Волкова И. В. Военное строительство Петра I и перемены в системе социальных отношений в России

   (0 отзывов)

Saygo

Волкова И. В. Военное строительство Петра I и перемены в системе социальных отношений в России // Вопросы истории. - 2006. - № 3. - С. 35-51.

Вопрос о влиянии военной реформы Петра I на систему социальных отношений в России не стал предметом самостоятельной научной разработки, несмотря на определенный интерес к этой теме историков разных поколений и школ.

Между тем в социальной реконструкции и подготовительных шагах к ней, предпринятых Петром Великим, армии отводилась ключевая роль. Точкой отсчета в создании регулярной армии можно считать 1699 г., когда был объявлен призыв "даточных" людей - по существу первый в России набор рекрутов-воинов, поставляемых податными сословиями. Первоначально к решению этой задачи привлекались землевладельцы, которым предписывалось обеспечить не менее одного воина с 50 крестьянских дворов, а служившие по московскому списку должны были дополнительно представить по одному конному даточному со 100 дворов. С 1705 г. рекрутские наборы становятся систематическими, а ответственность за выделение рекрутов перекладывалась с землевладельцев на городские и сельские общины. Тогда же норма поставки рекрутов возросла до одного человека с 20 дворов. Вместе с тем дворянство полностью не отстранялось от участия в рекрутском наборе: за ним закреплялся контроль над общинным сбором воинов, а для тех, кто не мог обеспечить затребованного количества, норма удваивалась. В дополнение к этому владельцы имений должны были подготовить по одному кавалеристу с 80 дворов1. Только из среды сельских жителей к 1711 г. в армию было отправлено 139 тыс. человек2.

В отличие от предшествующего времени, когда даточные служили во вспомогательных войсках, теперь они становились солдатами регулярной армии - основой вооруженной силы. Заботу об их содержании, обучении, применении брало на себя государство. Поскольку рекрутская повинность являлась общинной, выбор кандидатов и очередность участия семей в отбывании повинности определяла община. Военная служба была пожизненной - сданный государству рекрут выбывал из своего прежнего социального состояния и по сути дела навсегда прощался со своей малой родиной и сородичами.

Другим источником комплектования армии являлся прием волонтеров - из "вольницы", так называемых вольных гулящих людей. Под эту категорию подпадали беглые холопы, крепостные, вольноотпущенники. Государство шло навстречу их стремлению служить в армии - поступаясь тяглецом, но приобретая взамен солдата. Уже в первый набор 1699 г. из вольницы было поверстано в службу 276 человек3. В дальнейшем их приток в армию неуклонно возрастал вплоть до второй половины XVIII в., когда таких соискателей стали отсылать назад4.

Третьим постоянным каналом пополнения вооруженных сил была мобилизация дворянского сословия на военную службу. В отличие от податных сословий, для которых рекрутская повинность носила общинный, но не личный характер, дворянство привлекалось к личной поголовной и пожизненной службе.

Kaiser_Peter.thumb.jpg.24fb042aeb45ada7a

Император Пётр I за работой. Худояров В. П.

Воинская повинность ложилась тяжелой ношей на все сословия. Вместе с тем рискнем заметить, что в наибольшей степени она давила на дворянство, ломая привычные устои его жизни. Так, к началу Северной войны служилый характер поместья был уже не более чем фикцией. По образному выражению И. Т. Посошкова, дворянство хотело "великому государю служить, а сабли б из ножон не вынимать"5. Заставить дворянина навсегда сменить домашний шлафрок на военный мундир можно было только, поместив его в перекрестие разных форм давления: силовых приемов, моральных и материальных стимулов, правовых санкций. В это "аккордное" воздействие входили указ о единонаследии от 1714 г. и разрешение приобретать недвижимость по истечении определенного стажа общественно-полезной деятельности, выталкивавшие молодых дворян на государственную службу. Однако в любом случае в системе мер, воздействующих на дворянство, преобладал язык ультиматумов и насилия. До известных пределов эта метода была эффективной. Если в середине XVII в. в армии числилось 16 980 дворян, то в начале XVIII в. - 30 тысяч6. Разница в цифрах связана не только и не столько с естественным приростом корпуса служилых по отечеству, сколько с всеохватывающим государственным учетом и контролем над отбытием дворянами воинской повинности.

Ужесточение норм дворянской службы шло сразу по нескольким линиям. Во-первых, снижался призывной возраст с 16 лет до 13 - 147. Во-вторых, периодическое исполнение воинского долга заменялось постоянной службой. В-третьих, осуществлялась максимально полная мобилизация на службу. Наибольшее неудобство, однако, заключалось в том, что эти требования угрожали экономическим основам существования дворянства. Оставшиеся без хозяйского попечения имения быстро приходили в упадок, либо служили обогащению приказчиков.

Установив служилый статус феодального землевладения, власть позаботилась и о том, чтобы посредством земельных раздач и конфискаций повысить качество дворянской службы. Так, например, за добросовестное исполнение воинского долга в пехотных и кавалерийских полках при Петре Великом получили поместья 34 иностранных полковника. По неполным данным за первую половину XVIII в. обширные земельные владения были розданы 80 лицам, причем наивысшая интенсивность таких раздач совпала по времени с созданием и "обкаткой" регулярной армии в 1700 - 1715 годы. Подобно тому, как наделение землей с крестьянами поощряло энтузиазм на служебном поприще, земельные конфискации, производившиеся через специальное учреждение - Канцелярию конфискации, служили радикальным средством расчета с теми, кто отказывался следовать правительственным директивам. Лишь за первую половину XVIII в., по неполным данным, были ослаблены отпиской, либо вовсе ликвидированы 128 владений; при этом только у 8 владельцев за этот период времени было отобрано 175 тыс. крепостных крестьян8. Политика Петра I целенаправленно подрывала полуавтономное положение дворянства в социальном порядке и вовлекала его в полезную деятельность сугубо по правилам, предписанным верховной властью.

В этом отношении следует признать не слишком убедительным взгляд на этот предмет, который утвердился в отечественной историографии. Исходя из представления о самодержавии как органе диктатуры дворянства, советская историческая наука в свое время затратила немало усилий для того, чтобы подогнать под ту же схему и деятельность Петра I. В частности, в качестве иллюстрации тезиса о "классовом неравенстве" и "эксплуататорском обществе", упрочившихся при Петре I, приводился факт получения первого офицерского чина половиной дворянских служащих либо при поступлении в армию, либо через год после начала службы. Под тем же углом зрения освещалось и сравнительно медленное насыщение командной верхушки русской армии выходцами из податных сословий9. Некоторые авторы акцентировали внимание на высказывавшихся Петром I соображениях о том, чтобы "кроме гвардии, нигде дворянам в солдатах не быть", "нигде дворянским детям сначала не служить, только в гардемаринах и гвардии", о преимущественном зачислении в морскую гвардию царедворцев (то есть бывших служащих по московскому списку)10. Определенную дань этим оценочным суждениям отдал и английский исследователь Дж. Кип. По его мнению, установленная при Петре I процедура баллотирования соискателей офицерского звания в офицерском собрании полка позволяла скрытым консерваторам сдерживать карьерный натиск со стороны сослуживцев неблагородного происхождения11. Однако такой подход представляется все же односторонним и предвзятым.

Даже при том, что Петру I скорее всего было небезразлично, с каких стартовых позиций начинали свой служебный путь отпрыски благородных родов, а у защитников дворянских прерогатив имелись определенные способы затормозить восхождение к высоким чинам ретивых "подлорожденных", вектор социального отбора на военной службе определялся не личными пристрастиями отдельных лиц, будь то даже сам царь. Решающим фактором был спрос поднимающейся армии и молодой державы на эффективные кадры, из каких бы страт они не исходили. Что касается использования дворянского потенциала, то весьма разборчивое отношение к нему явственно обозначилось уже на этапе становления регулярной армии. Лишь 6 тыс. из 30 тыс. числившихся на военной службе дворян вошли в состав высшего командного звена. А остальные, то есть основная масса, подвизались рядовыми и младшими командирами в пехоте и коннице12. Наконец, призвав под знамена молодую дворянскую поросль, власть вовсе не собиралась давать ей послабления. Перспектива выйти в офицеры большинству улыбалась не ранее чем через 5 - 6 лет службы в солдатах, что ставило их на одну ступень с бывшими холопами и крепостными. Вместо искусной имитации ратных трудов, когда дворянские ополченцы прежних времен во время боя отсиживались в лощинах, либо гнали впереди себя боевых холопов, либо подставлялись под легкое ранение ради почетного комиссования, теперь предлагалось реальное участие в боевых операциях, без подставных фигур и театральных эффектов. На протяжении всех войн петровского времени в повышенный тонус дворянство приводили царские распоряжения, звучавшие как грозный окрик для балованных чад знатных родителей. Так, в 1714 г. царь строго-настрого указывал, чтобы дети дворян и офицеров, не служивших солдатами в гвардии, "ни в какой офицерский чин не допускались", а также чтобы "чрез чин никого не жаловать, но порядком чин от чину возводить"13. Эта же установка, облеченная в форму закона, повторялась и в Табели о рангах (п. 8). Выказывая уважение к аристократическим титулам, законодатель все же настаивал на абсолютном приоритете чина и ранга, достигнутого на службе, над всеми прочими знаками достоинства: "однако ж мы для того никому какова рангу дать не позволяем, пока они нам и отечеству никаких услуг не покажут, и за оные характера не получат"14.

Твердое намерение власти в отношении служилого дворянства состояло в том, чтобы поставить его в авангарде своих начинаний, установив соответствующую меру спроса. Принцип возрастающего наказания по мере повышения в чине и социальном статусе декларировался и в Воинском артикуле: "Коль более чина и состояния преступитель есть, толь жесточае оной и накажется. Ибо оный долженствует другим добрый приклад подавать и собой оказать, что оные чинить имеют"15. Таким образом, Петр I активно старался учесть в нормативных актах высказывавшееся им в частных беседах мнение, что "высокое происхождение - только счастливый случай, и не сопровождаемое заслугами учитываться не должно"16.

По мнению иностранцев, именно дворянство в наибольшей степени испытало на себе тяжелую длань окрепшего самодержавия: Петр I "подлинно заставил своих дворян почувствовать иго рабства: совсем отменил все родовые отличия, присуждал к самым позорным наказаниям, вешал на общенародных виселицах самих князей царского рода, упрятывал детей их в самые низкие должности, даже делал слугами в каютах". Впрочем, петровская перестройка коснулась не только тех дворян, которые отбывали службу, но и престарелых ветеранов, пребывавших на покое: невзирая на "страдания и вздохи", как писал Фоккеродт, царь переселил их в Петербург17.

Вместе с тем нетерпимость Петра I к благородным бонвиванам, анахоретам или непокорным отщепенцам еще не означала замаха на изменение сословной структуры общества. Петр I не был антидворянским царем, точно также как он не являлся и продворянским монархом. Он не изменил сословного деления общества и не посягнул на крепостное право ввиду того, что эти институты представляли собой немалое удобство с точки зрения мобилизации всех наличных ресурсов для выполнения государственных программ. Однако он успешно осуществил другую, более локальную задачу - расширения каналов вертикальной мобильности и внедрения принципов меритократии в процессы социальной селекции и возвышения.

В 1695 г. был введен запрет на производство служилых людей в стольники и стряпчие. А в 1701 г., одновременно с началом создания регулярной армии, было приостановлено пожалование в московские чины. В противовес княжеским титулам были учреждены новые графские и баронские, которыми наделялись активные деятели реформ, зачастую совсем неблагородных кровей, а также ордена святых Андрея Первозванного и Александра Невского, которыми награждали особо отличившихся службистов. Параллельно корпус служащих обретал новую структуру, окончательно оформленную в 1722 г. в виде лестницы чинов и рангов18.

