: "Пока караваны блестящих карет императора и элиты катились в сторону Сарова, простым паломникам пришлось пройти сотни верст пешком по нестерпимой жаре". Эти социальные различия стали только более наглядными во время самих Саровских действ, где на ограниченном пространстве собрались сотни тысячи людей, представлявшие самые разные социальные слои. И даже в самом обряде прославления, по мнению Фриза, отчетливо проявлялись социальные барьеры - монастырские стены физически отделяли высокопоставленных лиц и "благородное" общество от простого народа¹⁴⁶. Исполнявший в это время должность вице-губернатора Тамбовской губернии князь Урусов, язвительно описав в своих записках историю "прославления" Серафима, коснулся и самой организации Саровских действ: "Поездка царской семьи в Саров была бесповоротно решена, день торжества был уже назначен, и в распоряжение губернатора были отпущены большие средства, предназначенные для устройства бараков при монастыре, кормления богомольцев и приема многочисленной царской свиты. В связи с ожидаемыми в начале июля торжествами и были произведены в высшем церковном и гражданском управлении губернии перемены: старый преосвященный был заменен молодым петербургским викарием Иннокентием, составителем торжественной службы в честь нового святого, а ни с кем не ссорившийся, спокойный, уравновешенный губернатор Ржевский должен был уступить место боевому Лауницу, в котором усматривался талант распорядителя, организатора и преданного "исполнителя" в типе старых николаевских верных слуг престола и отечества". Таким образом, организация встречи царя с народом во время Саровских торжеств изначально должна была быть проведена в лучших традициях российской бюрократии. Не обошлось и без традиционных "потемкинских" деревень, "сооруженных" по инициативе тамбовского губернатора В. Ф. фон дер Лауница: "По мере того как подвигались в Сарове работы по устройству предстоящего летом церковного торжества, в голове Лауница возникали все новые и новые планы, имевшие целью организацию торжественной эффектной встречи царской семьи. С приближение весны мысли его обратились к вопросу о состоянии, в которое надлежало бы привести дорогу, по которой в июле месяце предстояло высоким путешественникам проехать на лошадях до монастыря. Предложив поставить на границе Тамбовской губернии красиво украшенную арку вроде триумфальных ворот, Лауниц задумал привести в благоустроенное состояние и украсить всю полосу проезжей дороги, начиная от упомянутой арки до въезда в монастырь. С этой целью он нашел нужным не только выровнять дорогу, спрямить ее по возможности, но и придать ей вид красивой ленты, правильно очерченной и ограниченной с обеих сторон какими-нибудь явными признаками. Разыгравшаяся фантазия Лауница привела к тому, что дорогу и ее обочины несколько раз перепахивали, боронили и укатывали. Проезжая полоса, вырезанная в виде ленты трехсаженной ширины, должна была к моменту царского приезда представлять собой ковер из мавританского газона, окаймленного с каждой стороны широким белым бордюром цветущей гречихи. Агрономам была поставлена задача указать день посева последней с таким расчетом, чтобы к назначенному сроку гречиха оказалась в цвету".

Для достижения данного эффекта движение по охраняемому пути было прекращено на три месяца, а людей направляли по более длинным объездным дорогам. Но надо отдать должное императору. Как отмечает князь Урусов, "намерение Лауница приятно поразить взор царя расстилавшимся на несколько верст цветочным ковром потерпело полное крушение. Остановившись у арки, приняв от населения хлеб-соль и ласково поговорив с подобранными по красоте молодками, одетыми в живописные костюмы, Николай II посмотрел на дорогу, которую ему предстояло обновить и затоптать многочисленными экипажами царского поезда, и сразу сообразил, какую массу неудобств и тягостей испытало местное население для того, чтобы оказалось возможным устроить для проезда царской семьи такую декорацию. Он в необычно для него резких выражениях отозвался о неудачной затее губернатора, с большим неудовольствием согласился проехать по приготовленному пути и, как говорили, проявлял дурное расположение духа не только во время пути, но и при торжественной встрече, последовавшей в Сарове"¹⁴⁷.

Впечатления самого императора были далеки от скептического отношения к Саровским торжествам аристократического общества и озабоченности высших чи-

/123/

нов бюрократии. Стоит для сравнения привести выдержки из дневниковых записей Николая II, посвященных описанию Саровских событий, чтобы убедиться в разительном контрасте: "17 июля. Четверг... в 6 час. въехали в Саровскую обитель. Ощущалось какое-то особое чувство при входе в Успенский собор и затем в церковь Св. Зосимы и Савватия, где мы удостоились приложиться к мощам святого старца Серафима... Вечером исповедовались в келлии преподобного Серафима, внутри нового храма; у схимника Самсона, бывшего офицера. Потом повели туда Мама. Легли спать довольные и не усталые"; "18 июля. Пятница... Встали в 5 ¹/₂ и пошли к ранней обедне с Мама. Причастились Св. Христовых Тайн... От 9 до 10 ¹/₂ час. осматривали церкви и спускались в пещеры под горою. В 11 ¹/₄ пошли в Успенский собор к последней торжественной панихиде по старце Серафиме... В самый жар д. Сергей, Николаша, Петюша, Юрий и я отправились пешком в пустынки вдоль Саровки... Вернулись домой пешком; народ был трогателен и держался в удивительном порядке. В 6 ¹/₂ началась всенощная. Во время крестного хода при изнесении мощей из церкви Св. Зосима и Савватия мы несли гроб на носилках¹⁴⁸. Впечатление было потрясающе видеть, как народ и в особенности больные, калеки и несчастные относились к крестному ходу. Очень торжественная минута была, когда началось прославление и затем прикладывание к мощам..."; "19-го июля... Так же умилителен, как вчера, был крестный ход с гробом, но с открытыми мощами. Подъем духа громадный и от торжественности события, и от поразительного настроения народа... Слыхали о многих исцелениях сегодня и вчера. В соборе во время обнесения св. мощей вокруг алтаря случилось также одно. Дивен Бог во святых Его. Велика неизреченная милость Его дорогой России; невыразимо утешительна очевидность нового проявления благодати Господней ко всем нам. На Тя, Господи, уповахом да не постыдимся во веки. Аминь!"; "20-го июля. Воскресенье. В 8 час. вышли из своего дома и пошли к молебну в Успенский собор, где приложились к мощам Святого Серафима. С грустью покинули Саровскую пустынь... Погода была жаркая, и дул сильнейший попутный ветер, гнавший пыль с нами..."¹⁴⁹.

