Таньшина Н. П. Княгиня Д. Х. Ливен и император Николай I

   (0 отзывов)

Saygo

Таньшина Н. П. Княгиня Д. Х. Ливен и император Николай I // Новая и новейшая история. - 2009. - № 4. - C. 130-149.

Личность княгини Дарьи Христофоровны Ливен (1785 - 1857) вызывает весьма активный интерес как зарубежных, так и отечественных исследователей1. Историки вновь обращаются к изучению деятельности этой незаурядной женщины, которую по праву можно считать одной из ключевых фигур европейской теневой дипломатии первой половины XIX в. Исследованию этой темы способствует и богатейшее документальное, прежде всего эпистолярное, наследие Дарьи Христофоровны, представленное тысячами писем, политических заметок и дневниковых записей. Из неопубликованных источников, хранящихся в российских архивах, наибольший интерес представляют документы Государственного архива Российской Федерации. В первую очередь речь идет о переписке Д. Х. Ливен с императрицей Александрой Федоровной за 1832 - 1856 гг., хранящейся в фонде "Коллекция документов Рукописного отделения библиотеки Зимнего дворца". Эти документы, мало задействованные исследователями, позволяют существенно расширить представление о деятельности Д. Х. Ливен, а также скорректировать имеющиеся в исторической науке стереотипы относительно ее роли в переговорах, предшествовавших Крымской войне.

Еще одну важную группу неопубликованных источников составляет переписка Дарьи Ливен с родственниками, прежде всего с братом Александром Христофоровичем Бенкендорфом и с племянником Константином Константиновичем Бенкендорфом2.

Не меньший научный интерес представляют опубликованные источники, а именно - обширнейший обмен корреспонденцией между княгиней Ливен и ведущими европейскими политиками и дипломатами: австрийским канцлером К. Меттернихом, английскими политиками лордом Греем и лордом Абердином, оживленная и весьма содержательная переписка с министром иностранных дел Франции Ф. Гизо, с леди Пальмерстон, супругой ведущего английского политика Г. Дж. Пальмерстона, с А. Бенкендорфом во время пребывания Дарьи Христофоровны в Лондоне3. В настоящее время некоторые публикации переиздаются.

Кроме того, богатейший материал содержится в обширной мемуарной литературе, воспоминаниях, работах публицистического характера, где дается оценка деятельности княгини Ливен современниками. Особый интерес представляют дневниковые записи герцогини Доротеи де Дино, племянницы Ш.-М. Талейрана, воспоминания А. де Буань, хозяйки модного литературно-политического салона в Париже эпохи Реставрации и Июльской монархии, публицистические работы Ф. Гизо4.

Thomas_Lawrence.thumb.jpg.4dd197423859c4

Доротея Христофоровна Ливен

Christofor_Lieven_by_Lawrence.thumb.jpg.

Христофор Андреевич Ливен

* * *

Жизнь Доротеи, или, как ее называли в России, Дарьи Ливен, урожденной Бенкендорф, с детских лет была связана с императорским двором. Ее мать, баронесса Анна-Юлиана Шеллинг фон Канштадт, впоследствии вышедшая замуж за военного губернатора Риги Христофора Ивановича Бенкендорфа, прибыла в Россию в 1776 г. в качестве фрейлины будущей императрицы Марии Федоровны, супруги императора Павла I. После смерти в 1797 г. госпожи Бенкендорф ее сыновья Александр и Константин и дочери - старшая Мария и младшая Даша - остались на попечении императрицы, которая заботилась о них до самой своей смерти. Она обеспечила их материально, дала сестрам приданое и в своем завещании просила императора оказать покровительство детям особы, которая была "ее ближайшим другом и память о которой была ей всегда дорога"5. Императрица, опекавшая Смольный институт, устроила туда сестер Бенкендорф, хотя они уже вышли из того возраста, когда девочек принимали в Смольный. Там они получили лучшее по тем временам образование. По окончании обучения императрица позаботилась обустройством их личной жизни. В 1799 г. Дарья была пожалована во фрейлины, а уже в следующем году выдана замуж за любимца Павла I 26-летнего Христофора Андреевича Ливена (1774 - 1839) - военного министра, генерал-лейтенанта, который своей быстрой карьерой во многом был обязан матери, Шарлотте Карловне, являвшейся воспитательницей внуков императрицы Екатерины II и 45 лет состоявшей при дворе. Император Павел I в свою очередь покровительствовал братьям Бенкендорфам.

Смерть Павла I и восшествие на престол императора Александра I не изменили привилегированного положения семьи Ливен. Дарья находилась при дворе, ведя веселую светскую жизнь и являясь восторженной поклонницей молодого императора. Граф Ливен оставил пост военного министра, но продолжал пользоваться полным доверием Александра I.

В конце 1810 г. он был назначен чрезвычайным посланником и полномочным министром в Берлине. Там супруги Ливен пробыли до лета 1812 г., а уже 5 сентября 1812 г. граф получил очень важный пост посла в Великобритании, где и началась дипломатическая карьера его супруги.

По многочисленным отзывам современников, именно Д. Ливен являлась настоящей посланницей Российской империи в Лондоне в 1812 - 1834 гг., превосходя своего мужа и политическим талантом, и дипломатическими способностями. Как отмечал авторитетный английский исследователь Х. Темперли, никогда еще иностранка не получала сведений об английском обществе из первых рук и не обладала в нем большим влиянием6.

После нескольких лет пребывания в британской столице графиня Ливен неофициально становится одной из центральных фигур европейской дипломатии. Она ведет активную переписку с вице-канцлером К. В. Нессельроде, с вдовствующей императрицей Марией Федоровной, а с 1832 г. - с супругой Николая I императрицей Александрой Федоровной. Переписка с императрицей продолжалась до 1856 г., с перерывом в 1836 - 1842 гг.

Д. Ливен неоднократно поручались важнейшие дипломатические миссии. В частности, в 1825 г. графиня была вызвана в Санкт-Петербург для выполнения особо важного задания императора Александра I: она должна была содействовать русско-английскому сближению. Сам факт, что именно Дарью Христофоровну, а не ее мужа вызвали в Петербург, показателен: Нессельроде хорошо знал о ее истинной роли в российском посольстве, ценил ее ум, политические способности, ее связи и контакты в Англии. Дарья Христофоровна произвела очень сильное впечатление на императора. После первого же разговора с ней он заметил ее брату А. Бенкендорфу: "Ваша сестра покинула нас молодой женщиной; сегодня я нашел ее государственным деятелем"7.

В то же время этот визит показателен и в другом плане: хотя Ливен всегда была предана интересам России, служить отечеству она могла только за его пределами. По складу ума она стала совершенно западным человеком; ей была абсолютно чужда придворная лесть, и, несмотря на радость оказаться на родине, она очень тяготилась "невыносимым придворным этикетом". "Я видела это зрелище прежде, - писала она, - но я не думала о нем; сегодня же оно меня поразило... Эти занятия пустыми делами; эта важность, которая придается мелочам; эта манера каждого русского спешить, чтобы потом долго ждать; это абсолютное самоуничижение и подобострастность к персоне суверена. Все это разительно отличалось от страны, откуда я приехала"8.

Еще большее, если не сказать, шокирующее впечатление "западные манеры" Дарьи Христофоровны произвели на опытного царедворца Нессельроде. Как отмечала Ливен в своих "Политических воспоминаниях о союзе с Англией", вице-канцлер, страшно робевший перед государем, поразился смелости, с которой она беседовала с царем, а ее саму поражал страх министра при общении с императором: "Никогда еще он не осмелился дискутировать с ним (Александром I. - Н. Т.)"9. Сказывались 12 лет, проведенных в Англии, где Ливен была накоротке с королем, ведущими государственными деятелями. Она уже привыкла к совершенно иному, европейскому стилю жизни. Удивление Нессельроде, как верно подметил П. Ю. Рахшмир, в известной мере помогает понять, почему ей так и не удастся адаптироваться к российской действительности и почему она предпочтет жить за границей10.

С глубокой скорбью графиня Ливен встретила известие о смерти императора Александра I. 15 (27) декабря 1825 г. она писала из Брайтона Чарльзу Грею, с которым незадолго до этого у нее завязалась переписка: "Император Александр был наилучшим из государей - наиболее гуманный, благородный и справедливый из людей. В течение своего двадцатипятилетнего самодержавного правления он пользовался этой властью только для того, чтобы делать добро. Его память будет благословляема долгое время, пока существует русский народ"11.

Восшествие на престол Николая I еще больше упрочило положение супругов Ливен. Одним из первых официальных актов царя стало утверждение Христофора Андреевича на высоком посту официального представителя Российской империи в Лондоне. Затем последовало приглашение прибыть в Петербург, где посланник удостоился важной роли на церемонии коронации, царь пожаловал ему княжеский титул12. Теперь уже княгиня, Дарья Христофоровна с восторгом отзывалась о новом императоре, в частности, в письме А. Бенкендорфу от 13 августа 1826 г.: "Я приписываю себе заслугу, что я предугадала в великом князе Николае Павловиче великого человека... Мой муж, обыкновенно весьма сдержанный, в совершенном восторге от него. По возвращении сюда он (Х. А. Ливен. - Н. Т.) был принят всеми особенно любезно; его приглашали король, министры и многие другие лица, желавшие поговорить с ним. Так как, надобно признаться, я довольно любопытна, то и я не давала ему покоя"13. Несколько месяцев спустя она писала брату: "Я в восторге от всего, что ты мне пишешь об императоре, он уже пользуется за границей выдающейся славою. Принимая во внимание, как трудно упрочивается слава вообще, можно подумать, что он царствует уже лет двадцать, такое составилось о нем громкое мнение. Европа признала за ним ум, твердость характера и справедливость - это сделалось его credo"14.

В 1828 г., после смерти Шарлотты Карловны Ливен, император Николай передал Дарье Христофоровне звание статс-дамы и воспитательницы императорских детей.

* * *

В 1834 г. князь Ливен был отозван со своего дипломатического поста в Лондоне. Поводом послужил конфликт из-за предполагавшейся кандидатуры посла Великобритании в России Стратфорда Каннинга, которая не устраивала российское министерство иностранных дел. Истинные же причины заключались в возникновении противоречий между двумя странами по широкому кругу вопросов: восточному, польскому, португальскому. Князя Ливена обвиняли в том, что он едва ли не умышленно еще больше запутал их.

После возвращения в Петербург Христофор Андреевич был назначен попечителем при 16-летнем наследнике престола цесаревиче Александре и стал членом Государственного совета. Дарье Христофоровне было поручено обучать наследника манерам и искусству общения в свете.

8 сентября Ливены поселились в Царскосельском дворце, где им было отведено казенное помещение, поскольку своего дома у них не было. Царь сделал все, чтобы отъезд из Лондона не казался им немилостью. Действительно, как отмечала герцогиня де Дино, новое назначение князя было обставлено так, что "могло польстить его самолюбию и утешить"15. Для княгини привыкание к новым условиям оказалось очень тяжелым. Однообразие жизни в Царском Селе, строгая дисциплина, царившая при дворе, необходимость вечно и во всем повиноваться и полное отсутствие той кипучей общественной деятельности, к которой она привыкла во время своего многолетнего пребывания в Лондоне, ее тяготили. "Мои письма глупы и неинтересны, - отмечала она, - я так привыкла наполнять их описанием событий, важных или просто забавных, что я совершенно не умею описать ту монотонную, однообразную жизнь, какую я веду. Колебания термометра - вот все наши события! Выше он или ниже нуля? Вот ежедневно великий для нас вопрос. В Лондоне я имела другие интересы"16.

Княгиня пробыла в России семь месяцев. Ее отъезд за границу ускорило ужасное несчастье: в марте 1835 г. в Дерпте умерли от скарлатины два ее младших сына - Георгий и Артур, пятнадцати и десяти лет. Она больше не могла выполнять свою роль верного советника при попечителе цесаревича. К тому же трагедия подорвала ее здоровье, и так неважное. Врачи предписали ей на время уехать из России.

Получив разрешение, в начале апреля 1835 г. Д. Ливен отправилась в сопровождении мужа в Берлин, где он ее оставил, чтобы вернуться к своим обязанностям. Христофор Андреевич и брат Александр настаивали на том, чтобы после окончания курса лечения она поселилась в Царском Селе. Но княгиня уже приняла решение не возвращаться на родину. В одной из бесед с герцогиней де Дино Ливен обмолвилась, что они с мужем уже давно разместили все свои сбережения за границей, "чтобы быть защищенными от царских указов"17. К тому же в Бадене, как и в Берлине, доктора единодушно утверждали, что ей не пережить зимы в России. В конце августа, когда курс лечения в Бадене подходил к концу, она начала высказывать в своих письмах желание обосноваться в Париже.

Между тем по российским законам эмиграция рассматривалась как преступление и могла караться ссылкой и конфискацией имущества. В соответствии с указом Его Императорского Величества от 27 апреля 1834 г., "наличное имущество лица, безвестно отсутствующего, берется... в опеку. Доходы, с оного собираемые, за уплатою долгов и за назначением приличного, по усмотрению опеки, содержания жене и детям, в России пребывающим, отсылаются в Кредитные установления". После установления опеки в официальных российских изданиях печатались соответствующие объявления. Если по истечении шестимесячного срока после публикации человек не объявлялся, он считался "оставившим отечество, и вследствие того имущество его остается по смерть его в опекунском управлении, на основании 2-й статьи сего указа". "Срок дозволенного пребывания за границей с узаконенным паспортом" по этому указу определялся так: для дворян - пять лет, для "всех прочих состояний" - три года; для более длительного пребывания за границей нужно было получить личное разрешение императора или отсрочку, что было явлением весьма редким18.

Именно на это разрешение и уповала Дарья Христофоровна. Она писала брату: "Доктора запрещают мне ехать в Италию, тем более что там холера. Мне необходим умеренный климат, но главное, ум мой должен быть занят. Это единственное для меня лекарство, единственное средство продлить мое существование. Моему телу необходим отдых, а для ума мне необходима пища. Я постараюсь найти и то, и другое в кругу моих друзей... Я предполагаю провести там (в Париже. - Н. Т.) осень. Мне кажется, дорогой брат, что я слишком дорого заплатила за право искать утешения в моем ужасном горе там, где я могу найти его. Если на это необходимо получить разрешение императора, то я полагаю, что он не откажет мне в этом"19.

Однако Николай I отнюдь не был согласен с тем, чтобы его подданная, за которой еще в Лондоне закрепилась слава интриганки, обосновалась в Париже, в этом эпицентре революций, к тому же свободная от каких-либо ограничений формального характера. Так начался многолетний конфликт между Дарьей Ливен и Николаем I.

Очень скоро Дарья Христофоровна почувствовала изменившееся отношение к ней со стороны правящих кругов России, прежде всего по поведению графини М. Д. Нессельроде, которая той же осенью отдыхала в Баден-Бадене. Ливен жаловалась брату: "Это меня огорчает и вместе с тем удивляет. До сих пор я везде имела счастье сохранить доброе расположение людей, кои считали меня в числе своих друзей. Ныне мое несчастье как будто дает мне на это еще более права. Но я в этом ошиблась, и я чрезвычайно этим оскорблена. Мне до сих пор не приходилось испытать такой изменчивости. Я считаю это естественным последствием того, что все русские, особенно дорожащие высочайшей милостью, подражают во всем г-же Н. и поэтому избегают меня. Это мне испортило мое пребывание здесь".

Она просила брата заступиться за нее перед царем и разрешить ей остаться в Париже: "Убедите императора отнестись благосклонно к моей просьбе, ибо мысль заслужить его неодобрение омрачает мне те немногие радости, которые я могу еще найти"20.

Между тем князь Ливен, действуя строго в соответствии с указаниями царя, писал жене, что он "разрешает ей жить где бы то ни было, где она пожелает, только не в Париже"21. Но княгиня не изменила своих планов. За зиму в Париже у нее уже завязались дружеские отношения со многими французскими политиками. Она познакомилась с Ф. Гизо, П. Берье, А. Тьером, Л. Моле. Извещая брата о своем решении провести и следующую зиму в Париже, она послала ему медицинское свидетельство с просьбой предоставить его государю.

Париж, его атмосфера оказались именно тем лекарством от душевных и физических страданий, которое было ей нужно. Политика являлась главной страстью княгини Ливен, извлекавшей информацию откуда только можно: из светских бесед и дипломатических депеш, из газет и писем. По словам герцогини де Дино, "получение новостей и разговоры ей необходимы, и она знает лишь одно уединение - для сна"22. Скука охватывала княгиню всякий раз, когда она оказывалась вдали от источников информации и средоточия власти. Благодаря той же герцогине де Дино мы знаем, как вела себя княгиня вне своей "естественной среды". В июне 1836 г. она приняла приглашение герцогини провести лето в великолепном замке Талейрана Валансэ, превосходившем размерами и неслыханной роскошью дворцы многих монархов Европы, но приехав туда, уже к вечеру заскучала, несмотря на то, что "ее устроили как можно лучше и окружили всяческой заботой". А все потому, писала де Дино, что "здесь нет ни новостей, ни блеска человеческого ума - двух самых важных вещей в ее жизни. Новшества материальной жизни, воспоминания, исторические традиции, красоты природы, спокойная домашняя жизнь, размышления - ничто из этого не было ее привычкой"23.

Сюда, в Валансэ, Ливен было доставлено письмо от мужа, который сообщал о негативной реакции императора Николая на ее пребывание в Париже, причиной которой стал парижский салон княгини. Де Дино записала в своем дневнике 10 июня: "В Санкт-Петербург передавали разговоры и целые речи, которые якобы произносила княгиня и которые, конечно, являлись выдуманными, поскольку она была верна своему хозяину. Но если ты много общаешься и если ты у всех на виду, то в любом случае ты будешь скомпрометирован. Это очень возмутило княгиню"24.

Оставшиеся летние месяцы княгиня провела в Бадене, не получая писем от мужа, послушно выполнявшего волю императора, о чем Дарья Христофоровна сообщала графине Аппоньи, супруге австрийского посла во Франции: "Я не могу строить никаких планов относительно будущего; я не знаю, где я буду в сентябре"25.

В ее письмах постоянно повторяются жалобы на скуку, дурную погоду, упорный кашель, ревматизм, отсутствие писем от мужа, но вместе с тем видно, что княгиню уже захватил Париж и она только и думает, как бы вернуться туда. "Я думаю сегодня о Париже немного более, чем обыкновенно, - писала она в августе, - так как вы переживаете теперь министерский кризис. Я сожалею о том, что Тьеру придется выйти из министерства, так как Вы знаете, что я питаю к нему симпатию, и он любит власть, как всякий человек. Мне очень хочется знать, кто заменит его"26.

Княгиня все еще надеялась, что встреча с мужем состоится, и писала об этом лорду Абердину 18 июля: "Мой муж приедет навестить меня, вероятно, в конце лета, и тогда мое будущее определится"27. Кроме того, она не теряла надежды, что ей удастся получить разрешение остаться за границей, в Париже; об этом она лично просила императора Николая. В ее письме царю от 18 (30) августа 1836 г. говорится: "Мое пребывание в Париже - это вопрос не выбора, но настоятельной необходимости; рассмотрев его с этой точки зрения, Ваше Императорское Величество не откажет мне"28.

Она постоянно отправляла в Россию медицинские свидетельства, в которых отмечалось, что Италия, Германия и особенно Россия противопоказаны ей и что доктора настаивают на ее немедленном возвращении в Париж. "Мне будет очень грустно, если мой муж не поверит мне", - писала она Христофору Андреевичу 5 (17) сентября 1836 г.29

В сентябре 1836 г., находясь в Бадене, княгиня получила долгожданное письмо от брата: "Его Императорское Величество Вам ничего не запрещает и предоставляет полную свободу действий, сожалея только о том, что Ваши привычки и вкусы отдаляют Вас от Вашей родины"30.

Почему император был против проживания Дарьи Ливен в Париже? Представляется, что определяющим фактором для Николая I явился выбор княгиней именно Парижа, столицы Франции, центра революционных потрясений и бунтов, страны, управляемой королем-узурпатором. То, что княгиня Ливен, особа, приближенная к императорской фамилии, предпочла Санкт-Петербургу именно этот город, Николай I никак не мог принять.

Так полагала и сама Дарья Христофоровна. В письме Гизо от 25 сентября 1837 г. она отмечала: "В моей стране, сударь, я очень знатная дама; я стою выше всех по своему положению при дворе и, главное, потому, что я единственная дама во всей Империи, по-настоящему близкая к императору и императрице. Я принадлежу к императорской семье. Таково мое общественное положение в Петербурге. Вот почему так силен гнев императора; он не может допустить, что родина революций оказала мне честь и приняла меня"31.

Кроме того, зная Ливен, которую многие сильные мира сего считали "опасной женщиной", царь понимал, что она не будет вести в Париже спокойный, размеренный образ жизни, не привлекая к себе внимания, а вновь, как и в Лондоне, окажется в центре светской и дипломатической жизни, но теперь уже действуя абсолютно свободно, не будучи скованной официальным статусом и инструкциями.

Герцогиня де Дино 15 августа 1837 г. сделала следующее замечание, которое в определенной степени объясняет гнев Николая: "Я знала стремление Ливен влиться в парижскую жизнь, но я не считала, что она пытается подменить собой посольство России. Ее нынешнее положение нейтрально и не чревато последствиями, в то время как официальный статус грозит неисчислимыми затруднениями"32.

Сама Дарья Христофоровна тоже полагала, что император ставил ей в вину ее салон в Париже, но, защищаясь, совершенно иначе определяла его характер: "Политический салон, это неправда! Да, конечно, у меня бывают политические деятели, то есть все выдающиеся по уму из разных партий, но, в общем, бывает всего пять французов: Моле, Гизо, Тьер, Берье и герцог де Ноай. Как видите, это люди всяких оттенков. Из числа их у меня бывают запросто только первые два, и я глубоко уважаю того и другого. Но разве я говорю с ними о политике? Что мне до нее теперь?.. Вас, быть может, удивит, если я Вам скажу, что с г-ном Гизо, например, мы говорим преимущественно о религии... Вот лица, которые бывают у меня, да еще некоторые дипломаты с самыми прекрасными принципами, несколько знакомых англичан, путешественники - австрийцы, наш посланник, который навещает меня ежедневно. Вот, дорогой брат, как я провожу время; по вечерам я всегда дома; я никогда нигде не бываю, ни в гостях, ни в театре, ни где бы то ни было. Объясните мне, что худого в подобной жизни?"33.

О беспочвенности обвинений в свой адрес княгиня писала и Ф. Гизо: "Я всегда была в курсе европейской политики. Но я всегда воспринимала политические интриги во Франции только как повод для шуток... То, что происходит здесь, - это забавный спектакль. Но только спектакль, которым я наслаждаюсь в моем маленьком кругу, невинно и беспечно"34.

Американская исследовательница Дж. Кромвель в своей недавней работе о Д. Ливен подметила еще одну характерную деталь. Оказавшись в Париже, княгиня с большим энтузиазмом возобновила свои прежние знакомства. Одними из близких ей людей, как уже упоминалось, стали Ш.-М. Талейран и его племянница. Российский самодержец, ненавидевший этого политика и считавший его заклятым врагом России, не мог принять таких предпочтений своенравной княгини. А тем более, когда узнал, что Ливен принимает приглашения Талейрана и является частой гостьей в его замке35.

* * *

Несмотря на требование русского правительства, Дарья Христофоровна решила остаться в Париже и скоро уже вела тот образ жизни, который только и представлял для нее интерес. Как записала в своем дневнике де Дино, "она считала себя вправе остаться здесь ad vitam oeternam ("на вечные времена". - Н. Т.) без каких-либо притеснений"36. Герцогиня также отмечала, что если княгиня "снова окажется во власти императора или вне пределов Франции, она исчезнет, подобно старой московской бороде"37.

Созданный Ливен литературно-политический салон вскоре затмил по своей популярности даже знаменитый салон мадам Рекамье, славившейся умением соединять людей самой различной политической ориентации. Салон - это прежде всего пространство, где происходит светское общение. В то же время салон - это пространство политическое. Можно согласиться с мнением французской исследовательницы А. Мартен-Фюжье, что в то время не существовало границы между политическими занятиями, парламентскими дебатами и салонами, каждый из которых мог похвастать своим "тенором". В так называемых политических салонах, по сути дела, происходило вечернее продолжение той политической игры, которая велась днем: депутаты и все остальные гости обсуждали последнее заседание палаты, обменивались сведениями и мнениями38.

Салон Ливен имел немаловажное значение для России в условиях непростых франко-русских отношений и частой смены послов, которых с 1841 г. сменили поверенные в делах39. Частая смена послов не позволила русской миссии в Париже принимать полноправное участие в светской жизни. Кроме того, как отмечал Р. Аппоньи, царь выделял русским дипломатам слишком скромное содержание. При графе Палене в русском посольстве очень редко устраивали большие приемы, а русские подданные, оказавшиеся в Париже, жаловались на отсутствие протекции со стороны посла40.

Итак, всего за два года пребывания в Париже княгиня создала себе солидное положение. Она тщательно скрывала свои материальные и душевные заботы ото всех, кроме одного человека, которому вскоре стала поверять свои тайны. Этим человеком был Франсуа Гизо. Их многолетней дружбе суждено было сыграть существенную роль в определенной стабилизации русско-французских отношений в годы Июльской монархии.

В начале июля 1837 г. княгиня отправилась в Лондон, где только что скончался Вильгельм IV и на престол вступила юная королева Виктория. По приезде в Лондон она получила письмо от мужа, который уведомлял, что едет в Германию на воды, а оттуда в Италию и, поскольку не может взять ее с собой, просит назначить на его пути какое-нибудь место, где они могли бы встретиться, но только не во Франции. Поручая своему другу, графу А. Ф. Орлову41, направлявшемуся в Лондон, передать княгине это письмо, князь настоятельно просил его убедить Дарью Христофоровну в необходимости этого свидания. Однако Орлов, увидев слабое состояние здоровья княгини, посоветовал ей назначить мужу встречу в Гавре или Дьеппе. Княгиня так и написала мужу, подчеркнув, что может с ним увидеться только во Франции, и как можно ближе к Парижу. Ливен писала Гизо 25 июля: "Хотя моему мужу нет места ни в моей душе, ни в моем сердце, он меня любит, он заботится обо мне, я ему принадлежу. Это - близость, привычка, все то, что так необходимо, так мило женщине. Но для меня началась другая жизнь"42.

