Садомская Н. Н. Галисийцы

   (0 отзывов)

Saygo

Садомская Н. Н. Галисийцы // Вопросы истории. - 1971. - № 6. - С. 214-220.

Предки галисийцев гальеги (gallegos) с древности заселяли крайний северо-западный угол Пиренейского полуострова, открытый Атлантическому океану и Бискайскому заливу. На юге река Миньо отделяет Галисию от Португалии, на востоке соседка Галисии - горная Астурия. В отличие от других исторических областей Испании в Галисии численность населения падает. За десять лет, с 1955 г., она уменьшилась на 14781 и составила к 1965 г. 2619605 человек1. Отсталый аграрный край с преобладающим крестьянским населением (в сельской местности проживает 4/5 его жителей)2, слабой буржуазией и немногочисленным пролетариатом3, Галисия всегда заявляла о себе "тише", чем промышленные национальные области Испании Баскония и Каталония.

Еще Страбон4 в I в. н. э., описывая северные племена полуострова (галаиков, астуров, кантабров, васконов и др.), противопоставлял их отсталость и дикость цивилизованности иберов юга. Но даже крупнейший современный испанский этнограф Хулио Каро Бароха5 все еще выделяет север Пиренейского полуострова в особую этнографическую зону. Эти земли оказались изолированными от старинных средиземноморских влияний (финикияне, греки, карфагеняне), но зато более открытыми для центральноевропейских. Принято считать, что здесь лучше всего сохранились дороманские традиции народной племенной культуры. Однако внутри этого комплекса объединены разноязычные народы: португальцы, галисийцы, астурийцы, баски. Языки делят его на вполне самостоятельные этнографические ареалы. Границы галисийского языка на редкость точно совладают с границами исторической области Галисии. Отметим также, что внутри Галисии встречается единый тип крестьянского каменного дома, рудиментарных круглых построек "пальясо", свайных амбаров "оррео", двухколесных повозок типа арбы, народной одежды, сельскохозяйственных орудий.

В пережитках дохристианских верований Галисии больше аналогий с кельтскими и германскими культами, чем с иберийскими. В галисийском фольклоре самые сильные следы оставила лирика средневековых трубадуров. Он резко отличается от леоно-кастильского, в котором преобладает героический эпос (результат неучастия Галисии в военных действиях периода Реконкисты). Наибольшей живучестью и оригинальностью в настоящее время отличается в Галисии музыкальное народное творчество. Его мелодическое своеобразие сохранило в чистоте традиции средневековой лирической песни. Многие исследователи6 указывают на их сходство с песнями Бретани, Шотландии и Ирландии, объясняя это общими кельтскими традициями.

Самое древнее из дошедших до нас письменных свидетельств упоминает о племенах эстримниев7 на этой земле. Античные авторы пишут, что в первой половине I тысячелетия до н. э.8 сюда проникли кельты и задержались здесь дольше, чем в каком-либо ином районе Иберии. По-видимому, галаики, давшие название римской провинции "Галисия", образовались от смешения различных кельтских племен с местными эстримниями9. Римляне завоевали страну галаиков на век позднее (I в. н. э.), чем юг и центр полуострова. Романизация протекала здесь вяло и медленно. Однако и гальеги заговорили, наконец, на народной латыни; к V в., когда на полуостров двинулись германцы, гальеги были уже романизованным народом. Свевское королевство (417 - 585 гг.) - первое самостоятельное государство на их земле. Свевы принесли сюда германский язык, который оставил следы в современном галисийском в виде лексических и топонимических заимствований (например, названия поселений - Suegos, Suebos и т. д.). Именно в свевский период сформировалась основа современного галисийского языка с романским субстратом10. А в 585 г. Свевское королевство было поглощено вестготской державой, занимавшей тогда почти весь Пиренейский полуостров. В VIII в., когда Испанию завоевали арабы, в Галисию бежало множество вестготских рыцарей и духовенства, но в собственно галисийский этнос они внесли немного, оставшись изолированной аристократической прослойкой.

Арабы задержались здесь тоже недолго. Правда, в 716 г, они захватили Лиссабон, Коимбру, Порту, Брагу, Оренсе и Луго, но уже в 718 г., в обход Галисии, битва при Ковадонге открыла Реконкисту. Север страны стал средоточием христианского сопротивления маврам на несколько столетий. Реконкиста положила начало той двойственности государственного самосознания галисийцев, которая им присуща в значительной мере и теперь. С одной стороны, именно тогда стала определяться Галисия как самостоятельное государство, а галисийцы - как особая этническая общность; с другой - это стремившееся к обособлению королевство постоянно втягивалось в общеиспанские дела. Линия размежевания в старинных племенных границах особенно обозначилась тогда, когда в XII в. из Галисии выделилась в самостоятельное владение Португалия. Государственная граница по реке Миньо стала к XIV в. границей и языковой. Но до сих пор еще в этнографии Португалии и Галисии много общего. В тот период, когда весь полуостров был занят постоянными войнами, а на севере сохранялось относительное спокойствие, необычайно возросла роль галисийского языка. "Галисийско-португальская поэзия обладала в глазах всей Испании такой притягательной силой, что в Кастилии лирика родилась как иноземное растение, - писал известный филолог Менендес Пидаль. - В течение всего XIII в., кто бы то ни был - сеньор ли Камероса Диас, или сеньор Бискайи дон Лопес Диас де Аро, или позднее король Альфонс X и его современники Перо Гарсия Бургосский, либо Перо Амедо Севильский, - все они писали лирические стихи по-галисийоки"11.

Westfassade_der_Kathedrale.thumb.jpg.41b

Reyno_de_Galizia_de_Ojea.thumb.jpg.34fcd

Но Галисия стала в ту пору центром общеиспанского притяжения по другой причине. Здесь находилась главная святыня всего испано-христианского мира - храм "святого патрона" Испании Яго в Сант-Яго-де-Компостеле. Сюда, к великолепному романскому собору, строившемуся в течение нескольких столетий, стекались толпы паломников. Отсюда исходили идеологические импульсы, вдохновлявшие крестовые походы против мусульман. В период расцвета Сант-Яго Галисия могла оказаться во главе государственного объединения всех испанцев. Но этого не произошло, ибо не галисийцы, а кастильское рыцарство взяло на себя главную роль в Реконкисте, а отвоеванные у арабов земли заселялись свободными от крепостной зависимости крестьянами Кастилии, Леона и Астурии. В Галисии же в то самое время усиливался процесс прикрепления крестьян к земле, поскольку началось массовое бегство их на отвоеванные территории Кастилии и Леона. Тогда-то, в X - XIII вв., стала складываться в Галисии система полуфеодальных держаний "форо" (сохранившихся до середины XX в.), оказавшая громадное влияние на структуру землепользования и предопределившая многие черты национального характера галисийцев. Это была система аренд, дававшая известные льготы крестьянству в свое время, но не шедшая ни в какое сравнение со свободой землепользования у кастильских земледельцев. Тогда же определилась такая важная особенность долгосрочной аренды "форо", как равный раздел земли между наследниками, без права ее купли-продажи. Это породило затем чрезвычайную дробность земельных парцелл, выросшую в современную "проблему минифундизма"12. Разница в социально-экономической организации двух королевств сказалась затем на неравномерности их развития, сделавшей возможным политическое подчинение Галисии Кастилией. Когда католическим королям Фердинанду и Изабелле удалось в 1479 г. объединить Кастилию и Арагон, пришел конец независимости галисийцев. В 1480 г. против непокорных галисийских сеньоров двинулись королевские войска. Было снесено 46 замков13, мятежные феодалы казнены или изгнаны, а население обложено налогами. Во главе "Аудиенсии королевства Галисия" встал наместник испанского двора.

Кастильский язык с того времени начинает наступление на галисийский, постепенно снижая его до уровня разговорного языка деревни. Старый "гальего" употреблялся в официальных документах, по мнению акад. В. Ф. Шишмарева, лишь до начала XVII века14. Новые хозяева земель - кастильские аристократы - проматывали ренту "форо" при мадридском дворе. Капиталы уплывали, никто не вкладывал их в дело. Первые торговые и промышленные предприятия были основаны здесь каталонскими дельцами. Поэтому экономический кризис XVII в., поразивший после "золотой инфляции" всю Испанию, ударил по Галисии особенно сильно. Землевладельцы нашли выход в повышении арендной платы. Начался ставший потом традиционным уход галисийцев со своей земли в поисках работы: сначала - сезонное отходничество на уборку урожая в Кастилию, Андалусию, Эстремадуру, а затем и за границу.

Уже в XVII в. Португалия приняла более 30 тысяч переселенцев из Галисия. В XVIII в. исход увеличился15. Более половины земель к XIX в. стало в Галисии собственностью "мертвой руки". Форма, в которой была проведена в 1860-е годы дезамортизация (пуск церковных и общинных земель в продажу), в целом аграрной проблемы не разрешила. Земельный голод и незанятость рабочих рук гнали крестьян в освобождавшиеся американские колонии. Аргентина, Куба и Уругвай принимали парусник за парусником с оборванными, плохо говорившими по- испански коренастыми крестьянами. Именно тогда в фольклоре Кастилии и Америки появился тип комического "гальего" - неотесанного, скупого, коверкающего слова, якобы всегда готового на коварный поступок. Парадоксально, но несчастья этих изгоев, бродивших по свету в поисках хлеба, вызывали не жалость, а насмешку и даже породили в Испании и Америке целую серию поговорок об их живучести и хитрости. А между тем XIX столетие показало, что этот народ содержит в себе громадные жизненные потенции. Война с войсками Наполеона, герилья, революция 1808 - 1812 гг. стали для Галисии временем небывалого подъема после веков спячки и полного подчинения центральному правительству. Когда в 1820 г. в Испании началась вторая буржуазная революция, Галисия впервые получила областную автономию и пользовалась ею вплоть до поражения революции в 1823 году. Как в Каталонии, Басконии, Бретани и Провансе, в Галисии началось движение культурного Возрождения. Романтики и республиканцы, назвавшие сами себя "провозвестниками", повели в 1840-е годы в университете города Сант-Яго-де-Компостела дело Возрождения на основе традиций галисийской культуры.

Следовавшие одна за другой буржуазные революции порождали максималистские надежды, которые сменялись затем разочарованием в возможностях разрешения проблем "из Мадрида" и все большим упованием на свой, местный путь. Борьба за автономию, за экономические реформы сочеталась у "провозвестников" с напряженной творческой работой в области литературы, истории, фольклора, лингвистики, музыки, театра, теории нации. По определению литературоведа Хуана Варелы, это был "политико-культурный кентавр, которому противопоказаны рабство и зависимая жизнь"16. По существу, именно тем, что было сделано тогда, питается национальная культура Галисии и до сих пор. Поэзия Росалии де Кастро, Эдуардо Пондаля, Энрикеса Курроса, исторические сочинения и романы Мануэля Мургиа и Бенито Висетто, теоретические работы Антолина Фаральдо и Альфредо Браньяса - вот галисийская классика. Сделано было действительно немало. Одна только серия "Галисийская библиотека" содержала 52 тома, а количество издававшихся в Галисии периодических изданий доводило в 1887 г. до 54.

Политические идеи регионалистов того времени с наибольшей силой выразил поэт А. Браньяс: "Регионализм видит свой политический идеал не в том, чтобы создать регион - государство, а в том, чтобы регион был частью целого с определенной автономией внутри единой или интегрированной отчизны, - писал он. - Регионализм предполагает некий регион, ограниченный определенными, не столько географическими или политическими, сколько этнографическими границами, который позволяет, с одной стороны, не смешиваться с остальными народами нации, а с другой - не отделяться от них радикальным образом"17. А. Браньяс называл "нацией" и всю Испанию и Галисию. Его Галисия - это нация внутри другой нации: характерный дуализм национального самосознания, типичный для представителей многих народов, вкрапленных в многонациональные государства. В периоды гонений этот дуализм легко уступал место ярко выраженному национализму. А в те времена историк Б. Висетто писал: "Соединять разнообразие в единстве; быть испанцами, не переставая быть галисийцами; укреплять наши отношения со всеми цивилизованными нациями и, усваивая то лучшее, что у них есть, сохранять всегда наше галисийское своеобразие!"18. В 1897 г. знаменитая поэтесса Росалия де Кастро объясняла: "В этих стихах - не ненависть, а скорбь. Кастилия представляет здесь централизацию. То ненависть не к Кастилии, а к централизации"19.

Эти идеалы нашли свое организационное воплощение в начале XX в., когда были созданы первые местные национальные партии: "Эль Насионалисмо", боровшаяся за разрешение политических и культурных проблем, и "Солидаридад Гальега" (аграрники), занимавшаяся экономическими вопросами. Движение за автономию особенно усилилось после основания в 1929 г. Организации галисийских республиканцев-автономистов (ОРГА)20. Когда в Испании была провозглашена республика, множество галисийских организаций предложило свою помощь новому правительству, и в их числе - "Партида Гальегиста", которая надеялась на удовлетворение своих требований через республиканское законодательство. "Семинарио эстудиос гальегос" выработал проект статута автономии Галисии, одобренный на плебисците 19 декабря 1936 г. 76% населения области21. Ом был представлен в Кортесах 15 июля 1936 г., но не успел получить апробации. 18 июля начался фашистский мятеж. Галисия была одной из первых областей, захваченных франкистами. Уже в июле там было расстреляно 50 тыс. республиканцев. Среди них одним из первых - автор упомянутого статута, молодой ученый Алехандро Боведа22. В течение следующего тридцатилетия усилия правительства были направлены на приглушение автономистских тенденций, подчинение экономики этой области интересам центра и дискриминацию тех достижений культуры, которые составляли гордость Галисии в начале XX века.

Эмиграция продолжалась. Галисия среди всех областей Испании прочно лидировала по числу отъезжающих. В период 1951 - 1959 гг. оттуда уезжало ежегодно в среднем по 25 с лишним тыс. человек23. Внутренние же "отливы" теперь поглощались не на сельскохозяйственном юге, а в индустриальных центрах Каталонии, Бискайи и в Мадриде. По всей Америке, от Канады до Патагонии, галисийские "колонии" существуют независимо от других эмигрантов из Испании. Они организуют (еще с XIX в.) так называемые "Галисийские центры", или общества взаимопомощи, экономическое и общественное влияние которых очень велико. Вложения галисийских землячеств составляют значительную долю в экономике Венесуэлы, Аргентины, Уругвая, Мексики. Центры помогают вновь прибывшим найти кров и работу, оказывают медицинскую помощь, организуют галисийские школы, издательства, направляют художественно-артистическую деятельность. "Галисийский центр" в Гаване, основанный в 1879 г., насчитывал до Кубинской революции 1959 г. 55 тыс членов и располагал капиталом в 6 млн. песо. В Буэнос-Айресе в 1968 г. было 100 тыс. членов "Галисийского центра"24. Для развития галисийской культуры в этих землячествах зачастую складывались условия куда более благоприятные, чем на родине. Достаточно указать хотя бы на свободное пользование родным языком, на галисийские школы, многочисленные издания галисийских авторов, выставки национальных художников, изучение истории, фольклора и этнографии Галисии. Эмиграция - это целая "культура в культуре", одинаково принадлежащая и Галисии и той стране, которая дала приют ее творцам. Эмигрантами были поэты и писатели Э. Куррос, А. Р. Кастелао, Сеоане Диас Пардо и многие другие люди искусства и науки.

На родине в условиях франкистского режима развитие культуры галисийцев сталкивается с громадными трудностями. Особое беспокойство вызывает у местной интеллигенции судьба галисийского языка. Несмотря на усилия энтузиастов Возрождения, Галисия к XX в. стала двуязычной страной со все возраставшей ролью кастильского языка в ее жизни. "Гальего" продолжает оставаться разговорным языком крестьянства. На галисийском с очень своеобразной фонетикой говорит люд, занимающийся морскими промыслами, и часть городского пролетариата. Родной язык знает и употребляет, "когда надо", сельская и часть городской буржуазии. Но галисийский язык окончательно ушел из жизни "деловых людей", государственных учреждений, средств массовой коммуникации, просвещения, искусства и религии (в городах Галисии говорят сейчас в основном по-кастильски). А в пригородах существует особый его диалект, "кастрапо". Употребление кастильского часто диктуется не только интересами дела, но и определенными социально-психологическими комплексами. Крестьянин, не знающий кастильского, чувствует себя в городе приниженным и неполноценным; ему трудно найти работу; его отовсюду гонят. Кастильский для него - средство стать в городе, "как все". В то же время значительная часть высшего общества из галисийцев сознательно отдаляется от "плебеев" неупотреблением грубого и смешного "гальего". Напротив, другая часть галисийцев старается плохо говорить по-кастильски. Есть особый патриотический шик в коверкании испанских слов. Это как бы оппозиция интеллигенции, на самом деле владеющей чистейшим "кастельяно": вот та среда, которая поддерживает традиции литературного галисийского языка, читает и пишет на нем.

В университете в Сант-Яго-де-Компостела есть кафедра галисийского языка и литературы, но она скорее похожа на кафедру иностранного, чем родного, языка. Там больше занимаются филологическими исследованиями и фольклористикой, чем обучением студентов. В итоге местная литература становится достоянием кучки утонченных литераторов и профессоров. Одушевленные идеей продолжения народных традиций в литературе, они сознательно не замечают народного двуязычия, ставшего реальностью, и пишут на языке, выработанном в лабораторных условиях. Их называют в Галисии "эмшебристы", то есть "пуристы-патриоты". Разрыв между народным и литературным языками - дело обычное. Но в Галисии он достиг необычайных размеров. Рассказывают, что в период пропаганды "Галисийского статута" один оратор произносил перед крестьянами провинции Луго речь на галисийском языке. Когда он заговорил, некий крестьянин спросил другого: "На каком языке он говорит?"25. И не удивительно. Ведь обучение, даже в деревне, где все говорят по-галисийски, ведется на кастильском языке. Даже после 1965 г., когда было разрешено богослужение на родном языке, в Галисии оно и в самых глухих деревнях идет на кастильском. "Радио гальега" имеет всего одну программу на галисийском ("Голос Виго"). В области - около двух десятков издательств, из них только три выпускают книги на галисийском ("Эдиториаль Галаксиа", "Кельта" и "Адро").

Вопрос о сохранении галисийцами себя как некоего целого не упирается лишь в сохранение языка. И пессимисты и оптимисты понимают, что только на галисийском в крае уже не будут ни писать, ни говорить. Речь идет скорее о том, как сохранить традицию литературного родного языка, не разорвав ее с реальным употреблением языка в народной среде. Практически укоренившийся билингвизм не рассматривается уже деятелями галисийской культуры и политики только как зло. Ведь знание кастильского приобщает население области к жизни страны в целом. А это необходимо хотя бы для того, чтобы чувствовать себя равными среди других испанцев. Вопрос стоит о равноправном употреблении языков. Ведь и местные и эмигрантские галисийские газеты и журналы тоже двуязычны, что вполне отражает картину дуалистичности в самосознании галисийцев. Антонио Мигес, молодой выпускник Компостеланского университета, посвятивший свою первую книгу в 1967 г. проблемам культуры Галисии, считает, что вопрос о принадлежности к галисийской культуре "решается не национальностью автора и не языком, на котором он писал. Многие авторы, родившиеся в эмиграции, составляют часть галисийской культуры. Другие галисийцы в изгнании представляют кастильскую, то есть общеиспанскую, культуру. Мургиа, например, писал всегда по-кастильски, но он очень многое сделал для духовной жизни Галисии... Я считаю, что Валье Иклан - галисийский писатель, Пардо Базан - тоже, но в меньшей степени. Напротив, Гарсиа Лорка, хотя и писал прекрасные поэмы на галисийском, принадлежит, конечно, не Галисии"26.

Галисийцы понимают, что разрешение их местных проблем неотделимо от судеб Испании в целом. События последнего десятилетия свидетельствуют о том, что антифранкистское движение охватило и эту часть страны. Рабочий класс области, концентрирующийся главным образом в крупнейших портах Эль-Ферроле, Виго и Ла-Корунье, после долгого перерыва заявил о себе во время профсоюзных выборов 1960 и 1963 годов. Здесь, как и по всей Испании, в противовес правительственным "вертикальным" профсоюзам были созданы снизу так называемые рабочие комиссия, а на их собраниях выработаны программы, включавшие требования легализации права на труд, на стачки, на свободные профсоюзы и т. д. В 1966 г. борьба рабочих вылилась уже в открытые манифестации против увольнения 1 тыс. человек с предприятий Эль-Ферроля27. В январе 1968 г. достигли кульминации студенческие волнения в Галисии28. Студенты потребовали преобразования университета в Сант-Яго-де-Компостеле в автономный "Университет Галисии", организации свободных студенческих профсоюзов, радикальной реформы всей архаической системы высшего образования. Стачка длилась целый месяц. Несколько раз студенты выходили на уличные демонстрации, причем их поддержали молодежные рабочие комиссии.

Волнения галисийских студентов были тесно связаны с общеиспанским бунтом молодежи. Однако в самой Галисии тоже созрела соответствующая духовная атмосфера для этих выступлений. Началось с того, что еще около двадцати лет тому назад группа галисийских интеллигентов стала добиваться восстановления статуи поэта Энрикеса Курроса, разрушенной фашистами в 1936 году. С тех пор движение галисийских интеллигентов за демократическое и культурное развитие своей родины не прекращается. В 1962 г. в Луго была организована большая выставка книг на галисийском языке под названием "Сто лет галисийской литературы", а с 1963 г. день 17 мая ежегодно отмечается как день галисийской литературы. Франкистским властям пришлось смириться с чествованиями памяти видного поэта-республиканца Антонио Мачадо в нескольких городах области. Галисийские деятели культуры выступили в печати с протестом против преследований властями крестьян из Браньяс-де-Гратиньейра и в защиту бастовавших астурийских горняков. В борьбе с правительственными репрессиями особенно выделяются некоторые коллегии галисийских адвокатов, выступающие против фашистских методов в юриспруденции29.

В условиях тоталитарного режима борьба галисийцев за демократизацию родины необычайно трудна. Но события последних лет в Испании свидетельствуют о том, что она не безнадежна.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. S. Alvares. Sobre Galicia. P: 1968, p. 45.

2. Ibid., p. 100.

3. "Annuario e stadistica de Espagna". Madrid. 1969.

4. Страбон. География. М. 1964, стр. 151.

5. J. Caro Baroja. Los Pueblos del Norte de la Peninsula Iberica. Madrid. 1946; ejusd. Los Pueblos de Espagna. Barcelona. 1946.

6. E. Lopez Cuevillas. La civilisacion celtica en Galicia. Santiago. 1953; V. Risco. Historia de Galicia. Vigo. 1952.

7. См. "Вестник древней истории", 1939, N 2, стр. 228.

8. "Fontes Hispaniae Antiquae". T. II. Barcelona. 1952, pp. 54 - 63, 76, 91 - 93.

9. E. Lopez Cuevillas. Op. cit., p. 91.

10. E. Gonzales Lopez. Grandeza y decadencia del Reino de Galicia. Buenos Aires. 1957, p. 39.

11. Р. Менендес Пидаль. Избранные произведения. М. 1961, стр. 421.

12. S. Alvarez. Origen y formacion de la nacionalidad gallega. "Nuestras Ideas". Bruselas. 1964, N 12.

13. Р. Альтамира-и-Кревеа. История Испании. Т. I. М. 1951, стр. 419.

14. В. Шишмарев. Очерки истории испанских языков. М. - Л. 1941, стр. 70.

1. J. Ruiz Almanza. La poblacion de Galicia (1500 - 1945) segun los documentos. Madrid. 1948, pp. 305 - 308.

16. J. Luis Varela. Poesia y Restauracion cultural de Galicia en el siglo XIX. Madrid. 1958, p. 292.

17. A. Branas. El regionalismo. Barcelona. 1889, pp. 41, 58.

18. B. Vicetto. Historia de Galicia. T. VII. El Ferrol. 1871, pp. 519 - 520.

19. "El regionalismo y los Juegos Florales". Barcelona. 1897, p. 21; S. Alvares. Op. cit., p. 33.

20. S. Alvares. Op. cit., p. 33.

21. Ibid., p. 40.

22. Ibid., p. 42.

23. A. Miguez. Galicia, exodo y desarrollo. Madrid. 1967, p. 113.

24. См. "Primero Congreso da Emigration galega. (Documentation. Cronicas)". Buenos Aires. 1956.

25. A. Miguez. Op. cit., p. 133.

26. Ibid., p. 148.

27. "Nova Galicia". P. 1970, 1 trimestre, N 14/15, p. 22.

28. S. Alvares. Op. cit., p. 131.

29. Ibid., p. 129 etc.




Отзыв пользователя

Нет отзывов для отображения.


  • Категории

  • Файлы

  • Записи в блогах

  • Похожие публикации

    • Португальцы в Африке.
      Автор: hoplit
      - Malyn Newitt. Portuguese warfare in Africa // CPHRC (2000)

      - M.D.D. Newitt. Drought in Mozambique 1823-1831 // Journal of Southern African Studies,  Vol. 15, No. 1 (Oct., 1988), pp. 15-35.
      - Suzanne Preston Blier. Imaging Otherness in Ivory: African Portrayals of the Portuguese ca. 1492 //  The Art Bulletin,  Vol. 75, No. 3 (Sep., 1993), pp. 375-396.
      - M.D.D. Newitt. The Early History of the Maravi // The Journal of African History , Vol. 23, No. 2 (1982), pp. 145-162.
      - M.D.D. Newitt. The Early History of the Sultanate of Angoche //  The Journal of African History , Vol. 13, No. 3 (1972), pp. 397-406.
      - M.D.D. Newitt. The Portuguese on the Zambesi from the Seventeenth to the Nineteenth Centuries // Race & Class 9: 477-498. 1988.
      - Rea, W. F. Agony on the Zambezi: The First Christian Mission to Southern Africa and Its Failure, 1580–1759 // Zambezia 1/2 (1970): 46–53.
      - M.D.D. Newitt. The Portuguese on the Zambezi: An Historical Interpretation of the Prazo System // The Journal of African History,  Vol. 10, No. 1 (1969), pp. 67-85.
      -   John K. Thornton. The Art of War in Angola, 1575-1680 // Comparative Studies in Society and History,  Vol. 30, No. 2 (Apr., 1988).
      -  Richard Gray. Portuguese Musketeers on the Zambezi // The Journal of African History, Volume 12, Issue 04 (October 1971).
      - John K Thornton; Andrea Mosterman. A re-interpretation of the Kongo-Portuguese War of 1622 according to new documentary evidence //  The Journal of African History, Vol. 51, No. 2 (2010), pp. 235-248.
      - M.D.D. Newitt and P.S. Garlake. The 'Aringa' at Massangano //  The Journal of African History,  Vol. 8, No. 1 (1967), pp. 133-156.
      - M.D.D. Newitt. The Massingire Rising of 1884 //  The Journal of African History , Vol. 11, No. 1 (1970), pp. 87-105.
       
      - Allen Isaacman and Derek Peterson. Making the Chikunda: Military Slavery and Ethnicity in Southern Africa, 1750-1900 // The International Journal of African Historical Studies,  Vol. 36, No. 2 (2003), pp. 257-281
      - Allen Isaacman. The Origin, Formation and Early History of the Chikunda of South Central Africa // The Journal of African History. Vol. 13, No. 3 (1972), pp. 443-461
      - Allen Isaacman and Barbara Isaacman. The Prazeros as Transfrontiersmen: A Study in Social and Cultural Change // The International Journal of African Historical Studies. Vol. 8, No. 1 (1975), pp. 1-39
      - Matthews T. I. Portuguese, Chikunda, and Peoples of the Gwembe Valley: The Impact of the 'Lower Zambezi Complex' on Southern Zambia // The Journal of African History. Vol. 22, No. 1 (1981), pp. 23-41
      - Allen Isaacman, Wapulumuka Mulwafu and Wapulumuku Mulwafu. From Slaves to Freedmen: The Impact of the Chikunda on Malawian Society, 1850-1920 CA. // The Society of Malawi Journal. Vol. 52, No. 2 (1999), pp. 1-32
       
      JAMES H. SWEET. Recreating AFRICA. Culture, Kinship, and Religion in the African-Portuguese World, 1441–1770. 2003.
      John K. Thornton. Warfare in Atlantic Africa, 1500–1800. 1999.
      M.D.D. Newitt. The Portuguese on the Zambesi from the Seventeenth to the Nineteenth Centuries. 1968.
      George McCall Theal. History and Ethnography of Africa South of the Zambesi. 1907.
      Книги Malyn Newitt.
       