Как можно оценить эти записи? Помимо характерных для Николая II особенностей его веры и индивидуального благочестия, что в общем-то могло и не быть предметом общественных обсуждений, бросается в глаза стремление императора опростить и снизить внешнее величие образа монарха. Слишком продолжительное и истовое выстаивание долгих богослужений, личное участие в несении гроба с мощами, посещение "пустынек", умиление перед "чудесами" и прочее подобного рода вряд ли могли вызвать одобрение аристократического общества, которому, кстати, просто не нашлось места в подобных действах. Наконец, показательно само настроение автора этих записей - несмотря на погодные условия (жара, ветер и пыль) общее чувство радости и умиления было преобладающим. Уортман отмечает, что канонизация Серафима Саровского и присутствие на этой церемонии царского семейства получили широкое освещение в прессе. В "Новом времени" и "Ниве" печатались фотоснимки крестных ходов и представителей царской семьи на разных этапах торжества. Фотография с изображением императора и великих князей, несущих гроб с мощами, была растиражирована в огромном количестве экземпляров¹⁵⁰. Таким образом, этот средневековый образ благочестия царя, его самоуничижение стали предметом публичного обсуждения. Чем-то совершенно средневековым должны были казаться образованному обществу и факты "исцеления" и "чудес" во время Саровских действ, и, самое главное, отношение к этому императорской четы. Чего стоят эти, например, записи в дневнике великого князя Сергея Александровича (19 июля 1903 г.): "Саров. Жаркий чудный день. В 9 часов пошли к обедне - молились как никогда! Еще мы носили мощи кругом церквей. При нас исцелилась немая девочка - умилительно"¹⁵¹.

Генерал Киреев достаточно осторожно отметил в своем дневнике (июль 1903 г.): "Конечно, все эти торжества возбудили религиозное чувство масс, но немало и суеверий"¹⁵². Некоторые очевидцы были даже шокированы поведением императорской четы, настолько это казалось несоответствующим их положению и вообще восприятию современного человека. Так, один из врачей царской семьи Н. А. Вельяминов вспоминал: "В одни из "Саровских дней" все, начиная с Государя, ходили к чудотворному источнику и купались под струей воды из этого источника с температурой в 8. Так мне говорили бывшие там; я лично к источнику не ходил и его не видел из боязни, что мне там покажут исцеление. Как я сказал, купались все, даже Фредерикс, кроме меня. Как-то случайно я шел мимо того места, где проходила дорожка к источнику и увидел из-за угла, как Императрица Александра Федоровна и Вел. Кн. Елизавета Федоровна под руки буквально тащили к источнику бедную парализован-

/124/

ную на обе ноги фрейлину Княжну Орбелиани, страдавшую наследственной неизлечимой формой поражения спинного мозга. Для чуда надо было подойти к источнику пешком, а Княжна ходить не могла, вот две Августейшие сестры и тащили ее под руки. Увидев эту сцену, я спрятался за какие-то кусты и, надо думать, остался незамеченным"¹⁵³.

Судя по запискам А. А. Мосолова, очевидца Саровских действ, реальность была далека от этих умилительных настроений царя, а однажды Николай II своими действиями чуть было не спровоцировал трагедию: "В день нашего отъезда Их Величества посетили скит святого и находящуюся близ него купальню, расположенные в полутора верстах от монастыря. Государь и вся свита шли пешком, только царица ехала в небольшой коляске вместе с княжной Орбелиани... Были вызваны войска, сдерживающие толпу в 150 тысяч человек, заполнившую весь спуск от обители до дороги. Солдаты держали друг друга за руки, чтобы оставить свободный проход для государя и духовной процессии". На обратом пути в монастырь, продолжает Мосолов, "не предупредив никого, государь свернул круто направо, прошел через цепь солдат и направился в гору. Очевидно, он хотел вернуться по дощатой дорожке и дать таким образом большему количеству народа видеть себя вблизи. Я крикнул Лаунипу: "За мною!", и мы с великими усилиями пробились непосредственно до императора, от которого уже была оттерта вся прочая свита. Его Величество двигался медленно, повторяя толпе: "Посторонитесь, братцы". Государя пропускали вперед, но толпа немедленно опять сгущалась за ним... Пришлось идти все медленнее, всем хотелось видеть и если можно, то коснуться своего монарха. Все более теснили нашу малую группу из трех человек, и наконец мы совсем остановились. Мужики стали размахивать руками и кричать: "Не напирайте!" Опять продвинулись вперед на несколько шагов. Я предложил встать на наши с Лауницем скрещенные руки, тогда его будет видно издали, - царь не согласился. В это время толпа навалилась спереди, и он невольно сел на наши руки. Затем мы его подняли на плечи. Народ увидел царя, и раздалось громовое "ура"". В итоге Николаю, Мосолову и Лаунипу удалось благополучно дойти до монастыря: "Государь пошел по сходням, но, несмотря на все мои просьбы спешить, продолжал идти размеренным шагом. В этом месте доски были постланы на высоких деревянных козлах, и помост за нами вдруг с грохотом провалился, увлекая всех, сзади шедших. Царь стал увеличивать шаги, и мы благополучно достигли боковых дверей монастыря". Кроме того, выяснилось, что пострадал граф Фредерикс. В суматохе он упал, и кто-то из толпы наступил ему на лицо. Весь мундир его был в крови и разорван. Мосолов глубокомысленно завершил этот пассаж замечанием, что "опыт сближения государя с народом легко мог стать повторением Ходынки"¹⁵⁴.

К этому можно добавить, что в глазах многочисленных очевидцев из свиты и придворного общества царь предстал не только в образе смиренного богомольца, несущего раку с мощами, но и в достаточно нелепом и уничижительном виде, чуть ли не бегом скрывающимся от "атавистической любви" своего народа в воротах монастыря. Нельзя, как мне кажется, согласиться с известным мнением, что Саровские торжества были вызваны стремлением Николая II преодолеть "средостение" бюрократии и образованного общества между царем и простым народом, восстановить прямое общение монарха со своими подданными. Речь не шла о действительном желании императора стать народным монархом, понимающим и разделяющим желания и интересы низов общества. Николая просто вдохновляли эти стилизованные под XVII в. толпы простонародья, демонстрирующие архаические религиозные чувства и "любовь" к своему государю. Движение царя во время Саровских действ как и ранее происходило в окружении бюрократических чинов, войск и массы придворных. Спонтанная попытка Николая действительно "пойти" в народ чуть было не привела к новой ходынке. В то же время у самого Николая II, также как у его близкого окружения, остались самые восторженные впечатления от дней, проведенных в Сарове. Очевидно они полностью соответствовали его религиозным и эстетическим чувствам. Бюрократия же во главе с Плеве просто выполнила в меру своих возможностей и представлений очередную прихоть самодержца, а аристократическое общество воспринимало все это с определенной долей недоумения, скепсиса и равнодушия.

