Шубин А. В. Советская помощь Испанской республике (1936-1939 годы)

   (0 отзывов)
Saygo

От Saygo

Шубин А. В. Советская помощь Испанской республике (1936-1939 годы) // Новая и новейшая история. - 2016. - № 3. - С. 54-63.

Вопрос об участии СССР в гражданской войне в Испании в 1936-1939 гг. продолжает вызывать споры в историографии. Характер и размеры военной помощи оцениваются по-разному. Между тем документы позволяют довольно точно определить количественные параметры советских военных поставок республиканской Испании.

Как известно, уже летом 1936 г. началась интервенция Германии и Италии в Испании в поддержку противников Республики. Для того чтобы противостоять этому натиску, Республике срочно требовались поставки вооружений, так как испанская военная промышленность была не развита. Однако Франция и Великобритания предпочли проводить политику “невмешательства”, которую первоначально поддержал и СССР.

Уже 22 июля 1936 г. Сталин принял принципиальное решение о продаже Испании горючего по льготной цене1. Но реализация этого решения была отложена.

2 августа Франция обратилась к Великобритании и Италии, а затем ко всем заинтересованным странам, включая Германию, СССР и США, с предложением организовать режим “невмешательства” в испанские дела, полностью исключив поставку в этот очаг конфликта военных материалов. Это было бы выгодно Испанской республике, так как в августе она нуждалась в помощи меньше, чем Франко. Германия обусловила свое участие в “невмешательстве” тем, что к нему должен присоединиться СССР. Руководство СССР боялось вернуться в положение международной изоляции, а “невмешательство” становилось своеобразным клубом держав, допущенных к участию в испанских делах. Чтобы ни у кого на Западе не возникло сомнений в необходимости пустить СССР в этот клуб, 2 августа в СССР начали проходить массовые демонстрации солидарности с Испанской республикой и сбор средств ей в помощь. В этот период помощь Республике увязывалась с кампанией демократических сил в мире. Как говорилось 7 августа в докладе заместителя заведующего отделом Исполкома Коминтерна П. А. Шубина, “Гитлер и Муссолини стремятся сорвать морально-политическую и материальную помощь, которую народные массы во всем демократическом мире начали оказывать испанскому народу и его законному правительству. Нам надо спешить с этой помощью”2.

Подобные сигналы поступали руководству СССР и по линии разведки. В тот же день, 7 августа, заместитель начальника Разведуправления РККА комдив А. М. Никонов и полковой комиссар Иолк констатировали: “Судьба Народного фронта в Испании в значительной степени зависит сейчас от внешнего фактора. По соотношению внутренних сил Народный фронт имеет сейчас явные шансы на победу. Однако ввиду помощи мятежникам со стороны германского и итальянского фашизма перспективы Народного фронта значительно ухудшаются. Неполучение Мадридом существенной поддержки извне может иметь тяжелые последствия для исхода борьбы”3.

Получив предложение Франции о “невмешательстве”, заместитель наркома иностранных дел Н. Н. Крестинский советовал И. В. Сталину: “Мы не можем не дать положительный или дать уклончивый ответ, потому что это будет использовано немцами и итальянцами, которые этим нашим ответом будут оправдывать свою дальнейшую помощь повстанцам”4. Советское руководство склонялось к поддержке “невмешательства”, но при этом оказывало Республике невоенную поддержку. 17 августа Политбюро постановило продать Мадриду мазут на льготных условиях5.

Между Испанией и СССР были оперативно установлены официальные дипломатические отношения, которые раньше отсутствовали, и 24 августа в Мадрид прибыл советский полпред М. И. Розенберг. Испанская сторона направила в Москву посла М. Паскуа.

15 августа 1936 г. Великобритания и Франция подписали соглашение о “невмешательстве”. 21 августа об участии в “невмешательстве” заявили Италия и Португалия, 23 августа - СССР, 24 августа - Германия. 9 сентября 1936 г. был создан Международный комитет по “невмешательству”, в который со временем вошли 27 государств. При этом, как отмечает российский историк В. В. Малай, «политическая наивность - полагать, что помощь прекратится, - не была свойственна никому из европейских лидеров, начинавших непростую игру под названием “невмешательство”»6.

Единственной страной, которая в силу своей удаленности от Германии, Италии и Японии могла помогать Испанской республике и делать это открыто, была Мексика. Президент Л. Карденас говорил в марте 1937 г.: “Нам нечего скрывать нашу помощь Испании, мы будем продолжать снабжать ее оружием”7. Современного оружия Мексика не производила, но она могла быть посредником для тайных поставок оружия из СССР.

9 августа Крестинский докладывал Сталину о подготовке закупок для Испании от имени “третьего государства” (для этого подходила Мексика)8. Однако до начала сентября, пока формировался Комитет по “невмешательству”, требовалось проверить, насколько оно будет соблюдаться Германией и Италией, и, исходя из этого, дозировать собственную помощь Республике. По мере того как политика “невмешательства” рушилась на глазах, активизировалась и работа по помощи Испании. Но Сталину нужны были гарантии. Формирование правительства широкой антифашисткой коалиции оказалось очень кстати, и коммунисты согласились войти в правительство Ф. Ларго Кабальеро. Заметим, что при формировании правительства Народного фронта во Франции коммунисты в кабинет не входили, не желая брать на себя ответственность за деятельность правительства.

6 сентября Сталин дал указание Л. М. Кагановичу изучить возможность переправки в Испанию самолетов под видом закупок в Мексике. 14 сентября по указанию политического руководства страны Иностранный отдел НКВД и Разведуправление НКО разработали план “Операции X” - отправки военной помощи Испании.

Германия и Италия, территориально более близкие, могли спокойно перебрасывать франкистам военные материалы и войска через Португалию. Португальский диктатор Салазар активно поддерживал Франко, а проконтролировать переброску нелегальных грузов через португальско-испанскую границу было практически невозможно. Более того, осенью 1936 г. полиция Бордо вскрыла контрабанду французского оружия (бомб) для Франко9.

Таким образом, транзит грузов из Германии и Италии в Португалию и дальше к Франко шел гораздо интенсивнее, чем полулегальные поставки, организованные СССР. В результате Франко получил очевидную выгоду от политики “невмешательства”. Благодаря боеприпасам и авиации франкисты стали стремительно продвигаться вперед.

Осознав, что политика “невмешательства” не способна помочь Республике, советское руководство 26 сентября приняло решение об оказании военной помощи Испании. Сделано это было не без колебаний. Еще накануне советская сторона давала понять республиканцам, что не заинтересована в эскалации конфликта и опасается расширения интервенции фашистов10.

7 октября советский представитель в Комитете по “невмешательству” С. Б. Каган выступил с разоблачением грубых нарушений соглашения о “невмешательстве” Италией, Германией и Португалией. Он констатировал, что в условиях постоянного потока помощи мятежникам, в частности, через Португалию, соглашение о “невмешательстве” фактически не действует. В случае, если оно не будет прекращено, а нарушения в Португалии не будут расследованы, СССР грозил выходом из соглашения.

Первый пароход с советским оружием прибыл в Испанию 14 октября 1936 г. (10 днями ранее советское оружие доставил испанский пароход). Помощь пришла вовремя. В октябре развернулись бои на подступах к столице Испании. 22 октября фашисты начали бомбить Мадрид. 28 октября в бой вступили советские летчики, а 29 октября - танки. Советские военные специалисты помогали в планировании операций. В ходе ожесточенного сражения 7-23 ноября республиканцы сумели отстоять Мадрид11.

Поставки по воде были связаны с большим риском, так как итальянцы развернули в Средиземном море подводную войну. В ноябре 1936 г. в результате атаки Картахены подводными лодками был поврежден крейсер “Мигель Сервантес”. Министр авиации и флота Республики И. Прието комментировал: “Мятежники никогда не располагали собственными подводными лодками”12. Сомневаться не приходилось - это было дело рук итальянцев. 14 декабря 1936 г. фашисты потопили советский пароход “Комсомол”, а к середине 1937 г. - еще два советских корабля. Более 80 советских кораблей были задержаны.

С осени 1936 г. СССР, Германия и Италия вмешивались в испанский конфликт почти открыто. Между тем СССР не собирался выходить из соглашения по “невмешательству”. Во-первых, необходимо было сохранять с таким трудом налаженные отношения с Францией - потенциальным союзником против Германии в Центральной и Восточной Европе (французы предупредили, что в случае столкновения СССР и Германии в Испании советско-французский пакт действовать не будет). Во-вторых, СССР не хотел в это время выглядеть страной, срывающей миротворческие инициативы. В-третьих, механизм “невмешательства”, как казалось, позволял хотя бы отчасти контролировать и сдерживать Германию и Италию. В действительности же фашистские державы, поняв, что французские демократы предают испанских демократов из страха перед войной и революцией, практически не стеснялись в своих действиях в Испании.

23 октября 1936 г. на заседании Комитета по “невмешательству” СССР заявил, что ввиду систематических нарушений другими странами соглашения о “невмешательстве” советское правительство не может считать себя связанным им в большей степени, чем любой другой его участник. Таким образом, СССР провозгласил, что будет соблюдать соглашение в той же степени, что и Германия и Италия, т.е. минимально.

Согласованные Комитетом меры контроля за военными поставками в Испанию, принятые 15 февраля 1937 г. при фактическом игнорировании советских предложений, касались главным образом испанских портов. При этом поставки по воздуху и через Португалию не контролировались. Это означало, что “невмешательство” было направлено прежде всего против Республики.

Обобщая в своем отчете для советского руководства ход военных действий на море, главный военно-морской советник капитан 2-го ранга В. А. Алафузов писал, что различие в положении двух сторон заключается в том, что фашистские перевозки осуществлялись на итальянских и немецких судах под прикрытием итальянского военного флота, на который республиканцы не могли напасть, а “перевозки оружия в республиканские порты производились почти исключительно на республиканских торговых судах, и уже это полностью развязывало руки фашистам... Все это привело к тому, что роли в борьбе на коммуникациях распределились таким образом, что республиканцы остались стороной, борющейся за сохранение своих коммуникаций и ни в какой мере не посягающей на коммуникации противника, фашисты - стороной, стремящейся нарушить коммуникации противника и нисколько не озабоченной защитой своих коммуникаций”13.

Итак, уже к октябрю 1936 г. стало ясно - а позднее этот факт находил все больше подтверждений, - что “невмешательство” приобрело форму умиротворения агрессора со стороны Великобритании и Франции. Правительство Народного фронта во Франции готово было оставить испанский Народный фронт на съедение фашистам. В этих условиях у Республики были лишь два союзника - СССР и Мексика, причем оба крайне удаленные от места событий. К тому же современное оружие, которое могло конкурировать с германским и итальянским, производилось только в СССР.

