Шубин А. В. Советская помощь Испанской республике (1936-1939 годы)

   (0 отзывов)
Saygo

От Saygo

Шубин А. В. Советская помощь Испанской республике (1936-1939 годы) // Новая и новейшая история. - 2016. - № 3. - С. 54-63.

Вопрос об участии СССР в гражданской войне в Испании в 1936-1939 гг. продолжает вызывать споры в историографии. Характер и размеры военной помощи оцениваются по-разному. Между тем документы позволяют довольно точно определить количественные параметры советских военных поставок республиканской Испании.

Как известно, уже летом 1936 г. началась интервенция Германии и Италии в Испании в поддержку противников Республики. Для того чтобы противостоять этому натиску, Республике срочно требовались поставки вооружений, так как испанская военная промышленность была не развита. Однако Франция и Великобритания предпочли проводить политику “невмешательства”, которую первоначально поддержал и СССР.

Уже 22 июля 1936 г. Сталин принял принципиальное решение о продаже Испании горючего по льготной цене1. Но реализация этого решения была отложена.

2 августа Франция обратилась к Великобритании и Италии, а затем ко всем заинтересованным странам, включая Германию, СССР и США, с предложением организовать режим “невмешательства” в испанские дела, полностью исключив поставку в этот очаг конфликта военных материалов. Это было бы выгодно Испанской республике, так как в августе она нуждалась в помощи меньше, чем Франко. Германия обусловила свое участие в “невмешательстве” тем, что к нему должен присоединиться СССР. Руководство СССР боялось вернуться в положение международной изоляции, а “невмешательство” становилось своеобразным клубом держав, допущенных к участию в испанских делах. Чтобы ни у кого на Западе не возникло сомнений в необходимости пустить СССР в этот клуб, 2 августа в СССР начали проходить массовые демонстрации солидарности с Испанской республикой и сбор средств ей в помощь. В этот период помощь Республике увязывалась с кампанией демократических сил в мире. Как говорилось 7 августа в докладе заместителя заведующего отделом Исполкома Коминтерна П. А. Шубина, “Гитлер и Муссолини стремятся сорвать морально-политическую и материальную помощь, которую народные массы во всем демократическом мире начали оказывать испанскому народу и его законному правительству. Нам надо спешить с этой помощью”2.

Подобные сигналы поступали руководству СССР и по линии разведки. В тот же день, 7 августа, заместитель начальника Разведуправления РККА комдив А. М. Никонов и полковой комиссар Иолк констатировали: “Судьба Народного фронта в Испании в значительной степени зависит сейчас от внешнего фактора. По соотношению внутренних сил Народный фронт имеет сейчас явные шансы на победу. Однако ввиду помощи мятежникам со стороны германского и итальянского фашизма перспективы Народного фронта значительно ухудшаются. Неполучение Мадридом существенной поддержки извне может иметь тяжелые последствия для исхода борьбы”3.

Получив предложение Франции о “невмешательстве”, заместитель наркома иностранных дел Н. Н. Крестинский советовал И. В. Сталину: “Мы не можем не дать положительный или дать уклончивый ответ, потому что это будет использовано немцами и итальянцами, которые этим нашим ответом будут оправдывать свою дальнейшую помощь повстанцам”4. Советское руководство склонялось к поддержке “невмешательства”, но при этом оказывало Республике невоенную поддержку. 17 августа Политбюро постановило продать Мадриду мазут на льготных условиях5.

Между Испанией и СССР были оперативно установлены официальные дипломатические отношения, которые раньше отсутствовали, и 24 августа в Мадрид прибыл советский полпред М. И. Розенберг. Испанская сторона направила в Москву посла М. Паскуа.

15 августа 1936 г. Великобритания и Франция подписали соглашение о “невмешательстве”. 21 августа об участии в “невмешательстве” заявили Италия и Португалия, 23 августа - СССР, 24 августа - Германия. 9 сентября 1936 г. был создан Международный комитет по “невмешательству”, в который со временем вошли 27 государств. При этом, как отмечает российский историк В. В. Малай, «политическая наивность - полагать, что помощь прекратится, - не была свойственна никому из европейских лидеров, начинавших непростую игру под названием “невмешательство”»6.

Единственной страной, которая в силу своей удаленности от Германии, Италии и Японии могла помогать Испанской республике и делать это открыто, была Мексика. Президент Л. Карденас говорил в марте 1937 г.: “Нам нечего скрывать нашу помощь Испании, мы будем продолжать снабжать ее оружием”7. Современного оружия Мексика не производила, но она могла быть посредником для тайных поставок оружия из СССР.

9 августа Крестинский докладывал Сталину о подготовке закупок для Испании от имени “третьего государства” (для этого подходила Мексика)8. Однако до начала сентября, пока формировался Комитет по “невмешательству”, требовалось проверить, насколько оно будет соблюдаться Германией и Италией, и, исходя из этого, дозировать собственную помощь Республике. По мере того как политика “невмешательства” рушилась на глазах, активизировалась и работа по помощи Испании. Но Сталину нужны были гарантии. Формирование правительства широкой антифашисткой коалиции оказалось очень кстати, и коммунисты согласились войти в правительство Ф. Ларго Кабальеро. Заметим, что при формировании правительства Народного фронта во Франции коммунисты в кабинет не входили, не желая брать на себя ответственность за деятельность правительства.

6 сентября Сталин дал указание Л. М. Кагановичу изучить возможность переправки в Испанию самолетов под видом закупок в Мексике. 14 сентября по указанию политического руководства страны Иностранный отдел НКВД и Разведуправление НКО разработали план “Операции X” - отправки военной помощи Испании.

Германия и Италия, территориально более близкие, могли спокойно перебрасывать франкистам военные материалы и войска через Португалию. Португальский диктатор Салазар активно поддерживал Франко, а проконтролировать переброску нелегальных грузов через португальско-испанскую границу было практически невозможно. Более того, осенью 1936 г. полиция Бордо вскрыла контрабанду французского оружия (бомб) для Франко9.

Таким образом, транзит грузов из Германии и Италии в Португалию и дальше к Франко шел гораздо интенсивнее, чем полулегальные поставки, организованные СССР. В результате Франко получил очевидную выгоду от политики “невмешательства”. Благодаря боеприпасам и авиации франкисты стали стремительно продвигаться вперед.

Осознав, что политика “невмешательства” не способна помочь Республике, советское руководство 26 сентября приняло решение об оказании военной помощи Испании. Сделано это было не без колебаний. Еще накануне советская сторона давала понять республиканцам, что не заинтересована в эскалации конфликта и опасается расширения интервенции фашистов10.

7 октября советский представитель в Комитете по “невмешательству” С. Б. Каган выступил с разоблачением грубых нарушений соглашения о “невмешательстве” Италией, Германией и Португалией. Он констатировал, что в условиях постоянного потока помощи мятежникам, в частности, через Португалию, соглашение о “невмешательстве” фактически не действует. В случае, если оно не будет прекращено, а нарушения в Португалии не будут расследованы, СССР грозил выходом из соглашения.

Первый пароход с советским оружием прибыл в Испанию 14 октября 1936 г. (10 днями ранее советское оружие доставил испанский пароход). Помощь пришла вовремя. В октябре развернулись бои на подступах к столице Испании. 22 октября фашисты начали бомбить Мадрид. 28 октября в бой вступили советские летчики, а 29 октября - танки. Советские военные специалисты помогали в планировании операций. В ходе ожесточенного сражения 7-23 ноября республиканцы сумели отстоять Мадрид11.

Поставки по воде были связаны с большим риском, так как итальянцы развернули в Средиземном море подводную войну. В ноябре 1936 г. в результате атаки Картахены подводными лодками был поврежден крейсер “Мигель Сервантес”. Министр авиации и флота Республики И. Прието комментировал: “Мятежники никогда не располагали собственными подводными лодками”12. Сомневаться не приходилось - это было дело рук итальянцев. 14 декабря 1936 г. фашисты потопили советский пароход “Комсомол”, а к середине 1937 г. - еще два советских корабля. Более 80 советских кораблей были задержаны.

С осени 1936 г. СССР, Германия и Италия вмешивались в испанский конфликт почти открыто. Между тем СССР не собирался выходить из соглашения по “невмешательству”. Во-первых, необходимо было сохранять с таким трудом налаженные отношения с Францией - потенциальным союзником против Германии в Центральной и Восточной Европе (французы предупредили, что в случае столкновения СССР и Германии в Испании советско-французский пакт действовать не будет). Во-вторых, СССР не хотел в это время выглядеть страной, срывающей миротворческие инициативы. В-третьих, механизм “невмешательства”, как казалось, позволял хотя бы отчасти контролировать и сдерживать Германию и Италию. В действительности же фашистские державы, поняв, что французские демократы предают испанских демократов из страха перед войной и революцией, практически не стеснялись в своих действиях в Испании.

23 октября 1936 г. на заседании Комитета по “невмешательству” СССР заявил, что ввиду систематических нарушений другими странами соглашения о “невмешательстве” советское правительство не может считать себя связанным им в большей степени, чем любой другой его участник. Таким образом, СССР провозгласил, что будет соблюдать соглашение в той же степени, что и Германия и Италия, т.е. минимально.

Согласованные Комитетом меры контроля за военными поставками в Испанию, принятые 15 февраля 1937 г. при фактическом игнорировании советских предложений, касались главным образом испанских портов. При этом поставки по воздуху и через Португалию не контролировались. Это означало, что “невмешательство” было направлено прежде всего против Республики.

Обобщая в своем отчете для советского руководства ход военных действий на море, главный военно-морской советник капитан 2-го ранга В. А. Алафузов писал, что различие в положении двух сторон заключается в том, что фашистские перевозки осуществлялись на итальянских и немецких судах под прикрытием итальянского военного флота, на который республиканцы не могли напасть, а “перевозки оружия в республиканские порты производились почти исключительно на республиканских торговых судах, и уже это полностью развязывало руки фашистам... Все это привело к тому, что роли в борьбе на коммуникациях распределились таким образом, что республиканцы остались стороной, борющейся за сохранение своих коммуникаций и ни в какой мере не посягающей на коммуникации противника, фашисты - стороной, стремящейся нарушить коммуникации противника и нисколько не озабоченной защитой своих коммуникаций”13.

Итак, уже к октябрю 1936 г. стало ясно - а позднее этот факт находил все больше подтверждений, - что “невмешательство” приобрело форму умиротворения агрессора со стороны Великобритании и Франции. Правительство Народного фронта во Франции готово было оставить испанский Народный фронт на съедение фашистам. В этих условиях у Республики были лишь два союзника - СССР и Мексика, причем оба крайне удаленные от места событий. К тому же современное оружие, которое могло конкурировать с германским и итальянским, производилось только в СССР.

С августа 1936 г. в Испанию начали прибывать советские военные специалисты. Всего там находилось около 4 тыс. советских граждан.

Общий объем “Операции X” был подсчитан в итоговом отчете заместителя начальника 11-го отдела генштаба майора Пенчевского и начальника 2-го отделения этого отдела военинженера 1-го ранга Обыдена. Отчет суммировал данные по перевозкам до 21 января 1939 г. Всего в ходе “Операции X” был организован 51 рейс, из них по маршруту Черное море - Картахена - 32 рейса, Ленинград - Бильбао - 2, Мурманск - Франция - 14, через третьи страны - 3 рейса. Пароход “Гильзинек” прибыл в Бордо 30 января, но из-за падения Каталонии судно не было разгружено и вернулось. Общий тоннаж 50 пароходов составил 286 600 т. Советский Союз отправил в Испанию 701 самолет, 156 453 бомбы, 64 748 320 авиапатронов, 615 запасных моторов.

Разнообразной была номенклатура артиллерии и боеприпасов: орудий среднего калибра - 334, крупного - 135, итого - 469; снарядов среднего калибра - 879 849, крупного - 217 142, итого - 1 096 991; 18 545-миллиметровых противотанковых орудий, 30 45-миллиметровых танковых орудий, 2 095 978 45-миллиметровых снарядов, 30 пушек Маклена, 441 тыс. 37-миллиметровых снарядов, 64 зенитных орудия и 161 909 снарядов к ним. Итого - 778 орудий и 3 795 878 снарядов.

Советский Союз поставил Испании 281 танк “Т-26” и 50 танков “БТ”, 60 броневиков, 7019 станковых пулеметов, 12 650 ручных пулеметов (в том числе 2 тыс. чешских), 424 183 винтовки (50 тыс. чешских), 860 188 724 винтовочных патрона (60 600 200 чешских), 4 торпедных катера, 16 торпед, 400 глубинных бомб, 54 патронных станка, 19 раций, 25 прожекторов. Стоимость всего имущества, переправленного на 48 пароходах, составила 171 236 083 долл. Неоплаченными оказались рейсы двух последних - “Виннипега” и “Бонифацио”14.

Эффективность использования этого оружия могла быть куда выше. Как докладывал в 1938 г. Р. Я. Малиновский, “если посчитать брошенное оружие республиканцами за всю войну, то его хватило бы с избытком на целую новую армию”15.

Впрочем, Сталин предпочитал вести беспроигрышную игру. Поставки советского оружия оплачивались за счет золотого запаса Испании. 510 т испанского золота прибыло в Одессу 5 ноября 1936 г. Запас был исчерпан только к концу 1938 г., и лишь последние, уже нерегулярные поставки производились “в кредит”.

Первоначально советские специалисты с удовольствием докладывали: “Воздушные бои неизменно заканчиваются перевесом в нашу сторону”16. Советским летчикам удалось добиться прекращения систематических бомбардировок глубоких тылов Республики, включая Картахену и Альбасете. “Хейнкели” и “фиаты” отставали от “И-15” по маневренности, а от “И-16” - по скорости. Ситуация начала меняться к худшему в середине 1937 г., когда в воздухе появились “мессершмитты-109” и “хейнкели-111”, а союзники Франко стали резко наращивать поставки.

Советские летчики в Испании работали до изнеможения: за пять месяцев в среднем на каждого приходилось по 250 часов боевых вылетов. “Без советских пилотов война пошла бы намного хуже для Республики, потому что в битве при Мадриде ей попросту не хватало достаточного количества опытных летчиков и мало кто из них был знаком с новыми самолетами, прибывавшими с востока”17, - считает испанский историк А. Виньяс.

Потери авиации составляли 400% в год. Роль советских специалистов-авиаторов в 1936 - 1938 гг. оставалась ключевой. Все решения испанского авиационного командования согласовывались с главным советником авиации Я. В. Смушкевичем. “Можно сказать, что Смушкевич, оставаясь формально на положении советника, фактически является руководителем всей авиации”18, - говорилось в одном из отчетов советских военных советников руководству СССР.

Советские танки “БТ-5” и “Т-26” также превосходили немецкие и тем более итальянские, но в условиях гористого рельефа Испании возможность применения танков была ограничена.

В целом конечно, помощь фашистских государств франкистам значительно превышала помощь, которую СССР оказывал республиканцам. Италия и Германия направляли в Испанию не только советников, но и боевые части. Здесь постоянно находились до 50 тыс. итальянских солдат и до 10 тыс. немецких19. Через Испанию прошли 150— 200 тыс. итальянцев и 50 тыс. немцев20. По советским данным, Германия и Италия поставили в Испанию, соответственно, 593 и 1000 самолетов, 250 и 950 танков и бронемашин, 700 и 1930 орудий, 6174 и 1426 минометов, 31 000 и 3436 пулеметов, 157 306 и 240 747 винтовок21. Это гораздо больше, чем мог себе позволить СССР.

В 1936 г. Испания для СССР была важнейшим направлением европейской политики, но в условиях нарастающих угроз и ограниченных ресурсов Советского Союза помощь республиканцам не могла продолжаться вечно. Отношение Сталина к Испанской республике нередко связывают с его капризным характером. Так, Ю. С. Рыбалкин утверждает: “Позиция Сталина в отношении Испанской республики была непредсказуемой и менялась в зависимости от его настроения, обстановки на фронтах Пиренейского полуострова и международной арене. Постепенно интерес Сталина к стране “X” пропал, наоборот, возникло неприятие. С середины 1937 г. на заседаниях Политбюро ЦК ВКП (б) чаще стали обсуждать вопросы помощи не Испании, а Монголии и Китаю (страна “Z”), а также проблемы борьбы с “антигосударственными элементами” внутри страны. Перемены в настроении Сталина сказались на объемах и интенсивности военных поставок Республике”22.

Комментируя его слова, А. Виньяс пишет: “Наконец, такие авторы, как Рыбалкин (2007 г.), вводят личный фактор. Сталин перестал интересоваться Республикой так, как раньше... Вряд ли это можно объяснить переменами настроения, хотя такой вариант тоже нельзя исключать”23. Так все-таки нельзя исключать или можно? Были ли паузы в снабжении вызваны настроением Сталина либо для этого имелись конкретные военнополитические причины? Причины такие были. Помощь “стране Z” (Китаю) обусловливалась не капризами Сталина, а вполне конкретной угрозой с Востока.

Несмотря на некоторые колебания, А. Виньяс все же развивает версию о “парадоксальности” поведения Сталина по отношению к Испании в 1937 г. “Начиная с лета 1937 г. в динамике внешних поставок создалась ситуация, которая имела драматические последствия для республиканцев. Муссолини продолжил и даже усилил поддержку Франко”24, - пишет испанский историк.

Позиция А. Виньяса объясняется прежде всего его одобрительным отношением к смене власти в Испании в мае 1937 г., когда пало правительство Ф. Ларго Кабальеро и было сформировано правительство X. Негрина и И. Прието, склонных более внимательно относиться к советам Москвы. С точки зрения сторонников республиканской “партии порядка”, при Ларго Кабальеро Республика не могла победить, потому что это правительство было слишком революционным. При умеренных и рассудительных Негрине и Прието победа могла стать реальной, однако в этот момент “парадоксальный” Сталин перекрыл кислород Республике, подчиняясь капризу, перемене настроения. “В свете событий Негрин и Прието в качестве председателя правительства и министра обороны, соответственно, - отмечает А. Виньяс, - скоро заметили, что ветер с Востока больше не дует в том же направлении и с той же силой, что раньше”25.

Но так ли “скоро” это произошло? Для А. Виньяса и сторонников версии “Сталин - человек настроения” важно показать, что СССР перестал помогать Республике именно в тот момент, когда у нее появились надежные шансы на победу. “Когда Республика наконец получила сильное правительство и покончила с внутренними разногласиями, - пишет испанский историк, - которые сделали безрезультатными многие ее усилия в течение первого года войны, новые руководители, начиная с Негрина и Прието, столкнулись с некоторой отчужденностью Советского Союза. Сталин снова изменил подход в ноябре 1938 г., но было уже слишком поздно”26. Однако испанские лидеры столкнулись с “отчуждением” Сталина не сразу, и новые поставки в Испанию осуществлялись не только с ноября 1938 г., но и раньше. Они были продолжены во второй половине 1937 г. и производились относительно регулярно - в среднем по одной в месяц. В марте же 
1938 г. их было три, в апреле - две27.

Утверждение о том, что Сталин отвернулся от Испании именно тогда, когда в Республике образовался “дееспособный” режим, призвано объяснить, почему эта “дееспособность” вылилась не в победы (какой в правление Ларго Кабальеро была победа при Гвадалахаре), а в сплошные неудачи. В действительности Сталин дал Негрину и Прието достаточно времени, чтобы проявить себя. Советские поставки позволяли республиканскому командованию успешнее действовать и в июле 1937 г., и в октябре 1937 г., и в январе - феврале 1938 г., и даже в марте - апреле 1938 г. Но оказалось, что между советскими поставками и ходом военных действий прямой связи нет. В декабре 1937 г. республиканцы действовали успешнее, чем в июле - октябре 1937 г.

Советские руководители не могли не испытывать разочарования в новом республиканском руководстве. Если весной, после победы под Гвадалахарой, Республика получила возможность перехватить инициативу в войне, то летом 1937 г. она все еще этого не сделала. Ради чего же тогда было свергать Ларго Кабальеро? Обещали победы и не справились, лишь потеряли время на политическую междоусобицу.

Правительство Негрина - Прието стало разрушать милиционную систему, строить армию на обычных казарменных принципах, но побед не добилось. Падение энтузиазма солдат, рост кастовости и бесконтрольности офицерства привели к падению боеспособности республиканской армии во второй половине 1937 г. и к ее поражениям. Свержение Ларго Кабальеро сорвало подготовку операции в Эстремадуре, которая, возможно, могла бы вывести войну из губительной для Республики позиционной фазы28.

Операции, подготовленные новым, “правильным” военным руководством, не оправдали надежд. К началу сражения под Брунете республиканцы сосредоточили там 50 тыс. солдат, свыше 100 орудий, 100 танков, 40 бронемашин, свыше 100 самолетов. Противник имел 40 тыс. солдат, до 150 самолетов, около 60 орудий. Все эти силы сконцентрировались на фронте протяженностью в 10-12 км29. Начав наступление 5 июля, республиканцы почти без боя проскочили между опорными пунктами противника и 6 июля после бомбардировки взяли городок Брунете. Но развить успех, как планировалось, они не смогли. Оказалось, что и направление удара было выбрано неудачно - республиканцы оказались в ловушке среди холмов. В результате их удар превратился в кровавую мясорубку.

Ожесточенные бои 24-26 июля закончились оставлением Брунете с потерей почти половины армии. Республиканская пехота была настолько деморализована, что бежала даже от собственных танков, возвращавшихся из атаки (где эта пехота танки не поддержала). По мнению советского автора А. Г. Серебрякова, командование франкистов не ударило по флангам и не разгромило республиканскую группировку полностью только потому, что “не было уверено в наступательной способности своей пехоты, особенно в трудной для наступления местности”30. Затем последовала неудача республиканского наступления на Сарагосу.

Пытаясь переложить на СССР ответственность за эти неудачи, А. Виньяс пишет, что помощь Сталина “ослабела в течение 12 критических месяцев - с ноября 1937 г. по ноябрь 1938 г. В любом случае она была недостаточна ни для того, чтобы покрыть материальные потребности Народной армии, ни, тем более, чтобы стать противовесом постоянным поставкам, которые Франко до конца получал от Италии и Третьего рейха... Когда Негрин принял пост председателя правительства, Республика, с точки зрения технической, уже проиграла войну”31.

Однако Негрин пришел к власти не в ноябре 1937 г. С мая по ноябрь 1937 г. - достаточный срок, чтобы продемонстрировать, что республиканцы стали сражаться лучше. А они сражались хуже. И это явилось результатом их собственной политики, а не изменения политики Сталина.

Решающим периодом в войне был не 1938 г., а весна - лето 1937 г., когда Франко, сконцентрировав силы на Севере, воевал на два фронта. Вместо того чтобы сосредоточить усилия на подготовке наступательной операции, коммунисты и социал-либералы увлеченно боролись за власть, а Республика теряла время. После июля 1937 г. шанс перехватить инициативу, возникший в марте при Гвадалахаре, был практически упущен.

Летом 1937 г., “как только советское правительство ослабило помощь, фашистские диктаторы резко увеличили свою. Нет ничего удивительного в том, что Республика оказалась в абсолютно безвыходной ситуации”32, - утверждает А. Виньяс. Здесь возникает вопрос: когда же точно была ослаблена эта помощь? И на какие операции могли повлиять проблемы с поставками? Во всяком случае, нет никаких оснований списывать бездарно упущенные возможности под Брунете и в Арагоне летом - осенью 1937 г. на отсутствие советских поставок.

Советская помощь к середине мая 1937 г. составила 333 самолета, 256 танков, 60 броневиков, 236 орудий среднего калибра33. К июню было поставлено 409 самолетов, из которых в строю находились 34334. Это не так мало.

А. Виньяс оценивает соотношение поставок самолетов советского и итало-германского производства с июля 1937 г. как 239-271 к 740-79835. Присоединяя поставки первых двух с половиной месяцев правления Негрина к поставкам времени Ларго Кабальеро, он стремится доказать, что при Ларго Кабальеро Республика получала значительную помощь, а с приходом Негрина - уже нет. Если с 1 октября 1936 г. по 1 августа 1937 г. СССР поставил в Испанию 496 самолетов и 714 орудий, то с 14 декабря 1937 г. по 11 августа 1938 г. - 152 самолета и 469 орудий36. Получается, что на первый период приходилось в среднем 49,6 самолета и 71,4 орудия в месяц, а на второй - 19 самолетов и 58,6 орудия. Однако эти вычисления А. Виньяса подрывают его собственную аргументацию: поставленная в первый период техника продолжала действовать, оказывая влияние на ход войны и в следующие месяцы. Кроме того, испанцы начали собирать самолеты по лицензии сами. Ими было собрано 230 самолетов, что значительно улучшает статистику - более чем в два раза. Поэтому говорить о том, что ситуация в середине 1937 г. была заведомо проигрышной, можно только существенно преувеличивая значение внешних факторов. Не будем также забывать, что до падения Севера Франко должен был делить свои силы надвое, а Республика концентрировала советскую авиацию в центре.

Только с началом войны в Китае и серией разочаровывающих военных неудач Республики летом - осенью 1937 г. советская помощь стала ослабевать, но не прекратилась.

Динамика поставок зависела еще и от позиции французских властей. Именно поэтому пришлось придерживать их осенью 1937 г. - зимой 1938 г. (блокада на французской границе из-за “невмешательства” дополнялась подводным пиратством итальянцев в Средиземном море), а затем лихорадочно проталкивать в марте - июне 1938 г. Как пишет А. Виньяс, “недостаточное желание увеличивать поставки, что ставится Сталину в вину, не может быть полностью объяснено теми препятствиями, которые устанавливали французы”37. Но Сталин давал столько помощи, сколько мог в сложившихся условиях. А вот французы существенно “регулировали” их поступление через границу, что могло оказаться критически важным.

Ситуация зависела далеко не только от количества самолетов. Так, в июле 1937 г. под Мадридом у франкистов было всего лишь полуторное превосходство в авиации. Но советник Лопатин, фактически командовавший авиацией, слишком часто вызывал истребители и так измотал летчиков, что даже опытные пилоты стали биться при посадке. Заметим, что в Сарагосской операции старший советник командующего ВВС Е. С. Птухин, действовавший аккуратнее, при равенстве сил обеспечил превосходство республиканской авиации38.

Как отмечал в своем докладе советский военный советник Ф. К. Арженухин, “переоценивать роль авиации в бою, как это делало испанское командование и некоторые наши товарищи, - неправильно... одна авиация не может заставить покинуть окопы достаточно устойчивую пехоту противника”39. Поэтому даже в условиях превосходства авиации противника республиканцы в декабре 1937 г. смогли взять Теруэль (что затем обернулось поражением, но не из-за дефицита авиации у Республики). А потом авиация фашистов сбивала республиканцев с позиций в Арагоне, потому что деятельность пехоты стала неэффективной. Республиканские солдаты, которые все меньше понимали, за что воюют, бросали оружие, поставлявшееся из СССР.

Комдив Вальтер (К. Сверчевский) сообщал, что под Медианой часть солдат противника была вооружена “максимами” и “Дегтяревыми”, взятыми под Брунете40. Республике нужно было помогать, спору нет. Но она должна была беречь полученное. Поэтому испанцу А. Виньясу не стоит упрекать Сталина в том, что он мог бы присылать больше. Если бы республиканцы не бросали оружие, его у них оказалось бы больше.

До 1938 г. советская помощь уравновешивала материально-техническое вмешательство Германии и Италии, а интербригады отчасти уравновешивали присутствие итальянского военного контингента. В конце 1937 г. советская помощь стала ослабевать, в то время как фашистская нарастала. Ослабление советской помощи было связано как с разочарованием советского руководства в новом правительстве Негрина, неспособном добиться обещанного перелома в войне, так и с усложнением международной ситуации, когда испанская проблема становилась менее важной по сравнению с кризисами в Китае и Чехословакии.

Со второй половины 1937 г. советская помощь поступала также в Китай, и объем поставок на Восток “вычитался” из того, что СССР мог бы направлять в Испанию. В то время Китай был для СССР даже важнее, чем Испания: ведь на этот раз борьба развернулась в непосредственной близости от советских границ. Сдерживание Японии на дальних подступах к СССР являлось для него крайне важной задачей на протяжении всех 1930-х годов.

Ответственность западной либеральной элиты за “невмешательство” и “умиротворение” естественным образом вызывает поиск оправданий, и одно из них сводится к тому, что СССР вел себя так же, как западные державы. “Когда в Мюнхене в сентябре 1938 г. стало ясно, что западные демократии не готовы выступить против фашистской агрессии, - пишет историк Д. Пуццо, - Кремль решил сформулировать и проводить иную политику. С конца 1938 г. СССР прекратил поставки оружия в Испанию”41. Это распространенное на Западе мнение, которое априори исходит из национального эгоизма Сталина, верно “с точностью до наоборот”.

Поставки возобновились в декабре 1938 г., причем в кредит. В декабре 1938 г. на эти нужды было выделено 100 млн долл, (для сравнения - в марте 70 млн долл.), на 55 млн долл, оружия переправили во Францию42. В условиях изоляции после Мюнхена Сталин попытался “зайти с тыла” к консолидировавшемуся Западу.

12 января 1939 г. СССР предоставил Республике заем в 50 млн долл. В этом соглашении в отличие от прежней практики отсутствовали условия гарантии займа и даже условия его возврата. По сути, Сталин просто оплатил поставки. Закупки, совершенные за счет этого кредита, дошли до Франции. Пока было можно, закупленное оружие перебрасывалось в Каталонию. 30 января - 4 февраля были отправлены 41 955 винтовок, 3446 пулеметов, 319 тыс. снарядов и 31,5 млн патронов. 4 февраля 1939 г. поставки оружия в Каталонию были остановлены республиканским руководством из-за наступления франкистов. После падения Каталонии Республиканская зона оказалась отрезанной от сухопутных поставок. Около 400 вагонов военного снаряжения пришлось эвакуировать назад во Францию. Попытка переправить 2 февраля часть боеприпасов в Центральную часть Испании пароходами не удалась - их уничтожила итальянская авиация43. Больше французы не допускали таких экспериментов. Склады во Франции были переполнены советским оружием, но оно не могло дойти по назначению.

Оставшееся во Франции имущество в основном удалось вернуть в СССР. К 11 июня 1939 г. на склады вернулось 180 37-миллиметровых пушек, 117 45-миллиметровых пушек, 60 французских 76-миллиметровых пушек, 98 других 76-миллиметровых пушек, 57 английских гаубиц, 20 гаубиц, 14 японских пушек, 5 тыс. винтовок, 50 самолетов “СБ”, 70 “И-16”, 6 “УТИ-4”, 18 “Р-10”, 40 танков “Т-26”44.