После 1903 г. Николай II в течение десяти лет не предпринимал подобных публичных демонстраций своей религиозности. Начавшаяся русско-японская война, последующие события 1905 - 1907 гг. не располагали к подобного рода действиям. Стране пришлось дожидаться юбилейных романовских торжеств 1913 г., чтобы вновь увидеть своего царя в образе богомольца. Примечательно, что и на этот раз Николай II с супругой действовали согласно прежнему сценарию, с тем только отличием, что на

/125/

этот раз публичное поклонение православным святыням совершалось в разных российских городах во время "исторического паломничества" в мае 1913 года. Как и ранее публичные действия царя выражались в посещении богослужений, молебнов, прикладывания к иконам и святым мощам. Так, во Владимире Николай II приложился и к чудотворной иконе Владимирской Божьей Матери и к святым мощам князей Георгия, Андрея и Глеба; в Суздале он "приложился к мощам св. Федора" и "св. мощам преподобной Евфросинии и другим святыням", "отстоял литию у могилы величайшего патриота князя Дмитрия Михайловича Пожарского, приложился к мощам преподобного Евфимия"; в Боголюбове - "горячо молился у чудотворной иконы Боголюбовской Божьей Матери" и "приложился к иконе-раке с частицею мощей благоверного князя Андрея Боголюбского"; в Костроме - прикладывался к "чудотворной Феодоровской иконе". В Ярославле император и императрица Александра Федоровна "приложились к мощам святых Князей Василия и Константина, и чудотворной иконе Ярославской Божьей Матери и другим местно чтимым иконам". В Ростове Николай II "прикладывался с Августейшими Детьми к чудотворной Божьей Матери и мощам ростовских угодников... Леонтия, Исайи, Игнатия и Феодора". В Троице-Сергиевой лавре присутствовавшие могли наблюдать, как "Августейшие богомольцы преклонили колена и приложились, по завету предков, к мощам защитника и покровителя русских царей святого Сергия". По такому же сценарию торжества завершались в Москве¹⁵⁵. Религиозная составляющая часть торжеств в целом следовала той практике, которая сложилась во время московских и Саровских действ 1900-1903 гг., впрочем как и прочие мероприятия, включавшие приемы, обеды, парады и другие светские части юбилейной программы. Очевидно, Николай II полагал, что это сочетание своего образа "народного" царя и "богомольца" удачно может быть вписано в сохранившийся традиционный императорский и придворный церемониал.

Непонимание и неприятие вызывала в среде аристократии и повседневная религиозная практика Николая II и императрицы Александры Федоровны. Генерал Киреев, в частности, очень резко отзывался об этом в своем дневнике (записи от 24 и 25 мая 1905 г.): "Молодая царица говорила вчера сестре Ольге, что Бог карает нас военными несчастьями за то, что мы Его оставили, мало религиозны, мало молимся! Следовало бы исправить такое ложное богословское мнение, сваливающее все на Господа Бога и оставляющее в душе чувство, что я-то прав, я-то действовал правильно... нет; исправление может явиться, когда Царь и Царица убедятся в том, что царь просто действовал неразумно, что он именно своими ошибками довел Россию до беды - ошибками политики, внутренней и внешней. Вот корень зла, нечего сваливать беду на какое-то богословие... Взгляды религиозные Царицы, разделяемые, конечно, и Царем, могут нас повести к гибели. Это какое-то смешение безграничного абсолютизма, основанного, утвержденного на богословской мистике! При этом пропадает всякое понятие об ответственности. Все, что нами совершается, совершается правильно, законно, ибо l'etat с'est moi. Затем, так как другие (наш народ, Россия) отошли от Бога, то Бог нас карает, вымещает ее грехи. Мы, стало быть, не виновны, мы тут не при чем, наши распоряжения, наши действия все хороши, правильны; (а если их Бог не благословляет, то виноваты не мы!!). Ведь это ужасно!"¹⁵⁶. В записи от 19 декабря того же года автор дневника высказывается еще более резко, размышляя о цусимских событиях и полагая, что царь "под влиянием какого-то мистического гипноза" толкал командующего эскадрой на гибель: "Это какое-то сочетание русского "авося" с мистикой, по-видимому, тут и Серафим, и Филипп¹⁵⁷, и халатность, и авось и т. п. Ужас!"¹⁵⁸ Государственный секретарь Половцов отмечал в дневнике, что увлечение императорской четы мистицизмом, сочетание чтения православной житийной литературы и общение с различного рода мсье Филиппами вызывало недоумение в обществе ("все это было бы смешно, если бы не было столь грустно"). По его мнению, "такое сближение псевдо-небесного с материально-земным отражается на воззрениях и приемах императора, а не одной императрицы"¹⁵⁹.

Великий князь Константин Константинович в своем дневнике (24 августа 1902 г.) записал разговор с великим князем Сергеем Александровичем: "Сергей отозвал меня на балкон (Константиновского дворца в Стрельне. - Е. Ю.) и признался в большом своем смущении по поводу частых за последний год посещений Государем и молодой императрицей Знаменки, где у Милицы они подпали под сильное влияние француза Филиппа... Сергей утверждает, что Их Величества впали в мистическое настроение, что они на Знаменке молятся с Филиппом,.. проводят там долгие вечера и возвращаются оттуда в каком-то восторженном состоянии, как бы в экстазе, с просветленными лицами и блестящими глазами". Примечательны следующие строки в дневнике великого князя Константина Константиновича, которые хорошо передают общее