      На английском, по словам Невитт, материалов почти нет. На португальском - много чего... 
      - Oliveira de Cadornega. História general das guerras Angolanas.
      - Gomes Eanes de Zurara. Chronica do descobrimento e conquisita de Guiné.
      - José Justino Teixeira Botelho. História Militar e Política dos Portugueses em Moçambique, de 1833 aos Nossos Dias. 1921.
      - F. G. de Almeida De Eca. Historia das Guerras no Zambes. 1953.
      Занятно, что самым опасным противником властей Португалии в Мозамбике и Анголе 19-го века оказались не африканцы, а афро-португальские варлорды.
    • Суховерхов В. В. Б. И. Фейхоо-и-Монтенегро - предшественник испанского Просвещения
      Автор: Saygo
      Суховерхов В. В. Б. И. Фейхоо-и-Монтенегро - предшественник испанского Просвещения // Вопросы истории. - 2016. - № 9. - С. 121-137.
      В данном исследовании реконструируются естественнонаучные и гуманитарные взгляды, а также биографические данные малоизвестного в российской историографии Бенито Иерониме Фейхоо-и-Монтенегро (1676—1764), одного из крупных мыслителей, полемистов и пропагандистов науки раннего европейского Просвещения. Перевод его эссе сделан автором данной работы.
      Творчество Б. И. Фейхоо-и-Монтенегро (1676—1764) — «знаменитого испанца»1, «ученого с умом проницательным»2 — едва известная в российской историографии страница истории идей испанского Просвещения. Работ, сколько-нибудь адекватных его заслугам перед исторической и общественно-политической мыслью, нет. Единственным посвященным разбору воззрений просветителя исследованием является кандидатская диссертация Е. К. Кузьмичёвой (Трахтенберг)3.
      Нет и переводов его работ на русский язык, хотя почти во всей Западной Европе они издавались с 1742 г. (Париж, 12 томов)4, что доказывает их актуальность в то время.
      Действительно, о творчестве очень немногих испанских мыслителей-эклектиков относительно высокого уровня (других в Испании не было кроме католиков-традиционалистов) можно сказать то же самое, что о многостороннем и противоречивом, созданном в считанные годы и в весьма пожилом возрасте (после прекращения профессорской деятельности) наследии Фейхоо. Трудно подающееся логической последовательности оно уже изначально и анализировалось и издавалось не в строгом хронологическом порядке, а позднее — в зависимости от более или менее сохранявшего научно-исторический интерес содержания.
      В «Прологе к читателю» к I тому «Вселенского критического Театра...» Фейхоо уведомлял: «Я должен указать на недоумение, которое вызовет у тебя чтение этого тома. Но имей в виду, что помещенные в нем рассуждения не распределены по каким-то определенным рубрикам. Хотя изначально у меня было такое намерение, затем я отказался от него в силу невозможности его выполнения.
      Поставив перед собой цель — отобразить в “... Театре...” максимально широкую картину наших недостатков и предрассудков, я понял, что многие из них не могут быть отнесены ни к одному из явлений в равной степени, но — многим и в разной. Однако немало и таких сюжетов, которые трактуют об одном предмете — натуральной физике, прежде всего. Именно по вопросам этой науки — бесчисленное множество ошибочных мнений. Из относящихся только к ней проблем можно составить отдельный том. Тем не менее, я посчитал нужным разбить его на несколько, поскольку в таком виде они имели бы отличительное тематическое своеобразие. В результате, каждый из томов, имея своей задачей опровержение определенных ошибочных мнений или всеобщих предрассудков, составил бы в совокупности необходимую взаимосвязь.
      Таким образом, цель написания моих работ всегда была неизменной, но доказательные, обосновывающие ее материалы, — самые разные»5.
      «Громоздкая мешанина, без какого-либо упорядоченного смысла, сводящегося, однако, к единой идейной и практической цели»6, так определил характер творчества Фейхоо историк Альда Тесан7.
      В XVIII в. в Испании «никто не проявлял духовность более интенсивно, чем Падре-Маэстро Бенито Иеронимо Фейхоо»8, — отмечал известный испанский писатель М. Асорин (1874—1967).
      Творческое наследие Фейхоо, как бы он сам его не называл, — письмами, рассуждениями или как-то еще — представляло собой не что иное, как собрание эссе (около 300) в современном понимании жанра. Это грандиозная веха в интеллектуальной истории Испании.
      Однако это вовсе не бесконечная, по некоторым представлениям, критика предрассудков, суеверий, привидений, колдунов, поисков «философского камня» и т.д. — явлений, «не существующих и никогда не существовавших, кроме как в воображении людей»9.
      В одном из самых крупных рассуждений на эту тему — «Домовые и фамильные духи» — он иронизировал: «Тысячи физических, материальных фактов противоречат существованию домовых и духов... Они — не ангелы, не отделившиеся от тела души, не сущности, состоящие из воздуха. Не остается другого аргумента, что они могли бы быть. Значит, их нет... Впрочем, незачем тратить так много чернил, чтобы опровергнуть столь смехотворные небылицы»10.
      Однако рассуждения Фейхоо о нематериальном существующем — не критика суеверий с точки зрения римско-католической Церкви, и не антиклерикальный смех Ф. Рабле. Это — редкостно неустанное стремление естественнонаучного, «ученого» изобличения и высвобождения общества от неграмотных мнений или общепринятых заблуждений.
      Аргументируя экспериментально-доказательными доводами великих умов «вольную или невольную ложь» и беспросветное невежество черни («indocto», «vulgo»), Фейхоо пояснял: «Под чернью я имею в виду и другое: и многие пышные парики, и многие уважаемые мантии, и многие достопочтенные сутаны»11.
      И нет, поэтому, ничего удивительного в том, что основная масса инквизиторов и невежественных монахов обвиняла в чародействе людей, на много превышавших их ученостью. Она усматривала в них сверхъестественные существа (как, например, в Г. Галилее), чьи теории были осуждены Римом и Испанской церковью. Суеверное невежество создавало по существу непреодолимое препятствие на пути развития науки. Именно от этого, в силу возможностей тогдашнего знания, Фейхоо стремился освободить общество.
      Он считал, что ложными понятиями, опровергнуты они или еще нет12, «невежество защищается от разума»13, уточняя некоторые факты и показывая превратности судьбы искателей истины и последующее оправдание их открытий.
      «Правильно писал падре Н. Мальбранш (1638—1715. — В. С.), — отмечал Фейхоо в этой связи в «Прологе к читателю», — что авторы, пишущие для опровержения общепринятых заблуждений, не должны сомневаться, что публика будет недовольна их книгами. Истина доходит так медленно, что напрасно они льстят себя надеждой, что им при жизни возложат венок на голову. Наоборот. Когда знаменитый В. Гарвей сделал великое открытие (в 1564 г. — В. С.) — кровообращение, на него ополчились все тогдашние медики, теперь же они почитают его оракулом. Значит, — был жив, его проклинали; умер — безмерно превозносят»14. Эта мысль выражает то предпочтение, которое Фейхоо отдавал опытному знанию по сравнению с умозрительным, иллюзорным.
      Критично-противоречивый ум Фейхоо глубоко огорчало, что языческие привычки и традиции продолжали постоянно проявляться после более чем тысячелетнего существования христианства, хотя ему как никому другому должно было быть понятно, что, пока человечество будет задумываться о конечном и бесконечном, они не перестанут существовать. Тем более, что он сам не заходил слишком далеко, чтобы подвергать сомнениям истины Священного Писания, не поддававшиеся объяснению Разума. «Хотя ошибки религии — худшие из всех, — писал он в очерке «Интеллектуальная карта», — не они абсолютная причина невежества людей, принимавших их на веру»15.
      Невероятно сложный для однозначного мировоззренческого анализа, в жизни он руководствовался простой общепризнанной мыслью, что вера утешает, но знания озаряют и укрепляют ее.
      Фейхоо не страдал пресыщенной испанской гордостью. Он никогда не отрицал величия интеллекта своих предшественников и современников любых национальностей, ортодоксальных теоретиков католицизма или авторов, находившихся к ним в оппозиции. Он соединял в себе безусловную веру в католические догматы, отчасти вдумываясь в протестантские (появились в Испании в 1550 г; в 1570 г. были полностью искоренены) с непреклонным желанием видеть страну в общем потоке передовой европейской мысли.
      Двойственность духовных исканий и тенденций Фейхоо считал явлением объективным и мыслящему человеку присущим. Исследовавший естественные науки, то есть, по его терминологии, «натуральный философ», не должен терять из виду веру. Вообще следует избегать крайностей, которые в равной мере препятствуют поискам истины.
      Для первой из них характерны античные максимы, для второй — неблагоразумные доктрины последних времен.
      «Настоящий мыслитель должен быть беспристрастным, а не приверженным тому или другому веянию времени. Многие в соседних с нами нациях грешат сейчас второй крайностью. В Испании почти все — первой... Мысль правильна тогда, когда она уравновешена и той и другой крайностью. Но в любом случае должна сохранять значение старая доктрина, пока не доказала право на существование новая. Закрывать же глаза на исследование нового, считать химерой противоположное мнение, как это делают многие, не зная, на чем оно основано, — неправильно, слепота...»16
      В своем творчестве Фейхоо широко отобразил мощный этап теоретического самовыражения и противостояния науки и схоластики — научной революции XVII — первой половины XVIII века. Он оперировал множеством имен ученых и мыслителей, давая характеристики их открытиям, не оставив, пожалуй, без внимания никого и ничего из известного тогда в научной сфере.
      Все открытия Нового времени сопрягались у Фейхоо с историей науки вообще. Он отдал дань античным идеям: от вселенской, высшего порядка, до необходимых в жизни, в том числе, земледелию — «первому занятию человека»17, и почти в каждом эссе — Аристотелевым категориям и больше всего — его силлогизмам, без подавляющего внимания к которым в аудиториях практическое знание, по его мнению, ничего не потеряло бы.
      Что касается средневековых идей о круговращении Земли, то он считал это замечательным вопросом, занимавшим умы Птолемея, Коперника, Тихо Браге, Кеплера, и открывшим диспуты в учебных заведениях18.
      Безошибочно отобразил Фейхоо открытие итальянцем Е. Торричелли (1608—1647) атмосферного давления и веса воздуха («торричеллиева пустота»), «... изгнав безосновательный страх перед пустотой, столь закрепившийся прежде в преподавании школ...»19
      Предшествовавшие Английской революции и особенно последовавшие за ней события, научная революция в лице ее гениальных умов дали ход высвобождению от схоластики в ряде сфер духовной и научной жизни, но преимущественно — в образовании и политической философии.
      В силу остававшегося почти всеобъемлющим контроля над мыслью католической церкви, протестантские страны, прежде всего Голландия и Англия, стали изначальными центрами пантеистической, деистической, открыто материалистической философии, светских политико-философских концепций, эмпирического знания. Из католических стран к ним можно отнести Италию.
      Знаменитый флорентийский математик Г. Галилей (1564—1642) усовершенствовал изобретенный в 1609 г. голландцем Якобом Месьо (написание по оригиналу) телескоп. «Еще раньше были великие судейские мастера (инквизиторы. — В. С.), решениями которых руководствуются и современные астрологи. «Одни слепцы ведут других слепцов»20.
      Фейхоо возмущало, что они («аристотелики» или «перипатетики») резко ополчились на Р. Декарта (1596—1650) и сторонников его дуалистического учения, описанию которого он уделил повышенное, необыкновенно заинтересованное внимание.
      Декарт, с 1629 г. создававший свои труды в эмиграции, в Нидерландах, обосновал, кроме прочего, врожденность человеку идеи Бога, сформулировав принцип свободы людей, что вызвало создание бесчисленных схоластических трактатов, направленных, в том числе, против Гассенди и Майнана. Видеть в них людей несведущих, — писал Фейхоо, — «значит совершать грубейшую по отношению к этим ученым и мыслителям несправедливость»21.
      Исходя из собственного школярского и профессорского опыта, Фейхоо вынес неутешительное для испанского образования убеждение. Прослушавшие курс обучения, а также преподаватели считают, «что не надо знать больше того немногого, что знают сами... Не имея других знаний, кроме логики и метафизики, преподаваемых в наших школах..., они столь довольны ими, будто изучили всю энциклопедию22... Они не могут без насмешек слышать имя Декарта. А если их спросить, о чем он писал, или какие новые идеи предложил миру, они не знают, что ответить, ибо не знают ни в общем виде его теорию, ни отдельных ее положений»23.
      В ряду великих ученых можно назвать протестанта И. Ньютона (1642—1727), продолжившего опровергать учение Аристотеля, преподносимое в аудиториях Кембриджа, опубликовав сильнейшим образом повлиявший на развитие знания трехтомный трактат «Математические начала натуральной философии» (1687 г.) о законе всемирного тяготения и трех законах механики.
      «В Англии царила тогда Ньютонова философия, — писал Фейхоо, — все мыслящие люди нации в момент стали его учениками и сторонниками»24. С этого времени Универсум и человек, как часть его, все более стали рассматриваться подлежащими объяснению рациональных законов, которые Бог предназначил человеку открыть в результате размышлений о явлениях Природы. Занятие, представилось, более предпочтительным, чем некритическое усвоение библейских догм и производных от них построений старых христианских авторов. Но не столько это, сравнительно сложное понимание обновленных божественных догматов, доступное еще относительно небольшому кругу интеллектуалов, явилось основанием для объявления Ньютона еретиком.
      Фейхоо рассуждал в данном вопросе вне научных толкований, по католическим религиозным основаниям, но крайне толерантно. «Исаак Ньютон, — писал он, — основатель одноименной философии, был таким же еретиком, как и все обитатели этого острова. Со всем тем в его философии не обнаружено ничего, что противоречило бы, прямо или косвенно, истинной вере»25.
      «Несравненный, — по оценке Фейхоо, — англичанин» Ф. Бэкон (1561—1626) своим «Новым Органоном» открыл путь широкому, «знаменитому эксперименту»26, противоположному по смыслу тому, которым пользовались преимущественно химики и алхимики, в пользу изучения Природы, как единственного источника знания, посредством наблюдения, опыта и проверки гипотез.
      Познававший его учение по небольшим фрагментам, обнаруженным в Испании, Фейхоо горько заметил, что оно находит уже практическое применение в академиях, особенно Лондона и Парижа27. Впечатляющее влияние идей Бэкона Фейхоо объяснял тем, что «основой восприятия и понимания им мира он считает эксперимент»28, «помощником которого является разум»29.
      Из поля зрения Фейхоо не ушел факт развития научного знания и в России. «...Ее царь — Пётр Алексеевич, — отмечал он, — завел у себя искусства, науки и ремесла, и московиты стали такими же людьми, как и мы. Иначе, как было возможным, что неразумный народ создал бы огромную империю и сохранял ее столько времени? Чтобы завоевать, нужно много ума и умения, но уберечь завоеванное, тем более от таких могущественных противников, как турки и персы (военные конфликты XVII—XVIII вв. за Кавказ. — В. С), его нужно еще больше. Мне известно, что Московия — часть древнего Скифского царства, кочевые народы которого обрели репутацию самых диких и варварских среди существовавших. И это справедливо. Но это зависело не от врожденной бесталанности этих народов, но отсутствия у них культуры, о чем дает надежное свидетельство знаменитый скифский философ Анахарсис (начало VI в. до н.э. — В.С.), который отправился учиться в Грецию. Вот если бы многие скифы сделали бы то же самое, быть может, в Скифии был бы не один Анахарсис»30.
      Таким образом, эссе Фейхоо характеризовались смешением не только естественных и точных наук, но и гуманитарных — исторических, политико-правовых, нравственно-этических...
      Конечно, Фейхоо — мыслитель, в том числе политический, не первого ряда («no fue un gran sabio»)31. Его жизнь проходила в переходную эпоху смены династии испанских Габсбургов французскими Бурбонами. Но трансформация общественно-политических процессов обострила его внимание к проблеме политики, вызвав вопрос о том, какой она должна быть не только при других монархах, но и в принципе. И в этом вопросе, он проявил себя мыслителем-гуманистом, гуманистом-просветителем.
      В эссе «Самая разумная политика» он, например, писал, беря за основу идеи Макиавелли: «В центр всей политической доктрины Макиавелли должна быть помещена та проклинаемая его максима, что для временного успеха “полезно симулировать добродетель, ибо в истинном ее проявлении она будет помехой”. Этим ядом пропитана вся его порочная система. Весь мир клянет имя Макиавелли, но почти весь он следует его максиме. Хотя, сказать по правде, практика мира возникла не из его доктрины. Раньше. Она взята им из практики мира. Тот безнравственный гений учил в своих писаниях тому же, чему он учился у людей. Мир до Макиавелли был таким же... И сильно обманывают те, кто считает, что век от века становилось хуже. Золотого века никогда не было, кроме как в воображении поэтов... Ничего не нужно делать, как только пролистать исторические сочинения, как священные, так и мирские, чтобы увидеть, что политика старых времен не была лучше современной. Я думаю, что даже хуже. Не было почти пути к храму Фортуны, чтобы избавиться от насилия или избежать обмана. Вера и дружба продолжались столько, сколько продолжался в них интерес.
      То, что написали в своих книгах Макиавелли, Гоббс и другие одиозные политические философы, можно услышать на каждом шагу, среди любой публики. Что добродетель забыта, а порок в почете, что правда и справедливость изгнаны, а лесть и ложь — два крыла, поднимающие некоторых ввысь к чинам, отличиям, наградам.
      Предположив, что все это ошибки из каталога неизбежных, должно показать вопреки общему мнению,... что самой разумной и нужной политикой является утвержденная на правде, справедливости»32 и праве, «когда бы закон предписывал для мошенников наказание»33.
      Воспринявший режим «просвещенного абсолютизма» Бурбонов Фейхоо, естественно, считал несправедливыми и не отвечавшими христианской (католическо-римской) правде протестантские режимы Англии в правление Елизаветы I, уничтожившие много католиков, но особенно — О. Кромвеля. По его оценке, это был «тиран Англии, главный инициатор казни короля Карла I», правивший «Англией до конца своей жизни как абсолютистский король...
      Что доказывают эти примеры? Считаем следующими такими путями политиков разумными? Нет, напротив»34.
      У протестантов путем справедливости и правды следовал, — по мнению Фейхоо, — канцлер Ф. Бэкон, «столь же великий политик, как и философ. Он разделил политику на два уровня: высокую и низкую. Высокая политика знает и умеет расположить средства для своих целей: служить правде, справедливости, чести. Низкая ими не руководствуется. Она основывается на лжи, лицемерии, лести и махинациях. Первая свойственна людям, щедрое и правдивое сердце которых соединено с ясным умом и стойким убеждением. Почти все ее представители обладали такими качествами. Представители второй лишены должного для руководителя разума или воли. У них разум настолько скуден, что не указывает других путей для достижения цели, кроме одной: плутовская ловушка»35.
      Весь этот пассаж — следствие влияния идей не только Гроция, Бэкона (1561—1626), но и Т. Кампанеллы (1568—1639), политические и естественнонаучные идеи которого Фейхоо хорошо знал36.
      Высокая политика — либеральная политика. Термин «либерал», «опережающий термин Просвещение», одним из первых в Испании ввел Фейхоо. В «Политических и моральных парадоксах» он писал: «Либерал помогает бедным, награждает того заслуживающих, создает полезные учреждения. Вообще, сколько расходов на устроение народного благосостояния могут быть объектом либеральной политики, и не только ее, но и великодушия. Эти две добродетели отличаются тем, что первая скромно расходует средства. На вторую выделяются большие суммы. Но всегда главными мотивами такой политики являются справедливость и польза»37.
      Однако с толкованием большинства политических вопросов, вызывавших практический интерес и одновременно изящно и просто изложенных, ибо адресовались они простой публике, согласиться нельзя, в других можно увидеть всего лишь небольшое, например, общественно-политическое продвижение.
      Полемическим, противоречивым, но сохраняющим по-прежнему политическую актуальность, имеющим принципиальное значение можно назвать эссе «Глас народа» («La voz del pueblo»).
      Автор не согласен с общепринятым, но спорным заблуждением, что глас народа — глас Божий. «Та маловразумительная максима, что в слове Божием выражена воля народа, — писал он, — позволила плебсу тиранить здравый смысл, наделила его властью трибунов, попирающих благородную мысль просвещенных. Это — ошибка, из которой проистекает множество других. В самом деле, сделав вывод, что мнение толпы — воплощение истины, можно прийти к следующему, что все совершенные ею ошибки внушены небом. Эта максима побуждает меня подвергнуть критике данное заблуждение, исходя из того, что, разубедив в ней, я поставлю под сомнение и все остальные, от нее исходящие.
      Ценность мнения должна определяться его содержательностью, а не числом душ. Необразованные, даже если их большинство, не перестают быть необразованными... Народ — не однородная, но обладающая многообразием голосов масса, и никогда, разве что в редчайших случаях, она не действует в одной тональности, если ее удерживает в таковой просвещенная голова...»38
      Свою аргументацию Фейхоо подкреплял примером судьбы Сократа. «Хотя те его судьи, — писал он, — не думали, как народ, они говорили от его имени. По-другому было крайне опасно. Кто отрицал многобожие, подобно Сократу, воспринимался еретиком. В деле Сократа, таким образом, голос народа был абсолютной ошибкой, и только в головах немногих скрывалась тогда истина»39.
      Максима, которая в эссе подвергалась критике, далеко не развенчана. Теперь, развивал мысль Фейхоо его биограф Висенте де ла Фуэнте, когда народ повсюду провозглашен сувереном и источником всякой власти, когда самые сладкоречивые ораторы объявляют себя его представителями, этот самый народ в действительности сувереном не является. Он по-прежнему — носитель ярма. Кто из испанских католиков осмелился бы, подобно Фейхоо, сказать как в те, так и в более поздние времена, такую ересь, ставил вопрос биограф, что «глас народ — правда, а его ошибки — внушения неба....?»40 «Прогресс Просвещения в Испании медленно и туго продвигался вперед; однако все же его можно было заметить...»41
      Критика религии совмещалась у Фейхоо с разработкой вопросов усовершенствования земной человеческой жизни, прежде всего, нравственно-этического ее облика. Этот вопрос дал ему основание для саркастической оценки трактата Ж.-Ж. Руссо «Способствовало ли возрождение наук и искусств улучшению нравов?» (1750 г.).
      Наука должна непременно сопрягаться с нравственностью. Эту идею Фейхоо вынес в качестве лейтмотива в полемике с Руссо.
      В отличие от французского мыслителя, считавшего «просвещение скорее вредным, чем полезным для народа», доказывавшего, что «рост культуры приводит к упадку нравов», а «души развращались, по мере того, как совершенствовались науки...»42, Фейхоо полагал необходимым изучать науки. Однако свою аргументацию он подкреплял, в основном, примерами из церковной истории и теологической литературы, укрепляющими Церковь и совершенствующими нравственность. Сами названия рассуждений французского философа и его испанского оппонента («О пользе знания»; 1752 г.) — тому доказательство.
      «...Не нужно противопоставлять моей точке зрения — писал Фейхоо, — опыт немалого числа людей остроумных, но абсолютно неискренних. Я знал некоторых из таких остроумцев (замечу, уважаемых, как таковых) или, разговаривая с ними, или, читая их сочинения, не усматривал при этом в их рассуждениях никакой глубины интеллекта. Они ловко играют мыслью, но не мыслят; прядут, но не ткут.
      Перейдем, однако, к Дижонской диссертации (то есть, рассуждению Руссо. — В. С.).
      Я не знаю, какими глазами читала ее Академия, чтобы представить к награде. Но, что вижу я в ней, — все это чрезмерно напыщенный, неестественный стиль, бесконечная софистика, главное место в которой занимает логическая ошибка, заключающаяся в подмене отсутствия причины ее наличием, а также инверсия или превратная подача исторических событий.
      Науки не только не противоречат общей практике христианской добродетели, — продолжал доказательства Фейхоо, — но... изучение Священного Писания и мистической теологии, отделенное от всякого другого знания, как правило, бесполезно, а для многих — опасно. Какую пользу от чтения Писания получит тот, кто читает только его? Для понимания священных книг, необходимо знание мирских... Книги по мистической теологии являются причиной насаждения самых абсурдных ошибок в умы тех, кто не читал ничего другого...»43
      Отрицание или признание схоластики у Фейхоо никогда не было категоричным. Его концепции всегда были приглушенными, дуалистичными, в сравнении с мировоззренческой, часто радикальной конкретикой выдающихся представителей новой европейской мысли. При всем том, эмпирическая, бэконовская линия в идеях Фейхоо была заметнее всех остальных. Его деятельность просветителя была продуктивнее и содержательнее его роли ученого или писателя рациональной направленности.
      Тем не менее, идеи Фейхоо указали направление духовного оздоровления общества, дальнейшего, наметившегося его выхода из состояния культурно-хозяйственного упадка, явились интеллектуальной основой и стимулом развития теоретико-практической деятельности плеяды национальных просветителей — П. Аранды (1718— 1798), П. Кампоманеса (1723—1803), X. Флоридабланки (1728—1808), Г. Ховельяноса (1744—1811), и др., — немало сделавших для хозяйственного и образовательно-просветительского обновления страны.
      Замечательный русский историк-испанист XIX в. А. С. Трачевский отмечал, что Фейхоо прививал своему народу «результаты английской и французской науки», «на его творениях, обошедших Испанию в 18 в. в 15-и изданиях, воспитывались даже многие деятели буржуазно-либеральной революции 1808 года»44 — создатели самой передовой в тогдашней Европе Конституции, воспринявшие, в том числе, идеи начала XVIII в. Фейхоо.
      Вообще, что бы Фейхоо не писал, все было, как отмечалось выше, облечено историей, она включена была во все его сюжеты, выделялась им из всех наук. «Только пером феникса можно и должно писать ее», «превосходный историк встречается, пожалуй, реже, чем блестящий поэт»45 — мысль, которая вынудила Фейхоо задуматься над историографией46.
      «В самом деле, — писал Фейхоо, — литературные критики ценили поэзию больше, чем историки создателей исторических трудов...
      Но историки! Какой суровой и беспощадной критике подвергаются они, даже самые знаменитые!... Кто при виде всего этого возьмется за перо писать историю, и чтобы при этом не дрожала у него рука? Кто, зная о критике таких величайших историков, сочтет себя от нее свободным?»47 — ставил вопрос Фейхоо, находя написание истории делом пристрастным («настоящий мыслитель должен быть беспристрастным»48), а значит, небесспорным, хотя по произведениям хорошо заметна его склонность к историко-политической линии «просвещенного абсолютизма».
      Указание Фейхоо на отсталость Испании в науке и его желание видеть ее в общем потоке передовой европейской мысли еще не скоро дало положительный результат. Но сам он в обстановке глубокого общегосударственного кризиса явил себя классиком раннего испанского Просвещения. Именно этот творческий аспект в его жизненном пути получил наибольшее выражение.
      Напротив, очень немногое можно сказать о его жизни в событийном плане.
      Б. И. Фейхоо-и-Монтенегро родился 8 октября 1676 г. в деревушке Касдемиро (епископат Оренсе, Галисия). Его родители — выходцы из знатных провинциальных фамилий. В наиболее крупной исторической работе «Слава Испании» Фейхоо отмечал блестящую память, способности и любовь отца к книге, возвышенную его религиозность, приверженность былому рыцарскому идеалу, отобразив в целом антиисламские патриотические деяния предков — правоверных католиков.
      «В старые времена, — напоминал Фейхоо, возвеличивая и защищая античную историю страны, но особенно времена Реконкисты, — когда испанская молодежь собиралась в боевой поход, матери напоминали сыновьям о героизме их дедов и отцов, чтобы вдохновить на подвиги, в подражание предкам. На защиту родины выступали и те, и другие, мужчины и женщины. Первые с оружием, вторые — Христовым благословением...
      Невежественные иноземцы приписывают теперь нам отсутствие деловых качеств из-за соседства с Африкой, отличаясь от тамошних варваров только религией и языком... Но Испания, презираемая в наше время разными нациями, прославлялась в свое время лучшими перьями тех же наций. Ни в одной из них не подвергались оспариванию сила, величие духа, стойкость, рыцарская доблесть. Все королевства отдавали ей в этом предпочтение.
      Фукидид, например, свидетельствовал, что испанцы, бесспорно, самые воинственные из всех варварских народов (курсив — Фейхоо. — В. С.)... Тит Ливий называл их народом свирепым и воинственным (курсив — Фейхоо. — В. С.)... Гвиччардини утверждал, что в его время славой и храбростью пользовалась испанская пехота, в полном ее соответствии с былой славой и храбростью нации в целом»49.
      Родители, воспитывая сына в страхе Божьем, приучали его к изучению наук, хотя он был в семье первенцем. Здраво рассуждая, они считали, что остававшееся за ним право майората, не давало им основания не заботиться об образовании сына.
      Отступив от вековых общественно-житейских обычаев, Фейхоо в 1688 г. стал послушником крупного бенедиктинского монастыря Сан-Юлиан де Самос. В 14-летнем возрасте, в 1690 г., он — член Ордена бенедиктинцев. До 1709 г. учился в нескольких коллегиях Ордена, в том числе — Саламанкской, лучшей из них но, в сущности, похожей в своей основе на других.
      Не имея непосредственного доступа к идеям зарубежных авторов в Университете, кроме размышлений в духе времени бенедиктинцев-французов, он сформировался как просветитель, читая все, что доходило до Овьедо из Франции, то есть получив знания, в сущности, самостоятельно, в результате собственных размышлений, особенностей своей ментальности.
      Воспитанник различных коллегий Ордена, Фейхоо быстро подметил неимоверный застой, в каком находилось теолого-схоластическое образование, категорическое неприятие духовенством и аудиторией даже немногих, не столь уж новых для Западной Европы протестантских догм.
      «Мне жаль времени, потерянного на лекциях, как по философии, так и теологии, но больше на вторых, чем первых, — отзывался Фейхоо о занятиях. — Что я этим хочу сказать? Что лекции не нужны? Ничего подобного. Я считаю их не только полезными, но крайне необходимыми. Мне не нравятся объяснения тем предметов, а не сами предметы. Не могу сказать, что теряется все нужное, отведенное на лекции время, но большая его часть — точно... Мне претит занудность обсуждения вопросов. Такой метод царит главным образом при разборе сюжетов схоластической теологии, хотя он велик и в философии и в медицине.
      Невероятно долгие, многословные, если не пустословные диспуты. Считаю ли я их бесполезными? Ни в коем случае. Философия Аристотеля, которую безоговорочно вдалбливают во всех школах, сдерживает мыслящую часть аудитории изучать ее, но самостоятельно думать... Поэтому, кто занимается философией не для того, чтобы подняться с ее помощью к вершинам схоластики, а рассматривает как инструмент для изучения природы, могут, не следуя рабски за перипатетиками, пытаться искать истину на путях, которые кажутся им более верными, но не теряя из виду священные догмы, чтобы не столкнуться какой-нибудь своей философской идеей с какой-нибудь из этих догм...50.
      Исполненные разума диспуты приведут к успеху их участников, доставив к тому же истинное наслаждение слушателям. Частые дискуссии на научные темы возвысят рассудок, сделают его менее расположенным для восприятия чувственных и земных удовольствий... Наконец, диспуты научат ловкости ответов для защиты религии, оспариванию противных ей ошибочных мнений. В этом главное их диспутов51. Но хуже всего то, что нет сюжетов, способных положить конец схоластическим диспутам, кроме тех, темы которых предписаны властью... В них схоластики очень много... Считается, что целью... схоластических споров является поиск истины...52. Не поэтому ли, в Университетах по тридцать-сорок индивидуумов немного не достигли или уже перешли семидесятилетний возраст»53. Все это соискатели литературной, духовно-религиозной и юридической карьеры54.
      Осознав, что даже Саламанкская коллегия не многим в лучшую сторону отличается по уровню преподавания от других учебных заведений, созданных при Ордене бенедиктинцев, Фейхоо вернулся изучать теологию в Овьедо, в монастырь Сан-Висенте, где и завершил свое изначальное духовное образование.
      В 1709 г. он получил степень лиценциата теологии в Университете Овьедо и начал готовиться к поступлению в докторантуру55, одновременно занимаясь преподавательской деятельностью с перерывами с 1710 по 1739 г. в Университете на его главной и авторитетной кафедре — кафедре теологии Св. Фомы Аквинского. В 1721 г. Фейхоо стал аббатом монастыря в Овьедо. В Мадриде он никогда не хотел жить. Университет Овьедо находился на побережье Бискайского залива, и сюда кораблями в числе других товаров доставлялись и книги, и научные инструменты, которыми Университет не располагал и располагать не торопился.
      Кроме того, Фейхоо чувствовал себя более свободным вдалеке от дворцовой политики и земельных притязаний друг к другу университетов Алькала и Саламанки. «Не склонный к административному служению аббатом, административному вообще, Падре-Маэстро был человеком, естественно, религиозным, но далеко не мистиком, сколько вдумчивым интеллектуалом. Любимым его занятием были книги»56. Он предпочитал вести беседы о книжных новинках любого плана, но больше научного, с монастырскими единомышленниками или заезжими из Франции теологами-бенедиктинцами. Одной из актуальных тем было засилье догматизма в католицизме и необходимость его обновления согласно меняющемуся духу времени. Но монастырская жизнь умиротворенной все же не была. Когда Фейхоо начал писать и издаваться, вспыхнула продолжавшаяся всю его жизнь жесткая полемика по поводу его идей. Орден всей своей немалой духовной и материальной мощью встал на защиту своего брата-монаха57.
      Первые идеи, привлекшие к Фейхоо внимание и нападки немалого круга образованной, но суеверной публики, были сформулированные в 1725 г. в «Письме» (первом из опубликованных), превозносившем медицинские воззрения врача М. Мартинеса, автора трактата «Скептическая медицина и современная хирургия» (1723 г.). Тогда он смог поддержать Мартинеса фразой: «...не утверждаю, не отрицаю, но сомневаюсь», которой отделил себя от схоластов, сближаясь с опытно-экспериментальным методом поисков знания Бэкона58.
      Непримиримый спор спровоцировали монастырские «насельники» («indoctos»-«vulgos»). Вызванный сомнениями, но больше нежеланием изучать экспериментальную химию Роберта Бойля, в которой присутствовала идея существования тайной формулы превращения разных металлов в золото, спор обрел особенную остроту благодаря участию в нем Фейхоо, отрицавшего авторитет Аквинского, который, согласно традиции, утверждал, что он сам проделывал такое превращение. Фейхоо как исследователь-практик искал намек на это в трудах Санто Томаса, но не нашел59.
      Еще более «скандальным», особенно для Ордена францисканцев, отрицавших догматику бенедиктинцев, было категорическое отрицание Фейхоо ценности средневековых научных идей знаменитого испанского (каталонского) философа-мистика Рамона Льюля (1233-1315).
      Сильнейшим нападкам подвергся Фейхоо, когда пытался доказать, что нужно признать термины «священный» и «дьявольский» равноценными.
      Он не мог и не хотел согласиться с идеологией протестантизма, иудаизма и других религий, чуждых католическому менталитету. «Однако у него есть ряд статей, демонстрирующих о них точку зрения, более типичную для XX, чем XVIII в. Например, Лютер для него, несмотря на ошибочность протестантской концепции, дьяволом не был»60.
      26 сентября 1736 г. Кастильский Совет — высший правительственный орган — сделал запрос в Ученый совет Университета касательно прошения уходившего на пенсию Фейхоо о его участии в конкурсе за право продолжить руководство кафедрой Св. Фомы Аквинского. 9 ноября 1736 г. прошение было удовлетворено. Но административная работа его не удовлетворяла, и, проработав около трех лет, он окончательно оставил кафедру и преподавание, полностью посвятив себя эссеистике.
      Фейхоо отдал профессорской деятельности 40 лет жизни: 30 лет, с 1709 по 1739 г., он преподавал теологию, и около 10 — философию в университетских коллегиях Овьедо. В 1740 г. он издал фундаментальный, состоящий из 118 эссе, 8-ми томный труд "Вселенский критический Театр, или размышления о материях разного рода, опровергающих общепринятые заблуждения" (1726—1739) (Teatro crótico universal...).
      В целом в испанской историографии считается, что работы Фейхоо побудили испанцев начать сомневаться, способствовали проявлению любознательности, желания открыть Разуму дверь, плотно закрытую ложным знанием.
      Разумеется, убеждение испанцев XVIII в. и позднейшего времени, что Фейхоо своими трудами изгнал суеверия из Испании, преувеличены и не справедливы. Суеверия существуют до сих пор. Но его сочинения вызвали духовное брожение в стране. С выходом в свет «Вселенского критического Театра...» имя Фейхоо становится известным. Оно выходит из монастырско-кафедральной замкнутости, и начинается не столько историографический анализ его творчества, сколько бездоказательное отрицание его идей.
      Полемическая резкость при всей ее чаще беспрецедентной догматической тенденциозности была, однако, полезной. Она дала ход историографической мысли, научным размышлениям о естественных науках, чистоте языка.
      На творческую деятельность Фейхоо оказала влияние менявшаяся в сторону просветительской либерализации общественно-политическая обстановка. 1725—1740 гг. — начало переходного периода, принципиально важного для истории Испании. Страна начала выходить из более, чем векового хозяйственно-культурного упадка. В правление Филиппа V (1726—1749), короля французской династии Бурбонов, были созданы три Академии (испанской истории, языка и медицины) по образцу парижских, сыгравшие выдающуюся роль в развитии национальной культуры XVIII—XXI веков.
      В результате, основанная на неизменных библейских положениях критика не получила высочайшей поддержки. Тому же и может в большей степени способствовали важные личностные обстоятельства.
      В 1740 г. Папой стал Бенедикт XIV (1740—1758), известный реформированием церковного образования. В июне 1750 г. Эрнандо VI (1713—1759), руководствуясь собственными менявшимися религиозными предпочтениями, распорядился прекратить критику идей Фейхоо. Обращаясь к членам своего правительства — Кастильскому совету — король заявил: «Я хотел бы, чтобы Совет имел в виду, что Падре-Маэстро Фейхоо, заслужив у его Величества лестное суждение о его сочинениях, никто не смел бы критиковать их, а разрешение на их издание давал бы лишь Совет»61. Королю, также как и Папе, не были безразличны новые идеи «келейного» мыслителя62: время менялось, окончательно высвобождаясь от Габсбургских политико-религиозных и культурных традиций.
      Кастильский совет, Святой Престол, Университет Овьедо оказали Фейхоо множество почестей, от которых он неизменно отказывался. 17 ноября 1748 г. Эрнандо VI назначил его своим советником. Фейхоо предложение короля не принял.
      С 1742 по 1760 г. Фейхоо работал над написанием новой серии работ, более кратких и менее острых, чем «...критический Театр...». Изданные в 5-ти томах, включавших 163 эссе, под названием «Ученые и любознательные письма, опровергающие или объявляющие сомнительными многие распространенные мнения» («Cartas eruditas у curiosas...», они, как и предыдущий «...Театр...», были посвящены просветительской задаче, которую поставил перед собой их автор. Этим он «оказал незабвенные услуги стране»63.
      К 12-ти томам ряд исследователей добавляет 13-й — «Апологетическое просвещение», который, в сущности, является 1-м64, написанным в ответ на «Анти-Театр» первого крупного критика, антагониста Фейхоо, выступившего под псевдонимом Сальвадор Хосе Маньер65.
      В течение 30 лет, до 1760 г., когда создавался «...критический Театр...» и «Письма...», мыслитель не переставал испытывать множество неприятностей и грубых нападок. Если «...Театр...» подвергался критике в основном со стороны врачей, духовенства в целом и ряда светских лиц, то «Письма...» вызвали резкую неприязнь высокопоставленных, но в массе заурядных францисканцев.
      На Фейхоо, констатировал отчасти разделявший протестантскую догматику историк испанской Инквизиции X. Льоренте, шли доносы «в разные трибуналы Инквизиции как на подозревавшегося в разных ересях, возникших в XV в., и в ереси иконоборцев. Большинство доносчиков были невежественными монахами, которых он сделал своими врагами через великие истины, отмеченные в его «...критическом Театре...», и протест против ложной набожности, ложных чудес и некоторых суеверных обычаев66.
      Более всего уязвили Фейхоо рассуждения его собратьев-бенедиктинцев, ополчившихся на отрицание им чуда появления 19 августа каждого года во время торжественной Мессы цветочков в келье епископа Толосы Сан — Луиса дель Санто, последователя «серафического доктора» Иоганна Бонавентуры (1221—1274), причисленного к пяти величайшим учителям церкви.
      Веком раньше, считал X. Льоренте, это стоило бы Фейхоо пристрастного допроса в Инквизиции и долгого нежелания писать. «Было счастьем, — объяснял он, — что совет Инквизиции основательно знал чистоту его принципов и католического исповедания. Во времена Филиппа II он, наверное, не избег бы тюрьмы святого трибунала как подозреваемый в лютеранстве»67.
      Помимо антагониста С. Маньера, идеи Фейхоо положительно оценивал его ученик Мартин Сармьенто, монах-бенедиктинец68. Компромиссную точку зрения стремился провести И. Арнесто-и-Осорио69. Более заметную религиозно-политическую линию в полемику привнес монах Франсиско де Сото Марне70.
      Антагонистом выступил знаменитый португальский просветитель, аббат-иезуит Л. А. Верней (1713—1792), но с идейно-педагогической точки зрения. В своем наиболее крупном труде «Истинный метод образования для пользы Отечества и Церкви, соответствующий духу и потребностям Португалии» (1746 г.) аббат полностью отверг новаторское, общественно-научное значение «...критического Театра...» Фейхоо71.
      Однако далеко не все отклики были отрицательными. П. Кампоманес, один из крупнейших проводников «просвещенного абсолютизма», в 1763 —1789 гг. — министр финансов в правление Карлоса III, нашел время, чтобы написать восторженное предисловие для нового издания работ Фейхоо, завершенного в 1778 году72.
      А. Маркес-и-Эспехо, почитатель идей и стиля Фейхоо, последователь его творчества, писал в 1808 г.: «Будем благодарными бессмертному Б. Фейхоо, духи больше не тревожат наши дома, колдуньи исчезли в наших городах, дурной глаз не насылает бедствия на детей, а затмения не пугают нас»73.
      По подсчетам испанского исследователя творчества Фейхоо Мараньона, общий тираж работ мыслителя достиг в XVIII в. 420 тыс. экземпляров, не считая переводов на французский, итальянский, английский и немецкий языки74.
      Свой образ жизни Фейхоо описал в 1760 г. в одном из последних «Ученых и любознательных писем» — «Жизнь в старости». В нем он дал несколько советов пожилым людям. «Тому, что многие находят меня крепким,... — писал Фейхоо, — я обязан ни врачам, ни посещениям аптек, как это обычно делается, неважно себя почувствовав... Чтобы не досаждать людям, с которыми часто беседую, я стараюсь избегать жалоб о своем здоровье. Считаю, что Бог наказал меня, чтобы страдал я, а не другие от моих жалоб...»75
      Мыслитель жил в мире со своей душой, не желая принимать участие в бушевавших в Мадриде нескончаемых «словесных баталиях» или религиозных спорах, которые он не воспринимал. Главной склонностью его жизни была наука, а первостепенной добродетелью — милосердие. Сложная наука жить со всеми в мире и любви была для него не наука, а сама натура, освященная принципами глубокой и просвещенной религии.
      В неурожайные 1741—1742 гг. в Астурии Фейхоо выдал большую сумму из своих средств на закупку зерна, обеспечив многих бедняков хлебом, а крестьян-арендаторов посевным материалом.
      Фейхоо прожил до 86 лет. Он умер 26 сентября 1764 года. Похороны состоялись по правилам Бенедиктинского ордена. Его погребли на самом почетном месте принадлежащей Ордену церкви, у подножия алтаря. Было установлено надгробие с указанием лишь дат рождения и смерти мыслителя: было решено, что одно его имя заключало в себе вечную национальную славу. 26 и 27 сентября каждого года Университет Овьедо отмечает день кончины Фейхоо.
      Из всех его портретов наиболее удачно передает облик мыслителя работа художника Гранда, запечатлевшая его в 86-летнем возрасте. Это изображение помещено на титульном листе всех пятнадцати томах сочинений мыслителя, вышедших в 80-х гг. XVIII века. Присутствует он и на современных изданиях его сочинений.
      Творчество Фейхоо — опровержение традиционных национальных обычаев, связанных с языческой религиозной концепцией дохристианского мира, еретического, с точки зрения католической догмы и рационалистической схоластики. Оно концентрировалось на задаче популяризовать зарождавшиеся образцы светского мышления и поведения.
      Это критика испанской культуры и реальности, прошлой и современной ему. Всесторонняя, рациональная, эклектичная, как и сама его концептуальность, воспринявшая, большей частью, опытно-эмпирическую концептуальность Бэкона, она была насыщена преимущественно социальным смыслом.
      Примечания
      1. ЛЬОРЕНТЕ Х.А. История испанской инквизиции. Т. II. М. 1999, с. 347.
      2. ТИКТОР ДЖ. История испанской литературы. Т. III. М. 1891, с. 242.
      3. КУЗЬМИЧЁВА (ТРАХТЕНБЕРГ) E.K. Испанская общественная мысль первой половины XVIII века: Б.Х. Фейхоо-и-Монтенегро. Дисс. канд. ист. наук. М. 1990.
      4. Enciclopedia universal ilustrada europeo-americana. T. XXIII. Madrid. 1989, p. 1161.
      5. H. Fray Benito Jerónimo Feijóo y Montenegro. Biblioteca de Autores Españoles (B.A.E.). Prólogo al lector. T. 56. Madrid. 1934, p.l.
      6. El padre Feijóo y su obra In: P.B.J. Feijóo. Discursos y cartas. T. 29. Zaragoza. 1965, p. 11.
      7. Ibid., t. 29, p. 12.
      8. Noticia. In: Antología popular. Españoles, americanos y otros ensayos. Buenos Aires. 1944, p. 7.
      9. B.A.E. Observaciones communes, t. 56, p. 241.
      10. Ibid. Duendes y espíritus familiars, p. 103, 105, 107.
      11. Цит. по: ТЕРТЕРЯН И.А. Фейхоо. В кн.: История всемирной литературы. Т.5. М. 1988, с. 283.
      12. В.А.Е. Prólogo al lector, t. 56, p. 1.
      13. Ibid. Observaciones communes, p. 240.
      14. Ibid. Prólogo al lector, p. 1.
      15. Ibid. Mapa intellectual y cotejo de naciones (Mapa intellectual...), p. 91.36
      16. Ibid. Guerras filosóficas, p. 66.
      17. Ibid. Honra y provecho de la Agricultura, p. 457.
      18. Ibid. De la crítica, p. 598.
      19. Ibid. Causas del atraso que se padece en España en orden a las ciencias naturales (Causas del atraso...), p. 546.
      20. Ibid. Astrología judiciaria y almanaques, p. 30
      21. Ibid. Guerras filosóficas, p. 59.
      22. В данном случае имелась в виду «Энциклопедия» Д. Дидро и Д’Аламбера. Первые ее тома появились в Испании вскоре после их опубликования (выходила в 1751 — 1780 гг. в Париже). В 1759 г. «Энциклопедию» в Испании запретили. См: GORRES J. Europa und Revolution. Stuttgart. 1821. In: GÓRRES J. Gesammelte Schriften. Bd. XIII. 1929, S. 245.
      23. B.A.E. Causas del atraso t. 56, p. 541.
      24. Ibid., p. 543.
      25. Ibidem.
      26. Ibid. Mapa intellectual..., p. 86.
      27. Ibid. Simpatía y antipatía, p. 94.
      28. Ibid. Desagravio de la Profesión Literaria, p. 18.
      29. Ibid., p. 19.
      30. Ibid. Mapa intellectual..., p. 87.
      31. El padre Feijóo y su obra. In: P.B.J. Feijóo. Discursos y cartas. Selección, estudio y notas por J.M Alda Tesan, t. 29, p. 17
      32. B.A.E. La política más fina, t. 56, p. 8—9.
      33. Ibid. Impunidad de la mentira, p. 341.
      34. Ibid. La política más fina., p. 10.
      35. Ibidem.
      36. Ibid. Causas del atraso..., p. 542—543.
      37. Ibid. Paradojas políticas y morales, p. 284.
      38. Ibid. La voz del pueblo, p. 8.
      39. Ibidem.
      40. FUENTE V. de la. Preliminares. In: B.A.E., t. 56, p.VI—VIL
      41. ЛЬОРЕНТЕ X.A. Ук. соч., т. I, с. 650.
      42. РУССО Ж.-Ж. Рассуждение о науках и искусствах... В кн.: РУССО Ж.-Ж. Избр. соч. в трех томах. Т. I. М. 1961, с. 10, 37, 47.
      43. B.A.E. Ventajas del saber, t. 56, p. 581,587.
      44. ТРАЧЕВСКИЙ A.C. Испания девятнадцатого века. M. 1872, ч. I, с. 10.
      45. В.А.Е. Reflecciones sobre la Historia, t. 56, p. 160.
      46. Ibid. Origen de la fábula en la Historia, p. 509; Reflecciones sobre la Historia, p. 160.
      47. Ibid. Reflecciones sobre la Historia, p. 160.
      48. Ibid. Guerras filosóficas, p. 66.
      49. Ibid. Gloria de España, t. 56, p. 194—195.
      50. Ibid. Guerras filosóficas, p. 66.
      51. Ibid. Abusos de las disputas verbales, p. 429.
      52. Ibid., p. 428.
      53. Ibid. Dictado de las aulas, p. 458.
      54. Ibid. Desagravio de la profesión literaria, p. 18—19
      55. FEIJÓO B.J. Obras (selección). Estudio preliminar, edición y notas de Ivy L. McClelland. Madrid. 1985, p.8.
      56. Ibid., p. 9.
      57. Ibidem.
      58. Ibid., p. 10.
      59. Ibid., p. 12.
      60. Ibid., p. 12-13.
      61. FUENTE V. de la. Preliminares. In: B.A.E., t. 56, p. VI.
      62. Ibid., p. 10; FEIJÓO B.J. Obras (selección), p. 10.
      63. ТРАЧЕВСКИЙ A.C. Ук. соч., ч. I, с. 10.
      64. Gran diccionario enciclopédico Durvan. T. 5. Bilbao. 1977, p. 436
      65. MACER S.J. Antiteatro critico. T. I—III. Madrid. 1729.
      66. ЛЬОРЕНТЕ X.A. Ук. соч., т. II, с. 650.
      67. Там же.
      68. SARMIENTO М. Demostración apologética. Madrid. 1732.
      69. ARNESTO-y-OSORIO I. Teatro anticrítico universal. T. I—II. Madrid. 1735.
      70. SOTO y MARNE F. Reflecciones crítico-apologéticas. Ciudad-Rodrigo. 1748.
      71. КИРСАНОВА H.B. Воззрения португальских просветителей. В кн.: Общественно-политическая мысль европейского Просвещения. М. 2002, с. 277—290.
      72. CAMPOMANES Р. Noticia de la vida y obras de Fr. Benito Gerónimo Feyjóo. In: FEYJÓO y MONTENEGRO B.G. Teatro Crítico Universal. Madrid. 1778.
      73. A. Marqués y Espejo. Prólogo del Redactor. In: Diccionario Feyjoniano. Madrid. 1802, v. I.
      74. ABELLÁN J.L. Historia crítica del pensamiento español. Madrid. 1986, p. 507.
      75. FUENTE V. de la. Preliminares. In: B.A.E, t. 56, p. VI.
    • Пожарская С. П. Испанская "Голубая дивизия" на советско-германском фронте (1941-1943 гг.)
      Автор: Saygo
      Пожарская С. П. Испанская "Голубая дивизия" на советско-германском фронте (1941-1943 гг.) // Вопросы истории. - 1969. - № 8. - С. 107-126.
      После нападения фашистской Германии на Советский Союз и "ультра" во франкистском "национальном движении", ослепленные антикоммунизмом и ненавистью ко всему советскому, и многочисленные иностранные наблюдатели, и гитлеровцы полагали, что Мадрид с минуты на минуту станет активной (воюющей стороной, вступив в войну против СССР. Эта уверенность покоилась как на многократно повторенных заверениях Франко о незаинтересованности Испании в вооруженном конфликте между странами именно Западной Европы, так и на ненависти франкистского режима к Советскому Союзу. Хотя к тому времени в Берлине уже смогли убедиться в крайней изворотливости каудильо, так и не поднявшего пока оружия на стороне Германии, война против СССР, изображавшаяся геббельсовской пропагандой как "крестовый поход" против коммунизма, была именно тем событием, которого дожидались фашисты всей Европы. Реакционная нечисть взахлеб приветствовала Гитлера" принявшего наконец "правильное решение", а самые ретивые готовы были немедленно примкнуть к вермахту в разбойничьей войне против советского народа.
      Обнадеживающие для руководства третьего рейха известия поступали и из Испании. Уже 22 июня 1941 г. испанский министр иностранных дел Серрано Суньер, сославшись на мнение Франко, сообщил германскому послу в Мадриде Штореру, что "испанское правительство выражает величайшее удовлетворение в связи с началом борьбы против большевистской России и в равной степени сочувствует Германии, вступающей в новую и трудную войну". Суньер утверждал, что нападение Германии на Советский Союз будто бы "вызвало величайший энтузиазм в Испании". Суньер обратился к германскому правительству с просьбой дать возможность добровольцам из числа членов фаланги принять участие в борьбе против общего врага. Министр пояснил, что "этот жест солидарности, разумеется, делается независимо от вопроса о полном и окончательном вступлении Испании в войну на стороне "оси", которое последует в соответствующее время". Франкистский министр в особо теплых словах выразил свою "твердую уверенность в том, что война с Россией закончится для Германии так же счастливо и победоносно, как и предшествующие войны"1. 24 июня Риббентроп известил Шторера: "Германское правительство с радостью и удовлетворением примет формирования добровольцев фаланги"2.
      В тот же день Суньер публично обратился к членам фаланги с призывом поднимать добровольцев на войну против СССР3. Фалангистская пресса с энтузиазмом подхватила призыв своего шефа (Суньер был одновременно главой фаланги), причем иные горячие головы считали необходимым собрать и отправить сразу 100 тысяч добровольцев4. Однако с первоначальным замыслом формирования добровольческого соединения исключительно из членов фаланги Суньеру пришлось расстаться. 25 июня Шторер сообщил в Берлин: "Испанский министр иностранных дел очень рад согласию Германии на участие испанских добровольцев в войне против России. Он обещал поднять этот вопрос на сегодняшнем заседании совета министров и вслед за тем обо всем договориться с начальником фалангистской милиции генералом Москардо, а прежде всего о немедленном опубликовании призыва к вербовке. Но из-за соперничества фаланги и армии добровольцы будут набираться не только из фалангистов, но и из легиона, связанного с армией".
      В ответ на пожелание Шторера (было бы "своевременно и желательно" объявить, что Испания находится в состоянии войны с Советским Союзом) министр ответил, что обсудит этот вопрос с Франко. От себя Суньер добавил, что в этом случае "Англия и, возможно, Америка откликнутся на такое заявление если и не объявлением войны Испании, то во всяком случае установлением блокады, в результате чего Испании грозит потеря ее судов, находящихся в настоящее время в пути..."5. В телеграмме от 26 июня 1941 г. Шторер с огорчением сообщил, что решение об объявлении Испанией войны Советскому Союзу до сих пор еще не получено и что это в большой степени зависит от реакции на посылку испанских добровольцев. Выяснилось, что Англия уже отозвалась: ввоз бензина в Испанию запрещен6.
      Не следует, однако, слишком серьезно относиться к ссылке испанских официальных лиц на возможную отрицательную для Испании реакцию США и Англии как на основную причину воздержания от открытого объявления войны СССР: то была не главная причина и, во всяком случае, не единственная. Об этом достаточно красноречиво свидетельствует новая телеграмма Шторера уже от 28 июня 1941 г., из текста которой следует, что протест армии против отправки фалангистских формирований имел более серьезную основу, "ежели некое соперничество: "Военные попытались выступить против всего плана в целом, так как, по их мнению, его выполнение могло поставить Испанию на грань войны...". Сам Суньер, по мнению Шторера, хочет войны, однако он ожидает более благоприятного для Испании момента, который наступит после получения сырья и материалов, находящихся в пути7, и после соответствующей подготовки общественного мнения. Главные противники вступления в войну - военные, которые, по словам Суньера, имели большое влияние на Франко. Но основная причина оттяжки вступления Испании в войну, по мнению Шторера, - "недостаточность экономической и военной подготовки"8.
      Шторер высказал надежду, что политика Суньера неизбежно в конце концов приведет Испанию к вступлению в войну. Тем временем оттяжка решения об официальном вступлении в воину на стороне Германии не помешала форсировать формирование "добровольческого" соединения для войны на Востоке. 27 июня 1941 г. начальник итальянского генерального штаба У. Кавальеро записал в своем дневнике: "Глава нашей миссии в Мадриде сообщил, что немцы вербуют в Испании добровольцев для отправки в Россию. Распространяются слухи, что и мы пошлем своих добровольцев. Муссолини заявил, что не видит в этом смысла, так как в Россию отправляются регулярные части итальянской армии"9. В Риме не усмотрели никакой разницы между тем, что делалось в Италии и в Испании. Государственные же руководители Испании прибегли к уловке, обычной в условиях военных интервенций: без официального объявления войны принять в ней самое прямое участие.
      Более того, отправкой дивизии в далекую Россию они хотели заменить вступление в уже начавшуюся войну. Игра Франко была очевидна, во всяком случае, для тех, кого он хотел ввести в заблуждение. Чиано записал в эти дни: "Вклад "Голубой дивизии" в дело держав "оси" нельзя было бы сравнить с успешным осуществлением операции "Изабелла - Феликс"10. В беседе с Муссолини вечером 25 августа 1941 г. в своей штаб-квартире Гитлер с горечью говорил об Испании, заявив, что эта страна "страшно его разочаровала"11.
      При ретроспективном взгляде на ход событий замысел Франко также совершенно очевиден: он, "низведя эту интервенцию до "крестового похода" против коммунизма, стремился обойти вступление в войну против Англии", - отмечает современный биограф каудильо К. Мартин12. Еще в августе 1940 г., в дни подготовки операции "Изабелла - Феликс", в ответ на запрос Берлина о мотивах уклонения Испании от вмешательства в военный конфликт Шторер доносил, что "Франко стремится избежать преждевременного вступления в войну и, следовательно, такого длительного в ней участия, которое было бы не по силам Испании, а при некоторых условиях послужило бы источником опасности для режима"13. Франко не только и не столько не хотел воевать, сколько не мог воевать. Нельзя всерьез говорить о воздержании Франко "по доброй воле!" от вступления в войну, как это делает бывший политический директор испанского министерства иностранных дел Хосе Дусинаге в книге "У Испании есть право"14. Крайне неустойчивое положение внутри страны, грозившее серьезными последствиями при малейшем нарушении весьма шаткого внутриполитического баланса, - вот что было главной причиной отказа Испании от активного участия в войне.
      Франкисты откладывали вступление в войну, надеясь со временем стабилизировать экономическое положение и обеспечить политическую устойчивость режима. Эти надежды не оправдались. Во время встречи с Муссолини в Бордигере 12 февраля 1941 г. Франко Заявил, что "Испания, как и прежде, хочет сотрудничать со странами "оси" и внести свой вклад в дело окончательной победы. Однако Испания испытывает самый настоящий голод и в военном отношении совершенно не подготовлена"15. Неустойчивым оставалось и внутриполитическое положение. "Мысль о примирении настолько далека от сознания и сердца испанцев, что даже не предпринималось никаких попыток в этом направлении. Победившая половина хочет наступить на горло побежденной, а побежденная по-прежнему кипит возмущением"16, - отмечал корреспондент "The Times" еще в январе 1940 года. Для борьбы с непокорившимися была создана система государственного террора. В полной мере был использован опыт фашистской Германии в ее борьбе против демократических, в первую очередь рабочих организаций. Масштабы репрессий были таковы, что, казалось, франкисты намеревались восстановить пресловутое единство нации при помощи физического уничтожения или по крайней мере строгой тюремной изоляции не только своих активных противников, но и всех не поддающихся "единению во франкизме" элементов населения.
      Чиано писал о 200 тысячах "красных" в тюрьмах Испании в июле 1939 года17. По данным Ватикана, в испанских тюрьмах осенью 1939 г. находилось около полумиллиона заключенных. Альварес дель Вайо, левый социалист и бывший министр иностранных дел республиканского правительства, в конце 1940 г. говорил о миллионе республиканцев в тюрьмах Франко18. Корреспондент "News Chronicle", возвратившийся из Испании в начале 1940 г., писал: "Можно с уверенностью утверждать, что в тюрьмах Испании находится от одного до двух миллионов человек"19. При всей своей разноречивости эти сведения свидетельствуют об одном - о невиданном в истории страны размахе террора. Однако усилия франкистов были тщетны. На протяжении всего периода второй мировой войны им так и не удалось стабилизировать внутриполитическое положение. "Последствия революционных лет ни с точки зрения чувств народа, ни с точки зрения экономики страны все еще не ликвидированы"20, - отмечал обозреватель швейцарской газеты "Basler Nachrichten" 6 сентября 1942 года.
      А в результате фашистская Испания при всей своей симпатии к странам "оси" так и не вступала в войну: слишком велик был риск. "По темпераменту Франко был очень осторожный человек, типичный "гальего"21, или, как сказали бы в Соединенных Штатах, "человек из Миссури". К тому же у него не было иллюзий относительно слабости и истощения, которые принесли Испании предшествующие три года ужасной гражданской войны. Он не имел никаких иллюзий относительно продолжающегося глубокого разделения, которое охватило всех испанцев, и сознавал опасность, которой может подвергнуться недавно установленный и все еще неустойчивый режим, если он совершит в корне непопулярную акцию. Он знал, что подавляющее большинство испанского народа хочет мира, а не войны, все равно - гражданской или внешней"22, - отмечал посол США Хейс. А поэтому "испанское правительство, не желая вступить в конфликт официально, объявило о создании добровольческого соединения, которое должно было сражаться рука об руку с немецкой армией на Востоке"23, - замечает английский историк С. Пейн, автор одного из последних исследований по истории испанского фашизма.