Падение Испанской республики явилось для Сталина одним из сигналов, хотя уже далеко не важнейшим, о необходимости смены внешнеполитической стратегии. Оно стало зримым доказательством краха стратегии коллективной безопасности, приверженности западных партнеров политике умиротворения агрессора. В то же время в Испании было дано первое сражение в противоборстве с фашизмом, которое закончится крахом фашистского блока в 1945 г.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Рыбалкин Ю. Е. Операция “X”. Советская военная помощь республиканской Испании (1936-1939). М., 2000, с. 37.
2. Коминтерн и гражданская война в Испании. М., 2001, с. 116.
3. Российский государственный военный архив (далее - РГВА), ф. 33987, оп. 3, д. 845, л. 9.
4. Политбюро ЦК РКП(б) - ВКП(б) и Европа. Решения “Особой папки” 1923-1939. М., 2001, с. 339.
5. Там же, с. 340.
6. Малай В. В. СССР в Испании (1936): малоизвестные страницы (по материалам Архива внешней политики Российской Федерации). - Испанский альманах, вып. 2. М., 2010, с. 129.
7. Архив внешней политики Российской Федерации (далее - АВП РФ), ф. 97, оп. 14, п. 3, д. 5, л. 52.
8. Малай В. В. Гражданская война в Испании 1936 - 1939 годов и Европа. М., 2011, с. 23-24.
9. АВП РФ, ф. 97, оп. 14, п. 3, д. 6, л. 56.
10. Alvarez del Vayo J. Les batailles de la liberte. Paris, 1963, p. 237.
11. Подробнее см. Шубин A. B. Великая испанская революция. М., 2011, с. 250-270.
12. АВП РФ, ф. 97, оп. 14, п. 3, д. 6, л. 57.
13. РГВА, ф. 35082, on. 1, д. 450, л. 2.
14. Там же, ф. 33987, оп. За, д. 1258, л. 1 - 20. Иные данные приводит историк Ю.Е. Рыбалкин: 648 самолетов, 347 танков, 60 бронемашин, 1186 орудий, 340 минометов, 20 486 пулеметов, 497 813 винтовок (.Рыбалкин Ю. Е. Указ, соч., с. 44.). Разница, как видим, не принципиальная. Ю. Е. Рыбалкин ссылается на различные источники, включая зарубежную литературу. Подсчеты советских офицеров по отдельным видам вооружений можно считать более точными, потому что они суммировали внутренние данные Генштаба.
15. РГВА, ф. 35082, оп. 1, д. 483, л. 74.
16. Там же, д. 278, л. 218.
17. Viñas A. El escudo de la República. Barcelona, 2007, p. 633.
18. РГВА, ф. 35082, on. 1, д. 360, л. 12.
19. Thomas Н. The Spanish Civil War. Harmondsworth, 1986, p. 977-978.
20. Рыбалкин Ю. Е. Указ, соч., c. 18.
21. Там же, c. 44.
22. Там же, с. 45-46.
23. Viñas A. Armas у hombres para España. Los apoyos exteriores en la guerra civil. - Economía y economistas españoles en la Guerra Civil, v. 1. Barcelona, 2008, p. 401.
24. Ibid., p. 399.
25. Ibid., p. 407.
26. Ibid., p. 411.
27. Ibid., p. 400.
28. См. Шубин А. В. Указ, соч., с. 328-330.
29. РГВА, ф. 35082, on. 1, д. 503, л. 17-18.
30. Гражданская война в Испании. Центральный фронт и Брунетская операция. М., 2010, с. 312-319. Очерк А. Г. Серебрякова, опубликованный в 1941 г., представляет собой очень подробное, но несколько оптимистическое описание Брунетского сражения.
31. Viñas Á. El honor de la República, p. 545.
32. Viñas Á. Armas y hombres para España. Los apoyos exteriores en la guerra civil, p. 405.
33. Ibid., р. 371.
34. Ibid., р. 375.
35. Ibid., р. 406.
36. Ibid., р. 409.
37. Viñas A. El honor de la República, p. 406.
38. РГВА, ф. 35082, on. 1, д. 441, л. 20.
39. Там же, д. 499, л. 2.
40. Там же, д. 412, л. 9.
41. Puzzo D.A. Spain and the Great Powers, 1936 - 1941. New York, 1962, p. 148.
42. Рыбалкин Ю. Указ, соч., c. 98 - 99.
43. РГВА, ф. 35082, on. 1, д. 240, л. 90 - 92.
44. РГВА, ф. 33987, оп. За, д. 1259, л. 7 - 15.

Перейти к записи История Испании и Португалии

Отзыв пользователя

Нет отзывов для отображения.




  • Категории

    Показать все категории  

  • Файлы

  • Темы на форуме

  • Похожие публикации

    • Saygo
      Граф М. Т. Лорис-Меликов и его "Конституция"
      Автор: Saygo
      Мамонов А. В. Граф М. Т. Лорис-Меликов: к характеристике взглядов и государственной деятельности // Отечественная история. - 2001. - № 5. - С. 32 - 50.
    • Saygo
      Мамонов А. В. Граф М. Т. Лорис-Меликов: к характеристике взглядов и государственной деятельности
      Автор: Saygo
      Мамонов А. В. Граф М. Т. Лорис-Меликов: к характеристике взглядов и государственной деятельности // Отечественная история. - 2001. - № 5. - С. 32 - 50.
      Деятельность графа М. Т. Лорис-Меликова как фактического руководителя внутренней политики самодержавия в 1880-1881 гг. столько раз привлекала внимание исследователей и публицистов, что желание вновь вернуться к ее характеристике нуждается, пожалуй, в объяснении. Ведь еще на рубеже XIX-XX вв. свою оценку ей давали М. М. Ковалевский, Л. А. Тихомиров, В. И. Ульянов, к ней обращался в известной "конфиденциальной записке" "Самодержавие и земство" С. Ю. Витте1. Биографические очерки с развернутой характеристикой Лорис-Меликова оставили близко знавшие его Н. А. Белоголовый, А. Ф. Кони, К. А. Скальковский, воспоминаниями о встречах с ним делились Л. Ф. Пантелеев, А. И. Фаресов2. В годы Первой мировой войны и во время революции публиковались всеподданнейшие доклады графа, журналы возглавлявшейся им Верховной распорядительной комиссии. Ценные публикации появились в 1920-е гг.3
      В 1950-1960-х гг. обширный круг источников ввел в научный оборот П. А. Зайончковский. Его монография "Кризис самодержавия на рубеже 1870-1880-х годов", в которой анализировались важнейшие мероприятия правительственной политики тех лет, занимает видное место в отечественной историографии4. Опираясь на исследование П. А. Зайончковского, отдельные аспекты деятельности М. Т. Лорис-Меликова освещали в своих работах Л. Г. Захарова, В. А. Твардовская, В. Г. Чернуха5. Со временем интерес к событиям 1880-1881 гг. не только не ослабевал, но даже усиливался, что было связано как с накоплением богатого научного материала, так и с начавшимися с конца 1980-х гг. поисками нереализованной "реформаторской альтернативы" революциям XX в.6 Поиски эти, при всей сомнительности достигнутых результатов, заметно оживили изучение реформ, реформаторских замыслов и в целом правительственной политики XIX - начала XX в., способствовали появлению новых публикаций о государях и государственных деятелях России7.
      Неудивительно, что интерес к "альтернативе" вновь и вновь возвращал исследователей к событиям рубежа 1870-1880-х гг., когда в правительственных сферах шел напряженный поиск внутриполитического курса, связанный с подведением итогов политики 1860-1870-х гг. и определением дальнейшего пути развития страны. И здесь на первый план неизбежно выдвигались деятельность М. Т. Лорис-Меликова и его предложения, намеченные во всеподданнейшем докладе 28 января 1881 г. - в "конституции графа Лорис-Меликова", как прозвали доклад публицисты конца XIX в. и как его до сих пор еще именуют многие историки. Однако, несмотря на неоднократное описание политики Лорис-Меликова и его инициатив, в исследованиях последних лет практически не было представлено ни новых материалов, ни новых интерпретаций уже известных данных. Как правило, рассуждения по-прежнему вращались вокруг ленинского тезиса, согласно которому "осуществление лорис-меликовского проекта могло бы при известных условиях быть шагом к конституции, но могло бы и не быть таковым"8.
      Расхождения между исследователями политики Лорис-Меликова и теперь сводятся к тому, проводилась ли она добровольно или "была новой, сугубо вынужденной и очень малой уступкой со стороны царизма", нет единодушия и в том, стремились ли либеральные министры во главе с Лорис-Меликовым к сохранению или к изменению государственного строя империи. Так, если В. Л. Степанов в своей фундаментальной работе о Н. Х. Бунге пишет, что сторонники Лорис-Меликова "рассматривали возврат к реформаторскому курсу как единственную гарантию сохранения в России существующего  строя", то В. Г. Чернуха, основательно и разносторонне изучавшая внутреннюю политику самодержавия пореформенного времени, видит проблему совсем иначе. "... Один из спорных вопросов политики М. Т. Лорис-Меликова, - по ее мнению, - состоит в том, пришел ли Лорис-Меликов в петербургскую бюрократическую верхушку уже с убеждением в необходимости конституционных шагов или позже обрел его, исчерпав иные средства, подвергшись воздействию событий и своего окружения". При этом, однако, ускользает из вида то, что наличие у Лорис-Меликова "убеждения в необходимости конституционных шагов" до сих пор подтверждается исключительно убежденностью самих исследователей и каких-либо положительных свидетельств на сей счет (если только таковые существуют в природе) пока не приводилось9. Тем более нельзя не согласиться с В. Г. Чернухой в том, что убеждения, взгляды, намерения Лорис-Меликова, цели и мотивы проводившейся им политики, ее внутренняя логика (а ведь сам Михаил Тариелович говорил о ней как о "системе") все еще нуждаются в изучении.
      В настоящей статье, не давая общего очерка государственной деятельности графа М. Т. Лорис-Меликова, хотелось бы, однако, подробнее рассмотреть, каким образом и с чем граф появился в 1880 г. в правящих кругах империи, что обеспечило ему преобладающее влияние на правительственную политику и в чем, собственно, состояла предложенная им программа.