/126/

настроение аристократического общества в отношение подобных религиозных увлечений императорской четы: "По моему, если действительно Их Величества увлечены мистицизмом или пиитическим настроением, то оно само по себе более смешно, чем опасно; нехорошо только, что они облекают свои посещения Знаменки тайной. Скрыться им нельзя - всюду казаки и тайная полиция - не замолчать, и не утаить того, что видно многим. Только дает пишу излишней болтовне и толкам..."¹⁶⁰. Другой пример светского взгляда на религиозность императорской четы - записи в дневнике графа И. И. Толстого. 21 июля 1908 г. он отмечает, в частности: "... в "Петербургской] газете" 20-го появилась довольно знаменательная статья об оккультизме вообще и в Петербурге в частности, в которой весьма прозрачно указывается на влияние разных духовидцев с Папюсом во главе на направление нашей политики. Хотя в статье и говорится только об "аристократических" кругах, но ясно, что намекают на царя и императрицу". Еще более показательное отношение автора дневника к тому типу религиозной "демонстрации", который стал культивироваться при прямом участии Николая II, отразилось в другой записи (12 июня 1909 г.): "Все последние дни в газетах описания вторичного открытия (после почти 300-летнего запрета) мощей Анны Кашинской. Конечно, уже есть описания многочисленных чудес! Присутствуют вел[икая] кн[ягиня] Елизавета Федоровна, вдова Алексея Игнатьева, Штюрмер с женой, Лукьянов (и он!), митрополит Владимир Московский, черносотенные депутации и насколько говорят, десятки тысяч народа... И все это - в XX столетии!"¹⁶¹

Практически в том же духе граф Толстой характеризует деятельность отца Иоанна Кронштадтского, являвшегося для царской семьи духовным авторитетом (28 июля 1908 г.: "В газетах заслуживает внимания следующий курьез: пресловутый Иоанн Кронштадтский, получив известие об осуждении Киевским миссионерским съездом иоаннитской секты, торжественно предал под Ярославлем, где он временно пребывает, анафеме иоаннитов, т. е. секту его же собственных почитателей. Просто чудеса в решете! Точно будто живем мы в XIV или XV веке..."¹⁶². О религиозных воззрениях императорской четы было хорошо известно в обществе, и часто это становилось темой разговоров. Половцов записывал в дневнике (9 июня 1906 г.), что приехавшая в С.-Петербург после длительного пребывания с царской семьей в Петергофе княгиня Е. А. Нарышкина, пользовавшаяся "особым расположением их величеств", рассказывала ему, что "в частных разговорах с императрицею и императором она часто слышала от первой, что переживаемое ими время тяжело, как всякое время великих преобразований, это обещает счастливые годы ее сыну, а от второго, что он сделал все, что считал возможным, но что теперь считает необходимым предаться терпению"¹⁶³.

Неслучайно, что великий князь Александр Михайлович в своем письме старшему брату, великому князю Николаю Михайловичу (14 февраля 1917 г.), полном раздражения в адрес императорской четы после своего неудачного разговора с императрицей Александрой Федоровной, коснулся и религиозного вопроса. Разговор с императрицей состоялся в ее спальне в присутствии Николая II, но великого князя возмутила даже внешняя обстановка: "Обстановка спальни, три стены, полные образов от потолка до полу, лампадки, молельня, какое-то капище со всеми атрибутами православия при полном отсутствии души...", и далее он продолжает, характеризуя религиозность Николая II и его жены: "Для них положение драматическое, все атрибуты православия налицо, вся техника этой религии в полном ходу, но главного - души - нет и следа, вот это меня окончательно убило"¹⁶⁴.

Даже при беглом знакомстве с мемуарными, дневниковыми и эпистолярными источниками можно заметить определенную закономерность. Если в отношении Александра III в большинстве своем мы видим выражение чувств уважения, лояльности, пиетета и даже обожания, то применительно к Николаю II тон и характер высказываний резко снижается. При сохранении традиционных формальных словесных конструкций ("государь сделал то-то, повелел то-то, отправился туда-то") оценки его личности и форм репрезентации его в качестве монарха приобретают зачастую неуважительный, уничижительный характер. Как правило, это выражается в подчеркивании деталей, как важных, так и вполне незначительных. В то же время эти детали видятся лишь фоном более существенной проблемы - внутренней неспособности Николая II соответствовать не просто абстрактной роли самодержца, а конкретным обязанностям монарха в настоящей исторической обстановке. Отсюда постоянные упоминания о "неправильных назначениях", "неправильных решениях", запоздалых и ошибочных действиях.

Можно только посочувствовать Николаю II. С момента воцарения он оказался под пристальным и достаточно пристрастным взором высшего общества. И первое впечатление было неблагоприятным. Раздражение в оценках с каждым годом усили-

/127/

вапось, и многие аристократы не стеснялись откровенно высказывать свое мнение, пока правда в дневниках, частных беседах, а редко и в письмах (не забывали о перлюстрации). Как правило, негативные суждения касались внешнего облика императора (одежда, рост, телосложение) и его публичного поведения (робость, шаблонность, излишняя набожность, отсутствие величия). И затем уже обращали внимание на принятые решения, в том числе политические (зависимость, подверженность влиянию, назначения "не тех лиц", излишняя консервативность или наоборот чрезмерные либеральные уступки). Пожалуй, более всего ставили в тупик аристократическое общество личные качества Николая II. Резко негативная реакция на глупость, детскость, и одновременно скрытность, замкнутость монарха неожиданным образом дополнялась признанием и его положительных черт (как правило, при личном общении) - воспитанности, самообладания, чуткости к собеседнику. В принципе аристократия могла на многое закрыть глаза и многое простить Николаю II, кроме одного - его супруги, императрицы Александры Федоровны.

Разумеется, предложенная подборка достаточна негативных оценок личности Николая II может показаться тенденциозной. Наверняка можно найти высказывания представителей высшего общества, совершенно иначе трактующие образ последнего российского императора. В то же время следует учитывать следующие два соображения. Во-первых, эта подборка выстраивалась вслед за источниками, а не являлась изначально заданным построением. Во-вторых, само наличие подобных мнений и оценок, даже если они не отражали взгляды большинства аристократического общества, достаточно показательно. Наконец, главная, на наш взгляд, проблема заключалась в том, что в какой-то степени неосознанно аристократия утрачивала действительную веру в религиозную составляющую монархической власти, в то искреннее и цельное чувство "средневекового человека" о богоизбранности "короля-чудотворца".