      Испанское добровольческое соединение, известное как "Голубая дивизия" (поскольку идея создания дивизии принадлежала лидерам фаланги, ее и стали называть "голубой": голубые рубашки и красные береты были обязательной формой фалангистов), было сформировано в самые сжатые сроки: была развернута гигантская пропагандистская кампания, и в телеграмме от 4 июля 1941 г. германский поверенный в делах Хеберлейн сообщил в Берлин: "На призыв к вербовке в "Голубую дивизию" откликнулось в 40 раз больше добровольцев, чем это было необходимо. Сегодня окончательный отбор проведут все штабы корпусов"24. Местом сбора завербованных в "Голубую дивизию" стал Ирун, расположенный вблизи испано-французской границы. Хеберлейн отмечал, что отправка дивизии в Германию начнется, "возможно, на будущей неделе". В составе дивизии - 641 офицер, 2272 унтер-офицера и сержанта, 15780 солдат. Дивизия имеет три пехотных полка, четыре артиллерийских батальона, батальон разведки, саперный батальон, противотанковый батальон, батальон связи, медчасть и штабной дивизион25. Статс-секретарь МИД Германии Вейцзекер еще 3 июля сообщил Хеберлейну, что правительство рейха "с радостью" примет испанских добровольцев всех, трех видов вооруженных сил (армии, флота и авиации), а также фалангистов и надеется, что они составят объединенное в одно целое испанское формирование под испанским командованием, но входящее в вермахт26.
      Единственно, что, пожалуй, вызвало уже тогда серьезную озабоченность у германских официальных лиц, причастных к созданию "Голубой дивизии", была степень ее политической "благонадежности". Вопрос об этом встал сразу же, когда части дивизии начали следовать по пути на Восток через Германию и гитлеровцы смогли познакомиться с ними. В телеграмме от 20 августа гитлеровский дипломатический чиновник с тревогой сообщил из Берлина в Мадрид, что, по имеющимся сведениям, коммунисты пытаются проникнуть как во французские (фашистские), так и в испанские добровольческие формирования с целью перехода к русским. По полученным им сведениям, "коммунистические элементы" находились преимущественно в войсках из испанского Марокко27. В своем ответе от 21 августа Шторер сообщил в Берлин о мерах, принятых для предупреждения коммунистического "проникновения". "Голубую дивизию" составят преимущественно военнослужащие регулярных войск, "марокканцы" приниматься не будут. И главное: при соблюдении правила (основное условие для вступления в дивизию) наличия у военнослужащих не менее чем десятилетней военной выслуги коммунистическое проникновение окажется едва ли вероятным. А поскольку дивизия теперь в Германии, Шторер советовал поручить все дальнейшее расследование германской службе безопасности28. Еще ранее, в приведенной выше телеграмме от, 3 июля, Вейцзекер обратился с просьбой не принимать в дивизию русских белоэмигрантов.
      К середине июля испанские добровольцы были готовы к походу на Восток. 30 июля первые испанские летчики приземлились на аэродроме Темпельгоф в Берлине. Им была устроена помпезная встреча, которая, однако, не обошлась без конфуза, досадного для организаторов этого "тоталитарного торжества": оркестр воздушных сил с большим подъемом исполнил некий гимн. Летчики удивленно крутили головами: вместо привычного фалангистского гимна, официального гимна франкистской Испании, они вдруг услышали мелодию государственного гимна Испанской республики29.
      13 июля 1941 г. под оглушительный пропагандистский гром отправился первый эшелон испанских добровольцев в Германию. На торжественных проводах присутствовали и выступили с соответствующими напутствиями Серрано Суньер и военный министр Валера30. Но когда эшелоны с испанским воинством проходили через Францию, французы оказывали им весьма холодный прием31, несмотря на все усилия местных коллаборационистов. Наконец прибыли. Место назначения - Германия, лагерь под Графенвёром. В дальнейшем маршевые батальоны, посылавшиеся на пополнение "Голубой дивизии", направлялись не только в Графенвор, но также в Ауэрбах и главным образом в Гоф, где дислоцировался 481-й запасный батальон 13-го округа рейхсвера, к которому была приписана дивизия32.
      В Графенвёре испанцы прошли медицинский осмотр и почти утратили свой первоначальный вид. Им роздали обмундирование, которое отличалось от обычной немецкой пехотной формы только особым нарукавным знаком выше локтя. На знаке дивизии специалисты фашистской геральдики изобразили щит зловещего вида с черной каймой. Середину щита рассекала горизонтальная желтая полоса на красном фоне, а на ней красовался четырехконечный черный крест и пять перекрещивающихся стрел, брошенных веером наконечниками вверх. Замысловатое сооружение венчала надпись "Испания". Отныне соединение стало называться 250-й пехотной дивизией вермахта. Однако даже в официальных документах она надолго сохранила свое первоначальное название "Голубая", хотя никто из ее участников уже не носил голубых рубашек и красных беретов. В 20-х числах августа дивизия отправилась к границам СССР. Колонны солдат потянулись по дорогам, разбитым войной. Сначала жара, потом дожди, слякоть. Менялись ландшафты (шли через сожженные деревни и города), но не менялось одно - команда "принять в сторону", когда испанцев обгоняли немецкие грузовики, с которых ухмыляющиеся германские солдаты приветствовали "союзников по оружию". "Голубая дивизия", как и части других сателлитов Германии, не была обеспечена транспортом. А чтобы не было жалоб, германское командование взяло на себя связь дивизии с родиной и тем самым полностью отрезало ее от внешнего мира.
      4 октября 1941 г. посол Испании в Берлине Майалде передал министру иностранных дел Германии, что он получил от Франко и Суньера инструкцию немедленно установить личный контакт с командованием "Голубой дивизии". Дело в том, жаловался посол, что очень долго не было никаких известий о дивизии: ни о ее деятельности, ни о ее судьбе. Послу было разъяснено, что в настоящее время дивизия находится в пути33.
      14 октября 1941 года "Голубая дивизия" прибыла в район Новгорода и заняла фронт на участке Новгород - Теремец. 16 октября немецкие войска перешли в наступление на волховско-тихвинском направлении. В наступлении участвовали девять дивизий, в том числе две танковые и две моторизованные34, а также "Голубая дивизия". "В первый день наступления противнику удалось прорвать нашу оборону в стыке ослабленных предыдущими боями 4-й и 52 армий"35, - вспоминает генерал армии И. И. Федюнинский. Фронтовая сводка в Москву от 25 октября сообщает, что "испанская дивизия, овладев деревнями Шевелево, Сытино, Дубровка, Никитино, Отенский Посад, пока их удерживает". В первых же сводках, содержащих упоминание о "Голубой дивизии", говорилось, что дивизия укомплектована испанцами в возрасте 20 - 25 лет, а командует ею генерал Муньос Гранде37. Но уже в середине ноября 1941 г. началось контрнаступление советских войск Северо-Западного фронта. "Сосед слева - 52- я армия уже вела успешные наступательные действия, создавая угрозу на южном фланге тихвинской группировки. К тому времени она овладела городом Вишера и продолжала теснить немцев"38, - вспоминает Маршал Советского Союза К. А. Мерецков, в то время командовавший отдельными 7-й и 4-й армиями; 52-й армией в то время командовал генерал-лейтенант Н. К. Клыков, которого в декабре сменил генерал В. Ф. Яковлев. 19 ноября началось контрнаступление 4-й армии, действия которой серьезно ослабили немецкую группировку в районе Тихвина. 9 декабря Тихвин был освобожден.
      Южнее войска 52-й армии, усиленные резервами, к 24 ноября задержали дальнейшее продвижение немецких войск, к 25 ноября наступление противника "вовсе прекратилось, фронт стабилизовался"39. А в середине декабря советские войска перешли в контрнаступление вдоль реки Волхов. По свидетельству И. И. Федюнинского, "наступательный порыв наших войск был очень высок"40. В сводках 52-й армии от 24, 25 и 27 декабря сообщалось, что "части 250-й испанской пехотной дивизии, оставив Шевелево, в прежней группировке обороняются по западному берегу реки Волхов на участке Ямно - Еруново - Старая Быстрица и оказывают упорное сопротивление продвижению наших частей, неоднократно переходя в контратаки"41. Но уже 27 декабря войска 52-й армии вышли к р. Волхов и захватили плацдарм на ее левом берегу. "В итоге противник был отброшен на тот рубеж, с которого 16 октября начал наступление..."42. Немало испанских добровольцев осталось на заснеженных полях и в лесах, а иные, прозрев под артиллерийским огнем, подняли руки вверх.
      Военнопленные 2-го батальона 269-го пехотного полка, взятые на участке Ловково 27 декабря, показали, что в ротах осталось по 50 - 60 человек вместо 150, есть обмороженные. Пленные того же 269-го пехотного полка, взятые на участке Красный Ударник, показали, что в ротах всего по 30 - 50 человек. В 3-м батальоне 263-го полка в ротах осталось 60 - 80 человек, во 2-м батальоне 262-го полка - до 80 человек. И лишь в немногих подразделениях 250-й дивизии, по показаниям военнопленных, осталось по 100 человек - в 9-й, 10-й и 14-й ротах 2-го батальона 269-го полка, в 1-м и 2-м батальонах 263-го полка43. И почти всегда в показаниях пленных речь шла об обмороженных44.
      Откатившись на западный берег Волхова, части 250-й пехотной дивизии заняли оборону на рубеже Ямно - Крупново - Ловково (269-й пехотный полк), Ловково - Новая Быстрица - Делявино (3-й батальон 263-го пехотного полка) и далее на юг - до Новгорода (части 263- го и 262-го пехотных полков)45. Спокойно отсидеться по блиндажам и залечить раны не удалось. 7 января 1942 г. началось новое наступление войск Волховского фронта. В разведсводке штаба 225-й дивизии 52-й армии от 18 - 28 января 1942 г. отмечалось, что "263-й и 262-й полки 250-й дивизии, опираясь на узлы сопротивления, упорно сопротивляются действию наших частей"46. Это сопротивление, как и предыдущие декабрьские бои, дорого стоило фашистам. По сведениям военнопленных, численный состав "Голубой дивизии" на конец января 1942 г. составлял лишь 5 - 6 тысяч человек47. В сводке штаба 52-й армии от 9 - 19 февраля 1942 г. отмечалось, что за рассматриваемый период, то есть за 10 дней, полки испанской дивизии потеряли по 150 - 180 человек убитыми48. К началу февраля 1942 г. в 262-м и 263-м полках осталось по два батальона, ибо по одному батальону было взято для усиления 269-го полка.
      Перебежчик 263-го полка, перешедший на сторону Красной Армии в середине апреля 1942 г., рассказал, что потери дивизии за время пребывания на фронте составили 8 тыс. человек49. Эти сведения подтверждает генерал Эмилио Эстебан-Инфантес, сменивший в дальнейшем Муньоса Грандеса на посту командира дивизии. Он сообщает, что потери на берегах озера Ильмень и реки Волхов составили 14 тыс. человек (дивизия находилась в этом районе до конца августа 1942 г.)50. Военнопленные и перебежчики говорили, что количество обмороженных достигало 10 - 15% личного состава51. Тыловые госпитали дивизии в Риге и Вильнюсе были переполнены ранеными. К тому времени у немцев сложилось вполне определенное представление об испанских солдатах. 5 января 1942 г. во время очередной "застольной беседы" в кругу своих единомышленников Гитлер заметил: "Солдатам (немецким. - С. П.) испанцы представляются бандой бездельников. Они рассматривают винтовку как инструмент, не подлежащий чистке ни при каких обстоятельствах. Часовые у них существуют только в принципе. Они не выходят на посты, а если и появляются там, то только чтобы поспать. Когда русские начинают наступление, местным жителям приходится будить их. Но испанцы никогда не уступали ни дюйма занятой территории"52. Последнее суждение можно отнести за счет того, что уже тогда ближайшее окружение Гитлера начало скрывать от него положение дел на фронте.
      Но, как бы там ни было, немецкое командование считало, что "Голубая, дивизия" выдержала испытание, и в плане весеннего наступления немцев в 1942 г. ей отводилась определенная роль. Перебежчик 263-го пехотного полка 250-й дивизии в середине апреля 1942 г. рассказал о том, что слышал от офицеров: Муньос Грандес разработал "план весеннего наступления"53. Этому плану не суждено было осуществиться: Красная Армия наступала, оборонительные бои испанцев продолжались, а сам Муньос Грандес в конце мая уехал в Испанию. Временно командовать дивизией прибыл бригадный генерал Эмилио Эстебан-Инфантес54. Начиная с 1 мая 1942 г. в "Голубую дивизию" стало поступать новое пополнение, а сменившиеся подразделения отправлялись в Испанию. По сведениям, полученным от военнопленных и перебежчиков, смена подразделений должна была полностью закончиться к 15 июня 1942 г., когда в дивизии будет до 12 тысяч солдат и офицеров. Эти сведения в дальнейшем подтвердились: к концу июля было обновлено до 80% состава дивизии.
      Готовясь к штурму Ленинграда, предполагавшемуся в сентябре, командование немецкой группы армий "Север" подтянуло к городу ряд новых соединений, в том числе и "Голубую дивизию".
      С 20 августа 1942 г. подразделения "Голубой дивизии" небольшими группами стали уходить на запад, а 26 августа дивизия была полностью снята с фронта в районе Новгорода и по железной дороге переброшена под Ленинград - в Сиверскую, Сусанино, Вырица, Большое Лисино, где она оставалась 15 - 17 дней для укомплектования. 10 - 15 сентября дивизия заняла оборону на участке Ленинградского фронта, сменив 121-ю немецкую пехотную дивизию. Из общего оперативного приказа по 250-й дивизии следует, что границей сектора дивизии с востока была железнодорожная линия Колпино - Тосно, а с запада селение Баболово55. Так "Голубая дивизия" заняла свое место в кольце блокады, созданной немцами вокруг города Ленина. Испанские наемники Гитлера тоже несут прямую ответственность за смерть, муки и страдания мирного населения Ленинграда - факт, который, к сожалению, не нашел пока отражения в нашей историографии.
      5 сентября 1942 г. в очередной "застольной беседе" Гитлер сообщил своим сотрапезникам: "Я думаю, что одним из наших лучших решений было разрешение испанскому легиону сражаться на нашей стороне. При первой же возможности я награжу Муньоса Грандеса железным крестом с дубовыми листьями и бриллиантами. Это окупит себя. Любые солдаты всегда любят мужественного командира. Когда придет время для возвращения легиона в Испанию, мы по-королевски вооружим и снарядим его. Дадим легиону гору трофеев и кучу пленных русских генералов. Легион триумфальным маршем вступит в Мадрид, и его престиж будет недостижим"56. Какую же цель преследовал Гитлер, когда он собирался придать дивизии негодяев "недостижимый престиж" именно в момент ее возвращения в Испанию? Гитлера не устраивали некоторые особенности режима Франко: влияние католической церкви и тяготение лидеров "новой" фаланги57 к реставрации монархии. Клике Суньера58, клерикалам и монархистам он собирался противопоставить "старую" фалангу - сторонников "чистого" фашизма. А Муньос Грандес с его "Голубой дивизией" был, по мнению Гитлера, как раз тем энергичным человеком, который мог бы "улучшить ситуацию" в Испании. Неоднократно предпринимавшиеся в Испании попытки отстранить Муньоса Грандеса от командования дивизией относили в Германии за счет "интриг Суньера"59.
      Между тем к сентябрю 1942 г. от старого состава дивизии остался только номер да нарукавный знак. Советские воины били испанских фашистов не хуже, чем немецких. Дивизия неоднократно обновлялась. До октября 1942 г. для ее пополнения из Испании прибыло 15 маршевых батальонов, по 1200 - 1300 солдат в каждом, из них 9 маршевых батальонов до мая 1942 г. (10-й маршевый батальон прибыл в район Новгорода 24 - 25 июня)60. Это значит, что к маю 1942 г. в дивизии оставалось не более 15 - 20% тех, кто перешел советскую границу в сентябре 1941 года. Среди солдат первого формирования "Голубой дивизии" имелись фанатики - фалангисты и кадровые военнослужащие франкистской армии "националистов", прошедшие через гражданскую войну в Испании, сжигаемые ненавистью к республиканцам и к СССР. Из них немногие остались в живых, а те, кто уцелел, начали понемногу утрачивать веру в победу германского оружия. Уже первые тяжелые бои в октябре - ноябре 1941 г. подействовали отрезвляюще. Легкого похода, как нагло обещал Берлин и вторившие ему франкистские пропагандисты, не получалось.
      Советский автор Б. Монастырский в очерке "Смелые рейды", повествуя о действиях нашего истребительного отряда 225-й стрелковой дивизии, рассказал о таком примечательном эпизоде. Это было 14 ноября 1941 г. в деревне Большой Донец близ озера Ильмень: "Бойцы Фролов и Пчелин узнали, что в крайней избе живут испанцы. Они без шума захватили вышедшего во двор испанского солдата и привели его к командиру группы Новожилову... Взятый в плен испанец оказался очень разбитным и общительным малым. Он знал много русских слов, легко запоминал новые и выразительно иллюстрировал свою речь жестами и мимикой. Из рассказов испанца выяснилось, что он кавалерист. В их эскадроне было первоначально 320 сабель. Теперь оставалось только 120 человек и 100 лошадей. Остальные были перебиты во время налета советской авиации, когда эскадрон шел походной колонной из Новгорода к Ильменю. Кое в чем пленный "темнил". То он уверял, что генерал Франко посадил его в тюрьму за принадлежность к компартии, то признавался, что поступил в "Голубую дивизию" добровольно. Но ясно было одно: война в России его явно не устраивала, и он был искренне рад, что попал в плен. Пленный гневно говорил о своем эскадронном командире: "Капитано - сволочь! Жрет курятину, масло, пьет дорогое вино да еще обкрадывает солдат, которым выдают всего 200 граммов сухарей в день"61. В дальнейшем число солдат "Голубой дивизии", способных трезво оценить действительность, возросло: продолжительный опыт войны делал свое дело. Иные пытались даже поделиться этим опытом: так, уезжавшие в Испанию раненые и больные солдаты встретили в пути 20-й маршевый батальон пополнения возгласами: "Эй, вы, бараны! Куда? На скотобойню?"62.
      Изменился и состав дивизии: на смену фанатикам антикоммунизма и кадровым военнослужащим пришли соблазненные надеждой приобрести некоторые материальные преимущества: каждый солдат "Голубой дивизии" получал в месяц 60 марок, выплачиваемых ему рублями, из расчета 20 рублей за одну марку. Кроме того, завербованные получали подъемные по 100 песет единовременно, а их семьи в Испании - ежемесячное пособие из расчета приблизительно 8 песет ежедневно. Среди новых солдат дивизии было также немало нищих и безработных, которые ценой жизни пытались обеспечить своим родным сносное существование. В письмах, полученных солдатами "Голубой дивизии" из Испании и ставших советскими трофеями, попадались и такие, как адресованное одному уроженцу Бильбао: "Дорогой сын... Сообщаю тебе, Пако, что германское правительство платит мне ежемесячно 254 песеты, благодаря твоей помощи. А иначе не знали бы, что и делать, потому что, не имея материала, уже много месяцев мы почти без работы. И ты можешь представить себе наше положение..."63. Один пленный из 269-го полка признался, что вступил в дивизию потому, что сильно голодал и, кроме того, хотел помочь своей семье, которая стала получать за него пособие64.
      Гитлеровская пропаганда в то время на все лады расписывала "победы германского оружия". Хотя успехи немецких армий и их сателлитов были временными и покупались ценой громадных потерь, отдельные испанские обыватели могли оценивать их только по карте. В середине 1942 г. в заброшенных провинциальных гарнизонах Испании война на Востоке могла представляться кое-кому в розовом свете. Солдатам казалось, что "экскурсия" с оружием в руках на советско-германский фронт позволит им вырваться из заколдованного круга тогдашней мрачной действительности франкистского государства. Перебежчик, солдат 269-го полка, рассказал: вербовка солдат в "Голубую дивизию" с начала советско-германской войны до июля 1942 г. производились четыре раза. По его словам, "основным стимулом для солдат являлось сокращение военной службы с 2 лет до 6 месяцев, высокое жалованье и для некоторых - возможность получить галуны, то есть выслужиться в сержанты. Когда в первый раз перед строем командир роты ознакомил с условиями службы в "Голубой дивизии" и предложил желающим вступить в нее сделать шаг вперед, то шагнула вся рота. При виде этого капитан - командир роты разразился бранью, прибавив, что все хотят уехать, а кто же будет служить Испании?"65. Если предложения вступить в "Голубую дивизию" не встречали энтузиазма, то, как правило, вербовщики соблазняли вербуемых прежде всего материальными выгодами. Перебежчик, солдат 262-го пехотного полка, рассказал: "Когда мы, новобранцы, прибыли в полк, к нам стали приходить офицеры и уговаривать записаться в дивизию. При этом они говорили: "Зачем вам служить два года, когда от службы можно отделаться в 6 месяцев? Записывайтесь в 250-ю дивизию". Записалось 15 человек из всего полка"66.
      Еще более откровенно определил мотивы вступления в "Голубую дивизию" другой перебежчик, солдат 269-го полка. На допросе он настаивал, что большинство испанских добровольцев "соблазнились легкой наживой и возможностью сытно пожрать"67. В том, что в "Голубую дивизию" шли не только по идейным убеждениям, а в большинстве случаев из-за голодных условий существования, нуждаемости семьи и желания ей помочь, были твердо убеждены также перебежчик, солдат 269-го полка; военнопленный, солдат 262-го полка, вступивший в дивизию в августе 1942 г.68; военнопленный, солдат 263-го полка, и многие другие69. Назывались и курьезные мотивы вступления в "Голубую дивизию": военнопленный, солдат 269-го полка, сообщил, что вступил в дивизию, "чтобы досадить своей матери, которая к нему плохо относилась"70. Перебежчик из того же полка до вступления в дивизию, по его словам, жил без нужды: он занимался мелочной торговлей и одновременно служил приказчиком в мебельном магазине, получал жалованье 10 песет в день, а 20 песет давала ему торговля. По его словам, у него были нелады с женой, что явилось причиной вступления в дивизию71.
      Уже в первых разведсводках штаба 52-й армии в октябре - ноябре 1941 г. на основании опроса перебежчиков и военнопленных, захваченных документов и т. д. делался вывод, что среди солдат "Голубой дивизии" имелось немало бывших уголовников и иных деклассированных элементов72. В дальнейшем эти сведения неоднократно подтверждались. Военнопленный, солдат 262-го полка, был твердо убежден, что большинство солдат дивизии - воры и аферисты, которые занимались грабежом у себя на родине73. В своих показаниях многие военнопленные сообщали, что кража в дивизии - обычное явление. Чаще всего солдаты крали продукты друг у друга74. Из докладной записки-справки начальника разведотдела штаба Ленинградского фронта генерал-майора Евстигнеева от 14 октября 1943 г. видно, что испанские солдаты 19-го маршевого батальона сняли на одной французской станции близ г. Андай все фонари, которые им понадобились для освещения вагонов. На другой французской станции, вблизи германской границы, солдаты того же батальона взяли "штурмом" вагон с сыром и маслом и почти полностью разграбили его. На станции близ Риги испанские солдаты украли чемоданы, принадлежавшие немецким офицерам.
      Отсюда - довольно суровые дисциплинарные меры. Солдаты 25-го маршевого батальона в пути находились в закрытых вагонах, откуда солдат не выпускали; воду и пищу им носили сержанты. Имелись, однако, данные, что такая мера была связана и с желанием уберечь испанских солдат от контактов с населением: из показаний военнопленных известно, что французы неоднократно выражали им презрение; были даже случаи, когда в вагоны с испанскими солдатами летели камни. Следует весьма осторожно относиться к утверждениям, что у большинства солдат дивизии - темное уголовное прошлое, хотя бесспорно, что самая атмосфера наемничества действовала разлагающе и вырабатывала своеобразную "мораль" ландскнехтов.
      Показания военнопленных и перебежчиков не всегда дают возможность составить более или менее точное представление о политических симпатиях солдат "Голубой дивизии". По словам перебежчика, солдата 269-го полка, перешедшего на советскую сторону 27 января 1943 г., в дивизии служило большинство фалангистов75. В этом был убежден и перебежчик, солдат 250-й дивизии, перешедший на сторону Красной Армии 12 сентября 1943 года76. Военнопленный, солдат 262-го полка, захваченный 8 марта 1943 г. в районе Путролово, член фалангистской молодежной организации с 1939 г., сообщил, что "среди солдат царит большое недоверие друг к другу и каждого солдата подозревают в том, что он коммунист (красный)". Сам он считал, что в дивизии много фалангистов, которые слепо выполняют все требования начальства77. Перебежчик, солдат 262-го полка, перешедший линию фронта 27 февраля 1943 г., также говорил, что 80% личного состава дивизии - фалангисты78. Однако сами перебежчики упорно противопоставляли себя основной "фалангистской массе" и настаивали на том, что вот они - идейные противники фаланги и существовавшего в Испании строя либо в настоящем, либо по крайней мере в прошлом. Если кое-кто из военнопленных и объяснял вступление в дивизию стремлением "перечеркнуть" в глазах властей свое левое прошлое и тем самым помочь семье, то большинство вообще уверяло, что вступило в дивизию ради перехода на сторону Красной Армии и борьбы с фашизмом.
      По мнению перебежчика, солдата 262-го полка (в прошлом, по его словам, члена организации Объединенной социалистической молодежи - Соцмола), 20 - 25% солдат прибыли в дивизию для того, чтобы перейти к русским, но боятся, что их заставят потом работать на переднем крае и они подвергнутся опасности еще раз попасть к немцам79. Перебежчик, солдат 262-го полка, перешедший линию фронта 2 января 1943 г., тоже утверждал, что в прошлом он был членом Соцмола, во время гражданской войны в Испании добровольно вступил в республиканскую армию, попал к франкистам в плен и был помещен в концлагерь. По выходе из лагеря он достал себе поддельное удостоверение личности, благодаря которому ему удалось поступить на работу. До весны 1942 г. работал в Мадриде пекарем и чернорабочим на строительстве, получая 9 - 9,5 песеты в день. Летом 1942 г. был призван во франкистскую армию. Он утверждал, что записался в "Голубую дивизию" без ведома родных и еще в Испании решил перейти на сторону Красной Армии, чтобы помогать ей в борьбе против фашизма. Он настаивал, что для него лучше умереть за свободу, чем служить генералу Франко, который держит его брата в тюрьме и заставляет народ голодать и бедствовать80. На переднем крае он пробыл всего три дня и после нескольких попыток перешел на сторону Красной Армии. По его словам, такие настроения разделяли и многие другие солдаты, с которыми он прибыл на советско-германский фронт, в частности его друг, в прошлом боец республиканской армии, который очень высоко отзывался о России и говорил, что немцам ее не одолеть81.
      Перебежчик, солдат 269-го полка, перешедший линию фронта 5 января 1943 г., рассказывал, что в самом начале мятежа фалангисты расстреляли двух его братьев. Остальные три брата и он сам, хотя ему и исполнилось тогда всего 14 лет, при первой возможности вступили в республиканскую армию, чтобы отомстить за братьев. Воевал на фронтах под Теруэлем и Кастильон-де-ла-Плана. Попал в плен к франкистам и до сентября 1938 г. находился в концлагере. Затем был амнистирован и в составе рабочего батальона отправлен в Африку, на строительство дорог и укреплений на границе с Французским Марокко. После 8 месяцев тяжелой службы в рабочем батальоне был отпущен в мае 1940 г. домой. Его старший брат за службу в республиканской армии был приговорен франкистами к 30 годам тюрьмы, но спустя два года освобожден. Второй брат также просидел в концлагере два года. Сам он в мае 1942 г. был призван во франкистскую армию. По его словам, солдаты полка, где он служил, сочувствовали англичанам и хотели, чтобы война поскорее окончилась; немцев в Испании ненавидят82.
      Перебежчик, солдат 269-го полка, утверждал, что он был членом испанской Социалистической рабочей партии с 1934 г. по 1939 год. Работал на телеграфе в Мадриде, в начале гражданской войны был руководителем отряда рабочей милиции. В октябре 1936 г. вступил в отряд карабинеров, а затем воевал на участке Алькасар-де-Сан-Хуан-Андухар в Андалузии. Был ранен на Мадридском фронте, а в 1938 - 1939 гг. сражался на фронтах Каталонии в чине сержанта. В феврале 1939 г. вместе с другими бойцами перешел границу и был интернирован во Франции. В апреле того же года вместе с другими бывшими бойцами республиканской армии возвратился в Испанию к своей семье. Там он немедленно был заключен в концлагерь, где находился три месяца. По выходе из концлагеря ему разрешили вернуться в Мадрид и жить под надзором фашистской полиции. По его словам, в дивизию он вступил из-за своих антифашистских убеждений и твердого желания перейти на сторону Красной Армии, чтобы бороться против фашизма83.
      Перебежчик, солдат 269-го полка, говорил, что он был членом Соцмола и сидел 9 месяцев в тюрьме за активное участие в астурийских событиях в октябре 1934 года. Как только начался фашистский мятеж, записался добровольцем в республиканскую армию. В августе фашисты заняли Сантандер; в сентябре 1937 г. его посадили в тюрьму, в октябре судили и приговорили к смертной казни. Обвинительное заключение было коллективное: вместе с ним судили еще 38 человек. Каждому из них было отведено только несколько строчек, содержавших в себе обвинение и приговор. В течение 18 месяцев в тюрьме Сантандера он каждую ночь ждал, что его, как и других, вызовут из камеры и поведут расстреливать. Он подсчитал, что за эти 18 месяцев в тюрьме Сантандера "законно" (во исполнение приговора) расстреляли 1 тыс. человек. Только в ночь на 27 декабря 1937 г. фашисты расстреляли более 200 республиканцев. В августе 1940 г. его временно выпустили из тюрьмы. Несколько раз он безуспешно пытался уехать на американских пароходах. В августе 1941 г., страшась отправки в концлагерь, он вступил в иностранный легион, а в январе 1942 г. добровольно записался в "Голубую дивизию"84.
      Этот перечень можно было бы продолжить. Казалось, не было ни одной партии или организации, существовавших в бывшей республиканской зоне Испании, членами которых не объявляли бы себя перебежчики. Один из них даже уверял, что он с 1935 г. был членом ПОУМ. Отсутствие смущения при допросе можно объяснить лишь его дремучим политическим невежеством: он твердо был уверен, что ПОУМ была близка к Коммунистической партии, так как она называлась "Марксистской партией пролетарского единства". Когда же ему пытались объяснить, что ПОУМ являлась псевдомарксистской партией последователей Троцкого, он ответил; что об этом ему ничего не известно. А когда ему напомнили о борьбе ПОУМ против Народного фронта, он ответил, что "эти события проходили за пределами моей провинции". Но "антифранкистские" убеждения, на которых он настаивал, не помешали ему в период гражданской войны служить в армии Франко, куда он был мобилизован в сентябре 1938 года. Попыток уклониться от службы он не предпринимал. Впрочем, этот случай был чуть ли не единственным. Остальные перебежчики довольно четко и со знанием деталей рассказывали о "своем республиканском прошлом".
      Эти столь часто повторяемые в показаниях перебежчиков уверения в их левых настроениях, ссылки на прошлую службу в рядах республиканской армии и т. д. можно было бы счесть за "легенды", сочиненные исключительно с целью облегчения своей участи, если бы не некоторые официальные документы. Так, 12 сентября 1941 г. штаб 262- го пехотного полка 250-й дивизии получил следующее распоряжение: "Наша секретная служба информации утверждает, что в дивизии есть люди, имевшие в прошлом самые крайние политические взгляды и бывшие под судом. Одни записались в дивизию с целью саботажа, другие пошли в дивизию во избежание суда и наказания за свои преступления, совершенные еще в прошлой нашей кампании85. Секретной службе известно также, что существует организация, в которой принимают участие все или почти все "экстремисты". Она состоит из открытых ячеек, куда приняты люди, не знающие друг друга; постепенно из них организуются закрытые ячейки. Наша секретная служба не теряет контакта с вышеуказанной организацией с целью расстроить ее намерения. Это будет невозможным без содействия и помощи службы внутренней информации в частях и подразделениях, которая до сих пор была недостаточно активной. Сложившееся положение может привести ко всяким неприятным неожиданностям, за что буду привлекать к ответственности"86.
      Как видно из опроса перебежчиков и пленных, фалангисты следили за солдатами и их настроениями87. Солдат 269-го полка рассказал, что однажды, стоя на посту в Вырице, он подслушал речь на собрании фалангистов. Фалангистам разъясняли, что их главная задача на фронте - разоблачать бывших республиканцев и вскрывать "вредные настроения" среди солдат. Ему известно, что при штабе 269-го полка имеется представитель Национальной хунты фаланги солдат, некто Ревилья88. Созданная в первые дни после сформирования дивизии система слежки за солдатами сохранялась до тех пор, пока существовала сама дивизия. Капрал 269-го полка, перешедший линию фронта 26 марта 1943 г., рассказал: "В роте за солдатами следят... С декабря (1942 г. - С. П.) производится анкетирование солдат; сведения по ряду вопросов анкеты проверяют путем затребования сведений с родины"89. О систематической слежке и периодическом анкетировании сообщали многие перебежчики и военнопленные.
      В "Голубой дивизии" дезертирство тоже было нередким явлением. Перебежчик, солдат 262-го полка, сообщил, что 17-й маршевый батальон прославился тем, что половина солдат, прибывших в его составе, разбежалась. Многие бежали в тыл, некоторые - к русским90. Эти сведения нашли подтверждение и в показаниях перебежчика, солдата 269-го полка, который рассказал, что офицеры заявляют солдатам: 17-й маршевый батальон "опозорил" век) 250-ю дивизию, так как многие солдаты этого батальона перебегали на сторону советских войск91. Этот же перебежчик сообщил, что в 19-м маршевом батальоне некоторые солдаты еще в Логроньо высказывали намерение "перейти к русским". По пути из Германии на Восточный фронт из батальона дезертировали 160 человек. Один из офицеров 269-го полка, принимавший пополнение из 19-го маршевого батальона, прямо заявил солдатам: "Прибывшие - все красные"92. Борьбу с дезертирством вели отряды испанской полевой жандармерии, которые охраняли дороги в тыл. Один из таких отрядов стоял в январе 1943 г. под Мосталено (Ленинградский фронт). В иных случаях к борьбе с дезертирством привлекали и фашистов-добровольцев. Военнопленный, солдат 262-го пехотного полка, захваченный в плен в районе Путролово 3 марта 1943 г. (в прошлом член фашистской молодежной организации), рассказал, что был направлен в караул для задержания перебежчиков, за что ему было обещано 5 тыс. марок (25 тыс. песет)93. Перебежчик, солдат 269-го полка, рассказал, что во время февральской операции 1943 г. в районе селения Красный Бор 80 человек дезертировали в тыл; многие были пойманы и расстреляны на месте. В дивизии имелось немало и "моральных" дезертиров. Командир одного из подразделений 262-го полка, захваченный в плен в бою 10 февраля 1943 г. после неудачной попытки вывести остатки роты из окружения, утверждал, что политическое и моральное состояние дивизии неустойчивое94. По мнению перебежчика, солдата 262-го полка, солдаты воюют только под напором фашистской пропаганды95.
      Война против Советского Союза и служба в "Голубой дивизии" оказались совсем не такими, как представляли в завлекающих россказнях щедрые на посулы вербовщики. Солдаты в большинстве своем воевать не хотят, устали от войны и ее ужасов, утверждал солдат 262-го полка, перешедший линию фронта 2 января 1943 года96. Капрал-фуражир 262-го пехотного полка 23 января 1943 г. записал в своем дневнике: "В дивизии имеются и такие, для которых русская авантюра (участие в войне против СССР. - С. П.) привела к разочарованию в жизни, и они часто жалуются на ошибку, ими совершенную. Не преувеличивая, могу сказать, что у меня, вероятно, больше, чем у кого бы то ни было, оснований для того, чтобы проклясть тот день, когда мне пришла в голову мысль поехать на родину Достоевского. Россия всегда будет для меня во многих отношениях великим укором в жизни"97. "Несправедливость Германии в войне против России очевидна. Солдаты не хотят воевать и стремятся скорее домой. Из создавшегося положения есть два выхода. Во-первых, переход к русским... Солдаты боятся переходить, так как может пострадать семья, или попросту не могут решиться. Второй выход - это совершить тяжелый проступок для того, чтобы отправили в Испанию. Но в Испании будут судить, отправят в тюрьму или концлагерь", - рассуждал солдат 269- го полка, взятый в плен 27 января 1943 г. в районе совхоза "Пушкинский"98.
      При вербовке от них скрыли истину о русских, утверждая, что "Россия - пустое пространство, технически отсталая страна и какого-либо сопротивления войскам другой страны оказать не может", - с запоздалым прозрением сетовал бывший солдат 269-го пехотного полка, взятый в плен разведгруппой 26 января 1943 года. По его словам, испанские солдаты теперь очень высокого мнения о русской военной технике и стойкости красноармейцев99. Перебежчик, солдат 262-го полка, говорил, что его товарищи, которых он знает еще по 18-му маршевому батальону, убеждены, что "немцам Россию не победить"100.
      Многие перебежчики и военнопленные утверждали, что в дивизии очень сильны антигерманские настроения. Солдат 269-го полка рассказал, что "он и несколько его товарищей в конце декабря (1942 г. - С. П.) были свидетелями того, как немецкий капитан, начхоз, жестоко избивал солдата-испанца Бермудоса за то, что он, придя в баню, вошел в раздевалку, а не захотел подождать на улице: в бане в это время мылись немцы. Бермудос был фалангистом..."101. Солдат отдельной роты лыжников, перешедший линию фронта 16 января 1943 г., сообщил, что солдаты его роты, в большинстве своем фалангисты, "очень злы на немцев за то, что те испанцев и других солдат вассальных стран ставят под удар, посылая их на передний край, в то время как свои войска оставляют на второй линии"102. По словам военнопленного, солдата 269-го полка, захваченного разведгруппой 26 января 1943 г. в районе совхоза "Пушкинский", "солдаты... считают себя обманутыми в отношении того, что им обещали при вербовке на военную службу. Вместо обещанного союза с Германией существует дикий антагонизм между испанцами и немцами"103. По словам перебежчика, солдата 269-го полка, при встрече немецких солдат с испанскими затевается драка, подчас даже без всякого повода104.
      Американский историк Дж. Хиллс много лет спустя после окончания второй мировой войны произвел опрос бывших участников "Голубой дивизии", живших в Испании. "Я во время своего опроса не встретил ни одного человека, который не признался бы, что вначале был добровольцем, - пишет Дж. Хиллс. - Как и у всех добровольцев, мотивы, побудившие их к этому шагу, были различными: одни надеялись получить большие деньги; другие надеялись, что на русском фронте они будут лучше питаться, чем в Испании; были и такие, что искали смерти или славы; некоторые были германофилами и в еще большей степени антикоммунистами. Среди бывших членов "Голубой дивизии" я встречал и таких, кто был настроен пробритански в такой же степени, как и антисоветски... Некоторые добровольцы раскаялись в своем решении; иные утратили иллюзии, другие выражали удивление, как им вообще пришла в голову мысль стать добровольцами"105. Многое в настроениях бывших участников "Голубой дивизии", опрошенных Хиллсом, совпадает с материалами опросов перебежчиков и военнопленных. Не совпадают только сведения о политической позиции эксдобровольцев. Но это вполне объяснимо.
      О постепенной эволюции взглядов даже у тех, кто считался "опорой" франкистского режима, свидетельствует книга бывшего члена Национальной хунты фаланги Дионисио Ридруехо "Письма в Испанию": "Для меня 1940 - 1941 годы были самыми противоречивыми, душераздирающими и критическими в моей жизни... К моему счастью, у меня открылись глаза - я пошел добровольцем воевать в Россию. Я выехал из Испании твердокаменным интервенционистом, обремененным всеми возможными националистическими предрассудками. Я был убежден, что фашизму суждено стать самым целесообразным образцом для Европы, что советская революция была "архиврагом", которого нужно уничтожить или, по крайней мере, заставить капитулировать...". Стоило ему попасть на фронт и провести несколько месяцев, как настроение у автора резко изменилось. Он продолжает: "В моей жизни Русская кампания сыграла положительную роль. У меня не только не осталось ненависти, но я испытывал все нарастающее чувство привязанности к народу и земле Русской. Многие мои товарищи испытывали те же чувства, что и я... Короче говоря, я вернулся из России очищенным от скверны, свободным поступать по велению своей совести"106.
      Прозрение Ридруехо было вознаграждено испанскими властями. Он и поныне живет в Испании под строгим политическим надзором, изгнанником в родной стране. А радио Испании все еще каждое утро передает официальный гимн, слова которого в годы юности написал поэт Ридруехо... Те же немногие, кто по сей день сохраняет верность идеалам "Голубой дивизии", осыпаны милостями режима. Летом 1968 г. генерал Франко самолично вручил большой крест св. Фердинанда бывшему капитану "Голубой дивизии" Теодоро Паламосу107. В 1943 г. он был взят в плен Красной Армией и затем осужден как военный преступник. После возвращения в Испанию в 1954 г. он взялся за перо, в результате появилась книга "Послы в аду", где степень искажения истины может сравниться лишь с ненавистью автора к Советскому Союзу. Высокая степень ордена, который вручен "историографу", - верный критерий узости круга лиц, оставшихся верными идеалам "Голубой дивизии"...
      Но до всего этого еще должно было пройти время, а в начале 1943 г. "Голубая дивизия" считалась вышестоящими немецкими штабами вполне боеспособным соединением. Процесс деморализации, очевидный солдатам дивизии, не всегда усматривался гитлеровцами Испанские части по-прежнему занимали ответственный участок фронта. Фалангисты среди испанских военнослужащих все еще говорили о предстоящей победе, хотя здравомыслящие солдаты легко могли сравнить их бахвальство с истинным положением вещей. Драконовские дисциплинарные меры усиливали глухое недовольство. Будущее, и это начинало понимать все большее число солдат, не сулило ничего хорошего.
      В разведсводке штаба нашей 225-й дивизии от 18 - 28 января 1942 г., составленной по показаниям военнопленных, перебежчиков, документам убитых и другим источникам, отмечалась слабая дисциплина солдат 250-й дивизии, большое количество обмороженных (до 10 - 15%), отсутствие лыж и зимнего обмундирования108. За год больших изменений не произошло. В своем дневнике капрал-фуражир 262-го пехотного полка 250-й дивизии записал 18 января 1943 г.: "Неизбежные переброски поглощают большую часть дней... В этих перемещениях лишь обнаруживаются недисциплинированность и беспорядок, характерные, к несчастью, для испанцев"109. О низкой дисциплине свидетельствуют и показания перебежчика, солдата 262-го пехотного полка, перешедшего на нашу сторону 2 января 1943 года110. Солдат 269-го полка утверждал, что "солдаты неохотно выполняют приказания офицеров, все делается из-под палки"111.
      Эти сведения подтверждаются показаниями многих военнопленных и перебежчиков. Солдат 269-го полка рассказал: "10 или 11 декабря (1942 г. - С. П.) командир третьей роты капитан Ферер собрал всю роту и с большим возмущением заявил: "Я собрал вас, чтобы сказать, что у нас есть много случаев нарушения дисциплины... Связные не исполняют полученных поручений и каждый раз увиливают от работы. Повара в нашей роте готовят пищу хуже, чем в других ротах. Дежурный сержант, получивший приказ послать патруль в штаб полка, выполнил его с опозданием на полтора часа. Группа солдат, которую послали приготовить помещение к рождественскому празднику, едва придя на место, по одному разошлась и не стала работать. У нас есть солдаты, осмелившиеся бить ефрейторов. Таких случаев уже было несколько. Если вы себя держите так в тылу, то на переднем крае вы будете держать себя еще хуже. Я уверен, что если нам придется идти в атаку на русских, вы оставите меня одного перед русскими траншеями"112. "Дисциплина в частях плохая, держится с помощью палки, - рассказывал перебежчик, солдат 262-го полка, - солдаты так замучены работой и нарядами, что часто, ложась спать голодными, просят не будить их, когда привезут пищу. Ходят всегда понурые. Сержанты ругают солдат, называя их "красными". Есть случаи членовредительства"113.
      Об избиении солдат говорили многие. "Официально в дивизии солдат бить запрещено, но как офицерский, так и унтерский состав избивают солдат за малейшее нарушение", - жаловался солдат отдельной роты лыжников. По его словам, командир лыжной роты капитан Саласар, фалангист, болезненный и раздражительный человек, часто бьет солдат, которые его ненавидят114. Но больше жалоб вызывали все-таки сержанты, а не офицеры. По мнению капрала 269-го полка, перешедшего линию фронта 26 марта 1943 г., "сержанты избивают солдат и издеваются над ними. Офицеры понимают положение лучше и не наказывают солдат"115. По убеждению многих пленных и перебежчиков, офицеры дивизии, как правило, окончили в свое время военные училища и академии, но в последнее время (речь идет о 1943 г.) из Испании стали присылать стажеров без звания для замещения офицерских должностей. Это было вызвано тем, что после высадки англо-американцев в Северной Африке в Испании был объявлен призыв пяти возрастов, и тогда обнаружился большой дефицит офицерских кадров. Капрал, о котором речь шла выше, как, впрочем, и многие другие в дивизии, был весьма невысокого мнения о сержантах: "Сержанты, за редким исключением, все почти неграмотные. Карту читать не умеют. Они сами возмущаются, что их долго не сменяют. Никаким авторитетом ни у солдат, ни у офицеров они не пользуются"116.
      По словам перебежчика, солдата 262-го пехотного полка, солдаты его дивизии о международном положении "ничего не знают, об успехах Красной Армии также"117. На отсутствие регулярной информации жаловались многие: "Мы живем отрезанными от всего остального мира... Газеты, прибывающие из Испании с месячным опозданием, - наш единственный источник получения приблизительного представления о том, что творится на всех фронтах"118. Солдат 269-го полка сообщил, что в письмах, приходящих из Испании, все фразы, касающиеся международной обстановки и событий на фронтах, вычеркивались цензурой119. Командование, вероятно, полагало, что франкистский фанатизм был достаточно надежной броней против "разлагающего" влияния информации. "Исключительно важной мне представляется краткая и лаконичная сводка верховного командования, которая признает прорыв фронта южнее Сталинграда. Но этому здесь едва ли придают даже второстепенное значение, хотя этот факт представляется мне весьма симптоматичным. Такова уверенность испанского солдата в исходе войны"120, - с горестью отмечал 7 декабря 1942 г. в своем дневнике капрал-фуражир 262-го пехотного полка. Как не вспомнить в этой связи клятву молодого фалангиста: "Обещаю отвергать и игнорировать голос, который может ослабить дух нашей фаланги, будь то голос друга или голос врага"121.
      Впрочем, командование "Голубой дивизии" смотрело на события с большей степенью трезвости: "Мы жили в то время ожиданием предстоящего наступления на Ленинград... - писал в своих мемуарах командир дивизии генерал Эстебан-Инфантес. - Уверенные в победе, мы с нетерпением ожидали начала предстоящей операции, но вдруг поступили первые сообщения о сражении под Сталинградом!.. Как только мы осознали поражение немцев и увидели, что германские войска уходят с нашего участка фронта на юг, мы поняли, что ход войны изменился и мы наступать не будем... Сперва ушли подразделения тяжелой артиллерии, затем пехотные дивизии, транспортные средства и пр. На нашем участке фронта остались только дивизии, предназначенные для обороны"122. "Мы" - это означает командование дивизии и высшие офицеры, специальная подготовка которых и общий уровень образования были значительно выше уровня основной солдатской массы. Но, какие бы ни были сомнения у офицеров, перед строем рядовых они охрипшими, срывающимися голосами говорили, что при всех условиях "Германия выиграет войну"123.
      Вот страницы уже цитировавшегося дневника: "Холодные и неспокойные ночи... В окопах тревоги беспрерывны, и принимаются всякого рода меры, чтобы предупредить сюрприз русских. Ночью, когда я наконец заснул, несмотря на разрывы русских снарядов, авиабомбы упали так близко от моего дома, что, когда я выскочил на улицу, я увидел, что исчезла крыша помещения, в котором находились запасы боеприпасов нашей дивизии... Остается несомненным, что легкие и громкие триумфы достаются все труднее. В дивизии по-прежнему царит нервное предчувствие грядущих неизбежных атак. Сегодня (27 декабря), например, пронеслись слухи о довольно важных военных операциях, которые якобы должны скоро начаться... Никто не знает, кто будет атаковать первым, но, по всей вероятности, наши военные приготовления имеют целью сдержать русское наступление"124. Январские записи 1943 г. свидетельствуют о нараставшем с каждым днем напряжении: "Тревоги в секторе дивизии, можно сказать, стали постоянными. Это война нервов, которая изматывает даже наиболее крепких людей. Часы неописуемого напряжения с вечно натянутыми нервами в ожидании противника, лучший союзник которого - внезапность. Но русские не атакуют испанцев. Страх? Простая случайность. Время, высший судья, расшифрует тайну неподвижности нашей дивизии... Сейчас остались позади мирные дни у Ильменского озера. Война начинает становиться жуткой реальностью; в шуме и грохоте сражений на обоих флангах дивизии война становится с каждым днем все более ожесточенной"125.
      Утром 12 января 1943 г. "артиллерия и авиация Волховского и Ленинградского фронтов и Краснознаменного Балтийского флота обрушили на позиции врага лавину огня и стали"126. Началось наступление советских войск. В немецком фронте образовалась брешь. А уже к 18 января командующий 18-й немецкой армией генерал-полковник Линдеман "вынужден был отдать приказ о том, чтобы каждая дивизия его армии на других участках выделила для закрытия прорыва по одному пехотному батальону или артиллерийской батарее"127. Командование "Голубой дивизии" послало в район Мги батальон 269-го полка, который считался одним из лучших и наиболее боеспособных в дивизии128. В феврале 1943 г. настала очередь и для всей дивизии. По словам перебежчика, солдата 263-го полка, удар, нанесенный советскими войсками (55-я армия) 10 февраля в районе Красный Бор, произвел на испанцев удручающее впечатление129. Военнопленный, солдат 262-го полка, взятый в плен 3 марта в районе Путролово, рассказал, что "последние бои были сильнейшим испытанием для испанцев, они понесли колоссальные потери, были уничтожены целые батальоны...". Война, а особенно последние бои, по словам пленного, сурово отразились на настроении даже солдат-фалангистов, раньше фанатически веривших в силу Германии130. В результате боев на Колпинском участке фронта 262-й полк, понесший особенно большие потери, был с линии фронта снят и отведен на укомплектование. Тяжелые потери "Голубой дивизии" во время зимнего наступления Красной Армии на Ленинградском и Волховском фронтах еще больше сгустили атмосферу пессимизма в Мадриде, вызванную итогами Сталинградской битвы.
      Еще 9 июня 1942 г. между Франко и новым послом США в Испании Карлтоном Хейсом состоялась примечательная беседа. После вручения верительных грамот (кроме Франко, присутствовали Суньер и официальный переводчик барон де ла Торрес) состоялась беседа. Хейс спросил, может ли Франко спокойно относиться к такой перспективе, как господство на всем континенте нацистской Германии с ее фанатическим расизмом и антихристианским язычеством. Франко ответил, что это не совсем приятная перспектива для него самого и для Испании, но он надеется, что Германия сможет пойти на какие-то уступки западным державам и установить какого-либо вида "баланс сил" в Европе. "Франко настаивал, что опасность для Европы и Испании исходит не столько от нацистской Германии, сколько от русского коммунизма. Испания не столько желает победы "оси", сколько поражения России"131. Статут "невоюющей стороны", разъяснял Франко, означает, что Испания не является нейтральной в борьбе против коммунизма, прежде всего в войне между Германией и Советским Союзом; с другой стороны, Испания не принимает участия в конфликте между "осью" и западными державами. Испания, по его словам, не испытывает вражды к США...
      За год многое изменилось. 1 мая 1943 г. новый германский посол в Испании Дикхоф сообщал в Берлин: "Бросалось в глаза, что каудильо, очевидно, не совсем верит в возможность полного разгрома Советов, он неоднократно говорил об огромных пространствах страны и ее человеческом потенциале, и вообще в его рассуждениях нельзя было не слышать скептической ноты". Он, по словам Дикхофа, "не видит, каким образом могут быть сокрушены Англия и Америка"132. Франко, видимо, решил, что пришло время для мелких уступок англо-американцам. 29 июля 1943 г. в своей резиденции Эль-Пардо Франко принял К. Хейса по его просьбе. На беседе присутствовали министр иностранных дел граф Хордана и барон де ла Торрес. В конце беседы Хейс заявил, что "испанское правительство должно отозвать свою "Голубую дивизию" из германской армии, воюющей в России". Хейс напомнил, что в 1939 - 1940 гг. не было никакой "Голубой дивизии", что она была создана только после того, как Германия напала на Россию. Отсюда складывается впечатление, что Испания больше заинтересована в оказании военной помощи Германии, хотя бы символически, чем в борьбе с коммунизмом.