В начале августа она покинула Лондон и направилась в Париж ожидать там ответа от мужа. По дороге ее состояние резко ухудшилось, и 6 августа княгиня была вынуждена остановиться в Аббевилле. В Париж она прибыла лишь 10 августа. Все это время княгиня вела активную переписку с мужем, о чем сообщала Гизо, находившемуся в Валь-Рише: "Мы пишем друг другу каждый день; это настоящий журнал. Я не могу больше этого выносить. Через несколько дней я должна получить его ответ на мое предложение встретиться на территории Франции и на мое заявление, что я могу встретиться только на этих условиях"43.

Однако вскоре княгиня получила известие от сына Александра из Бадена, сообщавшего, что отец не приедет во Францию. 1 сентября 1837 г. она писала своей подруге леди Каупер, в замужестве Пальмерстон: "Мой муж отказался приехать навестить меня, а мой доктор запрещает мне уезжать. Я написала ко двору с просьбой дать моему мужу разрешение приехать ко мне. Это единственное, что я могла сделать"44.

Об этом княгиня сообщала и лорду Грею: "Император не разрешает моему мужу встретиться со мной. Доктора, со своей стороны, категорически запрещают мне путешествовать. Даже короткое путешествие в Англию принесло мне столько страданий! Никто в России не верит, что я действительно больна... Одним словом, они хотят, чтобы я приехала жить в Петербург, и с целью заставить меня сделать это они готовы лишить меня всех средств к существованию. Для меня сейчас ехать жить в Петербург, значит ехать туда умирать"45.

Тем временем связь Ливен и Гизо стала предметом обсуждений в парижском обществе. 18 сентября 1837 г., т. е. в самом начале их романа, герцогиня де Дино отметила в своем дневнике: "Я получила вчера письмо от Моле. Он с досадой пишет о внимании, которым Гизо окружил мадам Ливен, принимающую это с воодушевлением"46. Сама княгиня не скрывала этой связи. Она показывала письма Гизо леди Гренвил, супруге английского посла, которая рыдала от наплыва эмоций, и посвящала в свои тайны лорда Абердина. Мадам де Кастеллан и герцогиня де Дино обсуждали подробности их отношений. По словам де Дино, по Парижу ходили слухи, что "характер отношений между Гизо и Ливен возмущает общественность и, возможно, это станет предметом обсуждений в палате депутатов"47. Вскоре об этой связи стали писать в газетах. 18 сентября 1837 г. в проправительственной газете "Le Temps", в разделе "Политическая хроника" появилась статья, озаглавленная "Влюбленный доктринер".

Конечно, об этом романе стало известно и Христофору Ливену. Статья в "Le Temps" привела его в бешенство. И дело было не только в ревности: связь его жены с французом, к тому же простым буржуа, хоть и министром, компрометировала Христофора Андреевича при дворе, в российском обществе. Князь призывал супругу вспомнить о ее долге жены и матери, поразмыслить над своим поведением. Княгиня писала Гизо 27 сентября: "Но, боже мой, чего он хочет? Может быть, он требует развода? Почему? Потому что я остаюсь больная в Париже?"48. Князь приказывал супруге немедленно покинуть Париж и заканчивал свое письмо от 19 сентября следующими словами: "Я настоятельно требую категорического ответа, ибо я сам обязан дать через некоторое время отчет относительно тех мер, какие будут приняты мною в случае отказа с твоей стороны"49. Понятно, что Христофор Андреевич должен был отчитаться перед императором, который не меньше обманутого супруга был взбешен своеволием княгини. 24 сентября Ливен писала Гизо: "Очевидно... он обещал императору заставить меня покинуть Париж любой ценой". 21 октября 1837 г. в письме Гизо она передавала слова императора Николая, сказанные князю Ливену: "Ваша жена задела мою честь и достоинство, она единственная осмелилась подвергнуть сомнению мой авторитет. Заставьте ее подчиниться, а если Вам это не удастся, я сам ее сотру в порошок"50.

Дарья Христофоровна пыталась протестовать, напомнив мужу о мнении графа Орлова, который полагал, что она могла жить в Париже, не нарушая воли государя, подробно описывала ему свои страдания и ссылалась на заключения медиков, хотя понимала, что муж им не верит. Она жаловалась Гизо: "Ясно, что он не верит ни одному слову из медицинского сертификата. Он писал мне: "Забавно наблюдать, что врачи Гренвила советуют тебе уехать из Парижа, а твои врачи приказывают тебе остаться здесь. Они очень услужливые""51.

Княгиня обратилась также к К. В. Нессельроде и А. Ф. Орлову, умоляя их замолвить за нее слово, чтобы смягчить гнев государя. "Любезный граф, - писала она Орлову, - угрозы моего мужа станут свершившимся фактом, если я не выеду через неделю из Парижа, чтобы жить вместе с ним; он лишит меня своей поддержки, и я останусь без гроша. Вот к каким крайним мерам он будет вынужден прибегнуть, чтобы сдержать данное им, по-видимому, императору слово вызвать меня во что бы то ни стало из Франции, ибо я вижу ясно из его писем, что он обязан дать ему отчет в принятом по отношению ко мне решении. Мои письма и отзывы врачей им получены; поэтому ясно, что он желает, чтобы я уехала отсюда живая или мертвая... Нет, не может быть, чтобы император приказал моему мужу поступить таким образом с его женою... Относительно меня вопрос как нельзя более прост; надобно выяснить, не хочу я или не могу уехать из Парижа... Если будет подтверждено, что я не в состоянии уехать, то я прибегну к покровительству императора и попрошу его сказать моему мужу, что он ошибается, полагая сделать ему приятное, ставя свою жену в безвыходное положение и предлагая ей на выбор либо рисковать жизнью, уехав из Парижа, либо жить в нищете, если она останется там. Во всяком случае, я избираю последнее. Но, любезный граф, нищета, на которую я буду обречена, будет всем известна. Г-на Ливена все считали до сих пор человеком чести, дворянином. Никто не поверит, что бы он мог сделать поступок столь необъяснимый. А что касается меня, то я человек всем известный и живу на глазах у моих друзей, а вам известно, как много их у меня. Все будут доискиваться причин тех притеснений, коим я подвергнусь"52.

Княгиня искала поддержки у российских дипломатов графа П. Палена и графа П. Медема. Она писала Гизо 27 сентября: "Сегодня утром у меня был организован совет, состоящий из графа Палена и графа Медема. Мы изучали, анализировали, комментировали письмо моего мужа. Они склонны усматривать в нем только исполнение воли императора. Они ожидают от двора официальных инструкций"53.

О заступничестве она просила и брата Александра, решительно заявляя, что не может покинуть Париж: "Предпринять путешествие - значит, обречь себя на смерть. Я не доставлю мужу постыдное удовольствие сказать императору: "Ваше Величество, я исполнил ваше приказание, но моя жена умерла""54.

Однако все ее доводы были напрасны. В конце сентября князь Ливен выдвинул ей ультиматум: "Надеюсь, ты вполне поняла из моих слов, что я настоятельно требую, чтобы ты вернулась. Я предупреждаю тебя, что в случае отказа я буду вынужден принять такие меры, которые для меня очень неприятны. Поэтому объявляю тебе, что если ты не вернешься, то я прекращу высылку тебе денег. Я должен предупредить тебя также на случай, если настоящее письмо останется без ответа, что если таковой не будет получен мною через три недели, то я буду вынужден поступить так, как будто ты ответила мне отказом"55.

Княгиня писала Гизо 1 октября 1837 г.: "Знаете ли Вы, какое чувство преобладает во мне? Это великая жалость к человеку, способному на такой поступок. Очевидно, что все это было согласовано с императором, обещано императору"56.

В конце октября в Париж неожиданно приехал сын княгини Александр, посланный отцом, чтобы разъяснить матери неизменную волю императора и печальные последствия, которым она подвергает себя, оставаясь в Париже. Княгиня Ливен писала 20 октября 1837 г. Гизо: "Мой сын проведет здесь только два дня. Мы не расставались все утро, и я так ошеломлена всем тем, что он мне сказал, всем тем, что я ему наговорила, что у меня не осталось даже сил Вам написать". В другом письме она с грустью замечала: "Бедный мальчик, оказавшийся между отцом и матерью в очень неприятных обстоятельствах. У меня нет никакой надежды, что муж сюда приедет, он совсем потерял голову. Надо, чтобы я приехала к императору, но Вы понимаете, что это невозможно"57.

Однако Александр Ливен, видя состояние матери и поговорив с врачами, посоветовал ей остаться, но полагал, что вряд ли сможет повлиять на позицию отца. Дарья Христофоровна писала Гизо: "Истинную боль мне причиняет то, что мой муж не хочет ничему верить и что он выбросил медицинский аттестат, даже не читая его. Александр уедет убежденным, что я не вынесу переезда. Мой врач уже ему об этом говорил. Но его убеждение так и останется при нем; он думает, что мой муж его поддержит, только если получит приказ императора"58.

В начале следующего года князь Ливен привел в исполнение свои угрозы: он приказал своему банкиру прекратить все платежи княгине59. 21 января она сообщила об этом леди Каупер: "Я давно не получаю известий от мужа. Это невыносимо; от угроз он перешел к действиям. Мой банкир получил приказ прекратить все выплаты"60.

Княгиня очень тяжело переносила разрыв с мужем и его изменившееся к ней отношение. Х. А. Ливен в это время находился в Германии и ожидал цесаревича Александра, которого сопровождал в путешествии по Европе. Он упорно отказывался приехать к жене в Париж, о чем Ливен писала леди Каупер 2 марта 1838 г. В этом же письме Дарья Христофоровна позволила себе выразить свое мнение о суверене: "Император очень жесток, если он вмешивается в отношения между мужем и женой". В другом письме леди Каупер, от 1 октября 1838 г., она писала о реакции Николая I: "Императорский гнев против Парижа и меня, обитающей в этом греховном городе, силен как никогда. Это забавная ситуация, но я останусь здесь, потому что я не представляю, где бы я еще могла жить".

Жалуясь подруге на отсутствие новостей от мужа, княгиня восклицала: "Какое экстравагантное родство!"61, - а в письме лорду Грею с грустью отмечала: "Вы не спрашиваете императора Николая, можете ли Вы осмелиться любить меня и можете ли Вы осмелиться сказать мне это!"62. Лаконичнее всего свое возмущение княгиня выразила в письме Гизо от 8 июля 1838 г.: "Что за страна, что за государь, что за отец!"63

Гизо также не скрывал своего негодования действиями Николая I и князя Ливена, отмечая, что от них "всего можно ожидать". Гизо сообщал княгине, что известный французский геолог Эли де Бомон прислал ему заметки о путешествии на Этну, и сравнивал поведение императора и князя Ливена с извержением вулкана: "Земля в любой момент может разверзнуться у Вас под ногами. То же самое и с варварами. Ни в чем нет уверенности"64.

В это время на княгиню обрушилось еще одно несчастье: в июне 1838 г. в Америке скончался ее сын Константин. Причем император запретил сообщать ей об этом, и Дарья Христофоровна узнала о смерти сына, лишь получив обратно посланное ему письмо с пометкой "скончался". Между тем, по словам княгини, ее петербургский банкир сообщил ей, что еще 6 июля он отправил известие об этом трагическом событии Христофору Андреевичу. Княгиня в отчаянии писала лорду Грею: "И это отец моего сына! Мой муж оставляет меня в абсолютном неведении, видимо, желая, чтобы я узнала обо всем таким ужасным образом! Он не подумал ни о своей жене, ни о своих детях. Мой бедный мальчик! Ему так доставалось от его отца при жизни, и теперь, когда он умер, его отец отказывается сообщить об этом". "Мне, матери его сына, - продолжала Дарья Христофоровна, - он, его отец, не пишет потому, что я в немилости при дворе. Россия ужасная страна; человек должен в ней отказаться от всех естественных чувств и самых священных обязанностей в жизни"65.

А. Бенкендорф объяснял такое жестокое поведение князя Ливена стремлением отомстить за многие годы доминирования жены: "Может быть, и это понятно, что он и теперь мстит тебе: он так долго терпел над собою твое умственное превосходство". Дарья Ливен отвечала брату: "Это превосходство, ежели оно существовало, было посвящено служению ему в продолжение очень многих лет"66.

Итак, не имея официального разрешения и находясь в весьма непростой финансовой ситуации, княгиня приняла решение остаться в Париже. В июле 1838 г. с улицы Риволи она переехала в предместье Сент-Оноре. Княгиня поселилась в доме N 2 на улице Сен-Флорантен, в особняке Талейрана, в котором тот в 1814 г. принимал императора Александра I67. После смерти прославленного дипломата его племянница, герцогиня де Дино, продала дом Джеймсу Ротшильду, который в свою очередь сдал антресоли в этом особняке княгине Ливен.

Здесь она прожила 20 лет, ежедневно после полудня и по вечерам принимая у себя виднейших европейских дипломатов и политиков. Как было подмечено журналистами, княгиня неслучайно обосновалась в доме, где прежде жил великий дипломат: она была его истинной наследницей. А. Тьер называл ее салон "обсерваторией для наблюдений за Европой"68.

* * *

С 1838 г. отношения между супругами были, по сути, прерваны. С Христофором Андреевичем Дарья Ливен так и не встретилась, писем от него почти не получала. "Никаких новостей, которые могли бы прояснить тайну этой грустной истории. Мне никто об этом ничего не пишет; я не получила ни единой строчки от моего мужа"69, - писала она лорду Грею 10 декабря 1838 г.

Христофор Ливен в это время находился в Италии, в Риме, сопровождая цесаревича Александра Николаевича во время его путешествия. Там же был и сын княгини Александр, от которого Дарья Христофоровна получила письмо, содержавшее неожиданную новость: князь Ливен "твердо решил приехать в Париж как можно скорее после окончания европейского путешествия цесаревича и провести там зиму". Это известие, если судить по письмам княгини, необычайно ее обрадовало. Как писала она мужу 9 января 1839 г., "это был первый счастливый момент за многие годы и лучший за прошедшие полтора года! Эти восемнадцать месяцев были такими печальными, такими болезненными! Но в итоге я смогу забыть страдания. Я хочу забыть их все и вновь обрести счастье видеть себя рядом с Вами"70.

Но вскоре Александр сообщил, что Христофор Андреевич тяжело заболел. Княгиня в письмах выражала свое участие и заботу, повторяла желание восстановить отношения, обещала регулярно писать князю (Александр упоминал, что отцу доставляло удовольствие чтение ее писем). Надеясь, что супруг сменил гнев на милость, она просила его восстановить выплату ей денег71. Однако 10 января 1839 г. князь Ливен умер.

Несмотря на видимое охлаждение между супругами, смерть мужа оказалась для княгини тяжелым ударом. Она признавалась лорду Грею: "Последние годы моей жизни, как Вы знаете, я жила вдали от мужа, и последние месяцы он почти не писал мне из уважения к воле императора, которому считал своим долгом повиноваться... По окончании воспитания и путешествия цесаревича по Европе муж мой должен был приехать ко мне для отдыха после пятидесятилетней службы. И вот накануне исполнения этого плана смерть отняла у меня человека, с которым я была связана на протяжении тридцати восьми лет моей жизни, с которым я пережила хорошие и тяжелые дни, величайшие радости и величайшие несчастия. Я не получила ни одного слова сочувствия и симпатии от императора"72.

В другом письме лорду Грею Ливен сообщала, что ее сыновья после смерти отца встречались с императором и что он отнесся к ним, как к членам своей семьи. Княгиня передавала Гизо слова императора, сказанные ее сыновьям: "Держитесь возле меня; я хочу, чтобы наши отношения никогда не прерывались"73. Однако, проявляя такую заботу о братьях, император в разговоре с ними ни словом не обмолвился об их матери. "Как будто это я умерла", - с горечью замечала Дарья Христофоровна74.

Охлаждение царя к княгине отразилось и на отношении к ней прежних друзей и знакомых в России, которые поспешили прервать с ней былые связи75.

После смерти мужа ее финансовое положение продолжало оставаться неопределенным. Ситуация осложнялась тем, что Христофор Андреевич не оставил завещания. По российским законам наследования Дарья Христофоровна имела право на седьмую часть состояния мужа. Кроме того, часть сбережений князя была размещена за границей, в Англии. Князь Ливен регулярно посылал деньги в Лондон своим банкирам из дома "Харман и Ко"76. По сведениям графа Орлова, которого княгиня просила выяснить ее финансовые дела, ежегодный доход князя Ливена составлял 6 - 7 тыс. фунтов стерлингов. Она не знала, под английские или под российские законы наследования подпадают заграничные сбережения князя Ливена, и пыталась выяснить это через леди Каупер. Княгиня надеялась, что наследство подпадает под английскую юрисдикцию. "Тогда я была бы богатой женщиной, в противном случае - увы", - писала она. (Как уже отмечалось выше, проживание княгини за границей "без дозволения" императора грозило передачей в опеку принадлежавшей ей в России недвижимой собственности.) Кроме того, она просила леди Каупер узнать, она или кто-то из сыновей являются наследниками английских сбережений князя Ливена77. Впоследствии княгиня не раз ездила в Лондон с целью продать свои бриллианты, так как ее финансовое положение было "неблестящим"78.

Эта непростая финансовая ситуация усугубилась еще и нетактичным поведением сына княгини Павла, который, узнав, что отец не оставил завещания, "настойчиво, назойливо, а позднее даже с угрозами", как писала княгиня, просил ее дать ему доверенность на ведение финансовых дел. Дарья Христофоровна пообещала это сыну, однако "с большим нежеланием". Она писала брату Александру из Бадена 5 августа 1839 г.: "Сама идея вести напрямую дела с моими сыновьями была для меня невыносима". Ее очень угнетало поведение Павла, заявившего матери, что "в делах нет места чувствам и почтительности". Сыновья решили поделить даже посуду, дорогой семейный сервиз на 30 персон. Точнее, они решили поделить 200 тыс. франков, вырученных за этот сервиз, когда кто-нибудь из них троих захочет выкупить его целиком79.

Княгиня поручила урегулировать этот наследственный спор своему брату Александру. Павел, узнав об этом, пришел, по словам Дарьи Христофоровны, "в такое возбуждение, что ушел, не попрощавшись", и заявил ей через своего брата, что она его больше не увидит. Княгиня надеялась, что Александр Христофорович все-таки сумеет урегулировать вопрос с наследством и поможет ей наладить отношения с детьми80.

Однако любимый брат не встал безоговорочно на сторону сестры. Отвечая ей, он писал 13 (25) сентября: "Если Павел немного любит деньги, так это семейная болезнь, которой он заразился от матери". Княгиня, сообщая о содержании этого письма Гизо, заметила на полях: "Все это меня очень ранит. Разве я это заслужила?". Бенкендорф даже советовал княгине поблагодарить сыновей, "всячески старавшихся ей помочь". "Прежде чем благодарить, я хотела бы знать, за что?" - спрашивала Ливен Гизо81.

К этому времени Дарье Христофоровне удалось выяснить, что по английским законам она одна является наследницей всех капиталов, размещенных ее мужем в Англии. Она писала А. Бенкендорфу, что князь Ливен еще при жизни говорил, что именно она - наследница его английских денег и что ее сыновья знали об этом. Именно по этой причине, по мнению княгини, ее муж и не оставил завещания. Ливен писала брату: "Я не претендую ни на что иное, кроме следования принципу, которому меня научили мои сыновья: действовать строго в рамках закона, и, если английский закон на моей стороне, я хочу воспользоваться преимуществами, которые он мне предоставляет, точно так же как мои сыновья хотят воспользоваться тем, что им гарантируют российские законы82.

В конце концов вопрос с наследством разрешился следующим образом: княгиня отказалась от российской части наследства в пользу своих сыновей - Александра и Павла, однако они были обязаны выплачивать ей регулярное пособие в размере 2 тыс. рублей, что равнялось 8 тыс. франков.

Ежегодная рента от английского капитала составляла 13 тыс. франков83. Кроме того, у княгини были и свои собственные сбережения. Все это обеспечивало ей относительно скромный годовой доход в 60 тыс. франков. Этих денег хватало на содержание салона в элегантном и комфортабельном доме на улице Сен-Флорантен. Княгиня купила антикварную мебель за 30 тыс. франков84, пианино, ковры и попросила свою сестру Марию выслать из Санкт-Петербурга ее книги. Вместе с леди Гренвил, супругой английского посла, княгиня была завсегдатаем антикварных магазинов. У нее была компаньонка, прислуга. Дарья Христофоровна могла позволить себе содержать экипаж и лошадей, ложу в опере, посещать Лондон и фешенебельные курорты, а в теплое время года снимать дом в Босежуре, недалеко от Версаля.

Как в свое время утверждали, что в Лондоне у России два посла, так теперь в Париже говорили, что во Франции два министра иностранных дел: Гизо и княгиня Ливен85. Княгиню, теперь уже не обремененную официальным статусом, упрекали в непосредственном влиянии на принятие политических решений. Кроме того, было широко распространено мнение, что княгиня, обладавшая несомненным авторитетом в европейской дипломатии, по-прежнему оказывает заметное влияние на дипломатический корпус. Герцогиня де Дино отмечала, что в Париже "много говорили о том, будто княгиня назначает и отзывает послов", и это вызывало раздражение дипкорпуса86. Сама де Дино придерживалась аналогичного мнения: "Так считают повсюду, и, я думаю, для этого есть все основания87.

Важная деталь биографии Дарьи Ливен, которая дала повод обвинять ее в шпионаже, - это возобновленная с 1843 г. переписка с императрицей Александрой Федоровной. Она сообщала императрице все новости политического характера, отправляя свои письма на имя графини Нессельроде. До сих пор историки спорят о причинах изменения поведения Ливен и ее желании сотрудничать с российским двором. Ведь княгиня могла затаить обиду на императора, запретившего ей жить в Париже, оставившего ее без средств к существованию, не позволившего сообщить о смерти сына Константина. 7 сентября 1838 г. герцогиня де Дино записала в своем дневнике, что княгиня Ливен "ненавидит императора в глубине души так, как его могут ненавидеть только жители Варшавы"88, имея в виду подавление варшавского восстания царскими войсками в 1831 г.

Действительно, к 1843 г. Д. Ливен проживала в Париже на птичьих правах, так и не получив официального разрешения. Ее очень беспокоила эта неопределенность, и она пыталась выяснить через брата, применимо ли к ней российское законодательство, а именно - упоминавшийся выше царский указ от 27 апреля 1834 г., предусматривавший передачу в опеку имущества лица, без императорского разрешения отсутствовавшего в России более пяти лет. Она надеялась, что письмо, адресованное ей братом Александром в 1836 г. и содержавшее разрешение императора остаться за границей, освобождало ее от этой ответственности.

Она жаловалась Александру Христофоровичу на свое сложное материальное положение: "Вы знаете, что я не владею землями и что мой единственный источник дохода, приходящий из России, - это пенсия, которую мне дают мои сыновья". Исходя из этого, она полагала, что у нее есть две причины не подпадать под юрисдикцию российских указов: во-первых, отсутствие источника доходов; во-вторых, императорское разрешение от 1836 г.89

Ливен не раз обращалась к своему высокопоставленному брату с просьбой посодействовать в разрешении ее проблемы, взывая к состраданию и отмечая, что ей больше не к кому обратиться: "Вы хорошо знаете, что нет никого, кто мог бы меня защитить. Вы неоднократно доказывали, что Вы один можете мне помочь"90.

Однако из писем брата она узнала, что на ее случай все-таки распространяется действие указа. Александр Христофорович советовал сестре немедленно обратиться лично к императору и просить о предоставлении неограниченного отпуска. Княгиня оказалась на перепутье: ей было трудно написать непосредственно императору, а брат, любимец императора, один из немногих приближенных, допущенных к императорским обедам для узкого семейного круга, отказывался поговорить с ним сам. "Вы считаете, - писала она, - что не можете поговорить с императором. Этот ужасный император! Как мое письмо может быть лучше Ваших слов? Вот уже восемь лет, как император меня судит со всей строгостью, даже суровостью!". Она сомневалась, что Николай I, от которого на протяжении многих лет она не услышала ни слова поддержки, будет к ней великодушен. Дарья Христофоровна была в отчаянном положении; в ее письмах того времени неоднократно звучала одна и та же фраза: "Мне страшно!". Она писала, что "стоит на краю бездны"91.

В конце концов она все-таки решила последовать совету брата и обратиться лично к императору, надеясь добиться "отпуска на неограниченное время" и ссылаясь на то, что подобная милость была пожалована трем известным ей русским особам, пребывающим в Париже. Копию письма императору она отправила Александру, которому сообщала 24 марта (5 апреля) 1843 г.: "Я прошу милости, это правда, но я не прошу ничего такого, что не было бы пожаловано другим"92. Княгиня умоляла брата заступиться за нее, "защитить от ужасных русских чиновников"93 (слово "чиновники" в тексте написано по-русски), повторяла, что, уехав из России, она не совершила никакого преступления. И добавляла: "Двадцать пять лучших лет моей жизни я провела за границей. Мое короткое пребывание на родине было прервано ужасным несчастьем. У меня не было на родине никаких привязанностей и никакого невыполненного долга. Я не была ограничена никем и ничем, врачи настоятельно рекомендовали мне уехать. Проходили годы, и я больше не надеялась выздороветь. Я прошу милости разрешить мне прожить мою жизнь спокойно. Это к Вам, мой дорогой брат, я обращаюсь с этой просьбой. И если память обо мне не найдет благоприятного отклика в душе императора, напомните ему о моем муже и его полувековой постоянной и преданной службе"94.

Княгиня не особенно надеялась на благоприятный исход дела. В письме брату от 25 марта (6 апреля) 1843 г. с пометкой "очень конфиденциально" она вновь упоминала о своих страхах и опасениях и вновь подчеркивала свою верность интересам России и лично императору: "Я знаю, что я служила императору, и я продолжаю ему служить... Моя жизнь - спокойная и тихая - для меня, но моя жизнь - полезная - для вас"95. Далее она сообщала, что передала свою просьбу и К. В. Нессельроде: "Я ему немного говорила о моем деле. Может быть, Вы также сможете с ним переговорить"96. Эта фраза показательна. Она позволяет предположить, что все эти годы Ливен вела переписку и с Нессельроде, информируя его о ситуации во Франции и международной обстановке. Она не переставала общаться с его женой Марией Дмитриевной.