С августа 1936 г. в Испанию начали прибывать советские военные специалисты. Всего там находилось около 4 тыс. советских граждан.

Общий объем “Операции X” был подсчитан в итоговом отчете заместителя начальника 11-го отдела генштаба майора Пенчевского и начальника 2-го отделения этого отдела военинженера 1-го ранга Обыдена. Отчет суммировал данные по перевозкам до 21 января 1939 г. Всего в ходе “Операции X” был организован 51 рейс, из них по маршруту Черное море - Картахена - 32 рейса, Ленинград - Бильбао - 2, Мурманск - Франция - 14, через третьи страны - 3 рейса. Пароход “Гильзинек” прибыл в Бордо 30 января, но из-за падения Каталонии судно не было разгружено и вернулось. Общий тоннаж 50 пароходов составил 286 600 т. Советский Союз отправил в Испанию 701 самолет, 156 453 бомбы, 64 748 320 авиапатронов, 615 запасных моторов.

Разнообразной была номенклатура артиллерии и боеприпасов: орудий среднего калибра - 334, крупного - 135, итого - 469; снарядов среднего калибра - 879 849, крупного - 217 142, итого - 1 096 991; 18 545-миллиметровых противотанковых орудий, 30 45-миллиметровых танковых орудий, 2 095 978 45-миллиметровых снарядов, 30 пушек Маклена, 441 тыс. 37-миллиметровых снарядов, 64 зенитных орудия и 161 909 снарядов к ним. Итого - 778 орудий и 3 795 878 снарядов.

Советский Союз поставил Испании 281 танк “Т-26” и 50 танков “БТ”, 60 броневиков, 7019 станковых пулеметов, 12 650 ручных пулеметов (в том числе 2 тыс. чешских), 424 183 винтовки (50 тыс. чешских), 860 188 724 винтовочных патрона (60 600 200 чешских), 4 торпедных катера, 16 торпед, 400 глубинных бомб, 54 патронных станка, 19 раций, 25 прожекторов. Стоимость всего имущества, переправленного на 48 пароходах, составила 171 236 083 долл. Неоплаченными оказались рейсы двух последних - “Виннипега” и “Бонифацио”14.

Эффективность использования этого оружия могла быть куда выше. Как докладывал в 1938 г. Р. Я. Малиновский, “если посчитать брошенное оружие республиканцами за всю войну, то его хватило бы с избытком на целую новую армию”15.

Впрочем, Сталин предпочитал вести беспроигрышную игру. Поставки советского оружия оплачивались за счет золотого запаса Испании. 510 т испанского золота прибыло в Одессу 5 ноября 1936 г. Запас был исчерпан только к концу 1938 г., и лишь последние, уже нерегулярные поставки производились “в кредит”.

Первоначально советские специалисты с удовольствием докладывали: “Воздушные бои неизменно заканчиваются перевесом в нашу сторону”16. Советским летчикам удалось добиться прекращения систематических бомбардировок глубоких тылов Республики, включая Картахену и Альбасете. “Хейнкели” и “фиаты” отставали от “И-15” по маневренности, а от “И-16” - по скорости. Ситуация начала меняться к худшему в середине 1937 г., когда в воздухе появились “мессершмитты-109” и “хейнкели-111”, а союзники Франко стали резко наращивать поставки.

Советские летчики в Испании работали до изнеможения: за пять месяцев в среднем на каждого приходилось по 250 часов боевых вылетов. “Без советских пилотов война пошла бы намного хуже для Республики, потому что в битве при Мадриде ей попросту не хватало достаточного количества опытных летчиков и мало кто из них был знаком с новыми самолетами, прибывавшими с востока”17, - считает испанский историк А. Виньяс.

Потери авиации составляли 400% в год. Роль советских специалистов-авиаторов в 1936 - 1938 гг. оставалась ключевой. Все решения испанского авиационного командования согласовывались с главным советником авиации Я. В. Смушкевичем. “Можно сказать, что Смушкевич, оставаясь формально на положении советника, фактически является руководителем всей авиации”18, - говорилось в одном из отчетов советских военных советников руководству СССР.

Советские танки “БТ-5” и “Т-26” также превосходили немецкие и тем более итальянские, но в условиях гористого рельефа Испании возможность применения танков была ограничена.

В целом конечно, помощь фашистских государств франкистам значительно превышала помощь, которую СССР оказывал республиканцам. Италия и Германия направляли в Испанию не только советников, но и боевые части. Здесь постоянно находились до 50 тыс. итальянских солдат и до 10 тыс. немецких19. Через Испанию прошли 150— 200 тыс. итальянцев и 50 тыс. немцев20. По советским данным, Германия и Италия поставили в Испанию, соответственно, 593 и 1000 самолетов, 250 и 950 танков и бронемашин, 700 и 1930 орудий, 6174 и 1426 минометов, 31 000 и 3436 пулеметов, 157 306 и 240 747 винтовок21. Это гораздо больше, чем мог себе позволить СССР.

В 1936 г. Испания для СССР была важнейшим направлением европейской политики, но в условиях нарастающих угроз и ограниченных ресурсов Советского Союза помощь республиканцам не могла продолжаться вечно. Отношение Сталина к Испанской республике нередко связывают с его капризным характером. Так, Ю. С. Рыбалкин утверждает: “Позиция Сталина в отношении Испанской республики была непредсказуемой и менялась в зависимости от его настроения, обстановки на фронтах Пиренейского полуострова и международной арене. Постепенно интерес Сталина к стране “X” пропал, наоборот, возникло неприятие. С середины 1937 г. на заседаниях Политбюро ЦК ВКП (б) чаще стали обсуждать вопросы помощи не Испании, а Монголии и Китаю (страна “Z”), а также проблемы борьбы с “антигосударственными элементами” внутри страны. Перемены в настроении Сталина сказались на объемах и интенсивности военных поставок Республике”22.

Комментируя его слова, А. Виньяс пишет: “Наконец, такие авторы, как Рыбалкин (2007 г.), вводят личный фактор. Сталин перестал интересоваться Республикой так, как раньше... Вряд ли это можно объяснить переменами настроения, хотя такой вариант тоже нельзя исключать”23. Так все-таки нельзя исключать или можно? Были ли паузы в снабжении вызваны настроением Сталина либо для этого имелись конкретные военнополитические причины? Причины такие были. Помощь “стране Z” (Китаю) обусловливалась не капризами Сталина, а вполне конкретной угрозой с Востока.

Несмотря на некоторые колебания, А. Виньяс все же развивает версию о “парадоксальности” поведения Сталина по отношению к Испании в 1937 г. “Начиная с лета 1937 г. в динамике внешних поставок создалась ситуация, которая имела драматические последствия для республиканцев. Муссолини продолжил и даже усилил поддержку Франко”24, - пишет испанский историк.

Позиция А. Виньяса объясняется прежде всего его одобрительным отношением к смене власти в Испании в мае 1937 г., когда пало правительство Ф. Ларго Кабальеро и было сформировано правительство X. Негрина и И. Прието, склонных более внимательно относиться к советам Москвы. С точки зрения сторонников республиканской “партии порядка”, при Ларго Кабальеро Республика не могла победить, потому что это правительство было слишком революционным. При умеренных и рассудительных Негрине и Прието победа могла стать реальной, однако в этот момент “парадоксальный” Сталин перекрыл кислород Республике, подчиняясь капризу, перемене настроения. “В свете событий Негрин и Прието в качестве председателя правительства и министра обороны, соответственно, - отмечает А. Виньяс, - скоро заметили, что ветер с Востока больше не дует в том же направлении и с той же силой, что раньше”25.

Но так ли “скоро” это произошло? Для А. Виньяса и сторонников версии “Сталин - человек настроения” важно показать, что СССР перестал помогать Республике именно в тот момент, когда у нее появились надежные шансы на победу. “Когда Республика наконец получила сильное правительство и покончила с внутренними разногласиями, - пишет испанский историк, - которые сделали безрезультатными многие ее усилия в течение первого года войны, новые руководители, начиная с Негрина и Прието, столкнулись с некоторой отчужденностью Советского Союза. Сталин снова изменил подход в ноябре 1938 г., но было уже слишком поздно”26. Однако испанские лидеры столкнулись с “отчуждением” Сталина не сразу, и новые поставки в Испанию осуществлялись не только с ноября 1938 г., но и раньше. Они были продолжены во второй половине 1937 г. и производились относительно регулярно - в среднем по одной в месяц. В марте же 
1938 г. их было три, в апреле - две27.

Утверждение о том, что Сталин отвернулся от Испании именно тогда, когда в Республике образовался “дееспособный” режим, призвано объяснить, почему эта “дееспособность” вылилась не в победы (какой в правление Ларго Кабальеро была победа при Гвадалахаре), а в сплошные неудачи. В действительности Сталин дал Негрину и Прието достаточно времени, чтобы проявить себя. Советские поставки позволяли республиканскому командованию успешнее действовать и в июле 1937 г., и в октябре 1937 г., и в январе - феврале 1938 г., и даже в марте - апреле 1938 г. Но оказалось, что между советскими поставками и ходом военных действий прямой связи нет. В декабре 1937 г. республиканцы действовали успешнее, чем в июле - октябре 1937 г.

Советские руководители не могли не испытывать разочарования в новом республиканском руководстве. Если весной, после победы под Гвадалахарой, Республика получила возможность перехватить инициативу в войне, то летом 1937 г. она все еще этого не сделала. Ради чего же тогда было свергать Ларго Кабальеро? Обещали победы и не справились, лишь потеряли время на политическую междоусобицу.

Правительство Негрина - Прието стало разрушать милиционную систему, строить армию на обычных казарменных принципах, но побед не добилось. Падение энтузиазма солдат, рост кастовости и бесконтрольности офицерства привели к падению боеспособности республиканской армии во второй половине 1937 г. и к ее поражениям. Свержение Ларго Кабальеро сорвало подготовку операции в Эстремадуре, которая, возможно, могла бы вывести войну из губительной для Республики позиционной фазы28.

Операции, подготовленные новым, “правильным” военным руководством, не оправдали надежд. К началу сражения под Брунете республиканцы сосредоточили там 50 тыс. солдат, свыше 100 орудий, 100 танков, 40 бронемашин, свыше 100 самолетов. Противник имел 40 тыс. солдат, до 150 самолетов, около 60 орудий. Все эти силы сконцентрировались на фронте протяженностью в 10-12 км29. Начав наступление 5 июля, республиканцы почти без боя проскочили между опорными пунктами противника и 6 июля после бомбардировки взяли городок Брунете. Но развить успех, как планировалось, они не смогли. Оказалось, что и направление удара было выбрано неудачно - республиканцы оказались в ловушке среди холмов. В результате их удар превратился в кровавую мясорубку.