Людей, не погруженных в российскую реальность так глубоко, как подданные Петра I, крайне удивляла скорость освоения дворянством стандартов поведения, заложенных в чиновной субординации и уставах. Уже в 1709 г. датский посланник Ю. Юль засвидетельствовал глубокое проникновение начал чинопочитания в строй межличностных отношений. По его отзыву, офицеры проявляли подобострастное почтение к генералам, "в руках которых находится вся их карьера": они падают перед ними ниц на землю, прислуживают им за столом, наподобие лакеев. Иностранцы связывали этот феномен с личным примером царя, который последовательно прошел все ступени военно-морской карьеры, дослужившись в 1710 г. до звания шаутбенахта (чина, соответствующего конр-адмиралу). С немалой потехой Юль взирал на те сложные эволюции, которые в 1710 г. проделывал властелин огромной империи для того, чтобы получить от генерал-адмирала командование над бригантинами и малыми судами в предстоящем походе на Выборг. Датского посланника завораживала и та щепетильная уважительность к вышестоящему по званию и должности, которую неизменно демонстрировал Петр I. Приказы генерал-адмирала он выслушивал стоя, сняв головной убор, а после того, как приказ был отдан, надевал головной убор и старательно принимался за работу. Юль подмечал, что, находясь на судне, царь по собственной инициативе слагал с себя преимущества царского сана и требовал обращения с собой, как с шаутбенахтом. От внимания иностранцев не укрылся и тот факт, что в многочисленных поездках по стране Петр I выступал не в царском обличий и не под собственным именем, а в звании генерал-лейтенанта, предварительно получив подорожную от А. Д. Меншикова. Самоценность офицерского чина, всячески культивируемая царем, подкреплялась и весьма убедительным показом сопутствующих ему прав и льгот. Фактически офицерский чин бронировал для его обладателя место в клубе избранных. Именно такой характер царь пытался придать офицерскому корпусу, неизменно посещая крестины, родины, свадьбы, похороны в домах офицеров, в том числе младших, всегда, когда оказывался поблизости19.

Царские резиденции в новой столице отстраивались в окружении жилищ офицерских семей, лишний раз подчеркивая тем самым тесную взаимосвязь и высокую доверительность отношений. Обязательное включение офицеров в список гостей на придворных торжествах и церемониях, распространение на членов их семей почестей, сопряженных с чином, поручения по управлению отдельными территориями, учреждениями, социальными группами с установлением в ряде случаев верховенства над бюрократическими инстанциями - все это утверждало офицерскую организацию в качестве ведущей референтной группы в общем корпусе государственных служащих. В 1714 г. дворянам с офицерским званием царь приказал называться не шляхтичами, как гражданским лицам, а офицерами, тем самым однозначно поставив принцип выслуги выше принципа благородства по рождению, а офицерское звание выше аристократического титула20.

Впрочем, прокламированный государственной властью престиж был не единственным притягательным магнитом, который влек в офицерский корпус любого новичка, вступавшего на стезю карьеры. Кураж молодого службиста серьезно подстегивался материальными стимулами, в особенности много значившими для вчерашних крепостных, холопов, "вольницы" без кола и без двора. Для подавляющего большинства из них с первых же дней армия предоставляла, пусть небезопасное, зато надежное убежище от голода, холода и прочих напастей, подстерегавших маргинала на крутых маршрутах жизненного пути. Принимая под свое покровительство весь этот разношерстный сброд, верховная власть и военное командование гарантировали ему крышу над головой, обмундирование и отличное довольствие. Суточная норма солдатского порциона состояла из двух фунтов (820 г) хлеба, фунта (410 г) мяса, двух чарок (0,24 л) вина, гарнца (3,3 л) пива. Кроме того, ежемесячно выдавалось по 1,5 гарнца крупы и 2 фунта соли. По мере повышения в звании размер порциона возрастал едва ли не в геометрической прогрессии. Так, прапорщику на день полагалось 5 таких пайков, капитану - 15, полковнику - 50, генерал-фельдмаршалу - 200. В кавалерии к порциону добавлялся рацион - годовая норма фуражного довольствия для лошади. (Для капитана предусматривалась выдача от 5 до 20 рационов, для полковника - от 17 до 55, для генерал-фельдмаршала - 20021.)

Солдат петровской армии получал денежное вознаграждение в размере 10 руб. 32 коп. годовых, в кавалерии - 12 рублей22. Такое же жалованье выплачивалось в гвардейских частях, однако, старослужащие солдаты гвардии получали двойное содержание, а их женам отпускалось месячное довольствие - хлеб и мука. Жалованье офицера было солидным: поручику платили 80 руб. в год, майору - 140 руб., полковнику - 300, а полному генералу - 3600 рублей. Характерно, что за время петровского царствования жалованье офицерам пересматривалось в сторону повышения пять раз23! Возможность быстро выправить свое материальное и социальное положение определялась тем, что еще по ходу тяжелых боевых действий первой половины Северной войны, Петр I ввел порядок производства в офицеры за доблесть и мужество в бою. А уже в 1721 г. специальным указом царя было узаконено правило включения обер-офицеров с их потомством в состав дворянского сословия24. Годом позже этот принцип был закреплен в Табели о рангах: отныне любой военнослужащий, достигший первого обер-офицерского звания прапорщика обретал права потомственного дворянства.

Революционное значение этих новаций в полном объеме можно оценить лишь с учетом того факта, что по каналам рекрутчины и вольного найма в армию вливались представители социальных потоков, безнадежно забракованных в своих прежних популяциях. Крестьянская община, занимавшаяся с 1705 г. раскладкой рекрутской повинности, очень быстро превратила последнюю в канализационный сток для девиантов, являвшихся бельмом на глазу у сельского мира: пьяниц, бузотеров, тунеядцев, воров, сутяг. Эту тенденцию всячески поддерживала и поместная администрация, требовавшая избавления поселений при помощи рекрутчины от людей с уголовными наклонностями и неуживчивым характером. Сельские власти старались сбыть с рук нетяглоспособных крестьян, рассматривавшихся как балласт при распределении налогов и повинностей внутри общины25. Еще более клейменная публика притекала в армию через прием разгульной "вольницы", впитывавшей в себя наиболее криминогенный субстрат.

Собрав под военными знаменами социальных париев, армия не только выводила их из социального тупика, но и вручала мандат на неограниченный рост в чинах и званиях. Это решение принесло абсолютный выигрыш как обществу, частично разгрузившемуся от переизбытка правонарушителей, так и армии, получившей в свое распоряжение мощный костяк из людей, готовых поставить на кон собственную жизнь ради шанса вырваться из приниженного социального положения. Уже к концу Северной войны в руководящем составе русской армии, главным образом в пехоте, насчитывалось 13,9% выходцев из податных сословий. 1,7% состояли в командной верхушке самого аристократического рода войск - кавалерии26. А в элитных гвардейских полках - Семеновском и Преображенском - их удельный вес достигал 56,5% (в рядовом составе он доходил до 59%, а у унтер-офицеров - 27%)27.

Достигаемый статус облегчался и тем, что широкая кость простолюдина, закаленного своим прошлым существованием, лучше, чем тонкая дворянская "косточка", приспосабливалась к тем перегрузкам, которые приходились на сражающуюся армию молодой державы. Юль, наблюдая русскую армию в различных перипетиях ее боевой деятельности, выделял как две стороны одной медали: склонность к буйству, проступавшую в особенности на оккупированной территории в моменты ослабления начальственного контроля, и готовность к преодолению любых препятствий при исполнении приказов командования28.

Помещенное в общую среду обитания с "отбросами" общества и в сферу действия единых стандартов службы, родовое дворянство испытало тяжелый психологический шок. Отголоски сильнейших переживаний и злопыхательства по этому поводу доносились из аристократических кабинетов и гостиных и в конце XVIII века. Тираническим произволом княгиня Е. Р. Дашкова считала приобщение дворян к азам рабочих профессий на службе, так как это уничтожало различия между благородной и плебейской кровью29. А просвещенный консерватор М. М. Щербатов усматривал величайшую несправедливость в том, что "вместе с холопами... писали на одной степени их господ в солдаты, и сии первые по выслугам, пристойных их роду людям, доходя до офицерских чинов, учинялися начальниками господам своим и бивали их палками"30.

Однако именно в этом, доселе незнакомом дворянству ощущении зависти и ревности к успехам своих "подлорожденных" сослуживцев был сокрыт могучий источник социального преобразования. Если указы, насылавшие кары за уклонение дворян от дела, обеспечивали его физическую явку в воинские части, то совместная служба с напиравшими простолюдинами навязывала соревновательную гонку. Иными словами, она пробуждала в любом дворянине начала здоровой конкуренции и карьеризма, которые пребывали в дремотном состоянии вследствие закоренелой местнической традиции. Ведя коварную игру с привилегиями старинного шляхетства, петровская практика ставила его перед необходимостью подтвердить нелегкими трудами свое первенствующее положение среди остальных сословных групп. Острота ситуации заключалась в том, что состязательная борьба требовала от дворянства, переступая через свое естество, перенимать те качества, которые обусловливали высокую конкурентоспособность армейских выдвиженцев из социальных низов: отвязанную смелость вчерашнего подранка, стойкое перенесение невзгод, быструю практическую обучаемость, мощный посыл к ускоренному движению вверх по лестнице чинов.

Тонкий расчет, заложенный в петровскую программу подготовки и переподготовки кадров, видели и понимали некоторые из наиболее проницательных политических "обозревателей". Дипломатический агент австрийского двора О. А. Плейер в 1710 г. доносил своему государю о чудодейственном средстве, изобретенным русским царем для максимизации отдачи от своих военнослужащих. По его словам, наказывая нерадивых и публично вознаграждая храбрых и добросовестных, "он внушил большинству русских господ самолюбие и соревнование, да сделал еще и то, что, когда они теперь беседуют вместе, пьют и курят табак, то больше уже не ведут таких гнусных и похабных разговоров, а рассказывают о том и другом сражении, об оказанных тем или другим лицом хороших и дурных поступках при этом, либо о военных науках"31.

Датский посланник Юль, внимательно следивший в 1709 г. за учениями русских пехотинцев, признавал, что они могут дать фору любому европейскому войску. В письме к коллеге в Дании дипломат писал, что "датский король давно бы изменил политику, если б имел верные сведения о состоянии царской армии". А после Пруте кого похода он во всеуслышание заявлял, что не знает другой армии, которая выдержала бы все неисчислимые бедствия, выпавшие на долю русских солдат и офицеров во время этого злоключения32. Вывод Юля подтверждал его личный секретарь Р. Эребо, пораженный общностью нестерпимых лишений, которые делили все участники похода - от первых генералов до последнего рядового. В качестве примера беспредельной выносливости русской армии Эребо приводил обеденное меню из "блюда гороха с пометом саранчи, постоянно в него падавшим", которым благодарно довольствовались на марше русские генералы33.

Однако, пожалуй, самое оглушительное впечатление произвело русское воинство на шведов. Переоценив значение своей победы под Нарвой в 1700 г., Карл XII переключил внимание на других участников антишведской коалиции и упустил из виду рывок своего русского противника, сделанный между 1700 - 1709 годами. Взяв на вооружение сильные стороны каролинской армии - динамичное наступление с беспрерывным движением и ведением огня, а также кавалерийскую атаку в сверхплотном строю - "колено за колено", русская армия, по оценке шведских историков, сравнялась со шведами в технике боя и в то же время превзошла их своей волей к победе и профессиональной ответственностью. Различие между этими армиями было тем более разительным, что в технологии их строительства было немало схожего. Подобно тому, как это было заведено Петром Великим, шведская армия еще с XVII в. комплектовалась за счет поселенной рекрутской системы, при которой поставки солдат и содержание армии были возложены на гражданское население. Так же, как это позднее произошло и в России, в угоду военным потребностям государства в Швеции были урезаны привилегии дворян. В 1680 г. была произведена редукция дворянских земельных владений и упразднены их иммунитетные права. В 1712 г. на дворян был распространен чрезвычайный поимущественный налог34. Кроме того, Карл XII, прирожденный воин, умел возбудить в своих подданных страсть к военному ремеслу и жажду военных трофеев35. Однако участие в боевых операциях не открывало никаких новых социальных перспектив перед лично свободным шведским крестьянином и тем более перед дворянином, а по мере затягивания войны вообще воспринималось как бессмысленное и неблагодарное занятие. Совсем иначе - в России. Установив, с одной стороны, сверхвысокие ставки вознаграждения за доблестный ратный труд, и сверхвысокие риски утраты всех прав за его профанацию, с другой стороны, Петр I создал между этими полюсами поле напряженности, в котором буквально кристаллизовались военные таланты.