Неизвестно, получила ли Дарья Христофоровна разрешение остаться в Париже на неограниченное время: документ, свидетельствующий об этом, нами не обнаружен. Однако возобновление переписки с императрицей является косвенным тому подтверждением.

Первое письмо, адресованное императрице, которое удалось обнаружить в ГА РФ, датировано 19 сентября (1 октября) 1843 г. В нем Дарья Христофоровна поздравляла Александру Федоровну с рождением внука, сына цесаревича Александра, и осторожно спрашивала, "позволит ли император поздравить также и его?"97

Императрица за завтраком передавала письма Ливен августейшему супругу, и тот нередко уносил их с собой, чтобы прочитать еще раз и воспользоваться сообщенными сведениями. Надо полагать, Ливен действительно ощущала себя русской, была предана интересам своей родины и гордилась тем, что могла быть полезной в Париже "ее императору", точно так же, как прежде в Лондоне, будучи посланницей России. Как отмечала мадам де Мирабо, племянница первого секретаря посольства Франции в Лондоне де Бакура, с которым Ливен состояла в переписке, "она была драгоценной помощницей для России, она служила ей преданно и страстно"98.

Французский военный и политический деятель маршал Кастеллан с солдатской прямотой заявлял, что "княгиня Ливен и мадам Нарышкина - это два неофициальных посла в юбках, которых российский император всегда имеет в Париже"99.

О сношениях Ливен с российским двором было известно французскому правительству и дипломатическому корпусу. Сама княгиня не скрывала этой переписки, напротив, умышленно упоминала о ней, стараясь показать, что не заслуживает обвинений в шпионаже.

Герцог де Брой так отзывался об этой стороне деятельности княгини: "Она хотела, чтобы ее салон, в котором первое место принадлежало, разумеется, Гизо, был открыт для иностранных и французских политических деятелей, находившихся в Париже постоянно или проездом, которые могли сообщить ей какие-либо новости дня, без которых она не могла обойтись". Однако де Брой добавлял: "Разговор со мной казался ей интереснее в те дни, когда я виделся с министром иностранных дел и мог сообщить ей какие-либо новости, которые она не могла получить иным путем"100.

Кроме того, княгиня поддерживала постоянную переписку с братом А. Бенкендорфом, а также с племянником Константином Константиновичем Бенкендорфом. Письма, адресованные брату, должны были быть прочитанными и К. В. Нессельроде. Важная деталь: княгиня вроде бы не скрывала своей переписки и все знали о ее активной корреспондентской деятельности, однако брату она часто писала шифрованные послания симпатическими чернилами, которые проявлялись при нагревании. Так, в одном из этих писем читаем: "Я Вам открыто сказала то, что можно было сказать. Вот то, что есть на самом деле и о чем не было сказано"101.

Поскольку почерк у княгини был неразборчивым, что усугублялось заболеванием глаз, шифрованный текст был написан под ее диктовку, как правило, ее компаньонкой Марион. Следуя рекомендациям медиков, Ливен часто писала на зеленой бумаге. Эти знаменитые "зеленые письма" княгини очень быстро стали предметом пересудов по всей Европе; в них видели очередную интригу. Шифрованный текст содержал детальные сведения, обычно касающиеся актуальных внешнеполитических вопросов, без каких-либо замечаний личностного характера, психологических зарисовок, что было очень свойственно княгине.

Как видим, несмотря на то, что переписка с императрицей была возобновлена только в 1843 г., Ливен не прекращала через брата информировать российское правительство о важнейших внешне- и внутриполитических событиях. И об этом знал и император. В частности, в ГА РФ содержится письмо княгини из Бадена от 4 (16) августа 1838 г., адресованное брату Александру, где она приводит копию письма Ф. Гизо от 12 августа, касающегося египетского вопроса. В том же деле имеется записка Николая I по поводу этой копии102. Итак, даже непризнанная и опальная, оставленная без содержания, Ливен не прерывала связей с Россией и продолжала ей служить.

Февральская революция 1848 г. вынудила Ливен уехать в Англию. Вернулась в Париж она осенью 1849 г. В годы Второй империи княгиня надеялась на франко-российское сближение и полагала, что к тому были предпосылки: "Его (императора Луи Наполеона. - Н. Т.) принципы согласуются с нашими. Его идеи сильной власти... не являются ортодоксальными. Он имеет расположение к континентальным правительствам, особенно к нам. Эти же принципы отдаляют его от Англии, несмотря на его восхищение этой страной"103.

Однако ее надеждам на сближение России и Франции не суждено было сбыться; напротив, ей предстояло пережить войну между двумя столь любимыми ею странами.

В исторической науке сформировалось не вполне верное представление, что проницательность изменила княгине Ливен, что она не сумела объективно оценить расстановку сил накануне Крымской войны, ошибочно полагая, что Франция не будет воевать против России, и неверно информировала Николая I, воздействуя в том же духе и на российского посланника Н. Д. Киселева.

Было среди современников княгини и другое мнение относительно ее деятельности в Париже и ее влияния на развитие событий. В частности, граф де Рейзе, поверенный Франции в делах в Санкт-Петербурге, полагал, что при царском дворе письмам княгини не придавали большого значения и воспринимали их лишь как описание слухов и сплетен, циркулировавших в парижских салонах. В депеше министру иностранных дел Франции Друэну де Люису от 2 июля 1853 г. он, в частности, сообщал, что княгиня "дерзко и настойчиво" продолжает вести переписку только для того, чтобы "сохранить видимость доверия" к своей персоне и "позабавить" императрицу и ее окружение, сообщая "самые смешные и самые неправдоподобные истории о политических деятелях". Дипломат также полагал, что император Николай испытывал лишь "отвращение к подобного рода сплетням" и однажды, когда застал императрицу за чтением очередного письма от княгини, написанного на зеленой бумаге, с негодованием воскликнул: "О, это все та же противная зеленая бумага!"104

Вряд ли стоит полностью доверять словам французского дипломата. Действительно, императрица Александра Федоровна была совершенно в стороне от политики; самой сильной ее страстью были танцы и придворные развлечения. Как отмечал А. Труайя, императрица, "не зная ничего о стремлениях и нуждах своих подданных, живет лишь внешним веселием балов, праздников, спектаклей"105. Но вряд ли для Александры Федоровны чтение писем Ливен было "забавой". Дело в том, что письма Ливен даже самым близким людям - это, как правило, переписка сугубо на политические темы. Ее письма императрице - настоящая политическая хроника, подробнейший, порой ежедневный отчет не о светских сплетнях и пустых разговорах, а об актуальнейших событиях европейской политики и дипломатии, о визитах не просто светских денди, а ведущих французских и европейских политиков. И вся эта информация предназначалась, конечно, не Александре Федоровне, а царю и его ближайшему политическому окружению.

Из писем Ливен императрице за 1852 - 1854 гг. вовсе не следует, что на старости лет она потеряла чувство реальности, была настроена излишне оптимистично и в итоге "проморгала" начало Крымской войны. Весной 1853 г. она писала императрице каждый день, и это только подтверждает понимание ею всей сложности и серьезности ситуации.

Ливен была окружена вовсе не только бывшими лидерами Июльской монархии, выражавшими мнение относительно слабости и непрочности режима, о чем княгиня неоднократно писала императрице. Кроме Гизо и Моле, она по-прежнему находилась в тесном контакте с ведущими европейскими дипломатами, вела активную переписку с иностранными друзьями, в том числе с англичанами, т. е. была в курсе событий.

Дарья Христофоровна, как представляется, сохраняла трезвость мысли и способность к объективному анализу. В письме от 29 мая (10 июня) 1853 г. она замечала, что "беспокойство, паника охватывает общественность. Война кажется одновременно неизбежной и невозможной". Действительно, в целом наиболее "здоровая" и значительная часть публики как в Париже, так и в Лондоне искренне хотела мира, хотя уже и не считала, как раньше, войну невозможной106. Аналогичные сведения в эти же дни сообщал и Н. Д. Киселев. 28 мая (9 июня) он писал о неприязненном отношении к России, а еще через десять дней - уже о прямых указаниях в прессе на возможность войны в случае занятия русскими войсками Дунайских княжеств107.

Из писем Ливен никак нельзя сделать вывод, что она недооценила всей сложности ситуации, находясь под впечатлением миролюбивых заявлений графа Морни, не видела франко-английского сближения и создания антирусской коалиции. Но ситуация на самом деле была неопределенная, неясная, подразумевавшая разные варианты разрешения конфликта, и все это очень тонко подмечала княгиня. Она писала из Парижа в начале сентября 1853 г.: "Всегда Восток, то есть всегда неопределенность"108. Действительно, даже после оккупации Россией Дунайских княжеств Наполеон III все еще колебался в принятии окончательного решения по вопросу о том, какую линию занять в отношении России. На этих колебаниях, очевидно, сказалась борьба, которая велась в окружении Наполеона между сторонниками России, стремившимися не доводить дело до разрыва с ней и пытавшимися использовать все средства для мирного урегулирования конфликта, и сторонниками Англии, считавшими необходимым действовать более решительно109.

Княгиня Ливен объективно оценивала международную ситуацию накануне Крымской войны, видела различные сценарии развития событий и обо всем этом сообщала в Россию. Она была совершенно свободным человеком, не обремененным официальными полномочиями и должностями; ей незачем было кому-то угождать, льстить, даже самому государю-императору. И если Николай I увидел в ее письмах (как и в донесениях российских дипломатов и резидентов) только то, что хотел видеть, говорит лишь о его политической слепоте, обернувшейся трагедией для России, да и для него самого.

После обнародования царского манифеста "О прекращении политических сношений с Англиею и Франциею" 9 (21) февраля 1854 г. Ливен была вынуждена уехать в Брюссель. Вернулась в Париж она только 1 января 1855 г. С этого времени и до конца жизни княгиня оставалась в столице Франции: доктора объявили ей, что обратного путешествия она не перенесет.

В Париже Дарья Христофоровна узнала о смерти Николая I. Как сообщал граф Морни в письме де Дино, эта новость "не особенно взволновала княгиню, а ее ответ был лаконичен: "Ну вот, теперь я могу спокойно здесь остаться""110. Эта фраза Ливен весьма показательна: значит, княгиня не забыла и не простила обиду, нанесенную ей государем. Несмотря на ее верноподданническое отношение к Николаю I, на возвышенные отзывы о нем, Дарья Христофоровна в отличие от мужа-сановника не была подвержена приступам придворной лести и сохраняла объективный взгляд на политику императора. В частности, еще в середине 1830-х годов она не одобряла образа действий Николая I в польском вопросе, называя его выступление в Варшаве 10 октября 1835 г., полное угроз и упреков в адрес поляков, "катастрофой"111.

Ливен дожила до подписания мирного договора, но ей недолго пришлось пользоваться благами спокойной жизни. В январе 1857 г. княгиня заболела бронхитом, который очень быстро принял тяжелую форму. В ночь с 26 на 27 января она умерла на руках у Гизо и сына Павла. Похоронили ее в Курляндии, в родовом имении Мезотен близ Митавы, в семейном склепе, рядом с сыновьями. На покойной было черное бархатное платье фрейлины российского императорского двора, княжеская корона и распятие из слоновой кости в руках.

* * *

Княгиня Дарья Христофоровна Ливен была своеобразным символом уходящей эпохи, когда женщина - хозяйка салона, не облеченная официальными должностями, могла оказывать влияние на линию развития политических событий. Чистокровная немка, лютеранка, человек западного склада ума и образа жизни, она была русской по духу и, как это свойственно русскому человеку, отдавалась своей страсти полностью и без оглядки. А главной ее страстью, любовью всей ее жизни была политика, которую, по ее собственным словам, она "любила гораздо больше, чем солнце"112.

Куда бы ни забрасывала ее судьба, как бы она ни страдала, каковы бы ни были ее обиды и разочарования, она всегда служила интересам России, преданно и бескорыстно.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. См.: Данилова А. Благородные девицы. Воспитанницы Смольного института. Биографические хроники. М., 2004; Сакун О. Ф. Деятельность российского посла Х. А. Ливена и его супруги Д. Х. Ливен в Лондоне. 1812 - 1834 годы. - Новая и новейшая история, 2006, N 6; Cromwell J. L. Dorothea Lieven: a Russian Princess in London and Paris, 1785 - 1857. Jefferson, 2007.

2. Государственный архив Российской Федерации (далее - ГА РФ), ф. 1126, оп. 1. Бенкендорфы, д. 332, 364, 406, 424, 431; ф. 728. Коллекция документов Рукописного отделения библиотеки Зимнего дворца, оп. 1, т. 2, д. 1664, ч. 1 - 17; д. 1421, 1427, ч. 1 - 3; д. 1842, 2530.

3. Princess Lieven during Her Residence in London, 1812 - 1834. Ed. by L. G. Robinson. London, 1902; Lettres du Prince Metternich a la comtesse Lieven. 1818 - 1819. Ed. par J. Hanoteau. Paris, 1909; Gordon G. H. The Correspondence of Lord Aberdeen and Princess Lieven. 1832 - 1854. V. 1. 1832 - 1848. London, 1938; The Private Letters of Princess Lieven to Prince Metternich. 1820 - 1826. Ed. and with a biographical foreword by P. Quennell. New York, 1938; The Lieven - Palmerston Correspondence. 1828 - 1856. London, 1943; Letters of Dorotea, Letters of Princess Lieven to Lady Holland. 1847 - 1857. Oxford, 1956; Lettres de Francois Guizot et de la princesse Lieven. Preface de J. Schlumberger, t. 1 - 3. Paris, 1963 - 1964; Correspondance of Princess Lieven and Earl Grey, v. 3. Elibron Classics, 2006; Княгиня Д. Х. Ливен и ее переписка с разными лицами. - Русская старина, январь 1903 - январь 1904.

4. Guizot F. Mémoires pour servir à l'histoire de mon temps, v. 1 - 8. Paris, 1858 - 1867; idem. Mélanges biographiques et litteraires. Paris, 1868; Metternich. Mémoires, documents et écrits divers laissée par le prince de Metternich, t. 1 - 8. Paris, 1880 - 1884; Broglie A. Les Souvenirs, 1795 - 1870, v. 1 - 4. Paris, 1886; Greville. Les quinze premieres annees de regne de la reigne Victoria. Paris, 1889; Barante. Souvenirs du baron de Barante. 1782 - 1866, v. 1 - 8. Paris, 1890 - 1901; Castellane E. V. E. B. Journal du maréchal de Castellane (1804 - 1862), t. 1 - 5. Paris, 1896; Boigne. Mémoires de la comtesse de Boigne, t. 1 - 4. Paris, 1908; Dino D. (duchesse de Talleyrand et de Sagan). Croniquede 1831 a 1862, t. 1 - 5. Paris, 1909 - 1910; Apponyi R. Vingt-cinq ans a Paris. (1826 - 1850). Journal du compte Rodolphe Apponyi, attaché de l'ambassade d'Autriche à Paris, t. 2. Paris, 1913; Шатобриан Ф. Р. де. Замогильные записки. М., 1995.

5. Княгиня Д. Х. Ливен и ее переписка с разными лицами. - Русская старина, 1903, N 1, с. 188.

6. Temperley H. The Unpublished Diary and Political Sketches of Princess Lieven Together with Some of Her Letters. London, 1925, p. 11.

7. ГА РФ, ф. 728, оп. 1, т. 2, д. 1421, л. 7об.

8. Там же, л. 5об.

9. Там же, л. 7об.

10. Рахшмир П. Ю. Князь Меттерних: человек и политик. Пермь, 2005, с. 230 - 231.

11. Княгиня Д. Х. Ливен и ее переписка с разными лицами. - Русская старина, 1903, N 1, с. 198.

12. Титул светлейшей княгини был пожалован матери Х. А. Ливена Шарлотте Карловне и всем ее потомкам.

13. Княгиня Д. Х. Ливен и ее переписка с разными лицами. - Русская старина, 1903, N 1, с. 200.

14. Там же.

15. Dino D. Op. cit., t. 1, p. 84.

16. Княгиня Д. Х. Ливен и ее переписка с разными лицами. - Русская старина, 1903, N 11, с. 423.

17. Dino D. Op. cit., t. 1, p. 395.

18. Черкасов П. П. Я. Н. Толстой во Франции: период эмиграции (1826 - 1836). - Россия и Франция. XVIII - XX века, вып. 7. М., 2006, с. 188.

19. Княгиня Д. Х. Ливен и ее переписка с разными лицами. - Русская старина, 1903, N 11, с. 425 - 426.

20. Там же, с. 426.

21. Там же, с. 427.

22. Dino D. Op. cit., t. 1, p. 196.

23. Ibid., t. 2, p. 52.

24. Ibid., p. 54.

25. Княгиня Д. Х. Ливен и ее переписка с разными лицами. - Русская старина, 1903, N 11, с. 428.

26. Там же.

27. The Correspondence of Lord Aberdeen and Princess Lieven, p. 55.

28. Цит. по: Cromwell J. L. Op. cit., p. 188.

29. Ibidem.

30. ГА РФ, ф. 1126, оп. 1, д. 332, л. 48 - 48об.

31. Lettres de François Guizot et de la princesse Lieven. Préface de J. Schlumberger, t. 1 - 3. Paris, 1963 - 1964; t. 1, p. 121.

32. Dino D. Op. cit., t. 2, p. 175.

33. Княгиня Д. Х. Ливен и ее переписка с разными лицами. - Русская старина, 1903, N 11, с. 433.

34. Lettres de François Guizot et de la princesse Lieven, t. 1, p. 121.

35. Cromwell J. L. Op. cit., p. 181.

36. Dino D. Op. cit., t. 2, p. 206.

37. Ibid., p. 248.

38. Мартен-Фюжье А. Элегантная жизнь, или как возник "весь Париж". 1815 - 1848. М., 1998, с. 241.

39. До 1834 г. послом был К. О. Поццо ди Борго; в 1835 г. на этот пост был назначен граф П. П. Пален, который был отозван из Парижа в конце 1841 г. С этого времени Россию в Париже представлял поверенный в делах Н. Д. Киселев.

40. Мильчина В. Россия и Франция. Дипломаты. Литераторы. Шпионы. СПб., 2004, с. 180.

41. А. Ф. Орлов был одним из доверенных лиц Николая I, входил в Государственный совет, а после смерти А. Бенкендорфа в 1844 г. сменил его на посту начальника III Отделения императорской канцелярии.

42. Lettres de François Guizot et de la princesse Lieven, t. 1, p. 49.

43. Ibid., p. 81.

44. The Lieven - Palmerston Correspondence, p. 135.

45. Correspondance of Princess Lieven and Earl Grey, v. 3, p. 247 - 248.

46. Dino D. Op. cit., t. 2, p. 183.

47. Ibid., t. 3, p. 152.

48. Lettres de François Guizot et de la princesse Lieven, t. 1, p. 125.

49. Ibid., p. 119.

50. Ibid., p. 119, 148.

51. Ibid., p. 119.

52. Княгиня Д. Х. Ливен и ее переписка с разными лицами. - Русская старина, 1903, N 11, с. 431.

53. Lettres de François Guizot et de la princesse Lieven, t. 1, p. 127.

54. Княгиня Д. Х. Ливен и ее переписка с разными лицами. - Русская старина, 1903, N 11, с. 432.

55. Там же, с. 430.

56. Lettres de François Guizot et de la princesse Lieven, t. 1, p. 132.

57. Ibid., p. 145, 147.

58. Ibid., p. 145.

59. Cromwell J. L. Op. cit., p. 203.

60. The Lieven - Palmerston Correspondence, p. 141.

61. Ibid., p. 147, 156.

62. Correspondence of Princess Lieven and Earl Grey, v. 3, p. 265.

63. Lettres de Francois Guizot et de la princesse Lieven, t. 1, p. 166.

64. Ibid., p. 179.

65. Correspondance of Princess Lieven and Earl Grey, v. 3, p. 282.

66. Цит. по: Шаховская-Глебова-Стрешнева. Княгиня Ливен. М., 1904, с. 6 - 7.

67. В этом здании сейчас находится посольство США.

68. Мартен-Фюжье А. Указ. соч., с. 219.

69. Correspondence of Princess Lieven and Earl Grey, v. 3, p. 287.

70. Цит. по: Cromwell J. L. Op. cit., p. 207.

71. Ibidem.

72. Correspondance of Princess Lieven and Earl Grey, v. 3, p. 292 - 293.

73. Lettres de François Guizot et de la princesse Lieven, t. 1, p. 244.

74. Correspondance of Princess Lieven and Earl Grey, v. 3, p. 303.

75. Данилова А. Указ. соч., с. 320.

76. Cromwell, J. L. Op. cit., p. 186.

77. The Lieven - Palmerston Correspondence, p. 169.

78. Ibid., p. 170.

79. Lettres de François Guizot et de la princesse Lieven, t. 1, p. 319.

80. Ibid., p. 266.

81. Ibid., p. 282 - 283.

82. Ibid., p. 267.

83. Ibid, p. 282, 283.

84. Ibid., p. 306.

85. Dino D. Op. cit., t. 2, p. 402.

86. Ibid., t. 3, p. 64.

87. Ibid., p. 119.

88. Ibid., t. 2, p. 248.

89. ГА РФ, ф. 1126, оп. 1, д. 332, л. 48 - 48об. Письмо А. Бенкендорфу от 29 декабря 1842 г. (10 января 1843 г.).

90. Там же, л. 49об.

91. Там же, л. 75 - 76об. Письмо А. Бенкендорфу от 23 февраля (4 марта) 1843 г.

92. Там же, л. 95.

93. Там же, л. 77об.

94. Там же, л. 95об. - 96.

95. Там же, л. 102.

96. Там же, л. 102об.

97. Там же, ф. 728, оп. 1, ч. 2, д. 1664, т. 17, л. 5 - 5 об.

98. Цит. по: Lettres du Prince Metternich a la comtesse Lieven, p. 366.

99. Castellane E. V. E. B. Op. cit., t. 5, p. 27.

100. Княгиня Ливен и ее переписка с разными лицами. - Русская старина, 1904, N 1, с. 184.

101. ГА РФ, ф. 1126, оп. 16, д. 4246, л. 360.

102. Там же, ф. 728, оп. 1, т. 2, д. 1842, л. 1 - 2.

103. Там же, д. 1664, ч. 10, т. 1, л. 99.

104. Archives des Affaires Étrangères. Correspondance politique. Russie, v. 209, f. 231 - 232 verso. Этот материал из Архива министерства иностранных дел Франции был любезно предоставлен автору д. и. н. П. П. Черкасовым.

105. Труайя А. Николай I. М., 2003, с. 128.

106. Кухарский П. Ф. Франко-русские отношения накануне Крымской войны. Л., 1941, с. 148.

107. Там же, с. 103.

108. ГА РФ, ф. 728, оп. 1, т. 2, д. 1664, т. 11, ч. 1, л. 2об.

109. Кухарский П. Ф. Указ. соч., с. 117.

110. Dino D. Op. cit., t. 4, p. 202.

111. Ibid., p. 385.

112. Цит. по: Мартен-Фюжье А. Указ. соч., с. 214 - 215.




Отзыв пользователя

Нет отзывов для отображения.


  • Категории

  • Файлы

  • Записи в блогах

  • Похожие публикации

    • Гулыга А.В. Роль США в подготовке вторжения на советский Дальний Восток в начале 1918 г. // Исторические записки. Л.: Изд-во Акад. наук СССР. Т. 33. Отв. ред. Б. Д. Греков. - 1950. С. 33-46.
      Автор: Военкомуезд
      А.В. ГУЛЫГА
      РОЛЬ США В ПОДГОТОВКЕ ВТОРЖЕНИЯ НА СОВЕТСКИЙ ДАЛЬНИЙ ВОСТОК В НАЧАЛЕ 1918 г.

      Крушение капиталистического строя в России привело в смятение весь капиталистический мир, в частности, империалистов США. Захват пролетариатом власти на одной шестой части земного шара создавал непосредственную угрозу всей системе наемного рабства. Начиная борьбу против первого в мире социалистического государства, империалисты США ставили своей целью восстановление в России власти помещиков и капиталистов, расчленение России и превращение ее в свою колонию. В последние годы царского режима, и особенно в период Временного правительства, американские монополии осуществляли широкое экономическое и политическое проникновенне в Россию. Магнаты Уоллстрита уже видели себя в недалеком будущем полновластными владыками русских богатств. Однако непреодолимым препятствием на их пути к закабалению России встала Великая Октябрьская социалистическая революция. Социалистический переворот спас нашу родину от участи колониальной или зависимой страны.

      Правительство США начало борьбу против Советской России сразу же после Великой Октябрьской социалистической революции. «Нам абсолютно не на что надеяться в том случае, если большевики будут оставаться у власти», [1] — писал в начале декабря 1917 г. государственный секретарь США Лансинг президенту Вильсону, предлагая активизировать антисоветские действия Соединенных Штатов.

      Правительство США знало, однако, что в своих антисоветских действиях оно не может надеяться на поддержку американского народа, который приветствовал рождение Советского государства. На многочисленных рабочих митингах в разных городах Соединенных Штатов принимались резолюции, выражавшие солидарность с русскими рабочими и крестьянами. [2] Правительство США вело борьбу против Советской республики, используя коварные, провокационные методы, прикрывая /33/

      1. Papers relating to the foreign relations of the United States. The Lansing papers, v. II, Washington, 1940, p. 344. (В дальнейшем цит.: The Lansing papers).
      2. Вот одна из таких резолюций, принятая на рабочем митинге в г. Ситтле и доставленная в Советскую Россию американскими моряками: «Приветствуем восторженно русский пролетариат, который первый одержал победу над капиталом, первый осуществил диктатуру пролетариата, первый ввел и осуществил контроль пролетариата в промышленности. Надеемся твердо, что русский пролетариат осуществит социализацию всего производства, что он закрепит и расширит свои победы над капиталом. Уверяем русских борцов за свободу, что мы им горячо сочувствуем, готовы им помочь и просим верить нам, что недалеко время, когда мы сумеем на деле доказать нашу пролетарскую солидарность» («Известия Владивостокского Совета рабочих и солдатских депутатов», 25 января (7 февраля) 1918 г.).