      Франко повторил свой излюбленный миф о "вмешательстве русских агентов" в испанскую гражданскую войну, чем и объяснял свое присоединение к Антикоминтерновскому пакту. Далее он подробно перечислил все случаи своих "расхождений" с Германией и напомнил о его "протесте" Гитлеру, который "грубо нарушил Антикоминтерновский пакт" в августе 1939 гада. "Когда Германия напала на Польшу, - продолжал Франко, - он и все испанцы симпатизировали католической Польше. Затем, когда началась советско-финская война, Франко изучал возможности посылки дивизии испанских добровольцев на помощь Финляндии, и только недостаток вооружения и транспортных средств помешал ему это сделать. Наконец, когда Германия и Россия вступили в борьбу, возникла практическая возможность посылки испанских добровольцев на Восточный фронт". По мнению Франко, это не было актом помощи Германии в борьбе против союзников, а выражало враждебность Испании коммунизму.
      Хейс ответил, что не Россия напала на Германию, а Германия на Россию, и если у каудильо вызывало протест русское вмешательство в Испании, то как он может признать справедливой испанскую интервенцию в России? И что произойдет, если Советский Союз объявит войну Испании? Франко сказал, что положение изменилось с тех пор, как "Голубая дивизия" впервые появилась на Восточном фронте. Вступили в войну Соединенные Штаты. "Было бы полезно, - прибавил он, - оставить некоторое количество испанских солдат и офицеров на Восточном фронте для сбора информации о том, что происходит на фронте и в самой Германии". Последний довод чрезвычайно удивил Хейса. Он лишь заметил, что всю эту информацию можно получить через испанского военного атташе в Берлине и для этого не стоит держать целую дивизию на Восточном фронте133.
      7 августа Хейс встретился с Хорданой. Хордана сообщил Хейсу, что вскоре после беседы 29 июля Франко созвал заседание Высшего военного совета, на котором присутствовали министры всех трех видов вооруженных сил и начальник штаба; было принято решение о постепенном возвращении частей дивизии. Сам Хордана, по его словам, всегда считал посылку "Голубой дивизии" в Россию ошибкой134.
      20 августа, накануне своего отъезда в Англию, английский посол Сэмюэль Хор встретился с Франко. Франко сокрушался по поводу захвата Филиппин Японией, но больше всего, по словам Хора, его пугала перспектива освобождения русскими Европы. Хор, в свою очередь, пожаловался на испанскую прессу, на антисоюзнические действия, на нарушение Испанией нейтралитета и в самом конце беседы посетовал на пребывание в России "Голубой дивизии"135. Беседа с Франко внесла успокоение в его душу, и он отбыл в Англию, весьма довольный своей деятельностью. Тотчас же по прибытии Хора в Англию Би-би-си, английские и американские газеты сообщили читателям, что британский посол добился соглашения на вывод "Голубой дивизии" из России.
      Однако публикация материалов о предстоящем выводе "Голубой дивизии" вызвала раздражение в Мадриде. 26 августа Хордана сообщил Хейсу, что от германского посла получен энергичный протест и что это отнюдь не способствует преодолению практических трудностей, связанных с выводом "Голубой дивизии" из германских траншей и возвращением ее через Германию. Более того, по мнению Хордана, самый факт возвращения "Голубой дивизии" даст Испании мало, если будет рассматриваться не как добровольный шаг испанского правительства, а как результат давления английского посла136. Не мог простить Хору и Хейс, который считал, что впервые протест со стороны союзников против пребывания испанских добровольцев на Восточном фронте был выражен именно им в беседе с Франко 29 июля 1943 года137.
      Однако вопрос о выводе "Голубой дивизии" с Восточного фронта был решен не красноречием послов, а силой советского оружия. С. Пейн заметил, что "кривая энтузиазма в отношении Германии стала быстро спадать уже после поражения немцев под Москвой в декабре 1941 года"138. После успехов Красной Армии в ходе летней кампании 1943 г. в начале октября Франко объявил о переходе Испании от статуса "невоюющей страны" к нейтралитету. В беседе с Дикхофом 3 декабря 1943 г. он разъяснил, что "такая осторожная политика отвечает не только интересам Испании, но и интересам Германии. Нейтральная Испания, поставляющая Германии вольфрам и другие продукты, в настоящее время нужнее Германии, чем вовлеченная в войну"139. 15 октября английский военный атташе получил сообщение от начальника испанского генерального штаба о достижении соглашения с Германией относительно возвращения "Голубой дивизии". Вывод дивизии с линии фронта начался 12 октября; к 20-м числам она была снята с фронта и временно отведена в район Нарвы, а затем в район Кенигсберга. Хордана уверил Хейса, что заканчиваются последние приготовления к транспортировке дивизии и что ее возвращение в Испанию будет осуществлено как можно быстрее. Первые 600 солдат и офицеров "Голубой дивизии" прибыли в конце октября в Сан-Себастьян.
      Двумя неделями позже американский военный атташе сообщил, что, по весьма надежным сведениям, 4 тысячи солдат и офицеров из общего числа в 12 тысяч прибыли на родину, а остальные должны возвратиться в течение ближайших недель и что все слухи о новом наборе в дивизию неоправданны140. А 5 декабря 1943 г. агентство Рейтер передало, что с конца октября около 8 тысяч солдат "Голубой дивизии" вернулось в Испанию. Пункт расформирования - Вальядолид. "Все испанские парни до рождества вернутся из русских траншей", - с уверенностью писал в те дни Хейс президенту Рузвельту. Однако экстремистские элементы фаланги повели энергичную агитацию за вербовку добровольцев в "Германский иностранный легион", который должен был находиться исключительно под германским командованием. В результате "Голубая дивизия" была расформирована, но в составе вермахта остался "Голубой легион".
      Окончательно легион был сформирован в середине ноября 1943 года. Легион состоял из трех воинских частей. О желании остаться воевать в России офицеры спрашивали только у солдат-пехотинцев, из которых и были составлены две воинские части. В каждой пехотной части (бандере) имелось по четыре роты. Солдат специальных подразделений (артиллеристы, саперы, связисты и т. д.) оставили в приказном порядке. В "Голубом легионе" было 2500 человек, командовал им полковник Антонио Гарсия Наварро, бывший начальник штаба "Голубой дивизии". "Легион находился до конца января 1944 г. в районе неподалеку от железнодорожной станции Любань (дорога Ленинград - Москва), где в ходе начавшегося вскоре наступления Красной Армии был практически стерт с лица земли. Жалкие остатки легиона были вывезены в район Кенигсберга. Там их след теряется.
      Выступая перед севильским гарнизоном 14 февраля 1942 г., Франко с большим пафосом обещал, что в момент опасности для Германии, если дорога на Берлин будет открыта, ее преградит не только дивизия испанских добровольцев, но "в случае необходимости" и миллион испанцев141. Об этом обещании каудильо постарался в дальнейшем начисто забыть, и по основательной причине: победоносное наступление Красной Армии сметало все фашистские позиции. В завязавшихся сражениях "Голубая Дивизия" понесла тяжелейшие потери. Согласно официальным данным, они составили 12736 человек, из них убитыми - 6286142. Достоверно в этих сведениях, вероятно, только одно - соотношение между убитыми и ранеными (примерно 1:1), Английский военный историк Дж. Фуллер полагал, что, как правило, соотношение убитых, раненых и пропавших без вести выглядит, как 1:3:1143. Иное соотношение между убитыми и ранеными в "Голубой дивизии" связано с особо ожесточенным характером боев на советско-германском фронте. В основном указанные данные преуменьшены в 3 - 4 раза.
      Генерал Эмилио Эстебан-Инфантес, командовавший "Голубой дивизией", в своей книге "Голубая дивизия". Добровольцы на Восточном фронте" приводит следующие цифры потерь: 14 тысяч - на Волховском фронте и 32 тысячи - на Ленинградском (зима - весна 1943 г.)144. Эти данные соответствуют и тем сведениям, которые отразились в документах, собранных нами в советских архивах: на пополнение частей дивизии за все время войны прибыло 27 маршевых батальонов, по 1200 - 1300 человек в каждом145 последние 9 маршевых батальонов прибыли в период января - октября 1943 г.). Это значит, что всего на пополнение дивизий из Испании было отправлено 33 - 35 тысяч солдат и офицеров. В период первоначального формирования соединения в нем было 15780 солдат, 2727 унтер-офицеров и сержантов, 641 офицер, то есть 19148 человек. В Испанию после снятия дивизии с франта вернулись 8 тысяч солдат и офицеров, в легионе осталось 2500 человек. Если исходить из этих сведений, потери дивизии должны были составить около 42 тысяч человек. Некоторое расхождение со сведениями генерала Эстебан-Инфантеса можно объяснить тем, что часть раненых вернулась в строй. (Сюда не входят весьма значительные потери легиона.) Преуменьшение потерь "Голубой дивизии" в официальных испанских документах носит преднамеренный характер. Оно вызвано, в частности, стремлением скрыть от испанцев и мирового общественного мнения размах участия Испании в боевых действиях на стороне держав фашистской "оси".
      Рассмотренные данные свидетельствуют о том, что через так называемую "Голубую дивизию" за время ее участия в операциях на советско-германском фронте прошли контингента, значительно превышающие 50 тыс. человек. По масштабам второй мировой войны это была армия, причем одновременно действовало в ней около 20 тыс. солдат и офицеров. Следовательно, участие франкистской Испании в войне против Советского Союза реально выразилось в посылке армии, носившей название "Голубая дивизия". Она была использована гитлеровским командованием на ответственных участках фронта, в первую очередь для поддержания кольца блокады вокруг героического Ленинграда. Крестоносцев антикоммунизма, явившихся из далекой Испании убивать советских людей, постигло справедливое возмездие. Хотя франкистский режим впоследствии и постарался принизить значение своего непосредственного участия в боевых действиях против Советского Союза, бесславный поход фашистов-испанцев на Восток по-своему навсегда вошел в летопись второй мировой войны.
      Примечания
      1. "Documents on German Foreign Policy" (DGFP). Series D. Vol. 12, pp. 1080 - 1081.
      2. Ibid., p. 1081.
      3. S. Hoare. Gesandter in besonderer Mission. Hamburg. 1950, S. 184.
      4. "Aussenpolitisches Amt der WSDAP". N 11, 24.VI.1941.
      5. DGFP. Vol. 13, pp. 16 - 17.
      6. Ibid., p. 17.
      7. Ibid., pp. 38 - 39.
      8. Ibid., p. 39.
      9. У. Ковальеро. Записки о войне. Дневник начальника итальянского генерального штаба. М. 1968, стр. 73.
      10. План "Изабелла - Феликс" был разработан германским командованием летом 1940 г. в целях изгнания англичан из бассейна Средиземного моря. Согласно этому плану, одна из групп армий (20 дивизий) должна была пройти через Испанию, захватить Гибралтар и двинуться через Марокко к Тунису. Франко уклонился от участия в этой операции.
      11. M. Muggeridge (Ed.). Ciano's Diplomatic Papers. L. 1948, pp. 449 - 450.
      12. C. Martin. Franco: soldat et chef d'etat. P. 1959, p. 314.
      13. DGFP. Vol. 10, pp. 444 - 445.
      14. I. Doussinaque. Espana tenia razon. Madrid. 1950.
      15. "Документы министерства иностранных дел Германии". Вып. III. М. 1946, стр. 69.
      16. "The Times", 3.I.1940.
      17. Ciano. L'Europa verso la catastrofe. Milano. 1948, p. 444.
      18. "Chicago Daily News", 16.XII.1940.
      19. "News Chronicle", 19.I.1940.
      20. "Basler Nachrichten", 6.IX.1942.
      21. Гальего, жители испанской провинции Галисии, откуда Франко родом, имеют репутацию крайне осмотрительных и осторожных людей.
      22. C. Hayes. Wartime Mission in Spain. N. Y. 1945, p. 65.
      23. S. Payne. Franco's Spain. N. Y. 1967, p. 30.
      24. DGFP. Vol. 13, p. 81.
      25. Современный американский историк Дж. Хиллс называет "Голубую дивизию" корпусом (см. J. Hills. Franco: the Man and his Nation. N. Y. 1967, p. 337).
      26. DGFP. Vol. 13, p. 81.
      27. Ibid.
      28. Ibid.
      29. Ibid.
      30. E. Esteban-Infantes. Blaue Division. Spaniens Freiwillige an der Ostfront. Hamburg. 1958, S. 10.
      31. Ibid., S. 11.
      32. Архив МО СССР, ф. 411, оп. 10183, д. 118, л. 42.
      33. DGFP. Vol. 13, N 380, pp. 612 - 613.
      34. И. И. Федюнинский. Поднятые по тревоге. М. 1961, стр. 62.
      35. Там же.
      37. Архив МО СССР, ф. 52-й армии, оп. 9993, д. 5, лл. 99 - 106.
      38. К. А. Мередков. На службе народу. М. 1968, стр. 243.
      39. И. И. Федюнинский. Указ. соч., стр. 80.
      40. Там же, стр. 88.
      41. Архив МО СССР, ф. 52-й армии, оп. 9993, д. 5, лл. 237 - 243.
      42. И. И. Федюнинский. Указ. соч., стр. 88.
      43. Архив МО СССР, ф. 52-й армии, оп. 9993, д. 5, лл. 244 - 255.
      44. Ср. И. И. Федюнинский. Указ. соч., стр. 88.
      45. Архив МО СССР, ф. 52-й армии, оп. 9993, д. 13, л. 532.
      46. Там же, д. 18, л. 15.
      47. Там же, д. 13. л. 35.
      48. Там же, л. 116.
      49. Там же, л. 470.
      50. E. Esteban-Infantes. Op. cit., p. 61.
      51. Архив МО СССР, ф. 52-й армии, оп. 9993, д. 18, л. 15.
      52. "Hitler's Secret Conversations. 1941 - 1945". N. Y. 1961, pp. 188 - 189.
      53. Архив МО СССР, ф. 52-й армии, оп. 9993, д. 18, кадр 304.
      54. Гитлер был очень недоволен попыткой устранить Муньоса Грандеса от командования дивизией, считая это интригами ненавистной ему клики Серрано Суньера (см. "Hitler's Secret Conversations. 1941 - 1945", p. 553).
      55. Архив МО СССР, ф. 411, оп. 10183, д. 125, л. 62. См. также H. Sallisbury. 900 Day's Siege of Leningrad. N. Y. 1969, p. 538.
      56. "Hitler's Secret Conversations. 1941 - 1945", p. 644.
      57. Когда речь идет о "старой" фаланге, то имеется в виду партия фашистского типа, созданная Антонио Примо де Ривера в 1933 г., в программные положения которой вошли многие элементы, заимствованные у германского национал-социализма и итальянского фашизма. Некоторые деятели "старой" фаланги отрицали возврат к монархии и были антиклерикалами. Под "новой" фалангой подразумевается единственная дозволенная в Испании партия, созданная декретом Франко 19 апреля 1937 г. и получившая официальное название "Испанская традиционалистская фаланга", куда вошли не только фалангисты и родственные им группы, но и многие другие ультраправые партии и течения, поддерживавшие Франко, в том числе и традиционалисты с их монархическими и воинствующими клерикальными воззрениями. Шеф фаланги назначался главой государства.
      58. Серрано Суньера Гитлер не любил и отзывался о нем с явным неудовольствием ("Hitler's Secret Conversations. 1941 - 1945", p. 149).
      59. Ibid., pp. 530 - 533.
      60. Архив МО СССР, ф. 411, оп. 10183, д. 118, л. 60.
      61. Б. Монастырский. Смелые рейды. "На берегах Волхова". Сборник воспоминаний. Л. 1967, стр. 101 - 102.
      62. Архив МО СССР, ф. 411, оп. 10183, д. 118, л. 184.
      63. Там же, д. 125, л. 72.
      64. Там же, д. 118, л. 75.
      65. Там же, д. 125, л. 36.
      66. Там же, д. 118, л. 13.
      67. Там же, д. 125, л. 26.
      68. Там же, д. 118, лл. 40, 96.
      69. Там же, л. 121.
      70. Там же, л. 88.
      71. Там же, л. 76.
      72. Там же, ф. 52-й армии, оп. 9993, д. 5, л. 135.
      73. Там же, ф. 411, оп. 10183, д. 118, л. 189.
      74. Там же, л. 63.
      75. Там же, л. 74.
      76. Там же, л. 219.
      77. Там же, л. 183.
      78. Там же, л. 178.
      79. Там же, л. 131.
      80. Там же, лл. 2 - 13.
      81. Там же, л. 14.
      82. Там же, л. 13.
      83. Там же, л. 76.
      84. Там же, л. 205.
      85. Речь идет о гражданской войне в Испании в 1936 - 1939 годах.
      86. Архив МО СССР, ф. 411, оп. 10183, д. 125, л. 55.
      87. Там же, д. 118, л. 37.
      88. Там же, л. 77.
      89. Там же, л. 210.
      90. Там же, л. 16.
      91. Там же, л, 71.
      92. Там же, л. 73.
      93. Там же, л. 188.
      94. Там же, л. 145.
      95. Там же, л. 178.
      96. Там же, л. 4.
      97. Там же, д. 125, л. 68.
      98. Там же, д. 118, л. 88.
      99. Там же, л. 68.
      100. Там же.
      101. Там же, л. 77.
      102. Там же, л. 44.
      103. Там же, л. 67.
      104. Там же, л. 74.
      105. J. Hills. Op. cit., p. 353.
      106. D. Ridruejo. Escrito en Espana. Buenos Aires. 1964, pp 20, 109.
      107. "Известия", 9.VII.1968.
      108. Архив МО СССР, ф. 52-й армии, оп. 9993, д. 18, л. 15.
      109. Там же, ф. 411, оп. 10183, д. 125, л. 69.
      110. Там же, д. 118, л. 2.
      111. Там же, л. 22.
      112. Там же, л. 76.
      113. Там же, л. 15.
      114. Там же, л. 62.
      115. Там же, лл. 209 - 210.
      116. Там же, л. 42.
      117. Там же, л. 4. .
      118. Там же, д. 125, л. 69.
      119. Там же, д. 118, л. 67.
      120. Там же, д. 125, л. 67.
      121. См. "ООН. Совет Безопасности. Подкомитет по испанскому вопросу". Нью- Йорк. 1946, стр. 14.
      122. E. Esteban-Infantes. Op. cit., pp. 72 - 73.
      123. Архив МО СССР, ф. 411, оп. 10183, д. 118, л. 208.
      124. Там же, д. 125, лл. 67 - 68.
      125. Там же, лл. 68 - 69.
      126. "История Великой Отечественной войны Советского Союза. 1941 - 1945". Т. III. М. 1961, стр. 133.
      127. Там же, стр. 137.
      128. См. E. Esteban-Infantes. Op. cit., p. 74.
      129. Архив МО СССР, ф. 411, оп. 10183, д. 118, л. 184.
      130. Там же, л. 204.
      131. C. Hayes. Op. cit., p. 31.
      132. "Документы министерства иностранных дел Германии". Вып. III, стр. 175.
      133. C. Hayes. Op. cit., pp. 159 - 161.
      134. Ibid., p. 165.
      135. S. Hoare. Op. cit., pp. 220 - 222.
      136. C. Hayes. Op. cit., p. 166.
      137. Ibid., p. 159.
      138. S. Payne. Op., cit., p. 31.
      139. "The Spanish Government and the Axis". Washington 1946, N 15.
      140. C. Hayes. Op. cit., pp. 178 - 179.
      141. F. Franco. Palabras del caudillo. Madrid. 1943, p. 204.
      142. Эти сведения сообщает в своей книге J. Hills (op. cit.). По словам автора, ему была предоставлена по распоряжению Франко возможность ознакомиться со всеми военными архивами Испании.
      143. Дж. Ф. С. Фуллер. Вторая мировая война. 1939 - 1945 гг. М. 1956, стр. 27.
      144. E. Esteban-Infantes. Op. cit., pp. 61, 95.
      145. Прибывший на советско-германский фронт в декабре 1942 г. 18-й маршевый батальон был укомплектован даже в составе 1500 человек (Архив МО СССР, ф. 411, оп. 10183, д. 118, л. 61).
    • Урсу Д. П. Португалия и "схватка за Африку"
      Автор: Saygo
      Урсу Д. П. Португалия и "схватка за Африку" // Вопросы истории. - 2015. - № 11. - С. 97-115.
      В истории европейского колониализма Португалия занимает особое место. Эта самая западная страна Европы, благодаря своему географическому положению, а также другим природным факторам и своеобразному национальному характеру, сделавшему из португальцев отличных мореплавателей, является первопроходцем в открытии новых морских путей и неведомых земель. Долгое время она была владычицей океанов и прибрежных земель в Африке, Азии, Южной Америке. Вместе с тем, Португалии принадлежит и сомнительное первенство в покорении, а затем — многолетнем угнетении ближних и дальних народов других континентов. Более того, именно португальцы развернули массовую торговлю людьми между Африкой и Америкой.
      Трансатлантическая работорговля стала черным пятном в истории Португалии, о чем национальная историография предпочитает в основном молчать. Несмотря на обилие специальной литературы, вышедшей на рубеже XX и XXI вв. к 500-летнему юбилею открытия Бразилии, в истории колониальной экспансии португальцев в Тропической Африке еще остается немало лакун, узких мест и недоговоренностей. Из всего массива публикаций последнего времени хочется выделить фундаментальную работу «Новая история португальской экспансии», вышедшую в 11 томах в 1988—2003 годах. Она подготовлена под руководством выдающегося ученого и поэта Антониу ди Оливейры Маркиша (1933—2007). События XIX в., завершившие «схватку за Африку», вошли в 10-й том. Его редакторами были видные историки-африканисты Валентим Александр и ныне покойная Жил Диаш (1944—2008), англичанка по происхождению, выпускница Оксфордского университета, профессор Нового университета в Лиссабоне1.
      Целью настоящей работы является анализ внутренних и внешних факторов колониального раздела Тропической Африки в последней четверти XIX в., получившего за свою остроту и динамичность образное название «схватки за Африку», и участия Португалии в этих событиях. Источниковой базой исследования стали материалы русских дипломатических миссий и посольств в столицах европейских держав и в центральном аппарате МИД Российской империи в Петербурге. Некоторые документы вводятся в научный оборот впервые.
      Главным хранилищем, где пребывает описанная выше ценная документация, является Архив внешней политики Российской империи (АВПРИ). Здесь в фонде 183 (опись 519) размещены материалы русской миссии в Лиссабоне за 1800—1863 годы. Нами были изучены дела этого фонда за 1860 (пять дел), 1861 (два дела) и 1862 (четыре дела) годы. Они содержат информацию только о внутриполитических событиях в Португалии — смене правительства, отставке отдельных министров, интригах знати при королевском дворе и т.п. Никаких сведений о колониальной политике, в частности, касающихся Африки, не обнаружено. Причиной такого положения стала, по всей вероятности, проводимая в 1864—1868 гг. реформа архивного дела в системе МИД России2. Она привела к тому, что основная, самая важная, документация зарубежных учреждений стала сосредотачиваться в канцелярии министра (архивный фонд 133). Именно этот массив явился базой настоящего исследования.
      Кроме того, для написания данной работы привлекались неопубликованные материалы из фондов высших органов власти и управления Империи, военного и военно-морского архивов, Национального архива Франции и трофейных архивов, в частности, фонда «Министерство колоний Франции», хранящегося в Российском государственном военном архиве. Также изучены опубликованные документы на португальском, английском и французском языках (воспоминания современников и участников событий, специальная литература).
      Для Португалии XIX в. стал периодом огромных перемен и больших испытаний. Нашествие войск Наполеона заставило королевский двор и правительство бежать в Бразилию. Вернувшись через несколько лет, король приобрел родину, но потерял самый ценный бриллиант в своей короне — в 1822 г. Бразилия объявила о своей независимости. От владений в Азии остались лишь разрозненные прибрежные анклавы — Макао, Гоа, Диу и Даман, а также малонаселенный остров Тимор. Отныне вся Португальская заморская империя сосредоточилась в Тропической Африке — Ангола и Мозамбик, а также острова Сан-Томе, Принсипи (в глубине Бенинского залива), острова Зеленого Мыса и Гвинея-Бисау. Причем все эти колонии располагались на побережье, лишь в Анголе власть губернатора колонии простиралась на 100—120 км вглубь территории. Несмотря на столь скромные ресурсы, португальский колониализм не собирался капитулировать. О расширении владений, однако, речь не шла.
      В первой половине XIX в. определяющим процессом в Тропической Африке и в зоне Южной Атлантики была борьба за уничтожение морской работорговли — мрачного наследия позднего средневековья. Активное участие в достижении этой цели принимала Россия. Начиная с 1814 г., когда на Венском конгрессе было заявлено о необходимости покончить с позорной для христианского мира торговлей людьми, Россия участвовала во всех предпринимаемых Европой дипломатических инициативах, «...отрасль торговли, известная под именем торга африканскими неграми, была по справедливости добродетельными и просвещенными людьми всех времен почитаема равно противною законам человеколюбия и общей нравственности», — говорилось в указе императора Николая I от 26 марта 1848 г., вводившем в действие международный трактат «Об уничтожении торга неграми». Далее в документе сказано, что в Вене государи Европы приняли на себя обязанность «стремиться единодушно и употреблять все зависимые от них средства к прекращению сего торга повсюдно»3.
      Однако втайне торговля продолжалась, и это повлекло необходимость подписания нового международного соглашения. Такой трактат был подписан 7/20 декабря 1841 г. между Россией, Австрией, Францией, Великобританией и Пруссией. В царском указе его основные положения сформулированы следующим образом: «Подтвердить запрещение всеми подданными договорившихся держав производить торговлю неграми в их владениях или под их флагом»; «продолжение торга считать преступлением, равным морскому разбою»; «подвергать наказанием, в законах наших определенным за разбой и грабительство на морях»4. Позже к договору 1841 г. и к дополнительному Лондонскому протоколу 1845 г. присоединилась Бельгия5, а Пруссию заменила Германская империя6.
      В указанных выше документах не упоминается Португалия — старейшая колониальная держава, веками занимавшаяся работорговлей. К середине XIX столетия она стала изгоем европейского концерта великих держав, приобретя дурную славу нарушителя международных соглашений. Лишь только после того, как Бразилия запретила ввоз невольников из Африки (1851 г.), капитанов кораблей, занимавшихся контрабандой, стали вешать на реях их суден и, наконец, когда работорговля исчерпала себя экономически, Португалия вышла из дипломатической изоляции. Ее пригласили на конгресс в Берлине (1884—1885 гг.), а затем на Международную конференцию в Брюсселе (1889—1890 гг.).
      Принятый второй конференцией Генеральный акт явился утопической попыткой создать некий «Кодекс поведения» просвещенного и гуманного колониализма, которого в принципе не может быть. Самым эффективным способом осуществления «нового» управления подневольными народами, — сказано в первом параграфе принятого документа, — является «... последовательная организация административных, юридических, религиозных и военных служб на территории Африки под суверенитетом или протекторатом цивилизованных народов»7. На каких основаниях будет реализована подобная организация и к каким последствиям должна привести, в Генеральном акте не уточнялось. Тем не менее, его значение не следует умалять: он явился последним гвоздем, забитым в гроб атлантической работорговли, настоящего геноцида чернокожих народов Африки, продолжавшегося несколько веков.
      Еще задолго до Брюссельской конференции правящие круги Португалии стали разрабатывать планы модернизации своей Африканской империи. Запрет на ввоз в Бразилию африканских рабов по времени совпал с государственным переворотом в Португалии и приходом к власти либеральной партии. Эти чрезвычайные обстоятельства заставили главного идеолога либералов Са де Бандейру попытаться компенсировать потери от прекращения торга невольниками путем проведения политики «нового меркантилизма», что означало, прежде всего, внедрение плантационного хозяйства экспортных культур и переселения в Африку португальских крестьян. На роль «новой Бразилии» была выбрана Ангола, где собирались разбить плантации кофейных деревьев и сахарного тростника8. Кроме того, на берегах Бенинского залива, в Дагомее, к этому времени появился стихийно сложившийся весьма прибыльный рынок продукции масличной пальмы. Естественно, взоры португальских колонизаторов обратились в эту сторону, где сохранился их опорный пункт — крепость Сан-Жуан Батишта (в православной традиции — Св. Иоанна Крестителя) в г. Вида.
      Усилия Са де Бандейру однако наталкивались на непреодолимые препятствия — нехватку средств для расширения плантационного хозяйства и нежелание португальских крестьян и предпринимателей эмигрировать в Африку. В 1870-е гг. на сцену выступил новый пропагандист «либерального колониализма» — министр иностранных дел Андради Корву. Он поддерживал умеренный экспансионизм, но расширение территории, по его мнению, должно было идти не военным путем, а «привлечением к себе туземного населения, его развитием к цивилизации». Кроме того, в планы Корву входило строительство в африканских владениях транспортной инфраструктуры. Но Корву, как и его предшественник, не достиг цели по тем же причинам: из-за экономической и финансовой слабости Португалии и отсутствия необходимого демографического потенциала9.
      Планы португальских модернизаторов, тем не менее, не были пустыми мечтами, но они смогли осуществиться лишь в сильно урезанном виде. Преобразования, о которых они говорили, произошли не в масштабах всей Португальской Африки, а лишь на небольшой островной территории Сан-Томе, где и возникла «новая микро-Бразилия». Здесь с середины века стало быстро развиваться плантационное хозяйство (сначала кофе, позже какао), вызывая потребность импорта рабочей силы. Владельцы плантаций, европейцы по происхождению, нашли выход в привлечении невольников из Дагомеи, Анголы, Гвинеи, даже из Мозамбика, оформляя их под видом «законтрактованных рабочих».
      В зоне Гвинейского залива у португальцев после потери Золотого берега, отобранного голландцами, а затем перешедшего к англичанам, опорным пунктом в XIX в. оставался форт Сан-Жуан на дагомейском берегу. Основанный в 1680 г., он несколько раз разрушался англичанами и французами и вновь восстанавливался. В последний раз португальцы обратили внимание на маленькую крепость в 1863 г. — его навестил губернатор Сан-Томе, который привез 15 солдат и офицера. Казарму отремонтировали, а оборонительные сооружения привели в боевой вид.
      Стоит отметить, что о форте Сан-Жуан существует множество исторических сведений10. Наиболее надежным является документ французского архива с подробным описанием этого реликта бывшей славы Португальской колониальной империи11. Общая площадь португальского анклава составляла несколько гектаров; территория форта была окружена стенами и рвом; внутри находился большой каменный дом, несколько надворных построек. Крепость охраняли 12 солдат и офицер. С таким воинством ее военная мощь, естественно, приближалась к нулю. В целом, как остроумно замечает автор описания, Святой Иоанн Креститель ни что иное, как «исторический сувенир, в некотором роде музей под открытым небом». Около крепости располагалось село, где проживали туземцы, принявшие христианство, стояли католическая церковь и дом священника. Главное занятие португальцев, находившихся в городке Вида и в крепости, — вербовка местных рабочих на плантации Сан-Томе, а также торговля пальмовым маслом. Что касается островной «микро-Бразилии», то благодаря импорту рабочей силы она благополучно развивалась, принося владельцам плантаций немалые барыши. Экспорт кофейных зерен с островов Сан-Томе и Принсипи постоянно рос, о чем свидетельствуют следующие данные: в 1855 г. было вывезено 450 т, в 1889 г. — 2400 и в 1899 г. — более 2500 тонн12. Однако со временем производство и, соответственно, вывоз какао-бобов намного обогнали экспорт кофе. Спустя годы «новая Бразилия» превратилась в «шоколадные острова».
      До начала 1880-х гг., когда Португалия сделала попытку расширить свои владения на берегах Бенинского залива за счет установления протектората над Дагомеей, она имела в этой зоне лишь анклав Виды, небольшую часть Гвинеи (Бисау) и острова Зеленого Мыса.
      В гонке за окончательный раздел Западной Африки лучшими стартовыми позициями обладали Франция и Англия. В историческом обзоре, подготовленном в Министерстве колоний Франции, посчитали, что в годы Второй империи (1852—1870) площадь колониальных владений в Азии и Африке удвоилась. Среди достижений названо установление протектората над Порто-Ново в 1863 году13. Это событие не лишено драматизма: король этой страны Соджи (правил в 1848—1864 гг.) впервые стал торговать пальмовым маслом и разбогател. Он не стеснялся продавать в рабство и собственных поданных, и взятых в плен соседей йоруба, оформляя их как законтрактованных рабочих в Анголу и на Сан-Томе. В связи с этим у него был тяжелый конфликт с англичанами, укрепившимися неподалеку в Лагосе. Дело дошло до того, что в апреле 1861 г. английская эскадра подвергла город Порто-Ново бомбардировке.
      Вскоре король нашел себе сильных покровителей и в феврале 1863 г. подписал с Францией договор о протекторате. Однако официальный представитель Наполеона III добрался до Порто-Ново только в мае следующего года, после смерти Соджи14. Впрочем, наследник престола признал подписанное его отцом соглашение, а с англичанами в том же году удалось договориться о разграничении территории Порто-Ново. Она составляла четырехугольник со сторонами 40— 45 км. На востоке его пределы достигали английского Лагоса, а на западе и на севере — дагомейских владений15. Действие этого договора было подтверждено спустя 10 лет, в апреле 1878 года. Потом французы на несколько лет покинули Порто-Ново, однако спустя четыре года президентским декретом протекторат был вновь восстановлен16. Последовал резкий протест англичан, которые затем предложили французам компромисс. В обмен на признание английского протектората над Масляными реками и уход из Сенегамбии французы должны были покинуть Габон, Золотой берег и низовья Нигера17. Из этих планов, однако, ничего не вышло — французы так и остались в Порто-Ново. Город стал на два десятилетия главным оплотом французской торговой и военной мощи в зоне Бенинского залива.
      Роль Порто-Ново в торговле подробно описана в книге очевидца, посетившего город в 1884 году. Почти вся внешняя коммерция находилась в руках французских фирм «Режи э Фабр» и «Колонна де Леко». Кроме того, действовали три немецкие и одна португальская компании. К прежней конкуренции с англичанами из Лагоса добавилось растущее соперничество с немцами, занявшими соседний Того. Импорт составлял около 4 млн франков и состоял из алкогольных напитков и табака (здесь французские купцы конкурировали с португальцами), тканей и соли (а здесь — с немцами). Экспорт почти полностью состоял из продуктов переработки масличной пальмы — пальмового масла и пальмисты (ядер плодов масличной пальмы) и приближался к 5 млн франков18.
      Из Порто-Ново французская колониальная экспансия по берегу моря продвигалась на запад — в сторону городов Котону и Вида. Когда в 1863 г. столицу Дагомеи город Абомей посетили морской офицер Дево и вице-консул Дома и получили аудиенцию у короля Глеле, тот из любезности подарил императору французов портовый город Котону. Позже, 19 мая 1868 г. в Виде этот презент был юридически оформлен соответствующим документом19. Хотя Котону, в отличие от Порто-Ново, не был морским портом и не имел особого значения для торговли, в будущем он будет способствовать покорению французами независимого Дагомейского государства.
      Торговая конкуренция на африканских рынках становилась все более ожесточенной. Этот процесс отмечали русские дипломаты, как в Лиссабоне, так и в других европейских столицах. Они подчеркивали, что первопричиной обострения международных отношений в Африке являлась борьба за рынки сбыта европейских товаров. Главная забота правительства, писал один из них, — расширение торговли. Посол в Париже барон Моренгейм предупреждал министра: «беспредельная колониальная экспансия последних лет, создающая много новых конфликтных точек, есть предвестник грядущих потрясений. Следующая война может стать не только общеевропейской, но мировой... Как в Африке, так и в Азии сегодня поле боя распространяется до последних пределов обитаемого мира»20. Легко заметить, что мрачный прогноз сбылся.
      К этому времени на берегах Бенинского залива окончательно определился новый ценный экспортный товар — продукты переработки масличной пальмы, который не только заменил прежний — невольников, но и превзошел его. Из пальмового масла, непригодного в пищу, в Европе производили мыло и свечи, позже оно пошло на изготовление маргарина. Кроме того, переход к машинам и моторам внутреннего сгорания требовал смазочных веществ в растущем количестве. Пальмовое масло как нельзя лучше подходило для этих нужд. Его экспорт быстро рос; главными пунктами вывоза были: английский Лагос, французские Порто-Ново, Котону и Вида. Цифры подтверждают это: в 1876 г. из трех портов Дагомеи вывезли 4 тыс. т масла, а в 1891 г. — более 6,6 тыс. тонн21. О прибыльности этого товара свидетельствуют такие цифры: если на месте 1 кг масла стоил 12—15 сантимов, то в Марселе за него давали уже 1 франк (100 сантимов). Еще больше стоила пальмиста, из которой на предприятиях Западной Европы вырабатывали превосходное пальмоядерное масло, незаменимое в кондитерской и фармацевтической промышленности. Взамен французские купцы, как и прежде, ввозили фабричные товары (ткани, бытовые изделия), много алкоголя (до 60% всего импорта) и табака. В личном фонде министра колоний Э. Шотана отложилась жалоба торговых фирм из Марселя на то, что на эти два товара в Дагомее импортные пошлины в 3—5 раз ниже, чем в других владениях Западной Африки22.
      Переход от «живого товара» на торговлю маслом и пальмистой имел для прибрежных африканских обществ революционные последствия. В социальном отношении это втягивало массы в товарно-денежные отношения, вело к классово-сословному расслоению и к формированию компрадорской буржуазии. Не менее важными были цивилизационные и психологические перемены. Работорговля сеяла среди африканцев агрессию, смерть, взаимную ненависть, раболепие перед белыми и, конечно, праздность. Пальма же принесла сюда, где труд крестьянина на полевых культурах длился лишь 70 дней в году, работу в течении всех 365 дней, как того требует уход за вечнозелеными растениями и сбор урожая без перерыва. Пальма стимулировала выработку таких черт характера как трудолюбие, упорство, бережливость, а также стремление к агрономическим знаниям. Не зря Дагомею позже назовут «Латинским кварталом» Западной Африки. В итоге, за полсотни лет «пальмо-масличного бума» вся страна на глубину 100—125 км покрылась сплошным лесом из масличных пальм23.
      На рубеже 1870—1880-х гг. Португалия в Бенинском заливе не проявляла большой активности. Происходили лишь мелкие дипломатические стычки с французами по поводу нарушения таможенных правил в Виде и права экстерриториальности форта Сан-Жуан24. Все внимание португальского колониального ведомства было сосредоточено южнее, там, где готовился раздел бассейна Конго, в особенности, нижнего течения этой реки. Здесь, кроме Португалии, Франции и Англии, с некоторых пор появился новый игрок — Бельгия, точнее, ее король Леопольд, собиравшийся создать нечто прежде невиданное в колониальной истории — частную колонию под экстравагантным названием «Свободное государство Конго». Между тем, португальцы из своих старых колоний на побережьях Анголы и Мозамбика продолжали продвигаться во внутренние районы навстречу друг другу. Сюда же с юга надвигались англичане, а с французами назревал конфликт по поводу раздела нижнего течения Конго25.
      В таких условиях канцлер Германии Бисмарк выдвинул идею созыва в Берлине международной конференции с целью разработки принципов и правил мирного раздела африканских территорий, на которые претендовали европейские державы. В конце 1884 г. в Берлине собрались представители 14 больших и малых государств, заседавшие более трех месяцев. В подготовленной МИД России «Записке о задачах Берлинской конференции, созванной для определения положения западноафриканских владений и по реке Конго» говорилось, что «...внутри Африки постоянно открываются новые рынки для европейских товаров и новые богатства природы... Поэтому туда ринулись англичане, французы, голландцы (следовало написать — «бельгийцы». — Д. У.) и немцы, которые именем своего правительства пытаются захватить какой-нибудь кусок земли, в особенности на берегах великой реки Конго». Далее в документе перечислены задачи конференции. Ближайшая состоит в определении «... взаимных территориальных отношений и торговых прав западноевропейских государств на западном побережье Африки». Другие задачи были следующими: свобода судоходства на реках Конго и Нигер; «... определение формальных условий, при соблюдении которых новые занятия (occupations) на берегах Африки должны считаться действительными (effectives)»26. Иными словами, был выражен принцип «эффективного владения территорией», соблюдение которого давно требовала Россия, и который был записан в инструкции русскому уполномоченному на конференции П. Капнисту.
      В Берлине была подведена черта под давно тлевшим конфликтом Португалии с тремя колониальными державами. Об одном из них в конце 1882 г. сообщал в Петербург князь Н. А. Орлов — русский посол в Париже. В письме министру он писал, что Франция желает установить свою власть над обширными территориями на правом берегу Конго. Но Португалия является собственницей этих самых земель уже «... более столетия, а Великобритания в этом споре собирается поддержать требования лиссабонского кабинета». Чуть позже посланник Д. Г. Глинка из Лиссабона детально описывал эти события: напряжение между Португалией и Францией достигло такого накала, что португальцы уже собирались посылать к берегам Конго свой флот. Англичане, однако, уговорили их не делать столь опрометчивых шагов и обещали помощь в решении конфликта дипломатическим путем27.
      Переговоры Португалии с Англией, несмотря на солидарность в противодействии французским поползновениям, шли тяжело. Только в феврале 1884 г. в Лондоне была подписана конвенция о разделе сфер влияния в Заире. Англичане, не претендуя на земельные участки, добились главного — свободного плавания по реке торговых кораблей. Радость, впрочем, была недолгой: из-за противодействия Франции, поддержанной Германией, соглашение не вошло в силу28. Вскоре появился новый очаг напряженности — на сей раз на берегу Бенинского залива. Французы, оккупировав город Вида, потребовали передать им и форт Сан-Жуан. После долгих препирательств премьер-министр Португалии, генерал Антониу Перейра ди Мелу, согласился отдать его англичанам29, что вызвало вспышку ярости французов. Спор закончился безрезультативно — форт Сан-Жуан остался португальским.
      Произошло неожиданное событие: король Дагомеи Глеле согласился перейти под протекторат Португалии. Русский поверенный в делах в Лиссабоне (посланник Глинка скоропостижно скончался, а новый еще не прибыл) сообщил в Петербург 7 октября 1885 г. сенсационную новость: «Сегодня опубликована телеграмма, что владения короля Дагомеи, по его просьбе, перешли под протекторат Португа­лии. Человеческие жертвоприношения, столь частые в этой стране, запрещены»30. Прибывший в Лиссабон новый посланник Н. А. Фонтон в конце того же месяца послал в МИД длинную депешу с подробным изложением документов, подписанных дагомейцами и португальцами. Под португальский протекторат перешли города Котону, Годомей, Аврекет, а также Вида, на которой Португалия уже некоторое время осуществляла право суверенитета. В западной части Дагомеи под протекторат подпала область Вескариас до селения Гран-Попо. Сверх того, по одному из договоров дагомейцы уступили Португалии право оккупации и полной собственности на территорию и форт в заливе Зомое, а также порт Ардра.
      Что касается массовых человеческих жертвоприношений, вызывавших в Европе и Америке всеобщее негодование, то король Дагомеи обещал впредь не казнить военнопленных, а отправлять их на Сан-Томе, ибо на этом плодородном острове не хватает рабочих рук. Действительно, туда уже было отправлено 1500 пленных в качестве рабочих на выращивание кофе. Общественное мнение Португалии, продолжает далее Фонтон, приветствовало установление протектората и считало его «выполнением цивилизаторской миссии страны». Правительство же представило это событие как справедливую компенсацию за потери, понесенные при разделе Конго и Гвинеи.
      29 декабря 1885 г. в Лиссабоне был опубликован королевский декрет о протекторате над далекой африканской страной. Его текст в переводе на французский язык Фонтон отослал в Петербург в качестве приложения к своему донесению. Декрет гласил: «Выслушав соображения консультативной комиссии по заморским делам, я соизволил одобрить действия губернатора Сан-Томе и Принсипи касательно установления протектората португальской нации над всей приморской частью Дагомейского королевства, а также все подписанные им документы, в полном соответствии с Генеральным актом Берлинской конференции»31.
      В это время в Париже начались трудные дипломатические переговоры между Францией и Португалией о делимитации спорных территорий в Западной Африке — Гвинее, Конго, Кабинде. Конвенцию подписали 12 мая 1886 года. Гвинея была разделена на две части в соответствии с существовавшей границей, а Португалия отказалась от нагорья Фута-Джаллон, которое окончательно отошло к Франции32. Конфликт с Францией усугубился новыми для Португалии трудностями на восточном берегу Африки, где возник очаг напряженности уже с Англией из-за Занзибара. Фонтон с полным основанием сделал в середине 1887 г. краткий, но грозный вывод: «Португалия во всем мире находится во враждебных отношениях с другими державами из-за колоний»33.
      Что касается Дагомеи, то обстановка здесь также изменилась в худшую сторону: французы категорически отказывались признавать португальский протекторат, а дагомейский король бросил в тюрьму сановников, которые советовали ему подписать договоры с Португалией. Речь шла о члене могущественной семьи афробразильца Ф. Ф. де Соуза Жулиане, который занимал, как и его отец, пост чачи — министра по связям с европейцами и правителя города Вида34. Жулиан за «плохие советы» не только попал в тюрьму, но вскоре был убит, сам же король демонстративно стал в оппозицию к португальцам. Ситуация для Португалии стала катастрофической — военной силы в этом регионе, достаточной для подчинения непокорных, не было. Не было и финансовых ресурсов для большой колониальной войны.
      Развязка пришла поздней осенью 1887 года. Вот как об этом повествует русский посланник в Лиссабоне: «Старания португальских колониальных властей убедить короля Глеле остаться верным договорам оказались безуспешными... Король Португалии получил от него письмо с извещением, что заключенные в 1885 году от его имени четыре договора признаются недействительными на том основании, что лица, подписавшие оные, не имели на это надлежащего уполномочия. В письме этом король Глеле решительно отвергает возможность каких бы то ни было территориальных уступок, считая немыслимым отчуждение даже “одной ложки земли”. Не менее категорично отвергает он и всякое иностранное покровительство..., у него не было до сих пор намерения отречься от самостоятельности». В письме дагомейского правителя был затронут и вопрос о массовых ритуальных казнях, которые он обещал прекратить. В изложении русского дипломата его позиция такова: «Что касается до отмены человеческих жертвоприношений, то прекращения этих торжественных обрядов, постановленных религиею страны, отнюдь допущено быть не может. Единственная уступка в этом отношении ограничивается обещанием что, по совершении в течение года обычных жертвоприношений, оказавшиеся излишними военнопленные будут сдаваться португальским властям для отправки в Сан-Томе»35.
      Неопределенность в отношениях между Португалией и Дагомеей разрядилась в конце 1887 года. Официальная португальская газета напечатала для всеобщего сведения ноту, отправленную 16 декабря представителям иностранных государств в Лиссабоне с извещением об отказе от протектората над Дагомеей. Посылая в Петербург ноту и, в приложении, рапорт морского министра, ведавшего колониальными делами Португалии, русский посланник следующим образом кратко пояснил причины происшедшего. Во-первых, португальцы после двухлетнего опыта убедились, что владение Дагомеей не принесет им никаких выгод; во-вторых, подобное предприятие им «... не по силам». Позже португальский министр признался Фонтону, что, учитывая «огромное пространство далекой африканской страны, протекторат над нею превосходит силы Португалии»36. Это, в самом деле, соответствовало действительности, как в финансовом, так и в военном отношении.
      Чтобы понять, какими ресурсами владела Дагомея и как тяжело было бы ее покорить, достаточно привести несколько цифр. Когда французы спустя пять лет начали войну против этого хорошо организованного государства, на ее ведение им потребовалось 7 млн франков37. Но это была лишь первая порция военных расходов. Дефицит государственного бюджета достиг угрожающей величины (от 43 до 60 млн франков). Это привело к серьезным опасениям в правительстве и к резкой критике в парламенте38. Кроме того, французам пришлось перебросить к берегам Бенина (в июне 1886 г. французские владения на побережье Дагомеи были объединены в колонию с таким названием) отборные части морской пехоты и иностранного легиона (3 тыс. чел.), а также флотилию канонерок (6 кораблей)39. Более того, война в Дагомее обнаружила серьезные слабости французской армии.
      Военный министр попытался ее реформировать, но не был поддержан парламентом. Было решено, оставив колониальные войска в подчинении морского министерства, усилить их восемью батальонами пехоты, а ежегодный бюджет увеличить до 6 млн франков40. Таких возможностей у Португалии не было.
      Имелась и третья причина отказа Португалии от силового принуждения дагомейцев к протекторату, о которой Фонтон ничего не сказал. Внимание правящих кругов в Лиссабоне отвлеклось от Дагомеи более заманчивыми планами приобретения новых земель в центральной Африке за счет расширения границ Анголы и Мозамбика. Русские дипломаты заметили усиление соперничества Португалии с Англией и Германией в Юго-Восточной Африке. Вскоре их подозрения приняли конкретные очертания, когда речь пошла о Занзибаре, обвиненном в контрабандной работорговле. Сначала морскую блокаду острова объявили три названные выше государства, затем к ним присоединилась Франция41. Но блокада неожиданно закончилась оккупацией Занзибара англичанами (с согласия немцев), что вызвало во Франции всеобщее негодование42.
      Пока португальцы выясняли отношения с дагомейским королем и боролись с работорговлей на Занзибаре, французы на Бенинском побережье укрепляли свои позиции. Как и прежде, их опорой оставался король Тоффа, правивший Порто-Ново с 1875 года. Теперь к нему добавился новый союзник — король страны Ладо. В июле 1887 г. он торжественно подписал протокол о переходе под протекторат Франции и поднял трехцветный флаг. Выступая перед собравшимися, король выразил чувство глубокого удовлетворения прибытием французских войск, которые отныне будут защищать его страну от жестоких и вероломных дагомейцев43.
      Факты, подобные приведенному выше, не были единичными при колониальном разделе Африки. Бенинский историк М. Видегла приводит массу примеров, как многие города и государства, страдавшие от набегов дагомейцев, забиравших население в рабство, одобрительно встречали европейцев. Французы, англичане и немцы приносили им мир и стабильность44.
      Во второй половине 1880-х гг. центр межгосударственных противоречий в Африке, в котором активно участвовала Португалия, сместился к югу, в бассейн Конго. Главный принцип, установленный в Берлине для междунородно-правового признания колониальных владений — принцип «эффективного присутствия» — стимулировал занятие «пустой» территории своей администрацией и войсками. В схватке за Конго кроме бельгийцев, чей король Леопольд II стал главой признанного на конференции «Свободного государства Конго», участвовали португальцы, давно владевшие прибрежной частью (Ангола), и французы (Габон). С юга к границам Конго приближались англичане. В такой ситуации интересно отметить появление среди русских дипломатов «афроскептиков», высме­ивавших раздел Африки с помощью «абстрактных линий на карте», называя это «пустым занятием» и «детской игрой». Среди них был и посол в Париже в 1884—1897 гг. барон А. П. Моренгейм, много сделавший для заключения русско-французского военно-политического союза.
      На документах, посланных Моренгеймом в Петербург, остались одобрительные пометы царя Александра III, которые свидетельствуют о том, что высшая власть решительно поддерживала Францию в ее противостояние с Англией. На секретной телеграмме из Парижа на французском языке: «Получена новость, что Хартум взят Махди и Гордон вероятно в плену» царь синим карандашом жирно вывел по-русски: «Радуюсь от души!» В другой раз на докладе Моренгейма, где говорится о его беседе с министром иностранных дел Франции и о просьбе того оказать помощь против Англии и Бельгии в Конго, царь начертал уже по-французски: «C’est possible» («Это возможно»)45. Русский император также высказывал удовлетворение декретом французского президента о запрете ввоза в Африку огнестрельного оружия. Россия, в свою очередь, приняла подобный указ и ввела строгие меры наказания за его нарушение46.
      Для Португалии раздел Конго оказался самым длительным и тяжелым процессом, хотя, казалось, что все было решено еще на Берлинской конференции. На деле тогда европейские державы, определяя большую часть бассейна Конго личным владением бельгийского короля, не только не решили спорные вопросы, а лишь усугубили противоречия между странами. В погоню за новыми владениями наряду с бельгийцами устремились португальцы, французы, англичане, немцы. Даже там, где не было больших споров, переговоры о разделе территории, а затем о делимитации границы шли тяжело и медленно. Как пример можно привести раздел области Лунда между бельгийцами и португальцами. Переговоры были начаты осенью 1890 г., соглашение подписали 31 декабря того же года в Лиссабоне, договор о делимитации «сфер суверенитета и влияния в районе Лунда» подписали в мае следующего года. Ратификация же состоялась в Брюсселе только в марте 1894 года47.
      Также с немалыми трудностями, хотя и без применения силы, португальцы овладели областью Кабинда площадью в 7 тыс. кв. км, расположенной в 50 км к северу от устья р. Конго. Поблизости, занимая всю северную сторону Кабинды, обосновались французы, с которыми в мае 1886 г. была подписана конвенция о делимитации границы. О появлении на карте Африки новой колонии — Французского Конго — в МИД России сообщал посланник Фонтон в донесении от 16 июня 1887 года48. Отсюда французы продолжили колониальную экспансию на север — в сторону рек Убанги и Шари и дальше — к озеру Чад.