      К концу 1870-х гг. Лорис-Меликов обладал солидным административным опытом, приобретенным за почти 30-летнюю службу на Кавказе, состоял в звании генерал-адъютанта и был лично известен императору. Война 1877-1878 гг. не только принесла Лорис-Меликову графский титул и лавры победителя Карса, но и позволила ему вновь проявить свои способности администратора10. Даже в тяжелейшее время неудач лета 1877 г. генерал-контролер Кавказской армии, рисуя мрачную картину снабжения войск и безответственности интендантства, признавал, что "хорошо дело идет лишь при главных силах корпуса", которыми командовал Лорис-Меликов11. При этом, установив благоприятные отношения с местным населением, Лорис-Меликов всю кампанию вел исключительно на кредитные билеты (тогда как на Балканах платили золотом), чем сохранил казне около 10 млн. металлических руб.12 "Скупость" Лорис-Меликова в обращении с казенными деньгами была хорошо известна13.
      В январе 1879 г. административные способности графа Лорис-Меликова вновь были востребованы. С 22 декабря 1878 г. "Правительственный вестник" регулярно печатал известия об эпидемии, вспыхнувшей в станице Ветлянка Астраханской губ. и распространившейся на близлежащие селения. Характер заболевания определяли различно: одни видели в нем тиф, другие - чуму. Последнее предположение, подкрепляемое высокой смертностью среди заболевших, быстро укоренилось в общественном мнении. Газеты подхватили его, и вскоре появились сообщения о чуме в Царицыне, под Москвой, под Киевом. Слухи не подтверждались, но и не проходили бесследно. Паника переметнулась в Европу: Германия, Австро-Венгрия, Румыния и Турция вводили на границе с Россией карантинные меры, Италия установила карантин на все восточные товары14. Видя, что дело грозит серьезными осложнениями, император по докладу Комитета министров принял решение назначить Лорис-Меликова временным генерал-губернатором Астраханской и сопредельных с нею губерний. Александр II внимательно следил за ходом ветлянской эпидемии и лично инструктировал графа перед отъездом на Волгу15.
      Внимание царя к делам на Волге придавало особое значение командировке Лорис-Меликова. Не случайно хорошо знавший расстановку сил в правительственных сферах министр государственных имуществ П. А. Валуев по собственной инициативе берет на себя роль корреспондента астраханского генерал-губернатора, регулярно сообщая ему о происходящем в Петербурге и делая весьма лестные намеки на будущее. "...Ваше имя слишком громко, чтобы его сопоставить, purement et simplement (просто-напросто. - A. M.), с ветлянскою эпидемиею, почти угасшею до Вашего приезда, - писал Валуев 12 февраля. - Будет ли выставлено на вид государственное, а не медицинское значение Вашей поездки?" При этом он явно стремился влиять на характер ожидаемых "результатов" и, в частности, не жалел красок для обличения "ехидной и преступной деятельности органов так называемой гласности"16.
      Лорис-Меликов смотрел на печать иначе, но отталкивать влиятельного сановника не хотел. Для него не составляло секрета, с чего это вдруг "глубокопочитаемый Петр Александрович" "избаловал" его своими письмами. Во всяком случае, упомянув 17 марта о предстоящем ему отчете, Лорис-Меликов спешил оговориться: "...Нужно ли упоминать, что предварительно представления отчета, я воспользуюсь теми советами и указаниями, в которых Вы, конечно, не пожелаете отказать мне". Письма Валуева были важны для понимания обстановки и настроений в Петербурге, его участие значительно облегчало сношения с министром внутренних дел Л. С. Маковым, многим обязанным Валуеву, а поддержка их обоих могла оказаться полезной в будущем17.
      Получив назначение в Астрахань, М. Т. Лорис-Меликов, видимо, с самого начала не собирался ограничивать себя сугубо санитарными задачами. Об этом свидетельствовало уже то, что, помимо профессоров, медиков, журналистов и иностранных представителей, он включил в свою свиту молодых представителей столичной аристократии, не забывая впоследствии извещать Петербург об их успехах. Столь нехитрым способом он в течение двух месяцев поддерживал интерес высшего общества к астраханским делам. "...В Петербурге, - вспоминала графиня М. Э. Клейнмихель, - во всех салонах его чествовали как героя"18.
      Как сам Лорис-Меликов видел свою задачу на Волге? Самарскому губернатору А. Д. Свербееву прибывший "новый ген[ерал]-губернатор показался... толковым энергичным человеком, мало верующим в искореняемую им чуму, но решившимся во имя ее бороться с грязью и запустением русск[их] городов, на что указывал и мне, обещая свое всесильное покровительство"19. Однако заявление, вскоре сделанное Лорисом перед астраханскими купцами, жаловавшимися на карантинные меры и соляной налог, шло уже гораздо дальше "грязи и запустения". "Я приехал к вам, - говорил генерал-губернатор, - не с тем, чтобы разорять, гнуть и ломать, а, напротив, чтобы успокоить и помочь, как вам, так и всему народу, к которому пришла беда. Я понимаю весь вред соляного налога и употреблю все усилия избавить Россию от этого вреда". 18 февраля заявление это появилось в газете "Отголоски", выходившей под негласной редакцией П. А. Валуева20. Выступая за отмену налога на соль, граф вторгался в область высшей государственной политики. Впрочем, это была не единственная проблема, понятая и поднятая тогда Лорис-Меликовым. 17 марта 1879 г., отмечая в письме к Валуеву недостатки местной администрации, он продолжал: "...Я не сомневаюсь, что и ветлянская эпидемия раздулась и приняла необъятные размеры благодаря существующей в [Астраханской] губернии классической дисгармонии между властями".
      Здесь же, возмущаясь покушением террористов на жизнь А. Р. Дрентельна, Лорис-Меликов спрашивал Валуева: "...Что же это такое? Неужели и за сим не примут решительных и твердых мер к тому, чтобы положить конец настоящему безобразному порядку дел?... Неужели и теперь правительство не сознает необходимости выступить на арену со строго определенною программою, которая не подвергалась бы уже колебаниям по капризам и фантазиям наших доморощенных филантропов и дилетантов всякого закала? Время бежит, обстоятельства изменяются, и возможное сегодня окажется, пожалуй, уже поздним назавтра"21.
      Но указывая на необходимость правительственной программы, астраханский генерал-губернатор отнюдь не думал ограничивать ее "твердыми мерами" против революционеров. В той же речи, опубликованной в "Отголосках", М. Т. Лорис-Меликов, разъясняя свое видение стоящих перед ним задач, вместе с тем выразил и свое понимание целей и методов внутренней политики. "...Не в покоренный край приехали мы, - напоминал он, - а в родной, наша задача не ломать и коверкать то, что создано уже народною жизнью, освящено веками, а поддерживать, развивать и продолжать лучшее в этом создании. Что толку в наших красивых писаных проектах, если они не будут поняты и усвоены теми, ради пользы и нужд которых они пишутся? Не породят ли эти проекты недоверия и недовольства? Ради пользы дела необходимо, чтобы все наши меры непосредственно вытекали из жизни и опирались на народное сознание, тогда они будут прочны, живучи"22.
      2 апреля 1879 г., когда угроза эпидемии была устранена, граф Лорис-Меликов получил назначение на пост временного Харьковского генерал-губернатора. Решение о создании временных генерал-губернаторств в Петербурге, Харькове и Одессе император принял, по сути, экспромтом, в первые же часы после покушения Соловьева23.
      Соответствующий указ появился 5 апреля. Однако генерал-губернаторы не получили никаких инструкций или указаний, не имели на первых порах ни утвержденных штатов, ни людей, ни денег. Обширные полномочия неизбежно обрекали их на конфликт как с местной администрацией, так и с руководителями ведомств, которые видели в лице генерал-губернаторов угрозу собственной власти и самостоятельности.
      Лорис-Меликову также пришлось столкнуться с глухим сопротивлением и в Харькове, и в столице. Однако вскоре ему удалось практически полностью обновить состав губернского начальства, усилить и дисциплинировать полицию, прекратить беспорядки в учебных заведениях. В то же время генерал-губернатор, по его словам, сумел "привлечь к себе деятелей земства", изъявлявших готовность "содействовать исполнению всех административных распоряжений правительства". Высок был и его личный авторитет. "...В Харькове и вообще в здешнем крае, - доносил осенью начальник Харьковского жандармского управления, - генерал-адъютант граф Лорис-Меликов весьма популярен, его и боятся, и видимо сочувственно расположены к нему..."24 Сходки прекратились, агитаторам, приговорившим графа к смерти, пришлось затаиться. При этом собственно репрессии в крае нельзя было не признать минимальными: 67 административно высланных (из них 37 по политической неблагонадежности), ни одной смертной казни25.
      Несмотря на напряженную деятельность в шести губерниях Харьковского генерал-губернаторства, граф внимательно следил за происходившим в столице. Он поддерживал тесную связь с салоном Е. Н. Нелидовой, где сблизился с председателем Департамента государственной экономии Государственного совета А. А. Абазой. Произведенные в Харькове перестановки, вызвав недовольство А. Р. Дрентельна и графа Д. А. Толстого, в то же время одобрялись и поддерживались вел. кн. Константином Николаевичем, Л. С. Маковым и П. А. Валуевым. Последний по-прежнему делился с Лорис-Меликовым своими наблюдениями и советами26, рассчитывая с его помощью добиться осуществления собственных политических планов. "...Надежда лишь на то, - говорил Валуев 15 апреля 1879 г. сенатору А. А. Половцову, - что Гурко и Меликов, окончив свою задачу, приедут сказать Государю, что так дело продолжаться не может". На сомнение же Половцова в том, "могут ли два генерала, хотя бы и отличившиеся на войне, составить программу политической деятельности", Валуев ответил, что программа у него уже есть, тут же посвятив сенатора в историю своего проекта реформы Государственного совета, обсуждавшегося еще в 1863 г.27С проведением этой реформы Валуев связывал пересмотр всей внутренней политики 1860-1870-х гг. в интересах поддержания "охранительных сил" государства и в первую очередь "русского помещика".
      Создавая Лорис-Меликову репутацию государственного человека, Валуев привлек его летом 1879 г. к участию в деятельности Особого совещания, разрабатывавшего меры против распространения социалистической пропаганды28. Одобрение совещанием предложений Лорис-Меликова, касавшихся положения учебных заведений и ставивших под сомнение эффективность политики министра народного просвещения Д. А. Толстого, являлось, помимо прочего, и личным успехом Михаила Тариеловича. В то же время харьковский генерал-губернатор далеко не всегда одобрял начинания, исходившие от Валуева и Макова. Так, несомненно вредным Лорис-Меликов считал проведенное ими и утвержденное императором положение Комитета министров 19 августа 1879 г., как писал граф позднее, "предоставлявшее губернаторам бесконтрольное право устранять и не допускать сомнительных лиц к служению в общественных учреждениях"29.
      18 ноября 1879 г., возвращаясь из Ливадии, Александр II проезжал по территории Харьковского генерал-губернаторства. «...Провожая его величество по своему краю, - вспоминал А. А. Скальковский, - граф доложил ему о положении дел, о принятых им мерах, и как результате их - о полном спокойствии во вверенных ему губерниях, достигнутом не путем устрашения, а обращением к благомыслящей части общества с приглашением помочь правительству в борьбе его с крамолою. Государь, одобрив все его распоряжения, горячо его благодарил и несколько раз повторил: "Ты вполне понимаешь мои намерения"». Разговор этот, состоявшийся накануне очередного покушения, вероятно, должен был запомниться императору30.
      Уже в декабре 1879 г. Ф. Ф. Трепов советовал Александру II, ссылаясь на опыт подавления польского мятежа, образовать две комиссии "с верховными обширными полномочиями"31. К идее создания "верховной следственной комиссии с диктаторскими на всю Россию распространенными компетенциями" вернулись после взрыва в Зимнем дворце 5 февраля 1880 г. Император, отклонив 8 февраля соответствующее предложение наследника, на следующий день (когда дежурным генерал-адъютантом состоял Лорис-Меликов) собрал министров и, как рассказывал позже Валуев, "прямо указал на необходимость соединить в одни руки все силы для розыска и подавления крамолы, а затем, обратясь к Лорис-Меликову, внезапно сказал, что на это место он его назначает". "...Лорис-Меликов, - вспоминал Валуев, - бледный как полотно, сказал, что если на то воля его величества, то ему ничего более не остается, как вполне ей подчиниться". Вся обстановка свидетельствовала об очередной  импровизации, однако это неожиданное для всех, не исключая и Лориса, назначение не было случайным32.
      Судя по воспоминаниям И. А. Шестакова (пользовавшегося рассказами Михаила Тариеловича), Александра II несколько смущала известная мягкость политики "милостивого графа", как иронично он называл тогда Лорис-Меликова. Но давняя мысль Лориса о потребности в "общем направлении всех деятелей", облеченных властью, заявленная им императору 30 января 1880 г., после взрыва в Зимнем дворце была признана соответствующей требованиям момента33.
      Какие же возможности предоставлялись Лорис-Меликову в феврале 1880 г. и в чем, собственно, состояла "диктатура", о которой заговорили на следующий же день после его назначения Главным начальником Верховной распорядительной комиссии? Указ 12 февраля 1880 г. наделял начальника Комиссии правом "делать все распоряжения и принимать все вообще меры, которые он признает необходимыми для охранения государственного порядка и общественного спокойствия", и требовал их исполнения "всеми и каждым". Прочие члены Комиссии назначались лишь для содействия ее начальнику. Впрочем, столь широко очерченные полномочия оказывались довольно скупо обеспеченными34.
      Определить состав Комиссии поручалось Главному начальнику. Формировать ее приходилось, естественно, из высокопоставленных чиновников ведомств, обеспечивающих "охрану государственного порядка"; у тех, в свою очередь, было и собственное начальство, и соответствующие (и немалые) обязанности по службе, от которых они, конечно, не освобождались и за которые несли непосредственную ответственность, в отличие от своей по сути консультативной роли в Комиссии. Ни с кем из членов Комиссии ее начальник ранее близко знаком не был, полагаясь при назначениях преимущественно на рекомендации цесаревича, А. А. Абазы, П. А. Валуева и др. Хотя по личным качествам членов состав Комисиии получился в результате достаточно сильным (в нее вошли М. С. Каханов, М. Е. Ковалевский, К. П. Победоносцев, П. А. Черевин и др.), она не представляла собой ни сплоченной команды единомышленников, ни специального, регулярно функционирующего государственного органа.
      Комиссия не располагала собственными исполнительными органами. Сознавая ненормальность такого положения, Лорис-Меликов добился 26 февраля 1880 г. временного подчинения себе III отделения собственной Е. И. В. канцелярии. Но и теперь Комиссии фактически приходилось опираться в своих действиях именно на то ведомство, неэффективность которого вызвала ее учреждение. Кроме чиновников III отделения, к которым Лорис не питал большого доверия, в его распоряжении находилось всего около двадцати чиновников, прикомандированных к Комиссии. Такое положение давало повод сомневаться в успехе ее деятельности. По свидетельству Л. Ф. Пантелеева, Лорис-Меликов "скоро почувствовал", что Комиссия "оказалась на воздухе"35. Постепенно она все более приобретала характер органа, наблюдающего за III отделением и готовившего его ликвидацию. Причем по мере усиления влияния Лорис-Меликова на императора значение возглавляемой им Комиссии падало. С 4 марта по 1 мая состоялось 5 ее заседаний, после чего она не собиралась вплоть до своего упразднения 6 августа 1880 г. Показательно, что до закрытия Комиссии, подводя итог ее работе, И. И. Шамшин, один из наиболее близких к Лорису и деятельных ее членов, говорил А. А. Половцову, что "незачем оставаться членом в действительности не существующей комиссии, комиссии, не знающей, какая ее цель"36.
      Как правительственное учреждение Верховная комиссия отнюдь не создавала своему начальнику положения руководителя внутренней политики или "диктатора". Валуев, разработавший указ 12 февраля 1880 г., не без оснований записал позднее: "...Никакого диктаторства или полудиктаторства я не имел и не могу иметь в виду"37. "...Повторяю, - уверял он уже в апреле 1883 г. М. И. Семевского, - пределы власти, до которых расширилось значение и влияние графа Лорис-Меликова, не были предуказаны ни Комитетом гг. министров, ни, полагаю, самим государем императором, а вышло это как-то само собою, под влиянием лиц совершенно второстепенных, завладевших Лорис-Меликовым..."38 Действительно, проектируя указ 12 февраля 1880 г., Валуев был убежден, т. е. убедил самого себя, что Комиссия и ее начальник не выйдут за рамки организации полиции и следственной части, создавая благоприятный фон для его, Валуева, политических инициатив. Собственно Комиссия, сразу же погрузившаяся в бесконечные споры между жандармским ведомством и прокуратурой, в запутанное делопроизводство III отделения, в многочисленные дела об административно высланных, попросту и не могла заниматься чем-то иным. Однако получив, в соответствии с тем же указом, право ежедневного доклада императору, Лорис-Меликов получал и возможность реализовать собственное видение порученной ему задачи, развивая мысль об "общем направлении всех деятелей", указание которого он теперь мог взять на себя. "... Он (Лорис-Меликов. - A. M.), очевидно, не входит в свою роль, а видит перед собою другую - устроителя по всем частям государственного управления, — не без удивления констатировал 18 февраля 1880 г. Валуев (Комиссия, кстати, еще и не собиралась). - Куда идем мы и куда придем при такой путанице понятий в тех, кто призваны распутывать уже известные, определенные путаницы и охранять безопасность данного status quo?"39 Именно всеподданнейшие доклады, в первые четыре месяца почти ежедневные, явились главным средством усиления и поддержания влияния графа Лорис-Меликова40. Пользовался он им весьма умело. "...Михаил Тариелович, - рассказывал М. И. Семевскому М. С. Каханов, - великий мастер доклада. Столь удачно и своевременно доложить, как докладывает он, едва ли кто может"41.
      При этом Михаил Тариелович действовал крайне осторожно. Лишь через 2 месяца после своего назначения, 11 апреля 1880 г., он счел возможным очертить в докладе "программу охранения государственного порядка и общественного спокойствия" и испросить право непосредственно вмешиваться в деятельность любого ведомства, определяя своевременность или несвоевременность того или иного начинания. Наиболее ярким выражением такого вмешательства в самом же докладе являлось настойчивое указание на своевременность отставки министра народного просвещения42.
      "Программный" доклад готовился втайне от министров; даже в дневнике Д. А. Милютина, обычно отмечавшего свои беседы с Лорис-Меликовым и раскрывавшего их содержание, нет записи, свидетельствующей о его знакомстве с текстом доклада. "...Опасаюсь лишь одного, - писал в самый день доклада Лорис-Меликов наследнику престола, - чтобы его величество не передал записки кому-либо из министров, для которых можно будет составить особую записку, имеющую более служебную форму, чем та, которая представлена государю - для личного сведения"43.
      В первые месяцы "диктатуры" Лорис-Меликов явно не стремился афишировать свое намерение определять политику других ведомств. Лишь после одобрения "программы" 11 апреля и последовавшей вскоре отставки Д. А. Толстого Лорис-Меликов начинает вести себя увереннее. 6 мая 1880 г. Валуев записывает в дневнике: "...В первый раз я заметил со стороны графа Лорис-Меликова прямой пошиб влияния надела..."44
      Большое значение имели в политике Лориса и "личные отношения к государю"45. В течение 1880 г. он становится одним из наиболее близких к Александру II людей. «...В настоящее время, — говорил Лорис-Меликов в узком кругу уже осенью, — я пользуюсь милостью и доверием государя; признаюсь, и не вижу, что должно бы мне внушать опасения. Государь недавно сказал мне: "Был у меня один человек, который пользовался полным моим доверием. То был Я. И. Ростовцев, из-за него я даже имел ссоры в семействе, тебе скажу, что ты имеешь настолько же мое доверие и, может быть, несколько более"»46. Сравнение с Ростовцевым было и лестно, и знаменательно. Сохранившиеся телеграммы Александра II к Лорис-Меликову (как и резолюции на докладах) показывают, что в этих словах едва ли было преувеличение. Доверительные отношения уже с февраля 1880 г. установились между Лорис-Меликовым и цесаревичем, которого граф посвящал во все свои политические инициативы.
      Впоследствии Лорису удалось добиться и расположения кн. Е. М. Юрьевской. Фактически за интригующим образом "диктатора" скрывалось не что иное, как положение временщика, пользующегося особым доверием самодержца. Но только это положение и позволяло выдвинуть и провести широкую программу преобразований. "... Это человек, - говорил А. А. Половцову А. А. Абаза в сентябре 1880 г., - который при своем огромном уме, чрезвычайной ловкости, необыкновенной честности сумел приобрести выходящее из ряду положение при государе. Мы не в Швейцарии и не в Америке, а потому такое положение составляет огромную, первостепенную силу, которую Лорис положительно стремится употребить на пользу общую, а не на удовлетворение личных честолюбивых помыслов..."47
      В чем же состояла программа, выдвинутая М. Т. Лорис-Меликовым? Несмотря на то, что основные предложения, содержавшиеся в его докладах Александру II, давно и хорошо известны, эта программа требует реконструкции и как целое, как единая "система" правительственных мер, и во многих своих существенных деталях. При этом следует учитывать и то, что вплоть до самой отставки графа, программа его находилась в процессе разработки. В самом начале 1880 г. едва ли она шла дальше осознания потребности в единстве правительственной политики как в центре, так и на местах (где это единство выражалось, в частности, в генерал-губернаторской власти), а также признания необходимости опираться при ее проведении на "народное сознание". В докладе 11 апреля 1880 г. были намечены лишь самые общие контуры нового курса (реформа губернской администрации, облегчение крестьянских переселений, податная реформа и пересмотр паспортной системы, поддержание духовенства, дарование прав раскольникам, изменение политики в отношении печати). Полное одобрение доклада императором и наследником открывало путь для последующего развития программы.
      Однако и в дальнейшем далеко не все ее составляющие получили развернутое изложение в докладах, не всегда четко раскрывалось в них и то, какой характер предполагалось придать проектируемым мерам, какой виделась перспектива их осуществления. Здесь хотелось бы остановиться лишь на некоторых содержательно значимых моментах замыслов Лорис-Меликова.
      Залог успеха в борьбе с революционными тенденциями, столь резко проявившимися в пореформенной России, как и в целом залог будущего страны граф видел в консолидации русского общества вокруг правительственной власти, учитывающей интересы населения и опирающейся на поддержку общественного мнения. Собственно, саму "революционную деятельность" он, по свидетельству А. Ф. Кони, "считал наносным явлением"48. Питательной средой нигилизма Лорис-Меликов считал брожение учащейся молодежи, где по неопытности и незрелости "крайние теории" смешивались с обычной "неудовлетворенностью общим ходом дел"49. Он даже готов был признать в 1880 г., что "интересы крестьянства исключительно волновали молодежь", действовавшую совершенно бескорыстно50. Однако, по его мнению, высказанному А. И. Фаресову (проходившему по "процессу 193-х"), "русская молодежь уже несколько десятков лет игнорирует практическую, относительную точку зрения и расходует свои силы на абсолютные утопии и гибнет без всякой пользы для практического дела", хотя "как только эта молодежь становится самостоятельной и примыкает к общественному делу", от ее революционности не остается и следа.
      Причину брожения молодежи Лорис-Меликов искал в общественном недовольстве, вызванном непоследовательностью правительственной политики 1860-1870-х гг., в оппозиционных настроениях интеллигенции. "...Безверие в свое собственное правительство, — говорил он Фаресову, — выходящее из тех же рядов интеллигенции, является главным источником революционных движений"51. Но бороться с недовольством или "безверием в правительство" полицейскими мерами было, очевидно, невозможно. Поэтому, не забывая усиливать полицию, Лорис-Меликов, по его собственному выражению, "десятки раз докладывал и письменно, и на словах государю, что одними полицейскими мерами мы не уничтожим вкоренившегося у нас, к несчастью, нигилизма", который "может пасть тогда, когда общество всеми своими силами и симпатиями примкнет к правительству"52.
      Для этого, по его мнению, "надо было реформы 60-х годов не только очистить от позднейших урезок и наслоений циркулярного законодательства, но и дать началам, положенным в основу этих реформ, дальнейшее развитие"53. "...Великие реформы царствования вашего величества, - отмечалось в докладе 28 января 1881 г.,-представляются до сих пор отчасти не законченными, а отчасти не вполне согласованными между собою". Без учета преемственности по отношению к Великим реформам, постоянно акцентировавшейся Лорис-Меликовым, инициативы 1880-1881 гг. верно поняты быть не могут, хотя сам граф предостерегал от того, чтобы смешивать "основные их начала и неизбежные недостатки"54.
      Для устранения последних, по убеждению графа, в первую очередь "надлежало прямо приступить к пересмотру всего земского положения, городского самоуправления и даже губернских учреждений". "...На них, - полагал он, - зиждется все дело, и с правильным их устройством связано все наше будущее благосостояние и спокойствие"55. Губернская реформа, предполагавшая реорганизацию местных административных и общественных учреждений всех уровней, представляла собой центральное звено программы Лорис-Меликова. Конечная цель ее состояла в том, чтобы при некоторой децентрализации власти (т.е. освобождении центрального правительства от рассмотрения массы текущих, незначительных вопросов, решавшихся на уровне императора), как записывал со слов Лориса Половцов, "уменьшить число должностных лиц по различным отраслям и соединить управление в одном Соединенном собрании при участии и выборных представителей"(от земства)56. Намеченная реформа включала бы земские учреждения в единую систему местного управления, снимая антагонизм между ними и администрацией. В целом, консолидация власти на местах обещала сделать местное управление более эффективным.
      Проект губернской реформы еще до возвышения графа Лорис-Меликова разрабатывался М. С. Кахановым, который стал в 1880 г. одним из ближайших сотрудников Михаила Тариеловича и фактически руководил при нем всей текущей работой МВД. Вопрос о реформе губернской администрации рассматривался в 1879 г. и Комиссией о сокращении расходов под председательством другого близкого Лорису государственного деятеля - А. А. Абазы57. Ключевую роль в Комиссии играл тот же Каханов. Сенатор Половцов в 1880 г. называл губернскую реформу "любимой мыслью" Каханова. Неудивительно, что близко знавший его по службе в Комитете министров А. Н. Куломзин в августе 1880 г., вскоре после назначения Лорис-Меликова министром внутренних дел, а Каханова - его товарищем, писал своему начальнику кн. А. А. Ливену: "...Вероятно, очень скоро получит ход проект преобразования местных губернских учреждений. Имею основание это полагать. Проект этот давно готов у Каханова"58.
      Губернская реформа должна была включать в себя и преобразование полиции, подчинение губернатору жандармских управлений и объединение в его руках всей полицейской власти. Преобразование началось с высших органов политической полиции. В августе 1880 г. одновременно с ликвидацией Верховной комиссии и назначением Лорис-Меликова министром внутренних дел было упразднено III отделение собственной Е. И. В. канцелярии, функции которого перешли к Департаменту государственной полиции МВД. Руководство нового департамента, по словам его вице-директора В. М. Юзефовича, стремилось к "возможно быстрому очищению департамента от элементов, завещанных нам покойным III отделением"59. Успешные аресты начала 1881 г. и, в частности, разоблачение внедрившегося в III отделение народовольца Клеточникова явно оправдывали произведенные перемены.
      Скептически относясь к силам революционеров, Лорис-Меликов при этом вовсе не склонен был недооценивать угрозу террора. На протяжении 1880-1881 гг. и в самый день 1 марта он не раз предупреждал, что новые покушения по-прежнему "и возможны, и вероятны"60. Единственным эффективным средством против заговорщиков граф считал хорошо устроенную полицию, понимая, однако, что правильно организовать ее деятельность в одночасье не удастся.
      В то же время программа Лорис-Меликова не сводилась исключительно к административным преобразованиям. Значительное место в его замыслах занимало улучшение положения крестьян. С этой целью ему удалось добиться отмены соляного налога (в ноябре 1880 г.), получить согласие императора на снижение выкупных платежей. Большая работа проводилась Лорис-Меликовым в неурожайном 1880 г. по организации продовольственной части, а зимой 1880-1881 гг. эта проблема оказалась в центре его внимания61. В докладах графа ставился вопрос о "дополнении, по указаниям опыта, Положений 19 февраля", о преобразовании податной и паспортной систем62. В сохранившемся черновике доклада осталось указание на направление предполагаемых "дополнений": речь шла об "устройстве льготного кредита для облегчения крестьянам покупки земель" и о "правильной организации переселений"63. Последняя мера рассматривалась и как один из способов усиления позиций империи на окраинах (в частности, на Кавказе, особенно близком Лорису)64.
      К положению на окраинах Лорис-Меликов относился с особым вниманием, полагая, что "связь частей в России еще очень слаба; и Поволжье, и Войско Донское очень мало тянут к Москве". Поэтому и политика на окраинах требовала гибкости. В пример Лорис приводил Петра I, который "не дразнил отдельных национальностей". "...Под знаменами Москвы, - доказывал Лорис-Меликов уже Александру III, - Вы не соберете всей России, всегда будут обиженные... Разверните штандарт империи - и всем найдется равное место"65. В этом направлении в начале 1881 г. в правительственных сферах начался весьма осторожный поиск более гибкой политики в Польше, где предполагалось "распространить блага общественных реформ"66.
      Принадлежала ли выдвинутая графом Лорис-Меликовым программа ему самому или являлась результатом влияния на него чиновников, окружавших его в Петербурге?
      Многим, особенно тем, кто, как П. А. Валуев, сам был не прочь руководить действиями Лорис-Меликова, казалось неправдоподобным, что генерал сам может формировать правительственный курс. Среди предполагаемых вдохновителей графа чаще других назывались А. А. Абаза, М. С. Каханов, М. Е. Ковалевский67. Однако при всем своем влиянии, особенно, когда речь шла о вопросах, требовавших специальной подготовки - финансах, крестьянском деле или реорганизации губернской администрации - ни один из них не имел преобладающего влияния на направление политики в целом. В специальных вопросах Лорис-Меликов не боялся признавать свою некомпетентность, отнюдь не считая себя преобразователем-энциклопедистом. "...Среди тысяч моих недостатков, - говорил он А. Ф. Кони, - у меня есть одно достоинство: я откровенно говорю, когда не знаю или не понимаю, и прошу научить меня. Так делал я и со своими директорами"68. Но такие задачи, как упразднение III отделения, реорганизация Министерства внутренних дел, назначения на высшие административные должности, указание политических приоритетов и своевременности той или иной инициативы, определялись непосредственно Лорис-Меликовым69.
      Следует отметить, что в окружении графа не было признанного "теневого" лидера, который играл бы роль, принадлежавшую, к примеру, Н. А. Милютину при С. С. Ланском, как не было и какого-либо центра, где сводились бы воедино и согласовывались разнообразные взгляды и предложения, исходившие от окружавших Лорис-Меликова людей. Роль такого центра всецело принадлежала самому Михаилу Тариеловичу.
      Характеристично и то, что в его окружении (о котором остались, впрочем, самые скупые сведения) его самостоятельность и руководящая роль не вызывали сомнения. Оказывать влияние на политику Лорис-Меликова стремились не только петербургские сановники, но и многие известные публицисты - А. И. Кошелев, К. Д. Кавелин, Р. А. Фадеев, А. Д. Градовский и даже М. Н. Катков70. С Фадеевым и Градовским общение было особенно продолжительным. Лорис-Меликов не скупился на внимание к людям, формирующим "народное сознание" и "общественное мнение", в котором он видел важнейшую опору правительственной политики. И следует признать, он умел произвести впечатление на собеседника и создать представление, будто именно его идеалы он намерен осуществить на практике. Однако проследить прямое воздействие идей того или иного публициста на планы Лорис-Меликова весьма затруднительно. При всей близости его взглядов к идеям, выражавшимся в либеральной публицистике 1860-1870-х гг. (в частности, в брошюрах и статьях Кошелева или Градовского), едва ли следует усматривать в основе программы графа какую-либо отвлеченную доктрину.