      свое вмешательство во внутренние дела России лицемерными фразами, а иногда даже дезориентирующими действиями. Одним из наиболее ярких примеров провокационной тактики американской дипломатии в борьбе против Советской России является развязывание правительством Соединенных Штатов японского вторжения на советский Дальний Восток в начале 1918 г.

      Вся история интервенции США в Советскую Россию на протяжении многих лет умышленно искажалась буржуазными американскими историками. Фальсифицируя смысл документов, они пытались доказать, что американское правительство в течение первых месяцев 1918 г. якобы «возражало» против иностранного вторжения на Дальний Восток и впоследствии дало на нею свое согласие лишь «под давлением» Англии, Франции и Японии. [3] На помощь этим историкам пришел государственный департамент, опубликовавший в 1931—1932 гг. три тома дипломатической переписки за 1918 г. по поводу России. [4] В этой публикации отсутствовали все наиболее разоблачающие документы, которые могли бы в полной мере показать антисоветскую политику Соединенных Штатов. Тем же стремлением фальсифицировать историю, преуменьшить роль США в организации антисоветской интервенции руководствовался и составитель «Архива полковника Хауза» Чарлз Сеймур. Документы в этом «архиве» подтасованы таким образом, что у читателя создается впечатление, будто Вильсон в начале 1918 г. действительно выступал против японской интервенции.

      Только в 1940 г. государственный департамент опубликовал (и то лишь частично) секретные документы, проливающие свет на истинные действия американскою правительства по развязыванию иностранного вторжения на Дальний Восток. Эти материалы увидели свет во втором томе так называемых «документов Лансинга».

      Важная задача советских историков — разоблачение двуличной дипломатии США, выявление ее организующей роли в развязывании иностранной интервенции на Дальнем Востоке, к сожалению, до сих пор не получила достаточного разрешения в исторических исследованиях, посвященных этой интервенции.

      *     *     *

      В своем обращении к народу 2 сентября 1945 г. товарищ Сталин говорил: «В 1918 году, после установления советского строя в нашей стране, Япония, воспользовавшись враждебным тогда отношением к Советской стране Англии, Франции, Соединённых Штатов Америки и опираясь на них, — вновь напала на нашу страну, оккупировала Дальний Восток и четыре года терзала наш народ, грабила Советский Дальний Восток». [5] Это указание товарища Сталина о том, что Япония совершила нападение на Советскую Россию в 1918 г., опираясь на Англию, Францию и США, и служит путеводной нитью для историка, изучающего интервенцию на Дальнем Востоке. /34/

      5. Т. Millard. Democracy and the eastern question, N. Y., 1919; F. Schuman. American policy towards Russia since 1917, N. Y., 1928; W. Griawold. The far Eastern policy of the United States, N. Y., 1938.
      4. Papers relating to the foreign relations of the United States, 1918, Russia, v.v. I—III, Washington. 1931—1932. (В дальнейшем цит.: FR.)
      5. И. B. Сталин. О Великой Отечественной войне Советского Союза, М., 1949, стр. 205.

      Ленин еще в январе 1918 г. считался с возможностью совместного японо-американского выступления против нашей страны. «Говорят, — указывал он, — что, заключая мир, мы этим самым развязываем руки японцам и американцам, которые тотчас завладевают Владивостоком. Но, пока они дойдут только до Иркутска, мы сумеем укрепить нашу социалистическую республику». [6] Готовясь к выступлению на VII съезде партии, 8 марта 1918 г. Ленин писал: «Новая ситуация: Япония наступать хочет: «ситуация» архи-сложная... отступать здесь с д[огово]ром, там без дог[ово]ра». [7]

      В дальнейшем, объясняя задержку японского выступления, Ленин, как на одну из причин, указывал на противоречия между США и Японией. Однако Ленин всегда подчеркивал возможность сделки между империалистами этих стран для совместной борьбы против Советской России: «Американская буржуазия может стакнуться с японской...» [8] В докладе Ленина о внешней политике на объединенном заседании ВЦИК и Московского Совета 14 мая 1918 г. содержится глубокий анализ американо-японских империалистических противоречий. Этот анализ заканчивается предупреждением, что возможность сговора между американской и японской буржуазией представляет реальную угрозу для страны Советов. «Вся дипломатическая и экономическая история Дальнего Востока делает совершенно несомненным, что на почве капитализма предотвратить назревающий острый конфликт между Японией и Америкой невозможно. Это противоречие, временно прикрытое теперь союзом Японии и Америки против Германии, задерживает наступление японского империализма против России. Поход, начатый против Советской Республики (десант во Владивостоке, поддержка банд Семенова), задерживается, ибо грозит превратить скрытый конфликт между Японией и Америкой в открытую войну. Конечно, вполне возможно, и мы не должны забывать того, что группировки между империалистскими державами, как бы прочны они ни казались, могут быть в несколько дней опрокинуты, если того требуют интересы священной частной собственности, священные права на концессии и т. п. И, может быть, достаточно малейшей искры, чтобы взорвать существующую группировку держав, и тогда указанные противоречия не могут уже служить мам защитой». [9]

      Такой искрой явилось возобновление военных действий на восточном фронте и германское наступление против Советской республики в конце февраля 1918 г.

      Как известно, правительство США возлагало большие надежды на возможность обострения отношений между Советской Россией и кайзеровской Германией. В конце 1917 г. и в первые месяцы 1918 г. все усилия государственных деятелей США (от интриг посла в России Френсиса до широковещательных выступлений президента Вильсона) были направлены к тому, чтобы обещаниями американской помощи предотвратить выход Советской России из империалистической войны. /35/

      6. В. И. Ленин. Соч., т. XXII, стр. 201.
      7. Ленинский сборник, т. XI, стр. 65.
      8. В. И. Ленин. Соч., т. XXX, стр. 385.
      9. В. И. Ленин. Соч., т. XXIII, стр. 5. История новейшего времени содержит поучительные примеры того, что антагонизм между империалистическими державами не является помехой для развертывания антисоветской агрессин. Так было в годы гражданской войны, так было и в дни Мюнхена.

      Послание Вильсона к конгрессу 8 января 1918 г. и пресловутые «четырнадцать пунктов» имели в качестве одной из своих задач «выражением сочувствия и обещанием более существенной помощи» вовлечь Советскую республику в войну против Германии. [10] Хауз называл «пункты» Вильсона «великолепным оружием пропаганды». [11] Такого же мнения были и руководящие работники государственного департамента, положившие немало усилий на массовое распространение в России «четырнадцати пунктов» всеми пропагандистскими средствами.

      Ленин разгадал и разоблачил планы сокрушения Советской власти при помощи немецких штыков. В статье «О революционной фразе» он писал: «Взгляните на факты относительно поведения англо-французской буржуазии. Она всячески втягивает нас теперь в войну с Германией, обещает нам миллионы благ, сапоги, картошку, снаряды, паровозы (в кредит... это не «кабала», не бойтесь! это «только» кредит!). Она хочет, чтобы мы теперь воевали с Германией.

      Понятно, почему она должна хотеть этого: потому, что, во-первых, мы оттянули бы часть германских сил. Потому, во-вторых, что Советская власть могла бы крахнуть легче всего от несвоевременной военной схватки с германским империализмом». [12]

      В приведенной цитате речь идет об англичанах и французах. Однако с полным правом ленинскую характеристику империалистической политики в отношении выхода Советской России из войны можно отнести и к Соединенным Штатам. Правомерность этого становится еще более очевидной, если сравнить «Тезисы по вопросу о немедленном заключении сепаратного и аннексионистского мира», написанные Лениным 7 января 1918 г., с подготовительными набросками к этим тезисам. Параграф 10 тезисов опровергает довод против подписания мира, заключающийся в том, что, подписывая мир, большевики якобы становятся агентами германского империализма: «...этот довод явно неверен, ибо революционная война в данный момент сделала бы нас, объективно, агентами англо-французского империализма...» [13] В подготовительных заметках этот тбзис сформулирован: «объект[ивно] = агент Вильсона...» [14] И Вильсон являлся олицетворением американского империализма. .

      Попытка американских империалистов столкнуть Советскую Россию с кайзеровской Германией потерпела крах. Однако были дни, когда государственным деятелям Соединенных Штатов казалось, что их планы близки к осуществлению.

      10 февраля 1918 г. брестские переговоры были прерваны. Троцкий, предательски нарушив данные ему директивы, не подписал мирного договора с Германией. Одновременно он сообщил немцам, что Советская республика продолжает демобилизацию армии. Это открывало немецким войскам дорогу на Петроград. 18 февраля германское командование начало наступление по всему фронту.

      В эти тревожные для русского народа дни враги Советской России разработали коварный план удушения социалистического государства. Маршал Фош в интервью с представителем газеты «Нью-Йорк Таймс» /36/

      10. Архив полковника Хауза, т. III, стр. 232.
      11. Там же, т. IV, стр. 118.
      12. В. И. Ленин. Соч., т. XXII, стр. 268.
      13. Там же, стр. 195.
      14. Ленинский сборник, т. XI, стр. 37.

      сформулировал его следующим образом: Германия захватывает Россию, Америка и Япония должны немедленно выступить и встретить немцев в Сибири. [15]

      Этот план был предан гласности французским маршалом. Однако авторы его и главные исполнители находились в Соединенных Штатах. Перспектива сокрушения Советской власти комбинированным ударом с запада и востока была столь заманчивой, что Вильсон начал развязывать японскую интервенцию, торжественно заверяя в то же время о «дружеских чувствах» к русскому народу.

      В 1921 г. Лансинг составил записку, излагающую историю американско-японских переговоров об интервенции. Он писал для себя, поэтому не облекал мысли в витиеватые и двусмысленные дипломатические формулы: многое в этой записке названо своими именами. Относительно позиции США в конце февраля 1918 г. там сказано: «То, что Япония пошлет войска во Владивосток и Харбин, казалось одобренным (accepted) фактом». [16] В Вашингтоне в эти дни немецкого наступления на Петроград считали, что власти большевиков приходит конец. Поэтому решено было устранить возможные недоразумения и информировать союзные державы о согласии США на японское вооруженное выступление против Советской России.

      18 февраля, в тот день, когда германские полчища ринулись на Петроград, в Верховном совете Антанты был поднят вопрос о посылке иностранных войск на Дальний Восток. Инициатива постановки этого вопроса принадлежала американскому представителю генералу Блиссу. Было решено предоставить Японии свободу действий против Советской России. Союзники согласились, — говорилось в этом принятом документе — так называемой совместной ноте №16, — в том, что «1) оккупация Сибирской железной дороги от Владивостока до Харбина, включая оба конечных пункта, дает военные выгоды, которые перевешивают возможный политический ущерб, 2) рекомендованная оккупация должна осуществляться японскими силами после получении соответствующих гарантий под контролем союзной миссии». [17]

      Действия Блисса, подписавшего этот документ в качестве официального представителя Соединенных Штатов, получили полное одобрение американского правительства.

      В Вашингтоне стало известно, что Япония закончила последние приготовления и ее войска готовы к вторжению на Дальний Восток. [18] Государственные деятели США начинают форсировать события. 27 февраля Лансинг беседовал в Вашингтоне с французским послом. Последний сообщил, что японское правительство намеревается, начав интервенцию, расширить военные операции вплоть до Уральского хребта. Лансинг ответил, что правительство США не примет участия в интервенции, однако против японской экспедиции возражать не будет.

      В тот же день Лансинг письмом доложил об этом Вильсону. Обращая особое внимание на обещание японцев наступать до Урала, он писал: «поскольку это затрагивает наше правительство, то мне кажется, что все, что от нас потребуется, это создание практической уверенности в том, что с нашей стороны не последует протеста против этого шага Японии». [19] /37/

      15. «Information», 1 марта 1918 г.
      16. The Lansing papers, v. II, p. 394.
      17. Там же, стр. 272.
      18. FR, v. II, p. 56.
      19. The Lansing papers, v. II, p. 355.

      Для того, чтобы создать эту «практическую уверенность», Вильсон решил отправить в Японию меморандум об отношении США к интервенции. В меморандуме черным по белому было написано, что правительство Соединенных Штатов дает свое согласие на высадку японских войск на Дальнем Востоке. На языке Вильсона это звучало следующим образом: «правительство США не считает разумным объединиться с правительством Антанты в просьбе к японскому правительству выступить в Сибири. Оно не имеет возражений против того, чтобы просьба эта была принесена, и оно готово уверить японское правительство, что оно вполне доверяет ему в том отношении, что, вводя вооруженные силы в Сибирь, Япония действует в качестве союзника России, не имея никакой иной цели, кроме спасения Сибири от вторжения армий Германии и от германских интриг, и с полным желанием предоставить разрешение всех вопросов, которые могут воздействовать на неизменные судьбы Сибири, мирной конференции». [20] Последняя оговорка, а именно тот факт, что дальнейшее решение судьбы Сибири Вильсон намеревался предоставить международной конференции, свидетельствовала о том, что США собирались использовать Японию на Дальнем Востоке лишь в качестве жандарма, который должен будет уйти, исполнив свое дело. Япония, как известно, рассматривала свою роль в Азии несколько иначе.

      Совместные действия против Советской республики отнюдь не устраняли японо-американского соперничества. Наоборот, борьба за новые «сферы влияния» (именно так рисовалась американцам будущая Россия) должна была усилить это соперничество. Перспектива захвата Сибири сильной японской армией вызывала у военных руководителей США невольный вопрос: каким образом удастся впоследствии выдворить эту армию из областей, на которые претендовали американские капиталисты. «Я часто думаю, — писал генерал Блисс начальнику американского генерального штаба Марчу, — что эта война, вместо того чтобы быть последней, явится причиной еще одной. Японская интервенция открывает путь, по которому придет новая война». [21] Это писалось как раз в те дни, когда США начали провоцировать Японию на военное выступление против Советской России. Вопрос о японской интервенции ставил, таким образом, перед американскими политиками проблему будущей войны с Японией. Интересы «священной частной собственности», ненависть к Советскому государству объединили на время усилия двух империалистических хищников. Более осторожный толкал на опасную авантюру своего ослепленного жадностью собрата, не забывая, однако, о неизбежности их будущего столкновения, а быть может, даже в расчете на это столкновение.

      Составитель «Архива Хауза» постарался создать впечатление, будто февральский меморандум был написан Вильсоном «под непрерывным давлением со стороны французов и англичан» и являлся в биографии президента чем-то вроде досадного недоразумения, проявлением слабости и т. п. Изучение «документов Лансинга» дает возможность сделать иное заключение: это был один из немногих случаев, когда Вильсон в стремлении форсировать события выразился более или менее откровенно.

      1 марта 1918 г. заместитель Лансинга Полк пригласил в государственный департамент послов Англии и Франции и ознакомил их с /38/

      20. The Lansing papers, v. II, p. 355 См. также «Архив полковника Хауза» т. III, стр. 294.
      21. С. March. Nation at war, N. Y., 1932, p. 115.

      текстом меморандума. Английскому послу было даже разрешено снять копию. Это означала, в силу существовавшего тогда англо-японского союза, что текст меморандума станет немедленно известен в Токио. Так, без официального дипломатического акта вручения ноты, правительство СЛИЛ допело до сведения японского правительства свою точку зрения. Теперь с отправкой меморандума можно было не спешить, тем более что из России поступали сведения о возможности подписания мира с немцами.

      5 марта Вильсон вызвал к себе Полка (Лансинг был в это время в отпуске) и вручил ему для немедленной отправки в Токио измененный вариант меморандума. Полк прочитал его и изумился: вместо согласия на японскую интервенцию в ноте содержались возражения против нее. Однако, поговорив с президентом, Полк успокоился. Свое впечатление, вынесенное из разговора с Вильсоном, Полк изложил в письме к Лансингу. «Это — изменение нашей позиции,— писал Полк,— однако, я не думаю, что это существенно повлияет на ситуацию. Я слегка возражал ему (Вильсону. — А. Г.), но он сказал, что продумал это и чувствует, что второе заявление абсолютно необходимо... Я не думаю, что японцы будут вполне довольны, однако это (т. е. нота.— Л. Г.) не является протестом. Таким образом, они могут воспринять ее просто как совет выступить и делать все, что им угодно». [22]

      Таким же образом оценил впоследствии этот документ и Лансинг. В его записке 1921 г. по этому поводу говорится: «Президент решил, что бессмысленно выступать против японской интервенции, и сообщил союзным правительствам, что Соединенные Штаты не возражают против их просьбы, обращенной к Японии, выступить в Сибири, но Соединенные Штаты, в силу определенных обстоятельств, не могут присоединиться к этой просьбе. Это было 1 марта. Четыре дня спустя Токио было оповещено о точке зрения правительства Соединенных Штатов, согласно которой Япония должна была заявить, что если она начнет интервенцию в Сибирь, она сделает это только как союзник России». [23]

      Для характеристики второго варианта меморандума Лансинг отнюдь не употребляет слово «протест», ибо по сути дела вильсоновский документ ни в какой мере не являлся протестом. Лансинг в своей записке не только не говорит об изменении позиции правительства США, но даже не противопоставляет второго варианта меморандума первому, а рассматривает их как последовательные этапы выражения одобрения действиям японского правительства по подготовке вторжения.

      Относительно мотивов, определивших замену нот, не приходится гадать. Не столько вмешательство Хауза (как это можно понять из чтения его «архива») повлияло на Вильсона, сколько телеграмма о подписании Брестского мира, полученная в Вашингтоне вечером 4 марта. Заключение мира между Германией и Советской Россией смешало все карты Вильсона. Немцы остановились; останавливать японцев Вильсон не собирался, однако для него было очень важно скрыть свою роль в развязывании японской интервенции, поскольку предстояло опять разыгрывать из себя «друга» русского народа и снова добиваться вовлечения России в войну с Германией. [24] Японцы знали от англичан /39/

      22. The Lansing papers, v. II, p. 356. (Подчеркнуто мной. — Л. Г.).
      23. Там же, стр. 394.

      истинную позицию США. Поэтому, полагал Вильсон, они не сделают неверных выводов, даже получив ноту, содержащую утверждения, противоположные тому, что им было известно. В случае же проникновения сведений в печать позиция Соединенных Штатов будет выглядеть как «вполне демократическая». Вильсон решился на дипломатический подлог. «При чтении, — писал Полк Лансингу, — вы, вероятно, увидите, что повлияло на него, а именно соображения относительно того, как будет выглядеть позиция нашего правительства в глазах демократических народов мира». [25]

      Как и следовало ожидать, японцы поняли Вильсона. Зная текст первою варианта меморандума, они могли безошибочно читать между строк второго. Министр иностранных дел Японии Мотоко, ознакомившись с нотой США, заявил не без иронии американскому послу Моррису, что он «высоко оценивает искренность и дружеский дух меморандума». [26] Японский поверенный в делах, посетивший Полка, выразил ему «полное удовлетворение тем путем, который избрал государственный департамент». [27] Наконец, 19 марта Моррису был вручен официальный ответ японского правительства на меморандум США. По казуистике и лицемерию ответ не уступал вильсоновским документам. Министерство иностранных дел Японии выражало полное удовлетворение по поводу американского заявления и снова ехидно благодарило за «абсолютную искренность, с которой американское правительство изложило свои взгляды». С невинным видом японцы заявляли, что идея интервенции родилась не у них, а была предложена им правительствами стран Антанты. Что касается существа вопроса, то, с одной стороны, японское правительство намеревалось, в случае обострения положения /40/

      24. Не прошло и недели, как Вильсон обратился с «приветственной» телеграммой к IV съезду Советов с намерением воспрепятствовать ратификации Брестского мира. Это было 11 марта 1918 г. В тот же день государственный департамент направил Френсису для ознакомления Советского правительства (неофициальным путем, через Робинса) копию меморандума, врученного 5 марта японскому правительству, а также представителям Англии, Франции и Италии. Интересно, что на копии, посланной в Россию, в качестве даты написания документа было поставлено «3 марта 1918 г.». В американской правительственной публикации (FR, v. II, р. 67) утверждается, что это было сделано «ошибочно». Зная методы государственного департамента, можно утверждать, что эта «ошибка» была сделана умышленно, с провокационной целью. Для такого предположения имеются достаточные основания. Государственный департамент направил копию меморандума в Россию для того, чтобы ввести в заблуждение советское правительство, показать США «противником» японской интервенции. Замена даты 5 марта на 3 марта могла сделать документ более «убедительным»: 1 марта в Вашингтоне еще не знали о подписании Брестского мира, следовательно меморандум, составленный в этот день, не мог являться следствием выхода Советской России из империалистической войны, а отражал «демократическую позицию» Соединенных Штатов.
      Несмотря на все ухищрения Вильсона, планы американских империалистов не осуществились — Брестский мир был ратифицирован. Советская Россия вышла из империалистической войны.
      23. Махинации Вильсона ввели в заблуждение современное ему общественное мнение Америки. В свое время ни текст двух вариантов меморандума, ни даже сам факт его вручения не были преданы гласности. В газетах о позиции США в отношении японской интервенции появлялись противоречивые сообщения. Только через два года журналист Линкольн Колькорд опубликовал текст «секретного» американского меморандума, отправленного 5 марта 1918 г. в Японию (журнал «Nation» от 21 февраля 1920 г.). Вопрос казался выясненным окончательно. Лишь много лет спустя было опубликовано «второе дно» меморандума — его первый вариант.
      26. FR, v II, р. 78.
      27. Там же, стр. 69.

      на Дальнем Востоке, выступить в целях «самозащиты», а с другой стороны, в японской ноте содержалось обещание, что ни один шаг не будет предпринт без согласия США.

      Лансингу тон ответа, вероятно, показался недостаточно решительнным. Он решил подтолкнуть японцев на более активные действия против Советской России. Через несколько часов после получения японской ноты он уже телеграфировал в Токио Моррису: «Воспользуйтесь, пожалуйста, первой подходящей возможностью и скажите к о н ф и д е н ц и а л ь н о министру иностранных дел, что наше правительство надеется самым серьезным образом на понимание японским правительством того обстоятельства, что н а ш а позиция в от н о ш е н и и п о с ы л к и Японией экспедиционных сил в Сибирь н и к о и м образом не основывается на подозрении п о п о в о д у мотивов, которые заставят японское правительство совершить эту акцию, когда она окажется уместной. Наоборот, у нас есть внутренняя вера в лойяльность Японии по отношению к общему делу и в ее искреннее стремление бескорыстно принимать участие в настоящей войне.

      Позиция нашего правительства определяется следующими фактами: 1) информация, поступившая к нам из различных источников, дает нам возможность сделать вывод, что эта акция вызовет отрицательную моральную реакцию русского народа и несомненно послужил на пользу Германии; 2) сведения, которыми мы располагаем, недостаточны, чтобы показать, что военный успех такой акции будет достаточно велик, чтобы покрыть моральный ущерб, который она повлечет за собой». [29]

      В этом документе в обычной для американской дипломатии казуистической форме выражена следующая мысль: США не будут возлежать против интервенции, если они получат заверение японцев в том, что последние нанесут Советской России тщательно подготовленный удар, достаточно сильный, чтобы сокрушить власть большевиков. Государственный департамент активно развязывал японскую интервенцию. Лансинг спешил предупредить Токио, что США не только поддерживают план японского вторжения на Дальний Восток, но даже настаивают на том, чтобы оно носило характер смертельного удара для Советской республики. Это была установка на ведение войны чужими руками, на втягивание в военный конфликт своего соперника. Возможно, что здесь имел место также расчет и на будущее — в случае провала антисоветской интервенции добиться по крайней мере ослабления и компрометации Японии; однако пока что государственный Департамент и японская военщина выступали в трогательном единении.

      Лансинг даже старательно подбирал предлог для оправдывания антисоветского выступления Японии. Давать согласие на вооруженное вторжение, не прикрыв его никакой лицемерной фразой, было не в правилах США. Ощущалась острая необходимость в какой-либо фальшивке, призванной отвлечь внимание от агрессивных замыслов Японии и США. Тогда в недрах государственного департамента родился миф о германской угрозе Дальнему Востоку. Лансингу этот миф казался весьма подходящим. «Экспедиция против немцев, — писал он Вильсону, — /41/

      28. Там же, стр. 81.
      29. Там же, стр. 82. (Подчеркнуто иной. — А. Г.)

      совсем иная вещь, чем оккупация сибирской железной дороги с целью поддержания порядка, нарушенного борьбой русских партий. Первое выглядит как законная операция против общего врага» [80].

      Руководители государственного департамента толкали своих представителей в России и Китае на путь лжи и дезинформации, настойчиво требуя от них фабрикации фальшивок о «германской опасности».

      Еще 13 февраля Лансинг предлагает американскому посланнику в Китае Рейншу доложить о деятельности немецких и австрийских военнопленных. [31] Ответ Рейнша, однако, был весьма неопределенным и не удовлетворил государственный департамент. [32] Вашингтон снова предложил посольству в Пекине «проверить или дополнить слухи о вооруженных немецких пленных». [33] Из Пекина опять поступил неопределенный ответ о том, что «военнопленные вооружены и организованы». [34] Тогда заместитель Лансинга Полк, не полагаясь уже на фантазию своих дипломатов, направляет в Пекин следующий вопросник: «Сколько пленных выпущено на свободу? Сколько пленных имеют оружие? Где они получили оружие? Каково соотношение между немцами и австрийцами? Кто руководит ими? Пришлите нам также и другие сведения, как только их добудете, и продолжайте, пожалуйста, присылать аналогичную информацию». [35] Но и на этот раз информация из Пекина оказалась бледной и невыразительной. [36]

      Гораздо большие способности в искусстве клеветы проявил американский консул Мак-Говен. В cвоей телеграмме из Иркутска 4 марта он нарисовал живописную картину немецкого проникновения в Сибирь»: «12-го проследовал в восточном направлении поезд с военнопленными и двенадцатью пулеметами; две тысячи останавливались здесь... Надежный осведомитель сообщает, что прибыли германские генералы, другие офицеры... (пропуск), свыше тридцати саперов, генеральный штаб ожидает из Петрограда указаний о разрушении мостов, тоннелей и об осуществлении плана обороны. Немецкие, турецкие, австрийские офицеры заполняют станцию и улицы, причем признаки их воинского звания видны из-под русских шинелей. Каждый военнопленный, независимо от того, находится ли он на свободе или в лагере; имеет винтовку» [37].