      "Розовая карта"
      Пока французы сквозь джунгли экваториального леса и бурные реки медленно продвигались на север, за тысячу километров от них португальский отряд, во главе которого стоял знаменитый путешественник А. Серпа Пинту, выйдя из Мозамбика, шел на запад, по землям Машона и Маколо. Из Анголы ему навстречу двигались другие португальские отряды, выполнявшие проект под названием «Розовая карта»49 — соединение обеих колоний и создание Португальской Южной Африки. Эта карта прилагалась к договорам о размежевании владений в Конго, подписанных с французами в 1886 и с немцами в 1887 году. Публично ее представили при ратификации подписанных документов в португальском парламенте. Англичане протестовали против португальской экспансии на земли, вид на которые имели сами, желая осуществить трансконтинентальный проект — соединить свои владения в единую цепь от Каира до Кейптауна. Но никто не ожидал ничего экстремального...
      2 января (по ст. стилю) 1890 г. в МИД России была получена телеграмма из Лиссабона, в которой Фонтон сообщал: англичане категорически потребовали, угрожая разрывом отношений, отозвать отряд майора Серпа Пинту и срочно вывести все португальские военные силы из земли Машона и Маколо. Португальский кабинет подал в отставку50. Только через 10 дней русский посланник в Лиссабоне прислал обстоятельный рассказ о событиях в Португалии и дал подробный анализ английского ультиматума. Интересна в этой связи реакция простых португальцев на ультиматум со стороны державы, которую они считали союзницей со времен наполеоновских войн. «Столкновение по поводу африканских владений, — пишет Фонтон, — вызвало в Португалии шумные, враждебные Англии, демонстрации..., одновременно предпринят крестовой поход против английской промышленности. Уличные демонстрации продолжаются около недели. Статую Камоэнса (великий поэт, символ страны. — Д. У.) покрыли трауром и венками; главными участниками этих церемоний являются нижние слои населения»51.
      Современные португальские историки подтверждают и дополняют наблюдения русского дипломата. В середине января 1890 г. вся страна поднялась в едином порыве против «коварного Альбиона». Возник острейший внутриполитический кризис. Антианглийские и антимонархические демонстрации шли под лозунгами «Долой грабителей!», «Долой пиратов!», «Смерть англичанам!», «Да здравствует Родина!» и даже «Да здравствует Республика!». Герцог ди Палмела, исторический лидер португальского либерализма, отказался от английских наград, полученных в молодости за участие в Крымской войне. Его примеру последовали другие старые солдаты — граф ди Порту Кову и герцог ду Кадавал. Широкие массы населения начали бойкот английских товаров52.
      Политический кризис в Португалии грозил перерасти в антимонархическую революцию. Между тем, англо-португальские переговоры в Лондоне шли успешно и 20 августа 1890 г. привели к подписанию соглашения о разграничении сфер влияния на берегах Замбези и к удовлетворению требований Англии. Однако ратифицировать документ португальский парламент, избранный на волне патриотического подъема, отказался. Правительство было снова сменено, переговоры возобновлены, а подписанный в июне 1891 г. новый договор мало, чем отличался от прежнего. После долгих дебатов его, наконец, ратифицировали.
      Поражение Португалии в дипломатической борьбе с Англией объясняется не только ее военно-политической слабостью. Была еще одна причина, которая редко учитывается историками. Она состояла в зависимости финансово-банковской системы от иностранных займов, что привело в июне 1892 г. к частичному дефолту по отношению к английскому банку «Бэринг» — традиционному кредитору Португалии. Годом ранее правительство отказалось от золотого стандарта, что также расшатало финансы страны. Кредиты брались у английских и французских банков без учета ограниченных возможностей государственного бюджета (их сумма на момент банкротства превышала 10 млн ф. стерлингов). Кроме того, лопнул частный банк «Генри Барнет и Ко» из-за спекулятивных сделок с государственной табачной монополией и большими расходами на железнодорожное строительство. Крах назревал в течении нескольких лет, английский ультиматум, с одной стороны, ускорил его, а с другой — сам был спровоцирован слабостью португальской стороны53.
      Английский ультиматум и государственное банкротство, а также рост активности левых политических сил — либералов, республиканцев, анархистов — поставили перед правящей элитой Португалии необходимость прекратить активную колониальную экспансию и заняться назревшими внутренними реформами. Ситуация, впрочем, не была столь катастрофической, как это казалось современникам: финансовое положение удалось стабилизировать за счет новых иностранных займов. Раздел же бассейна Конго из-за противоречий между колонизаторами продолжался еще десяток лет и, в конце концов, дал Португалии большой выигрыш. Это очевидно, если взглянуть на площадь приобретений европейских держав: бельгийцы, скрывавшиеся за вывеской «Свободного государства Конго», получили 2 млн 344 тыс. кв. км, французы прирастили свои колонии за счет Правобережного Конго и Убанги-Шари площадью в 660 тыс. кв. км, а португальцы добавили к Анголе еще 909 тыс. кв. км. Конечно, программа-максимум, изложенная в проекте «розовой карты» — создание в Африке «второй Бразилии» в виде Португальской Южной Африки — не была выполнена. Однако провалились и амбициозные планы двух соперников — Англии и Франции — по созданию непрерывного пояса своих владений через весь континент.
      Британцы, дойдя от Замбезы до Великих озер, где уже закрепились немцы, повернули назад, чтобы поглотить силой оружия бурские республики. Португальцы медленно осваивали новые земли, присоединенные к Анголе. Одни французы продолжали колониальную экспансию по нескольким направлениям. Завоевав Дагомею после короткой, но жестокой войны, они ликвидировали колонию Бенин (июнь 1894 г.), вернув ей прежнее название Дагомея. Были организованы пять военных экспедиций на север, к Нигеру, причем французы достигли городов Сай, Бусса и Ники. На область Боргу претендовали также немцы, но оказались менее проворными, и англичане54. В отчете Министерства колоний об этих экспедициях сказано как об успешных предприятиях: «В Западной Африке задача состояла в том, чтобы соединить колонии Сенегала и Гвинеи с Берегом Слоновой Кости и Дагомеей. Из этого соревнования с Англией и Германией мы вышли победителями, так как в результате соглашений с соперниками мы соединили Дагомею с Боргу и страной мосси»55.
      До окончательного раздела территорий в суданской зоне однако оставалось еще десять лет, за которые радость победителей померкла, ибо произошли такие драматические события, которые едва не закончились для Франции тяжелым поражением. Речь идет о так называемом Фашодском инциденте, ставшем заключительным актом колониального раздела Африки, если исключить англо-бурскую войну, которая была, по сути, схваткой двух европейских народов за обладание чужими богатствами. В русском дипломатическом ведомстве внимательно следили за событиями на Верхнем Ниле и делали соответствующие заключения и прогнозы. Первая телеграмма пришла 10 сентября 1898 г.: «Маршан достиг Нила. Английские канонерки идут вверх по реке». Следующая телеграмма была послана уже после встречи майора Маршана, командира французского отряда, ставшего лагерем на берегу Нила у Фашода и поднявшего здесь трехцветный флаг, и прибывшей вверх по реке многочисленной армии (25 тыс. чел.) во главе с английским генералом Китченером, известным под именем Сердар (главнокомандующий). Во второй телеграмме было сказано: «В субботу вечером Сердар вернулся в Омдурман из Фашоды, где застал экспедицию Маршана. Сердар оставил пост у Фашоды рядом с французами, другой — у слияния Собата с Нилом»56. Тогда же в МИД было получено подробное описание противостояния на Ниле от русского посла в Париже князя Урусова. Общее мнение русской дипломатии высказал военный агент в Париже барон Фредерикс: «Не превращать столь неважный вопрос в casus belli (повод к войне. — Д. У.)»57
      Этот мудрый совет как будто услышал министр иностранных дел Франции Т. Делькассе. Ровно через месяц Урусов, не скрывая удовлетворения, сообщил в МИД о мирном решении инцидента на Ниле — Маршан получил приказ о возвращении, а лорд Сольсбери, английский министр иностранных дел, заявил французскому послу, что «теперь не имеется более препятствий к открытию переговоров касательно определения границ в центральной Африке».
      Начавшиеся вскоре в Лондоне переговоры не только успокоили обстановку на Верхнем Ниле, но и привели к компромиссному решению других территориальных споров между двумя странами. Отступив в частном, Франция победила в главном: отныне для обеих стран был открыт путь к «сердечному согласию». Этот парадокс отметил русский финансовый агент в Париже Татищев в письме своему шефу С. Ю. Витте: «В результате подписанной конвенции владения Великобритании и Франции разграничены на таких выгодных и почетных для последней условиях, о которых еще недавно... никто даже и не мечтал в Париже»58. Не осталась в накладе и Англия — она получила обширную область Верхнего Нила, но соединять железной дорогой Каир с Кейптауном было уже поздно.
      Уступчивость Франции в Фашодском кризисе объясняется еще одной причиной, обычно не отмечаемой в современной исторической литературе, которая станет понятной, если внимательно изучить географическое распределение заграничных французских капиталовложений. Хорошо известно, что на рубеже XIX и XX вв. Англия вывозила товары, а Франция — капиталы, приносившие не меньшую прибыль. По данным русского военного агента в Париже полковника Лазарева, всего за рубежом французы вложили примерно 30 млрд фр., из них в Африке — 3,7 млрд франков. Самый интересный вопрос, как распределялись эти «африканские» капиталы: в английских колониях было размещено 1,6 млрд фр., в Египте — еще 1,44 млрд (Египет фактически тоже был колонией Англии), в Бельгийском Конго — 72 млн, в Абиссинии (Эфиопии) — 32 млн и во французском Тунисе — 512 млн франков. Данные по другим странам Африки не приводятся, очевидно, по причине их отсутствия59. Таким образом, львиная доля французских капиталов была размещена в английских владениях — более 3 млрд фр. или 82% общей суммы. Совершенно понятно, что в случае военного столкновения эти немалые деньги были бы немедленно конфискованы, что в значительной мере обусловило французскую позицию.
      Разграничение между британскими владениями в Западной Африке и французскими в Западном Судане и Дагомее было произведено еще до Фашодского кризиса по конвенции от 14 июня 1898 года. Французы добились концентрации своих владений в единый блок, соединив общими границами Сенегал, Гвинею, Судан, Берег Слоновой Кости, Верхнюю Вольту и Дагомею, а также земли на восток вплоть до озера Чад. Окончательно конфликт был отрегулирован 21 марта 1899 г. дополнительной декларацией к прошлогодней конвенции: стороны признали водораздел между реками Конго и Нил линией границы английской и французской сфер влияния. Франция получала, таким образом, обширную, но малонаселенную область между оз. Чад и плоскогорьем Дарфур, англичанам остался Судан60.
      Рассказ о «схватке за Африку» конца XIX в. будет неполным, если не сказать предельно кратко о ситуации в зоне Красного моря. Здесь Португалия отсутствовала, но память о португальцах осталась в Эфиопии, где они когда-то пытались евангелизировать христианский народ. Теперь, особенно после открытия Суэцкого канала, активизировались старые колониальные державы — Англия и Франция, а с ними и новый хищник — Италия. Втроем они сначала поделили «Африканский рог» Сомали, а итальянцы, кроме того, захватили Эритрею и дважды пытались силой оружия покорить Эфиопию.
      Впервые в истории единоверной стране в Африке, жертве наглой агрессии, политическую, моральную и материальную помощь стала оказывать Россия. На эту тему в архивах имеется богатый документальный материал61. Написаны научные труды. Однако остался в стороне такой уникальный феномен, как попытки колонизации африканского побережья Красного моря «снизу», самовольным порядком, вопреки официальной политике Российской империи. Известно, что после многотрудной продажи Аляски было принято принципиальное решение не приобретать заморских владений ни в Африке, ни где-либо еще, которое неуклонно исполнялось. Поэтому как в центральном аппарате МИД, так и в посольствах за границей крайне отрицательно относились к простонародной колонизации, которая могла спровоцировать серьезные конфликты с великими державами. Когда на помощь Эфиопии устремились добровольцы, среди них были и романтики, и авантюристы. В дипломатических архивах отложилось много материалов о похождениях таких лиц, потому что за их передвижением велось тщательное наблюдение.
      Весьма показательной для отношения властей к подобным «колонизаторам» является помета царя Николая II на депеше из Парижа. В 1897 г. князь Урусов сообщал о попытке русских кораблей высадить десант и захватить кусок побережья Красного моря. Император начертал резолюцию: «Надо как можно скорее кончать (подчеркнуто в тексте. — Д. У.) это глупое, но важное и весьма неудобное происшествие». Все страны и народы в этом регионе, за исключением Эфиопии, уже были разделены между колониальными державами, и покушение на их территорию было чревато большой войной. Значит, «схватка за Африку» закончилась.
      Несколькими годами раньше царской резолюции русский посланник в Лиссабоне Фонтон ошибся в своих прогнозах, когда писал в МИД об английском ультиматуме 1890 г. и о скором разрешении вспыхнувшего конфликта между Португалией и Англией. Тогда многоопытный дипломат посчитал, что эти события означают конец колониальной битвы за Африку. «Настоящими англо-португальскими переговорами и ожидаемым соглашением между Лондоном и Парижем, пополняющим англо-германский договор, — писал Фонтон, — завершается окончательный раздел Черного континента между западными державами, и должно полагать, что на время будут устранены причины соперничества и столкновений между ними».
      Фонтон в сроках ошибся: колониальный раздел Африки или, как выражаются португальцы, corrida colonial, окончательно завершится лишь в 1899 г. после англо-французского соглашению по Фашодскому делу, но по существу вопроса он оказался прав. Свое донесение в Петербург Фонтон закончил словами: «Желательно было бы для Португалии, чтобы она сумела воспользоваться этими обстоятельствами, чтобы упрочить свое колониальное владычество и обеспечить свои территории от ненасытных вожделений могущественных своих соседей»62.
      Именно так Португалия поступила после 1890 г.: она отказалась от новых колониальных авантюр и сохранила надолго свою африканскую колониальную империю. Будучи по времени первой в истории, она оказалась и последней. Имея немалый запас прочности, Португальская колониальная империя пережила революцию 1910 г., когда пала монархия, и просуществовала до следующей, Апрельской революции 1974 года.
      Примечания
      1. Nova História da expansão portuguesa. Vol.X. Lisboa. 1998.
      2. Архив внешней политики Российской империи (АВП РИ), ф. 133, оп. 470, 1865, д. 1, л. 278.
      3. Российский государственный исторический архив (РГИА), ф. 1329, on. 1, д. 580, л. 14-19.
      4. Там же, д. 635, л. 15—19, 29—40.
      5. РГИА, ф. 1409, оп. 3, д. 9346, л. 65-77.
      6. Российский государственный архив военно-морского флота (РГА ВМФ), ф. 417, оп.1,д. 550, л. 18— 18об.
      7. Там же, л. 39—50.
      8. RAMOS R. «Um novo Brasil de um novo Portugal». A história do Brasil e a idea de colonização em Portugal nos séculos XIX e XX. — Penélope. 2000, № 23, p.129—152; RUSSO V. Fare delPAfrica un nuovo Brasile: letteratura e retórica coloniale nelPottocento portoghese. — Tintas. Quaderni de letterature iberiche e iberoamericane, 2011, № 1, p. 191-209.
      9. ALEXANDRE V. Império português (1825—1890): ideologia e economia. Analise Social. 2004, vol. XXXVIII, p. 961-970.
      10. CUNHA MATOS R.J. Compêndio histórico das possessões de Portugal na Africa. Rio de Janeiro. 1963, p.84—85; LAW R. Ouidah: The Social History of West African Slavery Port. 1727-1892. Athens. 2012, p.265-269.
      11. Archives Nationales. Section d’outre-mer (ANSOM). Aff. polit., 2662, 1.
      12. CASTRO A. de. O sistema colonial português em Africa. Lisboa. 1980, p.216.
      13. Российский государственный военный архив (РГВА), ф. 2к, оп. 2, д. 1, л. 253 (трофейные документы).
      14. France and West Africa. An Anthology of Historical Documents. L. 1969, p. 187.
      15. La France coloniale. Histoire — Géographie — Commerce. P. 1888, p. 234.
      16. ROUARD de CARD E. Traités de protectorat conclus par la France en Afrique, 1870— 1895. P. 1897, p. 91.
      17. British Policy towards West Africa: Select Documents. Vol. 2. 1875—1914. Oxford. 1971, p. 179-181.
      18. CHAUDOIN E. Trois mois de captivité au Dahomey. P. 1891, p. 382.
      19. РГВА, ф. 59к, on. 1, д. 29, л. 48 (трофейные документы).
      20. АВП РИ, ф.133, оп. 470, 1881, д. 105, л. 151; оп.470, 1893, д. 69, л. 248.
      21. COQUERY-VIDROVIRCH С. De la traite des esclaves à l’exportation de l’huile de palme et des palmists au Dahomey. In: The Development of Indigenous Trade and Markets in West Africa. Oxford. 1971, p. 118.
      22. РГВА, ф. 59к, on. 1, д. 28, л. 7 (трофейные документы).
      23. SOTINDJO S.D. Des esclaves, de l’huile de palme et du cotton. Les étapes de la mondialisation au Benin. www.greenstone.lecames.org/B-003-002-129-147.
      24. ANSOM. Aff. polit., 2662, 20-21.
      25. Подробнее о разделе Конго и позиции Португалии см.: Nova História de expanção portuguesa..., vol. X, p. 472—542.
      26. АВП РИ, ф. 133, оп. 470, 1884, д. 23, л. 77—79. Документация по Берлинской конференции занимает в архивном фонде три обширных дела — №№ 23, 24 и 25. К делу № 24, где находится отчет о конференции, датированный 27 февраля 1885 г. (л. 229—243), приложены две брошюры португальской делегации на французском языке «Права Португалии на Конго» и «Португальский вопрос о Конго».
      27. АВП РИ,ф. 133, оп. 470, 1882, д. 72, л. 311; оп. 470, 1883, д. 95, л. 3-5, 17.
      28. Там же, оп. 470, 1884, д. 56, л. 15, 31—31об., 47. К делу прилагается изданная португальцами брошюра, обосновывающая их права на бассейн Конго, названный Заиром. См.: Portugal. Negocios externos. Questão do Zaire. Lisboa. 1884.
      29. Там же, д. 96, л. 31.
      30. Там же, оп. 470, 1885, д. 62, л. 107.
      31. Там же, 1886, д. 64, л. 5.
      32. Текст подписанной конвенции по непонятной причине был отправлен в МИД России с большим опозданием — только в приложении к донесению от 5 сентября 1887 года.
      33. АВП РИ, ф. 133, оп. 470, 1887, д. 64, л. 62.
      34. LAW R. A carreira de Francisco Félix de Souza na Africa Occidental. — Topoi. 2001, mars, p. 29; COSTA E SILVA A. Francisco Félix de Souza: Mercador de escravos. Rio de Janeiro. 2004, p. 156—181.
      35. АВП РИ, ф. 133, on. 470, 1887, д. 64, л. 129-131.
      36. Там же, л. 132—136; ф. 1890, д. 62, л. 164.
      37. Там же, оп. 470, 1892, д. 66, л. 228.
      38. Там же, ф. 560, оп. 22, д. 205, л. 89.
      39. РГВА, ф. 2к, оп. 2, д. 12, л. 44 (трофейные документы).
      40. РГВИА, ф. 401, оп. 5, 1896, д. 2, л. 44.
      41. АВП РИ, ф. 133, оп. 470, 1888, д. 62, л. 92-96; д. 74, л. 105-110, 419-420.
      42. Там же, оп. 470, 1890, д. 74, л. 214—219.
      43. ANSOM. Dahomey, IV, 2.
      44. Peuples du Golfe du Bénin. Etudes réunies et présentées par François de Medeiros. P. 1984, p. 54, 104-115.
      45. АВП РИ, ф. 133, on. 470, 1885, д. 77, л. 417; on. 470, 1894, д. 67, л. 321.
      46. РГАВМФ, ф. 417, on. 1, д. 1129, л. 153-154.
      47. Acordo entre os Governos de Portugal e do Estado Independente do Congo sobre a questão da Lunda. africafederation.net/Lundall.htm.
      48. АВП РИ, ф.133, on. 470, 1887, д. 64, л. 76-79.
      49. Карта не была розового цвета, как ошибочно пишут некоторые историки. Это обычная черно-белая географическая карта, но владения Португалии на ней окрашены розовым цветом. Южнее экватора, слегка склоняясь к югу, через весь континент от Атлантического до Индийского океана протянулся широкий, с неровными краями розовый пояс, соединивший Анголу и Мозамбик. См.: Доклад португальских ученых на симпозиуме по исторической географии в 2011 году: CHARLES A.J., CORREIA L.A. Cartografia Histórica da Africa — Mapa Cor de Rosa. — ufmg.br.
      50. АВП РИ, ф. 133, on. 470, 1890, д. 62, л. 246.
      51. Там же, с. 38—39. См. также: ХАЗАНОВ А.М. «Розовая карта» и борьба европейских держав за раздел португальских колоний. — Новая и новейшая история. 2006, № 1, с. 207-213.
      52. TEIXEIRA N.S. Política externa е política interna na Portugal de 1890: O Ultimatum inglês. — Analise social. 1987, vol. 23, № 4, p. 687—720; HOMEM A.C. O Ultimatum Inglês de 1890 e a opinião publica. — Revista da História das Idéas. 2007, vol. 14, p. 281-297.
      53. MATA M.E. Portuguese public debt and financial business before WW1. — Business and Economic Horizons. 2010, vol. 3, № 3, p. 11—27. Тяжелым было финансовое положение и в Англии. «Финансовый кризис Английского банка грозит серьезными потрясениями для Франции», — предупреждал русский посол. АВП РИ, ф. 187, оп. 524, д. 1912, л. 58, 65—66.
      54. РГВА, ф. 59к, on. 1, д. 129, л. 48; д. 30, л. 1—5 (трофейные документы).
      55. Там же, ф. 2к, оп. 2, д. 1, л. 255об.—256 (трофейные документы).
      56. АВП РИ, ф.133, оп.470, 1898, д.З, л. 16, 19.
      57. РГВИА, ф. 401, оп. 5, д. 118, л. 2.
      58. РГИА, ф. 560, оп. 22, д. 205, л. 89об.
      59. РГВИА, ф. 440, on. 1, д. 209, л. 68-69.
      60. Documents diplomatiques. Correspondance et documents relatifs à la Convention franco-anglaise du 14 juin 1898. P. 1899; Documents diplomatiques. Correspondance concernante la déclaration additionnelle du 21 mars 1899 à la Convention franco-anglaise du 14 juin 1898. P. 1899.
      61. См., например: РГВИА, ф. 400, on. 1, д. 1994-2006, 2131, 2137-2141 и др.; АВП РИ, ф. 187, оп. 524, д. 1896, 1994, 2028, 2051, 2161 и др.
      62. АВП РИ, ф. 133, оп. 470, 1890, д. 62, л. 156.
    • Григулевич И. Р. Инквизиция перед судом истории
      Автор: Saygo
      Григулевич И. Р. Инквизиция перед судом истории // Вопросы истории. - 1968. - №№ 10, 11, 12.
      Корни спора
      Неужели вновь привлекают инквизицию к суду истории? - может с недоумением спросить читатель, прочтя заголовок очерка. Разве инквизиция не была многократно судима историками разных стран, эпох и направлений? Разве о ней не написаны горы различных трудов? Стоит ли вновь воскрешать ее преступления? Что нового можно сказать о ней? Да и изменят ли любые суждения автора давний приговор, уже вынесенный инквизиции историей? Подобного рода сомнения одолевают не только читателей, но и исследователей, намеревающихся проникнуть в лабиринты истории в поисках еще не раскрытых тайн инквизиции. В целом литературу по инквизиции обозреть почти невозможно. Далеко не полная библиография по истории инквизиции, составленная голландцем Е. ван дер Векенэ, насчитывает около двух тысяч названий1. Среди этого моря книг - и источники, и свидетельства современников, и полемические трактаты, и пикантные очерки, вроде сочинения француза Роланда Гагей "Сексуальный облик инквизиции". И тем не менее мы далеко не все знаем о деятельности "священного трибунала". Многие архивы инквизиции еще недоступны исследователям. В начале XX в. известный апологет папства Людвиг фон Пастор, пользовавшийся доверием церковных кругов, отмечал, что даже ему не разрешили заглянуть в инквизиционные дела, хранящиеся в Ватиканском архиве. "Продолжая держать в строгой тайне исторические документы 350-летней давности, - писал он, - конгрегация священной канцелярии наносит тем самым вред не только исторической науке, но и самой себе, ибо общественное мнение будет и впредь считать все, даже самые тяжкие, обвинения против римской инквизиции оправданными"2. И в наши дни Ватиканский архив продолжает держать под замком дела, относящиеся к деятельности конгрегации "священной канцелярии" - этой инквизиции нового и новейшего времени.
      Хотя слово "инквизиция" стало нарицательным, однако об этом историческом учреждении в деталях известно сравнительно немного. Между тем деятельность инквизиции на протяжении многих веков оказывала огромное влияние на судьбы народов всех континентов, тормозя и задерживая их борьбу за освобождение от социального и духовного гнета. В чем же секрет долговечности этого учреждения, одно название которого внушало ужас всему христианскому миру? Каковы причины его появления и упадка? Кем были его руководители: "жертвами долга", фанатиками, готовыми пойти на самые чудовищные преступления, чтобы защитить церковь от мнимых или подлинных врагов, или бездушными церковными полицейскими, послушно выполнявшими предписания своего начальства? Кто были сами жертвы? Кого и за что преследовала инквизиция? На все эти вопросы призван ответить историк "священного трибунала", О преступлениях инквизиции следует писать в наше время еще и потому, что у нее до сих пор не перевелись ретивые защитники и что ее испытанные методы продолжаю? пользоваться успехом среди современных "псов господних", охраняющих капиталистический строй с не меньшим остервенением, чем когда-то монах Доминик, основатель одноименного ордена, защищал феодальный порядок. Двести лет назад издатель "пособия", составленного испанским инквизитором Николасом Эймеричем (вторая половина XIV в.). писал: "Возможно, найдутся честные люди и чувствительные души, которые будут обвинять нас в том, что мы обнародовали ужасные картины, написанные ранее. Они спросят, какую пользу или какое удовольствие можно получить от того, что ознакомишься со столь отвратительными вещами? Чтобы отвести их упреки, нам будет достаточно отметить: именно потому, что эти картины являются отвратительными, нам необходимо выставить их напоказ, дабы они вызвали ужас. Ведь эти жестокости находили в течение столетий поддержку у народов, которые мы именуем воспитанными и которые считают себя нравственными; кроме того, во многих странах Европы эти ужасные порядки еще считаются священными; в других же только недавно разрешено подвергать их критике и возмущаться ими. Наконец, нас может оправдать хотя бы такой факт: в 1768 г. в Париже была опубликована апология св. Варфоломея. Таким образом, все еще полезно писать об инквизиции"3. Современный историк инквизиции может привести еще более веские доводы. Разве не существует преемственной связи между кострами средневековой инквизиции и крематориями нацистских лагерей, между застенками "священного трибунала" и полицейскими застенками современного капиталистического общества, между средневековыми процессами над ведьмами и охотой за ними, практикуемой в наше время под сводами вашингтонского Капитолия?
      Незримые, но крепкие нити связывают настоящее с прошлым. Эсэсовский палач из драмы Рольфа Хоххута "Наместник" заявляет священнику Рикардо Фонтане: "Мы являемся доминиканцами технического века... Это ваша церковь показала, что можно сжигать людей, как уголь. Только в Испании, не прибегая к помощи крематориев, вы превратили в пепел 350 тысяч человек, предав их почти всех живыми огню..."4. Столь же обоснованный упрек могли бы сделать в адрес католической церкви и весьма набожные американские поборники христианских ценностей, сжигающие во Вьетнаме напалмом женщин, детей и стариков. Следует ли удивляться, что инквизиция и сегодня находит защитников, сторонников и апологетов, которые пытаются преуменьшить ее преступления, оправдать их, показать "благотворность" для судеб человечества кровавых деяний инквизиции, "гуманность" инквизиторов? У каждого из многочисленных адвокатов инквизиции свои аргументы в ее защиту. Одни утверждают, что инквизиция якобы действовала непродолжительное время, что она никого не калечила и не казнила; этим занимались-де светские власти. Папский престол, по их мнению, имел к инквизиции весьма отдаленное отношение, а если испанская инквизиция и лютовала, то за это несет ответственность королевская власть, которой была подотчетна инквизиция, а вовсе не папа, столь же далекий формально от ее деятельности, как и от деятельности фашистских концентрационных лагерей в годы второй мировой войны. Другие защитники инквизиции пытаются возложить ответственность за преступления средневековых палачей на их же жертвы, которые-де своим неповиновением "вынуждали" церковь к жестокой расправе с ними.
      Вот как трактует инквизицию официальная ватиканская "Католическая энциклопедия": "В новейшее время исследователи строго судили учреждение инквизиции и обвиняли ее в том, что она выступала против свободы совести. Но они забывают, что в прошлом эта свобода не признавалась и что ересь вызывала ужас у благомыслящих людей, составлявших, несомненно, подавляющее большинство даже в странах, наиболее зараженных ересью. Не следует, кроме того, забывать, что в некоторых странах трибунал инквизиции действовал самое непродолжительное время и имел весьма относительное значение. Например, в испанских владениях в Южной Италии он существовал только в XIII и XIV вв., еще меньше - в Германии. В самом Риме он быстро сошел со сцены; например, процесс против Лютера в 1518 г. было поручено вести не инквизиционному трибуналу, а генеральному прокурору апостолической камеры"5. Авторы этой статьи умалчивают об инквизиционных процессах против Джордано Бруно, Галилео Галилея, Томмазо Кампанеллы и многих других жертв римской инквизиции. Они делают вид, что им ничего не известно о преступлениях папской инквизиции - конгрегации "священной канцелярии". Одним словом, церковные апологеты изображают инквизицию не такой уж страшной, как ее будто бы хотят представить противники католической церкви, а к ним церковники причисляют всех, кто подходит с объективных позиций к изучению деятельности "священного трибунала". Вопрос о месте инквизиции в истории, целях и методах ее деятельности и поныне волнует исследователей. Инквизиция - это еще не закрытая страница истории, и спор о ней продолжается.
      От Адама и Евы до..?
      Существуют различные мнения о том, что следует понимать под инквизицией. Если инквизиция - осуждение и преследование господствующей церковью инакомыслящих (еретиков), то хронологические рамки этого института охватывают всю историю церкви, от ее возникновения и до наших дней, ибо епископы со времен первоначального христианства и поныне имеют право наказывать вероотступников. Если же толковать инквизицию в более узком смысле, подразумевая под этим термином деятельность особых церковных трибуналов, преследовавших еретиков, то рамки ее сужаются от возникновения названных трибуналов в XIII в. и до их повсеместной ликвидации в первой половине XIX века. Однако, кроме местных инквизиционных трибуналов, действовавших в различных странах, существовал в системе папской курии верховный инквизиционный трибунал - конгрегация римской и вселенской инквизиции ("священная канцелярия"), учрежденная папой Павлом III в 1542 г. и просуществовавшая под различными наименованиями вплоть до 1966 г., когда она была реорганизована в конгрегацию по делам веры и лишена судебных функций.
      Сторонников "широкой" и "узкой" трактовки инквизиции можно найти среди как церковных, так и светских авторов. Первым сформулировал "широкую" точку зрения на историю инквизиции сицилийский инквизитор испанец Луис Парамо в опубликованном в 1598 г. в Мадриде трактате "О происхождении и развитии святой инквизиции". Родоначальником инквизиции, уверял он, был сам господь бог, первыми еретиками - Адам и Ева. Бог, утверждал Парамо, изгнал из рая провинившихся перед ним Адама и Еву, учинив им тайный допрос и суд. "Инквизиторы, - полагал Парамо, - следуют точно такой же процедуре, которую они переняли от самого бога"6. Фиговые листья, которыми прикрыли свою наготу Адам и Ева после неосмотрительного вкушения от запретного плода, Парамо считал первым "сан-бенито" - позорящим одеянием, носить которое приговаривались жертвы инквизиции, а изгнание прародителей рода человеческого из рая он квалифицировал как первую конфискацию "вечного блаженства", прототип более осязаемых конфискаций, применявшихся впоследствии инквизицией до отношению к имуществу своих жертв. Но все это богу, по-видимому, показалось недостаточным: он осудил людей терпеть вплоть до "страшного суда" бесчисленные болезни, эпидемии, потопы, землетрясения, холод, голод, войны; рождаться в жестоких муках, добывать себе хлеб насущный в поте лица своего и испытывать животный страх перед смертью. Даже земная жизнь праведника полна всевозможных мытарств, терзаний и испытаний. Но если так беспощадно поступил бог со всем родом человеческим, включая праведников, утверждали средневековые апологеты инквизиции, то его гнев по отношению к непокорным и строптивым потомкам Адама и Евы не знал предела. Разве не уничтожил он посредством потопа все человечество, пощадив только Ноя и его семью? Разве не сжег он живьем все население Содома и Гоморры, пролив на них "дождь, серу и огонь"7? Разве не истребил он 14700 человек, осмелившихся роптать против Моисея во время странствований израильтян в пустыне? Разве не послал он ядовитых змиев на тех, кто "малодушествовал" в пути8? Разве не убил он 50070 жителей города Вефсамиса только за то, что они "заглядывали в ковчег господа"?
      Библейский бог был не только беспощадным и сверх меры жестоким к тем, кто отходил от его заповедей или ошибочно толковал его таинственные "неисповедимые пути". Он требовал от своих последователей такой же беспощадности ко всем вероотступникам, в особенности в тех случаях, когда они пытались "совратить" правоверных. "Если, - поучал бог своих последователей в Ветхом завете, - будут уговаривать тебя тайно брат твой, сын матери твоей, или сын твой, или дочь твоя, говоря: "Пойдем и будем служить богам иным, которых не знал ты и отцы твои", - то не соглашайся с ним и не слушай его; и да не пощадит глаз твой, не жалей его, не прикрывай его, но убий его; твоя рука прежде всех должна быть на нем, чтобы убить его, а потом руки всего народа"9. Иисус Христос, согласно Парамо, был "первым инквизитором Нового завета. Он приступил к обязанностям инквизитора на третий день своего рождения, когда сообщил через трех королей-волхвов, что явился на свет, и потом, когда умертвил Ирода, заставив червей съесть его... После Иисуса Христа св. Петр, св. Павел и другие апостолы занимали должность инквизиторов, которую они передали последующим папам и епископам". "Древо инквизиции зеленело и цвело, - не без удовлетворения отмечал Парамо, - и расходились его корни и ветви по всему миру, и приносило оно сладчайшие плоды"10. Ссылки на Библию позволяли церковникам более позднего времени доказать "законное", "божественное" происхождение "священного трибунала", а также его "извечный характер".
      Однако современные церковные историки, учитывая одиозную славу инквизиции, предпочитают рассматривать ее в "узком" аспекте. Одним из первых сформулировал эту точку зрения французский епископ Дуэ. Не отрицая, что церковь всегда выступала против инакомыслящих, он в то же время утверждал: отличительной чертой инквизиции являются не столько характер преступления, судебная процедура или форма наказания, сколько наличие постоянного судьи, наделенного специальными полномочиями для преследования еретиков11. Современный историк инквизиции американский прелат Шэннон разделяет это мнение. Инквизиция, пишет он, "являлась учреждением, установленным святым престолом, со специально назначенными судьями для расследования, суда и вынесения приговора еретикам"12. Следует отметить, что самый термин "инквизиция" (от латинского inquisitio - расследование) появляется с возникновением инквизиционных трибуналов.
      Нельзя, естественно, согласиться с мнением Парамо, относившим начало инквизиции к расправе, учиненной "всевышним" над Адамом и Евой. Но не следует и сводить ее историю только к деятельности местных "священных трибуналов". С самого возникновения христианской церкви епископы были наделены инквизиторскими "полномочиями"- расследовать, судить и карать еретиков, и они пользовались данными полномочиями на протяжении всей истории церкви. Этими "правами", согласно поныне действующим каноническим законам, они теоретически обладают и сегодня. Такие же "права" имели и имеют вселенские соборы. Если исходить из этих фактов, то следует признать, что "священные трибуналы" были наиболее "совершенной", но отнюдь не единственной формой инквизиции. Буржуазная и церковная историография не склонна объективно объяснять причины появления и столь длительное существование инквизиции, различные формы ее деятельности. Антиклерикальные историки объявляют инквизицию следствием органической порочности католической церкви и свойственного якобы только ей одной духа нетерпимости, игнорируя то обстоятельство, что еретиков с не меньшим ожесточением преследовала протестантская, православная и другие христианские церкви, а также и прочие религии. Современные церковные защитники инквизиции, хотя и высказывают лицемерное сожаление о ее "крайностях", выдают этот институт за инструмент "божественного провидения", с помощью которого церковь якобы спасала общество от разложения и маразма, а в Испании даже будто бы способствовала национальному сплочению и единству государства.
      Пытаясь во что бы то ни стало оправдать преступную деятельность инквизиции, ее апологет Жозеф де Местр писал в начале прошлого столетия, что она, подобно всем институтам, созданным для свершения великих дел, "возникла неизвестно как"13. Между тем причины, вызвавшие инквизицию, вовсе не являются загадочными. Они кроются в самой социальной сущности христианской религии, отстаивавшей, с одной стороны, интересы эксплуататорских классов, а с другой стороны, апеллировавшей к обездоленным массам, составлявшим основной контингент верующих. Одна из особенностей христианства состоит в том, что его всегда раздирали острейшие противоречия, проявлявшиеся сперва в виде ожесточенной и беспощадной борьбы между различными направлениями, которые боролись за преобладание над верующими, а затем между господствующей верхушкой и оспаривавшим ее "законность" и "праведность" бесчисленным количеством самых разнообразных оппозиционных течений, отражавших настроения обездоленных масс и объявлявшихся этой верхушкой незаконными и еретическими. Связав свою судьбу с эксплуататорскими слоями общества, церковь оказалась бессильной построить обещанное ею "божье царство" на Земле, покончить с социальным неравенством, с эксплуатацией человека человеком. Она оказалась органически неспособной одеть, обуть и накормить всех страждущих, утешить всех скорбящих, утолить всех, алчущих справедливости. Вот та питательная среда, которая порождала на протяжении столетий самые разнообразные христианские ереси, оспаривавшие авторитет и власть церкви. Поэтому ересь, точно неотступная тень, следует за церковью на всем протяжении ее истории. Поэтому она многолика и неистребима. Ее нельзя было побелить ни уговорами, ни угрозами, ни заклинаниями, ее не удалось уничтожить ни огнем, ни мечом.
      Научно объяснить существование ересей и преследовавшую их инквизицию можно, только исходя из марксистско-ленинского понимания исторического процесса. Ключ к выявлению сути этих явлений следует искать в классовой борьбе, раздиравшей феодальное общество, и в том преобладающем положении, которое занимала в нем католическая церковь, окружавшая, по меткому выражению Ф. Энгельса, "феодальный строи ореолом божественной благодати"14. К. Маркс и Ф. Энгельс первыми вскрыли социальную подоплеку средневековых ересей. Ф. Энгельс показал, что "все выраженные в общей форме нападки на феодализм и прежде всего нападки на церковь, все революционные - социальные и политические - доктрины должны были по преимуществу представлять из себя одновременно и богословские ереси"15. Отражая в различные исторические эпохи противоречивые интересы социальных групп и прослоек, ереси выступали как против церковной иерархии, так и против несправедливостей существовавшего эксплуататорского строя. Они были своеобразной формой классовой борьбы, характерной для феодального мира, мыслившего почти всегда религиозными категориями. Отсюда ожесточенный характер борьбы между церковью и ересями, отражением которой являлась религиозная нетерпимость, свойственная враждовавшим сторонам. Нередко ереси выражали взгляды той или другой прослойки горожан или крестьян, национальные либо местные интересы. Иногда они отражали настроения и отсталых слоев общества. Имелись еретические секты, за которыми стояли деклассированные элементы, искавшие "спасения" в религиозно-анархических формулах. На эти внешне несхожие и часто беспощадно боровшиеся не только с официальной церковью, но и друг с другом ереси каждая эпоха накладывала свой особый отпечаток, обусловливала им различные социальные проекции и уготавливала разные судьбы.
      Преследуя еретиков, инквизиция защищала в первую очередь интересы светских и церковных феодалов. Но этим ее репрессивные функции далеко не ограничивались.
      Как отмечал К. Маркс, в период разложения феодального строя инквизиция становится в руках абсолютной власти мощным инструментом подавления оппозиции. С начала XVI в. Испания и Португалия использовали инквизицию в целях колониального порабощения народов Америки и Азии. В период Ренессанса инквизиция вела борьбу против гуманистического и рационалистического мировоззрения. В XVIII в. она объявила войну просветителям и философам-материалистам, а в начале XIX в. - патриотам, выступавшим в защиту независимости колоний. Затем папская конгрегация инквизиции направила свое оружие против зарождавшегося рабочего движения. Наконец, в XX в. ее главный враг - коммунизм. Таким образом, инквизиция в течение своей многовековой истории служила феодализму, абсолютистскому государству и капитализму, в частности колониализму, то есть интересам тех эксплуататорских классов, которые преобладали в той или другой стране в ту или другую историческую эпоху. Если в средние века деятельность инквизиции была связана с застенками, пытками, аутодафе, то в новое и новейшее время, когда буржуазия, отделив церковь от государства, взяла на себя ее палаческие функции, инквизиция действует более утонченными и коварными методами. Ее главным орудием становится индекс запрещенных книг, в который заносятся произведения многих выдающихся прогрессивных ученых и мыслителей. В. И. Ленин отмечал, что "все и всякие угнетающие классы нуждаются для охраны своего господства в двух социальных функциях: в функции палача и в функции попа"16. Церковь посредством инквизиции совмещала в себе обе эти функции до тех пор, пока буржуазия не лишила ее вместе с земельными угодьями и функции палача, оставив ей только обязанности попа. Такова вкратце историческая траектория инквизиции, среди "клиентов" которой числились средневековые еретики и вероотступники; личные враги пап и церковных иерархов; население, насильственно обращенное в католичество, порабощенные народы в колониях; гуманисты, выступавшие с критикой религиозного мракобесия; враги абсолютистской власти; просветители, философы-материалисты и великие ученые; борцы за независимость; сторонники отделения церкви от государства; писатели-реалисты; первые рабочие деятели, социалисты, коммунисты и прогрессивные мыслители современности. Инквизиция никогда не преследовала и не предавала анафеме колонизаторов, капиталистов, империалистов, фашистов и прочих врагов рода человеческого. Именно в этом обстоятельстве следует искать как причины долговечности этого поразительного по своей живучести террористического института, так и объяснения его падения. Когда под мощными ударами Великой Октябрьской социалистической революции впервые в истории в одной из мировых держав рухнул "извечный" для церкви порядок социального бесправия и господства эксплуататоров и человечество тем самым вступило на реальный путь, ведущий к построению справедливого общества на Земле, конгрегация инквизиции развила бурную деятельность, чтобы приостановить победную поступь социализма. Это были предсмертные конвульсии организма, агония которого длилась еще долго и мучительно. Но никакие "чудеса", никакие мистические заклинания, никакие трюки с переодеванием не могли вернуть ему былую мощь. И вот, наконец, во второй половине XX в. "священную канцелярию" - это отвратительное чудовище, порожденное вековыми суевериями и предрассудками и искусственно взращенное когда- то власть имущими, Ватикан ликвидировал. Это событие прошло почти не замеченным в мире, давно уже считавшем только что усопшего трупом. Его матерь, католическая церковь, похоронив его, исторгла из своей старческой груди вздох облегчения. Так завершилась многовековая история инквизиции, террористическая деятельность которой не смогла в конечном счете воспрепятствовать поступательному движению общества. Это наглядный урок всем тем современным имитаторам "святого дела", которые пытаются средствами полицейского террора и охранки спасти капиталистический мир от неминуемой гибели.
      Катары
      Трибуналы инквизиции возникли как следствие ожесточенной борьбы католической церкви с катарской ересью, пустившей столь глубокие корни и столь широко распространившейся в христианском мире, что некоторые авторы называют ее "революцией". Термин "катар" (по-гречески "чистый") в специальном значении появился в первой половине XI века. Вскоре он стал синонимом еретика вообще. Об учении катаров нам мало что известно. Их писания были почти полностью уничтожены церковниками. Что касается церковных источников, то в них больше клеветы и вымысла, чем достоверных фактов. Если судить только по ним, то придется сделать вывод, что папство осуждало ереси, даже не имея точного представления об их содержании. Католический богослов Шэннон, изучавший документы папской курии, относящиеся к средневековым ересям, отмечает, что они дают только крайне схематичное и неудовлетворительное представление о еретических учениях этого периода17. Судя по тем скудным данным, которыми мы располагаем, катары выступали против официальной церкви с позиций первоначального христианства. Они считали, что добро (бог - творец невидимого, идеального, справедливого мира) и зло (дьявол - создатель всего материального) являются извечными началами. Тело человека создано дьяволом; в нем, как в темнице, заключена душа - творение бога18. Зло на Земле, всякого рода притеснения, несправедливости, социальное неравенство вызваны дьяволом. А так как церковь оправдывала господствовавший несправедливый строй, то она являлась пособницей и соучастницей преступлений "князя преисподней". Катары отрицали частную собственность, не признавали церковную обрядность и иерархию, выступали за строгое соблюдение обета целомудрия. Они делились на наставников - "совершенных" и просто верующих. Первые должны были являть собой пример евангельских добродетелей. Праведный образ жизни "совершенных", контрастировавший с разнузданными нравами, свойственными церковникам, был лучшей формой наглядной агитации в пользу катаров. Новая ересь, возрождавшая на практике идеалы первоначального христианства, привлекала городских плебеев и крестьян, искавших избавления от непосильных феодальных повинностей. "Совершенные" давали обет не есть мяса, сыра, яиц, молока. Рыбу, однако, употребляли, ибо зарождается она "не половым путем". Они обязывались не убивать, не лгать, воздерживались от клятв. При посвящении "совершенные" давали еще одно важное обязательство: не отрекаться от своей веры "из страха перед водой, огнем или любым другим видом наказания", представляя собой легкую добычу для их преследователей. Попав в руки противников, они мужественно отстаивали свои взгляды и не теряли присутствия духа во время пыток и даже при сожжении на костре.
      Рядовым катарам было дозволено пользоваться мирскими благами, сохранять семью и собственность. Однако "спастись", обрести царство небесное они могли, лишь перейдя в разряд "совершенных". Для этого "совершенные" осуществляли над ними обряд "утешения". Как правило, большинство катаров принимало такое "утешение" на смертном одре. Производя этот обряд, "совершенный" спрашивал верующего, желает он стать проповедником или мучеником. Если он предпочитал последнее, то ему накладывали на уста подушку и молились, пока он не отходил в "лучший" из миров. Этот обряд ("испытание") был основан на вере катаров в то, что мучение, претерпеваемое перед смертью, освобождало верующего от загробных мук. Поэтому добровольное лишение себя жизни посредством голода, яда, истолченного стекла или открытия вен было весьма распространено среди катаров. Родственники умирающего, со своей стороны, старались ускорить его конец, полагая, что этим они исполняют свой долг по отношению к нему19. "Совершенных" даже в период наибольшего влияния катаров насчитывалось всего около 4 тыс. человек. Но это были истинные фанатики, оказывавшие огромное влияние на своих последователей. Когда началась борьба с катарами, церковники с особым ожесточением преследовали "совершенных", уничтожение которых лишало рядовых катаров "утешения", а значит, и "спасения".
      Наряду с катарами большое распространение во Франции, Швейцарии, Италии, Германии, Чехии, Испании получило вальденское учение, основателем которого был лионский купец Пьер Вальде, находившийся под влиянием идей Арнольда Брешианского. Как известно, Арнольд Брешианский резко выступал против католического духовенства, критикуя епископов за "безобразную жизнь". Он развивал учение о евангельской бедности, требуя лишить духовенство собственности и светской власти. Его учение выражало стремление бюргерства к независимости от светской власти духовных феодалов и созданию "дешевой церкви". Первая вальденская община возникла в 1176 году. Ее участники вначале были известны как "лионские бедняки". Вальденсы требовали от церкви отказа от собственности, в первую очередь от церковной десятины, высказывались за ликвидацию сословия священников и выдвигали тезис о необходимости слушаться только бога, а не людей. Церковь опасалась еретиков прежде всего потому, что ересь привлекала народные низы. Как свидетельствует современник, Монета из Кремоны, "среди бедняков было много таких, которые умирали с голода и которых приводили в ужас и возмущение несметные богатства церкви. С напряженным вниманием и с внутренним волнением слушали они "слово божье", исходившее из уст еретиков, требовавших отказа церкви от мирских наслаждений и возврата к временам, когда бедность считалась величайшей добродетелью. Что же удивительного в том, что городская голь шла в секту катаров и другие еретические секты и пополняла их ряды свежими силами?"20.
      Церковь и феодалы с большим ожесточением преследовали эти ереси. При их подавлении впервые были применены массовые казни еретиков посредством сожжения. По решению местного собора, созванного в Орлеане по приказу короля Франции Роберта II (996 - 1031 гг.), в 1022 г. были приговорены к сожжению десять руководителей катаров, отказавшихся отречься от своих взглядов. В числе осужденных оказался Этьен, духовник королевы Констанции, супруги короля Роберта II. Сообщая об этом факте, генеральный секретарь испанской инквизиции Х.-А. Льоренте отмечал: "До какой крайней свирепости может довести людей слепое рвение, показывает королева, которая исповедовалась в своих грехах у ног священника Этьена, а теперь не побоялась поднять на него руку и жестоко ударить его по голове палкой в тот момент, когда он выходил из собора, чтобы отправиться на место казни. Осужденные уже были охвачены пламенем, как вдруг многие из них закричали, что заблуждались и желают подчиниться церкви; но было уже поздно: все сердца были закрыты для жалости"21. В Кельне и Бонне также были осуществлены массовые казни еретиков. Вскоре этому примеру последовала Италия. В 1034 г. в Милане по приказу епископа Ариберта были публично сожжены вожак местных катаров Хиральдо да Монферте и многие его сторонники. Постепенно казни еретиков стали в XI в. в католических странах Западной Европы привычным явлением.
      Преследования еретиков не приносили существенных результатов, ибо условия, порождавшие ереси, не только не менялись к лучшему, а постоянно ухудшались. Еретиков сравнительно легко подавляли силой, вожаков сажали в тюрьму или казнили, а рядовых, как правило, переселяли, конфискуя их собственность. Вслед за репрессиями следовало затишье, еретики уходили в подполье, в малодоступные сельские или горные районы. Но проходило некоторое время, и ересь вспыхивала с новой силой, теперь уже в другом месте и иногда под новым названием. В начале XII в. Францию вновь сотрясают массовые еретические движения, направленные против церковной обрядности и церковной знати. На юге это движение возглавлял Петр де Брюи и его ученик Генрих, на севере - Танхельм, имевший многих последователей среди ремесленников Фландрии. В 1113 г. ересь, отрицавшая частную собственность, охватила область Суассона, а затем Периго22. Возмущение поведением церковных иерархов, их продажностью и распущенностью проявилось и в движении патаренов в Милане и других североитальянских городах, охватившем городские низы в середине XI века. Патария, как и большинство еретических сект того времени, осуждала симонию (продажа и покупка церковных должностей), накопление церковниками богатств, требовала безбрачия клира. Патаренам удалось удержать одно время перевес в Милане, они изгнали из города архиепископа и его приближенных, закрыли церкви. Вначале папский престол поддержал патаренов, стремясь с их помощью подчинить своему контролю сепаратистскую высшую церковную иерархию города. Когда же движение приобрело слишком радикальный характер, папство предало его. Вождь патаренов Ариальд был схвачен церковниками и зверски убит. Патарены подверглись преследованиям, их выселили из Милана, и они рассеялись по разным областям Северной Италии. Однако было бы ошибочным считать, что церковь на этом этапе боролась с еретическими движениями только при помощи насильственных средств. Папство делало попытки "оздоровить" прогнивший церковный организм, залечить некоторые его видимые язвы. Такой попыткой была клюнийская реформа западной церкви, осуществленная в X - XI вв. и значительно укрепившая экономическую мощь церкви и авторитет папства. Клюнийские реформаторы настаивали на независимости духовенства от светских феодалов, выступали против светской инвеституры23 церковных иерархов, что делало последних вассалами государей, неподконтрольными папству. Они осуждали симонию, превращавшую церковь, по выражению папы Григория VII (1073 - 1085 гг.), в "содержанку на службе дьявола"; бичевали распущенность нравов и жажду мирских богатств у клириков и монахов, требуя смирения, послушания, соблюдения обета безбрачия и отказа от личной собственности. Клюнийскую реформу поддерживала феодальная знать, стремившаяся подчинить своему влиянию монастыри. В результате многие реформированные монастыри оказались в зависимости от местных феодальных сеньоров, одаривавших их землями и деньгами24. Однако наряду с этим папству удалось создать новые, непосредственно ему подчиненные монастырские ордена, такие, как цистерцианский и картезианский, с очень жесткими уставами. Но, какие бы строгие нормы поведения ни устанавливались монахам, какими бы карами ни угрожала им церковь за "моральное разложение", они оказались неспособными быть исключением из общего церковного правила и были не в силах преодолеть свои "плотские слабости". Церковь учреждала все новые ордена, отчасти в надежде, что они будут праведнее прежних. Но картина продолжала оставаться удручающей.