Примечательно, что выдержавшее экзамен на социальную и профессиональную пригодность дворянство не только не возводило хулу на преобразователя, но и внесло решающую лепту в романтизацию эпохи и создание культа Петра Великого. Идея метаморфозиса, или преображения под действием преодоленных трудностей, явно или имплицитно, вошла в дворянское понимание человеческой ценности. Об этом свидетельствуют многочисленные высказывания и поступки деятелей петровской и послепетровской эпохи. Так, получая в 1721 г. назначение на рискованное, если не сказать, зловещее место российского резидента в Стамбуле, морской офицер И. И. Неплюев бросился благодарить царя за оказанное доверие. Вот как он сам впоследствии описывал свой порыв: "Я упал ему, государю, в ноги и, охватя оные, целовал и плакал". А еще через некоторое время он писал с нового места службы своему покровителю Г. П. Чернышеву: "Ныне же нахожусь... отпуская ... курьера и во ожидании - как мои дела приняты будут, в безмерном страхе, и, если оные, к несчастью моему, не угодны окажутся его императорскому величеству, то по истине я жить более не желаю"36.

Несколько десятилетий спустя, отправляя этого сановника по его собственному желанию на заслуженный отдых, императрица Екатерина II попросила его кого-нибудь рекомендовать на свое место. На это престарелый ветеран прямодушно ответил: "Нет, государыня, мы, Петра Великого ученики, проведены им сквозь огонь и воду, инако воспитывались, инако мыслили и вели себя, а ныне инако воспитываются, инако ведут себя и инако мыслят; итак я не могу ни за кого, ниже за сына моего ручаться"37. Позицию младших "птенцов гнезда Петрова" очень точно отражало и сообщение В. А Нащокина, начавшего свою военную карьеру в 1719 г., о горьких сетованиях в кругу его юных сослуживцев на то, что застали лишь финал героической эпохи, в то время как их отцы сложились и возмужали в ней: "Блаженны отцы наши, что жили во дни Петра Великого, а мы только его видели, чтоб о нем плакать"38.

Процесс перевоспитания личности, или попросту, говоря словами самого Петра I, "обращения скотов в людей"39, проходил через всю систему социальных связей и положений, в которые помещался военнослужащий. Азбучную грамоту взаимодействия с непохожим на себя социальным субъектом дворянин усваивал из военного законодательства. Еще в 1696 г. указами царя офицерству воспрещалось пользоваться трудом нижних чинов в личных целях40. Для услужения офицерам в приватной жизни вводился институт денщиков. Воинский артикул 1715 г вводил особую шкалу санкций за превышение полномочий в обращении с подчиненными. За отдачу приказа, не относящегося к "службе его величества", офицер подлежал наказанию по воинскому суду (артикул N 53). За принуждение солдат "к своей партикулярной службе и пользе, хотя с платежом или без платежа", офицеру угрожало лишение чести, чина и имения (артикул N 54). Добровольная работа солдат на офицера по портновскому или сапожному ремеслу допускалась, но только в свободное время, с разрешения начальства и с обязательным условием оплаты этих услуг (артикул N 55).

Закон ограждал солдат и от офицерского произвола: за нанесение побоев "без важных и пристойных причин, которые к службе его величества не касаются", офицер должен был ответить перед воинским судом, а за неоднократные проявления подобной жестокости лишался чина (артикул N 33). За убийство подчиненного, преднамеренное или непреднамеренное, офицер приговаривался к смертной казни через отсечение головы. Если же смерть подчиненного произошла в результате справедливо понесенного, но чрезмерно жестокого наказания, командир подлежал разжалованию, денежному штрафу или тюремному заключению (артикул N 154). Разворовывание жалованья, провианта, удержание сверх положенных сумм мундирных денег каралось лишением офицера чина, ссылкой на галеры или даже смертной казнью (артикул N 66). Офицеру так же возбранялось отнимать у своих подчиненных взятые на войне трофеи (артикул N 110)41.

Петровское военное законодательство старательно пыталось вытравить помещичьи замашки из привычек дворян-офицеров. Остальное доделывали принцип выслуги, положенный в основу продвижения для любого военнослужащего, и общность фронтовой судьбы, заставлявшей тянуть лямку благородному бок о бок с "подлорожденным". Потенциальная возможность для рядового из социальных низов дослужиться до офицерского звания выбивала из рук родовитого дворянства последний козырь безраздельной исключительности и умеряла сословную спесь. А тяготы и опасности бесконечной походной жизни склоняли любого природного шляхтича к тому, чтобы увидеть в своем незначительном сослуживце не бессловесную тварь, а боевого товарища. Высокая интенсивность военных действий, сопутствующая всему петровскому царствованию, придавала особый динамизм становлению военно-корпоративного единства.

Иностранцы подмечали особую манеру русских командиров высокого ранга во внеслужебной обстановке держаться запанибрата с самыми младшими из своих подчиненных. Такое поведение, как считал Юль, в Дании - более свободной и цивилизованной стране чем Россия, "считалось бы неприличным и для простого капрала"42. Однако в России оно воспринималось как само собой разумеющееся и распространялось на отношения младших офицеров и солдат. Между тем реалии, которые, на первый взгляд, отменяли субординационные образцы отношений, на самом деле тесно уживались с ними, придавая лишь некоторый национальный колорит универсальной модели. Феномен, выпадавший, с точки зрения сторонних наблюдателей, из общего ряда, находит свое прямое объяснение в социальной психологии. Б. Ф. Поршнев подчеркивал унификацию социально-психических процессов, побуждений, линии поведения внутри дифференцированной общности в условиях противостояния враждебным силам. Перед лицом конкретного противника субординационная огранка отношений и иерархическая структура большого коллектива, вроде армии, неизбежно тускнеют: "чем определеннее и ограниченнее "они", тем однороднее, сплошнее общность и соответственно более осязаемо ощущение "мы"43.

Почти полное равенство шансов и возможностей при формировании корпуса военнослужащих было тесно связано с возросшими возможностями власти. Опыт Петра Великого показывал, что во многих случаях авторитарная власть была склонна направлять свои полномочия на благо всему социуму, быстро и эффективно справляясь с наиболее патогенными зонами внутри него.

Вытолкнув дворянство из родовых гнезд и вытянув его по струнке военных уставов, правительственная власть устранила опасность превращения его в злокачественный нарост на государственном теле. Военное строительство Петра I повлекло за собой окончательную и бесповоротную ресоциализацию дворянства. Ее важнейшим итогом стало насильственное разрешение межролевого конфликта, в котором постоянно сталкивались интересы помещика-землевладельца и служилого человека. Выдавленное из своих имений дворянство быстро осваивало новые стандарты поведения, училось подходить к событиям не по меркам местнических отношений и локального сообщества, а с точки зрения общегосударственных интересов. Старавшийся дезавуировать дела Петра I князь Щербатов мог привести в пользу своей точки зрения - о приоритете государственного подхода в поступках старомосковской боярской знати - всего лишь два-три примера (о стойкости московского посла Афанасия Нагого в плену у крымского хана, да о сбережении государственной казны боярином П. И. Прозоровским)44. Между тем, примеры жертвенного патриотизма дворян в петровскую и послепетровскую эпоху исчислялись тысячами.

В сознании дворянства - и родового, и выслуженного - прочно утвердился государственнический этос, положенный на целый свод правил поведения. В данной системе координат чин рассматривался лишь как некий агрегирующий показатель полезной деятельности, а сама служба - как единственный тест ценных качеств личности. Отсюда вытекали и ее идеальные каноны: начинать служебный путь с самых низших ступеней, без нытья брать трудные барьеры, не заискивать перед сильными мира сего, не ронять воинской чести не только на поле брани, но и на житейском поприще. Впитывая из семейных преданий образцы воинской доблести, любой юный дворянин мерил по ним и собственные достижения. Ветеран всех российских войн конца XVIII - начала XIX вв. полковник М. М. Петров рассказывал об отцовском наказе, данным ему и брату в придачу к фамильной дворянской грамоте: "Посмотрите - этот пергамент обложен кругом рисовкою по большей части полковыми знаменами, штандартами и корабельными флагами, обставленными военным оружием, и атлас, его покрывающий... предназначает огненно-кровавым цветом своим уплату за эту честь огнем и кровию войн под знаменами Отечества"45.

Интересно, что в условиях послепетровского смягчения дворянской службы дворяне самого младшего поколения порой проявляли себя большими максималистами по части соблюдения петровских традиций, чем их старшие родичи. Так, генерал П. И. Панин, будущий покоритель Бендер в русско-турецкой войне 1768 - 1774 гг., был отдан в службу в возрасте 14 лет, но через несколько месяцев был возвращен отцом домой уже для "заочного" роста в чинах. Однако родительское решение привело в негодование подростка, заявившего, что оно "ввергает его в стыд и презрение подчиненных его чину; что он звания своего меньше еще знает, нежели они, и что он будет их учеником, а не они будут его учениками"46. "Доброе намерение, труды и прилежание" - девиз братьев П. И. и Н. И. Паниных - разделялся большинством честных и толковых дворянских служивых XVIII-XIX веков.

Однако радикальный пересмотр норм и рамок деятельности служилого корпуса был отнюдь не единственным следствием петровского военного строительства. Сильные токи от него шли в сельскую глубинку. Здесь ключевая роль принадлежала военному присутствию, которое делало непрерывными контакты военных и гражданских общностей. В 1718 г., с началом работы военных ревизоров, армия была придвинута к местам расселения основной массы налогоплательщиков. С 1724 г. началось планомерное расселение полков по провинциям, где им предстояло собирать подушные деньги на свое содержание. За самое короткое время военный элемент столь прочно вписался в сельский ландшафт, что даже последующие правительственные попытки его оттуда исторгнуть оказались безрезультатными.

Указами от 9 и 24 февраля 1727 г. армейские части подлежали выводу из сельской местности в города, а их функции по сбору податей передавались воеводам. Однако почти сразу же власть убедилась в неравноценности произведенной замены и снова обратилась к услугам военных. В январе 1728 г. в помощь губернаторам и воеводам от полков выделялось по одному обер-офицеру с капралом и 16 солдатами в каждый дистрикт, соответственно месту приписки полка. Через два года количество военнослужащих, находящихся у сбора налогов, удваивалось. А в мае 1736 г. сенатским указом Военной коллегии предписывалось выделить еще 10 - 20 человек сверхкомплектных военнослужащих в каждую губернию. Кроме того, к губернским и провинциальным канцеляриям систематически отсылались военные команды, специализирующиеся на понуждении к уплате подушных денег и взыскании недоимок. Таким образом, стремление послепетровской власти противостоять наплыву служащих действующей армии в зону ответственности местной администрации показало свою преждевременность. Отчасти эту проблему удалось решить только в 1763 г., когда обязанности военных команд при сборе подушной подати перешли к воеводским товарищам47. На протяжении четырех десятилетий порядок взимания подушной подати поддерживал высокую интенсивность контактов военнослужащих с гражданским населением. До 1731 г. они строились в соответствии с тремя приемами в сборе налога: в январе-феврале, марте-апреле, октябре-ноябре. В 1731 г. время нахождения воинских команд в селах ограничивалось двумя, хотя и более удлиненными, сроками: январь-март и сентябрь-декабрь. Таким образом, почти круглый год, за вычетом времени посевной и летней страды, земледелец становился вынужденным клиентом военных.

Кроме необходимости уплаты налогов, тесное общение обусловливалось и размещением армии по "квартирам" в местах расселения сельских жителей. Первоначальный замысел Петра I состоял в том, чтобы силами крестьян отстроить ротные слободы и полковые дворы, расположенные обособленно от гражданских поселений. В этих целях местным жителям предписывалось закупить и доставить строительные материалы, а солдатам оперативно приступить к строительным работам с таким расчетом, чтобы сдать объекты в 1726 году. На первое время разрешалось проживание военных у крестьян. Однако вскоре обнаружилась невыполнимость этого плана: отягощенное другими поборами крестьянство оказалось не в состоянии обеспечить заготовку строительных материалов. Поэтому, реагируя на сигналы с мест, указом от 12 февраля 1725 г. правительство отменяло свое прежнее распоряжение об обязательном возведении ротных слобод и санкционировало подселение военнослужащих в качестве постояльцев к обывателям48.