Примечания

1. УОРТМАН Р. С. Сценарии власти: Мифы и церемонии русской монархии. Т. 2. М. 2004, с. 31 - 32; 324 - 325.
2. ОСТАПЕНКО Г. С. Британская монархия от королевы Виктории до Елизаветы II: концепция управления и личность суверена. М. 2006, с. 122 - 123, 154 - 155, 176 - 177; ВИНОГРАДОВ К. Б. Королева Виктория. В кн.: Монархи, министры и дипломаты XIX - начала XX века. М. 2002, с. 9 - 30; CANNADINE D. History in Our Time. L. 1999, p. 43 - 44; BRENDON P., WHITEHEAD PH. The Windsors: a Dynasty Revealed, 1917 - 2000. L. 2000.
3. АНАНЬИЧ Б. В., ГАНЕЛИН Р. Ш. Николай II. - Вопросы истории. 1993, N 2, с. 63 - 66.
4. ИОФФЕ Г. З. Революция и судьба Романовых. М. 1992, с. 11 - 15.
5. LIEVEN D. Nicholas II. Emperor of all the Russias. L. 1993, p. 40 - 41, 107.
6. BRUCE LINCOLN W. The Romanovs. Autocrats of All the Russias. N.Y. 1981, p. 630 - 632.
7. ИСКЕНДЕРОВ А. А. Закат империи. М. 2001, с. 27, 32, 50.
8. BADCOCK S. Autocracy in crisis: Nicholas the Last. Late Imperial Russia. Problems and prospects. Manchester-N.Y. 2005, p. 11 - 12.
9. СТЕПАНОВ В. Л. Самодержец на распутье: Николай II между К. П. Победоносцевым и Н. Х. Бунге. В кн.: Власть, общество и реформы в России в XIX - начале XX века: исследования, историография, источниковедение. СПб. 2009, с. 166.
10. КУЛИКОВ С. В. Наука - служанка политики? или О чем не написал Макс Вебер. Власть, общество и реформы в России в XIX - начале XX века: исследования, историография, источниковедение. СПб. 2009, с. 296 - 298.
11. БУЛДАКОВ В. П. Красная смута: природа и последствия революционного насилия. М. 2010, с. 95 - 104.
12. ФИРСОВ С. Л. Николай II. Пленник самодержавия. М. 2010, с. 73, 92, 117 - 118, 133, 157 - 158, 200 - 201, 312 - 318.
13. КОЛОНИЦКИЙ Б. Трагическая эротика. Образы императорской семьи в годы Первой мировой войны. М. 2010, с. 95, 196 - 197, 225.
14. Там же, с. 11 - 12.
15. ЛАМЗДОРФ В. Н. Дневник. 1894 - 1896. М. 1991, с. 343.
16. Любопытно, что подобные настроения были характерны и для французского общества накануне революции 1789 г., а в отношении к личности короля Людовика XVI действительно можно усмотреть параллели с положением российского императора Николая II. См., например: ПИМЕНОВА Л. А. Людовик XVI - французский король века Просвещения. Человек эпохи просвещения. М. 1999; ЕЕ ЖЕ. Осень Версаля глазами современников. Двор монарха в средневековой Европе: явление, модель, среда. М. -СПб. 2001.
17. БАРИНОВА Е. П. Российское дворянство в начале XX века: экономический статус и социокультурный облик. М. 2008, с. 162 - 164.

/128/

18. Государственный архив Рязанской области (ГА РО), ф. 98, оп. 119, д. 12, л. 1 -1об.; он. 129, д. 35, л. 17, 19 - 19об.
19. Описание путешествия их императорских величеств государя императора и государыни императрицы по России и за границей. СПб. 1897, с. 23.
20. Российский государственный архив (РГИА), ф. 1282, оп. 2, д. 1379, л. 114.
21. Толстой И. И. (1858 - 1916) - граф, секретарь Императорского русского археологического общества, вице-президент Академии художеств (1893 - 1905), министр народного просвещения (1905 - 1906), выборный городской голова С. -Петербурга (1913 - 1916), автор капитальный трудов по русской и византийской нумизматике, а также древнерусскому искусству. Семья Толстого, в частности его отец, была близка к императору Александру II. Младшие дети императора воспитывались вместе с детьми графа. Толстой сохранил в последствии близкие отношения с великими князьями Георгием Михайловичем и Владимиром Александровичем.
22. ТОЛСТОЙ И. И. Запись в дневнике и письмо детям о приеме у Царя. Николай Второй. Воспоминания. Дневники. СПб. 1994, с. 104.
23. ФИРСОВ С. Л. Николай II. Пленник самодержавия. Т. 1. СПб. 2009, с. 44.
24. А. А. Половцов, чьи дневники уже давно активно используют исследователи для характеристики государственной и придворной жизни императорского Петербурга, помимо того, что сам принадлежал к старинному дворянскому роду, был связан родственными узами с рядом аристократических фамилий. Его жена, Надежда Михайловна - внебрачная дочь великого князя Михаила Павловича и воспитанница барона А. Л. Штиглица. Дочери, Анна и Надежда, вышли замуж соответственно за князя Александра Дмитриевича Оболенского и графа Алексея Александровича Бобринского.
25. "Юный царь все более и более получает презрение к органам своей собственной власти и начинает верить в благотворную силу своего самодержавия, проявляя его спорадически, без предварительного обсуждения, без связи с общим ходом дел. Страшно сказать, но под впечатлением напечатанной на днях Шильдером книги начинает чувствоваться что-то, похожее на павловское время". ПОЛОВЦОВ А. А. Дневник. Красный архив. Т. 3. 1923, с. 99.
26. ЛАМЗДОРФ В. Н. Ук. соч., с. 34, 53 - 54, 65.
27. Отдел рукописей Российской государственной библиотеки (ОР РГБ), ф. 126, т. 1, ед. хр. 11, л. 439об, 441.
28. Там же, л. 356 - 359.
29. Дневник государственного секретаря А. А. Половцова. Т. 2. М. 1966, с. 415.
30. Голицын Александр Дмитриевич (1874 - 1957), князь, общественный и политический деятель, харьковский уездный предводитель дворянства, один из создателей партии "Союз 17 октября", член Государственной думы от Харьковской губернии, член Государственного совета.
31. "Я стоял на площадке, окружающей красивую внутреннюю невидимую лестницу, в ожидании начала дивертисмента..., как вдруг увидел молодого полковника в форме Преображенского полка с черной небольшой бородою, скромно поднимающегося по лестнице... Как оказалось, это был Наследник престола, цесаревич Николай Александрович. Нечего и говорить, что моему счастью не было границ, когда я удостоился быть представленным ему... В нашей семье мы были воспитаны на принципе почти что обожествления Царя и всей его семьи. Поэтому возможность ощущать, впервые в моей жизни, близость свою к особе Царской семьи и к тому же самого Наследника престола казалась мне каким-то сном. Тем не менее, это наблюдение оставило во мне впечатление большой скромности в обращении Его, скажу даже, некоторой конфузливости и застенчивости, которые сказывались в его манере постоянно поправлять белые шведские перчатки...". ГОЛИЦЫН А. Д. Воспоминания. М. 2008, с. 109.
32. Васильчикова Софья Сергеевна (в замужестве княгиня Щербатова) (1879 - 1927), дочь князя Сергея Илларионовича Васильчикова (1849 - 1926), командира лейб-гвардии Гусарского полка, в 1902 - 1906 гг. командующего Гвардейским корпусом. По воспоминаниям брата княжны, князя И. С. Васильчикова, император Николай II прекрасно знал их семью и нередко бывал в их доме, поскольку еще наследником проходил службу именно в лейб-гвардии Гусарском полку. ВАСИЛЬЧИКОВ И. С. То, что мне вспомнилось... Воспоминания князя Иллариона Сергеевича Васильчикова. М. 2002, с. 98.
33. РГАДА, ф. 1289, оп. 2, ед. хр. 294, л. 16, 19об., 21.
34. ЛАМЗДОРФ В. Н. Ук. соч., с. 75 - 76.
35. ОР РГБ, ф. 126, т. 1, ед. хр. 11, л. 461об. -462.
36. РГАДА, ф. 1289, оп. 2, ед. хр. 294, л. 59об. -60.
37. БОГДАНОВИЧ А. В. Три самодержца. Дневник генеральши Богданович. М. 2008, с. 151.
38. Гирс Николай Николаевич (род. 1853 г.) - советник российского посольства в Париже (1892 - 1897), сын Н. К. Гирса, министра иностранных дел России в 1882 - 1895 гг.
39. ЛАМЗДОРФ В. Н. Ук. соч., с. 376.
40. Цит. по: Дневники императора Николая II (1894 - 1918). Т. 1. 1894 - 1904. М. 2011, с. 177.
41. ТЕНИШЕВА М. К. Впечатления моей жизни. М. 2006, с. 242 - 243.