      Из дипломатических донесений подобные фальшивки переходили в американскую печать, которая уже давно вела злобную интервенционистскую кампанию.

      Тем временем во Владивостоке происходили события, не менее ярко свидетельствовавшие об истинном отношении США к подготовке японского десанта. /42/

      30. The Lansing papers, v. II; p. 358.
      31. FR, v. II, p. 45.
      32. Там же, стр. 52.
      33. Там же, стр. 63.
      34. Там же, стр. 64.
      36. Там же, стр. 66.
      36. Там же, стр. 69.
      37. Russiafn-American Relations, p. 164. Американские представители в России находились, как известно, в тесной связи с эсерами. 12 марта из Иркутска член Сибирской областной думы эсер Неупокоев отправил «правительству автономной Сибири» письмо, одно место, в котором удивительно напоминает телеграмму Мак-Говена: «Сегодня прибыло 2.000 человек австрийцев, турок, славян, одетых в русскую форму, вооружены винтовками и пулеметами и проследовали дальше на восток». («Красный архив», 1928, т. 4 (29), стр. 95.) Вполне возможно, что именно эсер Неупокоев был «надежным осведомителем» Мак-Говена.

      12 января во Владивостокском порту стал на якорь японский крейсер «Ивами». Во Владивостокский порт раньше заходили военные суда Антанты (в том числе и американский крейсер «Бруклин»). [38] В данном случае, вторжение «Ивами» являлось явной и прямой подготовкой к агрессивным действиям.

      Пытаясь сгладить впечатление от этого незаконного акта, японский консул выступил с заявлением, что его правительство послало военный корабль «исключительно с целью защиты своих подданных».

      Владивостокский Совет заявил решительный протест против вторжения японского военного корабля в русский порт. Относительно того, что крейсер «Ивами» якобы послан для защиты японских подданных, Совет заявил следующее: «Защита всех жителей, проживающих на территории Российской республики, является прямой обязанностью российских властей, и мы должны засвидетельствовать, что за 10 месяцев революции порядок в городе Владивостоке не был нарушен». [39]

      Адвокатами японской агрессии выступили американский и английский консулы. 16 января они направили в земскую управу письмо, в котором по поводу протеста местных властей заявлялось: «Утверждение, содержащееся в заявлении относительно того, что общественный порядок во Владивостоке до сих пор не был нарушен, мы признаем правильным. Но, с другой стороны, мы считаем, что как в отношении чувства неуверенности у стран, имеющих здесь значительные материальные интересы, так и в отношении того направления, в кагором могут развиваться события в этом районе, политическая ситуация в настоящий момент дает право правительствам союзных стран, включая Японию, принять предохранительные меры, которые они сочтут необходимыми для защиты своих интересов, если последним будет грозить явная опасность». [40]

      Таким образом, американский и английский консулы встали на защиту захватнических действий японской военщины. За месяц до того, как Вильсон составил свой первый меморандум об отношении к интервенции, американский представитель во Владивостоке принял активное участие в подготовке японской провокации.

      Задача консулов заключалась теперь в том, чтобы создать картину «нарушения общественного порядка» во Владивостоке, «слабости местных властей» и «необходимости интервенции». Для этого по всякому поводу, даже самому незначительному, иностранные консулы обращались в земскую управу с протестами. Они придирались даже к мелким уголовным правонарушениям, столь обычным в большом портовом городе, изображая их в виде событий величайшей важности, требующих иностранного вмешательства.

      В начале февраля во Владивостоке состоялось совещание представителей иностранной буржуазии совместно с консулами. На совещании обсуждался вопрос о борьбе с «анархией». Затем последовали протесты консульского корпуса против ликвидации буржуазного самоуправления в городе, против рабочего контроля за деятельностью порта и таможни, /43/

      38. «Бруклин» появился во Владивостокском порту 24 ноября 1917 г.— накануне выборов в Учредительное собрание. Американские пушки, направленные на город, должны были предрешить исход выборов в пользу буржуазных партий. Однако этот агрессивный демарш не дал желаемых результатов: по количеству поданных голосов большевики оказались сильнейшей политической партией во Владивостоке.
      39. «Известия Владивостокского совета рабочих и солдатских депутатов», 4 (17) января 1918 г.
      40. Japanese agression in the Russian Far East Extracts from the Congressional Record. March 2, 1922. In the Senate of the United States, Washington, 1922, p. 7.

      против действий Красной гвардии и т. д. Американский консул открыто выступал против мероприятий советских властей и грозил применением вооруженной силы. [41] К этому времени во Владивостокском порту находилось уже четыре иностранных военных корабля: американский, английский и два японских.

      Трудящиеся массы Владивостока с возмущением следили за провокационными действиями иностранных консулов и были полны решимости с оружием в руках защищать Советскую власть. На заседании Владивостокского совета было решенo заявить о готовности оказать вооруженное сопротивление иностранной агрессии. Дальневосточный краевой комитет Советов отверг протесты консулов как совершенно необоснованные, знаменующие явное вмешательство во внутренние дела края.

      В марте во Владивостоке стало известно о контрреволюционных интригах белогвардейской организации, именовавшей себя «Временным правительством автономной Сибири». Эта шпионская группа, возглавленная веерами Дербером, Уструговым и др., добивалась превращения Дальнего Востока и Сибири в колонию Соединенных Штатов и готовила себя к роли марионеточного правительства этой американской вотчины.

      Правительство США впоследствии утверждало, будто оно узнало о существовании «сибирского правительства» лишь в конце апреля 1918 г. [49] На самом деле, уже в марте американский адмирал Найт находился в тесном контакте с представителями этой подпольной контрреволюционной организации. [41]

      29 марта Владивостокская городская дума опубликовала провокационное воззвание. В этом воззвании, полном клеветнических нападок на Совет депутатов, дума заявляла о своем бессилии поддерживать порядок в городе. [41] Это был документ, специально рассчитанный на создание повода для высадки иностранного десанта. Атмосфера в городе накалилась: «Владивосток буквально на вулкане», — сообщал за границу одни из агентов «сибирского правительства». [45]

      Японские войска высадились во Владивостоке 5 апреля 1918 г. В этот же день был высажен английский десант. Одновременно с высадкой иностранных войск начал в Манчжурии свое новое наступление на Читу бандит Семенов. Все свидетельствовало о предварительном сговоре, о согласованности действий всех контрреволюционных сил на Дальнем Востоке.

      Поводом для выступления японцев послужило, как известно, убийство японских подданных во Владивостоке. Несмотря на то, что это была явная провокация, руководители американской внешней политики ухватились за нее, чтобы «оправдать» действия японцев и уменьшить «отрицательную моральную реакцию» в России. Лживая японская версия была усилена в Вашингтоне и немедленно передана в Вологду послу Френсису.

      Американский консул во Владивостоке передал по телеграфу в государственный департамент: «Пять вооруженных русских вошли в японскую контору в центре города, потребовали денег. Получив отказ, стреляли в трех японцев, одного убили и других серьез-/44/

      41. FR, v. II, р. 71.
      42. Russian-American Relations, p. 197.
      43. «Красный архив», 1928, т. 4 (29), стр. 97.
      44. «Известия» от 7 апреля 1918 г.
      45. «Красный архив», 1928, т. 4 (29). стр. 111.

      но ранили». [46] Лансинг внес в это сообщение свои коррективы, после чего оно выглядело следующим образом: «Пять русских солдат вошли в японскую контору во Владивостоке и потребовали денег. Ввиду отказа убили трех японцев». [47] В редакции Лансинга ответственность за инцидент ложилась на русскую армию. При всей своей незначительности эта деталь очень характерна: она показывает отношение Лансинга к японскому десанту и разоблачает провокационные методы государственного департамента.

      Правительство США не сочло нужным заявить даже формальный протест против японского выступления. Вильсон, выступая на следующий день в Балтиморе, в речи, посвященной внешнеполитическим вопросам, ни единым словом не обмолвился о десанте во Владивостоке. [48]

      Добившись выступления Японии, США пытались продолжать игру в «иную позицию». Военный «корабль США «Бруклин», стоявший во Владивостокском порту, не спустил на берег ни одного вооруженного американского солдата даже после высадки английского отряда. В русской печати американское посольство поспешило опубликовать заявление о том, что Соединенные Штаты непричастны к высадке японского десанта. [49]

      Американские дипломаты прилагали все усилия, чтобы изобразить японское вторжение в советский город как незначительный эпизод, которому не следует придавать серьезного значения. Именно так пытался представить дело американский консул представителям Владивостокского Совета. [50] Посол Френсис устроил специальную пресс-конференцию, на которой старался убедить журналистов в том, что советское правительство и советская пресса придают слишком большое значение этой высадке моряков, которая в действительности лишена всякого политического значения и является простой полицейской предосторожностью. [51]

      Однако американским дипломатам не удалось ввести в заблуждение Советскую власть. 7 апреля В. И. Ленин и И. В. Сталин отправили во Владивосток телеграмму с анализом обстановки и практическими указаниями городскому совету. «Не делайте себе иллюзий: японцы наверное будут наступать, — говорилось в телеграмме. — Это неизбежно. Им помогут вероятно все без изъятия союзники». [52] Последующие события оправдали прогноз Ленина и Сталина.

      Советская печать правильно оценила роль Соединенных Штатов в развязывании японского выступления. В статье под заголовком: «Наконец разоблачились» «Известия» вскрывали причастность США к японскому вторжению. [53] В обзоре печати, посвященном событиям на Дальнем Востоке, «Известия» приводили откровенное высказывание представителя американского дипломатического корпуса. «Нас, американцев, — заявил он, — сибирские общественные круги обвиняют в том, что мы будто бы связываем руки /45/

      46. FR, v. II, p. 99. (Подчеркнуто мною. — А. Г.)
      47. Там же, стр. 100. (Подчеркнуто мною. — А. Г.)
      48. Russian-American Relations, p. 190.
      49. «Известия» от 11 апреля 1918 г.
      50. «Известия» от 12 апреля 1918 г.
      51. «Известия» от 13 апреля 1918 г.
      52. «Документы по истории гражданской войны в СССР», т. 1940, стр. 186.
      53. «Известия» от 10 апреля 1918 г.

      большевизма. Дело обстоит, конечно, не так». [54]

      Во Владивостоке при обыске у одного из членов «сибирского правительства» были найдены документы, разоблачавшие контрреволюционный заговор на Дальнем Востоке. В этом заговоре были замешаны иностранные консулы и американский адмирал Найт. [55]

      Советское правительство направило эти компрометирующие документы правительству Соединенных Штатов и предложило немедленно отозвать американского консула во Владивостоке, назначить расследование о причастности американских дипломатических представителей к контрреволюционному заговору, а также выяснить отношение правительства США к советскому правительству и ко всем попыткам официальных американских представителей вмешиваться во внутреннюю жизнь России. [56] В этой ноте нашла выражение твердая решимость советского правительства пресечь все попытки вмешательства во внутреннюю жизнь страны, а также последовательное стремление к мирному урегулированию отношений с иностранными державами. В последнем, однако, американское правительство не было заинтересовано. Соединенные Штаты развязывали военный конфликт. /46/

      54 «Известия» от 27 апреля 1913 г. (Подчеркнуто мной.— А. Г.)
      55. «Известия» от 25 апреля 1918 г.
      56. Russiain-American Relations, p. 197.

      Исторические записки. Л.: Изд-во Акад. наук СССР. Т. 33. Отв. ред. Б. Д. Греков. - 1950. С. 33-46.
    • Психология допроса военнопленных
      Автор: Сергий
      Не буду давать никаких своих оценок.
      Сохраню для истории.
      Вот такая книга была издана в 2013 году Украинской военно-медицинской академией.
      Автор - этнический русский, уроженец Томска, "негражданин" Латвии (есть в Латвии такой документ в зеленой обложке - "паспорт негражданина") - Сыропятов Олег Геннадьевич
      доктор медицинских наук, профессор, врач-психиатр, психотерапевт высшей категории.
      1997 (сентябрь) по июнь 2016 года - профессор кафедры военной терапии (по курсам психиатрии и психотерапии) Военно-медицинского института Украинской военно-медицинской академии.
      О. Г. Сыропятов
      Психология допроса военнопленных
      2013
      книга доступна в сети (ссылку не прикрепляю)
      цитата:
      "Согласно определению пыток, существование цели является существенным для юридической квалификации. Другими словами, если нет конкретной цели, то такие действия трудно квалифицировать как пытки".