      Вместе с тем, не ограничиваясь выдвижением различных инициатив, Лорис-Меликов энергично создавал и условия для их реализации. Исключительное доверие Александра II позволило графу в течение 1880 г. существенно изменить состав правительства. После отставки в апреле Д. А. Толстого Министерство народного просвещения возглавил А. А. Сабуров, взявший себе в товарищи П. А. Маркова - члена Верховной комиссии, пользовавшегося доверием Лориса; обер-прокурором Синода стал другой член Верховной комиссии - К. П. Победоносцев. В августе, инициировав упразднение Верховной комиссии, Лорис-Меликов занял должность министра внутренних дел. В конце октября он добился назначения А. А. Абазы министром финансов (еще раньше товарищем министра финансов стал Н. Х. Бунге). В начале 1881 г. ожидались перемены в руководстве министерств юстиции, путей сообщения и государственных имуществ. Созданное в августе 1880 г. специально для Л. С. Макова Министерство почт и телеграфов предполагалось в ближайшее время вновь включить в состав МВД в качестве департамента.
      В результате произведенных перестановок Лорис-Меликов стал к концу 1880 г. не только доверенным лицом императора, составляющим тайные программы, но и фактическим руководителем правительства, влиявшим на политику большинства ведомств (вне его влияния находились, пожалуй, лишь министерства путей сообщения, а также почт и телеграфов). Вокруг Лорис-Меликова со временем складывается круг государственных деятелей, активно поддерживавших его политику и вместе с ним участвовавших в ее формировании. Из руководителей ведомств наиболее близки к Лорису были А. А. Абаза, Д. А. Милютин, Д. М. Сольский. К этой же группе примыкали А. А. Сабуров и отчасти - А. А. Ливен. Немалая роль в окружении Лорис-Меликова принадлежала М. С. Каханову, М. Е. Ковалевскому, И. И. Шамшину. Близки к этому кругу были товарищи министров народного просвещения и государственных имуществ П. А. Марков и А. Н. Куломзин. Лорис-Меликов всячески старался привлекать к правительственной деятельности и таких ветеранов реформ, как К. К. Грот, К. И. Домонтович.
      Преобразования, соответствовавшие духу программы Лорис-Меликова, готовились в министерствах финансов, народного просвещения, государственных имуществ. Победоносцев ревностно принялся за "возвышение нравственного уровня духовенства", названное Лорис-Меликовым в докладе 11 апреля 1880 г. среди приоритетов правительственной политики71. Перемены произошли и в управлении печатью. 4 апреля 1880 г. Главное управление по делам печати возглавил либерал Н. С. Абаза (племянник А. А. Абазы, в мае вошедший в состав Верховной комиссии). Усиление позиций Лорис-Меликова привело к резкому изменению всей политики в отношении печати. Граф был убежден, что пресса "должна идти несколько впереди правительственной деятельности, но все затруднение заключается в том, чтобы определить - насколько"72. При этом он учитывал особое положение печати, по его словам, "имеющей у нас своеобразное влияние, не подходящее под условия Западной Европы, где пресса является лишь выразительницею общественного мнения, тогда как у нас она влияет на самое его формирование"73. Стремясь использовать это влияние, Лорис-Меликов поддерживал тесные связи с ведущими столичными газетами "Голос" и "Новое время" (в последней большой вес тогда имел брат правителя канцелярии графа - К. А. Скальковский, руководивший газетой в отсутствие А. С. Суворина)74. Сознательно снижая прямое административное давление на прессу, готовя новый закон о печати, предполагавший ее преследование только в судебном порядке, не препятствуя появлению новых изданий и тем оживляя общественную мысль, Лорис-Меликов шел на значительный риск, поскольку именно на него ложилась ответственность за разного рода критические публикации и выходки журналистов. Так, разрешая И. С. Аксакову издавать газету "Русь", Лорис-Меликов заранее предвидел, что это вызовет недовольство в Берлине и может обернуться личной враждой к "диктатору" императора Вильгельма75. Именно управление печатью было наиболее уязвимой частью "либеральной системы" Лорис-Меликова. Большая, чем прежде, свобода печати вызывала явное раздражение как при дворе, так и у самого императора, не скрывавшего своего недовольства76.
      Проведение столь рискованного курса было возможно лишь при отсутствии весомой оппозиции в правительственных сферах. Довольно слабое, преимущественно декларативное противодействие Лорис-Меликову оказывал только Валуев, к осени 1880 г. окончательно разошедшийся с ним во взглядах. Между тем возможности председателя Комитета министров были весьма ограничены, а над ним самим уже нависла угроза из-за ревизии сенатора Ковалевского, посланного Лорисом расследовать расхищение башкирских земель, происходившее в то время, когда Валуев руководил Министерством государственных имуществ. Исход ревизии полностью находился в руках Лорис-Меликова. Осмотрительный Петр Александрович, не скрывая своих разногласий с "ближним боярином", как он называл Лориса в дневнике, старался сохранить с ним хорошие личные отношения. Еще менее прочным было положение Л. С. Макова и К. Н. Посьета.
      Победоносцев вплоть до начала 1881 г. оставался вполне лоялен к Лорис-Меликову и лишь вел "обычные свои споры" с ним по поводу проекта закона о печати77. Только 31 января 1881 г. Каханов в письме к М. Е. Ковалевскому не без удивления отметил: "...Победоносцев стал чуть ли не открыто в лагерь врагов и тянет к допетровщине..."78 Предположение об ухудшении зимой 1880-1881 гг. отношений между Лорис-Меликовым и цесаревичем остается гипотезой, которую трудно как подтвердить, так и опровергнуть79.
      Сам Лорис-Меликов, по-видимому, считал свое положение в начале 1881 г. вполне прочным и 28 января представил императору доклад, в котором изложил свое видение механизма разработки задуманных преобразований. Готовить их обычным канцелярским путем значило заведомо загубить дело. Практически все вопросы, поставленные Лорис-Меликовым, не раз поднимались на протяжении 1860-1870-х гг. и затем тонули в различных комитетах и комиссиях. Необходим был такой механизм подготовки реформ, который, с одной стороны, обеспечивал бы их адекватность нуждам и ожиданиям общества, а с другой - позволил бы избежать выхолащивания и продолжительной задержки проектов в ходе бесконечных межведомственных согласований. В докладе 28 января 1881 г. предлагалось решение этой двуединой задачи. Доклад хорошо известен, однако некоторые связанные с ним обстоятельства до сих пор не привлекали внимания исследователей. Обстоятельства эти отчасти раскрывает датированное 31 января 1881 г. письмо вице-директора Департамента государственной полиции В. М. Юзефовича к М. Е. Ковалевскому, пользовавшемуся особым доверием Лорис-Меликова. "...Самым крупным событием настоящей минуты, - несколько шероховато писал Юзефович, — это поданная графом государю записка, в которой он, ссылаясь на способ, принятый при разрешении крестьянского вопроса, предлагает по окончании сенаторской ревизии образовать сперва две комиссии, одну административную, а другую финансовую, призвав к участию в них как лиц служащих, так и представителей общественных учреждений по приглашению от правительства, а затем, по изготовлении этими комиссиями проектов необходимых преобразований, пригласить от 300 до 400 человек, избранных земскими собраниями и городскими думами, для обсуждения этих проектов и внесения их затем со всеми нужными изменениями и дополнениями в Государственный совет. В записке своей граф предлагал, чтоб и в состав Государственного совета было приглашено известное число общественных представителей, но государь просил его сделать ему в этом отношении уступку, на все же остальное выразил полное согласие, предварив, что подробности он предполагает обсудить первоначально при участии наследника, графа и Милютина, а затем в Совете министров под своим председательством. Полагают, что все это состоится и самый указ обнародуется в непродолжительном времени... Если б проект графа не был принят, то он имел твердое намерение тотчас же сойти со сцены". Новость сообщалась под большим секретом (письмо шло не по почте), причем оговаривалось, что о деле знает "едва ли более пяти-шести человек"80.
      Работа над докладом, по всей видимости, началась еще в конце 1880 г. (именно так, кстати, датировал свой проект сам Лорис-Меликов в письме к А. А. Скальковскому81). Во всяком случае, И. Л. Горемыкин, ездивший в декабре 1880 г. в Петербург по поручению сенатора И. И. Шамшина (ревизовавшего Саратовскую и Самарскую губ.) и вернувшийся 12 января 1881 г. на Волгу, говорил, что "гр[аф] М. Т. Л[орис]-М[еликов] собирается образовать комиссию для обсуждения вопроса о необходимых реформах даже до окончания сенаторских ревизий"82. 26 февраля 1881 г. Шамшин в письме к А. А. Половцову, проводившему ревизию Киевской и Черниговской губ., более подробно изложил содержание "продолжительного разговора" Горемыкина с Лорис-Меликовым. ".. .Из этого разговора он узнал, - писал Шамшин, - что о комиссии или комитете, о котором шла речь при нашем отъезде, уже составлен доклад и учреждение его предполагается 19 февраля.[Горемыкин] возражал против последнего предположения, что необходимо дождаться конца наших работ. Возражение было принято с изъявлением желания, чтобы работы пришли в результате к положительным предположениям (выделено Шамшиным. - A. M.), которые послужили бы материалом для работ комиссий..."83 "...Работа организационная начнется с Вашим возвращением, - сообщал 30 января 1881 г. М. Е. Ковалевскому Каханов. - Способ производства их будет до того времени подготовлен в возможно удовлетворительной форме"84.
      Все это позволяет предположить, что замысел механизма дальнейшей разработки реформ (ревизии - подготовительные комиссии - выборные - Государственный совет), изложенный в докладе 28 января 1881 г., в общих чертах сложился еще в августе 1880 г., когда, став министром, Лорис-Меликов убедил императора направить в ряд губерний сенаторские ревизии с целью "усмотреть общие неудобства нашего провинциального правительственного порядка". В дневнике Половцова глухо говорится о том, каким тогда виделся Лорис-Меликову исход ревизий. «...Он стал мне высказывать свои предположения о том, чтобы по возвращении всех нас, ревизующих сенаторов, собрать в одно совещание, свести итоги привезенных нами сведениям. "И тогда, — сказал он, - эти заключения я представлю государю и его припру. Не хотите, так отпустите меня; я служу государю и обществу только до тех пор, пока считаю, что могу быть полезным"»85. Заботясь о том, чтобы ревизии дали достаточный материал для подготовки задуманных преобразований, Лорис-Меликов беспокоился о масштабности сенаторских расследований. "...Граф Мих[аил] Тар[иелович] все опасается, чтобы ревизии не впали в мелочность, - предупреждал Каханов осенью 1880 г. Ковалевского и от себя добавлял, - но оснований к такому опасению пока нет"86.
      Что же по существу предлагалось Лорис-Меликовым в докладе? В 1881 г. подготовительные комиссии должны были на основе "положительных предположений" сенаторов составить законопроекты о "преобразовании местного губернского управ-ления", дополнении Положений 19 февраля 1861 г., пересмотре земского и городового положения, об организации системы народного продовольствия87. В январе (1882 г.?) намечалось собрать Общую комиссию, которой, что важно, предлагалось предоставить возможность корректировать составленные проекты, поступавшие затем в Государственный совет88. Председателем Общей комиссии предстояло стать цесаревичу, его помощниками были бы Д. А. Милютин и Лорис-Меликов, который признавался, что "боялся кому-либо вверить председательство и хотел фактически быть им сам"89. Но даже номинальное председательство наследника престола (не говоря уже о фактическом - министра внутренних дел) напрочь лишало комиссию какой-либо конституционной окраски и, вместе с тем, ставило ее мнение не ниже мнения Государственного совета.
      «...Государь (Александр II), - рассказывал Лорис-Меликов Л. Ф. Пантелееву о своем проекте, - говорил мне, что это найдут недостаточным, а я отвечал: "Поверьте, государь, по крайней мере на три года этого хватит. Будет сделан опыт, который покажет, насколько в России есть достаточно политически развитой класс"»90. Таким образом, предложения, выдвинутые 28 января 1881 г. (в годовщину приезда из Харькова), Лорис-Меликов рассчитывал осуществить за 3 года. Было ли у него намерение провести через 3 года более радикальную или даже конституционную реформу? Едва ли. Лорис-Меликов не раз и не только в официальных докладах высказывал свое убеждение в том, что какое-либо конституционное учреждение в России не будет иметь под собою почвы. "...Гр[аф] Лор[ис]-Мел[иков] и на словах, и на письме всегда был против конституции и ограничения самодержавной власти", - уже в мае 1881 г., после отставки Лориса, писал в доверительном письме к своему брату Борису В. М. Юзефович91.
      "...Я знаю, - говорил Лорис отправляемым на ревизию сенаторам, - что есть люди, мечтающие о парламентах, о центральной земской думе, но я не принадлежу к их числу. Эта задача достанется на дело наших сыновей и внуков, а нам надо лишь приготовить к тому почву"92. Александр II, одобрив 1 марта 1881 г. проект правительственного сообщения, которое доводило до сведения подданных о готовящихся реформах, также сказал сыновьям (великим князьям Александру и Владимиру Александровичам): "Я дал свое согласие на это представление, хотя и не скрываю от себя, что мы идем по пути к конституции". Однако та легкость, с которой царь поддержал план Лорис-Меликова, еще в январе дав на него принципиальное согласие, заставляет думать, что и он полагался на длительность пути, которого хватит и на сыновей, и на внуков.
      Характеристично, что Д. А. Милютин, записавший в дневнике рассказ вел. кн. Владимира Александровича о словах отца, с недоумением отметил: "...Затрудняюсь объяснить, что именно в предложениях Лорис-Меликова могло показаться царю зародышем конституции..."93
      Действительно, проект Лорис-Меликова, направленный на продолжение преобразований 1860-х гг., не столько приближал к конституции, сколько возвращал самодержавие к концепции инициативной монархии94. Разработка и осуществление по инициативе и под контролем правительства масштабных реформ, намеченных программой Лорис-Меликова, надолго снимали бы и сам вопрос об ограничении самодержавия.
      "...Скажу более, - писал Лорис-Меликов А. А. Скальковскому уже в октябре 1881 г., - чем тверже и яснее будет поставлен вопрос о всесословном земстве, приноровленном к современным условиям нашей жизни, и чем скорее распространят земские учреждения на остальные губернии империи, тем более мы будем гарантированы от стремлений известной, хотя и весьма незначительной, части общества к конституционному строю, столь непригодному для России. Широкое применение земских учреждений оградит нас также и от утопических мечтаний любителей московской старины, Аксакова и его сторонников, желающих облагодетельствовать отечество земским собором со всеми его атрибутами..."95
      Вместе с тем, видя в поддержке и содействии "общества" условие sine qua поп успеха правительственной политики, Лорис-Меликов вовсе не был склонен переоценивать "общественные силы". Неэффективность общественных учреждений отмечалась им и в докладе 11 апреля 1880 г., и в инструкции для сенаторских ревизий, назначенных по инициативе графа в августе 1880 г.96 "...Будучи харьковским генерал-губернатором, - говорил он посылаемым на ревизию сенаторам, - я убедился, что население недовольно земством, которое дорого ему стоит и мало делает дела, а здесь я увидел, что земство просто презренно в глазах главных органов власти..." Сенаторам следовало установить, "заслужена ли земством такая репутация и нельзя ли его деятельность сделать более плодотворною"97. Характеризуя во всеподданнейшем докладе "ожидания русского общества", граф не мог не обратить внимания на их пестроту и разобщенность, констатируя, что "ожидания эти самого разного свойства и основываются, более или менее, на личных воззрениях и заветных желаниях каждого"98.
      В самом общественном недовольстве и оппозиционных настроениях интеллигенции графу виделось не притязание на власть той или иной общественной силы, но свидетельство внутренней слабости общества и его неблагополучного состояния. Именно поэтому в его докладах речь шла не о сделке с той или иной частью общества, не о том, чтобы опереться на земство в борьбе с революционно настроенной молодежью, а об исправлении недостатков пореформенного строя, ослабляющих страну и вызывающих оппозиционные настроения, о том, чтобы преодолеть эти настроения, демонстрируя желание и готовность правительства улучшать положение подданных и привлекая само общество через его представителей к участию в правительственной политике.
      Образование Общей комиссии в тех формах, которые рекомендовал Лорис-Меликов, способствовало бы появлению так и не появившегося лояльного власти "политически развитого класса". Доклад 28 января 1881 г. фактически предлагал решение той задачи, которую еще в конце 1861 г. ставил Н. А. Милютин, говоря о необходимости создать сверху вокруг программы далеко не конституционных реформ "правительственную партию", способную противостоять в обществе оппозиции "крайне правых и крайне левых". "...Такая оппозиция, - предупреждал Милютин, - бессильна в смысле положительном, но она бесспорно может сделаться сильною отрицательно"99.
      Программа реформ, развиваемая Лорис-Меликовым, требовала усиленной деятельности, а не ограничения самодержавной власти, и Михаил Тариелович вполне отдавал себе в этом отчет, не находя иной силы, способной сохранить страну и провести необходимые для этого преобразования. Уже находясь в отставке, за границей, граф заявил И. А. Шестакову: "Все Романовы гроша не стоят, но необходимы для России"100. При всей хлесткости такой характеристики, она отражала и положение дел в стране, и уровень государственных способностей членов императорской фамилии того времени. "...Я смотрю на дело практически, не ссылаясь на науку и Европу, - излагал Михаил Тариелович в марте 1881 г. свое видение политического развития страны А. И. Фаресову. - Для моего непосредственного ума ясно, что при Николае Павловиче общество состояло из Фамусовых, а не из декабристов; что и в 1861 году реформы застали нас беззаконниками и их легко было отнять и что в настоящее время, каково бы ни было правительство, но приходится делать русскую историю с этим правительством, а не выписывать его из Англии..."101
      Катастрофа 1 марта 1881 г. нанесла сокрушительный удар по планам Лорис-Меликова. Убийство Александра II стало для него и личным потрясением. Тем не менее ни сам граф, ни поддержавшие его министры (в первую очередь, Милютин и Абаза) не считали необходимым вносить принципиальные изменения в программу, которую успел одобрить Александр II и поддерживал, будучи наследником, Александр III. Цареубийство не устраняло потребности в преобразованиях. Как выразил взгляд сторонников Лорис-Меликова А. А. Абаза: "Не следует бить нигилистов по спине всей России"102.
      Были ли обречены предложения графа Лорис-Меликова после 1 марта? Такое впечатление может сложиться, если знать исход борьбы в правительственных сферах весной 1881 г.103 Однако вплоть до появления манифеста 29 апреля 1881 г. исход этой борьбы для ее участников не был очевиден. На заседании Совета министров 8 марта Победоносцеву удалось сорвать одобрение проекта правительственного сообщения о предстоящем создании подготовительных и Общей комиссий, однако он не смог добиться от императора ни удаления Лориса, ни прямого отклонения его программы. Александр III занял уклончивую позицию. Более того, из немногих сановников, выступивших 8 марта против Лорис-Меликова, - Л. С. Маков был уволен уже через неделю (в связи с упразднением Министерства почт и телеграфов), престарелый граф С. Г. Строганов никогда более в совещания не призывался, а К. Н. Посьет не имел никакого влияния в правительственных делах.
      Свое одиночество Победоносцев почувствовал, видимо, уже 8 марта, что и подтолкнуло его написать Лорис-Меликову любезно-лицемерное письмо с просьбой не переводить принципиальный спор в "роковую минуту" на личности (тогда как сам он еще 6 марта в письме к императору ставил вопрос именно о "личностях"104). Влияние обер-прокурора на Александра III было отнюдь не безусловным. Во всяком случае, после отставки в конце марта А. А. Сабурова (выбор которого, кстати, принадлежал Д. А. Толстому и уже зимой 1880-1881 гг. признавался Лорис Меликовым неудачным) Победоносцев не сумел отстоять кандидатуру И. Д. Делянова, неприемлемую для министра внутренних дел. Проведенное же им назначение Н. М. Баранова петербургским градоначальником трудно было считать удачным. Ноты отчаяния звучат в частных письмах Победоносцева все чаще и резче. "...Положение ужасное, - жалуется он Е. Ф. Тютчевой 18 апреля, - и я не вижу человеческого выхода. Все это испорченные, исковерканные люди, но спросите меня, кого дать на их место, и я не умею назвать цельного человека"105.
      Лорис-Меликов находился в не менее мрачном настроении, все чаще заговаривая об отставке и сетуя на "бездействие высшей власти и принимаемое ею ложное направление"106. Тем не менее понимание того, что направление еще окончательно не выбрано и не принято, оставляло известную надежду и заставляло Лорис-Меликова и его сторонников "оставаться в выжидательном положении, пока не выяснится, который из двух противоположных путей будет выбран императором"107. "...В окружающем пока тумане трудно оглядеться и неверно произносить суждения, - писал 5 апреля Каханов М. Е. Ковалевскому. - Лорис задержан, но надолго ли, тоже не знаю. Наш К. П. [Победоносцев] чадит страшно, но долго ли будет от него чад стоять - неизвестно... Как видите, главное - это неопределенность. К ней присоединяются миллионы интриг, миллионы всякого рода предположений, более или менее диких. Выводить что-либо из этих общих черт положительно преждевременно..."108
      Казалось, Лорис-Меликову есть что противопоставить влиянию Победоносцева. Ему удалось заручиться поддержкой вел. кн. Владимира Александровича и кн. И. И. Воронцова-Дашкова - людей, наиболее близких в то время к молодому монарху. На стороне графа было большинство министров. Наконец, преимуществом Лорис-Меликова являлось наличие у него ясной программы правительственной политики, 12 апреля 1881 г. вновь представленной во всеподданнейшем докладе императору109. Победоносцев мог противопоставить ей лишь общие рассуждения о том, чего делать не следует. Со всей очевидностью это проявилось 21 апреля на совещании у Александра III. Итог этого совещания, завершившегося взаимным обещанием министров, не исключая и Победоносцева, действовать сообща и поручением императора вновь обсудить подробности правительственной программы, был расценен Лорис-Меликовым как победа. Александр III, напротив, сделал вывод, что "Лорис, Милютин и Абаза положительно продолжают ту же политику и хотят так или иначе довести нас до представительного правительства"110.
      Манифест о незыблемости самодержавия, подготовленный Победоносцевым втайне от министров, заподозренных в конституционных стремлениях, и изданный 29 апреля 1881 г., резко менял ситуацию. Он не содержал какой-либо позитивной программы, однако самим фактом своего неожиданного появления не только означал отказ от соглашений 21 апреля, не только указывал, с кем именно намерен теперь советоваться самодержец, но и служил знаком монаршего недоверия министрам, которым было отказано участвовать в подготовке манифеста. Логическим следствием выражения недоверия в столь грубой и почти оскорбительной, по представлениям того времени, форме стали добровольные отставки М. Т. Лорис-Меликова, А. А. Абазы и Д. А. Милютина.
      Примечания
      1. Ковалевский М. М. Конституция графа Лорис-Меликова. Лондон, 1893; Тихомиров Л. А. Конституционалисты в эпоху 1881 г. М., 1895; Самодержавие и земство. Конфиденциальная записка министра финансов статс-секретаря С. Ю. Витте. Stuttgart. 1901; Ульянов В. И. (В. Ленин) Гонители земства и аннибалы либерализма // Ленин В. И. ПСС. Т. 5. М., 1979. С. 21-72.
      2. Белоголовый Н. А. Граф М. Т. Лорис-Меликов // Белоголовый Н. А. Воспоминания и статьи. М., 1898. С. 182-224; Кони А. Ф. Граф М. Т. Лорис-Меликов // Кони А. Ф. Собр. соч. В 8 т. Т. 5. М., 1968. С. 184—216; Пантелеев Л. Ф. Мои встречи с гр. М. Т. Лорис-Меликовым // Голос минувшего. 1914. № 8. С. 97-109; Скальковский К. А. Наши государственные и общественные деятели. СПб., 1890. С. 201-214; Фаресов А. И. Две встречи с графом М.Т. Лорис-Меликовым // Исторический вестник. 1905. № 2. С. 490-500.
      3. Всеподданнейший доклад гр. П. А. Валуева и документы к Верховной распорядительной комиссии касательные // Русский Архив. 1915. № 11-12. С. 216-248; Гр. Лорис-Меликов и Александр II о положении России в сентябре 1880 г. // Былое. 1917. № 4. С. 34-38; Голицын Н. В. Конституция гр. М. Т. Лорис-Меликова. Материалы для ее истории // Былое. 1918. №4-5. С. 125-186; "Исповедь графа Лорис-Меликова"(письмо Лорис-Меликова к А. А. Скальковскому 14 октября 1881 г.) // Каторга и ссылка. 1925. № 2. С. 118-125; Переписка Александра III с гр. М. Т. Лорис-Меликовым (1880-1881) // Красный архив. 1925. № 1. С. 101-131; Дневник Е. А. Перетца (1880-1883). М.; Л., 1927; Письма К. П. Победоносцева к Александру III. Т. 1. М., 1925.
      4. 3айончковский П. А. Кризис самодержавия в России на рубеже 1870-1880-х годов. М., 1964.
      5. Захарова Л. Г. Земская контрреформа 1890 г. М., 1968; Твардовская В. А. Александр III // Российские самодержцы. М., 1993. С. 216—306; Чернуха В. Г. Внутренняя политика царизма с середины 50-х до начала 80-х годов XIX века. Л., 1978.
      6. Эйдельман Н. Я. "Революция сверху" в России. М., 1989; Литвак Б. Г. Переворот 1861 г. в России: почему не реализовалась реформаторская альтернатива? М., 1991.
      7. См., в частности: Российские самодержцы. М., 1993; Российские реформаторы. М., 1995; Российские консерваторы. М., 1997.
      8. Ленин В.И. Указ. соч. С. 43.
      9. Степанов В. Л. Н. Х. Бунге. Судьба реформатора. М., 1998. С. 111; Чернуха В. Г. Внутренний кризис: 1878-1881 гг. // Власть и реформы. От самодержавной к советской России. СПб., 1996. С. 364.
      10. О предшествующей деятельности Лорис-Меликова см.: Ибрагимова З. Х. Терская область под управлением М. Т. Лорис-Меликова (1863-1875). М., 1998.
      11. ОР РГБ, ф. 169, к. 62, д. 36, л. 7-8.
      12. Кони А. Ф. Указ. соч. С. 204; Пантелеев Л. Ф. Указ. соч. С. 104.
      13. РГАЛИ, ф. 472, оп. 1, д. 83, л. 40; Скальковский А. А. Воспоминания о графе Лорис-Меликове // Новое время. 1889. № 4622, 10(23) января.
      14. ОР РНБ, ф. 856, оп. 1, д. 6, л. 572; Милютин Д. А. Дневник. Т. 3. М.,1950. С. 112-113.
      15. РГАЛИ, ф. 472, оп. I, д. 83, л. 18-19, 40; Милютин Д. А. Указ. соч. Т. 3. С. 112-113.
      16. П. А. Валуев. Письма к М. Т. Лорис-Меликову (1878-1880) // Россия и реформы. Вып. 3. М., 1995. С. 100-109.
      17. РГИА, ф. 908, оп. 1, д. 572, л. 1-2.
      18. РГАЛИ, ф. 472, оп. 1, д. 83, л. 18; Клеинмихель М. Э. Из потонувшего мира. Берлин, [Б.г.] С. 84-85.
      19. РГАЛИ, ф. 472, оп. 1, д. 83, л. 18.
      20. Отголоски. 1879. № 7.
      21. РГИА, ф. 908, on. I, д. 572, л. 2-5.
      22. Отголоски. 1879. № 7.
      23. Милютин Д. А. Указ. соч. Т. 3. С. 134.
      24. ГА РФ, ф. 109, секретный архив, оп. 3, д. 163, л. 4.
      25. Там же, ф. 569, оп. 1, д. 16, л. 9; д. 26; л. 28; Скальковскии А. А. Указ. соч.
      26. ГА РФ, ф. 569, оп. 1, д. 140; РГИА, ф. 866, оп. 1, д. 125, л. 2-3; П. А. Валуев. Письма к М. Т. Лорис-Меликову. С. 109-115.
      27. ГА РФ, ф. 583, оп. 1, д. 14, л. 9-10. Подробнее о проекте П. А. Валуева см.: Захарова Л. Г. Земская контрреформа 1890 г. С. 44-52; Чернуха В. Г. Внутренняя политика царизма...
      28. Программа эта хорошо известна благодаря книге П. А. Зайончковского, однако с его оценкой предложений Лорис-Меликова далеко не во всем можно согласиться. См.: Зайончковский П. А. Указ. соч. С. 116-119.
      29. ГА РФ, ф. 109, секретный архив, оп. 3, д. 163, л. 4-5. 30 Скальковский А.А. Указ. соч.
      31. ИРЛИ, ф. 274, д. 16, л. 129-131, 165-166; ГА РФ, ф. 1718, оп. 1,д. 8, л. 53; ОР РГБ, ф. 120, к. 12, д. 21, л. 24.
      32. ИРЛИ, ф. 274, д. 16, л. 557-559.
      33. ОР РНБ, ф. 856, оп. 1, д. 6, л. 673-675.
      34. Собрание распоряжений и узаконений правительства. 1880. № 15.
      35. Пантелеев Л. Ф. Указ. соч. С. 106-107.
      36. ГА РФ, ф. 583, оп. 1, д. 15, с. 201-202.
      37. Валуев П. А. Дневник (1877-1884). Пг., 1919. С. 61-62.
      38. ИРЛИ, ф. 274, д. 16, л. 557-559.
      39. Валуев П. А. Дневник (1877-1884). С. 67.
      40. ГА РФ, ф. 678, оп. 1, д. 334, л. 16-52.
      41. ИРЛИ, ф. 274, д. 16, л. 164.
      42. Былое. 1918. №4-5. С. 154-161.
      43. Переписка Александра III с ф. М. Т. Лорис-Меликовым... С. 107-108.
      44. Валуев П. А. Дневник (1877-1884). С. 92.
      45. Дневник Е. А. Перетца (1880-1883). С. 8.
      46. ГА РФ, ф. 583, оп. 1, д. 17, с. 156-157.
      47. Там же. С. 169-170.
      48. Кони А. Ф. Указ. соч. С. 193.
      49. Там же. С. 157-158.
      50. Фаресов А. И. Указ. соч. С. 495.
      51. Там же. С. 499.
      52. "Исповедь графа Лорис-Меликова"... С. 121.
      53. Пантелеев Л. Ф. Указ. соч. С. 102.
      54. Былое. 1918. № 4-5. С. 163.
      55. "Исповедь графа Лорис-Меликова"... С. 119-121.
      56. ГА РФ,ф. 583, оп. 1,д. 17, с. 14-17.
      57. РГИА, ф. 1250, оп. 2, д. 37, л. 51-52.
      58. Там же,ф. 1642, оп. 1,д. 189,л. 16-17.
      59. ОР РНБ, ф. 1004, оп. 1,д. 42, л. 1-2.
      60. Исповедь графа Лорис-Меликова"... С. 124; ГА РФ, ф. 583, оп. 1, д. 17, с. 94; Дневник Е. А. Перетца (1880-1883). С. 14.
      61. РГАЛИ, ф. 459, оп. 1, д. 3919, л. 11.
      62. Былое. 1918. № 4-5. С. 160-164, 182.
      63. ГА РФ, ф. 569, оп. 1, д. 96, л. 25-26.
      64. Белоголовый Н. А. Указ. соч. С. 209-210.
      65. Кони А. Ф. Указ. соч. С. 201.
      66. Пантелеев Л. Ф. Указ. соч. С. 102-103.
      67. Валуев П. А. Дневник (1877-1884). С. 62, 145, 157; Кони А. Ф. Указ. соч. С. 194.
      68. Кони А. Ф. Указ. соч. С. 197.
      69. ГА РФ, ф. 583, оп. 1, д. 17, с. 166; ОРРНБ, ф. 1004, оп. 1,д. 19.
      70. РГИА, ф. 919, оп. 2, д. 2454, л. 4-8, 31-32. Письмо К. Д. Кавелина к М. Т. Лорис-Меликову // Русская мысль. 1905. № 5. С. 30-37; Записки А. И. Кошелева. М., 1991. С. 190-191; Кони А. Ф. Указ. соч. С. 188, 197.
      71. Былое. 1918. №4-5. С. 160.
      72. ГА РФ, ф. 583, оп. 1, д. 17, с. 142-143.
      73. Былое. 1918. № 4-5. С. 160.
      74. РГАЛИ, ф. 459, оп. 1, д. 3919. См. также: Луночкин А. В. Газета "Голос" и режим М. Т. Лорис-Меликова // Вестник Волгоградского университета. 1996. Сер. 4 (история, философия). Вып. 1. С. 49-56.
      75. ГА РФ, ф. 583, оп. 1, д. 17, с. 156-157.
      76. Былое. 1917. № 4. С. 36-37; "Исповедь графа Лорис-Меликова"... С. 123.
      77. Письма К. П. Победоносцева к Александру III. Т. 1. С. 302-303.
      78. ОР РНБ, ф. 1004, оп. 1, д. 19, л. 2-3.
      79. 3айончковский П. А. Указ. соч. С. 232-233.
      80. ОР РНБ, ф. 1004, оп. 1, д. 42, л. 1-2.
      81. "Исповедь графа Лорис-Меликова"... С. 121.
      82. ИРЛИ, ф. 359, д. 525, л. 12.
      83. ОР РНБ, ф. 600, оп. 1, д. 198, л. 7.
      84. Там же. ф. 1004, оп. 1,д. 19, л. 2-3.
      85. ГА РФ, ф. 583, оп. 1,д. 17, с. 137.
      86. ОР РНБ, ф. 1004, оп. 1, д. 19, л. 7-8.
      87. Былое. 1918. № 4-5. С. 164.
      88. Пантелеев Л. Ф. Указ. соч. С. 101-102.
      89. Кони А. Ф. Указ. соч. Т. 5. С. 197.
      90. Пантелеев Л. Ф. Указ. соч. С. 102.
      91. ОР РНБ, ф. 1004, оп. 1, д. 42, л. 5.
      92. ГА РФ, ф. 583, оп. 1,д. 17, с. 12-17.
      93. Милютин Д. А. Указ. соч. Т. 4. С. 62.
      94. Подробнее см.: Захарова Л. Г. Самодержавие и реформы в России. 1861-1874. (К вопросу о выборе пути развития) // Великие реформы в России. 1856-1874. М., 1992. С. 24-43.
      95. "Исповедь графа Лорис-Меликова"... С. 120.
      96. Былое. 1918. № 4-5. С. 157; Русский архив. 1912. № 11. С. 421 - 422.
      97. ГА РФ, ф. 583, оп. 1, д. 17, с. 16-17.
      98. Былое. 1918. № 4-5. С. 158-159.
      99. Письмо Н. А. Милютина к Д. А. Милютину (публикация Л. Г. Захаровой) // Российский архив. История Отечества в свидетельствах и документах XVIII-XX вв. Вып. 1. М., 1995. С. 97.
      100. ОР РНБ, ф. 856, оп. 1,д. 7, л. 101.
      101. Фаресов А. И. Указ. соч. С. 500.
      102. ГА РФ, ф. 583, оп. 1, д. 18, с. 204-205.
      103. Подробнее см.: Зайончковский П. А. Указ. соч. С. 300-378.
      104. Былое. 1918. № 4-5. С. 180. Письма Победоносцева Александру III. Т. 1. С. 315-318.
      105. ОР РГБ, ф. 230, п. 4410, д. 1, л. 50.
      106. Милютин Д. А. Указ. соч. Т. 4. С. 54.
      107. Там же. С. 40-41.
      108. ОР РНБ,ф. 1004, оп. 1,д. 19, л. 4-5.
      109. Былое. 1918. № 4-5. С. 180-185.
      110. К. П. Победоносцев и его корреспонденты. Письма и записки. Т. 1. Полутом 1. М.; Пг., 1923. С. 49.
    • Saygo
      Полунов А. Ю. Константин Петрович Победоносцев - человек и политик
      Автор: Saygo
      Полунов А. Ю. Константин Петрович Победоносцев - человек и политик // Отечественная история. - 1998. - № 1 - С. 42 - 55.
      Вторая половина XIX и начало XX в. были одной из самых напряженных эпох в истории России, когда решалось - устоит ли "старый порядок" или страна свернет на путь, ведущий к революции. В 1860-1870-е гг. самодержавие провело серию Великих реформ, глубоко обновивших социально-политические структуры страны; однако резкая, сжатая модернизация "сверху" оказалась весьма болезненной. Экономика с трудом перестраивалась на новый лад; росла социальная напряженность, зачатки самоуправления плохо уживались с бюрократией, общество раскололось на яростно враждующие течения. Апогеем кризиса стала гибель в 1881 г. царя-реформатора Александра II от бомбы террориста. В этот момент на авансцену вышел политик, настоявший на крутом разрыве с курсом реформ, предложивший свою альтернативу развития России. Советам этого деятеля следовали Александр III и Николай II, он глубоко повлиял на политику правительства, а в начале XX в. казался многим главным виновником революции. "Его деятельность в течение двадцати пяти лет - история России за этот период, - писала в 1907 г. одна из российских газет. - По его воле мы неуклонно шли назад, хотя все чувствовали необходимость идти вперед"1.
      Кем же он был - Константин Петрович Победоносцев? Об отдельных сторонах его политической карьеры написано немало, но до сих пор в историографии недостает обобщающего взгляда на жизнь и деятельность этого сановника, ученого, публициста2.