      В последней четверти XII в. центром катарской ереси становится южная Франция, где города освободились от феодальной зависимости еще в прошлом столетии. "В Лангедоке, - отмечал К. Маркс, - держались остатки римских городских прав и муниципального управления; как раз города, пострадавшие потом всего больше от жестокого преследования еретиков, [здесь] не были так разъединены, как немецкие и итальянские, и не так были отрезаны от деревни; они были также защищены от сеньоров... Даже в Тулузе, резиденции могущественного графа, управляли независимый магистрат и свободный комитет горожан... В таком цветущем состоянии была южная Франция от Альп до Пиренеев"25. На юге Франции, в Лангедоке, еретиков поддерживали не только народные массы, но и дворянство, не желавшее уступать свои права церковным иерархам. Церковь, претендовавшая на львиную долю доходов от торговли и ревностно накапливавшая богатства, вызывала возмущение ремесленников и торговцев. Катары, осуждавшие тунеядство церковников и призывавшие их к отказу от мирских наслаждений, находили поддержку во всех слоях общества. Вот почему попытки церковников расправиться с катарами "мирными" средствами - отлучениями и анафемами - не приносили желаемого результата. Напрасно громили учение катаров в своих проповедях верные папскому престолу проповедники, тщетно отлучали их от церкви вселенские и местные соборы. Число сторонников катаров непрестанно росло. Шэннон отмечает по этому поводу: "Политика, основанная на предпосылке, что большинство еретиков были простаками, впавшими в ересь по неведению, и что проповедь верного учения церкви быстро образумит их и вернет к вере их отцов, была осуждена на провал, ибо опыт показал необоснованность этих благочестивых надежд. Определенные действия папства, направленные на преодоление пороков церковной иерархии и клира в зараженных ересью районах, совершались слишком поздно и в ничтожных масштабах, чтобы помочь беде"26.
      Еще аббат Бернар Клервоский (1091 - 1153 гг.), глава так называемой "теократической партии" во Франции, настойчиво ратовал за физическое истребление непокорных еретиков при помощи светской власти, надеясь подчинить последнюю церкви. По Бернару, церкви следовало отыскивать и изобличать еретиков, а светской власти по указанию церкви уничтожать их. Если светская власть пойдет навстречу велениям церкви о борьбе с еретиками, то тем самым она признает свое подчиненное положение по отношению к церкви и главенство папского престола. Требуя от светской власти уничтожения еретиков, Бернар одновременно отстаивал право папского престола владеть обоими "мечами" - духовным и материальным. Хотя папа уступает второй из них светской власти, он, по словам Бернара, сохраняет за собой право использовать его там и тогда, где и когда сочтет это нужным27. Бернар Клервоский выдвинул стройную программу воинствующего католицизма, принятую затем на вооружение папами. Он требовал беспощадной борьбы с народными ересями и массового сожжения еретиков, "изобличенных и нераскаявшихся"; неустанной борьбы с коммунальным движением городов, нарушавшим церковные интересы и лишавшим духовных сеньоров их прежних доходов; активного противодействия византийской церкви в целях установления власти пап как в пределах самой Византийской империи, так и на всем Ближнем Востоке; истребления всех "язычников", то есть славян, живших на землях к востоку от Эльбы, арабов, турок-сельджуков и других народов, в том числе населявших Египет, Палестину и Сирию, и захвата во славу церкви территорий, принадлежавших "язычникам"; абсолютного преобладания власти духовной над властью светской и полного политического господства пап над западноевропейскими государями; сохранения вечной и нерушимой монополии церкви в области образования и беспощадной расправы со всеми представителями духовной культуры крестьянских масс, а также ранней городской культуры, нарушавшими эту церковную "монополию"; наконец, всемерного укрепления католической церкви на Западе (путем возвышения папства, создания новых монашеских духовно-рыцарских орденов, а также реформы белого духовенства) и превращения ее в силу, способную выполнить выдвигаемую "теократической партией" программу28. Как следует из программы Бернара, преследование еретиков было одним из непременных условий подчинения светской власти папству. Это помогает уяснить место и значение будущей инквизиции в общей политике папского престола. Создавая инквизицию, папство надеялось, в частности, использовать ее для упрочения своих позиций по отношению к светской власти.
      Первая попытка мобилизовать церковь на искоренение ереси, пустившей глубокие корни в Лангедоке, путем массового истребления вероотступников была предпринята папой Александром III на III Латеранском соборе в 1179 году. Кроме привычных уже в таких случаях анафем в адрес вероотступников, собор объявил крестовый поход против них. На соборе было обещано отпущение грехов на два года всем участникам похода и "вечное спасение" тем, кто погибнет в борьбе с еретиками. Руководство походом было поручено аббату Генриху Клервоскому, возведенному по этому случаю в кардинальское звание. Этот первый поход против альбигойцев (так стали именовать катаров, твердыней которых в Лангедоке был город Альби)29 собрал сравнительно небольшое число участников. Опустошив несколько областей Лангедока, воинство Генриха вскоре разъехалось по домам, а сам он вернулся в Рим, чтобы принять участие ввиду смерти Александра III в избрании нового папы. Им стал Луций III (1181 - 1185 гг.), такой же сторонник энергичных мер против еретиков, каким был и его предшественник. Новый папа созвал собор в Вероне в 1184 г., на котором издал буллу об искоренении различных еретических учений. Булла предписывала епископам подвергать еретиков высылке, конфисковывать их имущество и осуждать на "вечное бесчестие". Она призывала очистить католические кладбища от оскверняющих останков еретиков и предать их сожжению. Хотя в булле и не говорилось о физическом уничтожении вероотступников, все же она преследовала именно эту цель. Подразумевалось, что еретики окажут сопротивление решениям собора, превратившись тем самым в бунтовщиков, а это даст повод светским властям истребить их. Веронский собор одобрил буллу Луция III. Папе удалось также заручиться поддержкой императора Фридриха I Барбароссы (1152 - 1190 гг.), обещавшего выполнять указания папских легатов о борьбе с вероотступниками. Булла Луция III послужила также "законным" основанием различным монархам для ограбления еретиков под видом искоренения ереси.
      Война против альбигойцев
      В 1194 г. король Арагона Альфонс II, действуя под давлением папского престола, объявил еретиков государственными преступниками и предписал им к определенному сроку покинуть пределы королевства. Верующим за общение с еретиками грозили обвинение в государственной измене и. конфискация имущества. Король разрешил своим подданным грабить еретиков, не покинувших его владения, однако запретил убивать или увечить их. Сын Альфонса Педро II пошел дальше: он распорядился сжигать на костре упорствовавших еретиков и наказывать сеньоров, не проявлявших достаточного рвения в искоренении ереси. Подавление ереси в пределах Арагонского королевства было, конечно, "похвальным делом" с точки зрения папского престола, но далеко не решало проблемы ересей в целом. Основную опасность представляли катары Лангедока: отсюда ересь распространилась на другие районы Франции и Италии, угрожая свести на нет угрозы, содержавшиеся в булле Луция III. Правителем графства Тулузского, расположенного на территории Лангедока, стал в 1194 г. Раймонд VI, который, опасаясь, с одной стороны, папских притязаний, с другой - посягательства французского короля на его территорию, относился с большой симпатией к катарам и оказывал им покровительство. Не располагая поддержкой светских властей, местная католическая иерархия была не в состоянии успешно бороться с катарами. Требовались более энергичные действия, чтобы покончить с этой опасностью. Подобные действия осуществил папа Иннокентий III, избранный на этот пост на пороге XIII века. Родом из графской семьи, обладавшей обширными земельными владениями близ Рима, Иннокентий III (1198 - 1216 гг.) получил образование в Болонском и Парижском университетах. Результатом его схоластических штудий был трактат "О презрении к миру и о бедственном состоянии человека", в котором он пытался доказать, что все слои общества в равной мере страдают за первородный грех. Весьма реалистическое описание страданий эксплуатируемых феодалами крестьян показывает, что автор хорошо был знаком с окружавшей его действительностью. Он писал: "Холоп вечно служит, терпит угрозы, обременяется барщиной, удручается побоями, лишается своего достояния; если нет у него своего добра, то его принуждают приобретать, а если есть какое-либо имущество, то его у него отнимают. Виноват господин - холоп за него отвечает, а виноват холоп - пеня с него идет в карман господину"30.
      Иннокентий III проявил себя сторонником крайних притязаний папства. Об этом он дал знать при своем посвящении в папы, избрав для проповеди библейский текст: "Смотри, я поставил тебя в сей день над народами и царствами, чтобы искоренять и разорять, губить и разрушать, созидать и насаждать". Себя Иннокентий именовал "царем царей, владыкой владык, священником во веки веков". Это он является изобретателем нового папского титула - "наместник Иисуса Христа на Земле". Став папой в 38-летнем возрасте, Иннокентий III развил кипучую деятельность, целью которой было превратить папский престол в вершителя судеб всего христианского мира. Он заключал союзы с монархами, отлучал неугодных, интриговал, увещевал, взывал, агитировал, рассылая ежегодно сотни посланий церковным иерархам и светским государям. Его легаты, облеченные неограниченными полномочиями, терроризировали многие районы Италии, Германии и Франции. Короли Англии, Арагона, Болгарии и Португалии признавали себя его вассалами. Иннокентий III был инициатором IV крестового похода, участники которого вместо освобождения "гроба господня" опустошили христианскую Византию, захватили и разграбили Константинополь (1204 г.). Он же одобрил в 1202 г. создание ордена меченосцев и благословил их на завоевание Ливонии, а в 1215 г. призвал немецких рыцарей к крестовому походу на пруссов.
      В 1198 г. Иннокентий III направил во Францию эмиссаров Ренье и Ги с полномочиями организовать преследование катаров. В инструкции им папа приказывал: "Употребляйте против еретиков духовный меч отлучения, и если это не поможет, то употребляйте против них железный меч"31. Папским эмиссарам не удалось добиться каких-либо существенных успехов, так как светские власти явно саботировали их деятельность. В 1203 г. их заменили цистерцианские монахи Петр де Кастельно и Арнольд Амальрик, которым были даны полномочия "разрушать повсюду, где были еретики, все, подлежащее разрушению, и насаждать все, подлежащее насаждению". В помощь этим монахам были направлены проповедники из Испании, среди которых выделялся своим рвением августинский монах Доминик де Гусман (1170 - 1221 гг.), впоследствии основатель ордена доминиканцев. Папские легаты обещали сеньорам и французскому королю за участие в репрессиях против еретиков имущество последних и прощение всех грехов. В личном послании французскому королю Филиппу II Августу папа увещевал его поднять меч на "волков, опустошающих стадо господне". Монахи - агенты легатов, подражая своим врагам, босые, в лохмотьях, бродили по Лангедоку, призывая население к расправе над еретиками. Однако их усилия не приносили результатов. Французский король не решался вторгнуться во владения графа Тулузского, а местное население, хотя и не препятствовало выступлениям папских агентов, не оказывало им активной поддержки. Папские легаты приходили в отчаяние. Петр де Кастельно был убежден, что "дело Христа не преуспеет в этой стране до тех пор, пока один из нас не пострадает за веру"32. Его слова оказались по-своему пророческими.
      Кастельно отлучил графа Раймонда от церкви за нежелание сотрудничать в преследовании еретиков. В ответ один из приближенных Раймонда 15 января 1208 г. убил папского легата. Узнав об этом, Иннокентий III немедля обратился с гневным посланием к верующим христианского мира, призывая к мщению, к крестовому походу против графа Раймонда и его подданных. В послании папа заявлял: "Объявляем по сему свободными от своих обязательств всех, кто связан с графом Тулузским феодальною присягою, узами родства, союза или какими другими, и разрешаем всякому католику, не нарушая прав сюзерена (то есть французского короля), преследовать личность сказанного графа, занимать его земли и владеть ими. Восстаньте, воины Христовы! Истребляйте нечестие всеми средствами, которые откроет вам бог! Далеко простирайте ваши руки и бейтесь бодро с распространителями ереси; поступайте с ними хуже, чем с сарацинами, потому что они сами хуже их. Что касается графа Раймонда... выгоните его и его сторонников из их замков, отнимите у них земли для того, чтобы правоверные католики могли занять владения еретиков"33. Иннокентий так пытался объяснить, почему "всемогущий" бог заинтересован в столь могучем воинстве для расправы с еретиками: "Помните, что ваш создатель, сотворив вас, нуждался в ваших услугах. Но, хотя он прекрасно может обойтись без вашей помощи и теперь, все же ваше участие поможет ему действовать с большим успехом, так же как ваше бездействие ослабит его всемогущество"34. Участникам похода папа обещал не только прощение грехов, но даже освобождение от уплаты процентов по долгам, пока они будут истреблять еретиков.
      На этот раз Иннокентию III удалось сколотить в Северной Франции армию из авантюристов, охочих до чужого добра, во главе с Симоном де Монфором. Не решаясь на войну с Монфором или рассчитывая перехитрить его, Раймонд проявил раскаяние: по требованию папского легата он сдал без боя крестоносцам семь важнейших крепостей и обещал выполнять все требования Иннокентия III. Его заставили явиться в Сен-Жиль, город, где якобы был убит Кастельно, и предстать обнаженным по пояс перед папским легатом, который встретил его в окружении епископов при большом стечении народа на паперти местного собора. Легат петлей надел на шею Раймонда епитрахиль (часть облачения священника, представляющая собой длинную ленту, надеваемую на шею) и повел его как бы на поводу в собор, в то время как присутствовавшие били кающегося вельможу прутьями по плечам и спине. У алтаря он получил прощение, затем его заставили спуститься в склеп и поклониться гробнице Кастельно, душа которого, как утверждали церковники, "возликовала", узрев такое унижение своего заклятого врага. Между тем сопротивление крестоносцам в Лангедоке возглавил племянник графа Раймонда Рожер. Против него двинулось войско крестоносцев в 20 тыс. всадников и 200 тыс. пеших воинов, напутствуемое очередным посланием Иннокентия III: "Вперед, храбрые воины Христа! Спешите навстречу предтечам антихриста и низвергните служителей ветхозаветного змия. Доселе вы, быть может, сражались из-за преходящей славы, сразитесь теперь за славу вечную. Вы сражались прежде за мир, сражайтесь теперь за бога. Мы не обещаем вам награды здесь, на Земле, за вашу службу богу с оружием в руках; нет, вы войдете в царство небесное, и мы уверенно обещаем вам это"35.
      Сея по дороге смерть и разрушение и не встречая серьезного сопротивления со стороны катаров, которым вера запрещала убивать, крестоносцы захватили город Безье, сожгли его и вырезали все его население - 60 тыс. человек. Когда крестоносцы спрашивали папского легата Арнольда Амальрика, как отличать еретиков от правоверных католиков, тот отвечал: "Бейте всех подряд, а господь отличит своих!" Симон де Монфор проявлял к своим жертвам не меньшее "милосердие". Он не щадил даже тех, кто выражал желание вернуться в католицизм. Приказав казнить одного такого отступника, Монфор заявил: "Если он лжет, это послужит ему наказанием за обман, а если говорит правду, то он искупит этой казнью свой прежний грех". Вслед за Безье настал черед Каркассона, где Рожер сосредоточил главные силы. Крестоносцы осадили город, в котором укрылись тысячи людей из окрестных селений. Каркассон был хорошо укреплен. Крестоносцы пошли на хитрость. Они предложили Рожеру начать переговоры о мире, а когда он явился в их лагерь, предательски схватили его и вскоре объявили, что он "умер от дизентерии". Оставшись без предводителя, осажденные приняли условие крестоносцев - покинуть город (мужчины в одних штанах, женщины - в рубашках). Ворвавшись в Каркассон, крестоносцы разграбили его. Отрицать их зверства клерикальные историки не в состоянии. Зато они не скупятся на комментарии. Вот, например, как рассуждает по поводу кровавых "подвигов" крестоносцев в Лангедоке Шэннон: "Это был жестокий век, и в армии крестоносцев отсутствовал даже минимум дисциплины и порядка, свойственных феодальным ополчениям. В результате, когда это воинство ворвалось с севера в города Лангедока, нельзя было ожидать от военных командиров, чтобы они направляли свои стрелы только на одних "совершенных". Таким образом, слишком часто правоверные католики гибли вместе с еретиками. Хотя личные или даже групповые трагедии в этих условиях были понятны, однако подавление, грабеж и убийства правоверных взывали к решительному осуждению, и римские папы громко протестовали против таких эксцессов"36. Как следует из комментария Шэннона, зверства крестоносцев в Лангедоке были вызваны "объективными условиями", римские же папы осуждали эксцессы, правда, творимые только против правоверных католиков. Но, спрашивается, кто организовал крестовый поход против альбигойцев, как не сам папа, римский? Кто в течение двадцати лет призывал крестоносцев огнем и мечом искоренять еретиков и обещал им за это царство небесное, как не папы римские? Разве не они, не церковь в целом несут ответственность за геноцид, совершенный крестоносцами в Лангедоке по отношению к катарам? Преподобный Шэннон признал бы это, если бы он писал свой трактат в поисках исторической истины, а не для того, чтобы скрыть ее, прикрываясь туманом ложной объективности.
      Вскоре после падения Каркассона среди крестоносцев начались раздоры из-за дележа награбленного. Часть их покинула Лангедок, вернувшись восвояси. Чтобы удержать в Лангедоке Монфора, Иннокентий обещал наделить его частью владений графа Тулузского и приказал церковникам передавать ему конфискованные у еретиков ценности. Не довольствуясь этими подачками, Монфор под видом искоренения ереси продолжал грабить города и селения Лангедока. Между тем Раймонд укрепил свои позиции в Тулузе, откуда вел сложную игру с Иннокентием III. Папа настаивал, чтобы граф самолично искоренял ересь, угрожая в противном случае лишить его всех владений и привлечь к суду как еретика. Раймонд обещал последовать совету Иннокентия III, но никакого рвения в преследовании еретиков не проявлял. По приказу папы Монфор попытался взять Тулузу, но потерпел поражение. Раймонду удалось заручиться поддержкой, арагонского короля, которому было выгодно сохранение Тулузского графства в качестве буфера между его владениями и владениями французского короля. Последний, в свою очередь, не сидел сложа руки, а активно помогал Монфору, которому удалось в конце концов нанести поражение Раймонду и вынудить его бежать в Англию. Наконец-то Иннокентий III мог считать себя победителем. Он расправился не только с катарами и их покровителями в Лангедоке. В папских владениях он также навел "порядок", очистив их от патаренов и подчинив непокорные коммуны, оказывавшие покровительство еретикам. При этом тысячи еретиков были изгнаны из городов, лишились имущества и средств к существованию, многие упорствовавшие были казнены. И все же эти реальные успехи не могли скрыть не менее реальных недостатков и пороков, продолжавших разъедать и подтачивать организм католической церкви. Иннокентий III созвал для обсуждения церковных дел XII (IV Латеранский) вселенский собор. Он открылся в Риме в 1215 году. Это был самый представительный из всех имевших до него место соборов католической церкви. Кроме патриархов Константинополя, захваченного крестоносцами, и Иерусалима, в нем участвовали 71 митрополит, 412 епископов, более 800 аббатов и приоров, множество других церковных иерархов. Сюда прибыли также представители ряда европейских монархов. Тайно явились на собор граф Тулузский и его сын Раймонд-младший, надеясь вымолить у Иннокентия III и соборных отцов прощение и возвратить хотя бы часть своих владений. Повестка дня собора предусматривала обсуждение следующих вопросов: отнятие св. Земли у "неверных", церковная реформа, злоупотребления духовенства и как с ними бороться, искоренение ереси и "умиротворение душ". Собор окончательно лишил Раймонда его владений, обещав частично вернуть их сыну, если он "будет того достоин". Собор принял постановление по борьбе с ересью (канон 3), обязывавшее светские и церковные власти неустанно преследовать еретиков. Вот текст этого документа, послужившего юридическим основанием для учреждения инквизиции: "Мы отлучаем и предаем анафеме всякую ересь, выступающую против святой веры, ортодоксальной и католической... Мы осуждаем всех еретиков, к какой бы секте они ни принадлежали; разные по обличию, все они связаны между собой, ибо тщеславие всех их объединяет. Все осужденные еретики должны быть переданы светским властям или их представителям для понесения достойного наказания. Клирики будут предварительно лишены сана. Собственность осужденных мирян будет конфискована, клириков же - поступит в пользу той церкви, которая платила им жалованье. Просто подозреваемые в ереси, если они не смогут доказать своей невиновности и опровергнуть выдвигаемых против них обвинений, будут подвергнуты анафеме. Если они пребудут под анафемой год и своим поведением за этот срок не докажут своей благонадежности, то пусть их судят как еретиков. Следует предупредить, вызвать и в случае надобности заставить наложением канонических наказаний светские власти, какое бы положение они ни занимали, если они хотят быть верными церкви и считаться таковыми, - сотрудничать в защите веры и изгонять силой из подвластных им земель всех еретиков, объявленных таковыми церковью. Впредь всякий при вступлении на светскую должность должен будет дать такое обязательство под присягой. В том же случае, если светский правитель, которого церковь предупреждала и от которого она требовала принять меры против еретиков, не проявит должного рвения в очищении своих земель от этой заразной ереси, то таковой правитель будет наказан митрополитом или его заместителем посредством отлучения. Если он в течение года не исправится, о нем будет доложено правящему главе церкви на предмет, чтобы папа освободил его вассалов от подчинения ему и объявил его земли свободными для занятия правоверными католиками, которые после изгнания еретиков вправе завладеть ими, дабы обеспечить на них чистоту веры. Если правитель не окажет сопротивления и не будет препятствовать этим действиям, то права на эти земли будут за ним сохранены. Это же правило будет применено к тем областям, которые не имеют правителя. Католики, участники крестовых походов против еретиков, будут пользоваться такими же индульгенциями и святыми привилегиями, как и те, кто оказывает помощь в освобождении св. Земли.
      Всех, кто разделяет веру еретиков, дает им пристанище, помогает и защищает их, мы предаем отлучению и объявляем, что если они в течение года не откажутся от своих пагубных взглядов, то будут автоматически объявлены бесчестными и лишены права занимать какие-либо публичные или выборные должности, быть избираемыми на эти должности, а также лишены права выступать в роли свидетелей. Кроме того, они будут лишены права завещать и наследовать. Все освобождаются от каких-либо обязательств по отношению к ним, в то время как их обязательства по отношению к третьим лицам сохраняются... Что касается тех, кто ослушается приказов церкви и будет поддерживать с еретиками связи, то они будут отлучены до тех пор, пока не исправятся. Клирики откажут этим прокаженным в причащении, не разрешат предавать их христианскому погребению, отвергнут их подаяния и пожертвования; а если не сделают этого, то сами будут лишены своих должностей, которые могут быть им возвращены только после особого помилования святым престолом... Кроме того, каждый архиепископ и епископ или лично, или через архидиакона, либо другого доверенного лица обязан посещать раз или два раза в году свою епархию, если известно, что в ней укрываются еретики; там он, если сочтет нужным, под присягой обяжет трех или больше заслуживающих доверия лиц обследовать все население и донести епископу о тех, кто является еретиками, участвует в секретных сборищах и отходит в своей жизни от обычаев, свойственных поведению верующих. Пусть епископ вызовет к себе обвиняемых, и если они не смогут оправдаться от выдвинутых против них обвинений или вновь совершат прежние ошибки, то следует применить к ним канонические наказания. Любой, кто нарушит в преступном упорстве данную им присягу или откажется присягать, будет объявлен еретиком. Мы желаем, объявляем и приказываем всем епископам, обязанным повиноваться согласно их обету строгого послушания приказам церкви, внимательно следить за осуществлением этих мероприятий в их епархиях, если они желают избежать канонических наказаний. Если епископ проявит небрежность или любую медлительность в искоренении в своей епархии еретического брожения, признаки которого налицо, то он будет снят с епископальной должности и заменен человеком, способным и полным рвения к искоренению ереси"37.
      Это решение IV Латеранского собора имеет очень важное значение для установления ответственности церкви за преследование инакомыслящих. Апологеты церкви утверждают, что физически еретиков преследовали светские власти и что, мол, церковь за это вовсе не несет ответственности. Но ведь весь смысл борьбы папского престола с графами Тулузскими заключался в том, чтобы заставить их участвовать в репрессиях против еретиков. Приведенный выше текст 3-го канона показывает, что церковь обязывала к этому всех светских правителей, угрожая им в противном случае отлучением и лишением владений. Можно ли после этого утверждать, не греша против истины, что церковь не несет никакой ответственности за преследование еретиков светскими властями?
      Собор обязал каждого верующего исповедоваться у своего приходского священника не реже одного раза в год и причащаться по крайней мере к пасхе. Не выполнившие этих обрядов верующие объявлялись еретиками и лишались церковного погребения. Совершенно очевидно, что, принимая это решение, церковь имела в виду использовать исповедь в качестве источника сведений о еретиках, а причащение - для давления на колеблющихся в вере своих последователей. На соборе обсуждались и другие меры по борьбе с ересью. Иннокентий III и многие церковные иерархи отдавали себе отчет в том, что одна из причин успеха ереси заключалась в упадке морального авторитета духовенства, в частности в разложении старых монашеских орденов. К тому же монастыри, как правило, больше подчинялись воле местных сеньоров, чем Риму. Папский престол не мог рассчитывать на действенную поддержку таких монастырей в борьбе за превосходство над светской властью. Собор принял ряд постановлений, которые давали папе право реорганизовать существовавшие монашеские ордена, однако запрещали учреждать новые, непосредственно подчинявшиеся папе, во избежание чрезмерного усиления его власти. Тем не менее, не успел собор закончить свою работу, как в 1216 г. новый папа, Гонорий III, учредил орден проповедников (доминиканцев), организатором которого был испанский августинец Доминик де Гусман, принимавший активное участие в преследовании катаров в Лангедоке.
      "Псы господни"
      Доминик прослыл бездушным фанатиком, готовым на любое преступление во имя торжества "святого дела". Бертран Рассел отмечает, что Доминику была свойственна только одна человеческая слабость: ему больше нравилось разговаривать с молодыми женщинами, чем со старыми38. Доминик правильно подметил, что сила катаров заключалась в том, что они обладали забытым церковниками даром проповеди и знали назубок древние церковные тексты, давно находившиеся в забвении. Он задумал создать орден, члены которого посвятили бы себя исключительно выявлению и разоблачению еретиков и защите папского престола от их критики. Члены ордена приняли в качестве формы белое одеяние, прежнюю обувь заменили сандалиями, которые носили на босу ногу. По внешнему облику они стали походить на "совершенных" катаров. Доминиканцы давали обет бедности, что должно было способствовать укреплению их авторитета среди верующих. Орден был построен наподобие строго централизованной военной организации во главе с генералом, подчиненным непосредственно папе римскому. Первичной организацией ордена являлась монастырская община; ряд таких общин образовывал "провинцию". Члены монастырской общины избирали приора, который утверждался "провинциалом". Последний избирался монастырскими приорами и получал санкцию генерала ордена, которого, в свою очередь, выбирали "провинциалы"; окончательное же решение оставалось за папой римским. Эмблемой ордена была собака с пылающим факелом в зубах. Доминиканцы называли себя "псами господа" (Domini canes), что одновременно было созвучно имени основателя их ордена. Вскоре после учреждения ордена они прибрали к своим рукам французские и итальянские университеты. Доминиканцы принимали активнейшее участие в подавлении еретических движений. Отмечая "заслуги" ордена на этом кровавом поприще, папский престол возвел Доминика в ранг "святых" в 1234 г., спустя всего лишь 13 лет после его смерти. Железная дисциплина и поистине собачья преданность папскому престолу быстро превратили доминиканцев в ударную силу католической реакции. Не удивительно, что именно эта "стража христова" (одно из наименований доминиканского ордена) возглавила инквизицию и была использована папством для проникновения в некатолические страны. В 1233 г. доминиканцы появились на Руси, основав под Киевом монастырь. Вскоре они проникли в Чехию, Польшу, Прибалтику. В 1247 г. папа направил их с миссией к монгольскому великому хану, в 1249 г. - в Персию. В 1272 г. они обосновались в Китае, пробрались в Японию и другие азиатские страны. Доминиканцы проникли и в Африку. Позднее, в XVI в., они принимали активное участие в завоевании и порабощении испанцами и португальцами американского континента.
      Если доминиканцы превратились в своего рода духовную элиту католической церкви, то другой орден, францисканский, также возникший в начале XIII в., должен был привлечь на сторону церкви плебейские элементы. "Чем шире разливалось море ересей, - отмечает советский исследователь инквизиции С. Г. Лозинский, - тем упорнее искала церковь средства борьбы с ними, и если меч и огонь были наиболее излюбленными ее орудиями, то это не исключало иные методы лечения "страшной еретической язвы", действительной причиной которой было прежде всего тяжелое материальное положение крестьян и деклассированных городских элементов средневекового общества"39. Именно "иным методом" и явилось монашеское движение, зачинателем которого стал итальянец Франциск Ассизский, в миру Джованни Бернардоне (1182 - 1226 гг.). Его отец был торговцем сукна. Молодой Бернардоне вел праздный образ жизни, одно время жил во Франции (отсюда его прозвище - Франциск). Вернувшись в родной город Ассизе, Бернардоне отказался от мирских благ и встал на путь строгого аскетизма. Франциск учил, что человек должен относиться к своему телу, как к ослу, и соответственно "подвергать его тяжелой ноше, часто бить бичом и кормить плохим кормом". Правда, перед смертью он выразил сожаление, что, "истязая себя в здоровом состоянии и в болезни, он таким изнурением согрешил против брата своего, осла". Смирение и терпение - вот высшие идеалы, по разумению Франциска. Ему приписывают следующие слова: "Высшая радость состоит не в том, чтобы творить чудеса, излечивать хворых, изгонять бесов, воскрешать мертвых, она также не в науке, не в знании всех вещей и не в увлекательном красноречии, она - в терпении, с которым переносятся несчастья, обиды, несправедливости и унижения"40. Он призывал верующих отказаться от частной собственности, оказывать друг другу помощь и добывать себе пропитание физическим трудом. Эта проповедь идеалов первоначального христианства, созвучная еретическим учениям вальденсов, с которыми францисканцев роднило и внешнее сходство - черные или серые рясы, вначале вызывала к Франциску настороженное отношение церковных иерархов. Однако большой успех его проповедей среди населения и тот факт, что Франциск в отличие от еретиков не только не выступал с критикой официальной церкви, но, наоборот, всемерно подчеркивал свою лояльность по отношению к папскому престолу, обеспечили ему поддержку Иннокентия III, который разрешил Франциску основать нищенствующий монашеский орден "миноритов", построенный по тому же принципу, что и доминиканский. Франциск основал также "второй орден" - для женщин и так называемый "третий орден" (терциарии), членам которого при соблюдении францисканского аскетического устава разрешалось жить в миру, иметь семью и не носить монашеского одеяния. При поддержке папского престола минориты не замедлили превратиться в космополитическую массовую организацию. В конце XIII в. у них уже было свыше тысячи монастырей в различных европейских странах.
      Папский престол оказывал всяческое покровительство доминиканцам и францисканцам. Их деятельность не подлежала контролю местных епископов. Они имели право свободно передвигаться по всем странам, заслужив в народе название папских лазутчиков. Они могли исповедовать, накладывать и снимать епитимий и отлучения, жить среди еретиков, притворяясь такими же, если это было в интересах "святого дела". Их руководители быстро делали церковную карьеру, щедро награждались кардинальскими званиями и нередко избирались папами. Это и понятно, ведь "социальная" деятельность названных орденов в сочетании с террористической - инквизицией, к которой оба ордена имели непосредственное отношение, несомненно, способствовала в XIII в. спасению католической церкви от развала, угрожавшего ей из-за морального разложения самих церковников, антипапской политики многих королевских дворов, стремившихся освободиться от опеки церкви, и ересей, чреватых народной революцией. Подвижничество францисканцев, однако, оказалось столь же скоротечным, как и подвижничество доминиканцев. Прошло всего несколько десятилетий, и у этих орденов от нищенства остались только униформа да название. Папские и светские дарения привели к тому, что францисканцы и доминиканцы превратились в обладателей огромной недвижимой собственности, латифундий, сокровищ. Оба ордена соперничали между собой, что было на руку папам, ибо это позволяло им контролировать и тех и других. В XVI в. эти ордена придут в такой упадок, что папство будет вынуждено для своего спасения создать новый, во сто крат превосходивший своих предшественников по коварству, ханжеству и лицемерию, - орден иезуитов.
      Хотя формально богатства орденов считались собственностью папского престола и находились якобы только во временном их владении, это обстоятельство, а также участие руководителей орденов во всевозможных политических интригах в интересах власть имущих не могли не вызвать со временем недовольства среди рядовых монахов. Особенно глубокие трещины появились во францисканском ордене. В отличие от доминиканцев, рекрутировавшихся из зажиточных слоев населения, большинство францисканцев составляли выходцы из плебейских низов города и деревни. В результате францисканский орден не только участвовал в подавлении "чужих" еретических движений, но порой вынужден был подавлять крамолу в своих собственных рядах, что делалось, как обычно в таких случаях, с еще большей жестокостью, чем по отношению к "чужакам". Сам Франциск незадолго до смерти покинул основанный им орден, убедившись, что он пошел вовсе не по заданному им пути. Впрочем, это не помешало папскому престолу возвести и его в сонм "святых". Другим представителям францисканской ереси так не повезло. Спиритуалов, или обсервантов, как стали именовать францисканцев, придерживавшихся евангельских добродетелей не в теории, а на практике, инквизиция преследовала как самых опасных еретиков. Им навешивали различные еретические ярлыки, их обвиняли в том, что они являются последователями Иоахима Флорского, цистерцианского монаха, обличавшего в конце XII в. церковь с позиций первоначального христианства и положившего начало иоахимистской секте, осужденной IV Латеранским собором. Францисканский орден не только породил оппозицию снизу - спиритуалов, но и вызвал к жизни целую плеяду мыслителей, бросивших вызов церковной схоластике и заложивших основы материалистического мировоззрения, таких, как Роджер Бэкон, Дуне Скот, Уильям Оккам, Раймонд Луллий, произведения которых подверглись анафеме, а сами они были отлучены от церкви за свои еретические воззрения.
      Вернемся, однако, к альбигойской трагедии. Итак, IV Латеранский собор не вернул Раймонду его владений в Лангедоке, хотя старый граф и его 18-летний сын Раймонд-младший исповедались во всех прегрешениях и клялись, что не будут впредь щадить еретиков. Но папский престол уже не нуждался в их услугах. Кроме того, землями Лангедока прочно завладели Монфор и его приближенные, которые, конечно, и не помышляли возвращать их своим недавним противникам. Раймондам не оставалось другого выхода, как продолжить борьбу. В своих бывших владениях они подняли знамя восстания. Местное население, изнывавшее от грабежей и расправ крестоносцев, с энтузиазмом поддержало своих прежних правителей. Война Раймондов с Монфором разгорелась с новой силой. Раймонды, опиравшиеся на народную поддержку, в течение нескольких лет удерживали Тулузу. В 1218 г. при осаде этого города Монфор был убит, а его брат и старший сын тяжело ранены. Война продолжалась с переменным успехом еще несколько лет. В 1222 г. умер Раймонд VI. Церковники отказались его хоронить. Останки графа Тулузского пребывали в склепе одной из церквей в течение почти полутора веков. Теперь войну продолжили Раймонд VII и сын Монфора Амори. В 1227 г. Амори призвал на помощь войска французского короля Людовика IX (1215 - 1270 гг.), обещав ему отдать свои владения. Соответствующее соглашение было подписано в том же году в г. Мо. Вмешательство Людовика IX вынудило Раймонда VII капитулировать. Мир был куплен дорогой ценой: по Парижскому трактату 1229 г. дочь Раймонда VII, провозглашенная наследницей его владений, была выдана замуж за брата короля Людовика IX. В результате этого брака владения Раймонда VII после его смерти перешли к французской короне. Папский престол одобрил сделку, добившись предварительно от Раймонда VII и Людовика IX формального обязательства преследовать ересь согласно постановлениям IV Латеранского собора, которые с весьма существенными добавлениями были приняты на местном соборе в Тулузе в 1229 г. и включены в Парижский трактат. Добавления эти заключались в следующем: епископам вменялось в обязанность в каждом приходе назначать одного или нескольких священников с инквизиторскими функциями разыскивать и арестовывать еретиков, хотя право суда над ними оставалось за епископом. Добровольно раскаявшиеся еретики подлежали высылке в другие области и были обязаны, если епископ не решит иначе, носить на одежде спереди и сзади отличительный знак - крест из цветной материи. Те же, кто раскается из-за боязни смертной казни, подлежали тюремному заключению "вплоть до искупления греха". Приходским священникам приказывалось вывешивать на видном месте списки всех прихожан. Прихожане (юноши с 14-летнего и девушки с 12-летнего возраста) были обязаны публично предать анафеме ересь, поклясться преследовать еретиков и присягнуть на верность католической вере. Такая присяга повторялась через каждые два года; отказавшиеся присягать навлекали на себя обвинение в ереси. Все жители должны были исповедоваться трижды в год -на рождество, пасху и троицын день. За выдачу еретика церковь обещала платить доносчику четыре серебряные марки. За помощь еретикам виновный лишался имущества и передавался в распоряжение сеньора, который мог сделать с ним, "что пожелает". Дом еретика сжигался, собственность его конфисковывалась. Примиренный с церковью еретик терял гражданские права. Еретикам- врачам запрещалось заниматься лечебной практикой. Местные власти под страхом отлучения от церкви и конфискации имущества обязывались следить за исполнением этих решений Тулузского собора41. Следует отметить еще одно нововведение: верующим запрещалось иметь Библию и читать ее, даже на латинском языке, что становилось прерогативой исключительно духовенства. Этот запрет церковь не замедлила распространить на католиков и в других странах. Решения Тулузского собора представляют важный этап, завершением которого явилось установление постоянно действовавшего и независимого от местной церковной иерархии инквизиционного трибунала.
      "Сия неистребимая мерзость"
      В результате 20-летней кровопролитной войны крестоносцы истребили в Лангедоке свыше миллиона мирных жителей, превратив его цветущие города и селения в руины. Катары были в буквальном смысле стерты с лица Земли. Почему же ряд исследователей утверждает, что альбигойская война "все еще продолжается"?42 Потому, что и в наше время находятся сторонники "истинной веры", которые осуждают катаров, клевещут на них, пытаясь таким образом оправдать их палачей, а может быть, и самый принцип истребления всех тех, кто оспаривает угодный церкви социальный порядок. Еще церковник Вакандар в начале XX в. оправдывал истребление катаров тем, что их вероучение носило якобы "антисоциальный" характер. Подобного рода оправдания геноцида, учиненного церковью и ее союзниками, приводятся и в наше время. Так, французский историк Фернан Ниэль считает, что доктрина катаров была "опасной, аморальной, антисоциальной", что альбигойцы были "анархистами, угрожавшими обществу", что их "истребление спасло человечество"43. Невольно возникает вопрос, а не стремились ли авторы такой аргументацией натолкнуть своих читателей на мысль, что и сегодня можно "спасти" эксплуататорский социальный порядок, уничтожая "анархистов"?
      Итак, кровопролитная война в Лангедоке закончилась полной победой папского престола, вынудившего светскую власть участвовать в искоренении ереси, чему она долго сопротивлялась, потому что истребление части населения не отвечало ее материальным интересам. Однако династические расчеты и стремление расширить свои владения одержали верх над соображениями морального и иного порядка. Кроме того, светские правители обрели в инквизиции инструмент, способствовавший укреплению их собственного влияния. Это понял Людовик IX, которому церковь в знак признательности присвоила звание "святого". К такому же выводу пришел император Фридрих II Гогенштауфен (1212 - 1250 гг.), внук Барбароссы. Фридрих II был просвещенным человеком и весьма критически относился к вопросам веры. Ему даже приписывали авторство еретического памфлета "О трех обманщиках", в котором подвергались едким насмешкам Моисей, Христос и Мухаммед. Папский престол непрестанно враждовал с Фридрихом II, видя в нем серьезного соперника в борьбе за политическое влияние в христианском мире. Григорий IX, племянник Иннокентия III, избранный папой в 86-летнем возрасте и доживший до ста лет, дважды отлучал Фридриха II от церкви. Одолеть интриги Рима Фридрих II оказался не в силах. Относительное спокойствие он купил себе обещанием расправиться с еретиками. Такое обещание было дано императором в 1224 г. в Падуе, когда он огласил эдикт о борьбе с ересью, предусматривавший наказание различными карами, вплоть до смертной казни, еретиков, осужденных церковью и переданных на расправу светскому правосудию. Светская власть должна была по требованию церковников или просто ревностных католиков арестовывать и судить всех, подозреваемых в ереси. Еретики, примиренные с церковью, принуждались участвовать в розыске других еретиков; совершивший отречение от ереси перед казнью, а затем вторично, по "выздоровлении", впавший в нее безотлагательно предавался смертной казни. Преступление в оскорблении божия величества сильнее преступления в оскорблении человеческого величия, гласил эдикт. Так как бог наказывает детей за грехи отцов, чтобы научить их не подражать своим "преступным" родителям, то и дети еретиков до второго поколения лишались права занимать общественные или почетные должности. Исключение делалось только для детей, сделавших донос на своих отцов.
      Существенным с точки зрения истории инквизиции элементом эдикта было согласие императора оказывать всемерную поддержку и покровительство доминиканским монахам в преследовании ереси. "Мы хотим, - заявлял император, - чтобы все знали, что мы взяли под свое особое покровительство монахов ордена проповедников, посланных в наши владения для защиты веры против еретиков, а также и тех, кто будет им помогать в суде над виновными, будут ли эти монахи жить в одном из городов нашей империи, или переходить из одного города в другой, или сочтут нужным возвращаться на прежнее место; и мы повелеваем, чтобы все наши подданные оказывали им помощь и содействие. Поэтому мы желаем, чтоб их принимали всюду с благорасположением и охраняли от покушений, которые еретики могли бы против них совершить; чтобы та помощь, в которой они нуждаются для выполнения своего дела в миссии, порученной им ради веры, была им оказана нашими подданными, которые должны арестовывать еретиков, когда они будут указаны в местах их жительства, и держать их в надежных тюрьмах до тех пор, пока они, осужденные церковным трибуналом, не подвергнутся заслуженному наказанию. Делать это надо в убеждении, что содействием этим монахам в освобождении империи от заразы новой установившейся в ней ереси совершается служба богу и польза государству"44. Этот эдикт явился большой победой церкви, ибо распространял на всю Священную Римскую империю сформулированное на IV Латеранском соборе положение об ответственности светской власти за искоренение ереси. Теперь обязанность преследовать еретиков была возложена на всех, начиная от императора и кончая крестьянином, под угрозой всевозможных духовных и телесных кар, какими располагала церковь в XIII веке45. Поощрение Фридрихом II и Людовиком IX преследования еретиков создало благоприятные условия для учреждения инквизиционных трибуналов, действовавших под непосредственным контролем папского престола. В феврале 1231 г. Григорий IX издал очередной эдикт ("генеральную конституцию"), вновь отлучавший еретиков от церкви и призывавший церковные и светские власти преследовать и подавлять их. В том же году римский сенатор (губернатор Рима, подчиненный папе) Аннибале назначил специальных инквизиторов с полномочиями арестовывать и судить еретиков. Вскоре папа послал инквизиторов с такими же полномочиями в Майнц, Милан и Флоренцию. Следующим этапом в установлении инквизиции были две буллы Григория IX, датированные 20 апреля 1233 года. В них преследование еретиков во Франции возлагалось на монахов доминиканского ордена. Первая из этих булл была обращена к епископам Франции. "Видя, что вы поглощены вихрем забот, - писал в ней папа, - и что с трудом можете дышать под гнетом тяготящих вас тревог, мы находим полезным облегчить ваше бремя, чтобы вы могли легко переносить его". "Облегчение" заключалось в посылке на подмогу епископам доминиканских монахов с неограниченными полномочиями по преследованию еретиков. Епископы, считавшиеся по церковной традиции неограниченными хозяевами своих епархий, не желали разделять власть с нищенствующими монахами, не говоря уже о том, что они сами испытывали немалый страх перед этой тайной папской полицией, которая при желании могла зачислить в еретики не только строптивых, но и недостаточно ретивых епископов. Поэтому папа увещевал епископов "во имя уважения, которое вы питаете к св. престолу", дружески принять его посланцев и помогать им, "дабы они могли хорошо выполнить свою задачу". Вторая булла предназначалась "приорам и братьям ордена проповедников, инквизиторам". В ней Григорий IX уполномочивал доминиканцев "во всех местах, где вы будете проповедовать, в случае, если грешники, несмотря на предупреждение, будут защищать ересь, - навсегда лишать духовных их бенефициев и преследовать их и всех других судом безапелляционно, призывая на помощь светскую власть, если в этом встретится надобность, и прекращая их упорство, если нужно, посредством безапелляционного наложения на них, духовных, наказания"46. Эта булла фактически уполномочивала доминиканский орден вести борьбу с ересью во всем христианском мире. Обе буллы Григория IX подтверждались последующими папами, вносившими в их тексты лишь частичные изменения и уточнения.
      В современной католической литературе утверждается, что инквизиция якобы была учреждена папством только после того, как "традиционные" для церкви методы убеждения еретиков путем увещевания и отлучения не оправдали себя. Согласно Шэннону, папы Иннокентий III, Гонорий III и Григорий IX пытались бороться с ересью и восстановить единство церкви через "укрепление епископальной бдительности. Однако все традиционные методы были исчерпаны, не принеся желаемых результатов"47. Приведенные факты опровергают подобного рода измышления. Именно упомянутые выше папы были застрельщиками физического истребления катаров, сторонниками насильственных способов борьбы с ересью. Более того, инквизиция оформлялась не в процессе борьбы с ересью, а после разгрома катаров, когда последние уже перестали представлять какую-либо опасность для церкви. В 1252 г. папа Иннокентий IV (1243 - 1254 гг.) издал буллу, оформившую создание инквизиционных трибуналов. Булла учреждала в епархиях специальные комиссии (по борьбе с ересью) в составе 12 правоверных католиков, двух нотариусов и двух или более служащих, возглавляемые епископом и двумя монахами нищенствующих орденов. Расходы по работе этих комиссий ложились на светскую власть. Комиссиям поручалось арестовывать еретиков, допрашивать их, конфисковывать их имущество. Приговор выносили епископ и два монаха, они же по своему усмотрению могли менять состав комиссий. Светская власть и все верующие были обязаны содействовать деятельности этих инквизиционных трибуналов. Если при задержании еретиков местное население оказывало сопротивление, то за это отвечала вся община. Дома еретиков подлежали разрушению. По требованию инквизиторов светские власти были обязаны пытать тех, кто отказывался выдавать еретиков. Светским властям вменялось вносить эти распоряжения в сборники местных законов, изъяв из последних все то, что противоречило булле. Властям предписывалось под присягой и под угрозой отлучения от церкви соблюдать указания последней по искоренению ереси. Всякая небрежность в их исполнении квалифицировалась как клятвопреступление, ответственные за нее предавались "вечному позору" и наказывались штрафом в 200 марок, им угрожало "подозрение" в ереси, что было чревато потерей должности и лишением права занимать какую-либо должность в будущем. Эта булла также подтверждалась последующими папами, причем папа Климент IV (1265 - 1268 гг.) уже титуловал руководителей комиссий епископа и его коллег - монахов инквизиторами, непосредственно возлагая на них всю ответственность за борьбу с ересью.
      Этим законодательным актам папского престола по созданию органов инквизиции и определению их полномочий сопутствовала бурная практическая деятельность по подавлению еретиков во всех странах, на которые простиралось влияние католической церкви. Все недовольные существовавшим порядком, любой человек, осмелившийся критиковать распущенность, продажность и алчность духовенства, всякий, кто высказывал сомнение по поводу истинности церковных догм, - всем им инквизиция угрожала беспощадной расправой. В XIII в. не было такого уголка в католической Европе, где бы не пылали костры, на которых сжигались мнимые или подлинные еретики. В Южной Франции папские инквизиторы продолжали выкорчевывать ересь на протяжении всего XIII столетия. Не менее энергично действовали они и в городах Северной Франции. Королевская власть постепенно взяла под свой контроль их деятельность: инквизиторы были подчинены высшим королевским судам, к которым со временем перешли полностью функции инквизиторских трибуналов. Таким образом, во Франции инквизиция превратилась в послушное орудие королевской власти, способствуя укреплению абсолютизма. Такой же процесс подчинения инквизиции королевской власти имел место и в некоторых иных странах. Так, в Венеции и других итальянских республиках светская власть также подчинила своему контролю деятельность этого террористического органа.
      Необходимость введения инквизиции для борьбы с еретиками обосновывалась теологами при помощи различного рода богословских аргументов и ссылок на библейские тексты. За применение к еретикам силы, вплоть до их физического уничтожения, ратовал еще "блаженный" Августин (354 - 430 гг.), возведенный церковью в ранг "святого" и почитаемый ею по сей день как непреложный богословский авторитет. Его доводы были двоякого вида: церковные и светские. С одной стороны, ссылаясь на библейские тексты, свидетельствующие о расправах с божьего "попущения" с вероотступниками, Августин присовокуплял от себя следующее соображение: христианская любовь к ближнему обязывает не только помогать, но и принуждать вероотступника спасти самого себя, если он добровольно не отрекается от своих пагубных воззрений. Августин уподоблял еретиков заблудшим овцам, а церковников - пастухам, обязанность которых - вернуть этих овец в стадо, пуская в ход, если надо, кнут и палку. Порка не такое уж строгое наказание; ведь порют же своих непокорных детей родители, а непослушных учеников - воспитатели; даже епископы, возглавляющие, светские суды, присуждают к порке некоторых правонарушителей48. Законно поэтому применять и пытки, наносящие вред лишь грешной плоти - "темнице души", если с их помощью можно возвратить еретика на путь истинный. Согласно библейскому учению, неверная жена подлежит наказанию. С тем большим основанием следует наказывать изменяющего церковным догматам вероотступника. Неважно, что еретик откажется от своей ложной веры из-за страха перед наказанием: "Совершенная любовь в конечном счете победит страх". Церковь вправе заставить силой своих блудных сынов вернуться в ее лоно, если они понуждают других губить свои души. Логический вывод из такого умствования: лучше сжечь еретика, чем дать ему возможность "костенеть в заблуждениях". "Они (еретики. - И. Г.) убивают души людей, в то время как власти только подвергают пыткам их тела; они вызывают вечную смерть, а потом жалуются, когда власти осуждают их на временную смерть"49. По Августину, наказание ереси не зло, а "акт любви". Исчерпав таким образом богословские аргументы в пользу своего тезиса и как бы сомневаясь, все же в их убедительности, Августин рассматривал этот тезис и с практической, точки зрения. О действенности мер судят по их результатам. Применять насилие к вероотступникам церкви выгодно, ибо это приносит желаемый эффект. Создай умному человеку благоприятные возможности, и он станет еще умнее. Угроза пыток и смерти ставит вероотступника перед выбором: пребывать в своем заблуждении, пройти "через горнило мучений" и лишиться жизни или "стать умнее", то есть отречься от ложных учений и подчиниться авторитету церкви. Многие еретики избегают сделать такой выбор из-за свойственной людям в делах веры нерешительности или опасений заслужить презрение своих сторонников. Чтобы решиться на такой шаг, им нужен толчок, а его можно вызвать с помощью "сильных лекарств", рекомендуемых Августином.