    • Асташов А.Б. Борьба за людские ресурсы в Первой мировой войне: мобилизация преступников в Русскую армию // Георгиевские чтения. Сборник трудов по военной истории Отечества / ред.-сост. К. А. Пахалюк. — Москва; Яуза-каталог, 2021. — С. 217-238.
      Автор: Военкомуезд
      Александр Борисович
      АСТАШОВ
      д-р ист. наук, профессор
      Российского государственного
      гуманитарного университета
      БОРЬБА ЗА ЛЮДСКИЕ РЕСУРСЫ В ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЕ: МОБИЛИЗАЦИЯ ПРЕСТУПНИКОВ В РУССКУЮ АРМИЮ
      Аннотация. Автор рассматривает проблему расширения людских ресурсов в Первой мировой войне — первой тотальной войне XX в. В статье исследуется политика по привлечению в русскую армию бывших осужденных преступников: основные этапы, объемы и различные категории привлеченного контингента, ключевые аргументы о необходимости применяемых приемов и мер, общий успех и причины неудач. Работа основана на впервые привлеченных архивных материалах. Автор приходит к выводу о невысокой эффективности предпринятых усилий по задействованию такого специфического контингента, как уголовники царских тюрем. Причины кроются в сложности условий мировой войны, специфике социально-политической ситуации в России, вынужденном характере решения проблемы массовой мобилизации в период назревания и прохождения революционного кризиса, совпавшего с гибелью русской армии.
      Ключевые слова: тотальная война, людские ресурсы в войне, русская армия, преступники, морально-политическое состояние армии, армейская и трудовая дисциплина на войне, борьба с деструктивными элементами в армии. /217/
      Использование человеческих ресурсов — один из важнейших вопросов истории мировых войн. Первая мировая, являющаяся первым тотальным военным конфликтом, сделала актуальным привлечение к делу обороны всех групп населения, включая те, которые в мирной ситуации считаются «вредными» для общества и изолируются. В условиях всеобщего призыва происходит переосмысление понятий тягот и лишений: добропорядочные граждане рискуют жизнью на фронте, переносят все перипетии фронтового быта, в то время как преступники оказываются избавленными от них. Такая ситуация воспринималась в обществе как несправедливая. Кроме решения проблемы равного объема трудностей для всех групп населения власти столкнулись, с одной стороны, с вопросом эффективного использования «преступного элемента» для дела обороны, с другой стороны — с проблемой нейтрализации негативного его влияния на армию.
      Тема использования бывших осужденных в русской армии мало представлена в отечественной историографии, исключая отдельные эпизоды на региональном материале [1]. В настоящей работе ставится вопрос использования в деле обороны различных видов преступников. В центре внимания — их разряды и характеристики; способы нейтрализации вредного влияния на рядовой состав; проблемы в обществе,
      1. Коняев Р. В. Использование людских ресурсов Омского военного округа в годы Первой мировой войны // Манускрипт. Тамбов, 2018. № 12. Ч. 2. С. 232. Никулин Д. О. Подготовка пополнения для действующей армии периода Первой мировой войны 1914-1918 гг. в запасных частях Омского военного округа. Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук. Новосибирск, 2019. С. 228-229. /219/
      возникавшие в процессе решения этого вопроса; а также эффективность предпринятых мер как в годы войны, так и во время революции 1917 г. Работа написана на архивных материалах фонда Ставки главковерха, военного министерства и Главного штаба, а также на основе анализа информации, содержащейся в переписке различных инстанций, вовлеченных в эту деятельность. Все материалы хранятся в Российском государственном военно-историческом архиве (РГВИА).
      Проблема пополнения людских ресурсов решалась в зависимости от наличия и правового статуса имевшихся контингентов преступников. В России было несколько групп населения, которые по существовавшим законам не принимали участия в военных действиях. Это военнослужащие, отбывающие наказание по воинским преступлениям; лица, находившиеся под полицейским надзором по месту жительства, причем как административно высланные гражданскими властями в рамках Положения о государственной охране, так и высланные военными властями с театра военных действий согласно Правилам о военном положении; многочисленная группа подследственных или отбывающих наказание за мелкие преступления, не связанные с потерей гражданских прав, в т. ч. права на военную службу; значительная группа подследственных, а также отбывающих или отбывших наказание за серьезные преступления, связанные с потерей гражданских прав, в т. ч. и права на военную службу. /220/
      Впервые вопрос о привлечении уголовных элементов к несению службы в русской армии встал еще в годы русско-японской войны, когда на Сахалине пытались создать дружины из ссыльных каторжан. Опыт оказался неудачным. Среди каторжан было много людей старых, слабосильных, с физическими недостатками. Но главное — все они поступали в дружины не по убеждениям, не по желанию сразиться с врагом, а потому, что льготы, данные за службу, быстро сокращали обязательные сроки пребывания на острове, обеспечивали казенный паек и некоторые другие преимущества. В конечном счете пользы такие отряды в военном отношении не принесли и были расформированы, как только исчезла опасность высадки врага [1].
      В годы Первой мировой войны власти привлекали правонарушителей на военную службу в зависимости от исчерпания людских ресурсов и их пользы для дела обороны. В самом начале войны встал вопрос о судьбе находящихся в военно-тюремных учреждениях (военных тюрьмах и дисциплинарных батальонах) лиц, совершивших воинские преступления на военной службе еще до войны [2]. В Главном военно-судебном управлении (ГВСУ) считали, что обитатели военно-тюремных заведений совершили преступление большей частью по легкомыслию, недостаточному усвоению требований воинской дисциплины и порядка, под влиянием опьянения и т. п., и в массе своей не являлись закоренелыми преступниками и глубоко испорченными людьми. В связи с этим предполагалось применить к ним ст. 1429 Военно-судебного устава, согласно которой в районе театра военных действий при исполнении приговоров над военнослужащими применялись правила, позволявшие принимать их на службу, а после войны переводить в разряд штрафованных. Немедленное же приведение нака-
      1. Русско-Японская война. Т. IX. Ч. 2. Военные действия на острове Сахалине и западном побережье Татарского пролива. Работа военно-исторической комиссии по описанию Русско-Японской войны. СПб., 1910. С. 94; Российский государственный военно-исторический архив (далее — РГВИА). Ф. 2000. On. 1. Д. 1248. Л. 31-32 об. Доклад по мобилизационному отделению Главного управления генерального штаба (ГУГШ), 3 октября 1917 г.
      2. См. п. 1 таблицы категорий преступников. /221/
      зания в исполнение зависело от начальников частей, если они посчитают, что в силу испорченности такие осужденные лица могут оказывать вредное влияние на товарищей. С другой стороны, то же войсковое начальство могло сделать представление вышестоящему начальству о даровании смягчения наказания и даже совершенного помилования «в случае примерной храбрости в сражении, отличного подвига, усердия и примерного исполнения служебных обязанностей во время войны» военнослужащих, в отношении которых исполнение приговора отложено [1].
      23 июля 1914 г. император Николай II утвердил соответствующий доклад Военного министра —теперь заключенные военно-тюремных учреждений (кроме разряда «худших») направлялись в строй [2]. Такой же процедуре подлежали и лица, находящиеся под судом за преступления, совершенные на военной службе [3]. Из военно-тюремных учреждений уже в первые месяцы войны были высланы на фронт фактически все (свыше 4 тыс.) заключенные и подследственные (при списочном составе в 5 125 человек), а сам штат тюремной стражи подлежал расформированию и также направлению
      на военную службу [4]. Формально считалось, что царь просто приостановил дальнейшее исполнение судебных приговоров. Военное начальство с удовлетворением констатировало, что не прошло и месяца, как стали приходить письма, что такие-то бывшие заключенные отличились и награждены георгиевскими крестами [5].
      Летом 1915 г. в связи с большими потерями появилась идея послать в армию осужденных или состоящих под судом из состава гражданских лиц, не лишенных по закону права
      1. РГВИА. Ф. 1932. Оп. 2. Д. 326. Л. 1-2. Доклад ГВСУ, 22 июля 1914 г.
      2. РГВИА. Ф. 2126. Оп. 2. Д. 232. Л. 1 об. Правила о порядке постановления и исполнения приговоров над военнослужащими в районе театра военных действий. Прил. 10 к ст. 1429 Военно-судебного устава.
      3. Там же. ГВСУ — штаб войск Петроградского военного округа. См. 2-ю категорию преступников таблицы.
      4. Там же. Л. 3-4 об., 6 об., 10-11, 14-29. Переписка начальства военно-тюремных заведений с ГВСУ, 1914 г.
      5. РГВИА. Ф. 801. Оп. 30. Д. 14. Л. 42, 45 об. Данные ГВСУ по военно-тюремным заведениям, 1914 г. /222/
      защищать родину [1]. Еще ранее о такой возможности ходатайствовали сами уголовники, но эти просьбы были оставлены без ответа. В августе 1915 г. теперь уже Военное министерство и Главный штаб подняли этот вопрос перед начальником штаба Верховного Главнокомандующего (ВГК) генералом М. В. Алексеевым. Военное ведомство предлагало отправить в армию тех, кто пребывал под следствием или под судом, а также осужденных, находившихся уже в тюрьме и ссылке. Алексеев соглашался на такие меры, если будут хорошие отзывы тюремного начальства о лицах, желавших пойти на военную службу, и с условием распределения таких лиц по войсковым частям равномерно, «во избежание скопления в некоторых частях порочных людей» [2].
      Но оставались опасения фронтового командования по поводу претворения в жизнь планируемой меры в связи с понижением морального духа армии после отступления 1915 г. Прежде всего решением призвать «порочных людей» в ряды армии уничтожалось важнейшее условие принципа, по которому защита родины могла быть возложена лишь на достойных, а звание солдата являлось высоким и почетным. Военные опасались прилива в армию порочного элемента, могущего оказать разлагающее влияние на окружение нижних чинов, зачастую не обладающих достаточно устойчивыми воззрениями и нравственным развитием для противостояния вредному влиянию представителей преступного мира [3]. Это представлялось важным, «когда воспитательные меры неосуществимы, а надзор за каждым отдельным бойцом затруднителен». «Допущение в ряды войск лиц, не заслуживающих доверия по своим нравственным качествам и своим дурным примером могущих оказать растлевающее влияние, является вопросом, решение коего требует вообще особой осторожности и в особенности ввиду того, что среди офицеров состава армий имеется достаточный процент малоопыт-
      1. См. п. 5 таблицы категорий преступников.
      2. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 1067. Л. 230, 240-242а. Переписка дежурного генерала, начальника штаба ВГК, военного министерства и Главного штаба, 27-30 августа 1915 г., 8, 4 сентября 1915 г.
      3. Там же. Д. 805. Л. 17-18. /223/
      ных прапорщиков», — подчеркивало командование Юго-Западного фронта. Большое количество заявлений от бывших уголовников с просьбой принять их на военную службу не убеждало в своей искренности. Наоборот, такая отправка на фронт рассматривалась просто как шанс выйти на свободу. В армии вообще сомневались, что «питомцы тюрьмы или исправительных арестантских отделений в массе были бы проникнуты чувствами патриотизма», в то время как в такой войне дисциплинированность и стойкость являются основным залогом успешных боевых действий. Вред от таких порочных людей мог быть гораздо большим, нежели ожидаемая польза. По мнению начальника штаба Киевского военного округа, нижние чины из состава бывших заключенных будут пытаться уйти из армии через совершение нового преступления. Если их высылать в запасной батальон с тем, чтобы там держать все время войны, то, в сущности, такая высылка явится им своего рода наградой, т. к. их будут кормить, одевать и не пошлют на войну. Вместе с тем призыв уголовников засорит запасной батальон, и без того уже переполненный [1]. Другие представители фронтового командования настаивали в отказе прихода на фронт грабителей, особенно рецидивистов, профессиональных преступников, двукратно наказанных за кражу, мошенничество или присвоение вверенного имущества. Из этой группы исключались убийцы по неосторожности, а также лица по особому ходатайству тюремных властей.
      В целом фронтовое командование признало практическую потребность такой меры, которая заставляла «поступиться теоретическими соображениями», и в конечном счете согласилось на допущение в армию по особым ходатайствам порочных лиц, за исключением лишенных всех прав состояния [2]. Инициатива военного ведомства получила поддержку в Главном штабе с уточнением, чтобы из допущенных в войска были исключены осужденные за разбой, грабеж, вымогательство, присвоение и растрату чужого имущества, кражу
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 16.
      2. Там же. Л. 2-3. Начальники штаба Юго-Западного и Северного фронтов — дежурному генералу при ВТК, 19, 21 сентября 1915 г. /224/
      и мошенничество, ибо такого рода элемент «развращающе будет действовать на среду нижних чинов и, несомненно, будет способствовать развитию в армии мародерства» [1]. Вопрос этот вскоре был представлен на обсуждение в министерство юстиции и, наконец, императору в январе 1916 г. [2] Подписанное 3 февраля 1916 г. (в порядке статьи 87) положение Совета министров позволяло привлекать на военную службу лиц, состоящих под судом или следствием, а также отбывающих наказание по суду, за исключением тех, кто привлечен к суду за преступные деяния, влекущие за собою лишение всех прав состояния, либо всех особенных, лично и по состоянию присвоенных, т. е. за наиболее тяжкие преступления [3]. Реально речь шла о предоставлении отсрочки наказания для таких лиц до конца войны. Но это не распространялось на нижние чины, относительно которых последовало бы требование их начальников о немедленном приведении приговоров над ними в исполнение [4]. После указа от 3 февраля 1916 г. увеличилось количество осужденных, просивших перевода на воинскую службу. Обычно такие ходатайства сопровождались типовым желанием «искупить свой проступок своею кровью за Государя и родину». Однако прошения осужденных по более тяжким статьям оставлялись без ответа [5].
      Одновременно подобный вопрос встал и относительно осужденных за воинские преступления на военной службе [6]. Предполагалось их принять на военные окопные, обозные работы, т. к. на них как раз допускались лица, лишенные воинского звания [7].
      Но здесь мнения командующих армиями разделились по вопросу правильного их использования для дела обороны. Одни командармы вообще были против использования таких
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 1067. Л. 242-242а; Д. 805. Л. 1.
      2. Там же. Д. 805. Л. 239, 249 об.
      3. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1221. Л. 1-2, 16-16 об.
      4. Там же. Л. 2 об.
      5. РГВИА. Ф. 1343. Оп. 2. Д. 247. Л. 189, 191.
      6. См. п. 2 таблицы категорий преступников.
      7. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 490. Выписка и заявления, поданные присяжными заседателями Екатеринбургского окружного суда на январской сессии 1916 г. /225/
      лиц в тылу армии, опасаясь, что военные преступники, особенно осужденные за побеги, членовредительство, мародерство и другие проступки, могли войти в контакт с нижними чинами инженерных организаций, дружин, запасных батальонов, работавших в тылу, оказывая на них не менее вредное влияние, чем если бы это было в войсковом районе. Главнокомандующий армиями Западного фронта также выступал против привлечения на военную службу осужденных приговорами судов к лишению воинского звания в тылу армии, мотивируя это тем же аргументом о «моральном влиянии» [1].
      Были и голоса за привлечение на работы для нужд армии лиц, лишенных по суду воинского звания, мотивированные мнением, что в любом случае они тем самым потратят время на то, чтобы заслужить себе прощение и сделаться выдающимися воинами [2]. В некоторых штабах полагали даже возможным использовать такой труд на самом фронте в тюремных мастерских или в качестве артелей подневольных чернорабочих при погрузке и разгрузке интендантских и других грузов в складах, на железных дорогах и пристанях, а также на полевых, дорожных и окопных работах. В конечном счете было признано необходимым привлечение бывших осужденных на разного рода казенные работы для нужд армии во внутренних губерниях империи, но с определенными оговорками. Так, для полевых работ считали возможным использовать только крупные партии таких бывших осужденных в имениях крупных землевладельцев, поскольку в мелких имениях это могло привести к грабежу крестьянских хозяйств и побегам [3].
      В начале 1916 г. министерство внутренних дел возбудило вопрос о принятии на действительную службу лиц, как состоящих под гласным надзором полиции в порядке положения
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 478-478 об. Дежурный генерал штаба армий Западного фронта, 17.4.1916 — дежурному генералу штаба ВГК.
      2. Там же. Л. 475. Начальник штаба Кавказской армии, 30 апреля 1916 г. — дежурному генералу штаба ВГК.
      3. Там же. Л. 474-474 об. Начальник штаба Западного фронта, 29 апреля 1916 г. — дежурному генералу штаба ВГК. /226/
      о Государственной охране, так и высланных с театра войны по распоряжению военных властей [1]. Проблема заключалась в том, что и те, и другие не призывались на военную службу до истечения срока надзора. Всего таких лиц насчитывалось 1,8 тыс. человек. Они были водворены в Сибири, в отдаленных губерниях Европейской России или состояли под надзором полиции в Европейской России в избранных ими местах жительства. В МВД считали, что среди поднадзорных, высланных в порядке Государственной охраны, много таких, которые не представляют никакой опасности для стойкости войск. Их можно было принять в армию, за исключением тех поднадзорных, пребывание которых в действующей армии по характеру их виновности могло бы представлять опасность для охранения интересов армии или жизни начальствующих лиц. К категории последних причисляли высланных за шпионаж, тайный перевод нарушителей границы (что близко соприкасалось со шпионажем), ярко проявленное германофильство, а также за принадлежность к военно-революционным, террористическим, анархическим и другим революционным организациям.
      Точное число лиц, высланных под надзор полиции военными властями с театра военных действий, согласно Правилам военного положения, не было известно. Но, по имевшимся сведениям, в Сибирь и отдаленные губернии Европейской России выслали свыше 5 тыс. человек. Эти лица признавались военными властями вредными для нахождения даже в тылу армии, и считалось, что допущение их на фронт зависит главным образом от Ставки. Но в тот момент в армии полагали, что они были высланы с театра войны, когда не состояли еще на военной службе. Призыв их в строй позволил бы обеспечить непосредственное наблюдение военного начальства, что стало бы полезным для их вхождения в военную среду и безвредно для дела, поскольку с принятием на действительную службу их социальное положение резко менялось. К тому же опасность привлечения вредных лиц из числа поднадзорных нейтрализовалась бы предварительным согласованием меж-
      1. См. п. 3 и 4 таблицы категорий преступников. /227/
      ду военными властями и губернаторами при рассмотрении дел конкретных поднадзорных перед их отправкой на фронт [1].
      Пытаясь решить проблему пребывания поднадзорных в армии, власти одновременно хотели, с одной стороны, привлечь в армию желавших искренне воевать, а с другой — устранить опасность намеренного поведения со стороны некоторых лиц в стремлении попасть под такой надзор с целью избежать военной службы. Была еще проблема в техническом принятии решения. При принудительном призыве необходим был закон, что могло замедлить дело. Оставался открытым вопрос, куда их призывать: в отдельные части внутри России или в окопные команды. К тому же, не желая давать запрет на просьбы искренних патриотов, власти все же опасались революционной пропаганды со стороны поднадзорных. По этой причине было решено проводить постепенное снятие надзора с тех категорий поднадзорных, которые могли быть допущены в войска, исключая высланных за шпионаж, участие в военно-революционных организациях и т. п. После снятия такого надзора к ним применялся бы принудительный призыв в армию [2]. В связи с этим министерство внутренних дел дало указание губернаторам и градоначальникам о пересмотре постановлений об отдаче под надзор молодых людей призывного возраста, а также ратников и запасных, чтобы снять надзор с тех, состояние которых на военной службе не может вызывать опасений в их неблагонадежности. Главной целью было не допускать в армию «порочных» лиц [3]. В отношении же подчиненных надзору полиции в порядке Правил военного положения ожидались особые распоряжения со стороны военных властей [4].
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 373-374. Циркуляр мобилизационного отдела ГУГШ, 25 февраля 1916 г.; РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1221. Л. 4 об. МВД — военному министру, 10 января 1916 г.
      2. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. 1221. Л. 2 об. Министр внутренних дел — военному министру, 10 января 1916 г.
      3. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 226. И. д. начальника мобилизационного отдела ГУГШ — дежурному генералу штаба ВГК, 25 января 1916г.; РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 373.Циркуляр мобилизационного отдела ГУГШ, 25 февраля 1916 г.
      4. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1221. Л. 22 об., 46-47, 50 об., 370. Переписка МВД, Военного министерства, ГУГШ, март 1916 г. /228/
      Существовала еще одна категория осужденных — без лишения прав, но в то же время освобожденных от призыва (как правило, по состоянию здоровья) [1]. Эти лица также стремились выйти из тюрьмы и требовали направления их на военные работы. В этом случае им давалось право взамен заключения бесплатно исполнять военно-инженерные работы на фронтах с учетом срока службы за время тюремного заключения. Такое разрешение было дано в соизволении императора на доклад от 20 января 1916 г. министра юстиции [2]. Несмотря на небольшое количество таких просьб (сначала около 200 прошений), власти были озабочены как характером работ, на которые предполагалось их посылать, так и возможными последствиями самого нахождения бывших преступников с гражданскими рабочими на этих производствах. Для решения вопроса была организована особая межведомственная комиссия при Главном тюремном управлении в составе представителей военного, морского, внутренних дел и юстиции министерств, которая должна была рассмотреть в принципе вопрос о допущении бывших осужденных на работы в тылу [3]. В комиссии высказывались различные мнения за допущение к военно-инженерным работам лиц, привлеченных к ответственности в административном порядке, даже по обвинению в преступных деяниях политического характера, и вообще за возможно широкое допущение на работы без различия категорий и независимо от прежней судимости. Но в конечном счете возобладали голоса за то, чтобы настороженно относиться к самой личности преступников, желавших поступить на военно-инженерные работы. Предписывалось собирать сведения о прежней судимости таких лиц, принимая во внимание характер их преступлений, поведение во время заключения и в целом их «нравственный облик». В конечном итоге на военно-инженерные работы не допускались следующие категории заключенных: отбывающие наказание за некоторые особенно опасные в государственном смысле преступные деяния и во-
      1. См. п. 6 таблицы категорий преступников.
      2. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 239. Министр юстиции — военному министру, 25 января 1916 г.
      3. Там же. Л. 518. /229/
      обще приговоренные к наказаниям, соединенным с лишением права; отличающиеся дурным поведением во время содержания под стражей, при отбывании наказания; могущие явиться вредным или опасным элементом при производстве работ; рецидивисты; отбывающие наказание за возбуждение вражды между отдельными частями или классами населения, между сословиями или за один из видов преступной пропаганды [1]. Допущенных на фронт бывших заключенных предполагалось переводить сначала в фильтрационные пункты в Петрограде, Киеве и Тифлисе и уже оттуда направлять на
      военно-инженерные работы [2]. Практика выдержки бывших подследственных и подсудимых в отдельных частях перед их направлением на военно-инженерные работы существовала и в морском ведомстве с той разницей, что таких лиц изолировали в одном штрафном экипаже (Гомель), через который в январе 1916 г. прошли 1,8 тыс. матросов [3].
      Поднимался и вопрос характера работ, на которые допускались бывшие преступники. Предполагалось организовать отдельные партии из заключенных, не допуская их смешения с гражданскими специалистами, добавив к уже существующим партиям рабочих арестантов на положении особых команд. Представитель военного ведомства в комиссии настаивал, чтобы поступление рабочих следовало непосредственно и по возможности без всяких проволочек за требованием при общем положении предоставить как можно больше рабочих и как можно скорее. В конечном счете было решено, что бывшие арестанты переходят в ведение структур, ведущих военно-инженерные работы, которые должны сами решить вопросы организации рабочих в команды и оплаты их труда [4].
      Оставалась, правда, проблема, где именно использовать труд бывших осужденных — на фронте или в тылу. На фронте это казалось неудобным из-за необходимости создания штата конвоя (личного состава и так не хватало), возможного
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 519-520.
      2. Там же. Л. 516 об. — 517 об. Министр юстиции — начальнику штаба ВТК, 29 мая 1916 г.
      3. Там же. Л. 522 об.
      4. Там же. Л. 520-522. /230/
      общения «нравственно испорченного элемента» с военнопленными (на работах), а также угрозы упадка дисциплины и низкого успеха работ. К концу же 1916 г. приводились и другие аргументы: на театре военных действий существовали трудности при присоединении такого контингента к занятым на оборонительных работах группам военнопленных, инженерно-строительным дружинам, инородческим партиям, мобилизованным среди местного населения рабочим. Появление бывших арестантов могло подорвать уже сложившийся ритм работ и вообще было невозможно в условиях дробления и разбросанности рабочих партий [1].
      Во всяком случае, в Ставке продолжали настаивать на необходимости привлечения бывших заключенных как бесплатных рабочих, чтобы освободить тем самым от работ солдат. Вредное влияние заключенных хотели нейтрализовать тем, что при приеме на работу учитывался бы характер прежней их судимости, самого преступления и поведения под стражей, что устраняло опасность деморализации армии [2].
      После принципиального решения о приеме в армию бывших осужденных, не лишенных прав, а также поднадзорных и воинских преступников, в конце 1916 г. встал вопрос о привлечении к делу обороны и уголовников, настоящих и уже отбывших наказание, лишенных гражданских прав вследствие совершения тяжких преступлений [3]. В Главном штабе насчитывали в 23 возрастах 360 тыс. человек, способных носить оружие [4]. Однако эти проекты не содержали предложения использования таких резервов на самом фронте, только лишь на тыловых работах. Вновь встал вопрос о месте работы. В октябре 1916 г. военный министр Д. С. Шуваев высказал предложение об использовании таких уголовников в военно-рабочих командах на особо тяжелых работах: по испытанию и
      1. РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 805. Л. 556. Переписка штабов Западного фронта и ВГК, 30 августа — 12 декабря 1916 г.
      2. Там же. Л. 556 об. — 556а об. Дежурный генерал ВГК — Главному начальнику снабжений Западного фронта, 19 декабря 1916 г.
      3. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 1. Д. 1221. Л. 146. См. п. 7 таблицы категорий преступников.
      4. РГВИА. Ф. 400. Оп. 19. Д. 139. Л. 14. Сведения Министерства юстиции. /231/
      применению удушливых газов, в химических командах, по постройке и усовершенствованию передовых окопов и искусственных препятствий под огнем противника, а также на некоторых тяжелых работах на заводах. Однако товарищ министра внутренних дел С. А. Куколь-Яснопольский считал эту меру малоосуществимой. В качестве аргументов он приводил тезисы о том, что для содержания команд из «порочных лиц» потребовалось бы большое количество конвойных — как для поддержания дисциплины и порядка, так и (в особенности) для недопущения побегов. С другой стороны, нахождение подобных команд в сфере огня противника могло сказаться на духе войск в «самом нежелательном направлении». Наконец, представлялось невозможным посылать бывших уголовников на заводы, поскольку потребовались бы чрезвычайные меры охраны [1].
      В конце 1916 — начале 1917 г. в связи с общественно-политическим кризисом в стране обострился вопрос об отправке в армию бывших преступников. Так, в Главном штабе опасались разлагающего влияния лиц, находившихся под жандармским надзором, на войска, а с другой стороны, указывали на их незначительное количество [2]. При этом армию беспокоили и допущенные в нее уголовники, и проникновение политических неблагонадежных, часто являвшихся «авторитетами» для первых. Когда с сентября 1916 г. в запасные полки Омского военного округа стали поступать «целыми сотнями» лица, допущенные в армию по закону от 3 февраля 1916г., среди них оказалось много осужденных, о которых были весьма неблагоприятные отзывы жандармской полиции. По данным командующего Омским военным округом, а также енисейского губернатора, бывшие ссыльные из Нарымского края и других районов Сибири, в т.ч. и видные революционные работники РСДРП и ПСР, вели пропаганду против войны, отстаивали интересы рабочих и крестьян, убеждали сослуживцев не исполнять приказаний начальства в случае привлечения к подавлению беспорядков и т. п. Во-
      1. РГВИА. Ф. 400. Оп. 19. Д. 139. Л. 5 об., 14.
      2. Там же. Д. 136. Л. 30. /232/
      енные категорически высказывались против их отправки на фронт, поскольку они «нравственно испортят самую лучшую маршевую роту», и убедительно просили избавить войска от преступного элемента [1]. Но бывшие уголовники, как гражданские, так и военные, все равно продолжали поступать в войска, включая передовую линию. Так, в состав Одоевского пехотного полка за период с 4 ноября по 24 декабря 1916 г. было влито из маршевых рот 884 человека беглых, задержанных на разных этапах, а также 19 находившихся под судом матросов. Люди эти даже среди товарищей получили прозвище «каторжников», что сыграло важную роль в волнениях в этом полку в январе 1917 г. [2]
      В запасные батальоны также часто принимались лица с судимостью или отбытием срока наказания, но без лишения гражданских прав. Их было много, до 5-10 %, среди лиц, поступивших в команды для направления в запасные полки гвардии (в Петрограде). Они были судимы за хулиганство, дурное поведение, кражу хлеба, муки, леса, грабеж и попытки грабежа (в т. ч. в составе шаек), буйство, склонность к буйству и пьянству, оскорбление девушек, нападение на помещиков и приставов, участие в аграрном движении, отпадение от православия, агитационную деятельность, а также за стрельбу в портрет царя. Многие из них, уже будучи зачисленными в запасные батальоны, подлежали пересмотру своего статуса и отсылке из гвардии, что стало выясняться только к концу 1916г., после нахождения в гвардии в течение нескольких месяцев [3].
      Февральская революция привнесла новый опыт в вопросе привлечения бывших уголовников к делу обороны. В дни переворота по указу Временного правительства об амнистии от
      1. РГВИА. Ф. 400. Оп. 19. Д. 136. Л. 204 об., 213-213 об., 215 об.; Ф. 2000. Оп. 10. Д. 9. Л. 37, 53-54.
      2. РГВИА. Ф. 801. Оп. 28. Д. 28. Л. 41 об., 43 об.
      3. РГВИА. Ф. 16071. On. 1. Д. 107. Л. 20, 23, 31 об., 32-33 об, 56-58 об., 75 об., 77, 79-79 об., 81 об., 82 об., 100, 103 об., 105 об., 106, 165, 232, 239, 336, 339, 349, 372, 385, 389, 390, 392, 393, 400-401, 404, 406, 423 об., 427, 426, 428, 512, 541-545, 561, 562, 578-579, 578-579, 581, 602-611, 612, 621. Сообщения уездных воинских начальников в управление
      запасных гвардейских частей в Петрограде, август — декабрь 1916 г. /233/
      6 марта 1917 г. были освобождены из тюрем почти все уголовники [1]. Но вскоре, согласно статье 10 Указа Временного правительства от 17 марта 1917 г., все лица, совершившие уголовные преступления, или состоящие под следствием или судом, или отбывающие по суду наказания, включая лишенных прав состояния, получали право условного освобождения и зачисления в ряды армии. Теперь условно амнистированные, как стали называть бывших осужденных, имели право пойти на военную службу добровольно на положении охотников, добровольцев с правом заслужить прощение и избавиться вовсе от наказания. Правда, такое зачисление происходило лишь при условии согласия на это принимающих войсковых частей, а не попавшие в части зачислялись в запасные батальоны [2].
      Амнистия и восстановление в правах всех категорий бывших заключенных породили, однако, ряд проблем. В некоторых тюрьмах начались беспорядки с требованием допуска арестантов в армию. С другой стороны, возникло множество недоразумений о порядке призыва. Одни амнистированные воспользовались указанным в законе требованием явиться на призывной пункт, другие, наоборот, стали уклоняться от явки. В этом случае для них был определен срок явки до 15 мая 1917 г., после чего они вновь представали перед законом. Третьи, особенно из ссыльных в Сибири, требовали перед посылкой в армию двухмесячного отпуска для свидания с родственниками, бесплатного проезда и кормовых. Как бы там ни было, фактически бывшие уголовники отнюдь не стремились в армию, затягивая прохождение службы на фронте [3].
      В самой армии бывшие уголовники продолжали совершать преступления, прикрываясь революционными целями, что сходило им с рук. Этим они возбуждали ропот в солдатской среде, ухудшая мотивацию нахождения на фронте.
      1. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1247. Л. 72 об. ГУГШ — военному министру, 4 июля 1917 г.
      2. РГВИА. Ф. 400. Оп. 19. Д. 139. Л. 77-78 об. Разъяснение статьи 10 постановления Временного правительства от 17 марта 1917 г.
      3. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1245. Л. 28-29, 41. Переписка ГУГШ с дежурным генералом ВГК, апрель — июль 1917 г. /234/
      «Особенных прав» требовали для себя бывшие «политические», которые требовали вовсе освобождения от воинской службы. В некоторых частях бывшие амнистированные по политическим делам (а за ними по делам о грабежах, убийствах, подделке документов и пр.), апеллируя к своему добровольному приходу в армию, ходатайствовали о восстановлении их в звании унтер-офицеров и поступлении в школы прапорщиков [1].
      Крайне обеспокоенное наплывом бывших уголовников в армию начальство, согласно приказу по военному ведомству № 433 от 10 июля 1917 г., получило право избавить армию от этих лиц [2]. 12 июля Главковерх генерал А. А. Брусилов обратился с письмом к министру-председателю А. Ф. Керенскому, выступая против «загрязнения армии сомнительным сбродом». По его данным, с самого момента посадки на железной дороге для отправления в армию они «буйствуют и разбойничают, пуская в ход ножи и оружие. В войсках они ведут самую вредную пропаганду большевистского толка». По мнению Главковерха, такие лица могли бы быть назначены на наиболее тяжелые работы по обороне, где показали бы стремление к раскаянию [3]. В приказе по военному ведомству № 465 от 14 июля разъяснялось, что такие лица могут быть приняты в войска лишь в качестве охотников и с согласия на это самих войсковых частей [4].
      В августе 1917 г. этот вопрос был поднят Б. В. Савинковым перед новым Главковерхом Л. Г. Корниловым. Наконец, уже в октябре 1917 г. Главное управление Генштаба подготовило документы с предписанием задержать наводнение армии преступниками, немедленно возвращать из войсковых частей в распоряжение прокурорского надзора лиц, оказавшихся в армии без надлежащих документов, а также установить срок, за который необходимо получить свидетельство
      1. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1245. Л. 25-26; 28-29, 41-42, 75, 136, 142-143.
      2. Там же. Д. 1248. Л. 26, 28.
      3. Там же. Л. 29-29 об.
      4. Там же. Л. 25-25 об.; Ф. 2000. Оп. 1. Д. 1245. Л. 145. /235/
      «о добром поведении», допускающее право дальнейшего пребывания в армии [1].
      По данным министерства юстиции, на август 1917 г. из 130 тыс. (до постановления от 17 марта) освободилось 100 тыс. заключенных [2]. При этом только некоторые из них сразу явились в армию, однако не всех из них приняли, поэтому эта группа находилась в запасных частях внутренних округов. Наконец, третья группа амнистированных, самая многочисленная, воспользовавшись амнистией, никуда не явилась и находилась вне армии. Эта группа занимала, однако, активную общественную позицию. Так, бывшие каторжане из Смоленска предлагали создать самостоятельные боевые единицы партизанского характера (на турецком фронте), что «правильно и благородно разрешит тюремный вопрос» и будет выгодно для дела войны [3]. Были и другие попытки организовать движение бывших уголовных для дела обороны в стране в целом. Образец такой деятельности представлен в Постановлении Петроградской группы бывших уголовных, поступившем в Главный штаб в сентябре 1917 г. Группа протестовала против обвинений в адрес уголовников в развале армии. Уголовники, «озабоченные судьбами свободы и революции», предлагали выделить всех бывших заключенных в особые отряды. Постановление предусматривало также организацию санитарных отрядов из женщин-уголовниц в качестве сестер милосердия. В постановлении заверялось, что «отряды уголовных не только добросовестно, но и геройски будут исполнять возложенные на них обязанности, так как этому будет способствовать кроме преданности уголовных делу свободы и революции, кроме естественного в них чувства любви к их родине и присущее им чувство гордости и личного самолюбия». Одновременно с обращением в Главный штаб группа обратилась с подобным ходатайством в Военный отдел ЦИК Петроградского Совета. Несмотря на всю эксцентричность данного заявления, 30 сентября 1917 г. для его обсуждения было созвано межведомственное совещание
      1. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1248. Л. 26, 29-29 об., 47-47 об.
      2. Там же. Л. 31.
      3. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1247. Л. 18 об. /236/
      с участием представителей от министерств внутренних дел, юстиции, политического и главного военно-судебного управлений военного министерства, в присутствии криминалистов и психиатров. Возможно, причиной внимания к этому вопросу были продолжавшие развиваться в руководстве страны идеи о сформировании безоружных рабочих команд из бывших уголовников. Однако совещание даже не поставило вопроса о создании таковых. Требование же образования собственных вооруженных частей из состава бывших уголовников было категорически отвергнуто, «поскольку такие отряды могли лишь увеличить анархию на местах, не принеся ровно никакой пользы военному делу». Совещание соглашалось только на «вкрапление» условно амнистированных в «здоровые воинские части». Создание частей из бывших уголовников допускалось исключительно при формировании их не на фронте, а во внутренних округах, и только тем, кто получит от своих комитетов свидетельства о «добропорядочном поведении». Что же касалось самой «петроградской группы бывших уголовных», то предлагалось сначала подвергнуть ее членов наказанию за неявку на призывные пункты. Впрочем, до этого дело не дошло, т. к. по адресу петроградской артели уголовных помещалось похоронное бюро [1].
      Опыт по привлечению уголовных элементов в армию в годы Первой мировой войны был чрезвычайно многообразен. В русскую армию последовательно направлялось все большее и большее их количество по мере истощения людских ресурсов. Однако массовости такого контингента не удалось обеспечить. Причина была в нарастании множества препятствий: от необходимости оптимальной организации труда в тылу армии на военно-инженерных работах до нейтрализации «вредного» влияния бывших уголовников на различные группы на театре военных действий — военнослужащих, военнопленных, реквизированных рабочих, гражданского населения. Особенно остро вопрос принятия в армию бывших заключенных встал в конце 1916 — начале 1917 г. в связи с нарастанием революционных настроений в армии. Крими-
      1. РГВИА. Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1248. Л. 40; Д. 1247. Л. 69. /237/
      нальные группы могли сыграть в этом роль детонирующего фактора. В революционном 1917 г. военное руководство предприняло попытку создания «армии свободной России», используя в т. ч. и призыв к бывшим уголовникам вступать на военную службу. И здесь не удалось обеспечить массового прихода солдат «новой России» из числа бывших преступников. Являясь, в сущности, актом декриминализации военных и гражданских преступлений, эта попытка натолкнулась на противодействие не только уголовного элемента, но и всей остальной армии, в которой широко распространялись антивоенные и революционные настроения. В целом армия и руководство страны не сумели обеспечить равенства тягот для всего населения в годы войны. /238/
      Георгиевские чтения. Сборник трудов по военной истории Отечества / ред.-сост. К. А. Пахалюк. — Москва: Издательский дом «Российское военно-историческое общество» ; Яуза-каталог, 2021. — С. 217-238.
    • Базанов С.Н. Большевизация 5-й армии Северного фронта накануне Великого Октября // Исторические записки. №109. 1983. С. 262-280.
      Автор: Военкомуезд
      БОЛЬШЕВИЗАЦИЯ 5-Й АРМИИ СЕВЕРНОГО ФРОНТА НАКАНУНЕ ВЕЛИКОГО ОКТЯБРЯ

      С. Н. Базанов

      Революционное движение в действующей армии в 1917 г. является одной из важнейших проблем истории Великого Октября Однако далеко не все аспекты этой проблемы получили надлежащее освещение в советской историографии. Так, если Северному фронту в целом и его 12-й армии посвящено значительное количество работ [1], то другие армии фронта (1-я и 5-я) в известной степени оставались в тени. Недостаточное внимание к 1-й армии вполне объяснимо (небольшая численность, переброска на Юго-Западный фронт в связи с подготовкой наступления). Иное дело 5-я армия. Ее солдаты, включенные в состав карательного отряда генерала Н. И. Иванова, отказались сражаться с революционными рабочими и солдатами Петрограда и тем самым внесли свой вклад в победу Февральской буржуазно-демократической революции. В период подготовки наступления на фронте, в котором 5-я армия должна была сыграть активную роль, в ней развернулось массовое антивоенное выступление солдат, охватившее значительную часть армии. Накануне Октября большевики 5-й армии, незадолго до того оформившиеся в самостоятельную организацию, сумели повести за собой значительную часть делегатов армейского съезда, и образованный на нем комитет был единственным в действующей армии, где преобладали большевики, а председателем был их представитель Э. М. Склянский. Большевики 5-й армии сыграли важную роль в разгроме мятежа Керенского — Краснова, воспрепятствовав продвижению контрреволюционных частей на помощь мятежникам. Все это убедительно свидетельствует о том, что процесс большевизации 5-й армии Северного фронта заслуживает специального исследования.