      * * *
      Победоносцев родился в 1827 г. Он был сыном профессора словесности Московского университета и внуком приходского священника. Окончив в 1846 г. Училище правоведения, Победоносцев служил в московских департаментах Сената и к 1863 г. стал действительным статским советником, обер-прокурором восьмого департамента. Одновременно Константин Петрович изучал историю русского гражданского права, с 1858 г. начал публиковать свои работы, а в 1859-1865 гг. состоял профессором Московского университета. Главный труд Победоносцева-правоведа - "Курс гражданского права" - выдержал пять изданий, став настольной книгой для ряда поколений русских юристов. Литературных и ученых занятий Константин Петрович не оставлял до конца жизни: он написал свыше 70 статей, 17 книг, перевел 19 книг, издал 11 сборников исторических и юридических материалов. Победоносцев был почетным членом Российской и Французской академий наук, Московского, Петербургского, Киевского, Казанского и Юрьевского университетов.
      В 1881 г. Константин Петрович был приглашен в царскую семью преподавать правоведение. Он был наставником цесаревича Николая, великих князей Александра (стал наследником после смерти Николая) и Владимира, цесаревны Марии Федоровны. В 1865 г. Победоносцев перебрался в Петербург, приобщившись к высшей государственной деятельности и придворным сферам через салоны графини А. Д. Блудовой и великой княгини Елены Павловны. В 1868 г. он стал сенатором, в 1872 г. - членом Государственного совета, состоял в комиссиях по рассмотрению отчетов Министерства народного просвещения (1875-1876) и по тюремной части (1877). В 1880 г. Победоносцев был назначен обер-прокурором Святейшего Синода и членом Комитета Министров.
      Эпоха Александра III стала апогеем могущества Победоносцева, но заметную роль играл он и позднее. В 1894 г. Победоносцев получил звание статс-секретаря, а спустя два года был награжден орденами Святого Владимира первой степени и Андрея Первозванного. Обер-прокурор входил в совещание, рассматривавшее петиции литераторов о смягчении цензуры (1895); возглавил два совещания по рабочему вопросу (1896 и 1898); играл видную роль в комиссии о законодательстве для Финляндии (1898-1899). В отставку обер-прокурор подал через два дня после выхода Манифеста 17 октября 1905 г. и в марте 1907 г. скончался.
      Молодость Победоносцева, казалось бы, ничем не предвещала ни громкой государственной роли, ни мрачной славы врага прогресса. "Это был прелестный человек, - вспоминал о Победоносцеве начала 1860-х гг. его коллега-профессор Б. Н. Чичерин. - Тихий, скромный, глубоко благочестивый... с разносторонне образованным и тонким умом, с горячим и любящим сердцем, он на всем существе своем носил печать удивительной задушевности, которая невольно к нему привлекала"3.
      Победоносцев вырос в большой патриархальной семье, где десять братьев и сестер были намного старше его. С детства замкнутый и одинокий, он привык к упорному труду, страстно любил чтение и был необычайно привязан к церкви. "Если бы не случай, - замечал о Победоносцеве сановник и литератор Е. М. Феоктистов, - из него вышел бы замечательный деятель на ученом или литературном поприще"4.
      Впоследствии Константин Петрович с тоской вспоминал годы уединенных занятий наукой, "когда он жил без забот, тихо и незнаемый людьми, в Москве, в родительском доме".
      Многие современники соглашались с тем, что научно-литературная стезя больше всего подошла бы Победоносцеву. И внешность, и манеры его до конца жизни несли печать академизма. "В его сухой, худой фигуре, - вспоминал литератор Е. Поселянин, - в пергаменте выбритого лица, в глазах, бесстрастно глядевших на вас сквозь стекла больших черепаховых очков, было что-то удивительно напоминавшее немецкого ученого"5.
      Начало Великих реформ Победоносцев встретил с энтузиазмом. Как и многие современники, он возмущался произволом и бюрократизмом николаевских времен, мечтал приобщить Россию к новейшим успехам науки и цивилизации. В 1859 г. Константин Петрович защитил магистерскую диссертацию о реформе гражданского судопроизводства (опубликована в "Русском вестнике" М. Н. Каткова), отослал Герцену в Лондон памфлет против министра юстиции графа В. Н. Панина, а с 1861 г. активно участвовал в разработке судебной реформы.
      Что же погасило либеральные стремления молодого реформатора? Что толкнуло замкнутого московского ученого на широкое политическое поприще? Истоки этого поворота восходили к давнему прошлому, к духовной атмосфере родительского дома, наложившей глубокую печать на мировоззрение Победоносцева.
      Отец будущего обер-прокурора Петр Васильевич (1771-1843) был типичным разночинцем-поповичем, интеллигентом в первом поколении. Усердно занимаясь всеми видами умственного труда для того, чтобы "выбиться в люди", Петр Васильевич благоговел перед наукой, просвещением, европейской культурой, но воспринимал их главным образом внешне. Переводя западных авторов, он и не предполагал, что их идеи могут болезненно столкнуться с основами российского жизнеустройства. Судя по публикациям Победоносцева-старшего, он никогда не задумывался над справедливостью окружавших его социально-политических порядков, принимал их как данность и непоколебимо верил в неизбежный прогресс посредством распространения просвещения, утверждения морали и хорошего вкуса6.
      Сходным было отношение Победоносцева-младшего к либеральным началам в эпоху Великих реформ. Он твердо отстаивал гласный, устный, состязательный и независимый суд (т.е. переустройство в рамках механизма юстиции), но умалчивал о расширении прав общества (выборный мировой суд, присяжные). Живая деятельность духа в суде, писал Победоносцев, "явилась бы сама собою, и те же судьи стали бы действительно судьями, когда бы вместо немой бумаги стали бы перед ними живые люди... Если бы притом в залу присутствия проник свет... тогда в священном и торжественном обряде суда не было бы... неправды". Успех, полагал Победоносцев, придет и без глубоких перемен. "Не нужно писать новых законов; стоит только понять и применить к делу учреждения уже существующие"7.
      Что же должен был испытать Победоносцев, когда реформы начали выходить из намеченного им русла, казавшегося столь разумным и спокойным? "Я... протестовал, - вспоминал впоследствии Константин Петрович, - против безрассудного заимствования из французского кодекса форм, несвойственных России и, наконец, с отвращением бежал из Петербурга в Москву, видя, что не урезонишь людей"8.
      Сознание Победоносцева, не осмыслившего либеральные идеи во всей их сложности и глубине, пережило в пореформенную эпоху катастрофический перелом. Он не смог более или менее плавно скорректировать свои взгляды, перейдя к безусловному отрицанию прежних оценок. "Царствование Николая как будто отодвинуло нас далее в глубину минувших эпох", - доказывал Победоносцев в герценовской публикации, а спустя четверть века он тосковал по тому времени: тогда "просты и ясны казались те задачи жизни, которые с тех пор усложнились и запутались невообразимо". В 1859 г. Победоносцев порицал николаевский режим за "суровое отдаление от народа", а в 1896 г. утверждал, что плодотворные меры исходят лишь «от центральной воли государственного деятеля и меньшинства, просветленного высокой идеей и глубоким знанием... а масса, как всегда и повсюду, состояла и состоит из толпы "vulgus"». "Правда не боится света. Что прячется от света и скрывается в тайне, в том, верно, есть неправда", — категорично заявлял Победоносцев в магистерской диссертации. "В наше время, когда задумывается доброе и чистое дело, надобно тщательно укрывать его от гласности, как курица ищет тайного угла, чтобы снесть яйцо свое", - утверждал он двадцать лет спустя9.
      Подобный мировоззренческий сдвиг не был плодом холодного расчета - за ним стояли человеческие эмоции и переживания. Константина Петровича страшило развитие пореформенной России, где все менялось с небывалой быстротой, исчезла привычная опека власти, рушился патриархально-сословный уклад с его вековой размеренностью и определенностью. "Как же тяжел этот мир, - жаловался Победоносцев своей доверенной собеседнице Е. Ф. Тютчевой. - Как и куда от него укрыться, чтобы не видеть и не слышать!.. Есть что-то фантастически дикое и страшное в этом трепетании жизни"10.
      Фактически все социальные и идейные новшества 1860-1870-х гг. с ужасом и презрением отвергались Победоносцевым. "Накопилась в нашем обществе, - писал он, - необъятная масса лжи, проникшей во все отношения, поразившей саму атмосферу, которой мы дышим, среду, в которой мы движемся и действуем, мысль, которой мы направляем свою волю, и слово, которым выражаем мы мысль свою"11. Константина Петровича глубоко травмировало исчезновение прежней ясности и предсказуемости, постепенное размывание сословных и бюрократических "рамок", избавлявших в прежние времена от необходимости мучительного личного выбора.
      В пугающе жестком мире Победоносцев после переезда в Петербург пытался создать теплый "микрокосм" - узкий круг доверенных собеседников. К их числу принадлежали сестры А. Ф. и Е. Ф. Тютчевы, хозяйка известного интеллектуального салона баронесса Э. Ф. Раден, профессор-ботаник и сельский педагог С. А. Рачинский, а также супруга Константина Петровича - Екатерина Александровна, урожденная Энгельгардт, бывшая его ученица. В кругу литературно-научных тем, в личных отношениях сановник был подчеркнуто учтив и деликатен, что резко контрастировало с его жесткой политической позицией.
      От "испорченного" общества пореформенной эпохи Победоносцев стремился бежать в уединение, на лоно природы, в мир религиозных чувств. "Я смог позабыться, - писал он в 1864 г. А. Ф. Тютчевой из смоленского имения будущего тестя, - и пожить органической жизнью простого человека, отложив в сторону всякие заботы... которые не дают перевесть дух... в кругу так называемой общественной деятельности. Для того, чтобы так пожить и так забыться, лучше нет места, как русский монастырь или русская деревня"12. Победоносцев истово любил богослужение, часто посещал храм, ежегодно Страстную (последнюю предпасхальную) неделю проводил с женой в Троице-Сергиевой пустыни под Петергофом.
      Что же касается официальной столицы, то она вызывала у Победоносцева крайнюю неприязнь. "Пока живу в Петербурге, - жаловался он Е. Ф. Тютчевой, - мне все кажется, что я в чужом городе - и где-то в гостинице". Космополитичный "град Петра" с его бюрократической сухостью и контрастными индустриального прогресса казался после старозаветной Москвы наваждением, фантасмагорией. Порой Победоносцев страшился даже выйти на улицу. "В сырости, в слякоти, в мерцании фонарей, - описывал он прогулку по Невскому, - со всех сторон шмыгали какие-то фигуры странного, казалось, вида - было что-то мрачно-таинственное в этом движении. Я подумал: если бы это привиделось во сне, человек проснулся бы с тяжелым ощущением"13.
      Вообще переезд в северную столицу стал для Победоносцева своеобразным шоком, чем-то вроде психологической травмы. "Вдруг, - писал он Е. Ф. Тютчевой, - однажды раскрылось окно... и меня выперло на большую дорогу, на рынок житейских дел, на берега Невы, на остров блаженного законодательства". Особенно горька была для бывшего профессора необходимость поминутно отрываться от книги, погружаясь в нелюбимую чиновничью суету и рутину. "Мой кабинет возле самой передней и звонка, - жаловался он Тютчевой, - так что всякий желающий может достать меня немедленно и кто только не достает меня. И так книгу постоянно у меня вырывают. А их так много, и таких интересных"14.
      Строгий моралист из арбатских переулков неодобрительно поглядывал на царившую вокруг расточительность и "вольные нравы" высшего света. Въехав в 1880 г. с женой в обер-прокурорский дом, Победоносцев писал Тютчевой: "Не поверите, как неприятно видеть всю эту роскошь... Мы ходили тут с задней мыслью о том, что не наша вина, что мы право не виноваты". В своей публицистике он клеймил "великолепные чертоги", "где разряженные дамы рассказывают друг другу про любовные игры свои, где слышится во всех углах щебетание взаимного самодовольства и беззаботной веселости, где извиняют друг другу все - кроме строгого отношения к нравственным началам жизни"15. Дважды Константин Петрович предлагал Е. Ф. Тютчевой начать среди светских дам движение против роскоши в одежде - обзавестись общей портнихой, уговориться шить недорогие платья.
      В свою очередь и свет платил Победоносцеву неприязнью, награждая его за глаза обидными кличками: "попович", "пономарь", "просвирня". Все это углубляло природный пессимизм и мизантропию Победоносцева: лейтмотивом его писем были болезни, смерти, похороны, всегдашняя усталость и безысходность. По мнению многих современников, Победоносцев в 1870-е гг. оказался попросту не на своем месте, однако сам он никогда не пытался уйти с раздражавшего его поприща: все повороты в своей судьбе Константин Петрович связывал с волей Провидения и страстно стремился искоренить в окружающем мире все, что не вписывалось в его взгляды.
      Чем же, по Победоносцеву, были вызваны беды пореформенной России? Их корнем сановник считал порочный принцип, положенный в основу реформ, - веру в добрую природу человека, стремление максимально освободить его. "Печальное будет время... - доказывал Константин Петрович, - когда водворится проповедуемый ныне культ человечества. Личность человека немного будет в нем значить; снимутся и те, какие существуют теперь, нравственные преграды насилию и самовластию"16.
      Порочная идея "народовластия", по мнению Победоносцева, дала буйную поросль проникнутых ложью учреждений. Выборное начало вручает власть толпе, которая, будучи не в силах осмыслить сложные политические программы, слепо идет за броскими лозунгами. Так как непосредственное народоправство невозможно, народ передоверяет свои права выборным представителям, однако те, поскольку человек эгоистичен, оказавшись у власти, помнят лишь о своих корыстных интересах. Свобода печати дает огромную и по сути бесконтрольную власть случайным людям, сулит успех лишь изданиям, рассчитанным на низменные вкусы; в суде присяжных решения выносят люди некомпетентные и подверженные сторонним влияниям.
      Все пороки, полагал Победоносцев, приходят вместе с усложнением, отходом от "естественных", исторически сложившихся форм социальной жизни. Опорой порядка Победоносцев считал "простой народ", интуитивно, на основе традиции и опыта отделяющий добро от зла. "Во всяком деле жизни действительной, - настаивал сановник-публицист, - мы более полагаемся на человека, который держится упорно и безотчетно мнений, непосредственно принятых и удовлетворяющих инстинктам и потребностям природы, нежели на того, кто способен изменять свои мнения по выводам своей логики"17. Носителями деструктивных тенденций виделись "беспочвенные" слои - интеллигенция и бюрократия, склонные перестраивать жизнь по рациональным схемам на основе западных образцов.
      Бывший московский профессор с большим недоверием относился к теоретическим конструкциям, опасался насилия отвлеченной догмы над жизнью. В его научных трудах царил культ "факта" при неприязненном отношении к выводам, теории, умозаключениям. "Самые драгоценные понятия, какие вмещает в себя ум человеческий, находятся в глубине поля и в полумраке, - подчеркивал Победоносцев. - Около этих-то смутных идей, которые мы не в силах привесть в связь между собою, - вращаются ясные мысли"18.
      Победоносцев с опаской воспринимал и яркие проявления индивидуальности, способные поколебать прочность сложившегося уклада. «Самолюбия, выраставшие прежде ровным ростом... стали разом возникать, разом подниматься во всю безумную высоту человеческого "я", - писал он. - Прежде было больше довольных и спокойных людей, потому что люди не столько ожидали от жизни, довольствовались малой, средней мерою, не спешили расширять судьбу свою»19. Оптимальным историческим путем при таком подходе виделся механизм, максимально близкий к животному или растительному росту, огражденный от всяких волевых вторжений.
      Неоднозначность и противоречивость пореформенного развития казались Победоносцеву признаком деградации, ему хотелось внести во все безусловную четкость и определенность. «Главная наша беда в том, - писал обер-прокурор царю, - что цвета и тени у нас перемешаны. Мне всегда казалось, что основное начало управления - то же, которое явилось при сотворении мира Богом. "Различа Бог между светом и тьмою" - вот где начало творения вселенной»20. В соответствии с этой схемой вся власть должна была сосредоточиться в руках самодержавия, а общество по сути своей являлось ведомым, управляемым началом. Страна спокойна, доказывал обер-прокурор, когда правительство твердо следует раз усвоенным принципам; все смуты связаны с политикой уступок, лавирования, маневров, за которыми, по Победоносцеву, стояло лишь малодушие и тщеславие правителей.
      Политические выкладки Победоносцева перекликались с его историческими штудиями: он полагал, что у России "не было своих средних веков", здесь не сформировалось "третьего сословия" с присущими ему склонностями и понятиями. Все служилые и тяглые корпорации в России были "собственностью государства"; на русской почве не могло сложиться ни полноценной частной собственности, ни понятия о "самостоятельной гражданской личности"21.
      Самодержцу, согласно взглядам Победоносцева, отводилась в обществе исключительно большая роль. "Вся тайна русского порядка и преуспеяние - наверху, в лице верховной власти... - наставлял Победоносцев Александра Александровича. - Ваш труд всех подвинет на дело, ваше послабление и роскошь зальют всю землю послаблением и роскошью... Нигде, а особливо у нас, в России, ничего само собою не делается, без правящей руки, без надзирающего глаза, без хозяина"22. Власть рассматривалась как высший арбитр абсолютно во всех вопросах, к которому можно обратиться за разрешением любой коллизии.
      При этом самодержавие Победоносцева вовсе не было "диктатурой дворянства" - монарху надлежало стоять над классами и сословиями, выражая общенациональные интересы. "Вот неудобство - оттенять то или другое сословие в смысле какого-то преимущественного права на преданность престолу и отечеству. В этом все равны, - писал обер-прокурор Александру III23. Социальным идеалом Победоносцева был гармоничный союз традиционных сословий - патриархального крестьянства, купечества, "коренного" дворянства, живущего в своих имениях. Важнейшим залогом стабильности виделось духовное единство власти и народа, исключавшее, по мысли Победоносцева, свободу совести, отделение Православной церкви от государства и уравнение исповеданий.
      Каково было предназначение каждого верноподданного в рамках "двухцветной" (власть - народ) государственной системы? Ему надлежало выбрать определенный, строго очерченный круг занятий и замкнуться на нем, не задаваясь общими вопросами. Сам Победоносцев как администратор не доверял официальным управленческим структурам, казавшимся слишком сложными и разветвленными. "Часто думаешь, - писал Победоносцев Тютчевой, - что во всей нашей призрачной, самообольстительной, суетной деятельности одно лишь не призрачно: дело в самой простой его форме - алчущего накормить, жаждущего напоить, нагого одеть"24.
      Образцом такого "дела" виделась филантропия, которой Победоносцев занимался всю жизнь: его жена вспоминала, как по праздникам Константин Петрович заказывал массу игрушек, которые лакей разносил по квартирам бедным, а по воскресеньям после церковной службы много денег раздавал нищим25.
      Обратной стороной "черно-белого" видения мира было стремление относить все беды на счет чьих-то происков. "Я не имею никакого сомнения, - писал Победоносцев Тютчевой в 1879 г., - что весь нынешний террор того же происхождения, как и террор 1862 г.: тот же польский заговор, только придуманный искуснее прежнего, а наши безумные, как всегда, идут, как стадо баранов... Главным сознательным орудием служат жиды - они ныне повсюду первое орудие революции"26. Подобный взгляд на мир порождал гнетущее чувство бессилия перед таинственным заговором, состояние паники, истерии на крутых поворотах истории: "Я живу... в каком-то кошмаре, от которого лишь изредка как будто просыпаешься, а потом опять что-то ложится на грудь и давит" (1876); "Как печально, как бестолково, как безнадежно... Свету нет, нет воздуха, нет движения, нет мысли и воли" (1879)27.
      На излете эпохи реформ обличения Победоносцева встречали сочувствие в разных общественных кругах, отнюдь не только ортодоксально-реакционных. "Он производил очень хорошее впечатление, - вспоминал о Победоносцеве конца 1870-х гг. А. Ф. Кони. - Ум острый и тонкий, веское и живое слово были им обыкновенно обращаемы на осуждение правительственных порядков царствования, которое началось так блестяще, а кончалось так плачевно"28. Четкость и ясность идей Победеносцева казалась желанным ориентиром в запутанной ситуации конца 1870-х гг.: не случайно к Победоносцеву тянулся, считал его своим другом и наставником в последние годы жизни Ф. М. Достоевский. Все сильнее попадал под влияние Победоносцева и наследник престола Александр Александрович - человек волевой и упорный, однако весьма ограниченный, жаждавший простого объяснения причин неурядиц пореформенной России и столь же простых рецептов их искоренения.
      Доверительные отношения между бывшим учителем и учеником постепенно приобретали оттенок оппозиции курсу правительства, особенно по церковному и национальному вопросам. В 1867 г. Победоносцев рекомендовал наследнику поехать в Москву на похороны митрополита Филарета (Александр II счел это неуместным). По совету своего наставника цесаревич прочел запрещенные в России "Письма из Риги" Ю. Ф. Самарина, принял (несмотря на возможный протест Вены) опальных славянских деятелей из Австро-Венгрии.
      Балканский кризис 1875-1876 гг. Победоносцев встретил на позициях панславизма, резко порицал пассивность правительства, а после начала войны с Турцией слал наследнику, возглавившему Рущукский отряд, подробные реляции об обстановке в России. Эти письма стали для цесаревича фактически единственным источником политических новостей из России (по официальным каналам до наследника доводили только военную информацию). Воспользовавшись этим, Победоносцев повел большую и опасную политическую игру: в своих письмах он твердил (со ссылками на "толки" и "слухи") о воровстве и развале в ведомствах либералов - Морском министерстве великого князя Константина Николаевича и Военном министерстве Д. А. Милютина. В 1878 г. Победоносцев занял и официальный пост при цесаревиче, возглавив состоявший под его патронажем Добровольный флот. Между тем либералы проглядели возвышение Победоносцева, считая его взгляды немыслимым и неопасным анахронизмом. Победоносцева называли "человеком из XVII, а не из XIX века", "русским китайцем", а глава правительства М. Т. Лорис-Меликов с улыбкой говорил ему: "Вы оригинально честный человек и требуете невозможного"29. По ходатайству Лорис-Меликова, искавшего контактов с наследником, "русского китайца" ввели в Верховную распорядительную комиссию, а затем и в правительство.
      1 марта 1881 г. смешало все карты и в одночасье вознесло "дьячкова внука" на вершины государственной власти. «Хотя Победоносцев не кичился и не рисовался своим влиянием, - вспоминал Кони, - все немедленно почувствовали, что это "действительный тайный советник" не только по чину». Большинство ораторов в Государственном совете "стало постоянно смотреть в его сторону, жадно отыскивая в сухих чертах его аскетического лица знак одобрения"30. Обер-прокурор сыграл главную роль в разгроме всех покушений на незыблемость самодержавия - "конституции" Лорис-Меликова (март-апрель 1881 г.), Земского собора Н. П. Игнатьева (май 1882 г.), аристократической Святой дружины (ноябрь 1882 г.)31. Однако, когда пришло время воплощать в жизнь общие политические декларации, Победоносцев стал проявлять удивившие многих колебания и нерешительность. В чем же заключалось своеобразие позиции обер-прокурора?
      Для ответа на этот вопрос необходимо осмыслить поведение Победоносцева весной 1881 г., когда решалась и судьба России, и личная карьера обер-прокурора. На одном из правительственных совещаний (21 апреля), опровергая заявления либеральных бюрократов о том, что болезни России коренятся в незавершенности реформ, Победоносцев говорил: "Все беды нашего времени происходят от страсти к легкой наживе, от недобросовестности чиновников, от недостатка нравственности и веры в высших слоях общества, от пьянства в простом народе"32. Либералы попросту не приняли эту тираду всерьез, между тем для обер-прокурора она была исполнена глубокого смысла. Прямым ее продолжением стал написанный Победоносцевым Манифест 29 апреля 1881 г., не только отвергавший покушения на самодержавие, но и намечавший определенную позитивную программу - "Мы призываем всех верных подданных Наших... к утверждению веры и нравственности, к доброму воспитанию детей, к истреблению неправды и хищения"33.
      Думается, сердцевиной речей и деклараций обер-прокурора, основой его взглядов был принцип "люди, а не учреждения". К этому его подталкивало и воспитание в духе морализаторских концепций XVIII в., и былой профессорский опыт, и своеобразие политической ситуации 1880-х гг. Глубже и раньше других осознавший сложность положения правительства (либеральные реформы не принесли благоденствия, но их отмена в перспективе грозила общественными потрясениями), Победоносцев попытался предложить "третий путь": заморозить статус-кво в сфере "учреждений", а тем временем переродить людей внутренне. "Мы живем в век трансформации всякого рода в устройстве администрации и общественного управления, - писал Победоносцев Рачинскому. - До сих пор последующее оказывалось едва ли не плоше предыдущего... У меня больше веры в улучшение людей, нежели учреждений"34.
      Следует отметить, что Победоносцев действовал в русле давней традиции консервативной политической мысли. Еще в начале XIX в., протестуя против конституционных проектов М. М. Сперанского, Н. М. Карамзин писал: "Не формы, а люди важны"; "общая мудрость рождается только от частной"; "дела пойдут как должно, если вы найдете в России пятьдесят мужей умных, добросовестных"35. За несколько месяцев до 1 марта старая коллизия "ожила" в полемике вокруг Пушкинской речи Достоевского, причем сам писатель, защищавший приоритет внутреннего совершенствования человека, прямо ссылался в своих письмах на советы и наставления Победоносцева36.
      В сфере государственного управления опора на "людей" предполагала назначение достойных правителей вместо административных реформ, напряженный личный труд царя, контроль за всеми сферами государственной жизни. "Устроить порядок, - внушал Победоносцев Александру Александровичу, - можно только людьми способными и горячими и толковыми... А для того, чтобы их выбрать, нужно иметь, кроме ума, горячее сердце и быть в живом общении с живыми людьми"37. Связывать монарха с народом призван был честный и близкий к народной жизни советник, в этой роли Победоносцев видел прежде всего себя. "Я русский человек, живу посреди русских и знаю, что чувствует народ и чего требует, - писал он царю. - Вы, конечно, чувствуете, при всех моих недостатках, что я при вас ничего не искал, и всякое слово мое было искренним"38.
      В то же время контрреформы, переделку институтов 1860-1870-х гг. обер-прокурор воспринял настороженно - ведь это было столь нелюбимое им волевое вмешательство в статус-кво, пусть и реакционное. "Зачем строить новое учреждение... когда старое учреждение потому только бессильно, что люди не делают в нем своего дела как следует?" - говорил Победоносцев царю при обсуждении университетского устава 1884 г., первого законодательного акта в цепи контрреформ39. Эту же мысль Победоносцев внушал своему однокашнику государственному секретарю А. А. Половцову, надеясь через него повлиять на судьбу законопроекта. "Приходит Победоносцев и в течение целого часа плачет на тему, что учреждения не имеют важности, а что все зависит от людей, а людей нет", - отмечал Половцов в дневнике в мае 1884 г. «Победоносцев не перестает восклицать "Нету людей! Художника нету, чтобы все это сводить к единству"», - записал он месяц спустя40.
      Идейные установки Победоносцева отчетливо проявились в его практической деятельности. Он подбирал кандидатов на ключевые посты в правительстве (министра внутренних дел, народного просвещения, юстиции, финансов), следил за замещением постов начальников государственной полиции и цензуры, генерал-губернаторов окраинных земель. Иногда обер-прокурор напрямую вмешивался в текущую деятельность администраторов - например, главы цензуры Е. М. Феоктистова, министра внутренних дел Н. П. Игнатьева. Последнему за год его министерства (1881-1882) Победоносцев отправил 79 директивных писем.
      Стремясь внести справедливость и порядок в жизнь государства, Победоносцев обращался непосредственно к царю по всем вопросам, которые казались ему важными. "Простите, Ваше Величество, - писал обер-прокурор императору, - что я слишком, может быть, часто утруждаю Ваше внимание своими писаниями. Но что же делать, когда сердце не терпит в таких делах, в коих только у Вашего Величества можно искать крепкую опору живого движения к правде"41. С недоверием относясь к "столичной публике", обер-прокурор во время многочисленных разъездов по стране пытался выявить и поощрить "на местах" каждого отдельного усердного работника, отсылая царю подробные реляции о состоянии дел в провинции и детальные характеристики местной администрации.
      Победоносцеву в высшей степени был присущ "синдром педагога" - желание всех наставлять, всем указывать, ничего не пускать на самотек. Порой его подозрительность принимала маниакальный характер. Так, он затеял особую переписку с министром внутренних дел, заметив в продаже конверты подозрительного красного цвета; водяной знак на почтовой бумаге, по мнению Победоносцева, напоминал "галльского петуха" и мог быть понят как намек на революцию.