      Эта аргументация в пользу применения насилия против еретиков была существенно дополнена другим крупнейшим церковным авторитетом, Фомой Аквинским (1225 - 1274 гг.), удостоенным, как и его предшественник, звания "святого". Фома Аквинский в сочинении "Сумма богословия" утверждал, что еретиков законно принуждать к соблюдению тех обязательств, которые они с крещением приняли на себя по отношению к церкви. Ибо если принятие веры есть акт свободной воли, то сохранение этой веры - дело необходимости. Ересь есть грех: те, кто его совершает, заслуживают не только отлучения от церкви, но и смерти. Извращать религию, от которой зависит вечная жизнь, поучал этот теолог, гораздо более тяжкое преступление, чем подделывать монету, которая служит для удовлетворения потребностей временной жизни. Следовательно, если фальшивомонетчиков, как и других злодеев, светские государи наказывают смертью, то еще справедливее казнить еретиков, коль скоро они уличены в ереси. Церковь, убеждал Фома Аквинский, исполненная христианского милосердия, дважды увещевает еретика раскаяться. "Если же еретик и после этого продолжает упорствовать, церковь, не надеясь на его обращение и заботясь о спасении других, "отсекает" его от себя посредством отлучения, а затем передает его светскому суду, чтобы он устранил его из мира, предав смерти... Если бы и все еретики были истреблены подобным образом, это не было бы противно велениям божьим"50. Фома Аквинский создал свою теорию добра и зла, посредством которой пытался объяснить, каким образом "всемогущий" вообще мог допустить появление ересей. Зло - словно рана в теле человека, утверждал Фома. Оно сопутствует совершенству. Наличие зла позволяет различить добро, а искоренение зла укрепляет добро. Подобно тому, как лев питается ослом, так и добро питается злом. Вот почему богу невозможно создать человека без червоточинки, как нельзя создать квадратный круг. Из этого следовал вывод: с одной стороны, ересь - "неистребимая мерзость", а с другой - церковь должна "питаться еретиками во имя спасения всех верующих".
      К концу XIII в. католическая Европа была покрыта сетью инквизиционных трибуналов. Их деятельность была не только непрерывна, но и постоянна. Эти два обстоятельства отнимали у еретиков надежду выиграть время и скрыться, переходя из одной страны в другую. Инквизиция представляла собой настоящую международную полицию в ту эпоху. "Руки инквизиции были длинны, память ее непогрешима, и мы без труда понимаем, какой мистический ужас внушала инквизиция благодаря, с одной стороны, таинственности, окружавшей ее деятельность, а с другой - благодаря своей сверхъестественной бдительности... Один удачный арест еретика, сопровождаемый признанием, вырванным пыткой, мог раскрыть следы сотен людей, считавших себя до того времени в безопасности; и каждая новая жертва давала новый ряд разоблачений. Еретик жил как бы на вулкане, который во всякое время мог начать извержение и поглотить его"51. В глазах многих людей инквизиция стала как бы всеведущей, всемогущей и вездесущей.
      Система и аппарат
      Инквизиция была создана для искоренения ереси средствами насилия. "Задача инквизиции, - писал французский инквизитор XIV в. Бернар Ги, - истреблений ереси; ересь не может быть уничтожена, если не будут уничтожены еретики; еретики не могут быть уничтожены, если не будут истреблены вместе с ними их укрыватели, сочувствующие и защитники"52. Церковный историк Шэннон утверждает, что ересь понималась церковью как намеренное отрицание артикулов католической веры и упорное отстаивание "ошибочных воззрений". Еретиком же считался верующий, знакомый с католической доктриной и тем не менее отрицавший ее и проповедовавший нечто, ей противоречащее53. Однако официального определения, что считать ересью и кого следует именовать еретиком, в средние века не существовало. Эти понятия произвольно толковались инквизиторами, которые преследовали как "подлинных" еретиков, так и тех, кто по самым разнообразным причинам был не угоден церкви или светским правителям. Кроме того, тысячи ни в чем не повинных людей становились жертвами инквизиции в результате политических интриг, наговоров, чрезмерной подозрительности инквизиторов, их алчности или карьеристских побуждений.
      Деятельность инквизиции еще раз опровергала культивировавшуюся в течение столетий богословами легенду о христианской религии как религии всеобщей любви, милосердия и всепрощения. Подвергая свои жертвы чудовищным пыткам, сжигая их на костре, обвиняя их часто без всякого основания в нелепых преступлениях и пороках, церковь тем не менее утверждала, что она делает это во имя христианского милосердия, спасает самое ценное в человеке - его душу и обеспечивает ей вечное, хотя и потустороннее, блаженство. Это было "новое" издание традиционного христианского учения о достижении царства небесного путем принятия мук и страданий на Земле: разве Христос, проповедовала церковь, не взошел на Голгофу, не дал себя распять, чтобы искупить грехи человеческие? Что же щадить еретиков, агентов дьявола, врагов христианского благочестия? Так поступала та самая церковь, которая во время своего зарождения и становления обещала добиться всеобщего счастья путем непротивления злу и любви к ближнему. Теперь же она следовала доктрине, согласно которой цель оправдывает средства.
      Как же была устроена эта дьявольская машина, именовавшаяся инквизицией? "Устройство инквизиции, - писал Г. -Ч. Ли, - было настолько же просто, насколько целесообразно в достижении цели. Она не стремилась поражать умы своим внешним блеском, она парализовала их террором"54. Верховным главой инквизиции являлся папа римский. Ему служила и подчинялась эта машина, созданная церковью и существовавшая с ее благословения. "Монахи и инквизиторы, - признает Шэннон, - хотя и назначались на эти должности своим непосредственным начальством, в правовом отношении зависели непосредственно от папства. Инквизиционный же трибунал как чрезвычайный суд не подлежал цензуре и контролю ни со стороны папских легатов, ни со стороны руководителей монашеских орденов, назначавших инквизиторов"55. Даже в таких странах, как Испания и Португалия, где инквизиция непосредственно зависела от королевской власти, ее действия были немыслимы без одобрения папского престола. Если бы эти действия не совпадали с интересами и политической ориентацией папства и шли с ними вразрез, то, разумеется, "святой" престол не преминул бы заявить об этом во всеуслышание. Однако с такими протестами папы римские никогда не выступали. Более того, публично или тайно Рим всегда одобрял деятельность инквизиции в католических странах, и не было случая, чтобы папа предпринял какие-либо меры для защиты ее многочисленных жертв. Когда же инквизиция прекращала по тем или иным причинам свою деятельность, то это происходило, как правило, не по воле папства, а вопреки ей.
      Папство породило инквизицию, и оно же при желании могло бы ее уничтожить. Но, произведя это чудовище на свет, римские папы не думали от него избавляться. Уж слишком удобным оказался для них "священный трибунал", террористическая деятельность которого упрощала до предела отношения церкви с ее паствой. Однако действенность инквизиции таила в себе серьезную опасность для церковного организма. В самом деле, если с враждебными, недовольными, сомневающимися элементами можно было расправиться при помощи насилия, то отпадала необходимость в обновлении и пересмотре уже отживших церковных доктрин и понятий. Инквизиция, заменившая полемику с противником физической расправой с ним, способствовала идейному окостенению церкви, лишала ее мировоззрение динамичности и возможности маневра. Церковь побеждала, но отставала от жизни. Ее победы производили на первый взгляд внушительное впечатление, но это была опасная иллюзия, ибо победоносные действия инквизиции не разрешали существовавших противоречий, а только загоняли их в глубь церковного организма. Там они копились, подготавливая новый мощный взрыв - протестантскую ересь, более грозную и опасную для церкви, нежели "еретическая революция" XIII века.
      Инквизиторы назначались папой римским и подчинялись только ему одному. Руководить армией инквизиторов, рассеянных по христианским странам, наводнявших с середины XIII в. своими сообщениями Рим и запрашивавших его инструкций, самому папе практически было невозможно. Еще Урбан IV (1261 - 1264 гг.) назначил своего приближенного кардинала Каэтано Орсини главным инквизитором и поручил ему решать все текущие дела, связанные с деятельностью инквизиций в разных странах. Этот пост позволил Орсини сосредоточить в своих руках столь огромную власть, что после смерти Урбана IV он через некоторое время добился своего избрания в папы, приняв имя Николая III (1277 - 1280 гг.). Орсини, став папой, в свою очередь, назначил главным инквизитором своего племянника кардинала Латино Малебранку, которого он готовил себе в преемники. Это ожесточило других кардиналов, и на очередных выборах папы Малебранка не был избран. После его смерти пост главного инквизитора оставался некоторое время свободным. Он был занят еще только один раз, при Клименте VI в середине XIV столетия. Под давлением соперничавших кардиналов папство было вынуждено отменить эту должность, дававшую слишком большую власть ее обладателю. После этого деятельностью инквизиции стали руководить различные учреждения римской курии. В ответ на протестантский раскол в XVI столетии в системе курии было создано в 1542 г. папой Павлом III специальное учреждение - Верховная конгрегация священного трибунала инквизиции, которая возглавила борьбу с ересью в мировом масштабе. Она быстро превратилась в первую не только по рангу, но и по подлинному значению и влиянию конгрегацию в системе римской курии и просуществовала, меняя наименования, вплоть до II Ватиканского вселенского собора, решением которого была преобразована в 1966 г. в Конгрегацию вероучений.
      Что же представляли собой инквизиторы? Их поставляли главным образом два монашеских "нищенствующих" ордена - доминиканцы и францисканцы. Климент V установил минимальный возраст инквизитора - 40 лет. Как правило, это были коварные, жестокие, беспощадные, тщеславные и алчные на мирские богатства фанатики и карьеристы. Происхождения они были самого разного. Доминиканец Роберто ле Бург, раскаявшийся катар, был назначен в 1233 г. инквизитором в район Луары и отличился особой кровожадностью. Два года спустя он был повышен в должности и стал инквизитором всей Франции (за исключением южных провинций). За массовые казни и грабежи его прозвали "антиеретическим молотом". Возникла опасность, что жестокости, чинимые ле Бургом, могут вызвать всеобщее восстание в стране, и это вынудило папу римского сместить его. Ле Бург был арестован и осужден на пожизненное заключение за свои преступления. В истории инквизиции это был единственный случай, когда церковные власти наказали инквизитора. С некоторыми инквизиторами расправлялось само население. В 1227 г. рыцарь Конрад де Марбург был назначен инквизитором в Германию. Шесть лет свирепствовал этот изувер, пока не был убит родственниками одной из своих многочисленных жертв. Такой же конец был уготован выступавшему в 1232 г. в роли инквизитора на севере Италии доминиканцу Петру Веронскому, на совести которого были тысячи загубленных жизней. Церковь провозгласила его "императором мучеников", возвела в ранг "святого" и объявила наравне со "святым" Домиником учредителем одноименного ордена, покровителем инквизиционных палачей.
      Доминиканец Бернар Ги в 46-летнем возрасте стал инквизитором в Тулузе в 1306 году. Он вошел в историю как "теоретик" инквизиторов, автор руководства для этих изуверов, в котором рекомендовал при допросах обвиняемых пользоваться различными коварными приемами с целью вынудить их к признанию. Особенно жестоко Ги преследовал иудеев. Николас Эймерич, также из доминиканцев, испанец, служил во второй половине XIV в. инквизитором в Тарагоне (Испания). Он был ревностным последователем Фомы Аквинского. Эймерич написал 37 богословских трактатов, в том числе знаменитое инквизиционное "Наставление инквизиторам", состоящее из подробного описания всевозможных ересей и практических советов коллегам по профессии, касающихся розыска, допросов, пыток и казни еретиков. Однако всех церковных палачей затмил своей жестокостью первый испанский генеральный инквизитор Томас да Торквемада, который за 18 лет своей "деятельности" (1480 - 1498 гг.) сжег 10220 человек живыми и 6860 изображений отсутствующих либо умерших еретиков, 97321 человека осудил на ношение позорного платья "санбенито", конфискацию имущества, пожизненное тюремное заключение и прочие кары56.
      Инквизиторы были наделены практически неограниченными полномочиями. За свои действия они отвечали только "перед богом", то есть ни перед кем. В 1245 г. Иннокентий IV предоставил инквизиторам право прощать друг другу и своим подчиненным все проступки, связанные с их "профессиональной" деятельностью. Они освобождались от повиновения своим руководителям по монашескому ордену, им разрешалось по их усмотрению являться в Рим с докладом папскому престолу. Согласно каноническому праву, всем, кто препятствовал деятельности инквизитора или подстрекал к этому других, грозило отлучение от церкви. "Ужасная власть, - отмечает Г.-Ч. Ли, - предоставленная, таким образом, инквизитору, становилась еще более грозной благодаря растяжимости понятия "преступление, выражавшееся в противодействии инквизиции"; это преступление было плохо квалифицировано, но преследовалось оно с неослабной энергией. Если смерть освобождала обвиненных от мщения церкви, то инквизиция не забывала их, и гнев ее обрушивался на их детей и внуков"57.
      Действовали инквизиторы в тесном контакте с местным епископом, который освящал их террористические акции и всемерно содействовал им. Обращаясь к епископу, папа называл его "мой брат", а к инквизитору - "мой сын". Таким образом, инквизитор приходился как бы племянником епископу. Эти "племянники" получили с введением инквизиции такую власть над верующими, о которой раньше епископы и не мечтали. Однако, как ни привлекала инквизиторов власть над людьми, как ни велики были материальные выгоды, связанные с их палаческой работой, все-таки пост епископа являлся более почетным и приносил больший доход, а главное, был пожизненной синекурой, в то время как должность инквизитора считалась временной. Инквизиторы сменялись со сменой пап, которые, в свою очередь, долго не задерживались на "святом" престоле, так как избирались в преклонном возрасте. Обычно инквизитор мечтал завершить свою карьеру получением епископской кафедры.
      В тех случаях, когда у инквизиторов было много дел, соответствующий монашеский орден выделял в их распоряжение помощников, выступавших в роли их заместителей. Инквизитор имел также право назначать в другие города своего округа уполномоченных, которые вели слежку и осуществляли аресты подозреваемых в ереси лиц, допрашивали, пытали и даже выносили им приговоры. В XIV в. в помощь инквизиторам стали назначаться советники-юристы (квалификаторы), как правило, тоже церковники, в задачу которых входило так составить обвинение и приговор, чтобы они не противоречили светскому законодательству. По существу, квалификаторы служили ширмой для беззаконий инквизиции, прикрывали юридически ее преступления. Они были лишены возможности ознакомиться с делом подсудимого: им давалось только краткое резюме показаний его и свидетелей, часто без упоминания имен якобы для того, чтобы "эксперты" могли высказать более объективно свое мнение. В действительности это делалось с той целью, чтобы скрыть имена доносчиков. Квалификаторы указывали, являются ли высказывания, приписываемые обвиняемым, еретическими или они только приближаются к ереси. Они же устанавливали, следует ли считать автора высказываний еретиком либо лишь подозревать его в этом преступлении и в какой степени. От заключения квалификаторов зависела судьба подследственного. Но даже если бы квалификаторы и захотели высказать объективное суждение о том или другом деле, они были лишены этой возможности ввиду полной своей зависимости от инквизитора. По сути дела, квалификаторы являлись служащими трибунала инквизиции, от которого получали жалованье, и принадлежали к одному и тому же ордену, что и инквизиторы. Эти "boni viri" ("надежные мужи", как их называли) были сообщниками палачей инквизиции. И тем не менее церковные историки пытаются превратить их чуть ли не в прообраз присяжных заседателей. Такое мнение высказывает, например, французский аббат Э. Вакандар. Правда, он вынужден признать, что учрежденный папами институт квалификаторов не дал положительных результатов. Но это не помешало ему присовокупить: "И все же мы должны во имя справедливости признать, что папы делали все возможное, чтобы оградить трибуналы инквизиции от несправедливых действий его отдельных судей, требуя от инквизиторов советоваться как с "boni viri", так и с епископами"58. Приходится только удивляться "благородству" римских пап, породивших чудовище в виде трибунала инквизиции и пытавшихся, правда безуспешно, превратить его в эталон справедливости и праведности...
      Инквизиторов с самого начала их деятельности обвиняли в том, что они, пользуясь отсутствием какого-либо контроля, фальсифицировали показания обвиняемых и свидетелей. Поэтому папы римские ввели в аппарат инквизиции новых персонажей - нотариуса и понятых, должных якобы способствовать беспристрастности следствия. Нотариус скреплял своей подписью показания обвиняемых и свидетелей, что делали и понятые, присутствовавшие при допросах. Это придавало следствию видимость законности и беспристрастия. Нотариус, как правило, принадлежал к духовному званию и, хотя его должность утверждалась папой, находился на жалованье у инквизитора; понятыми выступали чаще всего монахи из доминиканского ордена. Они, как и все подвизавшиеся на инквизиционном поприще, обязывались под угрозой жестоких наказаний сохранять в строгой тайне все касающееся деятельности "священного трибунала". Находясь, таким образом, в полной зависимости от воли инквизитора, нотариус и понятые ставили свою подпись под любым составленным инквизицией протоколом.
      Другими важными звеньями в аппарате инквизиции были прокурор, врач и палач. Прокурор, один из монахов на службе инквизиции, выступал в роли обвинителя. Врач следил за тем, чтобы обвиняемый не скончался "преждевременно", во время пыток. Врач также полностью зависел от инквизиции. По существу, он был помощником палача, от искусства которого часто зависели результаты следствия. Роль палача в комментариях вряд ли нуждается. Кроме руководящего аппарата трибунала, имелся подсобный, состоявший из тайных доносчиков, тюремщиков, слуг и другого обслуживающего персонала. Их называли "родственниками", или фискалами. Тайные доносчики, соглядатаи, шпионы рекрутировались из всех слоев населения. Их можно было найти в королевской свите, среди торговцев и военных, в среде художников и поэтов, дворян и простолюдинов. В это число входили также почтенные аристократы и горожане, принимавшие участие в аутодафе. Их задача заключалась в том, чтобы уговаривать осужденных публично покаяться, исповедоваться, примириться с церковью. Они сопровождали жертвы инквизиции на костер, помогали его разжечь, подбрасывали хворост в огонь. Подобная "честь" оказывалась только особо достойным прихожанам. Ряды добровольных сотрудников инквизиции исчислялись тысячами. "Родственники" инквизиции, как и все ее служители, фактически пользовались правом безнаказанности. Им разрешалось всегда носить оружие, они были неподсудны светскому и духовному судам. Всякое оскорбление, оказанное служителям инквизиции, рассматривалось как попытка помешать ее деятельности и как поступок в интересах распространения еретической "скверны". Поставленные, таким образом, в исключительное положение, "родственники" могли делать с беззащитным народом все, что угодно. Легко представить себе, какими вымогательствами занимались они, угрожая арестами и доносами. Ведь попасть в руки инквизиции было величайшим несчастьем как для правоверного католика, так и для еретика59. В сельской местности роль ищеек выполняли приходские священники, которым помогали два помощника из мирян. Инквизиция считалась тогда высшим органом государства. Ей были обязаны повиноваться все духовные и светские власти. Любое промедление в исполнении ее приказов или сопротивление ее деятельности могли привести виновного на костер.
      Донос и самообвинение
      Чтобы искоренить вероотступников, следовало прежде всего их обнаружить. В первой половине XIII в., когда инквизиция начала террористическую деятельность, поиск еретиков не представлял большого труда, ибо катары, вальденсы и другие еретики не скрывали своих взглядов и открыто выступали против официальной церкви. Однако после массовых казней альбигойцев, сопровождавшихся кровавыми расправами над последователями еретических учений на севере Франции, в Италии и на землях Священной Римской империи, еретики вынуждены были скрывать свои подлинные убеждения и даже соблюдать католические обряды. Выражаясь современным языком, еретики стали конспирироваться, ушли в подполье. Инквизиторам было уже не просто обнаружить врагов церкви под личиной правоверных, а иногда даже и ревностных католиков. Но с течением времени инквизиторы и их помощники приобрели навыки сыска и сноровку, накопили опыт по раскрытию врагов католической церкви, изучили их уловки, посредством которых те скрывали свою деятельность от бдительного ока церковных преследователей. Для привлечения еретиков требовались основания. Таким основанием в делах веры служило обвинение одним лицом другого в принадлежности к ереси, в сочувствии или помощи еретикам. Кто и при каких обстоятельствах выдвигал подобного рода обвинения? Допустим, в определенную область, где, по имевшимся сведениям, еретики пользовались большим влиянием, посылался инквизитор. Он извещал местного епископа о дне своего прибытия с тем, чтобы ему была оказана соответствующая торжественная встреча, обеспечена достойная его ранга резиденция, а также подобран обслуживающий персонал. В том же извещении инквизитор просил назначить по случаю его прибытия торжественное богослужение и собрать всех прихожан, обещая им индульгенции за присутствие. На этом богослужении местный епископ представлял населению инквизитора, а последний обращался к верующим с проповедью, в которой объяснял цель своей миссии и требовал, чтобы в течение шести или десяти дней все, имеющие сведения о еретиках, донесли ему об этом. За отказ сотрудничать с инквизицией верующий автоматически отлучался от церкви. Снять же такое отлучение имел право только инквизитор, которому, естественно, виновный должен был оказать за это немало услуг. Тот, кто откликался в установленный срок на призыв инквизитора и доносил на еретиков, получал награду в виде отпущения грехов сроком на три года. В той же проповеди инквизитор объяснял верующим суть различных ересей; признаки, по которым можно обнаружить еретика; хитрости, на которые последние пускаются, чтобы усыпить бдительность преследователей; наконец, способ или форму доноса. Инквизиторы предпочитали лично получать от доносчиков информацию, обещая держать в тайне имя фискала, что имело свое значение, ибо доносчику часто грозила смерть от руки родственников или друзей загубленных им жертв.
      Печальная слава, сопутствовавшая инквизиции, создавала среди населения атмосферу страха, террора и неуверенности, порождавшую волну доносов, подавляющее большинство которых было основано на вымыслах или нелепых, а порой и смехотворных подозрениях. Люди спешили "исповедаться" перед инквизитором, желая оградить в первую очередь самих себя от обвинений в ереси. Многие использовали эту возможность для мести, сведения счетов со своими противниками, конкурентами и соперниками. Особенно старались доносчики, действовавшие из корыстных побуждений в надежде получить за выдачу еретиков часть их состояния. Немало поступало и анонимных доносов, которые также учитывались инквизитором. В тех местах, где инквизиция превращалась в постоянно действующий трибунал, отпущение грехов верующим сопровождалось требованием разоблачения врагов церкви. В Испании доносы никогда не сыпались так часто, как во время пасхальных причастий, к которым допускались только исповедовавшиеся, получившие отпущение грехов после выдачи еретиков или подозреваемых в ереси. "Эта эпидемия доносов, - пишет Х.-А. Льоренте, - являлась следствием чтения предписаний, производившихся в течение двух воскресений великого поста в церквах. Одно предписание обязывало доносить в шестидневный срок под страхом смертного греха и верховного отлучения на лиц, замеченных в проступках против веры или инквизиции. Другое объявляло анафему на тех, кто пропустит этот срок, не являясь в трибунал для подачи заявлений, и все ослушники обрекались на страшные канонические кары..."60.
      Приходские священники и монахи также были обязаны доносить инквизиции о всех подозреваемых в ереси. Исповедальня служила неисчерпаемым источником для такого рода доносов. Подобного же рода рвение должны были проявлять и светские власти. Инквизиция делила доносчиков на две категории: на тех, кто выдвигал конкретные обвинения в ереси, и тех, кто указывал на подозреваемых в ереси. Разница между этими видами доноса заключалась в том, что первые были обязаны доказать обвинение, в противном случае им угрожало как лжесвидетелям наказание; вторых это не касалось, ибо они, выполняя свой долг правоверных сынов церкви, сообщали лишь свои подозрения, не вдаваясь в их оценку. О последнем заботилась инквизиция, решая, заводить ли дело на основе таких подозрений или оставить их временно без внимания. Отказ доносчика в пользу обвиняемого от своих показаний не учитывался; учитывалось только его предыдущее показание, враждебное обвиняемому. Хотя доносчиками, как и обвиняемыми, могли стать мальчики с 14 лет и девочки с 12 лет, в действительности же принимались показания и малолетних, которые тоже могли быть обвиненными в ереси. К ответственности привлекали и беременную женщину, и глубокую старуху, и ребенка, и всех их могли подвергнуть пыткам и бросить в костер. Инквизиция вовлекала, по существу, все слои населения и людей всех возрастов в преследование и травлю инакомыслящих. Бесконечная цепь обвинений, питавших инквизицию делами против еретиков, возникала потому, что почти каждый донос имел своим следствием арест подозреваемого в ереси, допрос которого за редчайшими исключениями наводил на след других мнимых или подлинных еретиков (или им сочувствовавших) и сообщников, а их арест, в свою очередь, вовлекал еще новые имена, и так далее.
      Был еще один источник, питавший "делами" ненасытное чрево "священного трибунала", - художественные, философские, политические и другие произведения, в которых высказывались "крамольные" мысли и идеи. Несоответствие этих произведений принципам католической ортодоксальности служило основанием для привлечения их авторов к судебной ответственности. Таких авторов допрашивали, пытали, осуждали и весьма часто сжигали, как об этом свидетельствует, например, судьба Джордано Бруно. Считалось, что наиболее богоугодный способ обезвредить еретика - заставить его самого добровольно явиться в инквизицию, покаяться, отречься от своих заблуждений и в доказательство своей искренности выдать известных ему единомышленников. Но как добиться этого? При помощи тех же испытанных средств: страха, запугивания, угроз, террора. Инквизитор в обращении- проповеди, призывая верующих посылать ему доносы на вероотступников, одновременно объявлял для последних "срок милосердия", который длился от 15 до 30 дней. Если в течение этого "льготного" периода еретик добровольно отрекался от ереси в пользу католической церкви и выдавал своих сообщников инквизиции, то он мог спасти свою жизнь, а может быть, и имущество. Правда, если он обладал крупным состоянием, то инквизиция под предлогом, что вероотступник раскаивался не по велению совести, а по "низменным" соображениям, из-за страха быть разоблаченным или из желания обмануть церковь неискренним признанием с целью сохранить свое имущество, обирала его до нитки. И все же инквизиция всегда находила слабых и трусов, готовых добровольно каяться не только в своих собственных грехах, но и возводить напраслину на своих родственников, друзей и знакомых, лишь бы самим спасти собственную жизнь и состояние. "Легко представить себе, - пишет Г. -Ч. Ли, - какой ужас охватывал общину, когда в ней неожиданно появлялся инквизитор и выпускал свое обращение. Никто не мог знать, какие толки ходили о нем; никто не мог знать, к чему прибегнут личная вражда и фанатизм, чтобы скомпрометировать его перед инквизитором. И католики и еретики имели равное основание волноваться. Человек, который почувствовал склонность к ереси, не имел уже более ни минуты покоя при мысли, что слово, сказанное им мимоходом, могло быть перенесено во всякое время его близкими и его самыми дорогими друзьями; под влиянием этой мысли он уступал перед чувством страха и выдавал другого из боязни быть выданным самому. Григорий IX с гордостью вспоминает, что в подобных случаях родители выдавали своих детей, дети - своих родителей, мужья - жен, жены - мужей. Мы смело можем верить Бернару Ги, что всякое разоблачение вело за собой новые, пока в конце концов вся страна не покрывалась невидимой сетью; он добавляет при этом, что многочисленные конфискации, бывшие следствием этой системы, также играли здесь видную роль"61.
      Для инквизиции было характерно преследование инакомыслящих и по этническому признаку. Так, в Испании и Португалии иудеи и арабы, принявшие христианскую веру, а впоследствии и их потомки подвергались преследованиям и гонениям только на основании их национальной принадлежности. Их не спасало ни верноподданническое отношение к королевской власти, ни искренние усилия ассимилироваться с местным населением, переняв не только его веру и обряды, но также язык и обычаи. Если они не могли заполучить сертификат "чистоты крови", свидетельствовавший, что среди их предков не было иудеев и арабов, инквизиция в любой момент могла привлечь их к ответственности и лишить состояния. Такие сертификаты можно было купить за очень большие деньги. Но это таило в себе другую опасность. Инквизиция знала о продаже подобных свидетельств, и ложный сертификат мог сам по себе служить вещественным доказательством виновности его обладателя.
      Наконец, неисчерпаемым источником для сочинительства дел по обвинению в ереси служили сами архивы инквизиции. Николас Эймерич поучал: "Если донос лишен каких бы то ни было признаков истины, инквизитор все равно не должен вымарывать его из своей книги, ибо то, что нельзя обнаружить сегодня, можно обнаружить завтра"62. Дела всех, кто попадал в поле зрения инквизиции, заносились в специальные списки, или реестры. Составлялись списки на подозреваемых в ереси, на осужденных, на раскаивавшихся и примирившихся с церковью, на беглецов. Копии этих списков рассылались по католическим странам и использовались местными инквизиторами для фабрикации новых дел. Подобного рода информация представляла для инквизиторов особую ценность в периоды спада их деятельности. Когда в той или другой стране или районе "священный трибунал" в действительности искоренял ересь, его непомерно разросшийся аппарат оставался фактически не у дел. Тем не менее он не только не прекращал террористической деятельности, а продолжал, используя вышеупомянутые списки, изыскивать себе новую работу, чтобы оправдать свое существование. Именно тогда наступала пора всевозможных выдуманных дел, воскрешались старые, не доказанные ранее обвинения, вновь арестовывались выпущенные в прошлом на свободу лица, использовались слухи, сплетни, "косвенные улики" для осуждения ни в чем не повинных людей. Даже устраивались процессы над давно умершими, которые, естественно, не могли защитить или оправдать себя. Однажды запущенная, инквизиционная машина уже не могла не работать. Как ненасытный Молох, она требовала все новой и новой крови, которую ей поставляли еретики, подлинные или сфабрикованные ею же самой.
      Предварительное следствие
      Получив донос или показания арестованного против третьего лица, инквизитор начинал предварительное следствие. Он вызывал на допрос свидетелей, могущих подтвердить обвинение, собирал сведения о преступной деятельности подозреваемого и его высказываниях, направлял запросы в другие инквизиционные трибуналы на предмет выявления дополнительных улик. После этого собранный материал передавался квалификаторам, которые формулировали обвинение против подозреваемого в ереси. Следовал затем арест подозреваемого. Обвинение в ереси, основанное на предположениях и косвенных уликах (например, случайное общение с еретиком, проживание с ним в одном доме), служило достаточным поводом для ареста. В Испании на арест "влиятельных лиц" требовалось предварительное согласие Верховного совета инквизиции. Арестованного помещали в секретную тюрьму инквизиции, где он содержался в полной изоляции от внешнего мира, в сыром и темном каземате, часто закованный в кандалы или посаженный на цепь. Смерть обвиняемого или его сумасшествие не приостанавливали следствия.
      Донос (и тем более самообвинение) являлся для инквизиторов доказательством виновности обвиняемого. Церковь рассматривала каждого верующего потенциальным еретиком, ибо, по ее мнению, дьявол пытался под покровом ереси сбить всех верующих с истинного пути. Донос же считался чуть ли не мистическим актом провидения. Доносчик выступал в роли оракула, глаголящего истину. Конечно, можно было бы рассуждать и иначе. Ведь доносчик мог действовать тоже "по наущению дьявола". Но такая интерпретация доноса лишила бы инквизицию ее многочисленных жертв. Поэтому целью следствия было не проверить донос, а непременно добиться признания обвиняемого в инкриминируемом ему преступлении, его раскаяния и "примирения" с церковью. Если же инквизиция и собирала улики, то только для того, чтобы убедить обвиняемого в необходимости признания собственной вины и раскаяния. Иначе говоря, фабрикуя улики, изобличавшие арестованного в ереси, инквизиторы действовали "в его же интересах", трудились во спасение его души. Спасти же свою душу, а тем более жизнь еретик мог только путем безоговорочного признания своей вины, путем подтверждения выдвинутого против него обвинения. Иначе говоря, улики были нужны инквизиторам и для того, чтобы лишить обвиняемого всяческой надежды на спасение иным способом, кроме чистосердечного раскаяния и "примирения" с церковью. Улики в виде свидетельских показаний, ложных или соответствовавших действительности, должны были сломить заключенного, лишить его воли к сопротивлению, заставить его сдаться на милость своего истязателя-инквизитора.
      Откуда брались такого рода улики? Их, кроме доносчиков, поставляли лжесвидетели, являвшиеся тайными осведомителями инквизиции. То были убийцы, воры и другие деклассированные элементы, показания которых не имели юридической силы в светских судах даже в средневековье. Против обвиняемого принимались свидетельства его жены, детей, матери, отца, братьев, сестер и прочих родственников, а также слуг. Однако их показания в пользу обвиняемого не учитывались, ибо считалось, что благожелательные показания могли быть порождены родственными узами или зависимостью свидетеля от обвиняемого. Показания раскаявшихся еретиков, а также лиц, отлученных от церкви, и сообщников обвиняемого принимались во внимание лишь в том случае, если они подтверждали обвинение. "Ибо, - как объяснял Николас Эймерич, - показания еретика в пользу обвиняемого могут быть вызваны ненавистью к церкви и желанием помешать наказанию преступлений, совершенных против веры. Подобные предположения не могут возникнуть, если еретик дает показания против обвиняемого"63. Имена доносчиков и свидетелей держались в тайне не только от квалификаторов, но и от подсудимых и их защитников, если таковые имелись. Если им и сообщались данные обвинения, то в измененной форме, не позволявшей установить подлинного имени свидетеля или доносчика. Например, если свидетель показал, что ему обвиняемый высказывал еретические взгляды, то последнему это сообщалось так: имеются показания какого-то лица, которое слышало, как обвиняемый высказывал еретические взгляды третьему лицу64.
      Современные апологеты инквизиции не в состоянии отрицать эти факты, обличающие далеко не "священные" методы деятельности "священного трибунала". Но они все же пытаются оправдать эти методы. Например, испанский иезуит Бернардино Льорка, автор книги об испанской инквизиции, рассуждает таким образом: вопрос заключается в том, признаем ли мы законной необходимость насильственного преследования ереси путем различного рода наказаний, включая пытки и казнь виновного. Если на этот вопрос дать положительный ответ, то следует признать законной деятельность инквизиции во всех ее неприглядных деталях. Теперь эта деятельность кажется чудовищной, ибо в настоящее время отрицается необходимость в инквизиции и в насильственном преследовании ереси. Подавляющее же большинство богословов прошлого считали инквизицию нужной, защищали и оправдывали ее методы, в частности утаивание имен доносчиков и свидетелей и полных текстов их показаний. "Инквизиция, - заявляет иезуит Льорка, - не может быть подлинно действенной, если не держит в тайне своих свидетелей. Это было очевидным с самого начала ее деятельности"65.
      Очные ставки свидетелей обвинения с арестованными запрещались. Единственной причиной для отвода свидетелей считалась личная "смертельная" вражда. Для этого перед началом следствия обвиняемому предлагали составить список его личных врагов, которые могли бы из соображений мести дать против него ложные показания. Если среди названных лиц значилось имя доносчика или свидетеля, то их показания теряли силу. Однако арестованному инквизиторы этого не сообщали. Они продолжали настаивать на обвинениях даже в тех случаях, когда выяснялось, что это клевета или вымысел доносчиков. К тому же со временем право отвода было обставлено такими рогатками, что воспользоваться им обвиняемому практически не представлялось возможным. Обвиняемый должен был доказать, что доносчик действительно находился с ним в отношениях смертельной вражды. А в роли судей, решавших, была ли между ними такого рода вражда, выступали те же инквизиторы, которые рассматривали все попытки арестованного отвести свидетелей обвинения как коварные увертки и хитроумные трюки с целью запутать следствие и скрыть правду. Все свидетели были, по существу, свидетелями обвинения. Обвиняемый не мог выставить свидетелей в свою защиту потому, что инквизиция обвинила бы их в потворстве и в сочувствии ереси. Правда, случалось, что свидетель менял свои показания, но инквизиция принимала во внимание только такие изменения в показаниях, которые отягощали вину обвиняемого. Необходимо отметить и то обстоятельство, что строптивый свидетель, действовавший вопреки указаниям инквизиторов, сам мог стать жертвой обвинения в ереси. Любой свидетель находился всецело во власти инквизиции, он давал клятвенное обещание, что будет хранить свои отношения с инквизицией в строгой тайне. Ему не у кого было искать помощи и защиты. Инквизиторы под предлогом, что он нарушил обет молчания или пытался ввести следствие в заблуждение, могли подвергнуть его пытке, чтобы добиться угодных им показаний. Строптивого свидетеля инквизиция могла обвинить в лжесвидетельстве и осудить на тюремное и даже пожизненное заключение или на ношение на одежде позорных знаков, изображавших чертей и языки "адского пламени". Никаких ограничительных сроков для проведения следствия не существовало. Инквизиторы имели право держать обвиняемого в тюрьме до вынесения приговора и год, и два, и десять лет, и всю его жизнь. К тому же он сам обязан был оплачивать свое пребывание здесь из своих же средств, секвестр на которые накладывался инквизицией при его аресте. Разумеется, если арестованный не представлял особого интереса для инквизиторов или у него не было состояния, позволявшего длительное время содержать его в тюрьме за его же счет, то судьба его решалась без особых проволочек. Защитники инквизиции утверждают, что ее методы соответствовали обычаям эпохи. Но это неверно. Достаточно указать хотя бы на практику светских судов в Милане в первую половину XIV века. Истец был обязан дать подписку и представить ручательство, что в случае недоказанности обвинения он сам будет наказан и возместит обвиняемому убытки. Последний имел право взять себе защитника и потребовать сообщения имен свидетелей и их показаний. Начав дело, судья под угрозой штрафа в 50 ливров должен был окончить его в течение 30 дней.
      Следующим этапом в инквизиционной процедуре являлся допрос обвиняемого, основная цель которого заключалась в том, чтобы добиться от него признания, а следовательно, и отречения от еретических воззрений и примирения с церковью. Допрос основывался на предположении виновности допрашиваемого, что оказывало, отмечает Г.-Ч. Ли, "огромное и печальное влияние на всю юридическую систему Центральной Европы в течение целых пяти столетий"66. Обвиняемый в ереси, утверждал инквизитор Николас Эймерич, сам был обязан доказать свою невиновность, а не наоборот! Он поучал: "Хотя в гражданских делах обвиняемый может не свидетельствовать против самого себя и не раскрывать факты, которые могут служить доказательством его вины, такая обязанность существует в вопросах ереси"67. Естественно, что большинство обвиняемых в ереси клялось в своей невиновности, в верности церковным канонам, выдавало себя за ревностных католиков. Одни это делали потому, что действительно так думали, другие - с тем, чтобы скрыть свои подлинные взгляды. Инквизиторы же и тех и других предавали аутодафе (публичная церемония осуждения и наказания еретиков).
      Однако ошибочно думать, что главной целью инквизитора было бросить еретика в костер. Основным он считал превращение вероотступника из "слуги дьявола" в "раба господня". Инквизитор стремился "спасти" еретика, добиться от него раскаяния, отречения от "пагубных" верований, примирения с церковью. Но, чтобы такое превращение действительно произошло и не было бы очередным обманом "лукавого", обвиняемый должен был в доказательство искренности своего раскаяния выдать своих единомышленников. Бернар Ги приводит в своем "пособии" для инквизиторов следующий примерный текст клятвенного обещания, которое заставляли произнести раскаявшегося еретика его мучители в рясах: "Я клянусь и обещаю до тех пор, пока смогу это делать, преследовать, раскрывать, разоблачать, способствовать аресту и доставке инквизиторам еретиков любой осужденной секты, в частности такой-то, их "верующих", сочувствующих, пособников и защитников, а также всех тех, о которых я знаю или думаю, что они скрылись и проповедуют ересь, их тайных посланцев, в любое время и всякий раз, когда обнаружу их"68.
      Допрос начинался с того, что обвиняемого заставляли под присягой дать обязательство повиноваться церкви, правдиво отвечать на вопросы инквизиторов, рассказать все, что он знает о еретиках и ереси, и признать законным и справедливым любое наказание, к которому он будет присужден инквизицией. После такой присяги какой-либо ответ обвиняемого, не устраивавший инквизитора, давал повод последнему обвинить свою жертву в клятвопреступлении, лжесвидетельстве, отступничестве и ереси. Инквизитор избегал выдвигать конкретные обвинения в адрес еретика, ибо не без основания опасался, что его жертва будет готова дать любые требуемые от нее показания, лишь бы поскорее избавиться от своего мучителя. Инквизитор задавал десятки самых разнообразных, часто не имеющих никакого отношения к делу вопросов с тем, чтобы запутать допрашиваемого, уличить его в противоречивых показаниях, заставить наговорить с перепугу нелепости, покаяться в мелких грехах и пороках. Достаточно было инквизитору добиться признания в богохульстве, несоблюдении того или иного церковного обряда или нарушении супружеской верности, как, ухватившись за это, он вынуждал затем свою жертву признать и другие "прегрешения".
      Умение вести допрос считалось главным достоинством инквизитора. Со временем возникла своеобразная необходимость в создании детальных инструкций и руководств, в которых суммировался опыт инквизиторов и приводились варианты допросов, предназначенных для последователей различных сект. Составители этих инквизиционных пособий исходили из предпосылки, что их жертвы являются бессовестными лжецами, хитрейшими лицемерами, "слугами дьявола", которых следовало разоблачить и заставить сознаться в своих "отвратительных преступлениях" любыми средствами и во что бы то ни стало. Бернар Ги отмечал, что невозможно составить раз и навсегда данную схему допроса. В таком случае, писал он, сыны преисподней быстро приноровятся к ней и научатся без труда избегать расставляемые инквизиторами силки69. Вот примерный образец допроса, которым рекомендовал руководствоваться тот же Ги: "Когда приводят еретика на суд, то он принимает самонадеянный вид, как будто бы он уверен в том, что невиновен. Я его спрашиваю, зачем привели его ко мне. С вежливой улыбкой он отвечает, что ожидает от меня объяснения этого. Я: "Вас обвиняют в том, что вы еретик, что вы веруете и учите несогласно с верованием и учением святой церкви". Обвиняемый (поднимая глаза к небу с выражением энергичного протеста): "Сударь, вы знаете, что я невиновен и что я никогда не исповедовал другой веры, кроме истинно христианской". Я: "Вы называете вашу веру христианской потому, что считаете нашу ложной и еретической. Но я спрашиваю вас, не принимали ли вы когда-либо других верований, кроме тех, которые считает истинными римская церковь?" Обвиняемый: "Я верую в то, во что верует римская церковь и чему вы публично поучаете нас". Я: "Быть может, в Риме есть несколько отдельных лиц, принадлежащих к вашей секте, которую вы считаете римской церковью? Когда я проповедую, я говорю многое, что у нас общее с вами, например, что есть бог, и вы веруете в часть того, что я проповедую; но в то же время вы можете быть еретиком, отказываясь верить в другие вещи, которым следует веровать". Обвиняемый: "Я верую во все то, во что должен веровать христианин".
      Я: "Эти хитрости я знаю. Вы думаете, что христианин должен веровать в то, во что веруют члены вашей секты. Но мы теряем время в подобных разговорах. Скажите прямо: веруете ли вы в бога-отца, бога-сына и бога-духа святого?" Обвиняемый: "Верую". Я: "Веруете ли вы в Иисуса Христа, родившегося от пресвятой девы Марии, страдавшего, воскресшего и восшедшего на небеса?" Обвиняемый (быстро): "Верую". Я: "Веруете ли вы, что за обедней, совершаемой священнослужителями, хлеб и вино божественной силой превращаются в тело и кровь Иисуса Христа?" Обвиняемый: "Да разве я не должен веровать в это?" Я: "Я вас спрашиваю не о том, должны ли вы веровать, а веруете ли?" Обвиняемый: "Я верую во все, чему приказываете веровать вы и хорошие ученые люди". Я: "Эти хорошие ученые принадлежат к вашей секте; если я согласен с ними, то вы верите мне, если же нет, то не верите". Обвиняемый: "Я охотно верую, как вы, если вы поучаете меня тому, что хорошо для меня". Я: "Вы считаете в моем учении хорошим для себя то, что в нем согласно с учением ваших ученых. Ну, хорошо, скажите, верите ли вы, что на престоле в алтаре находится тело господа нашего Иисуса Христа?" Обвиняемый (резко): "Верую в это". Я: "Вы знаете, что там есть тело и что все тела суть тела нашего господа. Я вас спрашиваю: находящееся там тело есть истинное тело господа, рождавшегося от девы, распятого, воскресшего, восшедшего на небеса и т. д.?" Обвиняемый: "А вы сами верите этому?" Я: "Вполне". Обвиняемый: "Я тоже верю этому".
      Я: "Вы верите, что я верю, но я вас спрашиваю не об этом, а о том, верите ли вы сами этому?" Обвиняемый: "Если вы хотите перетолковывать все мои слова по-своему, а не понимать их просто и ясно, то я не знаю, как еще говорить. Я человек простой и темный и убедительно прошу вас не придираться к словам". Я: "Если вы человек простой, то и отвечайте просто, не виляя в стороны". Обвиняемый: "Я готов". Я: "Тогда не угодно ли вам поклясться, что вы никогда не учили ничему не согласному с верою, признаваемой нами истинной?" Обвиняемый (бледнея): "Если я должен дать присягу, то я готов поклясться". Я: "Я вас спрашиваю не о том, должны ли вы дать присягу, а о том, хотите ли вы дать ее". Обвиняемый: "Если вы приказываете мне дать присягу, то я присягну". Я: "Я не принуждаю вас давать присягу, ибо вы, веря, что клясться запрещено, свалите грех на меня, который принудил бы вас к нему; но если вы желаете присягнуть, то я приму вашу присягу". Обвиняемый: "Для чего же я буду присягать, раз вы не приказываете этого?" Я: "Для того, чтобы снять с себя подозрение в ереси". Обвиняемый: "Без вашей помощи я не знаю, как приступить к этому". Я: "Если бы мне пришлось приносить присягу, то я поднял бы руку, сложил бы пальцы и сказал: "Бог - мой свидетель, что я никогда не следовал ереси, никогда не верил тому, что не согласно с истинной верой".
      Тогда он бормочет, как будто не может повторить слов, и делает вид, что говорит от имени другого лица так, что, не принося настоящей присяги, он в то же время хочет показать, что дает ее. В других случаях он обращает присягу в своего рода молитву, например: "Да будет мне свидетелем бог, что я не еретик". И если его после этого спрашивают: "Поклялись ли вы?", то он отвечает: "Разве вы не слышали?" Прижатый к стене, обвиняемый обращается к милосердию судьи и говорит ему: "Если я согрешил, то я согласен поклясться; помогите мне смыть с себя несправедливое и недобросовестное обвинение". Но энергичный инквизитор не должен позволять останавливать себя подобным образом, он должен неуклонно идти вперед, пока не добьется от обвиняемого сознания в заблуждениях или по меньшей мере открытого отречения под присягой, так что если позднее обнаружится, что он дал ложную клятву,, то его можно будет, не подвергая новому допросу, передать в руки светской власти. Если обвиняемый соглашается клятвенно подтвердить, что он не еретик, то я говорю ему следующее: "Если вы собираетесь дать присягу для того, чтобы избежать костра, но ваша присяга меня не удовлетворит ни десять, ни сто, ни тысячу раз, ибо вы взаимно разрешаете друг другу известное число клятв, данных в силу необходимости. Кроме того, если я имею против вас, как думаю, свидетельства, расходящиеся с вашими словами, ваши клятвы не спасут вас от костра. Вы только оскверните вашу совесть и не избавитесь от смерти. Но если вы просто сознаетесь в ваших заблуждениях, то к вам можно будет отнестись со снисхождением"70.
      Такая или подобная схема допроса могла запутать как "виновного" в ереси, так и любого иного человека, попавшего в инквизиторские тенета. Но все же добиться признаний только путем хитроумно и коварно построенной схемы допроса инквизиторам удавалось далеко не всегда. Тогда пускались в ход другие, не менее действенные средства - ложь, обман, запугивание. Чтобы добиться желаемого эффекта, инквизитор не останавливался перед прямой фальсификацией фактов. К обвиняемому в камеру подсаживали специально натренированных провокаторов, которые, прикидываясь его единомышленниками и доброжелателями, стремились получить против него новые улики или убедить его "сознаться". Инквизиторы использовали жену и детей обвиняемого, слезы и отчаяние которых могли сделать жертву более сговорчивой. "После угроз, - пишет Г.-Ч. Ли, - прибегали к ласкам. Заключенного выводили из его смрадной тюрьмы и помещали в удобной комнате, где его хорошо кормили и где с ним обращались с видимой добротой в расчете, что его решимость ослабнет, колеблясь между надеждой и отчаянием".
      У инквизиторов было множество и других средств для того, чтобы сломить волю подсудимого. Они могли без следствия и суда держать его годами в тюрьме, где он был как бы заживо погребен. Инквизиторы располагали временем, они умели ждать. Они могли вынести даже ложный смертный приговор, чтобы заставить жертву в порыве отчаяния "заговорить". Они помещали обвиняемого, как это делалось в Венеции, в камеру с подвижными стенами, которые, сближаясь, неминуемо угрожали раздавить узника, или бросали жертву в камеру, постепенно заливаемую водой. Они держали обвиняемого в сыром, темном и зловонном подземелье, где крысы и насекомые превращали его жизнь в сущий ад. Тюрьмы инквизиции, указывает Г.-Ч. Ли, "были вообще невероятные конуры, но всегда существовала возможность, если это было в интересах инквизиции, сделать их еще более ужасными. Строгая тюрьма и суровая жизнь - положение узника на цепи, полумертвого от голода, в яме без воздуха - считалось прекрасным средством добиться признания"71.
      "Акт милосердия"
      Все эти бесчисленные средства инквизиторского воздействия приносили свои плоды, и многие узники кончали тем, что признавали не только действительные, но и вымышленные "преступления" против веры. Многие, но не все. Причем, как правило, чем серьезнее было обвинение, тем труднее инквизиторам удавалось добиться признания. Но последним, кроме признания, требовались еще и выдача вероотступником соучастников и, наконец, отречение его от "греховных заблуждений" и примирение с церковью. А это давалось еще труднее, чем признание. Когда инквизиторы приходили к заключению, что уговорами, угрозами, хитростью невозможно сломить обвиняемого, они прибегали к пыткам, исходя из посылки, что физические муки просвещают разум значительно эффективнее, чем муки моральные. Применение инквизицией пыток на протяжении многих веков и во многих странах - одно из ярчайших доказательств неспособности церкви одержать верх над своими идейными противниками чисто богословскими методами, силой убеждения. Теперь церковники в свое оправдание говорят, что, дескать, пытки не ими были выдуманы; что они будто бы с незапамятных времен применялись светскими властями; что церковь-де только следовала их примеру, Эти лица, однако, забывают, что церковь подводила теоретический фундамент под пытки, представляя самую человеческую жизнь величайшей пыткой, наказанием за первородный грех Адама и Евы, по сравнению с чем истязание "бренного" тела во имя спасения души рассматривалось как акт милосердия по отношению к еретикам.