/129/

42. О войне, любви и мире. Переписка мичмана князя Александра Щербатова со своей невестой княжной Софьей Васильчиковой 1904 - 1905 гг. М. 2008, с. 349.
43. ОР РГБ, ф. 126, т. 1, ед. хр. 12, л. 24 - 25, 123об.
44. ГОЛИЦЫН А. Д. Ук. соч., с. 168, 198, 199 - 200, 219.
45. Там же, с. 226, 309.
46. ЮСУПОВ Ф. Ф. Конец Распутина. М. 1990, с. 53 - 54.
47. КНЯЗЬ ФЕЛИКС ЮСУПОВ. Мемуары в двух книгах. М. 2004, с. 173 - 174.
48. ОЛСУФЬЕВ Ю. А. Из недавнего прошлого одной усадьбы. М. 2009, с. 157.
49. ОР РГБ, ф. 126, т. 1, ед. хр. 12, л. 97об. -98.
50. ПОЛОВЦОВ А. А. Дневник. - Красный архив, 1931, т. 3 (46), с. 121.
51. Великая княгиня Елисавета Феодоровна и император Николай II. Документы и материалы (1894 - 1909 гг.). СПб. 2009.
52. Бобринский Алексей Александрович (1852 - 1927), граф - старший из сыновей одного из крупнейших землевладельцев России графа Александра Алексеевича Бобринского, общественный и политический деятель, депутат III Государственной думы, с 1912 г. член Государственного Совета, в 1916 г. министр земледелия, обер-гофмейстер.
53. Дневник А. А. Бобринского. - Красный архив. 1928, т. 1 (XXVI), с. 129.
54. ВОЛКОНСКИЙ С. М. Мои воспоминания. Т. 2. Родина. Быт и бытие. М. 2004, с. 73, 132, 174 - 175.
55. Голицын Михаил Владимирович, князь, сын генерал-губернатора Москвы (1887 - 1891) и московского городского головы (1897 - 1905) князя Владимира Михайловича Голицына; в 1897 - 1906 гг. епифанский уездный предводитель дворянства, земский деятель, гласный Московской городской думы; владелец имений в Звенигородском уезде Московской губ. и Епифанском уезде Тульской губ., дома на Покровке в Москве.
56. ГОЛИЦЫН М. В. кн. Мои воспоминания. 1873 - 1917. М. 2007, с. 125, 146, 168, 328, 343, 508.
57. PALEOLOGUE M. Russie des tsars pendant la Grande Guerre. V. 2. P. 1922, p. 276.
58. ЛАМЗДОРФ В .Н. Ук. соч., с. 357 - 358.
59. Оболенский-Нелединский-Мелецкий Валериан Сергеевич (1848 - 1907), князь, директор канцелярии Министерства иностранных дел Российской империи в 1886 - 1897 гг.
60. ЛАМЗДОРФ В. Н. Ук. соч., с. 365.
61. ОР РГБ, ф. 126, т. 1, ед. хр. 12, л. 3.
62. Будущий король Англии Георг V.
63. КЛЕЙ К. Король, кайзер, царь. Три монарших кузена, которые привели мир к войне. М. 2009, с. 140.
64. Голицын Владимир Михайлович (1847 - 1931) - князь, чиновник особых поручений Московской дворцовой конторы, земский деятель, московский вице-губернатор (1883- 1887), московский губернатор (1887 - 1891), полтавский губернатор (1891 - 1892), московский городской голова (1897 - 1905), действительный статский советник, камергер.
65. ОР РГБ, ф. 75, оп. 1, ед. хр. 21. Дневник В. М. Голицына, л. 233.
66. ВОЛКОНСКИЙ С. М. Ук. соч., с. 157.
67. Урусов Сергей Дмитриевич (1862 - 1937) - князь, в 1903 - 1905 гг. бессарабский, затем тверской губернатор, позднее депутат I Государственной думы и сторонник либеральной оппозиции.
68. УРУСОВ С. Д. Записки. Три года государственной службы. М. 2009, с. 344.
69. Там же, с. 498, 597.
70. ПОЛОВЦОВ А. А. Дневник. - Красный архив. 1923, т. 3, с. 76, 78.
71. ЕПАНЧИН Н. А. На службе трех Императоров. Воспоминания. М. 1996, с. 273 - 274.
72. PALEOLOGUE M. Op. cit, v. 1, p. 190.
73. ТОЛСТОЙ И. И. Дневник. Т. 1. 1906 - 1909. СПб. 2010, с. 72, 316, 608 - 609.
74. Нарышкин Александр Алексеевич (1839 - 1916), общественный и государственный деятель, действительный тайный советник, сенатор, с 1906 г. член Государственного совета.
75. "Мы все делали, чтобы поддержать... его дядю..., говорили, что мы не имеем никаких ценностей. Не спасается конкретный человек, он не представляет никакого интереса. Мы спасаем принцип". КИРЕЕВ А. А. Дневник. 1905 - 1910. М. 2010, с. 152.
76. ".., но мама против, чтобы я уволил Воронцова". Там же, с. 214.
77. Фредерикс Ядвига Алоизиевна (1838 - 1919), жена министра Двора В. Б. Фредерикса.
78. КИРЕЕВ А. А. Ук. соч., с. 204.
79. ВОЛКОНСКИЙ С. М. Ук. соч., т. 2, с. 333.
80. Речь идет об Иване Петровиче Балашеве, обер-егермейстере императорского двора.
81. ГАРФ, ф. Р6501, оп. 1, д. 457, л. 3.
82. УОРТМАН Р. С. Ук. соч., с. 639.
83. ГАРФ, ф. Р6501, оп. 1, д. 457, л. 3об.
84. Она должна взять с собой шитье и вязание, поскольку ей часто придется быть одной.
85. Она мне давно уже симпатична, и я чувствую это то, что мне нужно. Мы вместе занимались музыкой и живописью. Я рассчитываю, что она задаст тон другим девушкам, которые придут после.