Ожесточенные бои 24-26 июля закончились оставлением Брунете с потерей почти половины армии. Республиканская пехота была настолько деморализована, что бежала даже от собственных танков, возвращавшихся из атаки (где эта пехота танки не поддержала). По мнению советского автора А. Г. Серебрякова, командование франкистов не ударило по флангам и не разгромило республиканскую группировку полностью только потому, что “не было уверено в наступательной способности своей пехоты, особенно в трудной для наступления местности”30. Затем последовала неудача республиканского наступления на Сарагосу.

Пытаясь переложить на СССР ответственность за эти неудачи, А. Виньяс пишет, что помощь Сталина “ослабела в течение 12 критических месяцев - с ноября 1937 г. по ноябрь 1938 г. В любом случае она была недостаточна ни для того, чтобы покрыть материальные потребности Народной армии, ни, тем более, чтобы стать противовесом постоянным поставкам, которые Франко до конца получал от Италии и Третьего рейха... Когда Негрин принял пост председателя правительства, Республика, с точки зрения технической, уже проиграла войну”31.

Однако Негрин пришел к власти не в ноябре 1937 г. С мая по ноябрь 1937 г. - достаточный срок, чтобы продемонстрировать, что республиканцы стали сражаться лучше. А они сражались хуже. И это явилось результатом их собственной политики, а не изменения политики Сталина.

Решающим периодом в войне был не 1938 г., а весна - лето 1937 г., когда Франко, сконцентрировав силы на Севере, воевал на два фронта. Вместо того чтобы сосредоточить усилия на подготовке наступательной операции, коммунисты и социал-либералы увлеченно боролись за власть, а Республика теряла время. После июля 1937 г. шанс перехватить инициативу, возникший в марте при Гвадалахаре, был практически упущен.

Летом 1937 г., “как только советское правительство ослабило помощь, фашистские диктаторы резко увеличили свою. Нет ничего удивительного в том, что Республика оказалась в абсолютно безвыходной ситуации”32, - утверждает А. Виньяс. Здесь возникает вопрос: когда же точно была ослаблена эта помощь? И на какие операции могли повлиять проблемы с поставками? Во всяком случае, нет никаких оснований списывать бездарно упущенные возможности под Брунете и в Арагоне летом - осенью 1937 г. на отсутствие советских поставок.

Советская помощь к середине мая 1937 г. составила 333 самолета, 256 танков, 60 броневиков, 236 орудий среднего калибра33. К июню было поставлено 409 самолетов, из которых в строю находились 34334. Это не так мало.

А. Виньяс оценивает соотношение поставок самолетов советского и итало-германского производства с июля 1937 г. как 239-271 к 740-79835. Присоединяя поставки первых двух с половиной месяцев правления Негрина к поставкам времени Ларго Кабальеро, он стремится доказать, что при Ларго Кабальеро Республика получала значительную помощь, а с приходом Негрина - уже нет. Если с 1 октября 1936 г. по 1 августа 1937 г. СССР поставил в Испанию 496 самолетов и 714 орудий, то с 14 декабря 1937 г. по 11 августа 1938 г. - 152 самолета и 469 орудий36. Получается, что на первый период приходилось в среднем 49,6 самолета и 71,4 орудия в месяц, а на второй - 19 самолетов и 58,6 орудия. Однако эти вычисления А. Виньяса подрывают его собственную аргументацию: поставленная в первый период техника продолжала действовать, оказывая влияние на ход войны и в следующие месяцы. Кроме того, испанцы начали собирать самолеты по лицензии сами. Ими было собрано 230 самолетов, что значительно улучшает статистику - более чем в два раза. Поэтому говорить о том, что ситуация в середине 1937 г. была заведомо проигрышной, можно только существенно преувеличивая значение внешних факторов. Не будем также забывать, что до падения Севера Франко должен был делить свои силы надвое, а Республика концентрировала советскую авиацию в центре.

Только с началом войны в Китае и серией разочаровывающих военных неудач Республики летом - осенью 1937 г. советская помощь стала ослабевать, но не прекратилась.

Динамика поставок зависела еще и от позиции французских властей. Именно поэтому пришлось придерживать их осенью 1937 г. - зимой 1938 г. (блокада на французской границе из-за “невмешательства” дополнялась подводным пиратством итальянцев в Средиземном море), а затем лихорадочно проталкивать в марте - июне 1938 г. Как пишет А. Виньяс, “недостаточное желание увеличивать поставки, что ставится Сталину в вину, не может быть полностью объяснено теми препятствиями, которые устанавливали французы”37. Но Сталин давал столько помощи, сколько мог в сложившихся условиях. А вот французы существенно “регулировали” их поступление через границу, что могло оказаться критически важным.

Ситуация зависела далеко не только от количества самолетов. Так, в июле 1937 г. под Мадридом у франкистов было всего лишь полуторное превосходство в авиации. Но советник Лопатин, фактически командовавший авиацией, слишком часто вызывал истребители и так измотал летчиков, что даже опытные пилоты стали биться при посадке. Заметим, что в Сарагосской операции старший советник командующего ВВС Е. С. Птухин, действовавший аккуратнее, при равенстве сил обеспечил превосходство республиканской авиации38.

Как отмечал в своем докладе советский военный советник Ф. К. Арженухин, “переоценивать роль авиации в бою, как это делало испанское командование и некоторые наши товарищи, - неправильно... одна авиация не может заставить покинуть окопы достаточно устойчивую пехоту противника”39. Поэтому даже в условиях превосходства авиации противника республиканцы в декабре 1937 г. смогли взять Теруэль (что затем обернулось поражением, но не из-за дефицита авиации у Республики). А потом авиация фашистов сбивала республиканцев с позиций в Арагоне, потому что деятельность пехоты стала неэффективной. Республиканские солдаты, которые все меньше понимали, за что воюют, бросали оружие, поставлявшееся из СССР.

Комдив Вальтер (К. Сверчевский) сообщал, что под Медианой часть солдат противника была вооружена “максимами” и “Дегтяревыми”, взятыми под Брунете40. Республике нужно было помогать, спору нет. Но она должна была беречь полученное. Поэтому испанцу А. Виньясу не стоит упрекать Сталина в том, что он мог бы присылать больше. Если бы республиканцы не бросали оружие, его у них оказалось бы больше.

До 1938 г. советская помощь уравновешивала материально-техническое вмешательство Германии и Италии, а интербригады отчасти уравновешивали присутствие итальянского военного контингента. В конце 1937 г. советская помощь стала ослабевать, в то время как фашистская нарастала. Ослабление советской помощи было связано как с разочарованием советского руководства в новом правительстве Негрина, неспособном добиться обещанного перелома в войне, так и с усложнением международной ситуации, когда испанская проблема становилась менее важной по сравнению с кризисами в Китае и Чехословакии.

Со второй половины 1937 г. советская помощь поступала также в Китай, и объем поставок на Восток “вычитался” из того, что СССР мог бы направлять в Испанию. В то время Китай был для СССР даже важнее, чем Испания: ведь на этот раз борьба развернулась в непосредственной близости от советских границ. Сдерживание Японии на дальних подступах к СССР являлось для него крайне важной задачей на протяжении всех 1930-х годов.

Ответственность западной либеральной элиты за “невмешательство” и “умиротворение” естественным образом вызывает поиск оправданий, и одно из них сводится к тому, что СССР вел себя так же, как западные державы. “Когда в Мюнхене в сентябре 1938 г. стало ясно, что западные демократии не готовы выступить против фашистской агрессии, - пишет историк Д. Пуццо, - Кремль решил сформулировать и проводить иную политику. С конца 1938 г. СССР прекратил поставки оружия в Испанию”41. Это распространенное на Западе мнение, которое априори исходит из национального эгоизма Сталина, верно “с точностью до наоборот”.

Поставки возобновились в декабре 1938 г., причем в кредит. В декабре 1938 г. на эти нужды было выделено 100 млн долл, (для сравнения - в марте 70 млн долл.), на 55 млн долл, оружия переправили во Францию42. В условиях изоляции после Мюнхена Сталин попытался “зайти с тыла” к консолидировавшемуся Западу.

12 января 1939 г. СССР предоставил Республике заем в 50 млн долл. В этом соглашении в отличие от прежней практики отсутствовали условия гарантии займа и даже условия его возврата. По сути, Сталин просто оплатил поставки. Закупки, совершенные за счет этого кредита, дошли до Франции. Пока было можно, закупленное оружие перебрасывалось в Каталонию. 30 января - 4 февраля были отправлены 41 955 винтовок, 3446 пулеметов, 319 тыс. снарядов и 31,5 млн патронов. 4 февраля 1939 г. поставки оружия в Каталонию были остановлены республиканским руководством из-за наступления франкистов. После падения Каталонии Республиканская зона оказалась отрезанной от сухопутных поставок. Около 400 вагонов военного снаряжения пришлось эвакуировать назад во Францию. Попытка переправить 2 февраля часть боеприпасов в Центральную часть Испании пароходами не удалась - их уничтожила итальянская авиация43. Больше французы не допускали таких экспериментов. Склады во Франции были переполнены советским оружием, но оно не могло дойти по назначению.

Оставшееся во Франции имущество в основном удалось вернуть в СССР. К 11 июня 1939 г. на склады вернулось 180 37-миллиметровых пушек, 117 45-миллиметровых пушек, 60 французских 76-миллиметровых пушек, 98 других 76-миллиметровых пушек, 57 английских гаубиц, 20 гаубиц, 14 японских пушек, 5 тыс. винтовок, 50 самолетов “СБ”, 70 “И-16”, 6 “УТИ-4”, 18 “Р-10”, 40 танков “Т-26”44.