      Особо строго Победоносцев надзирал за духовной жизнью общества - репертуаром театров и выставок, работой народных читален, составом библиотечных фондов, развитием литературы и периодики. "Я всегда изумлялся, - вспоминал Феоктистов о Победоносцеве, — как у него хватало времени читать не только наиболее распространенные, но и самые ничтожные газеты, следить в них не только за передовыми статьями и корреспонденциями, но даже (говорю без преувеличения) за объявлениями, подмечать в них такие мелочи, которые не заслуживали ни малейшего внимания. Беспрерывно я получал от него указания на распущенность нашей прессы, жалобы, что не принимается против нее достаточно энергичных мер"42. С 1882 г. обер-прокурор вошел в Верховную комиссию по печати, получившую право административным путем закрыть любое издание. Под давлением и при личном участии Победоносцева до 1887 г. было ликвидировано 12 газет и журналов, в том числе "Голос" А. А. Краевского и "Отечественные записки" Салтыкова-Щедрина, резко ограничено открытие новых изданий43.
      Одним из первых Победоносцев осознал важность "идеологического обеспечения" для государственной политики: в 1880-1890-е гг. им было организовано 17 массовых церковно-общественных торжеств - 1000-летие кончины св. Мефодия (1886, Петербург), 900-летие крещения Руси (1888, Киев), 500-летие кончины Сергия Радонежского (1892, Москва) и др.
      Поощрялась реставрация древних святынь (Успенских соборов в Москве и Владимире, Софии Новгородской, Ростовского Кремля) и строительство новых храмов в "самобытном" стиле - Владимирского собора в Киеве, храма Спаса на Крови в Петербурге. Администрация была призвана блюсти и "чистоту нравов": обер-прокурор стремился подчинить общественный быт церковным нормам, препятствовал женской эмансипации и реформе законодательства о браке.
      Важнейшее, если не главное место в планах Победоносцева занимала церковь. Именно в ней обер-прокурор видел основной рычаг "внутреннего перерождения" людей, призванного решить острейшие проблемы российской действительности. Церковная проповедь покорности, смирения, дисциплины виделась Победоносцеву главной плотиной на пути пореформенного "хаоса" и "своеволия". При активном содействии обер-прокурора за 1881-1905 гг. количество монастырей выросло с 631 до 860, число церквей - с 41 683 до 48 375, численность монашествующих - с 28 500 до 63 080, численность белого духовенства - с 94 437 до 103 437. Особенно бурным был рост церковных школ для народа: их число увеличилось почти в 10 раз (с 4 404 до 42 884), количество учащихся в них - в 20 раз (с 104 781 до 2 006 847)44. Политика Победоносцева заметно отличалась от привычного обер-прокурорского утилитаризма по отношению к церкви и заставила многих говорить о начале "новой эры" в церковно-государственных отношениях. Не случайно светская бюрократия заподозрила обер-прокурора в "клерикализме", в намерении поставить церковь выше государства и даже прозвала его "русским папой".
      Победоносцев наметил и пытался воплотить в жизнь обширную программу социальных акций церкви: развитие проповеди, внебогослужебных собеседований, благотворительности, учреждение библиотек, распространение церковных братств. За 1880-е гг. примерно вдвое выросло число церковных журналов и газет, втрое - продукция синодальных типографий45.
      Обер-прокурор и сам активно брался за перо, публиковал множество сочинений по вопросам религии, семьи и школы, а квинтэссенция его публицистики - "Московский сборник" - вышел пятью изданиями и был переведен на несколько языков.
      В школьных и издательских программах Победоносцева явно просвечивало наследство идей просветительства - вера во всемогущество "учения" и "воспитания". Со сходных "просветительских" позиций оценивались и негативные (для Победоносцева) процессы: так, религиозное брожение в пореформенной России объяснялось "невежеством" масс и "подстрекательствами" извне. В связи с этим просветительские меры по отношению к "инаковерующим" дополнялись ужесточением репрессий. Старообрядцам было отказано в ходатайстве о распечатании алтарей на Рогожском кладбище, об отмене порицаний на старые обряды в синодальных изданиях, сорвано признание старообрядческой иерархии Константинопольским патриархатом. Русским баптистам (штундистам) запретили молитвенные собрания, чем фактически поставили это движение вне закона.
      В Прибалтике возбуждались уголовные дела против пасторов, совершавших требы для формально приписанных к православию (в 1890-е гг. в крае по данным властей числилось 15 тыс. "упорствующих" бывших лютеран)46. В Западном крае бывших униатов, обращавшихся за требами к ксендзам, облагали штрафами, конфисковывали их имущество, сажали под арест, высылали из края (в западных губерниях по официальным данным числилось 74 тыс. "упорствующих"). Победоносцев лично следил за производством дел в суде, полиции и прокуратуре, требуя как можно шире трактовать законы о вероисповедных преступлениях. "Всякая уступка с нашей стороны, хотя бы во имя формальной справедливости, становится победным успехом для противной стороны", - доказывал он47.
      Вплоть до первой русской революции Победоносцев казался публике могущественным "серым преосвященством", наделенным огромной и таинственной властью. Литераторы-символисты видели в обер-прокуроре чуть ли не воплощение вселенского зла: Андрей Белый сделал его прототипом сенатора Аблеухова в романе "Петербург", Блок описывал, как "Победоносцев над Россией простер совиные крыла". Между тем реальное влияние стареющего сановника пошло на убыль уже через семь-восемь лет после его взлета48. Осведомленных современников в конце 1880-х гг. поражал катастрофически пустевший кабинет Победоносцева, еще недавно переполненный просителями и прожектерами. Объясняли этот факт по-разному: сам Победоносцев жаловался на "интриги", в "свете" судачили о тех или иных промахах обер-прокурора, но главное было в другом - сама жизнь год за годом неумолимо выявляла неприменимость большинства рецептов Победоносцева.
      Попытки поставить массу мельчайших вопросов под личный контроль самодержца расшатывали механизм управления. Сам обер-прокурор, вмешиваясь абсолютно во все, провоцировал бесконечные межведомственные войны, оказался буквально затоплен волной людей и бумаг. "У меня, - жаловался друзьям Победоносцев, - сидят люди с утра до вечера и до ночи и совсем отнимают у меня время, нужное для... изучения больших вопросов, коих множество... Удивляюсь, как голова моя выдерживает такой напор с утра до ночи. Иногда в середине дня я не в силах припомнить раздельно, кто был у меня и кто о чем говорил мне"49.
      Нельзя было улучшить ход государственного управления лишь за счет личного фактора. К тому же Победоносцев, будучи человеком кабинетным, плохо разбирался в людях: его любимцами были такие авантюристы, как петербургский градоначальник Н. М. Баранов и "завоеватель" Абиссинии Н. И. Ашинов. Мысль же о том, что нужды страны надо узнавать не через представительные учреждения, а советуясь с "честными выходцами из народа", исподволь готовила при дворе почву для появления и триумфа в начале XX в. Распутина50.
      В этих условиях неприязнь обер-прокурора к административно-законодательным переустройствам все чаще казалась странным капризом, до крайности раздражая коллег по охранительному лагерю - министра внутренних дел Д. А. Толстого, М. Н. Каткова, да и самого Александра III. Победоносцева начали осторожно "отодвигать" в сторону как почтенный, но практически бесполезный реликт прошлого. В начале 1890-х гг., вводя С. Ю. Витте в курс государственных дел, царь предупреждал, "что вообще Победоносцев человек очень ученый, хороший... но тем не менее из долголетнего опыта он убедился, что Победоносцев отличный критик, но сам ничего никогда создать не может"51.
      Жизнь всякий раз мстила Победоносцеву за попытку направлять ее приказами. Взявшись упорядочить саморазвитие общества неким контролем сверху, обер-прокурор на деле дал гораздо больше места субъективизму и случайностям: поощрял религиозную живопись В. М. Васнецова, но преследовал картины Н. Н. Ге и И. Е. Репина, выхлопотал у царя денежное пособие П. И. Чайковскому, но боролся против книг Л. Н. Толстого, B. C. Соловьева, Н. С. Лескова. Административные запреты в сфере семьи и брака обернулись ростом проституции, количества внебрачных детей и незаконных сожительств. Что касается "неугодной" прессы, то победоносцевские гонения лишь прибавляли ей популярности. "Нередко случалось, что то же развращающее чтение, которое запретным своим свойством привлекало воспитанников, составляло в то же время любимую духовную пищу... у самих начальников и преподавателей", - признавал обер-прокурор в циркуляре к руководству духовных семинарий52.
      Но самым, пожалуй, тяжким ударом стали для Победоносцева неудачи его церковной политики. При всех заботах о материальных нуждах церкви обер-прокурор решительно отвергал ее самостоятельность: здесь ему чудилась тень ненавистного либерализма. "Идеалисты наши, - писал Победоносцев Тютчевой о славянофилах, - проповедуют... соборное управление церковью посредством иерархов и священников. Это было бы то же самое, что ныне выборы земские и городские, из коих мечтают составить представительное собрание для России"53. Итог не заставил себя ждать: клирики вяло и неохотно подключались к выполнению программы Победоносцева, что вынуждало его ужесточать контроль и принуждение54.
      Стремясь вернуть церковь к "исконным" основам, обер-прокурор ограничивал в ее жизни начала самоуправления и автономии. Упразднялась выборность благочинных (священников, ведавших рядом церквей епархии), съезды приходского духовенства ставились под строгий контроль архиереев. Однако и сами архиереи были бесправны перед лицом обер-прокурора.
      "Кого ни вызови в Синод, - замечал управляющий синодальной библиотекой А. Н. Львов, - результат всегда будет один. Ведь центр тяжести не в Синоде, а в канцелярии его"55. При всем своем личном благочестии Победоносцев не только не изжил "синодальный" бюрократизм, но даже довел его до апогея, что во многом обессилило церковь перед лицом социальных бурь XX столетия.
      Тяжелым ударом стала для церкви и победоносцевская тяга к "опростительству", боязнь самостоятельного духовного творчества и сложной культуры. Духовно-учебные заведения ставились под жесткий контроль администрации, воспрещался доступ посторонних на лекции и диспуты в духовные академии, ограничивалось число студентов-богословов, над их кругом чтения и повседневной жизнью устанавливался бдительный надзор. Усиливался утилитарный и прикладной характер семинарского образования, принятые при Победоносцеве правила для рассмотрения диссертаций фактически блокировали развитие богословской науки. Обер-прокурор попытался и вовсе обойтись без просвещения, организовав широкий приток в клир простолюдинов-начетчиков. "В действительности это было отступление Церкви из культуры, - писал об акциях Победоносцева известный православный богослов Г. В. Флоровский. - Спорные вопросы... снимались. И естественно, что на них искали ответов на стороне. Влиятельность Церкви этим несомненно подрывалась"56.
      К началу XX в. все яснее выявлялись и идейные, и практические провалы Победоносцева. Сочетание репрессий и просветительства в борьбе с иноверием оказывалось безуспешным: священники и миссионеры, имея возможность в любой момент обратиться за помощью к властям, редко утруждали себя духовной работой. Религиозные гонения отталкивали от правительства многих лояльных и консервативных людей, переключали религиозное брожение в русло социального и политического протеста. Деятельность духовного ведомства показывала, что в пореформенной России было крайне трудно организовать преследования на религиозной, идеологической основе: этому мешала и относительно свободная печать, и независимый суд, призванный охранять формальную законность.
      Своими акциями обер-прокурор невольно ставил под сомнение весь сложившийся к концу XIX в. в России политический строй. Разуверившись в собственных замыслах, Победоносцев дал волю пессимизму и цинизму, поражавшим современников. «Слышал, - записывал в дневник Половцов, - как государь, подойдя к Победоносцеву, сказал ему, что был в Александро-Невской лавре и нашел там большой беспорядок, а Победоносцев ответил на это: "Что же мудреного, Ваше Величество, там настоятель целый день пьян"». Обер-прокурор даже утверждал, что "никакая страна в мире не в силах была избежать коренного переворота, что вероятно и нас ожидает подобная же участь и что революционный ураган очистит атмосферу"57.
      В то же время Победоносцев не уставал выступать против всех новшеств, которые расходились с его собственными идеями; именно в этом - чисто отрицательном плане - он и в 1890-1990-е гг. сохранил немалое влияние. Он составил знаменитую речь Николая II перед представителями общества (1895), которая с самого начала задала новому царствованию крайне напряженный тон. В 1904 г. Победоносцев сорвал планы министра внутренних дел П. Д. Святополк-Мирского ввести депутатов от земства в Государственный совет. Последний акцией Победоносцева стал совет царю не допускать созыва церковного собора, способствовавший отсрочке этого события до 1917 г.
      Какое же место занимал Победоносцев в истории пореформенной России? Думается, что его воззрения были плодом того тяжелого, почти катастрофического перелома, который пережила страна на пути от патриархально-сословного уклада к индустриальному. Попытки обер-прокурора "выпрыгнуть из истории", вернуться от сложной культуры, неизбежных формальностей и разветвленных управленческих механизмов к неким элементарным, а потому и безопасным формам были глубоко утопичны и способствовали разрушению самодержавной государственности "изнутри".
      Невозможно было на пороге XX в. обойтись без политической стратегии, волевого конструктивного вмешательства в социально-политическую структуру, решить "терапевтическим" перевоспитанием проблемы, требовавшие "хирургического" вмешательства - реформ. Сам Победоносцев наглядно подтверждал это: он на каждом шагу зримо нарушал собственный принцип "выбрать дело в меру сил своих", лично занимаясь сразу всеми вопросами.
      В антидемократических инвективах Победоносцева человек выступал исключительно с дурной стороны, а воспеваемый им "народ", как только речь заходила о политических свободах, немедленно превращался в "массу" и "толпу". По сути, в этом было столько же упрощения и схематизма, как в либерально-радикальных взглядах, которые обер-прокурор так страстно обличал. Непримиримо воюя с "левыми", Победоносцев в пылу борьбы незаметно для себя отразил их взгляды с зеркальной точностью: "левые" идеализировали свободу, народовластие, обер-прокурор с ходу их отвергал. Такая позиция делала Победоносцева бессильным перед лицом надвигавшейся революции, каждым своим шагом он не столько гасил радикальное движение, сколько разжигал, провоцировал его.
      Чем была вызвана знаменитая непреклонность Победоносцева? Думается, за ней стояла не только духовная несгибаемость, но и боязнь серьезной внутренней работы, тяга к душевному комфорту, нежелание расстаться с раз усвоенными понятиями. Путь тотального отрицания идейных и социальных новшеств с их неизбежными темными сторонами был самым несложным, но он блокировал все попытки совершенствования государственного организма - не только в либеральном, но и в консервативном духе. "Твоя душа, - писал Победоносцеву хорошо знавший его славянофил И. С. Аксаков, - слишком болезненно-чувствительна ко всему ложному, нечистому, и потому ты стал отрицательно относиться ко всему живому, усматривая в нем примесь нечистоты и фальши"58.
      Среди современников, ставших свидетелями жестких мер и циничных высказываний Победоносцева о церкви, родилась легенда о тайном безбожии "русского Торквемады". Думается, с этим нельзя согласиться. Религиозность Победоносцева была, безусловно, искренней и пламенной, но, как заметил Н. А. Бердяев, она обращалась лишь к высшим, потусторонним сферам. В отношении же к человеку и миру Победоносцев по сути был атеистом, не видел в них Божественного начала, не верил в силу добра. Мировоззрение Победоносцева было удачно названо Бердяевым "нигилизмом на религиозной почве"59.
      "Религиозный нигилизм" пронизал практически все сферы деятельности Победоносцева, заставляя его с сомнением относиться ко всем защищаемым им началам. Декларативно превознося на словах "русские устои", он в частных разговорах называл русских "ордой, живущей в каменных шатрах", заявлял, что Россия - "это ледяная пустыня без конца-края, а по ней ходит лихой человек". "В течение более чем двадцатилетних дружеских отношений с Победоносцевым, - вспоминал консервативный публицист В. П. Мещерский, - мне ни разу не пришлось услыхать от него прямо и просто сказанного хорошего отзыва о человеке"60.
      В социокультурном плане Победоносцев был своеобразным отражением российской модернизации XIX в. - зачастую сжатой, торопливой, а потому неорганичной. В сознании советника последних царей смешались, не слившись, черты разных традиций - аскетическая неприязнь к свободному творчеству и сложной культуре и поверхностно-просветительские представления о путях решения общественных проблем. Не сумев реализовать на основе таких воззрений стоявшие перед ним вопросы, Победоносцев перешел к голому отрицанию, став страшным символом исчерпанности творческого потенциала предреволюционного самодержавия.
      Примечания
      1. Пензенские губернские ведомости, 1907, № 60. Цит. по: Преображенский И. В. Константин Петрович Победоносцев, его жизнь и деятельность в представлении современников его кончины. СПб., 1912. С. 8.
      2. Последние работы о Победоносцеве вышли в конце 1960-х гг.: Эвенчик С. Л. Победоносцев и дворянско-крепостническая линия самодержавия в пореформенной России // Ученые записки МГПИ. № 309. М., 1969; Вуrnеs R. Pobedonostsev. His Life and Thought. Bloomington-London, 1968; Simоn G. Konstantin Petrovic Pobedonoscev und die Kirchenpolitik des Heiligen Synod. Gottingen, 1969. Эти обстоятельные, но сравнительно давние труды страдают известной односторонностью: С. Л. Эвенчик рассматривала политику Победоносцева с классовых позиций (как отражение интересов крепостнического дворянства), Бирнс и Зимон обращали главное внимание на субъективный момент - психологические характеристики и особенности управленческой деятельности Победоносцева. Недавний очерк Н. А. Рабкиной (Вопросы истории. 1995. № 2) опирается главным образом на уже известные источники и не дает систематического обзора государственной деятельности Победоносцева.
      3. Чичерин Б. Н. Воспоминания. Земство и Московская дума. М., 1934. С. 102-103.
      4. Феоктистов Е. М. За кулисами политики и литературы. Л., 1929. С. 219.
      5. Цит. по: Глинский Б. Б. Константин Петрович Победоносцев (материалы для биографии) // Исторический вестник. 1907. №. 4. С. 273.
      6. См.: Вуrnes R. Op. cit. P. 7-13, 19-20.
      7. Победоносцев К. П. О реформе в гражданском судопроизводстве // Русский вестник. 1859. № 7. С. 17-18; Победоносцев К. П. Граф Панин. Министр юстиции // Голоса из России. L., 1859. С. 32.
      8. К. П. Победоносцев и его корреспонденты. Т. 1. Полутом 2. М.; Пг., 1923. С. 485.
      9. Победоносцев К. П. Граф Панин. С. 4, 6; Победоносцев К. П. О реформе в гражданском делопроизводстве. С. 176; Отдел рукописей Российской государственной библиотеки (ОР РГБ), ф. 230, к. 4410, е/х. 1. л. 5. Победоносцев К. П. Московский сборник. М., 1896. С. 27, 43; Письма К. П. Победоносцева к Александру III. Т. П. М., 1926. С. 5.
      10. ОР РГБ, ф. 230, к. 4410, е/х. 2, л. 19.
      11. Победоносцев К. П. Московский сборник. С. 97.
      12. ОР РГБ, ф. 230, к. 5273, е/х. 2, л. 5 об.
      13. Там же, к. 4409, е/х. 2, л. 48 об, 81 об.
      14. Там же, ф. 230, к. 4408, е/х 13, л. 21; е/х 11, л. 7-7 об.
      15. Там же, ф. 230, к. 4409, е/х 2, л. 66 об-67, Победоносцев К. П. Московский сборник С. 134-135.
      16. Победоносцев К. П. Московский сборник. С. 177.
      17. Там же. С. 73.
      18. Там же. С. 189.
      19. Там же. С. 97, 92.
      20. Письма К. П. Победоносцева к Александру III. Т. II. С. 145.
      21. См.: Победоносцев К. П. Исторические исследования и статьи. СПб., 1876.
      22. Письма К. П. Победоносцева к Александру III. Т. I. M., 1925. С. 54, 52.
      23. Письма К. П. Победоносцева к Александру III. Т. II. С. 46. В 1889 г. обер-прокурор критиковал продворянский закон о земских начальниках, год спустя высказался против автоматического включения в земские собрания крупных землевладельцев. Победоносцев "ко всему, что связано с дворянством, относился почти неприязненно", - замечал известный публицист В. П. Мещерский. (Мещерский В. П. Мои воспоминания. Т. III. СПб., 1912. С. 287). Сам обер-прокурор в письме к С. Ю. Витте предельно четко высказался о сословном начале в государственном управлении: "Создано учреждение земских начальников с мыслью обуздать народ посредством дворян, забыв, что дворяне, одинаково со всем народом, подлежат обузданию" // Красный архив. 1928. Т. 5. С. 101.
      24. ОР РГБ, ф. 230, к. 4408, е/х. 13, л. 10 об.
      25. РГИА, ф. 1574, оп. 1, д. 29, л. 6.
      26. ОР РГБ, ф. 230, к. 4409, е/х. 1, л. 14 об.
      27. Там же, к. 4408, е/х. 12, л. 28; к. 4409, е/х 1, л. 29 об.
      28. Кони А. Ф. Триумвиры // Собр. соч. Т. II. М., 1966. С. 258-259.
      29. ОР ГБЛ, ф. 230, к. 4410, е/х. 1, л. 49, 2 об.
      30. Кони А. Ф. Указ. соч. С. 255.
      31. См.: Готье Ю. В. Борьба правительственных группировок и манифест 29 апреля 1881 г. // Исторические записки. Т. 2. М., 1938; 3айончковский П. А. Кризис самодержавия на рубеже 1870-1880-х гг. М., 1964. С. 302-474.
      32. Цит. по: Перетц Е. А. Дневник Е. А. Перетца. М.; Л., 1927. С. 63.
      33. Полное собрание законов Российской империи. Собрание 3-е Т. I. СПб., 1885. № 118.
      34. Отдел рукописей Российской национальной библиотеки (ОР РНБ), ф. 631. Письма к С. А. Рачинскому. Сентябрь-декабрь 1883, л. 44 об.
      35. Карамзин Н. М. О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях // Литературная учеба. 1988. № 4. С. 127.
      36. Достоевский и Победоносцев // Красный архив. 1922. № 2. С. 248.
      37. Письма К. П. Победоносцева к Александру III. Т. I. С. 250-251.
      38. К. П. Победоносцев и его корреспонденты. Т. I. Полутом 1. С. 48; Письма К. П. Победоносцева к Александру III. Т. I. С. 317.
      39. Там же. Т. П. С. 169-170.
      40. Половцов А. А. Дневник государственного секретаря А. А. Половцова. Т. 1. М., 1966. С. 212, 231. Сочувствуя главной цели контрреформ (укрепление сильной власти), обер-прокурор обставлял движение к ней множеством поправок, сводивших на нет существо законопроектов. Он выступал за сохранение выборного ректора в университетах, против введения государственных экзаменов (1884); отвергал чисто сословный характер института земских начальников, слияние в их руках судебной и административной власти (1889); возражал против ликвидации земских управ с превращением земств в консультативный орган при губернаторе (1890). Сам Победоносцев подал только один проект контрреформ (в судебной сфере), но и в этой области на практике он отстаивал прежде всего меры, лежавшие в русле его "морализаторской" концепции (ограничение публичности судов для ограждения общественной нравственности, изъятие дел о многобрачии из ведения присяжных и др.). См.: 3айончковский П. А. Российское самодержавие в конце XIX столетия. М., 1970. С. 322-323, 366-368, 388-389, 405-406, 247-250, 255-256.
      41. Письма К. П. Победоносцева к Александру III. Т. II. С. 66. Темы лишь некоторых посланий Победоносцева к Александру Александровичу, разработка "воздухоплавательных снарядов" для бомбардировки Англии (июль 1878); сооружение подводной лодки для русского флота (май-декабрь 1878); реформа гимназий и реальных училищ (январь 1882); политика по отношению к князю Николаю Черногорскому (июль 1882); вопрос об иностранном транзите по Кавказско-Бакинской железной дороге (декабрь 1882); открытие женского мусульманского училища в Тифлисе (октябрь 1883); разрешение американской компании строить в России элеваторы и зерновые склады (февраль 1884); споры о сооружении памятника Александру II в Кремле (апрель 1885); война Сербии против Болгарии и возможность переворота в Сербии (ноябрь 1885); протесты против открытия университета в Томске (январь 1886); пожар в г. Белом Смоленской губ. (апрель 1886); расширение полномочий кавказского наместника (июль 1886); вопрос о нормировке сахарного производства (ноябрь 1886); причины падения курса рубля, планы тайной скупки русским правительством акций балканских железных дорог (декабрь 1886); протест против вынесения взыскания Каткову (март 1887); дело о присоединении Ростова-на-Дону к области Войска Донского (март 1887); пожары на уральских горных заводах, обмеление Камы и Волги (июль 1890); протест против возобновления высших женских курсов (1891).
      В социально-экономической сфере Победоносцев выступал за консервацию крестьянской общины, ограничение иностранного предпринимательства в России, против "социальной политики" начала 1880-х гг. (отмена соляного налога, снижение выкупных платежей, учреждение Крестьянского банка) и развития рабочего законодательства в 1890-х гг. В сфере международных отношений Победоносцев стремился укрепить влияние России в славянских землях Австро-Венгрии, на Балканах и на Ближнем Востоке (Палестина, Абиссиния).
      42. Феоктистов Е. М. Указ. соч. С. 220-221.
      43. См.: Зайончковский П. А. Российское самодержавие в конце XIX столетия. С. 263-264, 266-267.
      44. Извлечение из всеподданнейшего отчета обер-прокурора Святейшего Синода К. Победоносцева по ведомству православного исповедания за 1881 г. Приложение. С. 15, 17, 22-23, 91; Всеподданнейший отчет обер-прокурора Святейшего Синода по ведомству православного исповедания за 1905-1907 гг. СПб., 1910. Приложение. С. 5, 7, 9, 28, 210-211.
      45. Извлечение... за 1881 г. СПб., 1883. С. 80; Всеподданнейший отчет... за 1888-1889 гг. СПб., 1891. С. 404; Рункевич С. Г. Русская церковь в XIX в. СПб., 1902. С. 208-210.
      46. РГИА, ф. 797, on. 60, отд. 2, от. 3, д. 386, л. 87.
      47. Там же, оп. 51, отд. 2, ст. 3, д. 128, л. 57.
      48. См.: Половцов А. А. Дневник... Т. II. М., 1966, С. 271.
      49. ОР РНБ, ф. 631, Письма к С. А. Рачинскому. Январь-июль 1882, л. 1 об.; РГБ, ф. 230, к. 4410, е/х 1, л. 123.
      50. Нельзя не согласиться с А. Я. Аврехом в том, что появление при дворе Николая II личности, подобной Распутину, во многом было предопределено (См.: Аврех А. Я. Царизм накануне свержения. М., 1989. С. 44—45). К этому неизбежно вела риторика о "необходимости единения царя с народом" при сохранении прежних авторитарно-бюрократических структур. Можно выделить и иные аспекты влияния обер-прокурора на политическое сознание последнего царя (который, как и его отец, был учеником Победоносцева): это и убежденность в необходимости незыблемого самодержавия, и попытки "личного управления" страной, и вера в безусловную преданность "простого народа" царю.
      51. Витте С. Ю. Воспоминания. Т. I. M., 1960. С. 368-369.
      52. РГИА, ф. 797, оп. 60, отд. 1, ст. 2, д. 63, л. И об.
      53. ОР РГБ, ф. 230, к. 4410, е/х 1, л. 75-75 об.
      54. Характерно, что Победоносцев с недоверием относился ко всякой яркой фигуре в церковной среде, даже придерживавшейся консервативных взглядов - например, к Иоанну Кронштадтскому, епископу Антонию (Храповицкому).
      55. Львов А. Н. Князья церкви // Красный архив. 1930. № 2. С. 114.
      56. Флоровский Г. В. Пути русского богословия. Вильнюс. 1991. С. 417.
      57. Половцов А. А. Дневник. Т. П. С. 35; Феоктистов Е. М. Указ. соч. С. 220.
      58. К. П. Победоносцев и его корреспонденты. Т. I. Полутом 1. С. 277.
      59. Бердяев Н. А. Духовный кризис интеллигенции. СПб., 1910. С. 201-207.
      60. Кони А. Ф. Указ. соч. С. 263; Гиппиус 3. Н. Слова и люди // Литературное обозрение. 1990. № 9. С. 104, Мещерский В. П. Указ. соч. С. 336.
    • Saygo
      Константин Петрович Победоносцев
      Автор: Saygo
      Полунов А. Ю. Константин Петрович Победоносцев - человек и политик // Отечественная история. - 1998. - № 1 - С. 42 - 55.
    • Saygo
      Минаева Н. В. Никита Иванович Панин
      Автор: Saygo
      Минаева Н. В. Никита Иванович Панин // Вопросы истории. - 2001. - № 7. - С. 71-91.
      Есть в отечественной истории личности, обозначившие определенные вехи, по которым идет отсчет времени. К числу столь значительных людей принадлежит екатерининский вельможа граф Никита Иванович Панин. От него, его мыслей берет начало конституционная идея в России, возникает осознанная критика абсолютной монархии с ее незыблемым патримониальным началом.
      Родился Никита Иванович 18 сентября 1718 г. в Данциге, где отец его служил в комиссариате, снабжавшем русскую армию, и был в чине генерал-поручика. Детские годы Никиты Панина прошли в городке Пернове Ревельской губернии, куда отец был переведен после окончания Северной войны.
      Никите Ивановичу удалось подняться выше всех из всего рода Паниных. А род этот уходил своими корнями в глубокую старину. Сам он, искусный рассказчик, не без гордости признавал, что его род насчитывает более трехсот лет. В год рождения великого князя Ивана Васильевича, будущего царя Ивана Грозного, в 1530 г. - предок Никиты Панина - Василий Панин был убит в неудачном Казанском походе. Не только при Рюриковичах, но и при Романовых Панины не затерялись. При Михаиле Федоровиче, в 1626 г. другой предок Никиты - Никита Федорович Панин значился в числе дворян, пожалованных прибавкою оклада. На земских соборах царя Алексея Михайловича звучал голос думского дворянина Панина, по отцу - Никитича.
      Не угасла слава Паниных и в дальнейшем. При Федоре Алексеевиче (1676-1682) знатный и родовитый дворянин Василий Васильевич Панин был комнатным стольником и участвовал в решении важных дел. Был Василий Васильевич близок к царю и ко всем Милославским - врагам будущего самодержца Петра Алексеевича1. Однако, это не помешало ему отдать своих горячо любимых синовей на службу молодому царю. Немалые дипломатические способности пришлось тогда проявить Василию Васильевичу. Ведь родные матери Петра Алексеевича - бояре Нарышкины - враждовали с Милославскими. Это умение приспособиться к обстоятельствам и одновременно быть на виду, способность постоять за себя - стали родовой чертой Паниных. В походах Петра Великого уже числился генерал-поручик Иван Васильевич Панин и генерал-майор Андрей Васильевич Панин - сыновья ловкого и дальновидного Василия Васильевича. Крепкие родственные связи также отличали это семейство.