Таким образом, вторичное войсковое нашествие в уезды ознаменовалось и новым масштабным воссоединением с гражданским населением. Отсутствие казенных средств на постройку казарм и жилых военных анклавов в уездах, свернутое строительство ротных слобод делало на длительное время систему постоя практически единственно возможным способом обустройства военнослужащих. Несмотря на принятый военной комиссией 1763 - 1764 гг. план перевода войск в казарменные корпуса вокруг специально организованных лагерей, положение дел не менялось до начала XIX в., а во многих случаях и позднее49. А "Плакат о сборе подушном и протчем" от 26 июня 1724 г., регламентировавший отношения военнослужащих и местных жителей, по большинству пунктов оставался в силе и после Петра I. Предусматривая самые разнообразные финансовые, юридические, житейско-бытовые ситуации, связанные с сосуществованием военных и гражданских лиц, этот документ воссоздавал объемную картину военного присутствия на местах.

Продолжая линию более ранних актов военного законодательства на защиту мирного селянина от притеснений военных, "Плакат" стремился предотвратить разбой военных чинов. Законодатель запрещал им вмешиваться в ход сельскохозяйственных работ, ловить рыбу, рубить лес, охотиться на зверя в тех местах, которые служили нуждам жителей. Подводы, натуральные сборы, отработочные повинности, которые сверх подушной подати налагались на население, подлежали оплате. При отсутствии денежных средств для оплаты фуража и провианта военным командирам полагалось выдать поставщику зачетную квитанцию, засчитывавшую сданные продукты как часть подушной подати50. В послепетровское время обеспечение армии довольствием путем сборов с местного населения заменялось централизованными закупками у помещиков с последующим распределением по военным частям через склады-магазины51.

Закон разрешал местным жителям, чьи хозяйственные интересы были ущемлены, обжаловать неправомерные действия военных перед полковым начальством52. Разрешая искать управу на бесцеремонных квартирантов у войскового командования, "Плакат" утверждал принцип двусторонности отношений военных и гражданских лиц. Разумеется, в реальной действительности предписанные нормы взаимодействия могли подвергаться искажениям. Скажем, знаменитый прожектер и публицист петровского времени И. Т. Посошков горько жаловался на бесчинства военных, вспоминая как в 1721 г. его с женой выбивал "из хором" капитан Преображенского полка И. Невесельский, а другой военный чин - полковник Д. Порецкий "похвалялся... посадить на шпагу". Подав же челобитную на самоуправство полковника, он так и не добился правды: оказалось, что тот подсуден Военной коллегии, а не местной власти. Свое разочарование Посошков изливал в пессимистической сентенции: "Только что в обидах своих жалуйся на служивой чин богу"53.

Вполне очевидно, что большое коммунальное хозяйство, в которое вовлекались военные и гражданские ячейки, не обходилось без свар. Однако в любом случае такое общежитие диктовало необходимость взаимной притирки и выработки неформального устава. Густая паутина отношений возникала по ходу таких рутинных занятий, как выпас скота, заготовка сена и дров. Общие будничные заботы содействовали обмену опытом. Не случайно через посредничество военных законодатель стремился передать в крестьянскую массу полезные хозяйственные навыки. Еще более плотное общение оформлялось в рамках совместного проживания солдат и унтер-офицеров под одним кровом с крестьянами или же их найма на вольные сезонные работы в зажиточные крестьянские хозяйства. Некоторые из этих подрядов завершались брачными союзами, при этом закон указывал помещику не чинить препятствий в женитьбе на крепостной женщине военнослужащего, если тот был готов уплатить за нее положенную сумму "вывода", то есть покупки вольной54.

Наконец, пребывание военных среди сельского населения принесло с собой и первый опыт межсословной кооперации. Поставленная Петром I задача постройки полковых дворов и ротных слобод повлекла за собой череду областных съездов, на которые делегировались уполномоченные от всех проживающих в областях групп населения. Иллюстрацией представительности этих собраний может служить списочный состав депутатов кашинского дистрикта угличской провинции. Среди 170 человек, съехавшихся в марте 1725 г. обсуждать выдвинутое правительством условие, присутствовали: представители церковного землевладения, депутаты от землепашцев монастырских вотчин, 13 мелкопоместных дворян, управляющие от крупных землевладельцев, крестьяне и приказчики от дворцовых вотчин, государственных деревень, крестьяне и даже холопы от владельческих имений. М. М. Богословский, современник становления органов всесословного самоуправления в пореформенной России, сравнивал их со съездами, порожденными петровским военным строительством, и находил много общего55.

Важным элементом сословного сотрудничества становилось и ответственное участие дворянства: не вкладываясь в отличие от тяглых сословий материально в общее дело, оно тем не менее исправно поставляло из своих рядов выборных должностных лиц - земских комиссаров. Последние служили в качестве надзирателей за строительством военных объектов, уполномоченных от общества по сбору подушной подати, раскладке постойной и подводной повинностей, организаторов полицейского порядка и были подотчетны областным съездам. Удачное сочетание обстоятельств, при котором полковое начальство следило за регулярностью проведения съездов и выборами земских комиссаров, понуждало их к деятельности, а качество их работы оценивало само общество, помогало устояться этому эксперименту. Несмотря на прекращение строительной "лихорадки" после Петра I, должность выборного земского комиссара была подтверждена правительственными актами в 1727 году56.

Военно-гражданское взаимодействие продолжалось в рамках трудовых мобилизаций. Военные приводили в движение и организовывали потоки граждан, в принудительном порядке привлекаемых к военно-строительным работам. Собственно, подобными эпизодами пронизана вся эпоха Петра I, начиная со сгона в село Преображенское, а потом в Воронеж в конце XVII в. тысяч окрестных жителей, главным образом крестьян, для постройки военных судов. После завоевания Азова к корабельной повинности были привлечены монастыри, служилые люди, купцы. Последние в обязательном порядке записывались в "кумпанства" (в качестве санкции за отказ назначалась конфискация имущества). Однако наибольший груз таких "совместных проектов" ощущало на себе крестьянство, поделенное на определенные количественные группы (обычно по тысяче человек) поставщиков материалов для постройки одного корабля. При взятом государстве темпе на руках тяглецов не успевали зажить мозоли между очередными работами по возведению укреплений, рытью каналов, прокладке дорог, постройке общественных зданий.

С 1702 г. по "разнорядке" властей десятки тысяч крестьян прибывали на строительные работы в Петербург, Кронштадт. Трудовая повинность, падавшая на "посоху" (то есть крестьян прилегающих к стройке уездов) в прежние времена, как отмечает Е. В. Анисимов, носила эпизодический характер и никогда не охватывала территории всей страны - от Смоленского уезда до Сибири. Постоянной и всеохватывающей она стала только при Петре I. Ежегодно работники из разных уездов направлялись в двухмесячные командировки по заданному адресу. В Петербург каждое лето их стекалось не менее 40 тыс. человек57. В каждом подобном эпизоде участия в жизнеобеспечении армии, флота, возведении государственных специальных объектов крестьянину приходилось включаться в коллективы военные или в гражданские, руководимые военными специалистами. В любом случае общиннику - крестьянину или жителю городской слободы - здесь впервые доводилось окунуться в мир иных привычек и требований, нежели тот, в котором протекала его прошлая повседневность.

Помимо овладения новыми производственными технологиями, с помощью армейского аппарата крестьяне впервые приобщались к режиму суточного времени. И это имело значение не меньшее, чем первое обретение. Привязанный к годовому природному циклу или календарю церковных праздников, крестьянский мир не знал учащенной пульсации времени. Рассадниками другой, рациональной парадигмы использования времени - с жестким распорядком всех затрат - были рабочие статуты, действовавшие в странах-пионерах первоначального накопления с XIV по XIX век. В XVIII в. рабочие статуты, составлявшиеся чиновниками, дополнили графики рабочего времени, создававшиеся предпринимателями58. В России распространителями учетного и подотчетного времени стали армейцы - прорабы больших и малых строек подхлестываемой войной модернизации Петра. Незаметно для участников этой гонки в ее недра просачивались передовые элементы организации труда. А в наиболее застойных сегментах общества в известном смысле заблаговременно подготавливался резерв индустриального общества.

Пересечение путей селянина и военного либо по маршрутам движения и местам дислокации армии, либо на строительных площадках и корабельных верфях имело далеко идущие последствия. Разнесенное по своим клеткам-общинам, крестьянство здесь впервые переходило границы привычных отношений с привычным набором местных контрагентов (помещика, управляющего, приказчика, попа). Втягиваясь в коммуникации, настоятельно требовавших принятия роли "другого", оно овладевало механикой отношений поверх социальных барьеров. По тонкому наблюдению мексиканского философа XX в., Л. Сеа, "человек, встретивший другого человека, нуждается в нем для того, чтобы осознать свое собственное существование, так же, как тот другой, осознает и делает осознанным существование первого"59. Именно такой опыт и позволяет разным социальным персонажам вступать в диалог друг с другом и выстраивать отношения, основанные на взаимопонимании и сопереживании. По словам французского специалиста по сельской социологии, А. Мендра, навык подобного общения не знаком традиционному крестьянскому сообществу: для того, чтобы поддерживать отношения там, где о другом все наперед известно, вовсе не обязательно ставить себя на его место. Наоборот, в индустриальных обществах с множеством свойственных им ролей без этой практики было не обойтись60. Итак, в русском крестьянском быту доиндустриальной эпохи намечалась боковая ветвь социализации, отклонявшаяся от накатанных схем общества - гемайншафта. В этом плане армейскую машину на местах можно сравнить с разрыхлителем наиболее жестких и непроницаемых из локальных структур. Таким образом, еще до этого, партикуляризм местных сообществ (так называемых изолятов - по терминологии социологов) был взломан нарождением всероссийского рынка, индустриализацией первой волны и целенаправленной политикой власти, подготовительная работа была уже проделана военно-гражданским симбиозом, заложенным Петром I.

Пожалуй, в этой плоскости следует искать разгадку парадоксальной коммерциализации российского крестьянства в XVIII - первой половине XIX в., протекавшей на фоне ужесточения крепостного права, сохранения сословной парадигмы общества, замедленной урбанизации. Так, скажем, в 1722 - 1785 гг. сложилась и активно заявила о себе такая сословная группа, как "торгующие крестьяне", занимавшиеся доходной коммерцией, хотя и без закрепления в городе. Непрерывно, несмотря на трудные условия перехода в сословия мещан и купцов, рос поток переселенцев из деревни в город: в 1719 - 1744 гг. он составлял - 2 тыс. человек, в 1782 - 1811 гг. - 25 тыс., в 1816 - 1842 гг. - уже 450 тыс. человек. Показательна и другая тенденция: неуклонное увеличение доли деревни по отношению к доле города в сосредоточении промышленных предприятий и рабочей силы в XVIII века61.

Крестьянское предпринимательство в стране с крепостным правом неизменно удивляло иностранных наблюдателей - от путешественников до исследователей. По компетентному мнению мастера сравнительно-исторического изучения Ф. Броделя, " кишевшие в мелкой и средней торговле крестьяне характеризовали некую весьма своеобразную атмосферу крепостничества в России. Счастливый или несчастный, но класс крепостных не был замкнут в деревенской самодостаточности"62. По-видимому, традиционное объяснение данного феномена - ростом денежной феодальной ренты, государственных податей в XVIII в. (в частности, подушной подати), вынужденной активизацией неземледельческих промыслов крепких крестьянских хозяйств при нивелирующих установках передельной общины в сельском хозяйстве, влиянием дворянского предпринимательства - недостаточно. Перечисленные факторы указывают скорее на возможную экономическую мотивацию крестьянских миграций и коммерческих занятий, однако, не проливают свет на ту внутреннюю предрасположенность к ним, без которой желаемое не могло превратиться в действительное.

Не пытаясь свести весь многосложный процесс крестьянского предпринимательства к единственной причине военно-гражданского симбиоза, все же попробуем уточнить ее вес, смоделировав ситуацию от "обратного". Такая возможность открывается из сравнения с польским крестьянством XVIII - начала XIX века. Не зараженного никакими особыми предубеждениями иностранца неизменно изумляла его погруженность в блокадное существование: из всех социальных персонажей, кроме себе подобных, польский крестьянин знал лишь своего пана и не имел понятия о государстве63. Княгиня Е. Р. Дашкова, получившая от Екатерины II богатые имения опального графа Огинского, застала в них сонное царство убогих поселян. На фоне ее великорусских крепостных, которые даже из далеких новгородских сел умудрялись возить на московскую ярмарку изделия собственного производства, польские шокировали своим растительным существованием64. Эта же неповоротливость польского крестьянина дала о себе знать на этапе перехода к капиталистическим отношениям: в этом процессе задавали тон королевские и крупные мещанские мануфактуры, помещичьи фольварки, а польский крестьянин (кстати, освобожденный от крепостной зависимости в 1807 г., на полстолетия раньше русского) плелся в хвосте65. Жалкое положение польского крестьянства бросалось в глаза и русскому офицерству, прошедшему вместе с армией через территорию герцогства Варшавского на обратном пути из заграничного похода66.