Падение Испанской республики явилось для Сталина одним из сигналов, хотя уже далеко не важнейшим, о необходимости смены внешнеполитической стратегии. Оно стало зримым доказательством краха стратегии коллективной безопасности, приверженности западных партнеров политике умиротворения агрессора. В то же время в Испании было дано первое сражение в противоборстве с фашизмом, которое закончится крахом фашистского блока в 1945 г.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Рыбалкин Ю. Е. Операция “X”. Советская военная помощь республиканской Испании (1936-1939). М., 2000, с. 37.
2. Коминтерн и гражданская война в Испании. М., 2001, с. 116.
3. Российский государственный военный архив (далее - РГВА), ф. 33987, оп. 3, д. 845, л. 9.
4. Политбюро ЦК РКП(б) - ВКП(б) и Европа. Решения “Особой папки” 1923-1939. М., 2001, с. 339.
5. Там же, с. 340.
6. Малай В. В. СССР в Испании (1936): малоизвестные страницы (по материалам Архива внешней политики Российской Федерации). - Испанский альманах, вып. 2. М., 2010, с. 129.
7. Архив внешней политики Российской Федерации (далее - АВП РФ), ф. 97, оп. 14, п. 3, д. 5, л. 52.
8. Малай В. В. Гражданская война в Испании 1936 - 1939 годов и Европа. М., 2011, с. 23-24.
9. АВП РФ, ф. 97, оп. 14, п. 3, д. 6, л. 56.
10. Alvarez del Vayo J. Les batailles de la liberte. Paris, 1963, p. 237.
11. Подробнее см. Шубин A. B. Великая испанская революция. М., 2011, с. 250-270.
12. АВП РФ, ф. 97, оп. 14, п. 3, д. 6, л. 57.
13. РГВА, ф. 35082, on. 1, д. 450, л. 2.
14. Там же, ф. 33987, оп. За, д. 1258, л. 1 - 20. Иные данные приводит историк Ю.Е. Рыбалкин: 648 самолетов, 347 танков, 60 бронемашин, 1186 орудий, 340 минометов, 20 486 пулеметов, 497 813 винтовок (.Рыбалкин Ю. Е. Указ, соч., с. 44.). Разница, как видим, не принципиальная. Ю. Е. Рыбалкин ссылается на различные источники, включая зарубежную литературу. Подсчеты советских офицеров по отдельным видам вооружений можно считать более точными, потому что они суммировали внутренние данные Генштаба.
15. РГВА, ф. 35082, оп. 1, д. 483, л. 74.
16. Там же, д. 278, л. 218.
17. Viñas A. El escudo de la República. Barcelona, 2007, p. 633.
18. РГВА, ф. 35082, on. 1, д. 360, л. 12.
19. Thomas Н. The Spanish Civil War. Harmondsworth, 1986, p. 977-978.
20. Рыбалкин Ю. Е. Указ, соч., c. 18.
21. Там же, c. 44.
22. Там же, с. 45-46.
23. Viñas A. Armas у hombres para España. Los apoyos exteriores en la guerra civil. - Economía y economistas españoles en la Guerra Civil, v. 1. Barcelona, 2008, p. 401.
24. Ibid., p. 399.
25. Ibid., p. 407.
26. Ibid., p. 411.
27. Ibid., p. 400.
28. См. Шубин А. В. Указ, соч., с. 328-330.
29. РГВА, ф. 35082, on. 1, д. 503, л. 17-18.
30. Гражданская война в Испании. Центральный фронт и Брунетская операция. М., 2010, с. 312-319. Очерк А. Г. Серебрякова, опубликованный в 1941 г., представляет собой очень подробное, но несколько оптимистическое описание Брунетского сражения.
31. Viñas Á. El honor de la República, p. 545.
32. Viñas Á. Armas y hombres para España. Los apoyos exteriores en la guerra civil, p. 405.
33. Ibid., р. 371.
34. Ibid., р. 375.
35. Ibid., р. 406.
36. Ibid., р. 409.
37. Viñas A. El honor de la República, p. 406.
38. РГВА, ф. 35082, on. 1, д. 441, л. 20.
39. Там же, д. 499, л. 2.
40. Там же, д. 412, л. 9.
41. Puzzo D.A. Spain and the Great Powers, 1936 - 1941. New York, 1962, p. 148.
42. Рыбалкин Ю. Указ, соч., c. 98 - 99.
43. РГВА, ф. 35082, on. 1, д. 240, л. 90 - 92.
44. РГВА, ф. 33987, оп. За, д. 1259, л. 7 - 15.

Перейти к записи История Испании и Португалии

Отзыв пользователя

Нет отзывов для отображения.




  • Категории

    Показать все категории  

  • Файлы

  • Темы на форуме

  • Похожие публикации

    • Saygo
      Сацкий А. Г. Фёдор Фёдорович Ушаков
      Автор: Saygo
      Сацкий А. Г. Фёдор Фёдорович Ушаков // Вопросы истории. — 2002 — № 3. — С. 51—78.
      Ни один из российских адмиралов не удостоился столь широкой известности и внимания историков, как Федор Федорович Ушаков. Его жизнь и боевая служба оказались теснейшим образом связаны с важнейшими политическими событиями в жизни России конца XVIII века: русско-турецкими войнами, созданием Черноморского Флота, освобождением захваченных наполеоновской Францией Ионических островов. Флотоводец, не проигравший ни одного сражения, умелый организатор флотской службы, новатор тактики морских битв, Ушаков, оказавшись в период Ионической кампании в центре сложнейшего переплетения европейской политики, поднялся до уровня государственного политического деятеля, показав себя истинным патриотом России. Жизненный путь Ушакова (1744-1817) интересен уже тем, что в эпоху всеобщего протекционизма он достиг вершины своих успехов только упорным трудом, личным мужеством, флотоводческим талантом, беззаветным служением Родине.
      Ушаков не оставил после себя ни мемуаров, ни дневников, ни записок. Не имел он и родовитых приятелей, в чьих семейных архивах могли бы сохраниться его письма или другие документы личного характера. Однако адмирал оставил обширную служебную переписку: рапорты вышестоящему начальству, приказы по эскадре, распоряжения подчиненным и т. п. И нам остается судить о жизни и личности этого знаменитого флотоводца и человека преимущественно по сухим казенным бумагам.
      В один из последних дней мая 1766 г. к борту пинка "Наргин", стоявшего на кронштадтском рейде в ожидании попутного ветра, подошла шлюпка, доставившая нескольких воспитанников Морского кадетского корпуса. Одним из них был 22-летний Федор Ушаков. В списке из 58 выпускников корпуса 1766 г., произведенных в мичманы указом Адмиралтейств-коллегий, его фамилия стояла четвертой. Место в списке зависело от успехов в учебе и определяло очередность при производстве в следующий чин и назначении на должность1.
      Путь пинка, на который свежеиспеченные мичманы были определены вахтенными офицерами, лежал в Архангельск, куда следовало доставить различные материалы и припасы для строящихся там кораблей. В полдень 29 мая "Наргин" снялся с якоря. Погода не благоприятствовала плаванию: только 12 августа судно вошло в Северную Двину. Приближающаяся осень с тяжелыми штормами не позволяла надеяться на успешное обратное плавание, и "Наргин" остался в Архангельске. Судно разоружили, а команда сошла на берег и поселилась на частных квартирах в Соломбале. После весеннего ледохода началась подготовка к обратному плаванию. Пинк загрузили алебастром, смолой, негодным железом и старой парусиной. На борт приняли пятимесячный запас провианта; убрали в трюм якоря, канаты, закрыли и законопатили пушечные порты, забили люки. Наконец, 19 июня "Наргин" поставил паруса и лег курсом на горло Белого моря. Рейс проходил при слабых, но попутных ветрах. На несколько дней пинк задержался у Копенгагена: возили с берега шлюпками питьевую воду в бочках. У борта кружили лодки с торговцами: кто имел деньги, покупали сахар, бамбуковые трости, хлопчатые платки и чулки - все это в Петербурге стоило втрое дороже.