      Отец Никиты Ивановича - Иван Васильевич - большой друг детей, был убежден, что хорошее воспитание в детстве, очень помогает в дальнейшей жизни. Если много добрых воспоминаний набрать с собою то спасен человек. И даже, если одно только доброе воспоминание при нас останется, то и оно может когда-нибудь послужить во спасение. Иван Васильевич пережил императора Петра и при Анне Иоанновне снова вошел в фавор и стал сенатором. Мать Никиты Панина - Аграфена Васильевна (урожденная Эверкалова) воспитала своих детей в большой привязанности друг к другу. Она была племянницей светлейшего князя А. Д. Меншикова, водила дружбу с Головиными, С. А. Колычевым. Знакомые и родственники Паниных были близки к придворным и столичной знати. Сенатор и куратор Московского университета В. Е. Ададуров в письме уже двадцатидевятилетнему камергеру Никите Панину, отмечал особенно горячее чувство его к "государыне матушке"2.
      Семья Паниных оставила заметный след в екатерининскую эпоху. Никита был старшим, следующим шел Петр, прославивший себя на военном поприще - он был участником русско-турецких войн, взятия крепости Бендеры. В 1774 г. Екатерина привлекла его к подавлению Пугачевского восстания. Петр Панин вложил много труда в разработку военной реформы и был влиятельным советником по военным вопросам наследника императрицы Павла Петровича.
      Одна из сестер Паниных - Александра Ивановна - была выдана замуж за князя Александра Борисовича Куракина, масона и блестящего светского щеголя, личного друга Павла Петровича, вместе с которым он воспитывался и часто совершал заграничные путешествия. Родственные связи с князем Куракиным использовались Никитой Паниным не единожды. Другая сестра - Анна Ивановна - была выгодно выдана замуж за Ивана Ивановича Неплюева, русского посланника в Константинополе, большого знатока Востока и восточной политики. Он прославился также строительством русских крепостей, позже стал сенатором и начальником Оренбургского края.
      Никита Панин начал военную службу еще при Анне Иоановне вахмистром конной гвардии, а потом корнетом. Его карьера быстро пошла вверх при Елизавете Петровне. Он почувствовал вкус к участию в интригах, тайных кознях придворного мира. Свидетельства современников красноречиво говорят об этом. Он стал опасным соперником А. Г. Разумовскому и И. И. Шувалову. Канцлер А. П. Бестужев-Рюмин поспешил отправить его подальше из Петербурга. Так Панин получил пост русского посланника в Дании. В Копенгаген он отправился в 1747 г., в Берлине, был представлен молодому прусскому королю Фридриху II, который произвел на Никиту Панина сильное впечатление своим пониманием европейской политики. Уже тогда у русского дипломата зародилась мысль о возможном союзе северных европейских государств. В Гамбурге он получил известие о присвоении ему придворного звания камергера и отличительный знак - ключ на голубой ленте.
      В Копенгаген Панин прибыл уже вполне представительным дипломатом. Он был свидетелем открытия датского парламента в Кристианборге. Не успел он привыкнуть к европейской жизни и царящим здесь политическим порядкам, как в 1749 г. его перевели в том же ранге в Швецию, с которой императрица Елизавета Петровна вела весьма оживленную дипломатическую переписку. Стокгольм, в котором Никита Панин провел двенадцать лет, оказал на него очень большое влияние. Благодаря своей общительности и ловкости, проницательности и ироничному уму, он был хорошо принят королевским окружением, стал вхож в королевский дворец, посещал светские рауты, свел знакомство с дипломатами и высшим обществом. Там же и приняли его в одну из известных тогда масонских лож.
      Масонство проникло в Швецию с 1735 года. К моменту прибытия Панина в Стокгольм оно достигло уже такого влияния, что в 1753 г. главным мастером был избран король Адольф Фридрих. Ни в одной европейской стране масонство не пользовалось таким сильным покровительством царствующего дома, как в Швеции. Короли Швеции, как правило, были масонами и гроссмейстерами масонских лож. Шведская масонская система весьма ощутимо повлияла на соседние страны. К этому времени и в России масонство уже давно пользовалось известностью. Источники хранят свидетельства о первой ложе, основанной Петром I или Ф. Лефортом в 1698 году. В начале XVIII в. в России уже действовал основатель масонской ложи генерал Джеймс Кейт, брат лорда-маршала Шотландии Джорджа Кейта. В 1747 г. на допросе в тайной канцелярии графа Николая Головина выяснилось, что и он состоит в масонской ложе, а кроме него масонские взгляды разделяют братья Захар и Иван Чернышевы3.
      В разных странах масонское движение имело свои национальные черты, определявшиеся насущными духовными потребностями общества, христианскими принципами и некоторыми постулатами просветительства. Вполне возможно, что Никита Панин читал масонский катехизис4. Постепенно российские масоны расширяли обычаи и организацию цеха каменщиков до целостного общественного учреждения, а "лекции" средневекового цеха перелились в "конституции"5. Вполне вероятно, что подобную "конституцию" принимал при вступлении в масонскую ложу и Никита Панин. Он должен был быть знаком и с главной книгой масонов - знаменитой "Книгой конституций" Дж. Андерсона6, датированной 1723 годом. Книга эта вобрала в себя "лекции" и "уставы немецких каменщиков", увидевшие свет в 1459 году. В это же собрание вошли и другие документы XV и XVI веков. В "Книге конституций" были собраны руководящие нравственные и общественные идеи всего европейского масонства.
      Знал ли Никита Панин эти сочинения? На этот вопрос нельзя ответить с полной уверенностью. Но очевидно, получив предложение Елизаветы Петровны стать главным воспитателем цесаревича Павла, Панин прибыл в Россию уже с некой "конституцией", в дальнейшем претерпевшей многие изменения и обретшей известность под довольно неопределенным названием "Конституция Н. И. Панина - Д. И. Фонвизина".
      Не только шведское влияние испытывал Панин, разрабатывая свой конституционный проект. Вернувшись в Россию, он застал распространение масонства по английской системе. Лондонская ложа - родоначальница русских лож (основанных И. П. Елагиным, кабинет-секретарем Екатерины II). Английское масонство восходит к истории династии Стюартов в Англии7. В Россию масонство по шведской системе попало значительно позже. Однако, в 70-80-е годы XVIII в. оно приобретает большую значимость. И это связано, прежде всего, с мыслями и занятиями Панина, который пользовался большим влиянием при дворе Екатерины II.
      Еще по пути в Данию, Панин завернул в Дрезден, чтобы поздравить польского короля Августа III по случаю его бракосочетания с принцессой Марией. Это было время политического кризиса в Речи Посполитой и неустойчивого положения польского сейма. Позиция России в Европе тогда еще определялась. В Стокгольм Никита Панин попал как раз вовремя. Предотвратив угрозу войны Швеции против России, он подружился с первыми сановниками шведского королевства.
      Столь незаурядная личность должна была быть востребованной в своем отечестве. И такой момент настал. Еще в 1758 г. канцлер Елизаветы Петровны Бестужев-Рюмин, уверенный в недееспособности будущего императора Петра III, стал выдвигать великую княгиню Екатерину Алексеевну в качестве возможной регентши при ее сыне Павле Петровиче. Да и сама Елизавета Петровна не была уверена в возможностях своего племянника наследовать русский престол. Ее фаворит Иван Шувалов придерживался того же мнения. В 1760 г. и был назначен воспитателем малолетнего Павла Никита Панин. С ним-то и начал Шувалов тайные переговоры об устранении только что воцарившегося Петра III и передаче власти великому князю Павлу при регентстве Екатерины Алексеевны. Шел 1761 год. Екатерина соглашалась на такое развитие событий. Она признавалась датскому посланнику в Петербурге барону Остену: "Предпочитаю быть матерью императора, а не супругой!"
      К июню 1762 г., когда произошел дворцовый переворот, Панин уже имел разработанную программу изменения абсолютной монархии в России. Но победившая партия Орловых, поддерживала Екатерину Алексеевну как абсолютную монархиню, облеченную неограниченной властью. Однако пособничество, которое оказали перевороту Панин и его сторонники не могло пройти бесследно. В манифесте о воцарении Екатерины по настоянию Панина предусматривалось "узаконение особых государственных установлений", что напоминало, кто же должен считаться законным наследником русского престола.
      Об источниках политического проекта Панина можно судить лишь по косвенным свидетельствам. Идея "конституции" могла быть навеяна Панину масонскими документами. И тайна, которой окутан первый политический документ Панина, также, вероятно, объясняется масонской принадлежностью русского вельможи. Известно, что в основу своего политического проекта Панин положил принципы государственного устройства шведского королевства, где власть монарха была ограничена представительным риксдагом. В начале XVIII в. влияние Швеции испытывал князь Я. Ф. Долгорукий. В свое время Панин выступил инициатором создания Постоянного совета при польском короле Станиславе Августе Понятовском и разрабатывал польскую конституцию.
      В 1762 г. Никита Панин представил Екатерине свой политический проект8. При монархе создавался Императорский совет, - из шести или восьми советников. При Совете предполагалось иметь четыре статс-секретаря или министра для наблюдения над четырьмя департаментами: иностранных дел, внутренних дел, военного и морского. Панин информировал императрицу о круге лиц, разделявших его позицию. Среди них был уже упоминавшийся елизаветинский канцлер Бестужев-Рюмин, в 1762 г. первоприсутствующий в Сенате. Кроме него в "партию Панина" входил князь Я. П. Шаховской, граф М. И. Воронцов, генерал Н. В. Репнин - племянник братьев Паниных, Екатерина Романовна Дашкова. Панина поддерживали и некоторые сторонники Екатерины, в том числе Алексей Григорьевич Разумовский.
      В декабре 1762 г. императрица, казалось, решила пойти на уступки панинской партии и скрепить его проект своей подписью 9. Однако, в процессе бурного объяснения с Никитой Паниным о полноте ее власти она в гневе надорвала лист с уже готовой подписью и бросила список сторонников ограничения самодержавия в огонь.
      Настойчивый Панин продолжал бороться за свой проект. Он отстаивал права Павла Петровича на российский престол. Екатерина же, мать законного наследника, может рассчитывать на регентство при малолетнем Павле. Рюльер в "Истории русской революции 1762 года" утверждал, что Екатерина Дашкова и Панин выработали условия, по готорым русские вельможи, отстраняя Петра III, могли передать престол его супруге "посредством формального избрания с ограничением ее власти". Позже Дашкова, рецензируя книгу Рюльера, оставила это положение автора без изменений. Она вспоминала и о том, что, во время разговора с Паниным, последний согласился с ней и добавил: "Недурно было бы также установить правительственную форму на началах шведской монархии"10. Со временем Екатерина постаралась устранить всех единомышленников Панина. Он остался один. Самого автора проекта, которого императрица и ценила, и побаивалась, она не трогала.
      Вступив на престол, Екатерина Алексеевна провозгласила себя самодержицей, одновременно назначив своего сына Павла Петровича законным наследником (ведь, если бы победили приверженцы Петра III, предполагавшего жениться на Елизавете Воронцовой, Павел мог бы лишиться права наследовать престол и повторить печальную участь Ивана Антоновича). Екатерина продолжала воспитывать Павла как цесаревича, как это началось еще при Елизавете Петровне. И Панин нужен был Екатерине в качестве воспитателя цесаревича. Императрица считала своим долгом дать наследнику первоклассное европейское образование. Стать наставником русского цесаревича предлагали французскому просветителю Ж. Л. д'Аламберу, однако тот, ознакомившись с манифестом о воцарении Екатерины II, в котором смерть Петра III приписывалась "геморроидальному припадку", отказался от столь почетного поручения, сославшись на то, что страдает тем же недугом. Его примеру последовали Дидро, Мормонтель и Сорент. Пришлось довольствоваться русскими воспитателями, из которых Никита Панин был самым просвещенным.
      После неудачной попытки 1762 г. создать при Екатерине Императорский совет, Панин сосредоточился на воспитании цесаревича как просвещенного монарха европейского типа, советующегося с представительным органом власти. К этому времени для Панина авторитетом был прусский король Фридрих II. Именно с ним - участником первого раздела Речи Посполитой - обсуждался план политического устройства Польши с Постоянным советом при короле, подобным Императорскому совету в проекте Панина.
      В основу разработанного Паниным плана воспитания будущего монарха11 были положены принципы, заимствованные в Швеции. Предусматривались экзамены по главным дисциплинам, изучаемым цесаревичем (иногда в присутствии императрицы) - истории, географии, математике и другим наукам. Панин приказал перенести свою кровать в опочивальню Павла и зорко следил за его самостоятельными занятиями. Для характеристики воспитания цесаревича весьма важны "Записки" С. А. Порошина, первого учителя Павла, человека простодушного и непосредственного, которого Панин оттеснил, как и других воспитателей, стремившихся влиять на душу цесаревича. Никита Панин, свидетельствует Порошин, оставался главным воспитателем Павла Петровича вплоть до его совершеннолетия. Получив звание гофмейстера двора ее императорского величества, Панин беззастенчиво ограничил влияние других учителей: "Тебе, - обращался он к Порошину,- военные науки, русская история и география Отечества... Не стеснялся граф указывать и другим учителям их скромное место: Андрею Андреевичу Грекову, немцу Францу Ивановичу Эпинусу, тайному советнику Остервальду, французам Гранже и Теду"12.
      Порошин с горечью отмечал, что все помыслы Панина были связаны с Европою, с приобщением России к европейскому миру. Во имя этого Панин прибегал, по его словам, "к хитростям и интригам". И старый учитель не был далек от истины. Стремясь добиться ограничения власти монархии в России, Панин не останавливался перед сопротивлением императрице и ее окружению.
      Панин был сын своего века. Французский посланник в Петербурге М. Д. де Корберон так характеризовал его: "Сладострастный по темпераменту и ленивый, столько же по системе, сколько и по привычке, он старался, однако, вознаградить себя за малое влияние на ум императрицы - своей повелительницы. Величавый, по манере держаться, ласковый, честный против иностранцев, которых очаровывал при первом знакомстве, он не знал слова "нет", но исполнение редко следовало за его обещаниями, и, если, по-видимому, сопротивление, с его стороны - редкость, то и надежды, возлагаемые на его обещания, ничтожны. В характере его замечательна тонкость, но это вовсе не та обдуманная и странная тонкость Мазарини, которую скорее можно назвать двоедушием; тонкость Панина более мелочна, соединенная с тысячью приятных особенностей, она заставляет говорящего с ним о делах забывать, она обволакивает собеседника и он уже в плену обаяния графа, он забывает, что находится перед первым министром государыни; она, эта тонкость, может также заставить потерять из виду предмет дипломатической миссии и осторожность, которую следует соблюдать в этом увлекательном разговоре"13.
      Но это - суждения людей сторонних, иностранцев, сталкивавшихся с русским вельможей в ходе дипломатического противоборства. Суждение о личности Никиты Ивановича сохранилось и в мемуарных записках одного из осведомленных и образованных его современников - Ф. Н. Голицына, собеседника Вольтера и французских королей. Он утверждал, что Никита Панин обладал большими достоинствами и "его отличала какая-то благородность в обращении, во всех его поступках... внимательность, так что его нельзя было не любить и не почитать: он как будто к себе притягивал... Я в жизни моей видел мало вельмож, столь по наружности приятных. Природа его одарила сановитостью и всем, что составить может прекрасного мужчину. Все его подчиненные его боготворили"14.
      Порошин тоже вполне положительно характеризовал Панина, но, по прошествии времени, все более и более проникался критическим к нему отношением, отмечая его недостатки и слабости. Восторгаясь остроумием, обходительностью графа Панина, он все более и более проникается скепсисом. "Подлость и пронырство, подлинная интрига, - писал Порошин, - все восстало против меня. И первый зачинатель всех козней был светлейший граф Никита Панин". Желая показать свое усердие, свое старание и опеку великого князя перед императрицей, главный воспитатель придумал такую игру, которая могла бы удержать цесаревича от шалостей и дурных поступков. Он начал выпускать особые "Ведомости", где в отделе "Из Петербурга" упоминалось о всех проступках великого князя. Панин заверял, что "Ведомости" рассылаются по всей Европе, и он оповестит всю аристократию Европы о проступках цесаревича.
      По словам Порошина, "Панин - большой обжора и лентяй, у него лучшая в столице поварня, где шведский повар готовит ему любимые кушанья". Зачастую сам вельможа занимался стряпней. "Как-то, находясь во дворце, приказал поставить около себя, конфор и принялся варить устриц с английским пивом. Так старался, что прожег себе манжет. Великий князь тоже приказал себе приступочек к стулу, залез на него и стал с превеликим интересом смотреть, как этот суп варится, веселился, в суп хлеб бросая". Страсть графа хорошо покушать часто была предметом насмешек молодого Павла Петровича. Когда наследнику было лет девять, что-то занемог его воспитатель и все спрашивал у доктора, скоро ли ему можно покушать. "Боюсь, - смеялся великий князь, - как бы Вам, ваше превосходительство, не остаться голодным!" Этой страсти воспитатель пытался обучить и ученика. Подали раз на стол омара и очищенные рачьи клешни и хвостики. Все кушанье было сдобрено перцем и уксусом. Великий князь отведал этого кушанья, поднес к носу и с ужасом отшвырнул от себя. Порошин язвительно заметил: "Можно, конечно, любить устриц, омаров, объедаться арбузом и восторгаться бужениной, но не иметь при этом других пороков".
      "Был он, - утверждает Порошин, - сластолюбец. Никогда не женился, а любовных историй было у него предостаточно". Женитьба на А. П. Шереметевой, правда, так и не состоялась в связи со смертью невесты, заболевшей оспой в 1768 году. О похождениях молодого Никиты содержатся слухи, распространявшиеся в столичном свете, в воспоминаниях британского посла в Петербурге Джона Бэкингэмшира. Оба брата Паниных были большими охотниками до женщин. Много двусмысленных историй было связано с их именами. Как-то Петр Панин уезжал из Петербурга и наказывал своему старшему брату Никите Ивановичу: "Ты, уж, Никитушка, моих любовных дел не продолжай, сам приеду - справлюсь".
      Беседы с цесаревичем и в петербургских гостиных были пересыпаны остротами на излюбленную тему. Никита Иванович не церемонился в выражениях и охотно, даже с особым вкусом, передавал все придворные сплетни и слухи. Любил он читать великому князю о любовных похождениях Жиль Блаза, а если сам был занят, привлекал к чтению книги А.-Р. Лесажа графа 3. Г. Чернышева. Когда прочитали первый том, и приступили ко второму, где повествовалось о любовных приключениях главной героини Бланки, великий князь не выдержал и вскричал: "Перестаньте же читать такую непристойность!"
      Никита Иванович любил детей и, не имея своих, все силы свои отдавал воспитаннику, а также любимому племяннику - сыну своего брата Петра, от его первого брака. Английский посланник в Петербурге Гаррис вспоминал: "Сэр Панин, - добрая душа, огромное тщеславие и необыкновенная неподвижность, - вот три его отличительные черты"15.
      Стремление гофмейстера не могло не беспокоить императрицу. Чтобы несколько ограничить влияние Панина на цесаревича, она на следующий же год после воцарения назначает его главой департамента иностранных дел, полагая, что именно он наиболее подходит для этой должности благодаря своим связям в ряде европейских стран. (К общему хору друзей и врагов Панина, может быть присоединен голос такого искателя приключений как Джовани Казанова, который был знаком с Паниным еще по Дании и Швеции16.) Отношения Екатерины со своим первым министром были довольно сложными, но между ними сохранялись все атрибуты придворного этикета. В рождество, 25 декабря 1765 г. ее величество изволила плясать с Никитою Паниным в аудиенц-комнате, где "трон стоял": плясали по-русски, танцевали по-польски менуэты и контрадансы17.
      Титула графа оба брата Панины были удостоены в 1767 году. По какой-то необъяснимой причине, братья постепенно присвоили себе право быть независимыми в воспитании цесаревича, как законного наследника престола. Никита Панин настоятельно формировал у цесаревича тщеславную страсть к власти, непременному участию в делах государственных.
      В 1768 г. в Петербурге случилась эпидемия оспы. Болезнь перекинулась на Царское село, где находился цесаревич со своим воспитателем. Екатерина 5 мая 1768 г. пишет верному человеку, статс-секретарю Потемкина И. П. Елагину, главному масону, гроссмейстеру ложи, куда входил и Панин: "Иван Перфильевич, я в превеликом затруднении по причине оспы А. П.18, если бы я следовала моей склонности, я бы тотчас сюда великого князя перевезла, а Никита Иванович дня через два за ним бы приехал; но я думаю, что Никите Ивановичу сие тягостно покажется; вы знаете, как он не любит места переменять, сверх того, это его с невестою разлучит; оставить сына моего в городе опять и то опасаюсь, чтоб частые переезды не причинили сыну моему какую опасность; знаю и то, что приезд сюда мне причинит неприязни, ибо конференции с министрами, следовательно их приезд сюда меня будет женировать; однако лишь бы великий князь был цел, то на то не посмотрю; Никите Ивановичу же о сем писать не могу, чтоб не умножить и его, без того неприятные обстоятельства, ибо (от чего Боже сохрани) если Великому князю сделается оспа и сию минуту, то публика не будет без попрекания. Сделаем , милость, хоть от себя уважай все сие и Никитою Ивановичем"19. Екатерина так и не решилась пригласить наследника и его воспитателя в Петербург до той поры, пока не был вызван из Англии доктор Фома Димсталь и 12 октября ей, а позже и наследнику, была сделана прививка против оспы.
      Никита Панин был привлечен Екатериной к работе Уложенной комиссии 1767-1769 гг., созванной императрицей как бы в осуществление обещаний, данных в "манифесте" о твердых "государственных установлениях". Этот временный коллегиальный всесословный орган, предусматривавший разработку и обсуждение законов по важнейшим проблемам в государстве, был мало эффективен, но к сотрудничеству в нем были привлечены многие талантливые люди, в том числе Д. И. Фонвизин, в то время уже известный писатель. Там и состоялось первое знакомство, а позже завязалась его крепкая дружба с Паниным.
      В проекте Панина одна из частей была посвящена преобразованному Сенату, который нес в себе большие возможности для организации в дальнейшем представительного правления. Не случайно многие предложения о политических преобразованиях конца XVIII - начала XIX вв. предусматривали реорганизацию Сената (записки А. Р. Воронцова, проекты М. М. Сперанского).
      С 1769 г. Панин привлек Фонвизина к работе в департаменте иностранных дел. С тех пор их сотрудничество, как по службе в департаменте, так и в качестве соавтора и единомышленника в разработке основных положений "конституции" стало постоянным. К тому же оба принадлежали к масонству, которое в 60-е годы XVIII в. продолжало влиять на фон общественной жизни русской аристократической верхушки. К 1756 г. относятся показания М. Олсуфьева о масонской ложе в Петербурге20. В 1763 г. Екатерина потребовала обстоятельного отчета о распространении масонских лож. Проявляя особую осторожность и осмотрительность в этом вопросе, она объявила себя покровительницей московской ложи "Клио". О влиянии масонства в эти годы свидетельствует процесс и следствие по делу поручика Смоленского полка В. Я. Мировича, пытавшегося в 1764 г. освободить из Шлиссельбургской крепости Ивана Антоновича. Была установлена принадлежность Мировича к масонской ложе21. Лонгинов приводит сведения о существовании в Архангельске масонской ложи, созданной купцами в 1766 году. Многие русские аристократы вступали в масонские ложи во время путешествий по Европе. Граф А. Мусин-Пушкин был принят в ложу "Строгого наблюдения" в Гамбурге. Возвращающиеся в Россию "братья" распространяли свое влияние. В 1768-1769 годы появилась "Тамплиерская система" масонства, на основе которой возникает в России крупнейшая ложа "Феникса". "Великая провинциальная ложа" в Петербурге известна с 1770 года. Она наладила связи с берлинской ложей той же системы. На следующий год генерал-аудитор гвардии Рейхель открыл ложу "Аполлона" в Петербурге по Циннендорфской системе. Братья Панины, входившие сразу в несколько лож, были активными участниками масонского движения. Их связи были хорошо известный Екатерине II.
      Панины, время от времени, давали императрице почувствовать свою волю. Было использовано для этого и восстание Пугачева. 9 апреля 1774 г. скончался генерал-аншеф А. И. Бибиков, руководивший всей кампанией по подавлению восстания. Пугачев набирал силу, была захвачена Казань, разорен Саратов. Необходимо было срочно назначить нового опытного командующего карательной армией. Тогда-то ловкий Никита Панин и напомнил императрице о своем брате - генерале Петре Панине, который был в опале и жил в Москве. После героической баталии и взятия турецкой крепости Бендеры (27 ноября 1770 г.) Петр Панин был отстранен от дел, получив орден Святого Георгия. Его оппозиционные настроения были известны императрице. По свидетельству М. Пассек, Петр Панин стал инициатором московского восстания ("чумного бунта") 15 сентября 1771 года. Но теперь в трудный момент Екатерина II как бы закрыла на это глаза. А. С. Пушкин, изучая историю Пугачевского бунта, замечал: "В сие время вельможа, удаленный от двора и, подобно Бибикову, бывший в немилости, граф Петр Иванович Панин, сам вызвался принять на себя подвиг, недовершенный его предшественником. Екатерина с признательностью увидела усердие благородного своего подданного"22.
      29 июля 1774 г. Екатерина подписала рескрипт военной коллегии, объявляющий Петра Панина командующим войсками, направленными против Пугачева. Зная политические амбиции братьев Паниных, Екатерина не чувствовала себя уверенно, и призвала на помощь князя Г. А. Потемкина. Императрица рассчитывала, что именно он первым известит ее о поимке Пугачева. Но Петру Панину удалось послать курьера раньше. Общественное мнение сложилось в пользу генерала Панина. Весть об этом облетела всю Россию. Казалось, братья Панины обошли императрицу. Однако спустя некоторое время императорским рескриптом Петр Панин был вновь отправлен в отставку. Пожалованный за поимку Пугачева должностью "властителя" Оренбургского края, похвальною грамотой, мечом, алмазами украшенным, орденом св. Андрея Первозванного и шестью тысячами рублей серебром, он вновь оказался в опале.
      Недоверие Екатерины к братьям Паниным возрастало по мере приближения совершеннолетия цесаревича. Императрица называла Петра Панина "первым вралем и персональным ее оскорбителем". В письме к М. Н. Волконскому от 25 сентября 1773 г. она открыто выражала свою неприязнь: "Что касается до дерзких выходок Вам известного болтуна (Петра Панина - Н. М.), то я здесь кое-кому внушила, чтобы до него дошло, что, если он не уймется, то я принуждена буду его унять, наконец. Но как богатством я брата его осыпала выше его заслуг на сих днях, то я чаю, что и он уймется, а мой дом очистит от каверзы"23.
      Письмо это было написано за несколько дней до совершеннолетия Павла Петровича. Встал вопрос о его бракосочетании. Екатерина заблаговременно стала подбирать невесту. Она повела переговоры с ландграфиней гессендармштадтской насчет смотрин ее трех дочерей. Выбор пал на Вильгельмину, образованную молодую принцессу, жаждущую известности.
      В эти переговоры тайно вмешался Никита Панин, в чем был уличен Екатериной II, насторожив и напугав ее. По этому поводу она писала барону А. И. Черкасову 30 мая 1773 года: "Граф Панин скрывает от меня до сих пор полученное им письмо; он не хочет, чтобы я видела надежду его довести свою ладью до пристани, да и меня он хорошо знает и не может верить, чтобы подобные дела могли мне нравиться". Барон Черкасов вторил ей: "Удивляюсь смелости, с которой граф Панин посягает на то, чтобы скрыть от Вас письмо подобного содержания... Граф Панин сильно ошибается, желая вести Ваши дела на свой манер. Он едва сам умеет вести себя, да и то довольно худо"24.
      Озлобление сановников, настороженность самой императрицы, усилившаяся к моменту совершеннолетия цесаревича, совпадает с новым витком работы Никиты Панина над конституционным проектом, который, торопясь провести свой проект в жизнь, инспирировал заговор против императрицы. На борту корабля, на котором принцесса Вильгельмина плыла в Россию, она была вовлечена Андреем Разумовским в планы Панина. Первый брак вел. кн. Павла Петровича и крещенной в православную веру принцессы Вильгельмины - Наталии Алексеевны - оказался несчастливым. Вскоре молодая супруга умерла, то ли в результате происков Екатерины, то ли по причине других, личных обстоятельств. Впавший в отчаяние Павел, был принужден матерью открыть замыслы заговорщиков. Императрица вынудила архиепископа исповедать умирающую Наталию Алексеевну, узнать у нее круг заговорщиков и, нарушив тайну исповеди, выдать их имена. Среди заговорщиков был назван и Никита Панин. С этого момента он был отстранен императрицей от должности гофмейстера и воспитателя цесаревича. По своему обычаю Екатерина II сопроводила эту отставку щедрыми дарами. Ему было присвоено звание первого класса в ранге генерала-фельдмаршала с жалованьем и столовыми деньгами. Императрица подарила ему 4512 душ в Смоленской губернии, 3900 душ в Псковской, сто тысяч рублей, дом в Петербурге, провизии и вин на целый год, положила ежегодное жалование по 14 тысяч рублей, экипаж и придворную ливрею. Но огорчению Никиты Панина не было пределов, он был отброшен от своего основного замысла. С досады он раздал часть царских подарков своим секретарям, в том числе Фонвизину - 4 тысячи крепостных из пожалованных ему Екатериной П. Ей тут же об этом донесли и она с негодованием писала: "Я слышала, граф, что Вы вчера расточали столь щедрые подарки подчиненным!" "Не понимаю, - парировал Панин, - о чем, Ваше величество, изволите говорить?" "Как, разве Вы не подарили несколько тысяч душ своим секретарям?" "Так это Вы называете моими щедротами Ваши собственные, государыня?" - ответствовал ей Панин25.
      Сведения о заговоре 1773-1774 гг. относительно скупы. Лишь, спустя много лет, о нем повествовал племянник Д. Фонвизина - Михаил Александрович Фонвизин, декабрист, участник Союза благоденствия26, в своих, написанных уже в ссылке воспоминаниях о рассказах отца, очевидца событий 1773-1774 годов. Михаил Фонвизин утверждал, что, когда великий князь Павел достиг совершеннолетия и женился на Наталии Алексеевне, граф Никита Панин, его брат Петр, княгиня Дашкова, княь Н. В. Репнин, митрополит Гавриил и несколько гвардейских офицеров составили заговор с целью свергнуть Екатерину и посадить на трон наследника, который должен был принять написанную Паниным "Конституцию". Судя по всему, именно к этой редакции "конституции" и было написано секретарем Панина Д. И. Фонвизиным пространное введение - "Рассуждение о непременных государственных законах". В основу его положен проект панинской конституции 1762 года. Весь проект не сохранился. Он был сожжен - во время гонения на масонов - братом Д. Фонвизина Павлом Ивановичем, директором Московского университета. Сохранившаяся часть Известна в литературе. С нее была снята копия, получившая широкое хождение в обществе.
      Введение Д. И. Фонвизина начиналось следующим заявлением: "Верховная власть вверяется государю для единого блага его подданных". Далее идет рассуждение в духе идей Просвещения в тесной связи с феодальным патримональным правом: "Государь, подобие Бога на земле,.. не может равным образом ознаменовывать ни могущества, ни достоинства своего, иначе, как поставя в государстве своем правила непреложные, основанные на благе общем и которых не мог бы нарушить сам".
      Просветительский принцип примата, главенства закона явственно звучит в следующем положение Д. Фонвизина: "Без сих правил..., без непременных государственных законов, непрочно ни состояние государства, ни состояние государя". Влияние масонства, призывов к всеобщему примирению обнаруживается в ряде тезисов, например: "Кроткий государь не возвышается никогда унижением человечества. Сердце его чисто, душа права, ум ясен"27.
      Но было бы заблуждением считать, что этот документ был оторван от реальной жизни. Специальный раздел "О злоупотреблениях произвола власти" посвящен порокам общества и власти в России. Примечательно, что именно здесь приведена любимая поговорка Никиты Панина: "В России кто может - грабит, кто не может - крадет!" Это лишний раз подтверждает общее авторство данной редакции конституции: и Панина, и Фонвизина.
      Некоторые положения из текста редакции 1773-1774 гг. включены во введение Фонвизина, другие восстановлены историком М. М. Сафроновым28. Конституция исходила из главного постулата, появившегося лишь в редакции 1773-1774 гг.: о роли дворянства, как опоры государя. Императорский совет теперь заменялся Верховным сенатом, часть несменяемых членов которого назначалась "от короны", а другая избиралась "от дворянства" дворянскими собраниями в губерниях и уездах. Сенату же передавалась полнота законодательной власти, императору предоставлялась исполнительная власть и право утверждения законов, принятых Сенатом29.
      Спустя полвека, Александр I, занимаясь правкой Государственной уставной грамоты 1818-1820 гг., остановил свое внимание именно на том параграфе, где шла речь о компетенции законодательной власти, и сделал замечание: "Избиратели могут, таким образом, назначать сами кого вздумается: Панина, например!"30. Очевидно Александр I знал и хорошо помнил текст той самой редакции конституции Панина - Фонвизина!
      Об участии Дениса Фонвизина в работе над новой редакцией свидетельствует письмо его Петру Панину 1778 г., в котором Денис Фонвизин переслал, как сказано в письме, "одну часть моих мнений, которые мною самим сделаны еще в 1774 году"31. Существование редакции 1773-1774 гг. можно считать доказанным.
      Вторая половина 70-х годов ознаменовалась новым оживлением масонского движения. На собрании ложи "Немезида" в сентябре 1776 г. ложа Рейхеля слилась с ложами Елагина. Были определены общие обряды и "акты трех степеней", великим мастером был избран Елагин, наместным мастером - Никита Панин32. Через месяц, 30 сентября князь А. Б. Куракин отправился в Стокгольм для сообщения королю Швеции о втором браке наследника русского престола Павла Петровича. Куракин вернулся, облеченный особыми масонскими полномочиями и привез специальную масонскую литературу. Среди книг, которые читал Никита Панин в эти годы обращает на себя внимание сочинение Л.-К. Сен-Мартена "О заблуждениях и истине", вышедшее в 1775 году. Оно направлено на развенчание просветительской теории естественного права и обосновывает новый взгляд на политический курс государств в период нарастающего кризиса феодальных монархий. В этом смысле Сен-Мартен был предшественником Луи Габриэля Бональда и Ж. де Местра. Никита Панин познакомил с этой книгой Павла Петровича и его супругу Марию Федоровну. Известно, что в 1777 г. он сам читал книгу Сен-Мартена великокняжеской чете, известны и беседы Панина с Елагиным по сюжетам масонской и мистической литературы33.
      1777 г. знаменателен в истории масонского движения в России. В июне в Петербург прибыл шведский король Густав III. Были устроены торжественные заседания масонских лож по шведской системе. В том же году была учреждена ложа "Благотворительность к Пеликану" под управлением Елагина. По его инициативе произошло слияние английской и шведско-берлинской систем масонства. Шведская система стала в Петербурге преобладающей. В том же году открылась ложа "Святого Александра", гроссмейстером ее был избран родственник Никиты Панина князь Куракин, давний сторонник масонства по шведской системе. Масонство стало прибежищем для преследуемых сторонников Панина. Его мысли об ограничении самодержавия разделяли Куракин, Н. В. Репнин, князь Голицын, адмирал Н. С. Мордвинов, прокурор Василий Пассек, князь Васильчиков. Но и сторонники Екатерины активно участвовали в масонских ложах. Граф 3. Г. Чернышев, генерал-прокурор князь А. А. Вяземский, генерал-полицмейстер, обер-прокурор Зиновьев, сенатор Елагин, граф Я. А. Брюс - все активно поддерживали императрицу и входили в разные масонские ложи34. Особенно приближен к Екатерине был Елагин - сторонник английского масонства. Он занимал должность управляющего петербургскими театрами, помогал императрице в написании пьес и был ею назначен в 1770 г. в совет Российской академии наук.
      Екатерина II приняла известие о прибытии Густава III весьма прохладно. Она сохраняла и большую настороженность в отношении масонов. Панинскому пониманию роли монарха она противоставила собственное толкование характера власти в России. Осуждая крайние проявления деспотии, она признавалась: "Не удивительно, что в России было среди государей много тиранов. Народ от природы беспокоен и полон доносчиков и людей, которые под предлогом усердия ищут лишь как бы обратить в свою пользу все для них подходящее; надо быть хорошо воспитану и очень просвещенну, чтобы отличить истинное усердие от ложного, отличить намерение от слов, и эти последние от дел. Человек, не имеющий воспитания, в подобном случае будет или слабым, или тираном, по мере его ума; лишь воспитание и знание людей может указать настоящую середину".