Точно также в среде польских крестьян идея государства постепенно обесценивалась. Напротив, в русском крестьянстве, во многом благодаря той же армии она неуклонно поднималась в своем значении. Армия, наиболее подвижная и связанная с государственным аппаратом российская организация, отчасти подменяла собой еще не существовавшие средства массовой коммуникации. Подобно странствующим проповедникам, коммивояжерам и бродячим артистам, военные, которые несли на подошвах своих сапог пыль дальних странствий, утоляли информационный голод местного населения. Они же служили его приобщению к государственной политике, которая порождала массу легенд и противоречивых толков. Нередко поставлявшая материал для репрессивно-карательных органов по линии печально знаменитого "государева слова и дела"67, подобная форма политизации все же неуклонно подтачивала отчужденность социальных низов от той жизни, которая кипела за географическими границами их локальных мирков. Похожий механизм беспроволочного телеграфа, стягивающего по ходу движения военных отрядов оторванные друг от друга районы в единое информационное поле, хорошо описан солдатом первой мировой войны - французским историком Марком Блоком. По его словам, "на военных картах, чуть позади соединяющих черточек, указывающих передовые позиции, можно нанести сплошь заштрихованную полосу - зону формирования легенд"68. И если для большинства европейских стран нового времени армейцы как посредники в информационном обмене регионов все же были знамением военного времени, то для России - длительным, если не постоянным явлением. Разумеется, в таких несовершенных линиях передач возникали шумы и помехи. Тем не менее они служили освоению значительного массива фактов, отфильтрованных задачами государственного строительства, экономической модернизации, осознания страной своего нового геополитического статуса. В этом плане военнослужащий был сродни миссионеру, открывающему новые горизонты перед отсталыми этносами. Идея государственного интереса в ее военной подаче, глубоко усвоенная крестьянским сознанием, дает ключ к пониманию массового отношения к российским войнам, в частности, дружного отпора, оказывавшемуся интервентам на территории России.

Подведем некоторые итоги. Отсутствие слоев гражданского населения, способных предоставить сознательную и сплоченную поддержку реформаторским начинаниям Петра I, было удачно восполнено созданием регулярной армии. Организация воинской службы, адекватная задачам модернизации, и дисциплинарный порядок, гарантирующий четкое исполнение приказов власти, с естественной необходимостью делали армию главным локомотивом преобразовательного процесса. Преобразовательные ее функции в отношении социального пространства неуклонно расширялись. Втягивание широких масс населения в зону влияния военной машины нарушало вековую непроницаемость и неподвижность социальных структур в сельских конгломератах, обусловливало их восприимчивость к инновациям и готовность к социальному партнерству. Таким образом, при активном участии военных агентов верховной власти в области гражданских отношений, хотя и с меньшей степенью выраженности, утверждались те же начала, которые действовали в самой военной организации.

Вышедшие из рук одних и тех же военных исполнителей реформы первой четверти XVIII в. отличались высокой степенью взаимной согласованности и увязки. "Все у Петра шло дружно и обличало одну сторону. Система была проведена повсюду", - такую оценку методологии реформ даст впоследствии С. М. Соловьев69. Достигнутая на этой основе координация перемен облегчала их вживление в ткань социальной жизни и обеспечивала преемственность в историческом времени.

Опыт российской модернизации, рассмотренный в сравнительно-исторической перспективе, выявляет формирующую роль военного строительства по отношению к сфере общегражданских отношений. В странах, где военные реформы проводились на старой военно-ленной основе, ограничивались частичными изменениями воинской службы и не затрагивали устоявшихся привилегий феодальной знати, наблюдалось прогрессирующее отпадение от нормативного порядка высшего сословия и дезинтеграция общества. Эти тенденции обусловили упадок Османской империи, открыв простор и для возрастающего давления на нее западных держав с конца XVIII века. По тем же причинам держава Моголов, основанная в XVI в. воинственным правителем Бухары Бабуром, постепенно погружалась в застой, утрачивала способность к сплочению защитных сил перед лицом внешней угрозы, а в 1761 г. была вынуждена признать свою капитуляцию в борьбе с английской Ост-Индийской компанией. Военная реформа Лавуа и Людовика XVI в более передовой Франции, хотя и вывела ее в разряд сильной военной державы, из-за серьезных перекосов в распределении воинских обязанностей между стратами усилила конфликтность в ее социальном развитии.

Привлечение к исполнению воинского долга на общих основаниях - социальных низов через рекрутскую повинность и дворянства через поголовную мобилизацию - позволило в России осуществить прорыв в деле государственной обороны, одновременно дав толчок оформлению консолидационных механизмов в обществе.

Примечания

1. KEEP J.L.H. Soldiers of the Tsar Army and Society in Russia. 1462 - 1874. Oxford. 1985, p. 106 - 107.

2. АНИСИМОВ Е. В. Податная реформа Петра I. Введение подушной подати в России. 1719- 1728 гг. Л. 1982, с. 154.

3. РАБИНОВИЧ М. Д. Формирование регулярной русской армии накануне Северной войны. - Вопросы военной истории России. XVIII и первая половина XIX века. М. 1969, с. 223.

4. КЕРСНОВСКИЙ А. А. История русской армии в 4-х т. Т. 1. От Нарвы до Парижа. М. 1992, с. 51.

5. ПОСОШКОВ И. Т. Книга о скудости и богатстве и другие сочинения. М. 1951, с. 268.

6. ВОДАРСКИЙ Я. Е. Служилое дворянство в России в конце XVII - начале XVIII в. - Вопросы военной истории России, с. 234, 237.

7. БЕСКРОВНЫЙ Л. Г. Русская армия и флот в XVIII в. М. 1958, с. 68.

8. ИНДОВА Е. К вопросу о дворянской собственности в поздний феодальный период. - Дворянство и крепостной строй в России. XVI-XVIII вв. М. 1975, с. 277 - 278, 280.

9. РАБИНОВИЧ М. Д. Социальное происхождение и имущественное положение офицеров регулярной армии в конце Северной войны. - Россия в период реформ Петра I. М. 1973, с. 166, 170.

10. ПОДЪЯПОЛЬСКАЯ Е. П. К вопросу о формировании дворянской интеллигенции в первой четверти XVIII в. (по записным книжкам и "мемориям" Петра I). - Дворянство и крепостной строй России, с. 186 - 188.

11. KEEP J.L.H. Op. cit., p. 126.

12. ВОДАРСКИЙ Я. Е. Ук. соч., с. 237 - 238.

13. ТРОИЦКИЙ СМ. Русский абсолютизм и дворянство XVIII в. М. 1974, с. 43.

14. Российское законодательство X-XX вв. В 9-ти т. Т. 4. М. 1986, с. 62.

15. Там же, с. 346.

16. БРЮС П. Г. Из мемуаров. - БЕСПЯТЫХ Ю. Н. Петербург Петра I в иностранных описаниях. Л. 1991, с. 184.

17. ФОККЕРОДТ И. Г. Россия при Петре Великом. - Неистовый реформатор. М. 2000, с. 33- 34, 86.

18. ТРОИЦКИЙ СМ. Ук. соч., с. 104 - 118.

19. ЮЛЬ Ю. Записки датского посланника в России при Петре Великом. - Лавры Полтавы. М. 2001, с. 65, 91, 95, 152, 162.

20. Полное собрание законов (ПСЗ). Т. IV. N 2467.

21. ХРУСТАЛЕВ Е. Ю. БАТЬКОВСКИЙ А. М. БАЛЫЧЕВ С. Ю. Размер денежного довольствия офицера представляется предметом первостепенной важности. - Военно-исторический журнал. 1997. N 1, с. 5.

22. ПСЗ. Т. IV. N 2319.

23. ЮЛЬ Ю. Ук. соч., с 195; ПСЗ. Т. IV. N 2319; ХРУСТАЛЕВ Е. Ю. БАТЬКОВСКИЙ А. М. БАЛЫЧЕВ С. Ю. Ук. соч., с. 5.

24. ТРОИЦКИЙ СМ. Ук. соч., с. 43.

25. ХОК С. Л. Крепостное право и социальный контроль в России. Петровское, село Тамбовской губернии. М. 1993, с. 142 - 143, 146.

26. РАБИНОВИЧ М. Д. Социальное происхождение и имущественное положение офицеров, с. 170.

27. СМИРНОВ Ю. Н. Русская гвардия в XVIII веке. Куйбышев. 1989, с. 26.

28. ЮЛЬ Ю. Ук. соч., с. 210.

29. ДАШКОВА Е. Р. Записки. 1743 - 1810. Л. 1985, с. 127 - 128.

30. О повреждении нравов в России князя М. Щербатова и Путешествие А. Радищева. М. 1983, с. 80.

31. ПЛЕЙЕР О. А. О нынешнем состоянии государственного управления в Московии в 1710 году. - Лавры Полтавы, с. 398.

32. ЮЛЬ Ю. Ук. соч., с. 57, 64, 315.

33. Выдержки из автобиографии Расмуса Эребо, касающиеся трех путешествий его в Россию. - Лавры Полтавы, с. 380.

34. УРЕДССОН С. Карл XII. - Царь Петр и король Карл. Два правителя и их народы. М. 1999, с. 36, 58.

35. АРТЕУС Г. Карл XII и его армия. - Там же, с. 166.

36. НЕПЛЮЕВ И. И. Записки. - Империя после Петра. 1725 - 1765. М. 1998, с. 420, 423.

37. Воспоминания И. И. Голикова об И. И. Неплюеве. - Империя после Петра, с. 448.

38. НАЩОКИН В. А. Записки. - Там же, с. 236.

39. ЮЛЬ Ю. Ук. соч., с. 179.

40. ПСЗ. Т. III. N 1540; ПСЗ. Т. V. N 2638.

41. Российское законодательство X-XX вв. Т. 4, с. 327 - 365.

42. ЮЛЬ Ю. Ук. соч., с. 73.

43. ПОРШНЕВ Б. Ф. Социальная психология и история. М. 1979, с. 95 - 96, 107 - 108.

44. О повреждении нравов в России князя М. Щербатова, с. 70 - 71.

45. Рассказы служившего в 1-м егерском полку полковника Михаила Петрова. - 1812 год. Воспоминания воинов русской армии. Из собрания Отдела письменных источников Государственного исторического музея. М. 1991, с. 117.

46. Граф Никита Петрович Панин. - Русская старина. 1873. Т. 8, с. 340.

47. ГОТЬЕ Ю. В. История областного управления в России от Петра I до Екатерины II. Т. 1. М. 1913, с. 36 - 37, 42, 134, 319.

48. БОГОСЛОВСКИЙ М. М. Областная реформа Петра Великого. Провинция 1719 - 1727 гг. М. 1902, с. 367.

49. БЕСКРОВНЫЙ Л. Г. Ук. соч., с. 308.

50. Российское законодательство X-XX вв. Т. 4, с. 204 - 206.

51. БЕСКРОВНЫЙ Л. Г. Ук. соч., с. 119.

52. Российское законодательство X-XX вв. Т. 4, с. 207.

53. ПОСОШКОВ И. Т. Ук. соч., с. 44 - 45.

54. Российское законодательство X-XX вв. Т. 4, с. 206 - 207.

55. БОГОСЛОВСКИЙ М. М. Ук. соч., с. 368, 370.

56. ГОТЬЕ Ю. В. Ук. соч., с. 37.

57. АНИСИМОВ Е. В. Юный град Петербург времен Петра Великого. СПб. 2003, с. 97.

58. САВЕЛЬЕВА И. М., ПОЛЕТАЕВ А. В. История и время. В поисках утраченного. М. 1997, с. 561.

59. СЕА Л. Философия американской истории. Судьбы Латинской Америки. М. 1984, с. 82.

60. МЕНДРА А. Основы социологии. М. 2000, с. 69 - 70.

61. МИРОНОВ Б. Н. Социальная история России. Т. 1. СПб. 1999, с. 131, 137, 311.

62. БРОДЕЛЬ Ф. Время мира. Материальная цивилизация, экономика и капитализм. XV - XVIII вв. Т. 3. М. 1992, с. 463.