      Пока "Наргин" находился в плавании, Адмиралтейская коллегия перевела Ушакова в числе десяти мичманов выпуска 1766 г. из корабельного в гребной флот, где ощущался некомплект офицеров. Эта мера носила формальный характер и не означала, что переведенные офицеры в дальнейшем будут служить только на судах галерного флота. Действительно, кампанию 1768 г. Ушаков провел на линейном корабле "Три иерарха", которым командовал С. К. Грейг. Служба, хотя и короткая, в качестве помощника вахтенного офицера на одном из лучших кораблей флота под началом такого опытного и знающего моряка, как Грейг, явилась хорошей школой для молодого офицера.
      И все же перевод в галерный флот сыграл важную роль в жизни Ушакова. Осенью 1768 г. началась давно назревавшая война с Турцией. Для содействия сухопутным войскам в проведении операций в прибрежной зоне Азовского моря правительство решило создать флотилию парусно-гребных судов. Их постройку предполагалось произвести на старых донских верфях. Поскольку типы судов, задачи и район их действия соответствовали специфике гребного флота, то и для укомплектования Донской флотилии коллегия решила использовать в первую очередь личный состав галерного флота. Получил приказ явиться в формируемую для отправки на Дон команду и Ушаков. В середине января 1769 г., получив в подчинение, как и другие младшие офицеры, группу нижних чинов, он на ямских подводах отправился через Москву в Воронеж2.
      Прибывающие на Дон команды тут же приступали к исправлению и достройке пяти прамов - плавучих батарей, стоявших на берегу в Павловске еще с русско-турецкой войны 1735-1739 годов. Работы велись день и ночь, чтобы успеть спустить их на воду и сплавить с весенним половодьем к Азову. Первый из прамов пошел вниз по реке 8 мая, второй - на следующий день, 15 мая - третий. Следующие два, на одном из которых находился Ушаков, отправились в путь 17 мая. Двухдневная задержка оказалась для них роковой: уровень воды стремительно падал, и к 5 июля оба прама окончательно застряли среди мелей, не пройдя и 90 верст от Павловска. К концу лета 1769 г. выяснилось, что трех прамов, сумевших дойти до Азова, достаточно для защиты устья Дона. Командующей флотилией контр-адмирал А. Н. Сенявин приказал отвести, при первой возможности, застрявшие прамы в Новопавловск и там их оставить.
      Тем временем в Петербурге и Кронштадте шла энергичная подготовка к походу первой из отправляемых в Средиземное море балтийских эскадр. Екатерина II подписала указ с распоряжением "сделать скорее произвождение, дабы перемещая офицеров не было бы остановки адмиралу Спиридову". Коллегия, "разсмотрев ведомости и послужные списки с аттестатами" срочно провела производство группы офицеров в следующие чины. В этих ведомостях значился и мичман Ушаков, один из немногих выпускников корпуса 1766 г., произведенный 30 июля в лейтенанты3.
      Зимовавшие на Дону прамы "Троил" и "Гектор", - последним командовал Ушаков, - в середине июня 1769 г. добрались до Новопавловска. Сдав судно в порту, Ушаков с большей частью команды прибыл осенью в Таганрог. Прошла еще одна зима. С приближением весны приступили к комплектованию команд для первых двух строящихся в Новохоперске 32-пушечных фрегатов. По мере готовности, партии служителей с офицерами отправлялись на верфь, чтобы успеть сплавить фрегаты с большой водой к устью Дона. С верфи, собственно, отправлялись недостроенные пустые корпуса, что делалось для уменьшения их осадки, в сопровождении каравана барж, лодок и других мелких грузовых судов, везших лес, железо и другие необходимые для достройки фрегатов в Таганроге материалы. Ушаков со своей партией добрался пешим ходом до Новохоперска в три недели. Матросов определили на фрегаты, а Ушакову поручили доставку из Новопавловска на транспортных судах фрегатских канатов и такелажа. Из-за низкого уровня воды растянувшийся по реке караван не успел в летнюю навигацию 1771 г. дойти до Ростова и застрял на зимовку. Льды повредили обшивку некоторых судов, и они начали тонуть. Ушаков отправил их грузы на наемных подводах. Оценивая усилия, предпринятые для своевременной доставки грузов, вице-президент Адмиралтейств-коллегий И. Г. Чернышев писал в марте 1772 г. капитану над Таганрогским портом: "За всем тем коллегия за доброе ваше распоряжение в доставлении тех припасов, как и лейтенанту Ушакову за усердие и исправность, изъясняет свое удовольствие и представляет иметь себе в памяти"4.
      В кампанию 1772 г. Ушаков получил в командование свое первое, хотя и небольшое, но настоящее военное судно - палубный бот "Курьер". В сентябре он отправился из Таганрога к крейсирующему у южных берегов Крыма отряду судов Азовской флотилии. По возвращении отряда в середине октября в Керчь, бот был поставлен на стражу у входа в Керченский пролив. Почти всю следующую кампанию 1773 г. Ушаков продолжал командовать "Курьером". В течение лета бот плавал в Таганрог, Феодосию, крейсировал у южного берега Крымского полуострова. В конце сентября бот пришел к Балаклаву, где находилась часть Азовской флотилии, в том числе и три корабля "новоизобретенного" типа. Два из них имели такие течи, что стояли, опершись килями на отмель, третий - "Модон" - находился в лучшем состоянии, хотя также требовал серьезного ремонта. Чтобы экипажи этих судов "не оставались в праздности" Сенявин решил отправить их в Таганрог, исправив для этого "Модон". Зная усердие и исполнительность Ушакова, Сенявин назначил его командиром "Модона"5. Дважды корабль пытался выйти в море, но оба раза Ушаков вынужден был возвращаться в гавань: первый раз - из-за крепких встречных ветров, второй - по причине сильной течи корпуса. В результате, "Модон" остался на зимовку в Балаклаве.
      1774 год принес обострение военной обстановки в Крыму. Высадившийся турецкий десант при поддержке местных татар, вероятно, захватил бы Балаклаву, если бы не решающие успехи русских войск на Дунае, приведшие к заключению 10 июля мира с Оттоманской Портой. Война была закончена. Многие офицеры и служители флотилии оказались не у дел. Ушаков не был включен в список "Азовской флотилии штаб- и обер-офицеров" на 1775 г. и подлежал к отправке в Петербург. Служба на Балтике в "регулярном" флоте на крупных кораблях являлась более престижной и давала больше шансов на продвижение по служебной лестнице. Так что перевод Ушакова можно расценить как своеобразное поощрение за его более чем шестилетнюю добросовестную и инициативную службу. Подобным образом можно было бы расценить и факт производства Ф.Ушакова в августе 1775 г. в капитан-лейтенанты. Но, скорее всего, это следует считать нормой, поскольку он отслужил в лейтенантском чине более пяти лет.
      Кючук-Кайнарджийский мирный договор принес России право иметь военный флот на Черном море6. Однако в начале 1776 г. в правительственных кругах еще только обсуждался вопрос о выборе места для создания верфи под постройку кораблей для будущего черноморского флота. Поэтому было решено попытаться провести в Черное море несколько балтийских фрегатов под видом купеческих судов. На трех фрегатах оставили только по восемь пушек, остальные опустили в трюм и зарыли в песок.
      Орудийные порты забили и закрасили, численность экипажей сократили вдвое, приведя их в норму, принятую для торговых судов. Уменьшенный соответственно запас продовольствия, воды, дров, амуниции позволил принять на борт товары традиционного российского экспорта - кожи, железо, воск, парусные полотна и лен. Флагманом отряда назначили командира эскортного фрегата "Северный Орел" Т. Г. Козлянинова. Команды подбирались с особым тщанием: третью часть экипажей составляли матросы, служившие в прошедшую войну на российских эскадрах в Средиземном море. Офицеры отбирались из добровольцев, также служивших в последнюю войну в Архипелаге и знавших иностранные языки. В Ливорно к отряду Козлянинова должны были присоединиться еще два небольших фрегата- "Св. Павел" и "Констанция", оставшиеся там после ухода российского флота из Средиземного моря. Эти суда имели малочисленные экипажи, состоявшие преимущественно из греков-волонтеров российской службы. Присутствие греков, в основном подданных Порты, могло вызвать нежелательные осложнения при переговорах с Турцией о пропуске фрегатов в Черное море. Поэтому решено было укомплектовать экипажи ливорнских фрегатов русскими матросами и офицерами. 3 июня, когда суда уже стояли на кронштадском рейде, коллегия постановила: "По некоторым обстоятельствам на отправляющихся в дальний вояж 4 фрегатах командировать еще капитан-лейтенанта Федора Ушакова"7, который должен был принять в командование один из ливорнских фрегатов.
      Плавание отряда фрегатов с пятидневной остановкой в Копенгагене и двухнедельной стоянкой у острова Минорка получилось довольно длительным- только 10 сентября 1776 г. суда пришли в Ливорно. Здесь Ушаков получил ордер Козлянинова о назначении его командиром "Св. Павла". Вскоре новый командир с экипажем перебрались на свой фрегат и сразу же приступили к работам по приданию ему облика транспортного судна. К середине ноября фрегат был загружен и готов к выходу в море. В трюме "Св. Павла", кроме тщательно спрятанных пушек, находилось 20 тыс. штук жженого кирпича, 40 бочек серы, свинец в слитках, бочонки с дробью.
      Тяжелые зимние штормы задержали отряд в пути - лишь в середине января 1777 г. фрегаты достигли острова Тенедос у входа в Дарданеллы. Здесь Козлянинова дожидалась депеша от российского посланника в Порте А. С. Стахиева с уведомлением о согласии турецких властей "купецкие фрегаты в Константинополь пропустить". Дальше коммерческие фрегаты пошли сами: "Северный Орел", будучи под военным флагом, не имел права входить в проливы.
      По приходу на константинопольский рейд на суда явились турецкие таможенные чиновники. Длинными железными прутами они пронзали песчаный балласт в поисках спрятанных там пушек. Но, "хотя действительно по звуку ударения железа о железо, могли оные ощупать, однако ж звук подаренного им золота заглушил сей звук железа и принудил написать, что ничего не нашли"8. Пребывание российских судов в столице еще недавно враждебной страны проходило, в общем, без осложнений, если не считать ходившие поначалу слухи о намерении турок захватить российские суда и побеги матросов. Не обошла эта неприятность и "Св. Павла", с которого после постановки его к причалу пропали три человека. Из посольства сообщили, что матросы приняли магометанство и передали на судно свое обмундирование, возвращенное турками.
      В конце марта "Св. Павел", закончив разгрузку, перешел на рейд. Началось долгое и неопределенное ожидание результатов переговоров Стахиева о пропуске пяти фрегатов в Черное море. Турки еще задолго до прихода российских судов были осведомлены об их истинной миссии. Более полугода провели фрегаты в Константинополе, но разрешения на проход через Босфор так и не получили. В конце сентября 1777 г. пришел рескрипт Екатерины II о возвращении эскадры на Балтику.
      Фрегаты собрались у острова Тенедос, где готовились к обратному плаванию. Из трюмов поднимали пушки, устанавливали их на свои места.
      Пустые орудийные палубы принимали привычный военному глазу вид. В конце декабря эскадра покинула Архипелаг, направляясь в Ливорно, где ее должны были ожидать дальнейшие инструкции. Однако там их не было, и Козлянинов решил ждать их до конца марта, занимаясь тем временем ремонтом своих судов.