      Самовластие, облеченное в просвещенные формы, она считала вполне удовлетворительным, чтобы царствовать в России. В этом своем убеждении Екатерина II следовала принципам Фридриха II Великого, который ей покровительствовал еще тогда, когда она была бедной немецкой принцессой Софией Фредерикой Августой. От него же она восприняла и в дальнейшем использовала приемы усения обращаться с людьми: "Изучайте людей, старайтесь пользоваться ими, не вверяясь им без разбора; отыскивайте истинное достоинство, хоть оно было на краю света: по большей части оно скромно и прячется где-нибудь в отдалении... Доблесть не лезет из толпы, не жадничает, не суетится и позволяет забывать о себе. Никогда не позволяйте льстецам осаждать вас: давайте почувствовать, что вы не любите ни похвал, ни низостей. Оказывайте доверие лишь тем, кто имеет мужество при случае вам поперечить и кто предпочитает ваше доброе имя вашей милости. Выслушивайте все, что хоть сколь-нибудь заслуживает внимания; пусть видят, что вы мыслите и чувствуете так, как вы должны мыслить и чувствовать. Поступайте так, чтобы люди добрые вас любили, злые боялись, и все уважали. Храните в себе те великие душевные качества, которые составляют отличительную принадлежность человека честного, человека великого и героя"35.
      Между екатерининским представлением о форме государственного правления и панинскими замыслами преобразования монархии в России лежала глубокая пропасть. Это различие наиболее емко определил А. Г. Тартаковский. Политика "просвещенного абсолютизма", даже включающая самые прогрессивные реформы, глубоко противоречила конституционным замыслам Никиты Панина: конституционное, то есть опирающееся на закон, право, "фундаментальное законодательство", ограничение самодержавия, установление в России конституционной монархии36.
      Отстраненный от обязанностей воспитателя цесаревича Павла Петровича, Панин продолжал влиять на своего бывшего воспитанника. В 1780 г. Екатерина стала искать союза с австрийским императором Иосифом II, стремясь осуществить свои восточные замыслы. Панин же ориентировался на европейскую политику и мечтал о "вечном союзе" с Пруссией. Он настоял на сообщении замыслов Екатерины II прусскому принцу Фридриху Вильгельму и Павел с готовностью это исполнил в июле 1780 г. в присутствии Никиты Панина37. Намерение углубить сближение России и Пруссии не оставляло Панина и в дальнейшем. Современник вспоминал, как 19 сентября 1781 г. из Царского Села отправлялись в заграничное путешествие "их императорские высочества" Павел Петрович и Мария Федоровна. Князь Орлов, князь Потемкин, граф Панин и большая часть придворных чинов провожала их до кареты. Императрица находилась здесь же. Панин стоял ближе всех к карете. Когда великий князь садился в экипаж, Панин что-то прошептал ему на ухо. Путь молодой четы, отправлявшейся под именем графа и графини Северных, лежал через Берлин. Вероятно в Берлине Павел выполнял поручение своего наставника о контактах с королем Пруссии.
      Будучи человеком своего времени, Никита Панин очень чутко воспринимал тенденции в международной политике Европы. Задолго до революции во Франции он с большим интересом изучал политические системы Запада, особенно те, где существовали представительные органы власти - Великобритании, Швеции, Дании, Польши. Еще будучи дипломатом, он с досадой отмечал, что за Россией закрепилось мнение, как о стране второстепенной, международное положение которой определяется не ее собственной политикой, а интересами сильных соседних держав38.
      С приходом к руководству внешней политикой одного из последних "птенцов Петра Великого", А. П. Бестужева-Рюмина, внешняя политика России получила иной характер. Бестужев-Рюмин снискал известность и авторитет в Европе. Никита Панин стал одним из наиболее ярких деятелей международной политики Европы. Усиление Пруссии в Европе с приходом к власти в 1740 г. Фридриха II грозило России ущемлением ее положения на европейской международной арене. Никите Панину пришлось конкурировать с этим выдающимся государственным деятелем, испытавшим влияние французских просветителей, покровителем немецкого просвещения.
      Сильное влияние Фридриха II на Петербург отмечают многие исследователи39. Екатерина II выступала ему достойным партнером. После Семилетней войны расстановка сил на европейском континенте изменилась. Франция и Россия, обрели роль столпов европейского мира. Это отчетливо проявилось и в настроениях французских дипломатов в Петербурге. Л. Беранже - поверенный Франции в Петербурге - в дни дворцового переворота 1762 г., вполне сочувствовал великой княгине Екатерине Алексеевне и ее сторонникам. Он тесно сотрудничал с пьемонтцем Джованни Одаром - секретарем будущей императрицы и непосредственным участником возведения ее на престол40.
      Французские дипломаты пытались подчинить Россию, остающуюся державой "второго сорта" влиянию Франции. Но в Россию проникало влияние передовых идей, распространявшихся в Европе. Французский посланник маркиз де Боссе, назначенный в Петербург в начале 1764 г., высказывал опасение на этот счет41. Франция опасалась продвижения России по пути прогресса и роста ее влияния в Польше и Швеции. Весь 1763 год Россия вынуждена была сопротивляться недоброжелательству французской дипломатии и бороться с ее интригами. Русской императрице требовался опытный и осведомленный советник в европейских делах. Таким и был Никита Панин. Первое время он фигурировал как лишь неофициальный советник по внешнеполитическим делам. Ему необходимо было выдержать конкуренцию со своим давним другом и доброжелателем Бестужевым-Рюминым, и они разошлись по главным вопросам внешней политики. С октября 1763 г. Панину официально было поручено заведование коллегией иностранных дел. С той поры, в течение почти двадцати лет, он был бессменным руководителем российского внешнеполитического ведомства. Не назначенный официально канцлером, он фактически стоял над вице-канцлером князем Голицыным. В особенности сильным было его влияние на внешнюю политику в первые годы царствования Екатерины II, которая не приобрела еще необходимого опыта и уверенности во внешнеполитических и дипломатических делах.
      Панину первому пришлось вступить в противостояние политическим интригам Франции. Русские посланники в Париже доводили до сведения французского правительства его мнение о все возрастающей роли России в торговых и политических делах Европы. Многолетняя борьба Франции за восстановление своего влияния в России закончилась предложением французской стороны о заключении торгового договора42. Однако, Панин сразу же распознал тайный смысл этого предложения, за которым скрывалось стремление помешать подписанию более выгодного для России русско-английского торгового договора. Противоборство России и Франции усугублялось еще и тем, что к этому времени сложился и укрепился союз южноевропейских государств: Франции, Австрии и Испании, который основывался на религиозных (католических), династических и политических связях.
      После Семилетней войны Никите Панину пришлось разрабатывать новую внешнеполитическую доктрину, предусматривающую активную роль страны и защиту национальных интересов на европейском континенте. Не стремясь к военному разрешению противоречий, и, даже избегая его, Никита Панин преследовал цель мирным, дипломатическим путем утверждать активную и сильную роль России в системе европейских государств. В феврале 1764 г. он представил императрице общие соображения о своей внешнеполитической доктрине - "Северном аккорде".
      Главные идеи доктрины были навеяны собственными впечатлениями, вынесенными из долголетних наблюдений сначала в Дании, потом в Швеции. Донесения русских послов в других европейских странах еще более укрепили убеждения Панина. Из Парижа, Мадрида и Вены сообщали о недружественных настроениях Франции, Испании и Австрии в отношении России и развитии южно-европейского союза. А. Корф - русский посланник в Копенгагене предупреждал об опасности создания в центральной и южной Европе католического союза, вынашивающего агрессивные планы против Англии, Пруссии и, в конечном итоге, против России. Инициатором этого блока выступала Франция.
      Корф же первый и выдвинул идею, позже развитую Паниным в обширном трактате. В 1764 г. Корф, обращаясь к императрице, высказывал мысль: "нельзя ли на Севере составить знатный и сильный союз против держав бурбонского союза"?43.
      В проекте Панина эта идея получила обоснование и конкретность. Обладая складывающимися капиталами, Франция привязывала к себе Швецию и Данию, предоставляя им финансовую поддержку. Руководствуясь политическими мотивами, она угрожала этим странам лишением необходимых субсидий в случае, если они откажутся следовать угодной Франции линии. Разрушая сложившуюся традицию, Панин начал переговоры с Англией, убеждая последнюю взять на себя выплату субсидий ради создания северного альянса. Он долго добивался, в том числе и используя свои масонские связи, усиления русского влияния в Швеции. Но шведские партии, не доверяя России, не откликнулись на его инициативу. Однако Панин продолжал настаивать на идее "Северного союза". Переговоры с Англией принесли некоторые результаты. В конечном итоге, Англия согласилась, хотя и в ограниченных размерах, субсидировать Швецию и Данию, подрывая тем самым французское влияние в этих странах.
      Обосновывая доктрину "Северного аккорда", Панин выдвинул концепцию стран "активных" и "пассивных". К первым он относил Россию, Пруссию, Англию, отчасти, Данию; ко вторым Швецию, Польшу и все другие государства, которые можно было бы привлечь к "Северному союзу". "Активные" страны, по его мнению, способны были вступить в открытую борьбу с державами южно-европейского союза. Однако, Панин был далек от мысли о военном столкновении с этими странами. Он вынашивал мысль мирным путем, посредством искусной дипломатической игры усилить роль России на европейском континенте; "поставить Россию способом общего северного союза на такой степени, чтобы она, как в общих делах знатную часть руководства имела, так особливо на севере тишину и покой нерушимо сохранить могла"44.
      Понимая недостаточность еще влияния России в Европе, Панин рассматривал доктрину "Северного аккорда" скорее не как конечную и реальную цель, а, видимо, как средство, орудие, которым можно будет манипулировать во внешней политике. Этот дипломатический прием не сразу был разгадан соседями и дипломатами "южного союза".
      В развитие своего плана Панин приглашал в "Северный союз" Пруссию, Данию, Швецию и Польшу, а если удастся, то и Англию. Эти государства должны были заключить оборонительный договор, обеспечивающий мир на севере Европы. Они же были призваны противостоять агрессивным планам Бурбонской и Габсбургской династиям на юге Европы. Отношения со Швецией и Данией были лишь частью общего плана. Ослабление влияния Франции в этих странах связывалось с тонкой дипломатической игрой в отношении Великобритании. Панину удалось переиграть английских дипломатов и склонить Великобританию к идее создания "Северного аккорда".
      Визиту шведского короля Густава III в Петербург в 1777 г. Панин придавал особенное значение. Не одобряя разгона Густавом III шведского риксдага и Государственного совета, по образцу которого сам Панин разрабатывал конституцию, он приветствовал шведского короля, как реального союзника в европейской политике и возможного участника "Северного аккорда". Екатерина не разделяла надежд Панина.
      Не меньшую трудность для Панина представляли отношения с Пруссией, как партнером по "Северному аккорду". Панин не раз давал понять прусскому послу в Петербурге В. фон Сольмсу, что, если Фридрих II желает сотрудничать с Россией, то должен предоставить твердые гарантии русского влияния в Польше, которую Россия считала сферой своего дипломатического и политического влияния. Русский канцлер граф М. И. Воронцов в своем докладе императору Петру III от 23 января 1762 г. обращал внимание на политическое положение польского общества: "Польша, будучи погружена во внутренние раздоры и беспорядки, упражняется всегда оными, и пока сохраняет она конституцию свою, то и не заслуживает быть почитаема в числе держав европейских. По причине ныне пребывания и частых переходов российских войск, происходят нередко великие беды и крики, но скоро умолкли опять"45.
      В ходе Семилетней войны русские войска беззастенчиво проходили через Польшу и там создавали базы снабжения, провиантские склады, не считаясь с настроениями местного населения. Никита Панин включал Речь Посполитую в орбиту своего внешнеполитического проекта. Екатерина вполне одобряла отношение Панина к Польше и разделяла его позицию. Особенно усилились ее экспансионистские настроения с появлением при русском дворе молодого Станислава Понятовского, попавшего в Россию случайно. Будучи племянником М. Чарторыйского, он вскоре получил пост польско-саксонского посланника в Петербурге. Во время Семилетней войны Понятовский был уличен в агентурных действиях в пользу Фридриха II и выслан из России. Но положение его неожиданно изменилось после переворота 1762 года. Екатерина II, став императрицей, в своей политике в Речи Посполитой решила действовать совместно с Фридрихом II. Польская партия князей Чарторыйских, ранее придерживающаяся прусской ориентации, теперь превратилась в русско-прусскую, а Понятовский из врага России в ее друга.
      В программу партии Чарторыйских входило требование о восстановлении сейма и шляхетской конституции, предусматривающей "вольную элекцию" и "либерум вето", то есть свободные выборы короля и предоставление законодательной инициативы всем участникам сейма. В разгар готовящегося переворота в Речи Посполитой, 5 октября 1763 г. внезапно умер король Август III. Встал вопрос о выборах нового короля. Вмешиваясь в польские дела, Россия, однако, не решилась действовать самостоятельно, а предпочла следовать совету Фридриха II. В 1764 г. был подписан Санкт-Петербургский союзный договор с Пруссией, к которому прилагалась секретная конвенция от 31 марта, содержавшая положение об избрании на польский престол Станислава Понятовского.
      С помощью Екатерины II и Никиты Панина на польский престол и был возведен родственник Чарторыйских - Станислав Август Понятовский. При нем был создан кабинет министров ("конференция"), угодный и послушный Петербургу. Религиозные разногласия в Польше, так называемый "диссидентский вопрос", то есть уравнение в правах при выборах в сейм христиан-некатоликов с католиками, был ловко использован как средство влияния России на Речь Посполитую. Этот тонкий дипломатический маневр был предпринят Паниным вопреки договоренности с Фридрихом II. Прусский посол в Петербурге Ф. А. Бенуа внешне оправдывал такое вмешательство. Екатерина II понимала роль Панина в выборах Станислава Понятовского и с удовлетворением отмечала его заслугу. "Поздравляю Вас,- писала ему императрица, - с королем, которого мы делали; сей случай наивяще умножает к Вам мою доверенность"46.
      Прусский король, казалось, примирился с вмешательством России в польские дела, но он решительно возражал против реформы государственного устройства, на которой настаивал Панин, требовавший заключения договора с Польшей, гарантирующего реформу сейма с его правом "либерум вето" и создание Постоянного совета с совещательным голосом при короле, что перекликалось с его конституционным проектом. Польша рассматривалась как один из участников "Северного аккорда", что предполагало возможность реформирования политического правления и в некоторых других странах - участницах этого союза. Панин рассчитывал на поддержку польской аристократии. Он искал опоры и в шведском обществе, добиваясь расширения прав риксдага. Дания и Англия имели постоянные парламенты, наделенные устойчивыми конституционными правами. Россией были потрачены немалые средства для поддержания своего влияния в Польше и Швеции. Усилиями Панина расширилась прорусская партия в Польше. В Варшаву еще в 1763 г. был назначен русским посланником князь Н. В. Репнин, племянник братьев Паниных. Он сумел войти в партию Чарторыйских, окружение которых обладало к этому времени большим влиянием. При участии Репнина был заключен договор с Польшей, предусматривающий реформу сейма под протекторатом России. По решению сейма в ноябре 1767 г. Россия становилась гарантом государственного устройства Речи Посполитой47. Подписание полнокровного договора с Польшей состоялось в 1768 году. Репнин проявил себя как талантливый дипломат и незаурядный полководец (он участвовал в заключении мирных договоров с Турцией в 1774 и 1791 годах). Верный масонским убеждениям Панина, Репнин выполнял волю своего дяди и "брата" по масонской ложе в польских делах.
      Станислав Понятовский оказался под давлением таких сильных дипломатов как Панин и Репнин. И, несмотря на неудовольствие Фридриха II, реформы в Польше были осуществлены. Польский сейм возобновил свою работу по программе Панина. Создание "Северного аккорда" близилось к концу, однако, сторонники южно-европейского союза вмешались в события. В самый разгар русского вмешательства в польские дела Австрией и Францией была спровоцирована в 1768 г. война России с Турцией.
      Над Паниным сгущались тучи. Екатерина стала проявлять все большую подозрительность к своему советнику. Она стала прислушиваться к голосам оппозиции: Орловым, Разумовскому, Чернышеву, Голицыным, которые придерживались французско-австрийской ориентации. Никита Панин добивался назначения командующим первой армией на Балканах своего брата Петра Ивановича, но Екатерина отдала предпочтение П. А. Румянцеву, умножившему свою славу победами под Рябой Могилой, при Ларге и Кагуле и получившему в 1770 г. титул графа Задунайского. Петр Панин также был отправлен на войну. Братья Панины поддерживали тесную связь. Переписка их, времен русско-турецкой войны, свидетельствует об их крепкой привязанности друг к другу. В апреле 1770 г. Петр сообщал Никите о рождении своего первенца Никиты Петровича, который позже возглавит заговор против Павла48.
      Несмотря на боевые действия на турецком театре войны, польские события продолжали развиваться. Никита Панин все еще не терял надежды выстроить свою "северную систему". Оставалось добиться договоренности с Пруссией. Фридрих II, преследуя, разумеется, свои цели, дал согласие Панину вступить в "Северный аккорд"" при условии, что прусским войскам не помешают вторгнуться в шведскую Померанию с центром в г. Штеттине.
      В декабре 1769 г. удалось привлечь к "Северному аккорду" Данию.
      Труднее всего складывались союзнические отношения с Англией, которая не собиралась расходовать средства на выборы польского короля. Немалые усилия прикладывал русский посол в Стокгольме граф И. А. Остерман для сохранения добрых отношений со Швецией. Но он был отозван в Петербург и назначен на пост вице-канцлера при конференции министров49.
      Фридрих II не преминул воспользоваться трудным положением России, сложившимся в самый разгар турецкой компании. Он стал настаивать на разделе Речи Посполитой. Его план предполагал нейтрализацию Австрии посредством включения ее в состав участниц польского раздела. России предназначалась самая скромная роль и только в том случае, если она выведет свои войска из пределов Польши. По этому поводу еще в 1768 г. Панину была передана нота прусского правительства через русского посла в Константинополе А. М. Обрезкова.
      В июне 1772 г. состоялся первый раздел Речи Посполитой. Россия получила часть Ливонии и несколько воеводств: Полоцкое, Витебское, Мстиславское и частично Минское. К Австрии перешла часть Польши вместе со Львовым. Пруссия получила преимущества в контроле за торговлей зерном в Польше, что было весьма выгодным. 5 августа 1772 г. была подписана конвенция о разделе, и к моменту работы сейма в Варшаву были введены войска всех трех стран-участниц. Русско-турецкая война клонилась к концу. 10 июня 1774 г. был подписан выгодный для России Кючук-Кайнарджийский мир. Россия получила право свободного прохода русских кораблей через черноморские проливы, крепости Керчь и Еникале, а также право держать торговый и военный флот на Черном море.
      С середины 70-ых годов наметился поворот в европейской политике. Французский историк А. Вандаль отмечает, что борьба французского двора с Габсбургами должна была привести Францию к поискам союза с Россией50. Опираясь на мемуары Фредерика Массона, важнейший источник по истории внешних сношений XVIII в., Вандаль прослеживает, как в разные периоды на протяжении XVIII в. Франция искала союза то со Швецией, потом с Польшей, позже - с Турцией и, наконец, с Россией.
      Со своей стороны Россия не могла ограничиться "дружбой" только с северными странами. В ходе русско-турецкой войны укрепился союз с Австрией и Францией. Екатерина II увлеклась восточной политикой. Ею овладела мысль выйти к берегам Средиземного моря. Она начала разрабатывать так называемый "греческий проект". А тем временем - в 1781 году - Панин был отстранен от руководства департаментом иностранных дел.
      Английский посол в 1762-1765 гг. в Петербурге Джон Бэкингэмшир признавал, что "Панин был лучше всего сведущ в делах севера". Однако, он весьма критически расценивал "Северный аккорд": "система, который он (Панин.- Н. М.) придерживался и от которой его не заставило отступить ничто до тех пор, пока не обнаружится ее полная непрактичность ввиду нерасположения к ней других держав"51. Знаток европейского международного права Ф. Ф. Мартенc считал проект Панина "доктринерством в политике"52. В. О. Ключевский признавал достоинство и выгоду "Северного аккорда" для России, но приходил к выводу, что "трудно было действовать вместе государствам, столь разнообразно устроенным, как самодержавная Россия, конституционно-аристократическая Англия, солдатски-монархическая Пруссия, республиканско-анархическая Польша"53. Некоторые авторы еще более узко смотрели на панинский замысел "Северного аккорда". Так П. А. Александров утверждал, что Панин позволил Пруссии сделать Россию орудием, и польза от этой "системы" досталась лишь Пруссии, а не России54. Е. М. Миронова выделяет наиболее существенные шаги по оформлению союза северных государств: договор России с Пруссией - 1764 г., с Данией - в два этапа - в 1766 и 1769 годах, с Польшей - в 1768 г. и оборонительный союз Великобритании и Швеции - в 1765 году55.
      Однако, никто не обратил внимания на то, что "Северный аккорд" складывался одновременно с работой Никиты Панина над конституционным проектом. Рассмотрение "Северного аккорда" в контексте главной идеи Панина придает ей более глубокий смысл. В политических системах северных европейских государств в эпоху нарастающего кризиса абсолютных монархий Никита Панин искал опоры для обоснования своего конституционного проекта.
      Когда же через четырнадцать месяцев Павел Петрович и Мария Федоровна вернулись в Россию, они застали Панина тяжело больным. Павел лишь раз побывал у Панина, опасаясь преследования со стороны Екатерины II. Как свидетельствует в своих "Записках" Голицын, по возвращении в Петербург Павел и Мария Федоровна "безо всякой известной причины, по крайней мере в течение месяца, не только не едут к нему (Никите Панину. - Н. М.), но и не наведаются о его здоровье... Меня уверяли, - пишет Голицын, - что при свидании в чужих краях с герцогиней Виртембергской, родительницей Марии Федоровны, много было говорено о графе Панине... и, что герцогиня в угождение императрице Екатерине, советовала великому князю не столько уже быть подвластному наставлениям графа Панина. Крайне удивило и оскорбило всех родных графа такое по возвращении странное Его Высочества поведение. Наконец, за несколько дней перед кончиной графа, пожаловал к нему на вечер великий князь. Тут было объяснение о всем предыдущем"56.
      Панин оставался тверд в своих намерениях. Работая над текстом конституции, он перефразировал свою поговорку: "На Руси, кто может, тот дерет; кто не может, тот берет; а кто работает, тот страдает!" Последний разговор Никиты Панина с Павлом - своеобразное завещание, записанное великим князем. Сафонову удалось найти в личных бумагах Павла эти важнейшие записи57. Они представляют собой две записки, одна из которых озаглавлена "Рассуждение вечера 28 марта 1783 года". По содержанию они тесно связаны между собой. Первая открывается положением о главной функции государства- оно обязано обеспечить безопасность своим подданным. Далее, развивается принцип разделения властей: законодательная власть отделена от законы хранящей и исполнительной. Законодательная власть остается в руках государя; власть, законы хранящая, - в руках всей нации; исполнительная - "под государем". Здесь же развивается положение о роли дворянства, которое должно участвовать в управлении государством через Сенат и министерства, которые автор этих размышлений мыслит как часть общей системы государственного управления. Вторая записка- о структуре министерств и развитии закона о престолонаследовании с "предпочтением мужской персоны". Сопоставляя содержание "Рассуждения" с предшествующими редакциями (точнее с их отдельными фрагментами), можно считать, что обе записки опережают последнюю редакцию конституции Панина - Фонвизина.
      В ночь с 30 на 31 марта 1783 г. Никита Иванович Панин скоропостижно скончался. Говорили, что цесаревич рыдал над покойным. Поклялся ли он воплотить в жизнь заветы своего воспитателя, нельзя утверждать с уверенностью. Фонвизин глубоко скорбел о потере своего друга и говорил: "Всякий смертию Панина нечто потерял"!58. "Нечто" - это и была та мечта Никиты Панина о твердых законах в России и ограничении самовластия, за которые он боролся столько лет.
      По справедливому замечанию Г. В. Вернадского программа братьев Паниных и Фонвизина сводилась к следующим положениям. 1) Поддержка претендента на престол (Павла Петровича). 2) Поиски дипломатической и международной поддержки. 3) Связи цесаревича с "северными домами" (имеются в виду царствующими в Европе династиями). Все это могло бы быть возможным на основе разрабатываемой конституции и благодаря масонскому движению, своеобразному оппозиционному центру59.
      После смерти Никиты Панина все его бумаги попали к брату Петру, который привел в порядок весь архив по основным вопросам государственного строя, а также составил текст манифеста, с которым Павел должен был обратиться к народу в момент своего воцарения60. В 1789 г. умер и Петр Иванович Панин, передав все бумаги Денису Фонвизину, у которого они находились до кончины последнего в 1792 году. По всей видимости эти документы существовали не в единственном экземпляре. Часть бумаг под титулом "Для вручения государю императору Павлу Петровичу", по договоренности с Петром Паниным, была передана Денисом Фонвизиным петербургскому генерал-прокурору Пузыревскому и оставалась в его семье. Другая часть - возможно полный комплект конституционного проекта - осталась в семье Фонвизиных. Из воспоминаний Михаила Фонвизина известно, что в год смерти писателя, в доме его брата - Павла Ивановича Фонвизина, директора Московского университета, полицией был устроен обыск. Искали масонские документы и улики причастности Павла Фонвизина к масонским ложам. К счастью, у него в гостях оказался младший брат Александр Иванович, который сумел вынести и спасти введение к конституционному проекту. Оно-то и сохранилось в домашней библиотеке младших Фонвизиных. Михаил Фонвизин, тогда еще ребенок, не один раз слышал от отца всю историю облавы на масонов и перипетий создания тайной конституции. Именно из этого дома содержание "Рассуждения о непременных государственных законах" стало известно в декабристских кругах и, в частности, было использовано Никитой Муравьевым в работе над конституцией.
      Поиски текста конституции Панина-Фонвизина уводят в царский дворец. Как бумаги Никиты Панина попали в Зимний дворец, остается невыясненным до сих пор. Когда вдова генерал-прокурора Пузыревского передала Павлу столь опасный пакет - нет документальных свидетельств. Однако известно, что Александр Павлович после убийства Павла I обнаружил в его письменном бюро потаенный ящик, где находились "важные документы". М. И. Семевский нашел подтверждение этому факту. Он пишет: "Все бумаги Павла Петровича после его насильственной смерти перепуганный сын его, ставши императором Александром I, поручил разобрать другу Павла Петровича князю Александру Борисовичу Куракину. Сам молодой царь Александр обнаружил "собственную шкатулку" своего отца, наткнувшись на потайной ящик его письменного бюро"61.
      То, что бумаги Павла разбирал личный друг его, родственник Никиты Панина и масон, придерживающийся как и Панин, шведской масонской системы, не может ни обратить на себя внимание. Александр не мог не знать всех обстоятельств и, очевидно, проявив родственное чувство к отцу, поручил разбирать бумаги его другу Куракину.
      О том, что Александр I знал содержание "бумаг Павла" есть прямое доказательство в истории создания Государственной уставной грамоты 1818 года. О "бумагах Павла" знала и Мария Федоровна. Свидетельство этому - запись на конверте, приложенном к "бумагам", гласящая, что "бумаги" переданы ею сыну - императору Николаю I и проставлена дата - 27 июня 1827 года.
      Из всего этого следует, что усилия и идеи Никиты Панина не пропали. Документы Панина, конечно, вышли и за стены царского дворца. Кроме Фонвизиных они попали и в другие круги русского общества. Куракин, которому Александр I поручил разбирать "собственную шкатулку" Павла I, прежде чем передать подлинники Александру, собственноручно снял копии с этих бумаг и, затем, "озаботился оставлением у себя еще одной копии". В дом Куракина, еще при жизни Павла Петровича в качестве секретаря был вхож М. М. Сперанский. Его пытливость, огромная эрудиция и необычайная тщательность в работе не могли не обратить на себя внимание, и он, конечно, не упустил возможности познакомиться со столь важными документами, хранившимися у Куракина. Не оттуда ли берут свое начало идеи русского реформатора о примате, главенстве закона, о принципе разделения властей и, наконец, о перспективе ограничения самовластия в России?
      В канун Французской революции, обнажившей глубокий кризис абсолютных монархий, Н. И. Панин выступил с настойчивым требованием изменить форму государственного строя, установить в России конституционную монархию. Сторонник мирного решения вопросов без революций и войн, он показал себя как крупная личность своего времени, чутко улавливающая очертания будущего мира.
      Примечания
      1. КОРСАКОВ Д. А. Из жизни русских деятелей XVIII в. Казань. 1891; Материалы для жизнеописания графа Никиты Петровича Панина. 1770-1837. Т. I. СПб. 1888.
      2. Русский архив, 1888, N 10, с. 177, 179.
      3. ВЕРНАДСКИЙ Г. В. Русское масонство в царствование императрицы Екатерины II. Пг. 1917, с. 20; Записки Кушелева. 3.II.1821, с. 467; ЕШЕВСКИЙ С. В. Сочинения. Т. III. М. 1870, с. 445-446; ПЕКАРСКИЙ П. П. Наука и культура при Петре. Т. 2. М. 1862. Дополнения, с. 3.
      4. Текст одного из них - "Нравоучительного катехизиса" - воспроизводится в: ЛОНГИНОВ М. Н. Новиков и московские мартинисты. М. 1867.
      5. ПЫПИНА. Н. Русское масонство в XVIII - перв. пол. XIX вв. Пг. 1916, с. 67.
      6. О. Ф. Соловьев называет ее "Книгой уставов", что не совсем точно. См. Вопросы истории. 1988, N 10 и др.
      7. ПЫПИН А. Н. Ук. соч., с. 35.
      8. СОЛОВЬЕВ С. М. Императорские советы в России в XVIII в. - Русская старина, 1870, т. II, с. 463-468.
      9. О проекте 1762 г. см.: ФОНВИЗИН М. А. Обозрение политической жизни в России. В кн.: Сочинения и письма. Иркутск. 1982, с. 127-129, 369-371; СЕМЕВСКИЙ В. И. Из истории общественного движения в России в XVIII - нач. XIX вв. - Историческое обозрение. СПб. 1897, т. IX, с. 248.
      10. ДАШКОВА Е. Р. Записки. М. 1990; ГОЛИЦЫН Ф. Н. Записки.- Русский архив, 1874, кн. 5, стб. 1282.
      11. План воспитания Павла Петровича.- Русская старина, 1882, т. XXXVI, с. 315 и ел.
      12. Записки С. А. Порошина. - Русский архив, 1865, N 7.
      13. Письмо Корберона от 9 апреля 1778 г. См. ЛЕБЕДЕВ П. Опыт разработки новейшей русской истории по неизданным источникам. М. СПб. 1863, с. 45-46.
      14. ГОЛИЦЫН Ф. Н. Ук. соч., стб. 1321.
      15. Секретные материалы, относящиеся к кабинету в Санкт-Петербурге 1764 - 1765 гг. - Вопросы истории, 1999, N 4-5, с. 116. См. также: ВИЛЬБУА Ф. Рассказы о российском дворе. - Вопросы истории, 1992, N 1, 4-5; ЛЕБЕДЕВ П. Ук. соч., с. 46.
      16. КАЗАНОВА Дж. Записки венецианца. - Русская старина, 1871, т. 9, с. 540.
      17. ЛЕБЕДЕВ П. Ук. соч., с. 46.
      18. А. П. - невеста Н. И. Панина, графиня Шереметева.
      19. ЛЕБЕДЕВ П. Ук. соч., с. 309-310.
      20. ЛОНГИНОВ М. Н. Ук. соч., с. 93.
      21. ПЕКАРСКИЙ П. П. Ук. соч. Дополнения, с. 8-11.
      22. ПУШКИНА. С. Собр. соч. в 10-ти тт. Т. 7. М. 1976, с. 5.
      23. БАНТЫШ-КАМЕНСКИЙ Д. Словарь достопамятных людей. Т. 4. М. 1890, с. 74.
      24. ЛЕБЕДЕВ П. Ук. соч., с. 149-150.
      25. БАНТЫШ-КАМЕНСКИЙ Д. Ук. соч., с. 105.
      26. ФОНВИЗИН М. А. Сочинения и письма. Иркутск. 1982. Т. II, с. 127-129.
      27. ФОНВИЗИН Д. И. Рассуждение о непременных государственных законах. Собр. соч. Т. 2. М.-Л. 1959, с. 254.
      28. САФОНОВ М. М. Конституционный проект Н. И. Панина-Д. И. Фонвизина. - Вспомогательные исторические дисциплины. Т. VI. Л. 1974, с. 261-281; Российский государственный архив древних актов (РГАДА), ф. 1 ед. хр. 57, л. 1.
      29. Списки "Рассуждения о непременных государственных законах" сохраняются в Государственном архиве Российской Федерации (ГАРФ), ф. 48, on. 1, д. 265, ч. 1; РГАДА, ф. 1, д. 17; Российский государственный архив литературы и искусства (РГАЛИ), ф. 195, оп.,1, д. 1150. Впервые изложение "Конституции Н. И. Панина - Д. И. Фонвизина", переданное М. А. Фонвизиным в его "Записках" было опубликовано А. И. Герценом в "Историческом сборнике" Вольной русской типографии в Лондоне в 1861 г. (кн. 2, с. 169-189). Кроме того см.: ШУМИГОРСКИЙ Е. С. Император Павел. Жизнь и царствование. СПб. 1907. Приложение, с. 3-14; ВЯЗЕМСКИЙ П. А. Полн. собрание соч. Т. 5. СПб. 1880, с. 185; его же, Старая записная книжка. Собр. соч., т. 9, с. 3; ПИГАРЕВ К. В. Рассуждение о непременных государственных законах в переработке Никиты Муравьева. - Литературное наследство. Т. 60, кн. 1. М. 1956, с. 339-369; ЭЙДЕЛЬМАН Н. Я. Герцен против самодержавия. М. 1975, с. 117-120; ТАРТАКОВСКИЙ А. Г. Павел I. Романовы.- Исторические портреты. Т. II. М. 1997, с.196-203.
      30. Это известно из беседы Н. И. Тургенева с П. А. Вяземским, которую они вели в период подготовки русской конституции в имперской канцелярии в Варшаве. См. Избранные социально-политические произведения декабристов. Т. I. M. 1951, с. 22.
      31. Цит. по ТАРТАКОВСКИЙ А. Г. Ук. соч., с. 196.
      32. ВЕРНАДСКИЙ Г. В. Ук. соч., с. 36-38.
      33. Объяснение на книгу "Заблуждение и истина" Елагина.- Русский архив, 1864, с. 94-95. См. также Вернадский Г. В. Ук. соч., с. 81, 162.
      34. О принадлежности этих лиц к масонским ложам см. в кн.: ЛОПУХИН И. В. Записки. - Русский архив, 1884, т. 1, с. 18-19; ГЕБЕР. Записки.- Русский вестник, 1868, т. 14, с. 581-582; Русская старина, 1861, т. I, с. 24-25.
      35. Записки императрицы Екатерины II. СПб. 1907, с. 367, 658.
      36. ТАРТАКОВСКИЙ А. Г. Ук. соч., с., 196.
      37. КОБЕКОД. Цесаревич Павел Петрович. СПб. 1887, с. 191.
      38. ЧЕЧУЛИНЫ. Д. Внешняя политика России в начале царствования Екатерины II. СПб. 1896, с. 23.
      39. СОЛОВЬЕВ С. M. История России. Кн. V. т. 1, M. 1985, с. 142; кн. VI, т. 1, M. 1986, с. 32; КОСТОМАРОВ Н. И. Последние годы Речи Посполитой. т. 1, с. 142; СОРЕЛЬ А. Европа и Французская революция. Т. 1, с. 32; ЧЕЧУЛИН Н. Д. Ук. соч., с. 54.
      40. Беранже-графу де Шуазелю. СПб. 1762. Сб. РИО, т. 140, с. 2.
      41. Архив Министерства иностранных дел Франции. Дипл. переписка. Russia, т. 77, с. 292-295; т. 140, с. 499.
      42. ЧЕЧУЛИН Н. Д. Ук. соч., с. 185.
      43. Цит. по А. И. БРАУДО. А. И. Панин, Н. И. Панин. - Русский биографический словаре. СПб. 1902, с. 195.
      44. ЧЕЧУЛИН Н. Д. Ук. соч., с. 184.
      45. История Польши. Т. 1. M. 1956, с. 319.
      46. БРАУДО А. И. Ук. соч., с. 196.
      47. ГЕРАСИМОВА Г. И. Северный аккорд гр. Панина. - Российская дипломатия в портретах. M.1992, с.78.
      48. БРИКНЕР А. Материалы для жизнеописания графа Никиты Петровича Панина. (1770- 1837). СПб. 1888, с. 2-3.
      49. Архив внешней политики Российской империи (АВПРИ), ф. 93, on. 6, ед. хр. 312, л. 65-68.
      50. ВАНДАЛЬ А. Елизавета Петровна и Людовик XV. СПб. 1912, с. 9.
      51. Секретные материалы, относящиеся к кабинету в Санкт-Петербурге (1764-1765 гг.), с. 111-127.
      52. МАРТЕНС Ф. Ф. Собрание трактатов и конвенций, заключенных Россией с иностранными державами. СПб. 1895, т. VI, с. 39.
      53. КЛЮЧЕВСКИЙ В. О. Соч. Т. V. M. 1989, с. 39.
      54. АЛЕСАНДРОВ П. А. Северная система. M. 1914, с. 11.
      55. МИРОНОВА Е. M. Складывание "северной системы" Н. И. Панина (60-ые гг. XVIII в.) - Вестник МГУ, сер. 8. История. 1999, N 6, с. 41-51.
      56. ГОЛИЦЫН Ф. Н. Ук. соч., стб. 1284.
      57. САФОНОВ M. M. Ук. соч., с. 280.
      58. ФОНВИЗИН Д. И. Из жизни графа Никиты Ивановича Панина. - Собр. соч. Т. 2. M. Л. 1959, с.288.
      59. ВЕРНАДСКИЙ Г. В. Ук. соч., с. 226.
      60. ВЕРНАДСКИЙ Г. В. Ук. соч., с. 231. См. также: ШУМИГОРСКИЙ Е. С. Ук. соч., с. 23.
      61. СЕМЕВСКИЙ M. И. Материалы к русской истории ХVIII в. 1788. - Вестник Европы, 1867, март, год второй, т. 1, с. 301.