      5-я армия занимала левое крыло Северного фронта, в состав которого она вошла после летней кампании 1915 г. В начале 1917 г. линия фронта 5-й армии проходила южнее Якобштадта, от разграничительной линии с 1-й армией и вдоль Западной Двины до разграничительной линии с Западным фронтом у местечка Видзы. В июле — сентябре правый фланг 5-й армии удлинился в связи с переброской 1-й армии на Юго-Западный фронт. Протяженность линии фронта 5-й армии при этом составила 208 км [2]. Штаб ее был в 15 км от передовых позиций, в Двинске. /262/

      В состав 5-й армии в марте — июне входили 13, 14, 19, 28-й армейские и 1-й кавалерийский корпуса; в июле — сентябре — 1, 19 27, 37-й армейские и 1-й кавалерийский корпуса; в октябре- ноябре — 14, 19, 27, 37, 45-й армейские корпуса [3]. Как видим, только 14-й и 19-й армейские корпуса были «коренными», т.е. постоянно находились в составе 5-й армии за весь исследуемый период. Это обстоятельство создает известные трудности в учении процесса большевизации 5-й армии. Фронт и тыл армии находились в Латгалии, входившей в состав Витебской губернии (ныне часть территории Латвийской ССР). Крупнейшим голодом Латгалии был Двинск, находившийся на правом берегу Западной Двины на пересечении Риго-Орловской и Петроградско-Варшавской железных дорог. Накануне первой мировой войны на-селение его составляло 130 тыс. человек. С приближением к Двинску линии фронта многие промышленные предприятия эвакуировались. Сильно уменьшилось и население. Так, в 1915 г. было эвакуировано до 60 предприятий с 5069 рабочими и их семьями [4]. В городе осталось лишь одно крупное предприятие — вагоноремонтные мастерские Риго-Орловской железной дороги (около 800 рабочих). Кроме того, действовало несколько мелких мастерских и кустарных заведений. К кануну Февральской революции население Двинска состояло преимущественно из полупролетарских и мелкобуржуазных элементов. Вот в этом городе с 1915 г. размещался штаб 5-й армии.

      В тыловом ее районе находился второй по значению город Латгалии — Режица. По составу населения он мало отличался от Двинска. Наиболее организованными и сознательными отрядами пролетариата здесь были железнодорожники. Более мелкими городами являлись Люцин, Краславль и др.

      Что касается сельского населения Латгалии, то оно состояло в основном из беднейших крестьян и батраков при сравнительно небольшой прослойке кулачества и середняков. Большинство земель и лесных угодий находилось в руках помещиков (большей частью немецкого и польского происхождения). В целом крестьянская масса Латгалии была значительно более отсталой, чем в других районах Латвии [5]. Все перечисленные причины обусловили относительно невысокую политическую активность пролетарских и крестьянских масс рассматриваемого района. Солдатские массы 5-й армии явились здесь основной политической силой.

      До войны в Двинске действовала большевистская организация, но в годы войны она была разгромлена полицией. К февралю 1917 г. здесь уцелела только партийная группа в мастерских Риго-Орловской железной дороги [6]. В целом же на Северном Фронте до Февральской революции существовало несколько подпольных большевистских групп, которые вели агитационно-пропагандистскую работу в воинских частях [7]. Их деятельность беспокоила командование. На совещании главнокомандующих фрон-/263/-тами, состоявшемся в Ставке 17—18 декабря 1916 г., главнокомандующий армиями Северного фронта генерал Н. В. Рузский отмечал, что «Рига и Двинск несчастье Северного фронта... Это два распропагандированных гнезда» [8].

      Победа Февральской революции привела к легализации существовавших подполью большевистских групп и появлению новых. В создании партийной организации 5-й армии большую роль сыграла 38 пехотная дивизия, входившая в состав 19-го армейского корпуса. Организатором большевиков дивизии был врач Э. М. Склянский, член партии с 1913 г., служивший в 149-м пехотном Черноморском полку. Большую помощь ему оказывал штабс-капитан А. И. Седякин из 151-го пехотного Пятигорского полка, вскоре вступивший в партию большевиков. В марте 1917 г. Склянский и Седякин стали председателями полковых комитетов. На проходившем 20—22 апреля совещании Совета солдатских депутатов 38-й пехотной дивизии Склянский был избран председателем дивизионного Совета, а Седякин — секретарем [9]. Это сразу же сказалось на работе Совета: по предложению Склянского Советом солдатских депутатов 38-й пехотной дивизии была принята резолюция об отношении к войне, посланная Временному правительству, в которой содержался отказ от поддержки его империалистической политики [10]. Позднее, на состоявшемся 9—12 мая в Двинске II съезде 5-й армии, Склянский образовал большевистскую партийную группу [11].

      В апреле — мае 1917 г. в частях армии, стоявших в Двинске, развернули работу такие большевистские организаторы, как поручик 17-й пехотной дивизии С. Н. Крылов, рядовой железнодорожного батальона Т. В. Матузков. В этот же период активную работу вели большевики и во фронтовых частях. Например, в 143-м пехотном Дорогобужском полку активно работали члены большевистской партии А. Козин, И. Карпухин, Г. Шипов, A. Инюшев, Ф. Буланов, И. Винокуров, Ф. Рыбаков [12]. Большевики выступали на митингах перед солдатами 67-го Тарутинского и 68-го Бородинского пехотных полков и других частей Двинского гарнизона [13].

      Нередко агитационно-массовая работа большевиков принимала форму бесед с группами солдат. Например, 6 мая в Двинске солдатом 731-го пехотного Комаровского полка большевиком И. Лежаниным была проведена беседа о текущих событиях с группой солдат из 17-й пехотной дивизии. Лежанин разъяснял солдатам, что назначение А. Ф. Керенского военным министром вместо А. И. Гучкова не изменит положения в стране и на фронте, что для окончания войны и завоевания настоящей свободы народу нужно свергнуть власть капиталистов, что путь к миру и свободе могут указать только большевики и их вождь — B. И. Ленин [14]. /264/

      Армейские большевики поддерживали связи с военной организацией при Петроградском комитете РСДРП(б), а также побывали в Риге, Ревеле, Гельсингфорсе и Кронштадте. Возвращаясь из этих поездок, они привозили агитационную литературу и рассказывали солдатам о революционных событиях в стране [15]. В солдатские организации в период их возникновения и начальной деятельности в марте — апреле попало много меньшевиков и эсеров. В своих выступлениях большевики разоблачали лживый характер обещаний соглашателей, раскрывали сущность их политики. Все это оказывало несомненное влияние па солдатские массы.

      Росту большевистских сил в армии способствовали маршевые роты, прибывавшие почти еженедельно. Они направлялись в 5-ю армию в основном из трех военных округов — Московского, Петроградского и Казанского. Пункты квартирования запасных полков, где формировались маршевые роты, находились в крупных промышленных центрах — Петрограде, Москве, Казани, Ярославле, Нижнем Новгороде, Орле, Екатеринбурге и др. [16] В некоторых запасных полках имелись большевистские организации, которые оказывали немалое влияние на отправлявшиеся в действующую армию маршевые роты.

      При посредстве военного бюро МК РСДРП (б) весной 1917 г. была создана военная организация большевиков Московского гарнизона. С ее помощью были образованы партийные группы в 55, 56, 184, 193-м и 251-м запасных пехотных полках [17]. В 5-ю армию часто присылались маршевые роты, сформированные в 56-м полку [18]. Прибывавшие пополнения приносили с собой агитационную литературу, оказывали революционизирующее влияние на фронтовиков. Об этом красноречиво говорят многочисленные сводки командования: «Влияние прибывающих пополнений отрицательное...», «...прибывающие пополнения, зараженные в тылу духом большевизма, также являются важным слагаемым в сумме причин, влияющих на резкое понижение боеспособности и духа армии» [19] и т. д.

      И действительно, маршевые роты, сформированные в промышленных центрах страны, являлись важным фактором в большевизации 5-й армии, поскольку отражали классовый состав районов расквартирования запасных полков. При этом следует отметить, что по социальному составу 5-я армия отличалась от некоторых других армий. Здесь было много рабочих из Петрограда, Москвы и даже с Урала [20]. Все это создавало благоприятные условия для возникновения большевистской армейской организации. Тем более что за май — июнь, как показано в исследовании академика И. И. Минца, число большевистских групп и членов партии на Северном фронте возросло более чем в 2 раза [21].

      Тем не менее большевистская организация в 5-й армии в этот период не сложилась. По мнению В. И. Миллера, это можно /265/ объяснить рядом причин. С одной стороны, в Двинске не было как отмечалось, большевистской организации, которая могла бы возглавить процесс объединения большевистских групп в воинских частях; не было достаточного числа опытных большевиков и в армии. С другой стороны, постоянные связи, существовавшие у отдельных большевистских групп с Петроградом, создавали условия, при которых образование армейской партийной организации могло показаться излишним [22]. В марте в Двинске была создана объединенная организация РСДРП, куда большевики вошли вместе с меньшевиками [23]. Хотя большевики поддерживали связь с ЦК РСДРП(б), участие в объединенной организации сковывало их борьбу за солдатские массы, мешало проводить собственную линию в солдатских комитетах.

      Итоги первого этапа партийного строительства в армии подвела Всероссийская конференция фронтовых и тыловых организаций партии большевиков, проходившая в Петрограде с 16 по 23 июня. В ее работе приняли участие и делегаты от 5-й армии На заседании 16 июня с докладом о партийной работе в 5-й армии выступил делегат Серов [24]. Конференция внесла серьезный вклад в разработку военной политики партии и сыграла выдающуюся роль в завоевании партией солдатских масс. В результате ее работы упрочились связи местных военных организаций с ЦК партии. Решения конференции вооружили армейских большевиков общей боевой программой действий. В этих решениях были даны ответы на важнейшие вопросы, волновавшие солдатские массы. После конференции деятельность армейских большевиков еще более активизировалась, выросли авторитет и влияние большевистской партии среди солдат.

      Характеризуя политическую обстановку в армии накануне наступления, можно отметить, что к атому времени крайне обострилась борьба между силами реакции и революции за солдат-фронтовиков. Пробным камнем для определения истинной позиции партий и выборных организаций, как известно, явилось их отношение к вопросам войны и мира вообще, братания и наступления в особенности. В результате размежевания по одну сторону встали оборонческий армиском, придаток контрреволюционного командования, и часть соглашательских комитетов, особенно высших, по другую — в основном низовые комитеты, поддерживавшиеся широкими солдатскими массами.

      Борьба солдатских масс 5-й армии под руководством большевиков против наступления на фронте вылилась в крупные антивоенные выступления. Они начались 18 июня в связи с объявлением приказа о наступлении армий Юго-Западного фронта и достигли наивысшей точки 25 июня, когда в отношении многих воинских частей 5-й армии было произведено «вооруженное воздействие» [25]. Эти массовые репрессивные меры продолжались до 8 июля, т. в. до начала наступления на фронте 5-й армии. Сводки /266/ Ставки и донесения командования за вторую половину июня — начало июля постоянно содержали сообщения об антивоенных выступлениях солдат 5-й армии. В составленном командованием армии «Перечне воинских частей, где производились дознания по делам о неисполнении боевых приказов» названо 55 воинских частей [26]. Однако этот список далеко не полный. В хранящихся в Центральном музее Революции СССР тетрадях со списками солдат- «двинцев» [27], помимо указанных в «Перечне» 55 частей, перечислено еще 40 других [28]. В общей сложности в 5-й армии репрессии обрушились на 95 воинских частей, 64 из которых являлись пехотными, особыми пехотными и стрелковыми полками. Таким образом, больше всего арестов было среди «окопных жителей», которым и предстояло принять непосредственное участие в готовящемся наступлении.

      Если учесть, что в конце июня — начале июля по боевому расписанию в 5-й армии находилось 72 пехотных, особых пехотных и стрелковых полка [29], то получается, что антивоенное движение охватило до 90% этих частей. Особенно значительным репрессиям подверглись те части, где было наиболее сильное влияние большевиков и во главе полковых комитетов стояли большевики или им сочувствующие. Общее число арестованных солдат доходило до 20 тыс. [30], а Чрезвычайной следственной комиссией к суду было привлечено 12 725 солдат и 37 офицеров [31].

      После «наведения порядка» командование 5-й армии 8 июля отдало приказ о наступлении, которое уже через два дня провалилось. Потери составили 12 587 солдат и офицеров [32]. Ответственность за эту кровавую авантюру ложилась не только на контрреволюционное командование, но и на соглашателей, таких, как особоуполномоченный военного министра для 5-й армии меньшевик Ю. П. Мазуренко, комиссар армии меньшевик А. Е. Ходоров, председатель армискома народный социалист А. А. Виленкин. 11 июля собралось экстренное заседание армискома, посвященное обсуждению причин неудачи наступления [33]. 15 июля командующий 5-й армией генерал Ю. Н. Данилов в приказе по войскам объявил, что эти причины заключаются «в отсутствии порыва пехоты как результате злостной пропаганды большевиков и общего длительного разложения армии» [34]. Однако генерал не указал главного: солдаты не желали воевать за чуждые им интересы русской и англо-французской буржуазии.

      Эти события помогли солдатам разобраться в антинародном характере политики Временного правительства и в предательстве меньшевиков и эсеров. Солдаты освобождались от «оборончества», вступали в решительную борьбу с буржуазией под лозунгами большевистской партии, оказывали активную помощь армейским большевикам. Например, при содействии солдат большевики 12-й армии не допустили разгрома своих газет, значительное количество которых доставлялось в 5-ю армию. /267/

      Вот что сообщала Ставка в сводке о настроении войск Северного фронта с 23 по 31 июля: «Большевистские лозунги распространяются проникающей в части в громадном количестве газетой «Окопный набат», заменившей закрытую «Окопную правду»» [35].

      Несмотря на начавшийся в июле разгул реакции, армейские большевики и сочувствующие им солдаты старались осуществлять связь с главным революционным центром страны — Петроградом. Так, в своих воспоминаниях И. М. Гронский, бывший в то время заместителем председателя комитета 70-й пехотной дивизии [36], пишет, что в середине июля по поручению полковых комитетов своей дивизии он и солдат 280-го пехотного Сурского полка Иванов ездили в двухнедельную командировку в Петроград. Там они посетили заводы — Путиловский и Новый Лесснер, где беседовали с рабочими, а также «встретились с Н. И. Подвойским и еще одним товарищем из Бюро военной организации большевиков». Подвойского интересовали, вспоминает И. М. Гронский, прежде всего наши связи с солдатскими массами. Еще он особенно настаивал на организации в армии отпора генеральско-кадетской реакции. Далее И. М. Гронский заключает, что «встреча и беседа с Н. И. Подвойским была на редкость плодотворной. Мы получили не только исчерпывающую информацию, но и весьма ценные советы, как нам надлежит вести себя на фронте, что делать для отражения наступления контрреволюции» [37].

      Работа армейских большевиков в этот период осложнилась тем, что из-за арестов сильно уменьшилось число членов партии, силы их были распылены. Вот тогда, в июле — августе 1917 г., постепенно и начала осуществляться в 5-й армии тактика «левого блока». Некоторые эсеры, например, упомянутый выше Гронский, начали сознавать, что Временное правительство идет по пути реакции и сближается с контрреволюционной генеральской верхушкой. Осознав это, они стали склоняться на сторону большевиков. Большевики охотно контактировали с ними, шли навстречу тем, кто борется против Временного правительства. Большевики понимали, что это поможет им завоевать солдатские массы, значительная часть которых была из крестьян и еще шла за эсерами.

      Складывание «левого блока» прослеживается по многим фактам. Он рождался снизу. Так, Гронский в своих воспоминаниях пишет, что солдаты стихийно тянулись к большевикам, а организовывать их было почти некому. В некоторых полковых комитетах не осталось ни одного члена большевистской партии. «Поэтому я, — пишет далее Гронский, — попросил Петрашкевича и Николюка (офицеры 279-го пехотного Лохвицкого полка, сочувствующие большевикам. — С. Б.) помочь большевикам, солдатам 279-го Лохвицкого полка и других частей в организации партийных групп и снабжении их большевистской литературой. С подобного рода /268/ просьбами я не раз обращался к сочувствующим нам офицерам я других частей (в 277-м пехотном Переяславском полку — к поручику Шлезингеру, в 278-м пехотном Кромском полку — к поручику Рогову и другим). И они, надо сказать, оказали нам существенную помощь. В сентябре и особенно в октябре во всех частях и крупных командах дивизии (70-й пехотной дивизии. — С. Б.) мы уже имели оформившиеся большевистские организаций» [38].

      Агитационно-пропагандистская работа большевиков среди солдатских масс в этот период проводилась путем сочетания легальной и нелегальной деятельности. Так, наряду с нелегальным распространением большевистской литературы в полках 70-й и 120-й пехотных дивизий большевики широко использовали публичные читки газет не только соглашательских, но и правого направления. В них большевики отыскивали и зачитывали солдатам откровенно реакционные по своему характеру высказывания, которые как нельзя лучше разоблачали соглашателей и контрреволюционеров всех мастей. Самое же главное, к этому средству пропаганды нельзя было придраться контрреволюционному командованию [39].

      О скрытой работе большевиков догадывалось командование. Но выявить большевистских агитаторов ему не удавалось, так как солдатская масса не выдавала их. Основная ее часть уже поддерживала политику большевиков. В начале августа в донесении в Ставку комиссар 5-й армии А. Е. Ходоров отмечал: «Запрещение митингов и собраний не дает возможности выявляться массовым эксцессам, но по единичным случаям, имеющим место, чувствуется какая-то агитация, но уловить содержание, планомерность и форму пока не удалось» [40]. В сводке сведений о настроении на Северном фронте за время с 10 по 19 августа сообщалось, что «и в 5-й и в 12-й армиях по-прежнему отмечается деятельность большевиков, которая, однако, стала носить характер скрытой подпольной работы» [41]. А в своем отчете в Ставку за период с 16 по 20 августа тот же Ходоров отмечал заметную активизацию солдатской массы и дальнейшее обострение классовой борьбы в армии [42]. Активизация солдатских масс выражалась в требованиях отмены смертной казни на фронте, демократизации армии, освобождения из-под ареста солдат, прекращения преследования выборных солдатских организаций. 16 августа состоялся митинг солдат 3-го батальона 479-го пехотного Кадниковского полка, на котором была принята резолюция с требованием освободить арестованных командованием руководителей полковой организации большевиков. Участники митинга высказались против Временного правительства. Аналогичную резолюцию вынесло объединенное заседание ротных комитетов 3-го батальона 719-го пехотного Лысогорского полка, состоявшееся 24 августа [43]. /269/

      Полевение комитетов сильно встревожило соглашательский армиском 5-й армии. На состоявшихся 17 августа корпусных и дивизионных совещаниях отмечалось, что «сильной помехой в деле закрепления положения комитетов является неустойчивость некоторых из них — преимущественно низших (ротных и полковых), подрывающая частой сменой состава самую возможность плодотворной работы» [44].

      В целом же, характеризуя период июля — августа, можно сказать, что, несмотря на репрессивные меры, большевики 5-й армии не прекратили своей деятельности. Они неустанно мобилизовывали и сплачивали массы на борьбу за победу пролетарской революции. Таково было положение в 5-й армии к моменту начала корниловского мятежа.

      Весть о генеральской авантюре всколыхнула солдатские массы. Соглашательский армиском 5-й армии выпустил обращение к солдатам с призывом сохранять спокойствие, особо подчеркнул, что он не выделяет части для подавления корниловщины, так как «этим должно заниматься Временное правительство, а фронт должен отражать наступление немцев» [45]. Отпор мятежу могли дать только солдатские массы под руководством большевиков. Ими было сформировано несколько сводных отрядов, установивших контроль над железнодорожными станциями, а также создан военно-революционный комитет. Как сообщалось в донесении комиссара Ходорова Временному правительству, в связи с выступлением генерала Корнилова за период со 2 по 4 сентября солдаты арестовали 18 офицеров, зарекомендовавших себя отъявленными контрреволюционерами. Аресты имели место в 17-й и и 38-й артиллерийских бригадах, в частях 19-го армейского корпуса, в 717-м пехотном Сандомирском полку, 47-м отдельном тяжелом дивизионе и других частях [46]. Солдатские комитеты действовали и другими методами. В сводках сведений о настроении в армии, переданных в Ставку с 28 августа по 12 сентября, зарегистрировано 20 случаев вынесения низовыми солдатскими комитетами резолюций о смещении, недоверии и контроле над деятельностью командиров [47]. Комиссар 5-й армии Ходоров сообщал Временному правительству: «Корниловская авантюра уже как свое последствие создала повышенное настроение солдатских масс, и в первую очередь это сказалось в подозрительном отношении к командному составу» [48].

      Таким образом, в корниловские дни солдатские массы 5-й армии доказали свою преданность революции, единодушно выступили против мятежников, добились в большинстве случаев их изоляции, смещения с командных постов и ареста. Разгром корниловщины в значительной мере способствовал изживанию последних соглашательских иллюзий. Наступил новый этап большевизации солдатских масс. /270/

      После разгрома генеральского заговора значительная часть низовых солдатских комитетов выступила с резолюциями, в которых настаивала на разгоне контрреволюционного Союза офицеров, чистке командного состава, отмене смертной казни, разрешений политической борьбы в армии [49]. Однако требования солдатских масс шли гораздо дальше этой достаточно умеренной программы. Солдаты требовали заключения мира, безвозмездной передачи земли крестьянам и национализации ее, а наиболее сознательные — передачи всей власти Советам [50]. На такую позицию эсеро-меньшевистское руководство комитетов стать не могло. Это приводило к тому, что солдаты переизбирали комитеты, заменяя соглашателей большевиками и представителями «левого блока».

      После корниловщины (в сентябре — октябре) революционное движение солдатских масс поднялось на новую, более высокую ступень. Солдаты начали выходить из повиновения командованию: не исполнять приказы, переизбирать командиров, вести активную борьбу за мир, брататься с противником. Партии меньшевиков и эсеров быстро утрачивали свое влияние.

      Авторитет же большевиков после корниловских дней резко возрос. Об этом красноречиво свидетельствуют сводки комиссаров и командования о настроении в частях 5-й армии. В сводке помощника комиссара 5-й армии В. С. Долгополова от 15 сентября сообщалось, что «большевистские течения крепнут» [51]. В недельной сводке командования от 17 сентября сообщалось, что «в 187-й дивизии 5-й армии отмечалось значительное влияние большевистской пропаганды» [52]. В сводке командования от 20 сентября говорилось, что «большевистская пропаганда наблюдается в 5-й армии, особенно в частях 120 дивизии» [53]. 21 сентября Долгополов писал, что большевистская агитация усиливается [54]. То же самое сообщалось и в сводках командования от 25 и 29 сентября [55]. 2 октября командующий 5-й армией В. Г. Болдырев докладывал военному министру: «Во всей армии чрезвычайно возросло влияние большевизма» [56].

      ЦК РСДРП(б) уделял большое внимание партийной работе в действующей армии, заслушивал на своих заседаниях сообщения о положении на отдельных фронтах. С такими сообщениями, в частности, трижды (10, 16 и 21 октября) выступал Я. М. Свердлов, докладывавший об обстановке на Северном и Западном фронтах [57]. ЦК оказывал постоянную помощь большевистским организациям в действующей армии, число которых на Северном фронте к этому времени значительно возросло. К концу октября 1917 г. ЦК РСДРП (б) был непосредственно связан, по подсчетам П. А. Голуба, с большевистскими организациями и группами более 80 воинских частей действующей армии [58]. В адресной книге ЦК РСДРП (б) значатся 11 воинских частей 5-й армии, имевших с ним переписку, среди которых отмечен и 149-й пехотный Чер-/271/-номорский полк. От его большевистской группы переписку вел Э. М. Склянский [59].

      Солдаты 5-й армии ноодпокритно посылали свои депутации в Петроградский и Московский Советы. Так, 27 сентября комитетом 479-го пехотного Кадниковского полка был делегирован в Моссовет член комитета В. Фролов. Ему поручили передать благодарность Моссовету за горячее участие в дело освобождения из Бутырской тюрьмы двинцев, особенно однополчан — большевиков П. Ф. Федотова, М. Е. Летунова, Политова и др. [60] 17 октября Московский Совет посетила делегация комитета 37-го армейского корпуса [61]. Посылка солдатских делегаций в революционные центры способствовала росту и укреплению большевистских организаций в армии.

      Руководители армейских большевиков посылали членов партии в ЦК для получения инструкций и агитационной литературы. С таким поручением от большевиков 14-го армейского корпуса 17 октября отправился в Петроград член корпусного комитета Г. М. Чертов [62]. ЦК партии, в свою очередь, посылал к армейским большевикам видных партийных деятелей для инструктирования и укрепления связей с центром. В середине сентября большевиков 5-й армии посетил В. Н. Залежский [63], а в середине октября — делегация петроградских партийных работников, возглавляемая Б. П. Позерном [64].

      О тактике большевистской работы в армии пишет в своих воспоминаниях служивший в то время вольноопределяющимся в одной из частей 5-й армии большевик Г. Я. Мерэн: «Основные силы наличных в армии большевиков были направлены на низовые солдатские массы. Отдельные большевики в войсковых частях создали группы большевистски настроенных солдат, распространяли свое влияние на низовые войсковые комитеты, устанавливали связь между собой, а также с ЦК и в первую очередь с военной организацией» [65]. Этим в значительной мере и объясняется тот факт, что большевизация комитетов начиналась снизу.