      Между тем, возникли непредвиденные обстоятельства, приведшие, в общем, к годичной задержке эскадры в средиземноморских водах. Во время визита вежливости к тосканскому герцогу Леопольду Козлянинов познакомился с марокканским посланником. Последнего сопровождала свита и около сотни освобожденных из итальянского плена марокканцев, которых следовало доставить на родину. Леопольд уговорил Козлянинова "подбросить" марокканцев по пути на Балтику в Танжер. Разместив нежданных пассажиров на двух уже отремонтированных фрегатах, командующий отправил их вперед, приказав капитанам после высадки гостей ожидать его в Гибралтаре. Не дождавшись в оговоренный срок Козлянинова, задержанного исправлением судов, фрегаты вернулись в Ливорно, разминувшись в пути с основным отрядом. Когда эскадра собралась, наконец, в Гибралтаре, кончилось лето. Из-за спешки в ремонте фрегаты снова стали течь, и военный совет капитанов постановил вернуться в Ливорно. Окончательно эскадра оставила этот гостеприимный порт только в середине марта 1779 г., чтобы 13 мая, спустя почти три года после ухода, вновь бросить якорь у бастионов Кронштадта9.
      Офицеров, вернувшихся из длительного плавания, коллегия для смены рода их деятельности и отдыха от монотонности корабельной службы зачастую использовала при выполнении береговых поручений. В соответствии с этой практикой, в конце зимы 1780 г. Ушаков был направлен руководить проводкой в Петербург зазимовавшего в Твери каравана из 34 барок с корабельным лесом. Прибыв на место, Ушаков первым делом распорядился "для сохранения казенного интереса" опорожнить семь барок, догрузив остальные суда. Подрядчики, терявшие на каждой барке по 30 руб., протестовали против действий Ушакова и задерживали отход каравана. Времени же терять было нельзя ни дня: даже при самых благоприятных обстоятельствах барки, вышедшие из Вышнего Волочка ранней весной, прибывали в Петербург лишь в конце лета10. А ведь от Твери, где находился караван, до Волочка следовало пройти еще 177 верст на конной тяге. Для скорейшей отправки каравана Ушакову пришлось самому нанимать за казенный счет лоцманов, коноводов с лошадьми. Не зная, как выйти из конфликта с подрядчиками, требовавшими оплату в соответствии с контрактом за все 34 барки, Ушаков обратился в коллегию за инструкциями. Видимо, на этот раз служебное рвение Ушакова оказалось чрезмерным, поскольку коллегия определила: "Расчет произвести по договору за 34 барки, о чем Ушакову послать указ".
      По прибытии в Петербург этой крупной партии леса коллегия назначила ревизию скопившейся на адмиралтейских складах древесины, организовав для этого комиссию. Среди прочих в ее состав включили однокашника Ушакова П. И. Шишкина. Срок работы комиссии назначался в полтора месяца, в связи с чем коллегия распорядилась: "А как капитан-лейтенант Шишкин находится на придворных яхтах, то на его место определить флота капитан-лейтенанта Федора Ушакова". 12 августа Ушаков принял от Шишкина стоявшие у набережной Зимнего дворца суда придворной флотилии. Императрица и двор находились в Царском Селе, и флотилия стояла без дела. С приближением осени надобность в яхтах и вовсе отпала. В сентябре Ушаков получил приказ перейти в распоряжение коллегии, которая предписала: "Яхты ввесть в галерную гавань и разоружить, и как командиров, так и протчих офицеров и нижних чинов служителей определить в прежние команды". Исполнительный и добросовестный офицер Ушаков и за этот короткий срок успел проявить себя с лучшей стороны, заслужив письменную "похвалу" генерал-адъютанта князя А. М. Голицына за то, что "отправлял положенную на него должность со всею исправностью и подчиненных держал в дисциплине".
      По сдаче придворных судов, коллегия наметила отправить Ушакова, как это часто практиковалось, своим представителем на заготовку корабельного леса в одну из внутренних губерний. Узнав о намерении коллегии, Ушаков обратился непосредственно к графу И. Г. Чернышеву с просьбой об отмене его посылки и назначении на корабль. В ответном письме от 11 ноября 1780 г. вице-президент писал Ушакову: "Коллегия, найдя просьбу вашу справедливою, сделать так и определила"11.
      В феврале 1781 г. Адмиралтейств-коллегия получила высочайший указ о подготовке эскадры из пяти линейных кораблей и двух фрегатов "к охране торгового плавания"12. Командир одного из назначенных в поход кораблей, 66-пушечного "Виктора", обратился в коллегию с просьбой освободить его по болезни от посылки в плавание. Командиром "Виктора" коллегия назначила Ушакова. Факт весьма любопытный, поскольку командирами линейных кораблей в зависимости от их величины назначались, как правило, капитаны 1-го и 2-го рангов. Хотя Ушаков в это время и стоял первым в списке капитан-лейтенантов флота, и, следовательно, в соответствии с действующей системой чинопроизводства, должен был быть первым из капитан-лейтенантов произведен в капитаны 2-го ранга, его назначение можно расценить как поощрение со стороны коллегии. 11 мая Ушаков официально принял корабль от его прежнего командира и окунулся с головой в круговерть дел по подготовке судна к походу.
      Эскадра направлялась в Средиземное море. Флагманом являлся контрадмирал Я. Ф. Сухотин, знавший Ушакова еще по совместной службе в Азовской флотилии. 25 мая корабли снялись с якоря. Это плавание оказалось самым тягостным в жизни Ушакова. Теснота и скученность людей на корабле, отсутствие свежей зелени, которой суда не успели запастись из-за раннего ухода в море, почти сразу же дали себя знать "гнилой горячкой" и цингой. Первая смерть на "Викторе" последовала уже на подходе к Копенгагену. Затем едва ли не ежедневно корабельный священник читал заупокойную молитву над зашитым в старую парусину и с ядром в ногах очередным умершим. После Гибралтара умер судовой лекарь К. Миленберн: болезни усилились еще больше. Наконец, 15 августа, с больными на две трети экипажами, корабли стали на рейде Ливорно. За 12 недель плавания на "Викторе" скончалось 47 человек, что составило более трети потерь в людях по всей эскадре13. С разрешения и с помощью местных властей на берегу оборудовали временный лазарет, куда свезли с судов большую часть больных.
      Несмотря на принятые меры, на начало сентября в лазарете еще находилось до 800 человек. "По сей причине, - сообщал Сухотин в Петербург, - и не имею надежд, чтоб мог от Ливорны отправиться"14. Ушакову предстояло провести в этом порту уже третью зиму. Прибывший из Петербурга курьер доставил указ коллегии об очередном производстве в чины. Как и можно было ожидать, первым в списке капитан-лейтенантов, произведенных в капитаны 2-го ранга, значилось имя Ушакова. Для него чин "флота капитана" значил очень много, так как, кроме качественного перехода из обер- в штаб-офицеры, обеспечивал существенную прибавку к жалованью с увеличением всех сопутствующих доплат, что для человека, живущего, практически, на казенном иждивении, являлось немаловажным.
      В обратный путь эскадра вышла в середине апреля 1782 г., но из-за ветров и сильного волнения почти все корабли, в том числе и "Виктор", получили значительные повреждения. Плавание стало опасным и эскадра возвратилась в Ливорно. Вторично корабли вышли в море в начале мая. На этот раз переход прошел вполне благополучно. Наконец, после годичного отсутствия, моряки услышали гром пушечных выстрелов кронштадтских фортов, салютовавших эскадре Сухотина. Корабли ввели в гавань - им требовался серьезный ремонт; офицеры, имевшие жилье в Кронштадте, перебрались на берег, многие уехали в "домовые отпуска". Но для Ушакова кампания не завершилась.
      Походы русских эскадр с длительными стоянками в южных портах выявили дотоле почти не известное отечественным мореплавателям зло - морского червя-древоточца. В иностранных флотах для защиты подводной части корпусов от разрушающего действия древоточца применяли обшивку из медных листов. Стоимость меди была высокой, и коллегия решила попытаться использовать для этой цели "белый металл", бывший, по ее мнению, "столь же способным, но дешевле". Для сравнения качества медной и "белометаллической" обшивок коллегия выделила два небольших однотипных фрегата - "Св. Марк" и "Проворный". Результатам испытаний придавалось большое значение, и коллегия с особым тщанием подбирала офицеров для назначения командирами опытовых судов. Ими стали Ушаков и капитан-лейтенант К. Обольянинов. Короткий рейс на "Проворном" оказался последним плаванием Ушакова как моряка-балтийца.
      Включение Крымского ханства в состав Российской империи изменило геополитическую ситуацию в Черноморском регионе. Князь Г. А. Потемкин, осуществивший эту акцию, сознавая, что при первом же удобном случае Турция попытается вернуть Крым, наметил ряд организационных мер по усилению обороноспособности южных границ. Исключительно важная роль при этом отводилась флоту, которого Россия на Черном море, практически, не имела. По требованию Потемкина Екатерина II распорядилась командировать на юг морских служителей для комплектования экипажей семи линейных кораблей, заложенных в Херсонском адмиралтействе. Коллегия 13 июня 1783 г. получила предписание генерал-адмирала цесаревича Павла Петровича срочно отобрать требуемое число людей. Спустя две недели Екатерина писала Потемкину: "К вооружению морскому люди отправлены и отправляются, и надеюсь, что выбор людей также недурен - самому генерал-адмиралу поручен был"15. На Черное море было командировано 3880 нижних чинов и 132 офицера, в том числе два капитана 1-го и пять 2-го рангов, одним из которых являлся Ушаков. Опытный, с высоким чувством долга морской офицер, имевший за плечами несколько лет службы в Азовской флотилии, не привязанный к месту прежней службы личными интересами, не обремененный семьей, хозяйством и т. п., он был весьма подходящей кандидатурой для откомандирования на юг.
      Находившийся в стадии организационного становления Черноморский флот открывал широкие возможности для быстрого служебного роста, в чем коллегия и обещала содействовать в качестве компенсации за тяготы жизни в далеком, необустроенном крае. Что касается Ушакова, то уже спустя полгода по прибытии в Херсон он по представлению коллегии производится указом от 1 января 1784 г. в капитаны 1-го ранга, пробыв в предыдущем чине всего два года. Важную роль в этом сыграл вице-президент коллегии граф Чернышев, даривший Ушакова дружеским расположением. Именно Ушакова граф личным письмом просил съездить в одно из его имений в Новороссии, чтобы выяснить гам положение дел.
      В Херсоне Ушаков был назначен командиром одного из стоявших на стапелях 66-пушечных кораблей, находившегося в начальной стадии постройки. Прибывшая из Петербурга команда должна была участвовать в сооружении своего судна наравне с адмиралтейскими мастеровыми. Однако, вскоре работы пришлось прекратить из-за вспышки чумы, завезенной из Турции. По приказу командующего флотом вице-адмирала Ф. А. Клокачева морские команды вывели из города в степь, изолировав друг от друга. Ушаков предпринял все возможные меры для борьбы с болезнью в своей команде, а главное, жестко следил за их неукоснительным исполнением. В результате, в его экипаже число умерших оказалось наименьшим, а в начале ноября эпидемия прекратилась. Чума нанесла жестокий урон - потери умершими только по морскому ведомству составили 1598 человек. В октябре скончался и Клокачев.
      Новым командующим Черноморским флотом стал вице-адмирал Сухотин, с которым судьба уже в третий раз свела Ушакова и который был весьма расположен к нему. По приезде Сухотина в Херсон Ушаков был назначен командиром линейного корабля N 1 - будущего "Св. Павла", имевшего наибольшую степень готовности из всех стоявших на стапелях 66-пушечных кораблей. В начале октября стапельные работы на "Св. Павле" практически завершились; спуск состоялся 12 числа "по полудни в 3 часа в присутствии всех знатных особ обоего пола и не малого числа зрителей".