63. Там же, с. 40.

64. ДАШКОВА Е. Р. Ук. соч., с. 136.

65. ОБУШЕНКОВА Л. А. Королевство Польское в 1815 - 1830 гг. М. 1979, с. 47, 61, 126.

66. Дневник Александра Чичерина. 1812 - 1813. М. 1966, с. 105, 108.

67. СЕМЕВСКИЙ М. И. Слово и дело. 1700 - 1725. СПб. 1884, с. 11 - 12, 48 - 51.

68. БЛОК М. Апология истории, или Ремесло историка. М. 1973, с. 61.

69. СОЛОВЬЕВ С. М. Публичные чтения о Петре Великом. М. 1984, с. 174.




Отзыв пользователя

Нет отзывов для отображения.


  • Категории

  • Файлы

  • Записи в блогах

  • Похожие публикации

    • Кирасиры, конные аркебузиры, карабины и прочие
      Автор: hoplit
      George Monck. Observations upon Military and Political Affairs. Издание 1796 года. Первое было в 1671-м, книга написана в 1644-6 гг.
      "Тот самый" Монк.

       
      Giorgio Basta. Il gouerno della caualleria leggiera. 1612.
      Giorgio Basta. Il mastro di campo. 1606.

       
      Sir James Turner. Pallas armata, Military essayes of the ancient Grecian, Roman, and modern art of war written in the years 1670 and 1671. 1683. Оглавление.
      Lodovico Melzo. Regole militari sopra il governo e servitio particolare della cavalleria. 1611
    • Психология допроса военнопленных
      Автор: Сергий
      Не буду давать никаких своих оценок.
      Сохраню для истории.
      Вот такая книга была издана в 2013 году Украинской военно-медицинской академией.
      Автор - этнический русский, уроженец Томска, "негражданин" Латвии (есть в Латвии такой документ в зеленой обложке - "паспорт негражданина") - Сыропятов Олег Геннадьевич
      доктор медицинских наук, профессор, врач-психиатр, психотерапевт высшей категории.
      1997 (сентябрь) по июнь 2016 года - профессор кафедры военной терапии (по курсам психиатрии и психотерапии) Военно-медицинского института Украинской военно-медицинской академии.
      О. Г. Сыропятов
      Психология допроса военнопленных
      2013
      книга доступна в сети (ссылку не прикрепляю)
      цитата:
      "Согласно определению пыток, существование цели является существенным для юридической квалификации. Другими словами, если нет конкретной цели, то такие действия трудно квалифицировать как пытки".

    • "Примитивная война".
      Автор: hoplit
      Небольшая подборка литературы по "примитивному" военному делу.
       
      - Prehistoric Warfare and Violence. Quantitative and Qualitative Approaches. 2018
      - Multidisciplinary Approaches to the Study of Stone Age Weaponry. Edited by Eric Delson, Eric J. Sargis. 2016
      - Л. Б. Вишняцкий. Вооруженное насилие в палеолите.
      - J. Christensen. Warfare in the European Neolithic.
      - Detlef Gronenborn. Climate Change and Socio-Political Crises: Some Cases from Neolithic Central Europe.
      - William A. Parkinson and Paul R. Duffy. Fortifications and Enclosures in European Prehistory: A Cross-Cultural Perspective.
      - Clare, L., Rohling, E.J., Weninger, B. and Hilpert, J. Warfare in Late Neolithic\Early Chalcolithic Pisidia, southwestern Turkey. Climate induced social unrest in the late 7th millennium calBC.
      - Першиц А.И., Семенов Ю.И., Шнирельман В.А. Война и мир в ранней истории человечества.
      - Алексеев А.Н., Жирков Э.К., Степанов А.Д., Шараборин А.К., Алексеева Л.Л. Погребение ымыяхтахского воина в местности Кёрдюген.
      -  José María Gómez, Miguel Verdú, Adela González-Megías & Marcos Méndez. The phylogenetic roots of human lethal violence // Nature 538, 233–237
      - Sticks, Stones, and Broken Bones: Neolithic Violence in a European Perspective. 2012
       
       
      - Иванчик А.И. Воины-псы. Мужские союзы и скифские вторжения в Переднюю Азию // Советская этнография, 1988, № 5
      - Иванчик А., Кулланда С.. Источниковедение дописьменной истории и ранние стадии социогенеза // Архаическое общество: узловые проблемы социологии развития. Сб. научных трудов. Вып. 1. М., 1991
      - Askold lvantchik. The Scythian ‘Rule Over Asia’: The Classıcal Tradition And the Historical Reality // Ancient Greeks West and East. 1999
      - А.Р. Чочиев. Очерки истории социальной культуры осетин. 1985 г.
      - Α.Κ. Нефёдкин. Тактика славян в VI в. (по свидетельствам ранневизантийских авторов).
      - Цыбикдоржиев Д.В. Мужской союз, дружина и гвардия у монголов: преемственность и конфликты.
      - Вдовченков E.B. Происхождение дружины и мужские союзы: сравнительно-исторический анализ и проблемы политогенеза в древних обществах.
      - Louise E. Sweet. Camel Raiding of North Arabian Bedouin: A Mechanism of Ecological Adaptation //  American Aiztlzropologist 67, 1965.
      - Peters E.L. Some Structural Aspects of the Feud among the Camel-Herding Bedouin of Cyrenaica // Africa: Journal of the International African Institute,  Vol. 37, No. 3 (Jul., 1967), pp. 261-282
       
       
      - Зуев А.С. О боевой тактике и военном менталитете коряков, чукчей и эскимосов.
      - Зуев А.С. Диалог культур на поле боя (о военном менталитете народов северо-востока Сибири в XVII–XVIII вв.).
      - О.А. Митько. Люди и оружие (воинская культура русских первопроходцев и коренного населения Сибири в эпоху позднего средневековья).
      - К.Г. Карачаров, Д. И. Ражев. Обычай скальпирования на севере Западной Сибири в Средние века.
      - Нефёдкин А.К. Военное дело чукчей (середина XVII—начало XX в.).
      - Зуев А.С. Русско-аборигенные отношения на крайнем Северо-Востоке Сибири во второй половине  XVII – первой четверти  XVIII  вв.
      - Антропова В.В. Вопросы военной организации и военного дела у народов крайнего Северо-Востока Сибири.
      - Головнев А.В. Говорящие культуры. Традиции самодийцев и угров.
      - Laufer В. Chinese Clay Figures. Pt. I. Prolegomena on the History of Defensive Armor // Field Museum of Natural History Publication 177. Anthropological Series. Vol. 13. Chicago. 1914. № 2. P. 73-315.
      - Нефедкин А.К. Защитное вооружение тунгусов в XVII – XVIII вв. [Tungus' armour] // Воинские традиции в археологическом контексте: от позднего латена до позднего средневековья / Составитель И. Г. Бурцев. Тула: Государственный военно-исторический и природный музей-заповедник «Куликово поле», 2014. С. 221-225.
      - Нефедкин А.К. Колесницы и нарты: к проблеме реконструкции тактики // Археология Евразийских степей. 2020
       
       
      - N. W. Simmonds. Archery in South East Asia s the Pacific.
      - Inez de Beauclair. Fightings and Weapons of the Yami of Botel Tobago.
      - Adria Holmes Katz. Corselets of Fiber: Robert Louis Stevenson's Gilbertese Armor.
      - Laura Lee Junker. Warrior burials and the nature of warfare in prehispanic Philippine chiefdoms..
      - Andrew P. Vayda. War in Ecological Perspective: Persistence, Change, and Adaptive Processes in Three Oceanian Societies. 1976
      - D. U. Urlich. The Introduction and Diffusion of Firearms in New Zealand 1800-1840..
      - Alphonse Riesenfeld. Rattan Cuirasses and Gourd Penis-Cases in New Guinea.
      - W. Lloyd Warner. Murngin Warfare.
      - E. W. Gudger. Helmets from Skins of the Porcupine-Fish.
      - K. R. Howe. Firearms and Indigenous Warfare: a Case Study.
      - Paul  D'Arcy. Firearms on Malaita, 1870-1900. 
      - William Churchill. Club Types of Nuclear Polynesia.
      - Henry Reynolds. Forgotten war. 2013
      - Henry Reynolds. The Other Side of the Frontier. Aboriginal Resistance to the European Invasion of Australia. 1981
      - John Connor. Australian Frontier Wars, 1788-1838. 2002
      -  Ronald M. Berndt. Warfare in the New Guinea Highlands.
      - Pamela J. Stewart and Andrew Strathern. Feasting on My Enemy: Images of Violence and Change in the New Guinea Highlands.
      - Thomas M. Kiefer. Modes of Social Action in Armed Combat: Affect, Tradition and Reason in Tausug Private Warfare // Man New Series, Vol. 5, No. 4 (Dec., 1970), pp. 586-596
      - Thomas M. Kiefer. Reciprocity and Revenge in the Philippines: Some Preliminary Remarks about the Tausug of Jolo // Philippine Sociological Review. Vol. 16, No. 3/4 (JULY-OCTOBER, 1968), pp. 124-131
      - Thomas M. Kiefer. Parrang Sabbil: Ritual suicide among the Tausug of Jolo // Bijdragen tot de Taal-, Land- en Volkenkunde. Deel 129, 1ste Afl., ANTHROPOLOGICA XV (1973), pp. 108-123
      - Thomas M. Kiefer. Institutionalized Friendship and Warfare among the Tausug of Jolo // Ethnology. Vol. 7, No. 3 (Jul., 1968), pp. 225-244
      - Thomas M. Kiefer. Power, Politics and Guns in Jolo: The Influence of Modern Weapons on Tao-Sug Legal and Economic Institutions // Philippine Sociological Review. Vol. 15, No. 1/2, Proceedings of the Fifth Visayas-Mindanao Convention: Philippine Sociological Society May 1-2, 1967 (JANUARY-APRIL, 1967), pp. 21-29
      - Armando L. Tan. Shame, Reciprocity and Revenge: Some Reflections on the Ideological Basis of Tausug Conflict // Philippine Quarterly of Culture and Society. Vol. 9, No. 4 (December 1981), pp. 294-300.
      - Karl G. Heider, Robert Gardner. Gardens of War: Life and Death in the New Guinea Stone Age. 1968.
      - Karl G. Heider. Grand Valley Dani: Peaceful Warriors. 1979 Тут
      - Mervyn Meggitt. Bloodis Their Argument: Warfare among the Mae Enga Tribesmen of the New Guinea Highlands. 1977 Тут
      - Klaus-Friedrich Koch. War and peace in Jalémó: the management of conflict in highland New Guinea. 1974 Тут
      - P. D'Arcy. Maori and Muskets from a Pan-Polynesian Perspective // The New Zealand journal of history 34(1):117-132. April 2000. 
      - Andrew P. Vayda. Maoris and Muskets in New Zealand: Disruption of a War System // Political Science Quarterly. Vol. 85, No. 4 (Dec., 1970), pp. 560-584
      - D. U. Urlich. The Introduction and Diffusion of Firearms in New Zealand 1800–1840 // The Journal of the Polynesian Society. Vol. 79, No. 4 (DECEMBER 1970), pp. 399-41
      - Barry Craig. Material culture of the upper Sepik‪ // Journal de la Société des Océanistes 2018/1 (n° 146), pages 189 à 201
      - Paul B. Rosco. Warfare, Terrain, and Political Expansion // Human Ecology. Vol. 20, No. 1 (Mar., 1992), pp. 1-20
      - Anne-Marie Pétrequin and Pierre Pétrequin. Flèches de chasse, flèches de guerre: Le cas des Danis d'Irian Jaya (Indonésie) // Anne-Marie Pétrequin and Pierre Pétrequin. Bulletin de la Société préhistorique française. T. 87, No. 10/12, Spécial bilan de l'année de l'archéologie (1990), pp. 484-511
      - Warfare // Douglas L. Oliver. Ancient Tahitian Society. 1974
      - Bard Rydland Aaberge. Aboriginal Rainforest Shields of North Queensland [unpublished manuscript]. 2009
      - Leonard Y. Andaya. Nature of War and Peace among the Bugis–Makassar People // South East Asia Research. Volume 12, 2004 - Issue 1
      - Forts and Fortification in Wallacea: Archaeological and Ethnohistoric Investigations. Terra Australis. 2020
      - Roscoe, P. Social Signaling and the Organization of Small-Scale Society: The Case of Contact-Era New Guinea // Journal of Archaeological Method and Theory, 16(2), 69–116. (2009)
      - David M. Hayano. Marriage, Alliance and Warfare: the Tauna Awa of New Guinea. 1972
      - David M. Hayano. Marriage, alliance, and warfare: a view from the New Guinea Highlands // American Ethnologist. Vol. 1, No. 2 (May, 1974)
      - Paula Brown. Conflict in the New Guinea Highlands // The Journal of Conflict Resolution. Vol. 26, No. 3 (Sep., 1982)
      - Aaron Podolefsky. Contemporary Warfare in the New Guinea Highlands // Ethnology. Vol. 23, No. 2 (Apr., 1984)
      - Fredrik Barth. Tribes and Intertribal Relations in the Fly Headwaters // Oceania, Vol. XLI, No. 3, March, 1971
      - Bruce M. Knauft. Melanesian Warfare: A Theoretical History // Oceania. Vol. 60, No. 4, Special 60th Anniversary Issue (Jun., 1990)
       