/130/

86. О войне, любви и вере. Переписка мичмана, князя Александра Щербатова со своей невестой княгиней Софьей Васильчиковой 1904 - 1905 гг. М. 2008, с. 327 - 328, 333.
87. PALEOLOGUE M. Op. cit, v.l, p. 5.
88. ЗИМИН И. В. Царская работа. XIX - начало XX в. Повседневная жизнь Российского императорского двора. М. 2011, с. 117 - 118.
89. DUNLOP С. С. The Russian Court Chapel Choir 1796 - 1917. Amsterdam. 2000, p. 104.
90. ВОЛКОНСКИЙ С. М. Ук. соч., т. 2, с. 157.
91. БАРЯТИНСКАЯ М. Моя русская жизнь. Воспоминания великосветской дамы. 1870- 1918. М. 2006, с. 38, 65.
92. КАМАРОВСКАЯ Е. Л., КОМАРОВСКИЙ Е. Ф. Воспоминания. М. 2003, с. 174.
93. ТОЛСТОЙ И. И. Дневник. Т. 2. 1910 - 1916. СПб. 2010, с. 129 - 130.
94. Дневник А. А. Бобринского, т. 1 (26), с. 139 - 140.
95. ТОЛСТОЙ И. И. Ук. соч., с. 384 - 385, 579.
96. ГОЛИЦЫН М. В. Ук. соч., с. 459.
97. PALEOLOGUE M. Op. cit., v. 1, p. 196.
98. БЬЮКЕНЕН Д. Моя миссия в России. Мемуары. М. 2006, с. 136 - 139.
99. Нарышкина Елизавета Алексеевна (1838 - 1928) - урожденная княжна Куракина, обергофмейстерина императрицы Александры Федоровны, статс - и кавалер-дама Высочайшего Двора.
100. ПАЛЕОЛОГ М. Царская Россия накануне революции. М. 1991, с. 231 - 232.
101. УОРТМАН Р. С. Ук. соч., т. 2, с. 508.
102. САВЕЛЬЕВ Ю. Р. Н. В. Султанов - архитектор З. Н. и Ф. Ф. Юсуповых. - Русская усадьба, вып. 9 (25), 2003, с. 334 - 356; ЮСУПОВ Ф. Перед изгнанием 1887 - 1919. М. 1993, с. 32 - 33.
103. РГАДА, ф. 1290, он. 2, ед. хр. 2607, л. 29об. -30.
104. УОРТМАН Р. С. Ук. соч., т. 2, с. 509 - 511.
105. Дневник императора Николая II, т. 1, с. 712 - 713.
106. МОСОЛОВ А. А. При дворе последнего императора. Записки начальника канцелярии министра двора. СПб. 1992, с. 84.
107. УОРТМАН Р. С. Ук. соч., т. 2, с. 511.
108. Великая княгиня Елисавета Феодоровна и император Николай II. Документы и материалы (1884 - 1909 гг.). СПб. 2009, с. 375.
109. ЛАМЗДОРФ В. Н. Ук. соч., с. 333.
110. ОР РГБ, ф. 126, т. 1, ед. хр. 12, л. 4об. (Дневник А. А. Киреева).
111. БАРЯТИНСКАЯ М. Ук. соч., с. 64.
112. УРУСОВ С. Д. Ук. соч., с. 344.
113. МОСОЛОВ А. А. При дворе последнего императора. Записки начальника канцелярии министра двора. СПб. 1992, с. 83 - 84.
114. Мемуары графа И. И. Толстого. М. 2002, с. 262 - 263.
115. Дневник А. А. Бобринского, с. 148.
116. ВОЛКОНСКИЙ С. М. Ук. соч., т. 2, с. 161.
117. УОРТМАН Р. С. Ук. соч., т. 2, с. 560.
118. Цит. по: КУДРИНА Ю. В. Мария Федоровна. М. 2009, с. 154 - 155.
119. УОРТМАН Р. С. Ук. соч., т. 2, с. 494.
120. ПОЛОВЦОВ А. А. Ук. соч., т. 3, с. 151.
121. БУКСГЕВДЕН С. Венценосная мученица. Жизнь и трагедия Александры Федоровны, императрицы Всероссийской. М. 2010, с. 146.
122. Великая княгиня Елисавета Феодоровна и император Николай II. Документы и материалы (1884 - 1909 гг.). СПб. 1909, с. 491 - 492.
123. Так, согласно расписанию дней торжеств и празднеств во время коронации с 6 по 26 мая 1896 г., религиозные церемонии (говение, освящение государственного знамени, само священное коронование, литургии, поездка в Троице-Сергиеву лавру) уступали в количестве и времени светским мероприятиям (торжественные выезды, прием послов, военные парады, выходы и обеды в Кремле, посещение "народного праздника", балы у московского генерал-губернатора и московского дворянства, приемы сословных представителей и большой бал в Кремле). ГАРФ, ф. 568, оп. 1, д. 234, л. 4.
124. В Петербурге все будет организованно традиционно: парад речных судов, молебен у домика Петра, шествие, литургия в Исаакиевском соборе, военный парад и прием царем различных делегаций. ГАРФ, ф. 601, оп. 1, д. 866, л. 1 - 8.
125. Царское пребывание в Москве в апреле 1900 г. СПб. 1900, с. 15 - 33, 53 - 55; УОРТМАН Р. С. Ук. соч., т. 2, с. 496 - 498.
126. БУКСГЕВДЕН С. Ук. соч., с. 147 - 148.
127. Великая княгиня Елисавета Феодоровна и император Николай II. Документы и материалы (1884 - 1909 гг.). СПб. 2009, с. 499, 501 - 503.
128. БУКСГЕВДЕН С. Ук. соч., с. 147.
129. ГАРФ, ф. 642, оп. 1, ед. хр. 2326, л. 56 - 57.
130. Великая княгиня Елисавета Феодоровна и император Николай II, с. 496 - 497.