      При большой занятости в течение лета 1784 г. на "Св. Павле", Ушаков нашел время и для своих личных дел. В июле он подал по команде челобитную на высочайшее имя с просьбой о награждении его орденом св. Владимира за заслуги в борьбе с чумой. Его успешная самоотверженная деятельность в полной мере соответствовала статусу ордена и подтверждалась рядом официальных документов, вплоть до именного благодарственного указа Адмиралтейств-коллегий от 3 мая 1784 года. Челобитная с сопроводительным ходатайством Сухотина, написанным в самых хвалебных выражениях, была направлена Чернышеву, поскольку, как писал Сухотин, "всевысочайшее благоволение, а особливо для его господина Ушакова, состоят из единого вашего милостивый государь предстательства". Бумаги по каким-то причинам не успели попасть в капитул ордена до 22 сентября, когда в день учреждения ордена Екатерина подписывала указы о награждениях. Ушаков получил орден св. Владимира 4-ой степени только через год, в 1785 году. Это дало ему право подписывать бумаги словами "капитан флота и кавалер".
      В зимние месяцы 1784-1785 гг. на вмерзшем в лед "Св. Павле" велись достроечные работы. В первые дни мая корабль провели, воспользовавшись высокой водой, через днепровское устьевое мелководье. Проводкой руководили капитан над Херсонским портом А. П. Муромцов и Ушаков. Почти два месяца корабль находился в Днепровском лимане у Глубокой Пристани: ставили мачты, тянули такелаж, вязали паруса. Затем "Св. Павел" перевели к Кинбурну, где производилась окончательная загрузка кораблей перед выходом в море и устанавливалась артиллерия. Наконец все работы были завершены, и Ушаков подписал адмиралтейский акт о приемке корабля. Переход в Севастополь Ушаков, в соответствии с приказом Сухотина, использовал "к обучению морской практике" команды, в значительной мере состоявшей из рекрутов - вчерашних крестьян. Сообщая Чернышеву о благополучном прибытии 28 августа нового корабля в Севастополь, Сухотин не преминул высказать лестную оценку деятельности его командира: "Могу вашей светлости об оном господине Ушакове свидетельствовать всегдашнюю его исправность, попечение, а при сем случае он особливо доказал оные"16.
      Август 1785 г. стал знаменательным для Черноморского ведомства радикальными переменами в системе его управления и подчиненности. Высочайшим рескриптом Черноморский флот и вся его инфраструктура были изъяты из ведения Адмиралтейской коллегии и переданы под начальство Г. А. Потемкина. Руководящим органом становилось Черноморское адмиралтейское правление во главе со старшим членом правления и подчиняющееся непосредственно Потемкину. "Чистосердечно вашей светлости признаюсь, сие... отделение от адмиралтейств-коллегий здешнего места собственно для меня, да и для всех служащих во флоте весьма сожалительно", - с горечью писал Сухотин Чернышеву17. Ушакова с полным основанием можно отнести к категории лиц, для которых отделение от коллегии было "весьма сожалительно": он терял своего высокого покровителя Чернышева; возвращался на Балтику Сухотин, закончивший к середине ноября передачу дел старшему члену Черноморского правления капитану 1-го ранга П. С. Мордвинову. Теперь судьба и служебная карьера Ушакова зависели от его непосредственного начальника, командира флотской дивизии недоброжелательного М. И. Войновича, малознакомого Мордвинова, недосягаемого Потемкина.
      Однако служба оставалась службой, и главной проблемой Ушакова по прибытии в Севастополь являлось обеспечение благополучной зимовки своему кораблю и команде на базе флота, которой еще фактически не существовало. В первую очередь для разгрузки корабля стали своими силами строить причал. "Он, Ушаков, сам за мастера, офицеры за урядников, унтер-офицеры всех званий и рядовые употреблялись в работе: кто с носилками, другие камень носят и землю, колья бьют, фашинником застилают, а он сам из своих рук бьет палкою, кричит ревучи, как бешенный", - писал в своих воспоминаниях матрос со "Св. Павла"18. С приходом холодов в пушечные порты вставили рамы со стеклами, в командирской каюте сложили камелек, и, прорубив палубу, вывели наружу трубу. В продолжение зимы матросы и канониры занимались ломкой камня-ракушечника, заготовляя его для строительства казармы, работали в местном адмиралтействе.
      Весной, одновременно с сооружением служебных построек, Ушаков приступил к строительству собственного дома. Так поступали многие офицеры, поскольку свободного жилья в Севастополе не имелось. Дома строились из ракушечника, покрывались черепицей, лес покупали в Херсоне. Однако при всей дешевизне материалов и даровой рабочей силе - матросов и корабельных мастеровых, строительство требовало денег. Судя по тому, что Ушаков заложил большой дом, они у него имелись.
      Если сведения, что за отцом будущего адмирала числилось 19 душ крестьян мужского пола, верны, то при наличии в семье еще трех братьев - Ивана, Степана, Гаврилы- материальная поддержка с этой стороны не могла быть существенной. Главным, а на первых порах и единственным, источником благосостояния Ушакова являлось жалованье и соответствующие ему доплаты. Многомесячные заграничные плавания, когда доплаты к жалованью были наибольшими, могли при разумной экономии позволить составить весомую сумму. Ушакову служба обеспечивала не только проживание, но и некоторый избыток средств, которые он использовал для покупки земли и крестьян. Служа на Балтике, он стремился делать эти приобретения в местах, близких к Петербургу или своему родовому имению. Достоверно известно, что во второй половине 1780-х годов Ушаков владел землею в родовом сельце Бурнаково Романовского уезда Ярославской губ., имел землю с крестьянами в деревне Анциферовой Вытегорского уезда Олонецкой губ. и участок земли в том же уезде, купленный им у помещицы А. И. Наумовой. Поместья были небольшими, и надзор за ними осуществлял наездами брат Ушакова Иван Федорович. Ощутимых доходов они не приносили, доставляя только хлопоты и беспокойства своему владельцу. Обосновавшись основательно и, видимо, надолго в Севастополе, Ушаков решил избавиться от вытегорских поместий, поручив брату продать их за "свободную цену". С этим эпизодом его жизни связано любопытное письмо, в какой-то мере характеризующее Ушакова как помещика. "Уведомился я, - обращается он к брату, - что находящийся в деревне Анциферовской крестьянин мой Никита со своим братом и по ныне ослушны моим приказаниям, оброку мне во все времена не плотят, и когда за ним к оным приезжают, из домов своих они убегают, и во всем делают великие бездельства, наглости и ослушание; к отвращению таковых их беззаконных беспокойств прошу вас съездить туда, взять оных ослушников под караул, и обоих отдать в рекруты".
      Весной 1787 г. состоялось путешествие Екатерины II в Новороссию. Находясь в Херсоне, она в ознаменование успехов в создании Черноморского флота подписала 16 мая указ о внеочередном производстве многих офицеров флота: капитаны 1-го ранга Н. С. Мордвинов и М. И. Войнович были пожалованы в контр-адмиралы, П. Алексиано и Ф. Ф. Ушаков - в капитаны бригадирского ранга. Торжества продолжались в Севастополе. Три дня старшие морские офицеры находились в обществе императрицы:
      были жалованы к руке, благодарили за производство, обедали и ужинали за одним столом с Екатериной. В понедельник 24 мая Черноморский флот под грохот артиллерийского салюта прощался с императрицей. И никто не предполагал, что спустя три месяца эти же орудия будут заряжены уже не холостыми, а боевыми зарядами.
      В Херсон сообщение о выступлении Турции против России поступило 20 августа. Мордвинов, не зная планов Потемкина относительно флота, отправил Войновичу предписание выйти в море с эскадрой и держаться пока у Севастополя. Когда стало известно, что армейское командование не намечает в ближайшее время активных действий против Очакова, Мордвинов решил, "что флот должен действовать сам собою". Контр-адмирал отправил Войновичу приказ "учинить нападение на Варну и истребив флот там стоящий, идти к Очакову"19.
      Севастопольская эскадра в составе трех 66-пушечных кораблей, двух новых 54-пушечных и пяти азовских 40- пушечных фрегатов вышла в море 31 августа. На подходе к Варне эскадру застиг затяжной шторм, нанесший урон, какого флот не получил за всю последующую войну: фрегат "Крым" пропал без вести, полузатопленную 66-пушечную "Марию Магдалину" занесло к Босфору, где ее захватили турки. Из всех судов только фрегат "Легкий" сохранил все мачты. Досталось и "Св. Павлу": сначала переломилась передняя фок-мачта, затем упала задняя бизань-мачта, последней рухнула, переломившись у самой палубы, грот-мачта. Корабль занесло к кавказскому побережью. С большим трудом удалось установить на остатке фок-мачты импровизированный парус и повернуть к крымскому берегу. "Ушаков сказал: "Дети мои! Лучше будем в море погибать, нежели у варвара быть в руках", - вспоминал матрос Полномочный20.
      Зима и весна 1788 г. прошли в заботах по ремонту кораблей Севастопольской эскадры. Вся тяжесть борьбы с турецким флотом легла на лиманскую парусно-гребную флотилию. Поначалу она находилась в непосредственном подчинении Н. С. Мордвинова. Ордером от 17 октября 1787 г. Потемкин приказал последнему возвратиться в Херсон и заняться исправлением флота, одновременно предписав Войновичу командировать на лиман вместо Мордвинова бригадира П. Алексиано. Но поскольку последний оказался "одержим болезнью", Войнович вместо него отправил командовать флотилией Ушакова. На лиман тот прибыл в последних числах октября, когда боевые действия флотилии практически прекратились, и главной проблемой являлось обеспечение безопасной зимовки ее судов. После разоружения судов флотилии у Ушакова особых дел на лимане не стало, и Мордвинов ордером от 18 января 1788 г. отправил его обратно в Севастополь, где шел ремонт его "Св. Павла" и других судов. Потемкин, узнав об этом самоуправстве Мордвинова, разгневался, однако Ушакова обратно отзывать не стал.
      Севастопольская эскадра вышла в море 18 июля 1788 г. с целью отвлечения турецкого флота от осажденного русскими войсками Очакова. Эскадре, состоявшей из двух 66-пушечных кораблей, двух 54-пушечных и восьми 40-пушечных фрегатов противостоял флот, в котором только линейных кораблей насчитывалось 16, в том числе пять 80-пушечных. Авангардом русской эскадры командовал Ушаков. Зная нерешительность Войновича, он накануне добился его разрешения "в потребных случаях командующим судов следовать движению передовой эскадры (то есть авангарда. - А. С .)"21. Это позволяло Ушакову в случае необходимости взять в свои руки маневрирование боевым ордером. Ушаков с нетерпением ожидал этого первого в его жизни настоящего морского сражения. "Я с моей стороны чувствовал великое удовольствие, - писал он позже в рапорте, - ...ибо весьма выгодно практикованным подраться регулярным образом против неискуства".
      Сражение произошло 3 июля неподалеку от острова Фидониси. Тактическое мастерство Ушакова, решительные действия авангарда, высокая выучка экипажей решили успех боя. Турецкий флот, несколько кораблей которого получили серьезные повреждения, покинул место сражения, отойдя к устью Дуная. Войнович, не зная намерений противника и опасаясь нападения капитан-паши на таврические берега, отвел эскадру к Евпатории. Тем временем командиры составляли донесения о действиях своих кораблей в прошедшем сражении. Представил свой рапорт Войновичу и Ушаков, описав храбрые действия судов авангарда, на которые пришелся основной удар неприятельского флота. Здесь же он просил о награждении своих офицеров и нижних чинов, которым он для поднятия боевого духа "обещал ...в случае совершенной победы исходатайствовать награждение монаршей милости". Войнович же в своем рапорте принизил значимость действий ушаковского авангарда, никак не выделил решающую роль своего младшего флагмана в успехе сражения, отметив только его мужественное поведение наряду с прочими командирами кораблей.