       
      - Keith F. Otterbein. Higi Armed Combat.
      - Keith F. Otterbein. The Evolution of Zulu Warfare.
      - Myron J. Echenberg. Late nineteenth-century military technology in Upper Volta // The Journal of African History, 12, pp 241-254. 1971.
      - E. E. Evans-Pritchard. Zande Warfare // Anthropos, Bd. 52, H. 1./2. (1957), pp. 239-262
      - Julian Cobbing. The Evolution of Ndebele Amabutho // The Journal of African History. Vol. 15, No. 4 (1974), pp. 607-631
       
       
      - Elizabeth Arkush and Charles Stanish. Interpreting Conflict in the Ancient Andes: Implications for the Archaeology of Warfare.
      - Elizabeth Arkush. War, Chronology, and Causality in the Titicaca Basin.
      - R.B. Ferguson. Blood of the Leviathan: Western Contact and Warfare in Amazonia.
      - J. Lizot. Population, Resources and Warfare Among the Yanomami.
      - Bruce Albert. On Yanomami Warfare: Rejoinder.
      - R. Brian Ferguson. Game Wars? Ecology and Conflict in Amazonia. 
      - R. Brian Ferguson. Ecological Consequences of Amazonian Warfare.
      - Marvin Harris. Animal Capture and Yanomamo Warfare: Retrospect and New Evidence.
       
       
      - Lydia T. Black. Warriors of Kodiak: Military Traditions of Kodiak Islanders.
      - Herbert D. G. Maschner and Katherine L. Reedy-Maschner. Raid, Retreat, Defend (Repeat): The Archaeology and Ethnohistory of Warfare on the North Pacific Rim.
      - Bruce Graham Trigger. Trade and Tribal Warfare on the St. Lawrence in the Sixteenth Century.
      - T. M. Hamilton. The Eskimo Bow and the Asiatic Composite.
      - Owen K. Mason. The Contest between the Ipiutak, Old Bering Sea, and Birnirk Polities and the Origin of Whaling during the First Millennium A.D. along Bering Strait.
      - Caroline Funk. The Bow and Arrow War Days on the Yukon-Kuskokwim Delta of Alaska.
      - Herbert Maschner, Owen K Mason. The Bow and Arrow in Northern North America. 
      - Nathan S. Lowrey. An Ethnoarchaeological Inquiry into the Functional Relationship between Projectile Point and Armor Technologies of the Northwest Coast.
      - F. A. Golder. Primitive Warfare among the Natives of Western Alaska. 
      - Donald Mitchell. Predatory Warfare, Social Status, and the North Pacific Slave Trade. 
      - H. Kory Cooper and Gabriel J. Bowen. Metal Armor from St. Lawrence Island. 
      - Katherine L. Reedy-Maschner and Herbert D. G. Maschner. Marauding Middlemen: Western Expansion and Violent Conflict in the Subarctic.
      - Madonna L. Moss and Jon M. Erlandson. Forts, Refuge Rocks, and Defensive Sites: The Antiquity of Warfare along the North Pacific Coast of North America.
      - Owen K. Mason. Flight from the Bering Strait: Did Siberian Punuk/Thule Military Cadres Conquer Northwest Alaska?
      - Joan B. Townsend. Firearms against Native Arms: A Study in Comparative Efficiencies with an Alaskan Example. 
      - Jerry Melbye and Scott I. Fairgrieve. A Massacre and Possible Cannibalism in the Canadian Arctic: New Evidence from the Saunaktuk Site (NgTn-1).
      - McClelland A.V. The Evolution of Tlingit Daggers // Sharing Our Knowledge. The Tlingit and Their Coastal Neighbors. 2015
       
       
      - Фрэнк Секой. Военные навыки индейцев Великих Равнин.
      - Hoig, Stan. Tribal Wars of the Southern Plains.
      - D. E. Worcester. Spanish Horses among the Plains Tribes.
      - Daniel J. Gelo and Lawrence T. Jones III. Photographic Evidence for Southern Plains Armor.
      - Heinz W. Pyszczyk. Historic Period Metal Projectile Points and Arrows, Alberta, Canada: A Theory for Aboriginal Arrow Design on the Great Plains.
      - Waldo R. Wedel. Chain mail in plains archeology.
      - Mavis Greer and John Greer. Armored Horses in Northwestern Plains Rock Art.
      - James D. Keyser, Mavis Greer and John Greer. Arminto Petroglyphs: Rock Art Damage Assessment and Management Considerations in Central Wyoming.
      - Mavis Greer and John Greer. Armored
 Horses 
in 
the 
Musselshell
 Rock 
Art
 of Central
 Montana.
      - Thomas Frank Schilz and Donald E. Worcester. The Spread of Firearms among the Indian Tribes on the Northern Frontier of New Spain.
      - Стукалин Ю. Военное дело индейцев Дикого Запада. Энциклопедия.
      - James D. Keyser and Michael A. Klassen. Plains Indian rock art.
       
       
      - D. Bruce Dickson. The Yanomamo of the Mississippi Valley? Some Reflections on Larson (1972), Gibson (1974), and Mississippian Period Warfare in the Southeastern United States.
      - Steve A. Tomka. The Adoption of the Bow and Arrow: A Model Based on Experimental Performance Characteristics.
      - Wayne William Van Horne. The Warclub: Weapon and symbol in Southeastern Indian Societies.
      - Hutchings, W. Karl and Lorenz W. Brucher. Spearthrower performance: ethnographic and  experimental research.
      - Douglas J Kennett , Patricia M Lambert, John R Johnson, Brendan J Culleton. Sociopolitical Effects of Bow and Arrow Technology in Prehistoric Coastal California.
      - The Ethics of Anthropology and Amerindian Research Reporting on Environmental Degradation and Warfare. Editors Richard J. Chacon, Rubén G. Mendoza.
      - Walter Hough. Primitive American Armor. Тут, тут и тут.
      - George R. Milner. Nineteenth-Century Arrow Wounds and Perceptions of Prehistoric Warfare.
      - Patricia M. Lambert. The Archaeology of War: A North American Perspective.
      - David E. Jonesэ Native North American Armor, Shields, and Fortifications.
      - Laubin, Reginald. Laubin, Gladys. American Indian Archery.
      - Karl T. Steinen. Ambushes, Raids, and Palisades: Mississippian Warfare in the Interior Southeast.
      - Jon L. Gibson. Aboriginal Warfare in the Protohistoric Southeast: An Alternative Perspective. 
      - Barbara A. Purdy. Weapons, Strategies, and Tactics of the Europeans and the Indians in Sixteenth- and Seventeenth-Century Florida.
      - Charles Hudson. A Spanish-Coosa Alliance in Sixteenth-Century North Georgia.
      - Keith F. Otterbein. Why the Iroquois Won: An Analysis of Iroquois Military Tactics.
      - George R. Milner. Warfare in Prehistoric and Early Historic Eastern North America // Journal of Archaeological Research, Vol. 7, No. 2 (June 1999), pp. 105-151
      - George R. Milner, Eve Anderson and Virginia G. Smith. Warfare in Late Prehistoric West-Central Illinois // American Antiquity. Vol. 56, No. 4 (Oct., 1991), pp. 581-603
      - Daniel K. Richter. War and Culture: The Iroquois Experience. 
      - Jeffrey P. Blick. The Iroquois practice of genocidal warfare (1534‐1787).
      - Michael S. Nassaney and Kendra Pyle. The Adoption of the Bow and Arrow in Eastern North America: A View from Central Arkansas.
      - J. Ned Woodall. Mississippian Expansion on the Eastern Frontier: One Strategy in the North Carolina Piedmont.
      - Roger Carpenter. Making War More Lethal: Iroquois vs. Huron in the Great Lakes Region, 1609 to 1650.
      - Craig S. Keener. An Ethnohistorical Analysis of Iroquois Assault Tactics Used against Fortified Settlements of the Northeast in the Seventeenth Century.
      - Leroy V. Eid. A Kind of : Running Fight: Indian Battlefield Tactics in the Late Eighteenth Century.
      - Keith F. Otterbein. Huron vs. Iroquois: A Case Study in Inter-Tribal Warfare.
      - Jennifer Birch. Coalescence and Conflict in Iroquoian Ontario // Archaeological Review from Cambridge - 25.1 - 2010
      - William J. Hunt, Jr. Ethnicity and Firearms in the Upper Missouri Bison-Robe Trade: An Examination of Weapon Preference and Utilization at Fort Union Trading Post N.H.S., North Dakota.
      - Patrick M. Malone. Changing Military Technology Among the Indians of Southern New England, 1600-1677.
      - David H. Dye. War Paths, Peace Paths An Archaeology of Cooperation and Conflict in Native Eastern North America.
      - Wayne Van Horne. Warfare in Mississippian Chiefdoms.
      - Wayne E. Lee. The Military Revolution of Native North America: Firearms, Forts, and Polities // Empires and indigenes: intercultural alliance, imperial expansion, and warfare in the early modern world. Edited by Wayne E. Lee. 2011
      - Steven LeBlanc. Prehistoric Warfare in the American Southwest. 1999.
      - Keith F. Otterbein. A History of Research on Warfare in Anthropology // American Anthropologist. Vol. 101, No. 4 (Dec., 1999), pp. 794-805
      - Lee, Wayne. Fortify, Fight, or Flee: Tuscarora and Cherokee Defensive Warfare and Military Culture Adaptation // The Journal of Military History, Volume 68, Number 3, July 2004, pp. 713-770
      - Wayne E. Lee. Peace Chiefs and Blood Revenge: Patterns of Restraint in Native American Warfare, 1500-1800 // The Journal of Military History. Vol. 71, No. 3 (Jul., 2007), pp. 701-741
       
      - Weapons, Weaponry and Man: In Memoriam Vytautas Kazakevičius (Archaeologia Baltica, Vol. 8). 2007
      - The Horse and Man in European Antiquity: Worldview, Burial Rites, and Military and Everyday Life (Archaeologia Baltica, Vol. 11). 2009
      - The Taking and Displaying of Human Body Parts as Trophies by Amerindians. 2007
      - The Ethics of Anthropology and Amerindian Research. Reporting on Environmental Degradation and Warfare. 2012
      - Empires and Indigenes: Intercultural Alliance, Imperial Expansion, and Warfare in the Early Modern World. 2011
      - A. Gat. War in Human Civilization.
      - Keith F. Otterbein. Killing of Captured Enemies: A Cross‐cultural Study.
      - Azar Gat. The Causes and Origins of "Primitive Warfare": Reply to Ferguson.
      - Azar Gat. The Pattern of Fighting in Simple, Small-Scale, Prestate Societies.
      - Lawrence H. Keeley. War Before Civilization: the Myth of the Peaceful Savage.
      - Keith F. Otterbein. Warfare and Its Relationship to the Origins of Agriculture.
      - Jonathan Haas. Warfare and the Evolution of Culture.
      - М. Дэйви. Эволюция войн.
      - War in the Tribal Zone. Expanding States and Indigenous Warfare. Edited by R. Brian Ferguson and Neil L. Whitehead.
      - The Ending of Tribal Wars: Configurations and Processes of Pacification. 2021 Тут
      - I.J.N. Thorpe. Anthropology, Archaeology, and the Origin of Warfare.
      - Антропология насилия. Новосибирск. 2010.
      - Jean Guilaine and Jean Zammit. The origins of war: violence in prehistory. 2005. Французское издание было в 2001 году - le Sentier de la Guerre: Visages de la violence préhistorique.
      - Warfare in Bronze Age Society. 2018
      - Ian Armit. Headhunting and the Body in Iron Age Europe. 2012
      - The Cambridge World History of Violence. Vol. I-IV. 2020