      Нынешние богословы, оправдывающие применение пыток инквизицией ссылкой на подобную же практику светских властей, по-видимому, не отдают себе отчета в том, что они сами развенчивают миф о "божественном характере" церковного института. Хороша же "матерь божия" (так богословы именуют церковь), если она, следуя недостойному примеру светских властей, прибегает к услугам палача, истязаниями и пытками убеждая противников в своей правоте! Нельзя не отметить и того обстоятельства, что в XVIII в., когда передовые люди Европы осуждали пытки, церковь продолжала их защищать. Даже во второй половине XIX в. папа Пий IX в своем печально знаменитом "Списке важнейших заблуждений нашего времени", опубликованном в 1864 г., осудил тех, кто утверждал, что церковь не имеет права применять к своим противникам насилие. Хотя к пыткам церковники прибегали по отношению к подозреваемым в ереси еще до установления инквизиционных трибуналов, узаконил пытки уже папа Иннокентий IV. Он предписал в булле "Для искоренения" (1252 г.): "Заставлять силой, не нанося членовредительства и не ставя под угрозу жизнь (какое проявление отеческой заботы о грешнике! - И. Г.) всех пойманных еретиков, как губителей и убийц душ и воров священных таинств и христианской веры, с предельной ясностью сознаваться в своих ошибках и выдавать известных им других еретиков, верующих и их защитников, так же, как воров и грабителей мирских вещей заставляют раскрыть их соучастников и признаться в совершенных ими преступлениях"72. Последующие папы подтверждали эту буллу. Александр IV, Урбан IV, Климент IV уполномочивали инквизиторов пытать еретиков, чтобы добиться от них признаний, выдачи сообщников и отречения от еретической веры. Причем инквизиторам разрешалось лично присутствовать во время истязаний и руководить ими73.
      Хотя далеко не во всех делах по обвинению в ереси упоминается о пытках, это вовсе не означает, что к ним прибегали лишь в исключительных случаях. Церковный историк инквизиции Э. Вакандар вынужден признать: отсутствие во многих делах указаний на пытки объясняется тем, что показания, данные в результате пыток, считались недействительными, если они не подтверждались обвиняемым "добровольно" сутки спустя. Это подтверждение регистрировалось в протоколе с указанием, что оно было сделано добровольно, без применения угроз и насилия74. В таких случаях предшествующие показания, данные под пыткой, часто просто уничтожались. Пытки, применявшиеся инквизицией к своим жертвам, вызывали повсеместно ужас и возмущение, и церковь не могла не считаться с этим. Однако соборы и папы римские высказывались не за отмену пыток, а за их применение "с гарантиями справедливости". Так, Вселенский собор 1311 г. постановил, что пытки могут производиться только с согласия епископа. Но подобное условие не облегчало участь жертв инквизиции. Власть "священного трибунала" была столь всеобъемлющей, а внушаемый им страх так велик, что епископы смиренно одобряли все действия инквизиторов. К тому же разве инквизиторы действовали не в интересах тех же епископов, авторитет и власть которых они защищали? Другие постановления указывали на то, что пытки должны быть "умеренными" и применяться по отношению к обвиняемому единожды. Но инквизиторы при помощи богословских казуистов, с молчаливого согласия папского престола без труда обходили такого рода ограничения. Например, чтобы не испрашивать согласия епископа на пытку, инквизиторы заявляли, что постановления собора от 1311 г. относятся к обвиняемым, а не к свидетелям. Подвергая свидетелей пытке по своему усмотрению, инквизиторы утверждали, что то же можно делать с обвиняемыми, которые при допросах превращаются в "свидетелей" по своему собственному делу или по делам других. О том, что понимать под "умеренной" пыткой, решали сами инквизиторы. Они считали, что обвиняемого можно пытать до тех пор, пока от него не будут получены необходимые показания. Только после этого пытка была бы "неоправданной" жестокостью. Столь же простыми были уловки относительно указания об однократном применении пытки. Инквизиторы объявляли пытку "незаконченной", "прерванной" и возобновляли ее по своему усмотрению до тех пор, пока жертва не давала нужных показаний или когда они убеждались в том, что пыткой нельзя сломить подсудимого.
      Обвиняемый, отказавшийся давать под пыткой нужные инквизиции показания, считался изобличенным, упорствующим и нераскаявшимся еретиком. В таких случаях его ждали отлучение от церкви и костер. Не меньшее ожесточение вызывал у инквизиторов и тот обвиняемый, который давал под пыткой требуемые от него показания, а затем отказывался подтвердить их. Такой непокорный считался "вновь впавшим в заблуждение" и как таковой подвергался новым суровым пыткам с тем, чтобы добиться от него "отречения от своего отречения". Инквизиция стремилась окутать покровом тайны все свои преступления. Ее сотрудники давали строжайший обет соблюдать секреты "священных трибуналов". Того же требовали и от жертв. Если примиренный с церковью и отбывший свое наказание вероотступник, обретя свободу, начинал утверждать, что раскаяние было добыто у него путем насилия, пыток и тому подобными средствами, то его могли вновь объявить еретиком и на этом основании отлучить от церкви и сжечь на костре. Церковные апологеты не раз утверждали, что инквизиционные пытки носили "гуманный" характер. Они ссылаются на то, что инквизитор прежде, чем передать обвиняемого палачу, зачитывал ему такое уведомление: "Мы, божьей милостью инквизитор имярек, внимательно изучив материалы дела, возбужденного против вас, и, видя, что вы путаетесь в своих ответах и что имеются достаточные доказательства вашей вины; желая услышать правду из вашего собственного рта и с тем, чтобы больше не уставали уши ваших судей, постановляем, заявляем и решаем такого-то дня и в таком-то часу применить к вам пытку"75. Затем обвиняемого как бы психологически подготавливали к предстоявшим испытаниям: знакомили с инструментами пытки (фактически пугали). Инквизиторы, перед которыми во время допросов всегда лежала библия, обращались к жертвам, не повышая голоса и якобы не подвергая их оскорблениям; палачи призывали свои жертвы к покаянию, смирению, благоразумию, примирению с церковью, обещая взамен всепрощение и вечное спасение.
      Исходя из этих будто бы благочестивых побуждений, они были вынуждены-де карать еретиков решительно и беспощадно. Но эти кары не являются злом, а представляют собой спасительное "лекарство", елей на душевные раны обвиняемых. Инквизиция, утверждали богословы, не мстила, а спасала, не наказывала, а отвоевывала у дьявола человеческую душу, не уродовала, а врачевала души заблудших. Инквизиция, в описаниях теологов, не мрачный застенок с палачами и инструментами пыток, а некое подобие благотворительного института, церковной "скорой помощи". "Сопротивлявшиеся ее благодетельным усилиям, - отмечает Г.-Ч. Ли, - становились виновными в неблагодарности и непослушании, темного пятна которого ничто не могло изгладить. Это были отцеубийцы, недостойные снисхождения, и если их бичевали, то им же еще оказывали этим особую милость"76. Да, инквизиторы не топтали своих жертв ногами, не избивали их палками, не вгоняли им иглы под ногти. Набор палаческих инструментов в камере пыток был весьма "однообразным": дыба, кобыла, плети. Часто применялась пытка водой, жаждой, голодом. После пытки врач даже залечивал раны, ибо на костер надлежало возводить еретика невредимым. Но от этого, естественно, положение узника инквизиции не становилось менее трагичным. Чтобы спастись, подсудимый должен был прежде признать себя виновным в предъявленном ему обвинении, а затем выдать подлинных или воображаемых сообщников. Лишь тогда ему разрешали отречься от ереси и примириться с церковью. Если все это он проделывал охотно и со рвением, то мог отделаться сравнительно легким наказанием. Если же инквизиторам удавалось его сломить только после длительной "обработки", то его ждала более суровая кара. Наконец, если же он упорствовал в "еретических заблуждениях", его бросали на костер.
      Приговор
      Следствие закончено. Теперь трибуналу инквизиции предстояло вынести приговор, который соответствующим образом покарал бы виновного. Создав инквизицию, церковь постоянно доказывала ссылками на библию, на сочинения Фомы Аквинского и других богословских авторитетов свое право применять не только духовные, но и телесные кары к провинившимся в вопросах веры. Иннокентий III в послании к судьям города Витербо от 25 марта 1199 г. так аргументировал необходимость жестокого преследования еретиков: "Светские законы наказывают предателей конфискацией собственности и смертью; из милосердия они щадят их детей. Тем более мы должны отлучать от церкви и конфисковывать собственность тех, кто является предателем веры Иисуса Христа; ибо куда более великий грех нанесение оскорбления божественному величию, чем величию суверена"77. Постановление Тридентского собора (1545 - 1563 гг.) призывало епископов беспощадно наказывать своих прихожан за отступничество от официального вероучения и в то же время относиться к ним с "любовью и терпением". Вот текст этого чисто иезуитского по своему духу постановления, вошедшего составной частью (§ 2244) в ныне действующий кодекс канонического права:
      "Да помнят епископы и прочие прелаты, что они пастыри, а не палачи, и да управляют они своими подданными, не властвуя над ними, а любя их подобно детям и братьям; стремясь призывами и предупреждениями отделить их от зла, дабы не наказывать их справедливыми карами, если они совершат проступки; и если все же случится, что из-за человеческой бренности они совершат проступки, то их следует исправлять, как учил апостол, соблюдая доброту и терпение, при помощи убеждений и горячих просьб; ибо во многих подобных случаях приносит большую пользу благожелательство, чем строгость, призыв к исправлению, чем угроза, милосердие, чем сила; если же серьезность преступления требует наказания, тогда следует применить суровость с кротостью, справедливость с состраданием, строгость с милосердием для того, чтобы, не создавая резких контрастов, сохранилась дисциплина, полезная и необходимая народам, и для того, чтобы те, кто наказан, исправились бы; если же они не пожелают этого, то пусть постигшее их наказание послужит другим оздоровляющим примером и отвратит их от греховных дел"78.
      Это было написано в середине XVI в., когда ярко пылали костры инквизиции в Испании, Португалии и в других странах, где католическая церковь сохраняла свои преобладающие позиции. Собственно говоря, инквизитор, как и любой священник, отлучал нарушителей церковных канонов от церкви и налагал на них другие кары. И все же между инквизитором и священником разница была весьма существенной. Последний не располагал средствами насилия и принуждения, и поэтому его осуждение не производило должного впечатления на "вероотступников". Другое дело - инквизитор, обладавший не только неограниченной властью над телом и душой своих жертв, но и мощными средствами, делавшими эту власть эффективной. Отлучение, провозглашенное инквизитором, грозило костром, в лучшем же случае длительным тюремным заключением и потерей состояния, не говоря уж о моральных и физических пытках. Хотя обвиняемый формально не был лишен возможности нанять себе защитника, как указывает Н. Эймерич, на практике подобное действие исключалось, ибо защитник еретика сам мог быть заподозрен в ереси, арестован и осужден инквизицией. Он вообще не был гарантирован от того, что не повредит своему клиенту. Его тоже могли привлечь к суду в качестве свидетеля, заставив под пыткой рассказать о подлинных взглядах обвиняемого, родственников подсудимого и друзей и выдать имеющиеся у него самого и компрометирующие его подзащитного материалы. В Испании же защитник назначался инквизицией, так что, по сути дела, это был не защитник, а сотрудник инквизиции, помогавший осудить обвиняемого. Такое положение вынужден признать даже иезуит Бернардино Льорка: "Вполне понятно, что, будучи казенным адвокатом, принадлежа, по существу, к числу сотрудников инквизиции, защитник действовал, исходя из тех же принципов, которыми руководствовался и святой трибунал, хотя и представлял интересы обвиняемого и использовал все, что могло бы облегчить его участь. Таким образом, как только выяснялась виновность преступника, адвокат прекращал его защиту, ибо в конце концов его целью, как и инквизиторов, было преследование ереси. Кроме того, и именно по той же причине, один из первых его советов обвиняемому - дать правдивые показания, признаться в ереси, в которой его обвиняли"79.
      Невежество не спасало обвиняемого от кары, ибо, писал Бернар Ги, невежда подлежал осуждению, являясь сыном "отца лжи", то есть самого дьявола. Несколько смягчали участь жертв инквизиции умопомешательство или опьянение, но и в том и в другом случае обвиняемый был обязан согласиться с выдвинутым против него обвинением и признать себя виновным, если хотел избежать костра. От обвинительного приговора жертва инквизиции не могла избавиться, даже покончив жизнь самоубийством. Такой акт считался признанием вины. Еще меньше шансов на оправдательный приговор имелось у тех, кто судился инквизицией заочно или посмертно. Вообще инквизиция никогда не оправдывала свои жертвы. В лучшем случае приговор гласил, что "обвинение не доказано". Это означало, что оно может быть доказанным в будущем. Оправдательный же приговор мог послужить помехой для нового процесса против той же жертвы. Иногда таких "оправданных" выпускали под большой залог на свободу, обязывая их ежедневно являться к дверям трибунала инквизиции и стоять там "от завтрака до обеда и от обеда до ужина" на случай, если инквизицией будут обнаружены новые улики и потребуется вновь водворить этих людей за решетку. В отличие от светских судов приговоры инквизиции, если не шла речь об отлучении и, следовательно, о костре, носили весьма расплывчатый и неопределенный характер. Инквизитор имел право смягчить, увеличить или возобновить вынесенное по приговору наказание. Такой угрозой заканчивался каждый приговор. Поэтому даже после вынесения приговора осужденный не был уверен в том, что его мытарства закончились: инквизитор мог присудить свою жертву к повторным епитимьям (покаяниям), к новому тюремному заключению или даже к костру. Прав был францисканский монах Бернар Делисье, публично заявивший в начале XIV в. в присутствии французского короля Филиппа IV, что инквизиция при существующей системе могла обвинить в ереси самих святых апостолов Петра, и Павла и они были бы не в состоянии защитить себя. Им не предъявили бы никаких конкретных обвинений, не ознакомили бы с именами свидетелей и их показаниями. "Каким же образом, - вопрошал Бернар Делисье, - могли бы святые апостолы защищать себя, особенно при том условии, что всякого, явившегося к ним на помощь, сейчас же обвинили бы в сочувствии ереси?" Приводя эту цитату, Ли присовокупляет: "Все это, безусловно, верно. Жертва была связана путами, вырваться из которых, ей было невозможно, и всякая попытка освободиться от них еще только хуже затягивала узлы"80.
      Инквизиция нередко действовала на основе противоречивых и туманных указаний римских пап и постановлений соборов. Некоторые инквизиторы составляли для своих коллег особое руководство, нечто подобное процессуальным кодексам. В Испании инквизиторы, начиная с Торквемады, издавали инструкции, регулировавшие деятельность "священного трибунала", давали пояснения на запросы провинциальных и колониальных инквизиторов. Отсутствие четкого законодательства приводило к произволу и сказывалось на приговорах. Приговоры инквизиции, как правило, отличались жестокостью. Как отмечает Ли, "ересь была столь тяжелым преступлением, что ее нельзя было загладить ни сердечным сокрушением, ни возвратом к добру. Хотя церковь объявляла, что она с радостью принимает в свои материнские объятия заблудших и раскаявшихся, но тем не менее обратный путь к ней был труден для виновного, и грех его мог быть отмыт только ценою епитимий достаточно суровых, чтобы свидетельствовать об искренности его обращения"81.
      К каким же наказаниям присуждал трибунал инквизиции? В первую очередь к различным епитимьям - от "легких" до "унизительных", затем к тюремному заключению, обычному или строгому, к галерам и, наконец, к отлучению от церкви и передаче осужденного светским властям для сожжения его на костре. Почти всегда эти виды наказаний сопровождались бичеванием осужденных и конфискацией их имущества. Нарбоннский собор (1244 г.) указал инквизиторам, что они не должны щадить мужа ради жены, жену ради мужа, отца ради детей, единственным кормильцем которых он был; ни возраст, ни болезнь не должны были влиять на смягчение приговора. Другой отличительной чертой этого суда было то, что, кроме осужденного, несли наказание его дети и потомки, иногда вплоть до третьего поколения. Они не только лишались права наследства, но и гражданских прав. Им запрещалось занимать государственные должности, быть врачами, аптекарями, адвокатами, нотариусами, менялами, вступать в монашеские ордена, принимать священнический сан. Николас Эймерич обосновывал право инквизиции наказывать детей за преступления отцов следующими соображениями: "Жалость к детям виновного (в ереси. - И. Г.), вынужденных заниматься нищенством, не может смягчить эту строгость, ибо, согласно божественным и человеческим законам, дети несут наказание за ошибки их родителей. Дети еретиков, даже если они католики, не являются исключением из этого правила, и им не следует ничего оставлять (из имущества отца. - И. Г.), даже того, что им полагается согласно естественному закону"82.
      Обычные епитимьи, накладываемые инквизицией, - чтение молитв, посещение храмов, посты, строгое исполнение церковных обрядов, хождение по святым местам, штрафы (пожертвования на "богоугодные" дела) - отличались от такого же рода наказаний, к которым прибегали священники, тем, что инквизиция применяла их к своим жертвам в "лошадиных" дозах. Такие епитимьи превращались в подлинные "подвиги благочестия" и вызывали не только моральные муки наказуемого, но приводили его самого и его семью к полной нищете. Осужденный инквизицией превращался в изгоя. Соседи и знакомые сторонились его, как прокаженного, опасаясь, что он может вновь впасть в ересь и быть привлеченным к суду инквизиции, а тогда вместе с ним могут пострадать его знакомые и друзья, на которых в таких случаях падало подозрение в содействии еретикам. Строгое соблюдение церковных обрядов, чтение молитв (иногда предлагалось повторять в присутствии свидетелей десятки раз в день одни и те же молитвы), изнурительные посты сверх предписанных церковью, пожертвования, частые паломничества к "святым" местам - все это превращалось в тяжелейшее наказание, длившееся иногда годами. Причем малейшее несоблюдение епитимий грозило новым арестом и еще более суровыми карами. В XIII в. популярным наказанием было принудительное участие в крестовых походах, однако инквизиторы впоследствии отказались от таких епитимий, опасаясь, что бывшие еретики окажут пагубное воздействие на крестоносцев.
      Но если столь изнурительными были "легкие" наказания, то можно себе представить, каким бременем ложились на плечи жертвы инквизиции так называемые "унизительные" наказания. В таких случаях ко всем перечисленным выше карам прибавлялось еще ношение позорящих знаков в виде больших холщовых нашивок шафранового цвета в форме креста. В Испании осужденного одевали в желтую рубашку без рукавов с нашитыми на ней изображениями чертей и огненных "языков" из красной материи; на голову осужденный должен был надевать шутовской колпак. Позорящие нашивки осужденный носил дома, на улице и на работе, чаще всего всю свою жизнь, лишь обновляя их. Обладатель подобных нашивок был объектом постоянных издевательств со стороны обывателей, хотя соборы лицемерно призывали верующих относиться к носителям позорных знаков с "кротостью и сожалением". Таким образом, отмечает Ли, "ношение креста, этой эмблемы христианства, было одним из самых тяжких наказаний"83. В числе "показательных" кар, которым подвергались жертвы инквизиции, фигурировало публичное бичевание. Осужденного, обнаженного по пояс, бичевал священник в церкви во время богослужения; его бичевали во время уличных религиозных процессий; раз в месяц он должен был ходить после обедни полуобнаженным в дома, где "грешил", и получать там удары розгой от верующих. Весьма часто осужденный подвергался таким экзекуциям до конца своей жизни. Бичевание применялось столь часто, что в средние века бытовала поговорка: "Можно спастись от инквизиции, избежав костра, но не порки".
      Следующим наказанием была тюрьма, причем пожизненное заключение считалось проявлением высшей степени милосердия. Тюремное заключение было трех видов: каторжная тюрьма, когда заключенного содержали в одиночной камере в ручных и ножных кандалах; строгое тюремное заключение, когда осужденный сидел в одиночной камере в ножных кандалах, иногда прикованный к стене; простое тюремное заключение предусматривало заключение в общих камерах без кандалов. Заключенных содержали на хлебе и воде, постелью им служила охапка соломы. Узникам запрещались контакты с внешним миром. Эймерич считал, что заключенных могут навещать только ревностные католики, ибо осужденные склонны к возврату к ереси и легко "заражают" ею других. Узник инквизиции, разумеется, мог, если располагал скрытыми от нее средствами, подкупить тюремщиков и обеспечить себе некоторые поблажки и льготы. Но это удавалось сравнительно редко, ибо инквизиторы, зная продажность тюремщиков, зорко наблюдали за ними и сурово наказывали уличенных в недозволенных сношениях с узниками. Правда, случалось, что инквизиторы взамен за предательство или другие оказанные им услуги, а иногда из-за недостатка тюремного помещения выпускали на свободу некоторых осужденных. Но это никогда не было их амнистией или реабилитацией. Следуя указаниям, данным Иннокентием IV в 1247 г., инквизиторы, освобождая заключенного, предупреждали его, что при первом же подозрении он будет немедленно возвращен в тюрьму и жестоко наказан без всякого суда и следствия. Вся жизнь такого бывшего узника инквизиции, по словам Ли, "принадлежала молчаливому и таинственному судье, который мог разбить ее, не выслушав его оправданий, не объяснив причин. Он навсегда отдавался под надзор инквизиционной полиции, состоявшей из приходского священника, монахов, духовных лиц и всего населения, которым приказывалось доносить о всяком упущении, сделанном им в исполнении наложенной на него епитимьи, о всяком подозрительном слове и действии, за что он тем самым подвергался ужасным наказаниям как еретик-рецидивист. Ничего не было легче для личного врага, как уничтожить подобного человека, и сделать это было тем легче потому, что доносчик знал, что имя его будет сохранено в тайне. Мы вполне справедливо жалеем жертвы костра и тюрьмы, но было ли их положение более печально, чем участь множества мужчин и женщин, ставших рабами инквизиции после того, как она пролила на них свое лицемерное милосердие?"84.
      В XIII в. инквизиторы, осудив еретика, приказывали разрушить и сравнять с землей его дом. Однако со временем стремление завладеть имуществом осужденных взяло верх, и инквизиция отказалась от такого рода разрушений. В испанских и португальских колониях инквизиторы среди прочих наказаний осуждали свои жертвы на каторжные работы, заставляя их трудиться как рабов в монастырях, или посылали в Испанию служить на галеры, где их приковывали к сиденьям и веслам. В отличие от светских судов, для которых смерть обвиняемого снимала его вину, инквизиция, как уже говорилось выше, судила и преследовала не только живых, но и мертвых. Она расправлялась с ними столь же бесцеремонно, как и с живыми. Она могла обвинить в ереси и человека, давно умершего (сто или даже двести лет тому назад). Основанием для судебного дела могло послужить заявление любого фискала или сфабрикованный с этой целью "обличительный" документ. В таких случаях выносились приговоры, постановляющие сжечь останки еретика и пепел развеять по ветру, имущество же изъять у наследников и конфисковать. Такие процессы чаще всего возбуждались с единственной целью - завладеть имуществом жертвы, к которому инквизиция проявляла порой больший интерес, нежели к спасению душ вероотступников. Деятельность инквизиции, свидетельствует Г.-Ч. Ли, протекала в "безумном вихре хищений".
      Секвестрование имущества автоматически следовало за арестом лица, подозреваемого в ереси, причем конфисковывалось все - от недвижимой собственности до домашней утвари и личных вещей арестованного. Вследствие этого семья жертвы инквизиции оказывалась лишенной средств к существованию; ее ждало нищенство или голодная смерть. В начале массового преследования еретиков на Юге Франции часть конфискованных средств использовалась на строительство тюрем, которых не хватало. В этот период еретики не только сами финансировали строительство своих темниц, но и участвовали непосредственно в их строительстве, что считалось проявлением особой преданности церкви. Впоследствии конфискованные средства делились между инквизицией, городскими властями и епископом. Французская корона и Венецианская республика со временем стали присваивать награбленные инквизицией путем конфискаций средства. В папских владениях львиная доля награбленного поступала в папскую казну. Значительная часть этих средств оседала и в карманах самих инквизиторов, помощников, фискалов и их родственников85. Массовые аресты еретиков, сопровождавшиеся секвестрованием имущества, быстро превращали цветущие экономические районы, каким была Южная Франция в начале XIII в., в руины. "Конечно, - отмечает Ли, - было бы несправедливым говорить, что скупость и жажда к грабежу были главными двигателями инквизиции, но нельзя отрицать, что эти низкие страсти играли видную роль. Все, занимавшиеся преследованием, всегда имели в виду материальную выгоду. Не заинтересованная материально инквизиция не пережила бы первой вспышки фанатизма, породившего ее; она могла бы существовать только в течение одного поколения, а затем исчезла бы и возродилась бы снова с возрождением ереси; и катаризм, против которого не было бы систематического и долгого преследования, мог бы избегнуть полного уничтожения. Но в силу законов о конфискации еретики сами сделались виновниками своего падения. Алчность и фанатизм подали друг другу руку и в течение целого столетия были сильными двигателями жестокого, непрерывного и неумолимого преследования, которое выполнило свои планы и прекратилось только за отсутствием жертв"86.
      О характере наказаний некоторое представление могут дать сведения о 636 приговорах инквизитора Бернара Ги, вынесенных им за 1308 - 1322 гг.: лица, выданные светской власти и сожженные живыми, - 40; вырытые и сожженные останки умерших - 67; осужденные к тюремному заключению - 300; вырытые останки лиц, которые были бы присуждены к тюремному заключению, - 21; осужденные на ношение крестов - 138; осужденные на паломничества - 16; осужденный за неучастие в крестовом походе - 1; беглецы - 36; осужденный за чтение талмуда (иудейской священной книги) - 1; дома, подлежащие разрушению, - 16. Эти данные красноречивы еще и потому, что здесь нет ни одного оправдательного приговора. Приговор "священного трибунала" считался окончательным и обжалованию не подлежал. Теоретически осужденный мог, конечно, обратиться к папскому престолу с просьбой о помиловании или пересмотре дела. Но такие обращения были чрезвычайно редким явлением. Сам осужденный, находившийся в руках инквизиции, был лишен практически возможности обжаловать ее действия. А его родственники или друзья опасались делать это из боязни репрессий со стороны инквизиторов, считавших жалобы на их действия проявлением гордыни и чуть ли не доказательством еретических воззрений. К тому же жалобы подобного рода были совершенно бесполезны: папский престол обычно не отвечал на них.
      Уровень инквизиторского террора не всегда был столь высок, как в XIII в.; на протяжении своей многовековой истории у инквизиции имелись взлеты и падения. Она неоднократно меняла объекты террора и его формы. Но цель ее деятельности всегда оставалась неизменной: укрепление позиций церкви и ее союзников - господствующих эксплуататорских классов путем преследования инакомыслящих, реальных или вымышленных врагов церкви и опекаемого ею несправедливого социального порядка.
      Аутодафе и костер
      Того из вероотступников, кто упорствовал в своих воззрениях и не желал вернуться в лоно католической церкви, того, кто отказывался признать свои прегрешения и примириться с церковью, того, кто, примирившись, вновь впадал в ересь, а также осужденного заочно и пойманного еретика - всех их инквизиция отлучала от церкви и "отпускала на волю"87. Эта невинная на первый взгляд формулировка таила в себе смертный приговор обвиняемому. Осужденный "отпускался на волю" в том смысле, что церковь отказывалась впредь заботиться о его вечном спасении, отрекалась от него. Обретенная таким образом осужденным "воля" влекла за собой не только позорную смерть на костре, ко и вечную "гибель" его души в потустороннем мире. Наказание, невообразимо жестокое для истинно верующего человека, но, по мнению инквизиторов, вполне заслуженное теми, кто отказался от "материнской" опеки церкви, предпочитая "служить дьяволу". Упорствующий еретик не мог рассчитывать на христианское сострадание, милосердие и любовь. Его должна была поглотить не в фигуральном, а в буквальном смысле геенна огненная. Инквизиторы предпочитали, чтобы эта кара налагалась светской властью. Разные авторы по-разному пытались объяснить подобную щепетильность инквизиторов, тем более что католическая церковь не только в далеком прошлом, но и в наше время оставляет за собой право карать вероотступников всеми видами наказаний, не исключая смертную казнь. Считать, что инквизиторы, применявшие самые изощренные пытки к своим жертвам, стеснялись самолично казнить еретиков, вряд ли логично. Объяснение этому следует искать в желании церкви превратить светскую власть в соучастника своих преступлений. Еще до учреждения инквизиции церковь стремилась обязать светскую власть преследовать еретиков. Добиться этого она не смогла и поэтому была вынуждена организовать свой собственный репрессивный орган - инквизицию. Однако зловещую привилегию официально выносить смертные приговоры, казнить еретиков и оплачивать палача88 церковь оставляла светским властям. Итак, если еретик не отрекался от своих "ложных и ошибочных" убеждений, то церковь отрекалась от него, передавая вероотступника гражданским властям с предписанием наказать его. В более поздние времена такого рода обращения сопровождались просьбами проявить к осужденному милосердие. Оно проявлялось в том, что раскаявшегося смертника душили перед казнью или надевали на его шею "воротник", начиненный порохом, чтобы сократить мучения несчастного.
      Нельзя сказать, чтобы светские власти в католических странах всегда беспрекословно и с усердием выполняли навязываемые им церковью карательные функции. В XIII и XIV вв. во многих местах светские власти отказывались по различным причинам "поступать с еретиками, как принято с ними поступать", то есть посылать их на костер. Главная причина заключалась в том, что слепое повиновение приказам инквизиции превращало светскую власть из союзника церкви в ее вассала. Там, где инквизиция была подчинена королевской власти, например, в Испании и Португалии, такого противоречия не возникало. Но во Франции, Германии, итальянских республиках и княжествах, где церковь пыталась взять верх над светской властью, чрезмерное усиление влияния инквизиции постоянно вызывало сопротивление светских властей. На подобные случаи папский престол реагировал решительно и без промедления. Виновные в невыполнении приказов инквизиции, в частности в отказе посылать на костер еретиков, отлучались от церкви; на непокорные города накладывался интердикт (запрещение отправления богослужения и совершения религиозных обрядов); папский престол призывал верующих не платить налоги и не подчиняться таким властям. Утверждение, что церковь не полномочна выдавать еретиков светской власти и требовать от последней предания их смертной казни, было признано Констанцским собором (1414 - 1418 гг.) еретическим и фигурировало в качестве одного из пунктов обвинения, выдвинутого против Яна Гуса. Инквизиция была более заинтересована в отречении еретика от его воззрений, чем в героической смерти этого вероотступника на костре. "Оставим в стороне заботу о возможности спасения души, - отмечает Ли. - Обращенный, выдающий своих соумышленников, был более полезен для церкви, чем обугленный труп; поэтому не жалели усилий, чтобы добиться отречения. Опыт показал, что фанатически настроенные люди часто жаждали мучений и желали скорой смерти на костре; но инквизитор не должен был являться исполнителем их желаний. Он знал, что первый пыл часто уступал действию времени и мучений, поэтому он предпочитал держать упорствующего еретика, одинокого и закованного, в тюрьме в течение шести месяцев или целого года; к нему допускались лишь богословы и законоведы, которые должны были действовать на его ум, или его жена и дети, которые могли склонить его сердце. И только тогда, когда все усилия не приводили ни к чему, его "выпускали на волю", но даже и после этого казнь откладывалась на день, чтобы он мог отречься, что, впрочем, случалось редко, так как не уступившие до этого времени обыкновенно не поддавались никаким убеждениям"89.
      О том, как совершалась казнь еретика, сохранилось большое количество описаний современников. Постепенно выработался своеобразный ритуал, которого инквизиция повсеместно придерживалась. Обычно исполнение приговора назначалось на праздничный день. Население призывалось присутствовать при казни. Уклонение от такого приглашения, как и проявления симпатий или жалости к вероотступнику, могло навлечь подозрение в ереси. В Испании и Португалии, а также в других странах костру предшествовало аутодафе, устраиваемое на празднично убранной центральной площади города, где в присутствии церковных и светских властей, при большом стечении народа совершалось торжественное богослужение, а затем оглашался приговор инквизиции осужденным вероотступникам. Аутодафе устраивалось несколько раз в год, и на нем иногда подвергались экзекуции десятки жертв инквизиции. За месяц до его проведения приходские священники оповещали верующих о предстоящем аутодафе, приглашая участвовать в нем и обещая за это индульгенцию на 40 дней. Накануне аутодафе на улицах развешивались флаги, гирлянды цветов, балконы украшались коврами. На центральной площади воздвигался помост, на котором устанавливались алтарь под красным балдахином и ложи для короля или местного правителя и для представителей светских, военных и церковных властей. Присутствие дам и детей приветствовалось. Так как аутодафе длилось иногда весь день, то у помоста строились общественные уборные. Накануне проходила как бы генеральная репетиция аутодафе. По главным улицам города двигалась процессия прихожан, возглавлявшаяся "конгрегацией св. Петра-мученика" (итальянского инквизитора, убитого в XIII в. за его злодеяния противниками инквизиции). Члены этой конгрегации занимались подготовкой аутодафе: строили помост, подготавливали место для костра (в Испании оно называлось кемадеро - жаровня). Вслед за процессией прихожан следовал персонал местной инквизиции в белых капюшонах и длинных балахонах, скрывавших от людских глаз их лица. Два участника процессии несли зеленоцветные штандарты инквизиции, один из которых водружался на помосте аутодафе, другой - около "жаровни".
      С восходом солнца тюрьма инквизиции гудела, точно улей. Заключенных, понятия не имевших об уготованной им участи, о степени наказания, к которому они присуждены (они узнавали об этом только на аутодафе), стража готовила к предстоявшей экзекуции. Их стригли, брили, надевали на них чистое белье, кормили обильным завтраком, иногда даже угощали стаканом вина. Затем набрасывали им на шею петлю из веревки и в связанные руки давали зеленую свечу. В таком виде осужденных выводили на улицу, где их ожидали стражники и "родственники" инквизиторов. Особо злостных еретиков сажали спиной вперед на ослов. Заключенных вели к кафедральному собору, откуда начиналась процессия. В ней участвовали те же лица, что и накануне. Теперь они шествовали со штандартами приходов, затянутыми в знак траура черной материей. Фискалы несли манекены, изображавшие умерших, сбежавших или непойманных еретиков, осужденных на костер. Процессия, участники которой пели траурные церковные гимны, медленно направлялась к площади, где должно было состояться аутодафе. Монахи, сопровождавшие заключенных, громко призывали их покаяться и примириться с церковью. Горожане наблюдали за процессией из окон домов или с тротуаров. Следуя указаниям церковников, многие из них осыпали заключенных бранью. Однако бросать в еретиков какие-либо предметы запрещалось, ибо практика показывала, что от этого могли пострадать не только жертвы инквизиции, но и сопровождавшая их стража.
      Тем временем на месте аутодафе собирались светские и церковные власти, гости, располагавшиеся на трибунах, а также горожане, заполнявшие площадь. По прибытии процессии к месту экзекуции заключенных усаживали на скамьях позора, установленных на помосте несколько ниже почетных трибун. Затем начиналась траурная месса. За ней следовала проповедь инквизитора, которая кончалась оглашением приговоров. Приговоры, чрезвычайно длинные, изобиловавшие цитатами из библии и произведений "отцов церкви", читались медленно и по-латыни. Осужденные с трудом улавливали их смысл. Если осужденных было много, то на оглашение приговоров иногда уходило несколько часов. Венчалось аутодафе экзекуциями: одних осужденных облекали в "санбенито" и шутовские колпаки, других стегали плетьми, третьих стражники и монахи волокли на "жаровню". Она располагалась на соседней площади, куда вслед за смертниками направлялись церковные, светские власти и рядовые горожане. Здесь накануне сооружался эшафот со столбом в центре, к которому привязывали осужденного; заготавливались дрова и хворост. Сопровождавшие смертников монахи и "родственники" пытались в эту последнюю минуту принудить тех к раскаянию. О желании раскаяться осужденный мог дать сигнал только знаком, так как, опасаясь, что он будет склонять народ в пользу ереси, его вели на казнь с кляпом во рту. Когда зажигался костер, особо уважаемым прихожанам предоставлялось почетное право подбрасывать в огонь хворост, чем они приумножали перед церковью свои добродетели. Согласно преданию, Ян Гус во время своей казни сказал одной старушке, занимавшейся столь богоугодным делом: "О, святая простота!"
      Палачи пытались так соорудить костер, чтобы его огонь не оставил бы и следа от осужденного. Если так не получалось, палачи рубили обуглившиеся останки на мелкие части, кости дробили, и это месиво повторно предавалось огню. Пепел, тщательно собранный, выбрасывали в реку или развевали по ветру. Подобной процедурой инквизиторы пытались лишить еретиков возможности сохранить останки своих мучеников и поклоняться им. Если осужденный на костер умирал до казни, то сжигали его труп. Сожжению предавались и останки тех, кто был осужден посмертно. В испанской и португальской инквизиции было принято сжигать на костре куклы, изображавшие смертников. Такой символической казни подвергались осужденные на пожизненное заключение, а также бежавшие из тюрем или от преследований инквизиции. Костер использовался инквизицией и для уничтожения сочинений вероотступников, иноверцев и неугодных церкви писателей. По указанию инквизиции предавались огню тысячи крамольных богословских сочинений, беспощадно истреблялись коран, талмуд, протестантские издания библии, произведения несториан, манихеев, ариан, катаров и прочих еретиков, почти полностью уничтоженные церковными палачами.
      Считала ли инквизиция себя безгрешной, не способной осудить невинного, бросить в костер ни в чем не повинного человека? Вовсе нет. Николас Эймерич, например, вовсе не отрицал, что среди жертв инквизиции могли оказаться и невинные люди. Но, поучал он, "если невинный несправедливо осужден, он не должен жаловаться на суждение церкви, которая выносила свой приговор, опираясь на достаточные доказательства, и которая не может заглядывать в сердца, и если лжесвидетели способствовали его осуждению, то он обязан принять приговор со смирением и возрадоваться тому, что ему выпала возможность умереть за правду". Возникает вопрос, продолжает рассуждать тот же Эймерич, вправе ли оговоренный лжесвидетелем верующий, пытаясь спасти себя от смертного приговора, признаться в ереси и покрыть себя в результате такого признания позором? "Во-первых, - объясняет инквизитор, - репутация человека - внешнее благо, и каждый свободен пожертвовать ею с тем, чтобы избежать пыток, приносящих страдания, или спасти свою жизнь, являющуюся самым драгоценным из всех благ; во-вторых, потерей репутации не наносится никому вреда". Если же, заключает Эймерич, такой осужденный откажется "пожертвовать своей репутацией" и признать себя виновным, то исповедник обязан его призвать встретить пытки и смерть со смирением, за что ему будет уготовлена на том свете "бессмертная корона мученика"90.
      Террористическая деятельность инквизиционного трибунала, действовавшего на протяжении столетий в ряде стран, наложила отпечаток на светский суд. Как справедливо отмечает Г.-Ч. Ли, до конца XVIII в. в большей части Европы инквизиционное судопроизводство, развивавшееся в целях уничтожения ереси, сделалось обычным методом, применявшимся в отношении всех обвиняемых. В глазах светского судьи обвиняемый был человеком, стоявшим вне закона. Виновность его всегда предполагалась, и надо было во что бы то ни стало хитростью или силой вырвать его признание. Так же относились и к свидетелям. Узник, сознавшийся под пыткою, подвергался новым в надежде, что выдаст "других преступников", которых он мог знать.
      ***
      Описанная система инквизиции действовала в католических странах Европы и в колониях Испании и Португалии на протяжении столетий. С развитием книгопечатания инквизиция особое внимание уделяет преследованию "крамольной" литературы. С этой целью в XVI в. в Риме при конгрегации инквизиции создается специальный департамент цензуры, составлявший "Индекс запрещенных книг", последнее издание которого вышло в 1948 году. В "Индексе" фигурируют гуманисты эпохи Возрождения, просветители XVIII в., крупнейшие писатели, прогрессивные мыслители, виднейшие ученые. За издание и чтение книг, занесенных в "Индекс", на верующих накладывались суровые кары, вплоть до тюремного заключения и сожжения на костре. В XVIII в. инквизиция приходит в упадок. В странах, где укрепляется система так называемого просвещенного абсолютизма, деятельность инквизиции ограничивается. Просветители, идеологи рвущейся к власти буржуазии повсеместно требуют ее запрещения. Наполеон I наряду с другими феодальными институтами отменил инквизицию во всех странах, оккупированных его войсками. В Испании на территории, занятой французскими войсками, инквизиция была запрещена в 1808 году. Кортесы в Кадисе, в свою очередь, отменили инквизицию в 1813 году. С падением Наполеона I и возвращением в Испанию Фердинанда VII инквизиция была восстановлена, но после революции 1820 г. вновь запрещена. Три года спустя Фердинанд VII восстановил "священные трибуналы" под новой вывеской - "хунты по делам веры", возглавляемые епископами. Эти учреждения весьма энергично выполняли свои инквизиторские функции. На их совести лежат два последних аутодафе в Испании. 7 марта 1826 г. отлученный от церкви по обвинению в масонстве и переданный светским властям на расправу, Антонио Каро был публично повешен и затем четвертован в Мурсии. В том же году погибла на эшафоте последняя официальная жертва инквизиции - школьный учитель Каэтано Риполь. Участник освободительной войны испанского народа против Наполеона, Риполь попал в плен к французам и несколько лет провел в заточении во Франции. После падения Наполеона он вернулся на родину, где в небольшом местечке близ Валенсии открыл начальную школу. Инквизиторы арестовали Риполя, обвинив его в том, что он запрещал своим ученикам посещать церковь, молиться, причащаться и исповедоваться. На допросах Риполь заявил, что верит в бога, но не считает себя католиком и отрицает за инквизицией право судить его. В течение двух лет инквизиторы добивались от него отречения и "примирения" с церковью. Риполь мужественно отстаивал свои взгляды. Инквизиционный трибунал объявил его еретиком, "отторг" от церкви и передал его дело "светской руке" - королевскому суду, который приговорил Риполя как "упорствующего и злобствующего еретика" к конфискации имущества, смертной казни через повешение и к символическому сожжению. Последнее выразилось в том, что после повешения труп Риполя был брошен в бочку, разрисованную языками пламени, и в таком виде захоронен на "неосвященной" земле. Аутодафе и казнь над Риполем состоялись на одной из площадей Валенсии 26 июля 1826 года. Монахи, сопровождавшие осужденного на эшафот, пытались вырвать у него отречение обещанием отмены смертной казни, но Риполь предпочел виселицу сделке со своей совестью91.
      Это последнее преступление испанской инквизиции вызвало волну возмущения во всем цивилизованном мире, что заставило Фердинанда VII распустить "хунты по делам веры". Но формально инквизиция продолжала еще существовать. Только после смерти Фердинанда, в 1834 г., она была окончательно отменена и в Испании. В испанской Америке инквизиция была ликвидирована патриотами в процессе войны за независимость (1810 - 1826 гг.). Дольше всего "священные трибуналы" продержались в папских владениях в Италии, где они были восстановлены после падения Наполеона I и упразднены только в 1859 году. А папская конгрегация инквизиции ("священная канцелярия"), действовавшая с 1542 г., была отменена только II Ватиканским собором. Она прекратила свою деятельность лишь в 1966 году.
      Примечания
      1. E. van der Vekene. Bibliographie der Inquisition. Ein Versuch. Hildesheim., 1963.
      2. Ludwig von Pastor. Geschichte der Papste. T.V. Freiburg in Breisgau. 1928, S. 160, 508, 712.
      3. "Le Manuel des Inquisiteurs, a l'usage des Inquisitions d'Espagne et du Portugal. Un abrege de l'ouvrage intitule: Directcrium inquisitorium, compose vers 1358 par Nicolas Eymeric grand Inquisiteur dans le Royaume d'Arragon. On у a joint une courte Histoire de l'etablissement de l'lnquisition dans le Royaume de Portugal, tiree du latin de Louis a Paramo". Lisbonne. S. a., pp. 197 - 198.
      4. R. Hohhuth. Le Vicaire. P. 1963,: p. 224.
      5. "Enciclopedia Cattolica". T.VII. Citta del Vaticano. 1951, p. 47.
      6. "Le Manuel des Inquisiteurs...", pp. 182 - 183.
      7. "Бытие", гл. XIX, стих 24.
      8. "Числа", гл. XXI, стих 5.
      9. "Второзаконие", гл. XIII, стихи 6 - 9; гл. XVII, стихи 1 - 6.
      10. "Le Manuel des Inquisiteurs...", pp. 190, 191.
      11. C. Douais. L'Inquisition, ses origines, sa procedure. P. 1906, p. 40.
      12. A.C. Shannon. The Popes and Heresy in the Thirteenth Century. Villanova, 1949, p. 49.
      13. Joseph de Maistre. Considerations sur la France, suivies de I'essai sur le principe generateur des constitutions politiques, et des lettres a un gentilhomme russe sur l'Inquisition Espagnole. Bruxelles. 1858, pp. 297 - 298.
      14. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч. Т. 22, стр. 306.
      15. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч. Т. 7, стр. 361.
      16. В. И. Ленин. ПСС. Т. 26, стр. 237.
      17. A.C. Shannon. Op. cit., p. 8.
      18. H. Sonderberg. La Religion des Cathares. Uppsala. 1945, pp. 37 - 44.
      19. Г.-Ч. Ли. История инквизиции в средние века. Т. 1. СПБ. 1911, стр. 62.
      20. Цит. по: С. Г. Лозинский. История папства. М. 1961, стр. 151 - 152.
      21. Х.-А. Льоренте. Критическая история испанской инквизиции. Т. 1. М. 1936, стр. 46 - 47.
      22. Петр Абеляр. История моих бедствий. Сопроводительная статья: Н. А. Сидорова. Петр Абеляр-представитель средневекового свободомыслия. М. 1959, стр. 186 - 187.
      23. Инвеститура - акт назначения и утверждения, в данном случае - духовного лица, в должности и сане, с пожалованием земельных владений; при этом духовному лицу вручались кольцо и посох как символ духовной власти и скипетр как символ светской власти над передаваемыми ему землями.
      24. О. Г. Чайковская. Клюнийское движение X - XI вв., его социальный и политический характер. "Вопросы истории религии и атеизма". Сборник VIII. М. 1960, стр. 285 - 286.
      25. "Архив Маркса и Энгельса". Т. V, стр. 232 - 233.
      26. A.C. Shannon. Op. cit., p. 24.
      27. В. А. Сидорова. Очерки по истории ранней городской культуры во Франции. М. 1953, стр. 135.
      28. Там же, стр. 133 - 134.
      29. "Наименование еретиков Южной Франции альбигойцами, как указывает русский историк Н. А. Осокин, появляется в первый раз в 1181 г. в хронике одного лимузенского аббата, который, рассказывая о походе папского легата против еретиков-альбигойцев, объединяет под этим наименованием все антицерковные секты на юге Франции, существовавшие там во второй половине XII в. (петробрусиан, генрисиан, катаров, вальденсов и пр.)" (Н. А. Сидорова, Очерки по истории ранней городской культуры во Франции, стр. 87).
      30. Цит. по: В. И. Герье. Папа Иннокентий III. "Книга для чтения по истории средних веков". Вып. II. М. 1897, стр. 385 - 386.
      31. E. Vacandard. The Inquisition. A Critical and Historical Study of the Coercive Power of the Church. N. Y. 1940, p. 44.
      32. Цит. по: М. Покровский. Средневековые ереси и инквизиция. "Книга для чтения по истории средних веков". Вып. П. М. 1897, стр. 669.
      33. Там же, стр. 670.
      34. Pierre des Vaux-de-Cernay. Historia Albigensis. P. 1951, p. 31.
      35. Цит. по: Г.-Ч. Ли. Указ. соч., стр. 98.
      36. A.C. Shannon. Op. cit, p. 45.
      37. R. Foreville. Latran I, II, III, et Latran IV. P.1965, pp. 348 - 349.
      38. Б. Рассел. История западной философии. М. 1959, стр. 469.
      39. С. Г. Лозинский. Указ. соч., стр. 164.
      40. Г. -Ч. Ли. Указ. соч., стр. 167.
      41. J. Guiraud. Histoire de requisition au moyen age. Vol. I. Origines de I'lnquisition dans le Midi de la France. Cathares et vaudois. P. 1935, pp. 1 - 6.
      42. E. Fornairon. Le Mystere Cathare. P. 1964, p. 7.
      43. F. Niel. Albigeois et Cathares. P. 1955, pp. 7 - 8.
      44. Х.-А. Льоренте. Критическая история испанской инквизиции. Т. I. М. 1936, стр. 66.
      45. Г. -Ч. Ли. История инквизиции в средние века. Т. I. СПБ. 1911, стр. 144.
      46. Там же, стр. 210.
      47. A.C. Shannon. The Popes and Heresy in the Thirteenth Century. Villanova. 1949, p. 25.
      48. E. Vacandard. The Inquisition. A Critical and Historical Study of the Coercive Power of the Church. N. Y. 1940, p. 13.
      49. Ibid., p. 15.
      50. М. Покровский. Средневековые ереси и инквизиция. "Книга для чтения по истории средних веков". Вып. II. М. 1897.
      51. Г.-Ч. Ли. Указ. соч., стр. 232 - 233.
      52. Bernardi Guidonis. Practica Inquisitionis haereticae pravitatis. P. 1886, p. 217.
      53. A.C. Shannon. Op. cit., p. 4.
      54. Г. -Ч. Ли. Указ. соч., стр. 234.
      55. A.C. Shannon. Op. cit, p. 30.
      56. Х.-А. Льоренте. Указ. соч., стр. 200.
      57. Г.-Ч. Ли. Указ. соч., стр. 223.
      58. E. Vacandard. Op. cit., p. 101.
      59. Г.-Ч. Ли. Указ. соч., стр. 241 - 242.
      60. Х.-А. Льоренте. Указ. соч., стр. 208.
      61. Г.-Ч. Ли. Указ. соч., стр. 236.
      62. "Le Manuel des Inquisiteurs, a l'usage des Inquisitions d'Espagne et de Portugal. Un abrege de l'ouvrage intitule: Directorium inquisitorium compose vers 1358 par Nicolas Eymeric, Grand Inquisiteur dans le Royaume d'Arragon. On y a joint une courte Histoire de l'etablissement de l'lnquisition dans le Royaume de Portugal, tiree du latin de Louis a Paramo". Lisbonne. S. a., p. 31.
      63. Ibid., p. 36.
      64. Ibid., p. 43.
      65. B. Llorca. La Inquisicion en Espana. Madrid - Barcelona. 1936, p. 174.
      66. Г.-Ч. Ли. История инквизиции в средние века. Т. 1. СПБ. 1911, стр. 259.
      67. "Le Manuel des Inquisiteurs, a l'usage des Inquisitions d'Espagne et du Portugal. Un abrege de l'ouvrage intitule: Directorium, inquisitorium, compose vers 1358 par Nicolas Eymeric grand Inquisiteur dans le Royaume d'Arragon. On у a joint tine courte Histoire de l'etablissement de l'lnquisition dans le Royaume de Portugal, tiree du latin de Louis a Paramo". Lisbonne. S. a., p. 34.
      68. B. Gui. Manuel de l'Inquisiteurs. Vol. II. P. 1927, p. 29.
      69. Ibid. Vol. I, p. 9.
      70. Ibid., pp. 65 - 71; Г.-Ч. Ли. Указ. соч., стр. 260 - 261.
      71. Г.-Ч. Ли. Указ. соч., стр. 264, 265.
      72. A.C. Shannon. The Popes and Heresy in the Thirteenth Century. Villanova. 1949, p. 85.
      73. E. Vacandard. The Inquisition. A Critical and Historical Study of the Coercive Power of the Church. N. Y. 1940, pp. 110 - 111.
      74. Ibid., pp. 112 - 113.
      75. "Le Manuel des Inquisiteurs...", p. 78.
      76. Г.-Ч. Ли. Указ соч., стр. 291.
      77. E. Vacandard. Op. cit., p. 45.
      78. "Codice de Derecho Canonico y legislation complementaria". Madrid. 1950, pp. 795 - 796.
      79. B. Llorca. La Inquisicion en Espana; Madrid-Barcelona. 1936, p. 210.
      80. Г.-Ч. Ли. Указ. соч., стр. 284.
      81. Там же, стр. 292.
      82. "Le Manuel des Inquisiteurs...", p. 109.
      83. Г.-Ч. Ли. Указ соч., стр. 297.
      84. Там же, стр. 313.
      85. A.C. Shannon. Op. cit., pp. 98 - 99.
      86. Г.-Ч. Ли. Указ. соч., стр. 335 - 336.
      87. "Le Manuel des Inquisiteurs...", p. 133.
      88. Вот один из таких счетов по сожжению четырех еретиков в Каркассоне 24 апреля 1323 г.:
      дрова                                            55 солидов    6 денариев
      хворост                                         21       "          3       "
      солома                                          2         "          6       "
      4 столба                                       10        "          9       "
      веревки                                         4         "          7       "
      палачу по 20 солидов с головы  80       "
      Итого: 8 ливеров 14 солидов 7 денариев (Г. -Ч. Ли. Указ. соч., стр. 348).
      89. Там же, стр. 341.
      90. "Le Manuel des Inquisiteurs...". pp. 151 - 153.
      91. M. Menendezy Pelayo. Historia de los heterodoxos espanoles. Т. IV. Buenos Aires. 1945, pp. 188 - 189.