      Этот процесс отражен в ряде воспоминаний участников революционных событий в 5-й армии. И. М. Гронский пишет, что «во всех частях и командах дивизии (70-й пехотной.— С. Б.) эсеры и особенно меньшевики потерпели поражение. Количество избранных в комитеты сторонников этих двух партий сократилось. Перевыборы принесли победу большевикам» [66]. Н. А. Брыкин сообщает, что во второй половине сентября солдаты 16-го Особого пехотного полка под руководством выпущенных по их настоянию из двинской тюрьмы большевиков «взялись за перевыборы полкового комитета, комиссара, ротных судов и всякого рода комиссий. Ушков (большевик. — С. Б.) был избран комиссаром полка, Студии (большевик.— С. Б.) — председателем полкового комитета, меня избрали председателем полковой организации большевиков» [67]. /272/

      Процесс большевизации отчетливо прослеживается и по сводкам сведений, отправлявшихся из армии в штаб фронта. В сводке за период от 30 сентября по 6 октября отмечалось: «От полковых и высших комитетов все чаще и чаще поступают заявления, что они утрачивают доверие масс и бессильны что-либо сделать...». А за 5—12 октября сообщалось, что «в настоящее время происходят перевыборы комитетов; результаты еще неизвестны, но процентное отношение большевиков растет». Следующая сводка (за 20—27 октября) подтвердила это предположение: «Перевыборы комитетов дали перевес большевикам» [68].

      Одновременно с завоеванием солдатских организаций большевики развернули работу по созданию своей организации в масштабе всей армии. Существовавшая в Двинске организация РСДРП была, как уже отмечалось, объединенной. В имевшуюся при ней военную секцию входило, по данным на август 1917 г., 275 человек [69]. На состоявшемся 22 сентября в Двинске собрании этой организации произошло размежевание большевиков и меньшевиков 5-й армии [70].

      Вслед за тем был избран Двинский комитет РСДРП (б). Порвав с меньшевиками и создав свою организацию, большевики Двинска подготовили благоприятные условия для создания большевистской организации 5-й армии. Пока же при городском комитете РСДРП (б) образовался армейский большевистский центр. Разрозненные до этого отдельные организации и группы обрели наконец единство. Руководство партийной работой возглавили энергичные вожаки армейских большевиков: Э. М. Склянский, А. И. Седякин, И. М. Кригер, Н. Д. Собакин и др. [71]

      Созданию армейской организации большевиков способствовало также то, что вскоре оформился ряд самостоятельных большевистских организаций в тыловых частях 5-й армии, расположенных в крупных населенных пунктах, в частности в Дагде, Режице, Краславле [72]. Двинский комитет РСДРП(б) совместно с временным армейским большевистским центром стал готовиться к армейской партийной конференции.

      Перед этим состоялись конференции соглашательских партий (22—24 сентября у эсеров и 3—4 октября у меньшевиков), все еще пытавшихся повести за собой солдат. Однако важнейший вопрос — о мире — на этих конференциях либо вовсе игнорировался (у эсеров) [73], либо решался отрицательно (у меньшевиков) [74]. Это усиливало тяготение солдат в сторону большевиков.

      Новым шагом в укреплении позиций большевиков 5-й армии накануне Великого Октября явилось их оформление в единую организацию. Инициаторами созыва I конференции большевистских организаций 5-й армии (Двинск, 8—9 октября) были Э. М. Склянский, А. И. Седякин, И. М. Кригер [75]. На конференцию прибыли 34 делегата с правом решающего голоса и 25— с правом совещательного, представлявшие около 2 тыс. членов /273/ партии от трех корпусов армии. (Военные организации остальные двух корпусов не прислали своих представителей, так как до них не дошли телеграфные сообщения о конференции [76]) Прибыли представители от большевистских организаций гарнизонов Витебска, Двинска, Дагды, Краславля, Люцина и др. [77].

      Сообщения делегатов конференции показали, что подавляющее большинство солдат доверяет партии большевиков, требует перехода власти в руки Советов и заключения демократического мира. В резолюции, принятой после докладов с мест, конференция призвала армейских большевиков «с еще большей энергией основывать организации в частях и развивать существующие», а в резолюции о текущем моменте провозглашалось, что «спасение революции, спасение республики только в переходе власти к Советам рабочих, солдатских, крестьянских и батрацких депутатов» [78].

      Конференция избрала Бюро военной организации большевиков 5-й армии из 11 человек (во главе с Э. М. Склянским) и выдвинула 9 кандидатов в Учредительное собрание. Четверо из них были непосредственно из 5-й армии (Склянский, Седякин, Собакин, Андреев), а остальные из списков ЦК РСДРП (б) [79]. Бюро военной организации большевиков 5-й армии, послав в секретариат ЦК партии отчет о конференции, просило прислать литературу, посвященную выборам в Учредительное собрание, на что был получен положительный ответ [80].

      Бюро начало свою работу в тесном контакте с Двинским комитетом РСДРП(б), установило связь с военной организацией большевиков 12-й армии, а также с организациями большевиков Режицы и Витебска.

      После исторического решения ЦК РСДРП (б) от 10 октября о вооруженном восстании большевики Северного фронта мобилизовали все свои силы на выполнение ленинского плана взятия власти пролетариатом. 15—16 октября в Вендене состоялась учредительная конференция военных большевистских организаций всего Северного фронта. На нее собрались представители от организаций Балтийского флота, дислоцировавшегося в Финляндии, 42-го отдельного армейского корпуса, 1, 5, 12-й армий [81]. Конференция заслушала доклады с мест, обсудила текущий момент, вопрос о выборах в Учредительное собрание. Она прошла под знаком единства и сплочения большевиков Северного фронта вокруг ЦК партии, полностью поддержала его курс на вооруженное восстание.

      Объединение работающих на фронте большевиков в армейские и фронтовые организации позволяло ЦК РСДРП(б) усилить руководство большевистскими организациями действующей армии, направить их деятельность на решение общепартийных задач, связанных с подготовкой и проведением социалистической революции. Важнейшей задачей большевиков 5-й армии на дан-/274/-ном этапе были перевыборы соглашательского армискома. Многие части армии выдвигали подобные требования на своих собраниях, что видно из сводок командовании и периодической печати того времени [82]. И октябре оказались переизбранными большинство ротных и полковых комитетом и часть комитетом высшего звена. К октябрю большевики повели за собой значительную долю полковых, дивизионных и даже корпусных комитетов 5-й армии.

      Все это требовало созыва армейского съезда, где предстояло переизбрать армиском. Военная организация большевиков 5-й армии мобилизовала партийные силы на местах, развернула борьбу за избрание на съезд своих представителей.

      III съезд начал свою работу 16 октября в Двинске. 5-ю армию представляли 392 делегата [83]. Первым выступил командующий 5-й армией генерал В. Г. Болдырев. Он говорил о «невозможности немедленного мира» и «преступности братанья» [84]. Затем съезд избрал президиум, включавший по три представителя от больших и по одному от малых фракций: Э. М. Склянский, А. И. Седикин, К. С. Рожкевич (большевики), В. Л. Колеров, И. Ф. Модницей, Качарский (эсеры) [85], Харитонов (меньшевик-интернационалист), Ю. П. Мазуренко (меньшевик-оборонец) и А. А. Виленкин (народный социалист). Председателем съезда делегаты избрали руководителя большевистской организации 5-й армии Э. М. Склянского. Но меньшевистско-эсеровская часть съезда потребовала переголосования путем выхода в разные двери: в левую — те, кто голосует за Склянского, в правую — за эсера Колерова. Однако переголосование все равно дало перевес кандидатуре Склянского. За него голосовали 199 делегатов, а за Колерова — 193 делегата [86].

      На съезде большевики разоблачали соглашателей, подробно излагали линию партии но вопросам земли и мира. Используя колебании меньшевиков-интернационалистов, левых эсеров, максималистов, большевики успешно проводили свою линию, что отразилось в принятых съездом резолюциях. Так, в первый день работы но предложению большевиков съезд принял резолюцию о работе армискома. Прежнее руководство было охарактеризовано как недемократичное и оторванное от масс [87]. 17 октября съезд принял резолюцию о передаче всей земли, вод, лесов и сельскохозяйственного инвентаря в полное распоряжение земельных комитетов [88]. Съезд указал (19 октября) на сложность политического и экономического положения в стране и подчеркнул, что выход из него — созыв II Всероссийского съезда Советов [89]. Правые эсеры и меньшевики-оборонцы пытались снять вопрос о передаче власти в руки Советов. Против этих попыток решительно выступили большевики, которых поддержала часть левых эсеров и меньшевиков-интернационалистов. Склянский в своей речи дал ответ соглашателям: «Мы не должны ждать Учредительного собрания, которое уже откладывалось не без согласия оборонцев, ко-/275/-торые возражают и против съезда Советов. Главнейшая задача нашего съезда — это избрать делегатов на съезд Советов, который созывается не для срыва Учредительного собрания, а для обеспечении его созыва, и от съезда Советов мы обязаны потребовать проведении тех мер, которые семь месяцев ждет вся революционная армии» [90].

      Таким образом, по аграрному вопросу и текущему моменту были приняты в основном большевистские резолюции. Остальные разрабатывались также в большевистском духе (о мире, об отношении к командному составу и др.). Этому способствовало практическое осуществление большевиками 5-й армии, с июля — августа 1917 г., тактики «левого блока». Они сумели привлечь на свою сторону левых эсеров и меньшевиков-интернационалистов, что сказалось на работе съезда.

      Немаловажную роль в поднятии авторитета большевиков на съезде сыграло присутствие на нем группы видных петроградских партийных работников во главе с Б. П. По зерном [91], посланной ЦК РСДРП (б) на Северный фронт с целью инструктирования, агитации и связи [92]. Петроградские большевики информировали своих товарищей из 5-й армии о решениях ЦК партии, о задачах, которые должны выполнить армейские большевики в общем плане восстания. Посланцы столицы выступили на съезде с приветствием от Петроградского Совета [93].

      Завершая свою работу (20 октября), съезд избрал новый состав армискома во главе с Э. М. Склянским, его заместителем стал А. И. Седякин. В армиском вошло 28 большевиков, в том числе Н. Д. Собакин, И. М. Кригер, С. В. Шапурин, Г. Я. Мерэн, Ашмарин, а также 7 меньшевиков-интернационалистов, 23 эсера и 2 меньшевика-оборонца [94]. Это был первый во фронтовых частях армейский комитет с такой многочисленной фракцией большевиков.

      Победа большевиков на III армейском съезде ускорила переход на большевистские позиции крупных выборных организаций 5-й армии и ее тылового района. 20—22 октября в Двинске состоялось собрание солдат-латышей 5-й армии, избравшее свое бюро в составе 6 большевиков и 1 меньшевика-интернационалиста [95]. 22 октября на заседании Режицкого Совета был избран новый состав Исполнительного комитета. В него вошли 10 большевиков и 5 представителей партий эсеров и меньшевиков. Председателем Совета был избран солдат 3-го железнодорожного батальона большевик П. Н. Солонко [96]. Незначительное преимущество у соглашателей оставалось пока в Двинском и Люцинском Советах [97].

      Большевики 5-й армии смогли добиться крупных успехов благодаря тому, что создали в частях и соединениях разветвленную сеть партийных групп, организовали их в масштабе армии, провели огромную агитационно-пропагандистскую работу среди /276/ солдат. Свою роль сыграли печать, маршевые роты, рабочие делегации на фронт, а также делегации, посылаемые солдатами в Петроград, Москву, Ригу и другие революционные центры.

      Рост большевистского влияния на фронте способствовал усилению большевизации солдатских комитетов, которая выразилась в изгнании из них соглашателей, выдвижении требований заключения мира, разрешения аграрного вопроса, полной демократизации армии и передачи власти Советам. Переизбранные комитеты становились фактической властью в пределах своей части, и ни одно распоряжение командного состава не выполнялось без их санкции. С каждым днем Временное правительство и командование все больше теряли возможность не только политического, но и оперативного управления войсками.

      В. И. Ленин писал, что к октябрю — ноябрю 1917 г. армия была наполовину большевистской. «Следовательно, в армии большевики тоже имели уже к ноябрю 1917 года политический «ударный кулак», который обеспечивал им подавляющий перевес сил в решающем пункте в решающий момент. Ни о каком сопротивлении со стороны армии против Октябрьской революции пролетариата, против завоевания политической власти пролетариатом, не могло быть и речи...» [98].

      Успех большевиков на III армейском съезде подготовил переход большинства солдат 5-й армии Северного фронта на сторону революции. В последний день работы съезда (20 октября) начальник штаба фронта генерал С. Г. Лукирский доложил по прямому проводу в Ставку генералу Н. Н. Духонину: «1-я и 5-я армии заявили, что они пойдут не за Временным правительством, а за Петроградским Советом» [99]. Такова была политическая обстановка в 5-й армии накануне Великого Октября.

      На основании вышеизложенного большевизацию солдатских масс 5-й армии Северного фронта можно условно разделить на три основных периода: 1) образование в армии большевистских групп, сплочение вокруг них наиболее сознательных солдат (март — июнь); 2) полевение солдатских масс после июльских событий и начало складывания «левого блока» в 5-й армии (июль — август); 3) новая ступень полевения солдатских масс после корниловщины, образование самостоятельной большевистской организации, практическое осуществление политики «левого блока», в частности в ходе III армейского съезда, переход большинства солдат на сторону революции (сентябрь — октябрь). Процесс большевизации солдатских масс 5-й армии окончательно завершился вскоре после победы Великого Октября в ходе установления власти Советов.

      1. Капустин М. И. Солдаты Северного фронта в борьбе за власть Советов. М., 1957; Шурыгин Ф. А. Революционное движение солдатских масс Северного фронта в 1917 году. М., 1958; Рипа Е. И. Военно-революционные комитеты района XII армии в 1917 г. на не-/237/-оккупированной территории Латвии. Рига, 1969; Смольников А. С. Большевизация XII армии Северного фронта в 1917 году. М., 1979.
      2. ЦГВИА, ф. 2031 (Штаб главнокомандующего армиями Северного фронта), оп. 1, д. 539.
      3. Там же, д. 212, л. 631—631 об.; д. 214, л. 316—322; ф. 2122 (Штаб 5-й армии), оп. 1, д. 561, л. 211—213, 271—276; д. 652, л. 102—105 об.
      4. Очерки экономической истории Латвии (1900—1917). Рига, 1968, с. 290.
      5. Яковенко А. М. V армия в период мирного развития революции (март — июнь 1917 г.).— Изв. АН ЛатвССР, 1978, № 2, с. 104—105.
      6. Денисенко В. С. Солдаты пятой.— В кн.: Октябрь на фронте: Воспоминания. М., 1967, с. 93; Миллер В. И. Солдатские комитеты русской армии в 1917 г.: (Возникновение и начальный период деятельности). М., 1974, с. 192.
      7. Шелюбский А. П. Большевистская пропаганда и революционное движение на Северном фронте накануне 1917 г.— Вопр. ист., 1947, № 2, с. 73.
      8. Разложение армии в 1917 г.: Сб. док. М.; Л., 1925, с. 7.
      9. Миллер В. И. Указ. соч., с. 194—195.
      10. Революционное движение в России в апреле 1917 г. Апрельский кризис: Документы и материалы. М., 1958, с. 785—786.
      11. Денисенко В. С. Указ. соч., с. 96— 97.
      12. Там же, с. 95.
      13. Якупов Н. М. Партия большевиков в борьбе за армию в период двоевластия. Киев, 1972, с. 116.
      14. Громова 3. М. Борьба большевиков за солдатские массы на Северном фронте в период подготовки и проведения Великой Октябрьской социалистической революции. Рига, 1955, с. 129.
      15. Якупов Н. М. Указ. соч., с. 116.
      16. ЦГВИА, ф. 2003 (Ставка / Штаб верховного главнокомандующего /), оп. 2, д. 468, 498, 510; ф. 2015 (Управление военного комиссара Временного правительства при верховном главнокомандующем), оп. 1, д. 54; ф. 2031, оп. 1, д. 1550; оп. 2, д. 295, 306.
      17. Андреев А. М. Солдатские массы гарнизонов русской армии в Октябрьской революции. М., 1975 с. 59—60; Вооруженные силы Безликого Октября. М., 1977, с. 127-128.
      18. ЦГВИА, ф. 2031, оп. 2, д. 295 л. 98—98 об., 112, 151—151 об.
      19. Там же, оп. 1, д. 1550, л. 24 об. 63.
      20. Якупов Н. М. Указ. соч., с. 45.
      21. Минц И. И. История Великого Октября: В 3-х т. 2-е изд. М., 1978 т. 2, с. 400.
      22. Миллер В. И. Указ. соч., с. 195—196.
      23. К маю 1917 г. объединенная организация РСДРП в Двинске насчитывала 315 членов. Возглавлял ее меньшевик М. И. Кром. См.: Всероссийская конференция меньшевистских и объединенных организаций РСДРП 6—12 мая 1917 г. в Петрограде. Пг., 1917, с. 30.
      24. Борьба партии большевиков за армию в социалистической революции: Сб. док. М., 1977, с. 179.
      25. Более подробно об этом см.: Громова 3. М. Провал июньского наступления и июльские дни на Северном фронте. — Изв. АН ЛатвССР, 1955, № 4; Журавлев Г. И. Борьба солдатских масс против летнего наступления на фронте (июнь —июль 1917 г.). — Исторические записки, М., 1957, т. 61.
      26. ЦГВИА, ф. 366 (Военный кабинет министра-председателя и политическое управление Военного министерства), оп. 2, д. 17, л. 217. Этот «Перечень» с неточностями и пропусками опубликован в кн.: Двинцы: Сборник воспоминаний участников Октябрьских боев в Москве и документы. М., 1957, с. 158—159.
      27. «Двинцы» — революционные солдаты 5-й армии, арестованные за антивоенные выступления в июне — июле 1917 г. Содержались в двинской тюрьме, а затем в количестве 869 человек — в Бутырской, в Москве. 22 сентября по требованию МК РСДРП (б) и Моссовета освобождены. Из них был создан отряд, принявший участие в Октябрьском вооруженном восстании в Москве. /278/
      28. Центральный музей Революции СССР. ГИК, Вс. 5047/15 аб., Д 112-2 р.
      29. ЦГВПА, ф. 2031, оп. 1, д. 212, л. 631—631 об.
      30. Такую цифру называет П. Ф. Федотов, бывший в то время одним из руководителей большевиков 479-го пехотного Кадниковского полка. См.: Двинцы, с. 19.
      31. Революционное движение в русской армии. 27 февраля — 24 октября 1917 г.: Сб. док. М., 1968, с. 376—377.
      32. ЦГВИА, ф. 2122, оп. 1, д. 680, л. 282.
      33. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии (Двинск), 1917, 15 июля.
      34. ЦГВИА, ф. 2122, оп. 2, д. 13, ч. II, л. 313—313 об.
      35. Революционное движение в России в июле 1917 г. Июльский кризис: Документы и материалы. М., 1959, с. 436—437.
      36. И. М. Гронский в то время был эсером-максималистом, но в июльские дни поддерживал партию большевиков, а впоследствии вступил в нее. По его воспоминаниям можно проследить, как в 5-й армии складывался «левый блок».
      37. Гронский И. М. 1917 год. Записки солдата.— Новый мир, 1977, № 10, С. 193—195. О подобных же поездках в Петроград, Кронштадт, Гельсингфорс, Ревель и другие пролетарские центры сообщает в своих воспоминаниях бывший тогда председателем комитета 143-го пехотного Дорогобужского полка (36-я пехотная дивизия) В. С. Денисенко (Указ. соч., с. 94—95). Однако следует отметить, что такие поездки осуществлялись с большим трудом и не носили регулярного характера (см.: Гронский И. М. Указ. соч., с. 199).
      38. Гронский И. М. Указ. соч., с. 199.
      39. Об этом пишет И. М. Гронский (Указ. соч., с. 196—197), а также доносит комиссар 5-й армии А. Е. Ходоров в Управление военного комиссара Временного правительства при верховном главнокомандующем. См.: ЦГВИА, ф. 2015, оп. 1, д. 54, л. 124.
      40. ЦГВИА, ф. 366, оп. 1, д. 227, л. 59.
      41. ЦГВИА, ф. 2015, оп. 1, д. 57, л. 91.
      42. ЦГВИА, ф. 366, оп. 1, д. 227, л. 63—64.
      43. Великая Октябрьская социалистическая революция: Хроника событий: В 4-х т. М., 1960, т. 3. 26 июля — 11 сентября 1917 г., с. 211; Революционное движение в России в августе 1917 г. Разгром корниловского мятежа: Документы и материалы. М., 1959, с. 283—284.
      44. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 23 авг.
      45. Там же, 1917, 31 авг.
      46. Минц И. И. Указ. соч., т. 2, с. 650.
      47. ЦГВИА, ф. 2031, оп. 1, д. 1550, л. 41—46 об. (Подсчет автора).
      48. ЦГАОР СССР, ф. 1235 (ВЦИК), оп. 36, д. 180, л. 107.
      49. ЦГВИА, ф. 2031, оп. 1, д. 1550, л. 61—61 об.
      50. Рабочий путь, 1917, 30 сент.
      51. О положении армии накануне Октября (Донесения комиссаров Временного правительства и командиров воинских частей действующей армии).— Исторический архив, 1957, № 6, с. 37.
      52. Великая Октябрьская социалистическая революция: Хроника событий: В 4-х т. М., 1961, т. 4. 12 сент.— 25 окт. 1917 г. с. 78.
      53. ЦГВИА, ф. 2003, оп. 4, д. 31, л. 24 об.
      54. Армия в период подготовки и проведения Великой Октябрьской социалистической революции.— Красный архив, 1937, т. 84, с. 168—169.
      55. Исторический архив, 1957, № 6, с. 37, 44.
      56. Муратов X. И. Революционное движение в русской армии в 1917 году. М., 1958, с. 103.
      57. Протоколы Центрального Комитета РСДРП (б). Авг. 1917 — февр. 1918. М., 1958, с. 84, 94, 117.
      58. Голуб П. А. Большевики и армия в трех революциях. М., 1977, с. 145.
      59. Аникеев В. В. Деятельность ЦК РСДРП (б) в 1917 году: Хроника событий. М., 1969, с. 447—473.
      60. ЦГВИА, ф. 2433 (120-я пехотная дивизия), оп. 1, д. 7, л. 63 об., 64.
      61. Солдат, 1917, 20 окт. /279/
      62. Чертов Г. М. У истоков Октября: (Воспоминания о первой мировой войне и 1917 г. на фронте. Петроград накануне Октябрьского вооруженного восстания) / Рукопись. Государственный музей Великой Октябрьской социалистической революции (Ленинград), Отдел фондов, ф. 6 (Воспоминания активных участников Великой Октябрьской социалистической революции), с. 36—37.
      63. Аникеев В. В. Указ. соч., т. 285, 290.
      64. Рабочий и солдат, 1917, 22 окт.
      65. Мерэн Г. Я. Октябрь в V армии Северного фронта.— Знамя, 1933, № 11, с. 140.
      66. Гронский И. М. Записки солдата.— Новый мир, 1977, № 11, с. 206.
      67. Брыкин Н. А. Начало жизни.— Звезда, 1937, № 11, с. 242—243.
      68. ЦГВИА, ф. 2031, оп. 1, д. 1550, л. 71—72, 77 об.— 78, 93—93 об.
      69. Миллер В. И. Военные организации меньшевиков в 1917 г.: (К постановке проблемы).— В кн.: Банкротство мелкобуржуазных партий России, 1917—1922 гг. М., 1977, ч. 2, с. 210.
      70. Рабочий путь, 1917, 28 сент.
      71. Шапурин С. В. На переднем крае.— В кн.: Октябрь на фронте: Воспоминания, с. 104.
      72. Дризул А. А. Великий Октябрь в Латвии: Канун, история, значение. Рига, 1977, с. 268.
      73. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 27 сент.
      74. Там же, 1917, 10, 12 окт.
      75. Вооруженные силы Великого Октября, с. 144.
      76. Рабочий путь, 1917, 26 окт.
      77. Андреев А. М. Указ. соч., с. 299.
      78. Солдат, 1917, 22 окт.
      79. Революционное движение в России накануне Октябрьского вооруженного восстания (1—24 октября 4917 г.): Документы и материалы. М., 1962, с. 379.
      80. Переписка секретариата ЦК РСДРП (б) с местными партийными организациями. (Март — октябрь 1917): Сб. док. М., 1957, с. 96.
      81. Окопный набат, 1917, 17 окт.
      82. Рабочий путь, 1917, 7 окт.; ИГапъ. СССР, ф. 1235, оп. 78, д. 98, л. 44-49; ЦГВИА, ф. 2003, оп. 4, д. 44, л. 45 об.; ф. 2433, оп. 1, д. 3, л. 17 об.
      83. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 22 окт.
      84. Из дневника ген. Болдырева.— Красный архив, 1927, т. 23, с. 271—272.
      85. Самостоятельная фракция левых эсеров не была представлена на съезде, поскольку входила в единую эсеровскую организацию.— Новый мир, 1977, № 10, с. 206.
      86. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 22 окт.
      87. Там же, 1917, 24 окт.
      88. Окопный набат, 1917, 20 окт.
      89. Рабочий путь, 1917, 21 окт.
      90. Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 24 окт.
      91. По предложению Склянского Позерн 17 октября был избран почетным членом президиума съезда.— Изв. армейского исполнительного комитета 5-й армии, 1917, 24 окт.
      93. Рабочий и солдат, 1917, 22 окт.
      93. Рабочий путь, 1917, 18 окт.
      94. Мерэн Г. Я. Указ. соч., с. 141; III ап урин С. В. Указ. соч., с. 104—105.
      95. Кайминь Я. Латышские стрелки в борьбе за победу Октябрьской революции, 1917—1918. Рига, 1961, с. 347.
      96. Изв. Режицкого Совета солдатских. рабочих и крестьянских депутатов, 1917, 25 окт.; Солонко П. // Врагам нет пути к Петрограду! — Красная звезда, 1966, 4 нояб.
      97. Смирнов А. М. Трудящиеся Латгалии и солдаты V армии Северного фронта в борьбе за Советскую власть в 1917 году.— Изв. АН ЛатвССР, 1963, № 11, с. 13.
      98. Ленин В. И. Полн: собр. соч., т. 40, с. 10.
      99. Великая Октябрьская социалистическая революция, т. 4, с. 515.

      Исторические записки. №109. 1983. С. 262-280.