    • Мусульманские армии Средних веков
      Автор: hoplit
      Maged S. A. Mikhail. Notes on the "Ahl al-Dīwān": The Arab-Egyptian Army of the Seventh through the Ninth Centuries C.E. // Journal of the American Oriental Society,  Vol. 128, No. 2 (Apr. - Jun., 2008), pp. 273-284
      David Ayalon. Studies on the Structure of the Mamluk Army // Bulletin of the School of Oriental and African Studies, University of London
      David Ayalon. Aspects of the Mamlūk Phenomenon // Journal of the History and Culture of the Middle East
      Bethany J. Walker. Militarization to Nomadization: The Middle and Late Islamic Periods // Near Eastern Archaeology,  Vol. 62, No. 4 (Dec., 1999), pp. 202-232
      David Ayalon. The Mamlūks of the Seljuks: Islam's Military Might at the Crossroads //  Journal of the Royal Asiatic Society, Third Series, Vol. 6, No. 3 (Nov., 1996), pp. 305-333
      David Ayalon. The Auxiliary Forces of the Mamluk Sultanate // Journal of the History and Culture of the Middle East. Volume 65, Issue 1 (Jan 1988)
      C. E. Bosworth. The Armies of the Ṣaffārids // Bulletin of the School of Oriental and African Studies, University of London,  Vol. 31, No. 3 (1968), pp. 534-554
      C. E. Bosworth. Military Organisation under the Būyids of Persia and Iraq // Oriens,  Vol. 18/19 (1965/1966), pp. 143-167
      C. E. Bosworth. The Army // The Ghaznavids. 1963
      R. Stephen Humphreys. The Emergence of the Mamluk Army //  Studia Islamica,  No. 45 (1977), pp. 67-99
      R. Stephen Humphreys. The Emergence of the Mamluk Army (Conclusion) // Studia Islamica,  No. 46 (1977), pp. 147-182
      Nicolle, D. The military technology of classical Islam. PhD Doctor of Philosophy. University of Edinburgh. 1982
      Nicolle D. Fighting for the Faith: the many fronts of Crusade and Jihad, 1000-1500 AD. 2007
      Nicolle David. Cresting on Arrows from the Citadel of Damascus // Bulletin d’études orientales, 2017/1 (n° 65), p. 247-286.
      David Nicolle. The Zangid bridge of Ǧazīrat ibn ʿUmar (ʿAyn Dīwār/Cizre): a New Look at the carved panel of an armoured horseman // Bulletin d’études orientales, LXII. 2014
      David Nicolle. The Iconography of a Military Elite: Military Figures on an Early Thirteenth-Century Candlestick. В трех частях. 2014-19
      Nicolle, D. The impact of the European couched lance on Muslim military tradition // Warriors and their weapons around the time of the crusades: relationships between Byzantium, the West, and the Islamic world. 2002
      Patricia Crone. The ‘Abbāsid Abnā’ and Sāsānid Cavalrymen // Journal of the Royal Asiatic Society of Great Britain & Ireland, 8 (1998)
      D.G. Tor. The Mamluks in the military of the pre-Seljuq Persianate dynasties // Iran,  Vol. 46 (2008), pp. 213-225 (!)
      D.G. Tor. Mamlūk Loyalty: Evidence from the Late Saljūq Period // Asiatische Studien 65,3. (2011)
      J. W. Jandora. Developments in Islamic Warfare: The Early Conquests // Studia Islamica,  No. 64 (1986), pp. 101-113
      John W. Jandora. The Battle of the Yarmuk: A Reconstruction // Journal of Asian History, 19 (1): 8–21. 1985
      Khalil ʿAthamina. Non-Arab Regiments and Private Militias during the Umayyād Period // Arabica, T. 45, Fasc. 3 (1998), pp. 347-378
      B.J. Beshir. Fatimid Military Organization // Der Islam. Volume 55, Issue 1, Pages 37–56
      Andrew C. S. Peacock. Nomadic Society and the Seljūq Campaigns in Caucasia // Iran & the Caucasus,  Vol. 9, No. 2 (2005), pp. 205-230
      Jere L. Bacharach. African Military Slaves in the Medieval Middle East: The Cases of Iraq (869-955) and Egypt (868-1171) //  International Journal of Middle East Studies,  Vol. 13, No. 4 (Nov., 1981), pp. 471-495
      Deborah Tor. Privatized Jihad and public order in the pre-Seljuq period: The role of the Mutatawwi‘a // Iranian Studies, 38:4, 555-573
      Гуринов Е.А. , Нечитайлов М.В. Фатимидская армия в крестовых походах 1096 - 1171 гг. // "Воин" (Новый) №10. 2010. Сс. 9-19
      Нечитайлов М.В. Мусульманское завоевание Испании. Армии мусульман // Крылов С.В., Нечитайлов М.В. Мусульманское завоевание Испании. Saarbrücken: LAMBERT Academic Publishing, 2015.
      Нечитайлов М.В., Гуринов Е.А. Армия Саладина (1171-1193 гг.) (1) // Воин № 15. 2011. Сс. 13-25. И часть два.
      Нечитайлов М.В. "День скорби и испытаний". Саладо, 30 октября 1340 г. // Воин №17-18. В двух частях.
      Нечитайлов М.В., Шестаков Е.В. Андалусские армии: от Амиридов до Альморавидов (1009-1090 гг.) (1) // Воин №12. 2010. 
      Kennedy, H.N. The Military Revolution and the Early Islamic State // Noble ideals and bloody realities. Warfare in the middle ages. P. 197-208. 2006.
      Kennedy, H.N. Military pay and the economy of the early Islamic state // Historical research LXXV (2002), pp. 155–69.
      Kennedy, H.N. The Financing of the Military in the Early Islamic State // The Byzantine and Early Islamic Near East. Vol. III, ed. A. Cameron (Princeton, Darwin 1995), pp. 361–78.
      H.A.R. Gibb. The Armies of Saladin // Studies on the Civilization of Islam. 1962
      David Neustadt. The Plague and Its Effects upon the Mamlûk Army // The Journal of the Royal Asiatic Society of Great Britain and Ireland. No. 1 (Apr., 1946), pp. 67-73
      Ulrich Haarmann. The Sons of Mamluks as Fief-holders in Late Medieval Egypt // Land tenure and social transformation in the Middle East. 1984
      H. Rabie. The Size and Value of the Iqta in Egypt 564-741 A.H./l 169-1341 A.D. // Studies in the Economic History of the Middle East: from the Rise of Islam to the Present Day. 1970
      Yaacov Lev. Infantry in Muslim armies during the Crusades // Logistics of warfare in the Age of the Crusades. 2002. Pp. 185-208
      Yaacov Lev. Army, Regime, and Society in Fatimid Egypt, 358-487/968-1094 // International Journal of Middle East Studies. Vol. 19, No. 3 (Aug., 1987), pp. 337-365
      E. Landau-Tasseron. Features of the Pre-Conquest Muslim Army in the Time of Mu ̨ammad // The Byzantine and Early Islamic near East. Vol. III: States, Resources and Armies. 1995. Pp. 299-336
      Shihad al-Sarraf. Mamluk Furusiyah Literature and its Antecedents // Mamluk Studies Review. vol. 8/4 (2004): 141–200.
      Rabei G. Khamisy Baybarsʼ Strategy of War against the Franks // Journal of Medieval Military History. Volume XVI. 2018
      Manzano Moreno. El asentamiento y la organización de los yund-s sirios en al-Andalus // Al-Qantara: Revista de estudios arabes, vol. XIV, fasc. 2 (1993), p. 327-359
      Amitai, Reuven. Foot Soldiers, Militiamen and Volunteers in the Early Mamluk Army // Texts, Documents and Artifacts: Islamic Studies in Honour of D.S. Richards. Leiden: Brill, 2003
      Reuven Amitai. The Resolution of the Mongol-Mamluk War // Mongols, Turks, and others : Eurasian nomads and the sedentary world. 2005
      Juergen Paul. The State and the military: the Samanid case // Papers on hater Asia, 26. 1994
      Harold W. Glidden. A Note on Early Arabian Military Organization // Journal of the American Oriental Society,  Vol. 56, No. 1 (Mar., 1936)
      Athamina, Khalil. Some administrative, military and socio-political aspects of early Muslim Egypt // War and society in the eastern Mediterranean, 7th-15th centuries. 1997
      Vincent Lagardère. Esquisse de l'organisation militaire des Murabitun, à l'époque de Yusuf b. Tasfin, 430 H/1039 à 500 H/1106 // Revue des mondes musulmans et de la Méditerranée. Année 1979.  №27 Тут
       
      Kennedy, Hugh. The Armies of the Caliphs: Military and Society in the Early Islamic State Warfare and History. 2001
      Blankinship, Khalid Yahya. The End of the Jihâd State: The Reign of Hisham Ibn Àbd Al-Malik and the Collapse of the Umayyads. 1994.
      D.G. Tor. Violent Order: Religious Warfare, Chivalry, and the 'Ayyar Phenomenon in the Medieval Islamic World. 2007
      Michael Bonner. Aristocratic Violence and Holy War. Studies in the Jihad and the Arab-Byzantine Frontier. 1996
      Patricia Crone. Slaves on Horses. The Evolution of the Islamic Polity. 1980
      Hamblin W. J. The Fatimid Army During the Early Crusades. 1985
      Daniel Pipes. Slave Soldiers and Islam: The Genesis of a Military System. 1981
      Yaacov Lev. State and society in Fatimid Egypt. 1991 Тут
      Abbès Zouache. Armées et combats en Syrie de 491/ 1098 à 569/ 1174 : analyse comparée des chroniques médiévales latines et arabes. 2008 Тут
      War, technology and society in the Middle East. 1975 Тут
       
      P.S. Большую часть работ Николя в список вносить не стал - его и так все знают. Пишет хорошо, читать все. Часто пространные главы про армиям мусульманского Леванта есть в литературе по Крестовым походам. Хоть в R.C. Smail. Crusading Warfare 1097-1193, хоть в Steven Tibble. The Crusader Armies: 1099-1187 (!)...
    • Военная мысль конца 19 - начала 20 века.
      Автор: hoplit
      Военная мысль конца 19 - начала 20 века. 
      Статьи. Пехота.
      - Chad R. Gaudet. Baptisms of Fire: How Training, Equipment, and Ideas about the Nation Shaped the British, French, and German Soldiers' Experiences of War in 1914.. 2009.
      - Joseph C. Arnold. French Tactical Doctrine 1870-1914 // Military Affairs,  Vol. 42, No. 2 (Apr., 1978), pp. 61-67.
      - Steven Jackman. Shoulder to Shoulder: Close Control and “Old Prussian Drill” in German Offensive Infantry Tactics, 1871–1914 // The Journal of Military History, Volume 68, Number 1, January 2004, pp. 73-104.
      - Jonathan M. House. The Decisive Attack: A New Look at French Infantry Tactics on the Eve of World War I // Military Affairs,  Vol. 40, No. 4 (Dec., 1976), pp. 164-169.
      - Geoffrey Wawro. An "Army of Pigs": The Technical, Social, and Political Bases of Austrian Shock Tactics, 1859-
      1866 // The Journal of Military History,  Vol. 59, No. 3 (Jul., 1995), pp. 407-433.
      - T. H. E. Travers. The Offensive and the Problem of Innovation in British Military Thought 1870-1915 //  Journal of Contemporary History,  Vol. 13, No. 3 (Jul., 1978), pp. 531-553.
      - Spencer Jones, The Influence of the Boer War (1899–1902) on the Tactical Development of the Regular British Army 1902–1914. 2009.
      - John K. Mahon. Civil War Infantry Assault Tactics // Military Affairs,  Vol. 25, No. 2, Civil War Issue (Summer, 1961), pp. 57-68.
      - Thomas A. Bruno. Ignoring the Obvious: Combined Arms and Fire and Maneuver Tactics Prior to World War I. 2002.
      - О.Р. Кушнир. «Гуманные убийцы» (О взглядах начала XX века на поражающую способность винтовочных пуль) // Война и оружие. 2014.  Сс. 503-517.