/131/

131. Дневники императора Николая II (1894 - 1918), т. 1, с. 526 - 531.
132. Там же, с. 719 - 724.
133. Русский Царь с Царицею на поклонении московским святыням. М. 2000, с. 52 - 57 (отпечатано по изданию 1909 г. СПб.).
134. Там же, с. 44 - 45, 48 - 49, 109.
135. Шереметев Дмитрий Сергеевич (1869 - 1943), граф, флигель-адъютант, сын графа С. Д. Шереметева; Шереметева Ирина Илларионовна (1872 - 1959), урожденная Воронцова-Дашкова, жена Д. С. Шереметева.
136. Великая княгиня Елисавета Феодоровна и император Николай II, с. 501.
137. ОР РГБ, ф. 75, он. 1, ед. хр. 21, л. 248.
138. Волконский Сергей Михайлович (1860 - 1937) - князь, внук декабриста СТ. Волконского, камергер, директор императорских театров, историк культуры.
139. ВОЛКОНСКИЙ С. М. Ук. соч., т. 2, с. 67, 160.
140. О Е. В. Богдановиче см.: СТОГОВ Д. И. Правомонархические салоны Петербурга-Петрограда (конец XIX - начало XX века). СПб. 2007, с. 125 - 147. Князь Волконский характеризует генерала Е. В. Богдановича следующим образом: "Человек богомольный, можно сказать, лбом достучавшийся до заметного положения в кругах правительственных и чиновного духовенства. Богданович был одним из тех удивительных явлений, которыми довольно богато последнее двадцатилетие нашего императорского периода... Таковы: князь Мещерский, издатель "Гражданина", генерал Богданович, оккультист француз Папюс, заменивший его, чуть ли не парикмахер, Филипп... темный князь Андронников и, наконец - Распутин... Это, конечно, ступени, которыми самодержавие сходило в могилу...". ВОЛКОНСКИЙ С. М. Ук. соч., с. 66 - 67.
141. Там же, с. 67.
142. СОЛОВЬЁВ Ю. Б. Самодержавие и дворянство в 1902 - 1907. Л. 1981, с. 75.
143. ФРИЗ Г. Церковь, религия и политическая культура на закате старого режима. Реформы или революция? Россия 1861 - 1917. Материалы международного коллоквиума историков. СПб. 1992, с. 33.
144. BOMPARD M. Mon ambassade en Russie. 1903 - 1908. P. 1937, p. 25 - 26, 30 - 31.
145. МОСОЛОВ А. А. При дворе последнего императора. Записки начальника канцелярии министра двора. СПб. 1992, с. 177.
146. ФРИЗ Г. Ук. соч., с. 34 - 35.
147. УРУСОВ С. Д. Ук. соч., с. 324 - 325, 335 - 336.
148. А. А. Мосолов отмечает в своих воспоминаниях, что раку с мощами канонизированного Серафима три раза обносили вокруг собора При этом остальные несли по очереди, но "государь не сменялся". МОСОЛОВ А. А. Ук. соч., с. 178.
149. Дневники императора Николая II, с. 740 - 742.
150. УОРТМАН Р. С. Ук. соч., с. 524 - 525.
151. Великая княгиня Елисавета Феодоровна и император Николай II, с. 646.
152. ОР РГБ, ф. 126, т. 1, ед. хр. 13, л. 250.
153. ВЕЛЬЯМИНОВ Н. А. Поездка с Царем на богомолье в Саровскую пустынь летом 1903 г. Великая княгиня Елисавета Феодоровна и император Николай II, с. 647.
154. МОСОЛОВ А. А. Ук. соч., с. 179 - 180.
155. Историческое паломничество нашего царя в 1913 году. СПб. 1914, с. 12 - 144; ДЖУНКОВСКИЙ В. Ф. Воспомнания. Т. 2. М. 1997, с. 192 - 215; УОРТМАН Р. С. Ук. соч., т. 2, с. 630 - 647.
156. КИРЕЕВ А. А. Ук. соч., с. 55 - 56.
157. Филипп, Низьер Вашоль Филипп (1849 - 1905), француз, уроженец Лиона, спирит, предсказатель, врачеватель. Был близок к кругу императорской семьи.
158. КИРЕЕВ А. А. Ук. соч., с. 117.
159. ПОЛОВЦОВ А. А. Ук. соч., т. 3, с. 157.
160. МЕЙЛУНАС А., МИРОНЕНКО С. Николай и Александра. Любовь и жизнь. М. 1998, с. 224.
161. ТОЛСТОЙ И. И. Ук. соч., с. 485 - 486, 626.
162. Там же, с. 488.
163. ПОЛОВЦОВ А. А. Ук. соч., т. 4, с. 115.
164. Цит. по: Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны, с. 131, 133.