      В один из последующих дней, когда эскадра медленно двигалась вдоль западного побережья Крыма, в капитанской каюте Ушакова собрались командиры четырех фрегатов и капитан-лейтенанты из команды "Св. Павла" Ф. В. Шишмарев и И. И. Лавров. Обсуждая за столом перепетии недавнего боя, офицеры, не очень стесняясь в выражениях, вспоминали нерешительное, почти паническое поведение своего командующего. Хотя все, казалось бы, были свои, кто-то донес контр-адмиралу о нелицеприятных отзывах о нем его подкомандных, и в первую очередь Ушакова. Войнович написал резкое письмо Ушакову. "Поступок заш весьма дурен, и сожалею, что в такую расстройку (то есть в боевой обстановке.- А. С .) к службе вредительное в команде наносите, - писал контр-адмирал. Сие мне несносно и начальствовать над этакими; решился, сделав точное описание к его светлости (то есть Потемкину. - А. С.), просить увольнения". Ушаков, в свою очередь, подал жалобу на Войновича, обвинив того в замалчивании его заслуг, предвзятости и зависти к его успехам. При этом Ушаков так же, как Войнович, просил светлейшего исхлопотать ему увольнение от службы: "Ничего на свете столь усердно не желаю, как остаток отягащенной всегдашними болезнями моей жизни провесть в покое"22. К письму Ушаков приложил копии рапортов, поданных им командующему после сражения. Потемкин не стал вдаваться в нюансы конфликта флагманов эскадры. Главным являлось то, что слабый русский флот устоял в сражении с несравненно более сильным противником. Конечно, на фоне впечатляющих побед лиманской флотилии, результаты боя при Фидониси выглядели весьма скромно. Награды получили только М. И. Войнович - орден св. Георгия 3-ей степени, и Ушаков - Георгия 4-ой степени.
      В эту кампанию эскадра еще дважды выходила в море для отвлечения турецкого флота от Очакова. И оба раза Войнович выводил корабли только после неоднократных понуканий Потемкина. В конце года произошли изменения в командном составе Черноморского ведомства. В декабре подал в отставку Мордвинов, обвиненный Потемкиным в развале работы адмиралтейского правления и его служб. На его место светлейший определил Войновича, оставив формально под его командованием и севастопольскую эскадру. Войнович, сославшись на необходимость постоянного присутствия в Херсоне, препоручил эскадру следующему по старшинству флагману Ушакову, по представлению Потемкина произведенному указом от 14 апреля 1789 г. в контр-адмиралы.
      К началу кампании 1789 г. Черноморский флот был значительно усилен. Зимой удалось перевести из лимана в Севастополь 66-пушечный корабль "Св. Владимир". Эту рискованную и сложную операцию выполнил по поручению Потемкина капитан-лейтенант Д. Н. Сенявин, бывший прежде флаг-офицером при Войновиче и уехавший из Севастополя вместе с ним. Кроме того, в июле под Очаковым, взятом штурмом русскими войсками в декабре 1788 г., находился в готовности к выходу в море отряд из четырех кораблей: 80- пушечного "Иосифа II", 60-пушечного "Марии Магдалины" и 50-пушечных "Св. Александра" и трофейного турецкого "Леонтия". Севастопольская же эскадра была готова к выходу в море уже 19 июня. Ушакову, которому при решении даже самых незначительных вопросов по эскадре приходилось обращаться в Херсон к Войновичу, подготовка кораблей стоила большого труда и огромного напряжения.
      Время шло, а русские корабли стояли в бездействии. Неприятель также не проявлял активности. Потемкин, занятый военными действиями в Молдавии, казалось, забыл о флоте. Только в конце августа флоту была поставлена задача способствовать армии во взятии крепости Гаджибей. Эскадра Ушакова должна была отвести турецкий флот от крепости в открытое море; лиманскому же отряду Войновича предписывалось оказать поддержку с моря войскам при штурме Гаджибея, затем соединиться с севастопольской эскадрой. Крепость была взята армейскими частями 14 сентября несмотря на сильное противодействие артиллерии турецких кораблей. Ни Ушаков, пришедший к Гаджибею только 22 сентября, ни Войнович, вынужденный укрыться от шторма за островом Березань, порученные им задачи не выполнили, вызвав этим резкое неудовольствие Потемкина. Лиманский отряд прибыл в Севастополь в конце сентября, где соединился с эскадрой, которая за несколько дней до этого пополнилась двумя новыми 46-пушечными фрегатами, пришедшими из Таганрога. Светлейший предписал флоту немедленно идти на поиск турецкой эскадры. На рассвете 8 октября Войнович со всем флотом вышел в море, и до начала ноября крейсировал у западного побережья, но так и не встретил турецкую эскадру. Так закончилась кампания 1789 г., в течение которой корабельный флот не сделал ни единого выстрела по неприятелю. Главным виновником бездействия флота Потемкин посчитал его командующего.
      22 ноября Войнович получил ордер Потемкина с предписанием о скорейшем отправлении Ушакова в ставку светлейшего. Уже на следующий день Ушаков, получив подорожную на восемь лошадей и 300 руб. на прогоны до Ясс и обратно, выехал из Севастополя. В ставке Ушаков находился почти четыре месяца. Результатом неоднократных личных встреч и бесед с Потемкиным о флотских и адмиралтейских делах стали радикальные перемены в начальствующем составе Черноморского ведомства. Светлейший решил формально лично возглавить Черноморский флот, отправив Войновича командовать морскими силами на Каспийское море. Ордером от 14 марта 1790 г. Ушакову было "препоручено начальство флота по военному употреблению"; обязанности старшего члена адмиралтейского правления возлагались на главного строителя флота обер-интенданта С. И. Афанасьева, генерал-майор И. М. де-Рибас определялся командующим гребным флотом. Ушаков получил разрешение самостоятельно назначать командиров кораблей "смотря не на одно старшинство, но и на способность".
      Возвращаясь в конце марта из Ясс, Ушаков задержался на несколько дней в Херсоне для согласования с адмиралтейским правлением вопросов по снабжению флота к предстоящей кампании амуницией, продовольствием, ремонтными материалами. Прибыв в Севастополь, Ушаков в первую очередь занялся подготовкой эскадры из семи фрегатов, отобранных для набеговой операции на порты азиатского побережья Турции, план которой был составлен во время его пребывания в Яссах.
      Утром 16 мая Ушаков, подняв контр-адмиральский флаг на бизань-мачте "Св. Александра Невского", вывел эскадру в море и лег курсом на Синоп. Поход к "анадольским и абазинским берегам" оказался, в общем, удачным, хотя и не столь успешным, как предполагалось. Ограниченный указанием Потемкина беречь суда для будущих больших дел, Ушаков не рискнул вступить в противоборство с береговыми батареями, прикрывавшими стоящие под берегом два фрегата в Синопе и линейный корабль в Анапе. Основным результатом похода стал захват или уничтожение полутора десятка транспортных судов противника. 5 июня эскадра бросила якоря на севастопольском рейде. "Я только весело время проводил в походе, - писал Ушаков, сожалея о завершении операции, - а возвратясь сюда, принужден опять заняться за скучные письменные дела"23.
      Турецкий флот появился в виду мыса Херсонес, держа курс в сторону Анапы, в конце июня. Капитаны кораблей тут же получили приказ приготовиться к выходу в море; 2 июля флот двинулся вслед за турками. Встреча с неприятелем произошла 8 июля 1790 г. напротив входа в Керченский пролив. Турки подходили со стороны Анапы с попутным для них восточным ветром. Русский флот лежал в боевой линии, ожидая нападения. В полдень началось сражение: против пяти линейный кораблей, трех 50-, двух 46- и шести 40-пушечных фрегатов русского флота капитан-паша направил 10 линейных кораблей и 8 фрегатов. Турки атаковали голову русской колонны, из-за чего большая часть судов - центр и арьергард - оказались в бездействии. Ушаков поднял сигнал с приказом 40-пушечным фрегатам покинуть линию, а оставшимся судам, имевшим крупнокалиберную артиллерию, подтянуться к авангарду. Сменивший вскоре в пользу русских направление ветер существенно улучшил их положение. Жестокий непрерывный бой продолжался до 5 час. пополудни, когда турецкий флот сумел вырваться из-под губительного огня русских пушек. Поставив все паруса, турки стали отходить к югу. Ушаков бросился вдогонку, стараясь не упустить "уже бывшую почти в руках наших знатную добычу". Но за ночь капитан-паша сумел оторваться от преследователей. Ушаков, потеряв противника, отошел к Феодосии для неотложного устранения повреждений. Отсюда он отправил Потемкину реляцию о победе и сбитый с одного из турецких линейных кораблей флаг.
      Вернувшись с флотом 12 июля в Севастополь, Ушаков занялся ремонтом и подготовкой судов к повторному выходу в море. Екатерина II в ответном на сообщение Потемкина о победе Черноморского флота послании писала: "Контр-адмиралу Ушакову великое спасибо прошу от меня сказать и всем его подчиненным". Наградой Ушакову за сражение стал орден Св. Владимира 2-ой степени.
      Турецкий флот вновь показался у таврических берегов в начале августа, затем его видели у Гаджибея. Ушаков вышел в море 25 августа, имея сведения, что неприятельский флот стоит на якорях между островом Тендра и Гаджибеем. Утром 28 августа с кораблей русской эскадры, находившейся у Тендры, увидели неприятеля: 14 линейных кораблей, восемь фрегатов и более двух десятков мелких судов, свернув паруса, покачивались на якорях. Дул свежий юго-восточный ветер, создавая едва ли не идеальные условия для нападения. На русских судах поставили все паруса. Турки, заметив приближение идущего в трех колоннах русского флота, стали спешно сниматься с якорей и в беспорядке отходить, ложась на единственно возможный для них курс, к устью Дуная. Капитан-паша, ушедший с несколькими кораблями вперед, не желал, видимо, принимать бой, но, увидев, что русские вот-вот отрежут отставшую часть его флота, вынужден был повернуть обратно, на ходу выстраивая из ближайших кораблей линию баталии. Ушаков, в свою очередь, четким маневром свел свои три колонны также в линию и дал сигнал к атаке.
      В три часа началось сражение. Турецкие корабли, не выдерживая огня русских пушек с близкой дистанции, стали отступать. Натиск кораблей Ушакова тут же усилился, они "с отличной неустрашимостью спускались беспрестанно весьма близко на передовую часть отборных неприятельских кораблей, где и все флагманские корабли их находились, теснили оных и, поражая, наносили великий вред, и тем принудили всю оную передовую часть неприятельского флота поворотить через фордевинд и бежать к стороне Дуная". Русские корабли преследовали неприятеля пока ночная темнота не скрыла беспорядочно бегущий турецкий флот. На флагманском "Рождестве Христовом" был поднят сигнал с приказом всем судам собраться и стать на якорь. Поменявший направление ветер не позволил многим турецким судам уйти за ночь далеко от места сражения. Рассвет следующего дня застал их в зоне видимости русской эскадры, которая, вступив под паруса, пустилась вдогонку. Вскоре был отрезан 66-пушечный турецкий корабль, сдавшийся без боя. Затем наступила очередь 74-пушечного вице-адмиральского корабля "Капитания", отставшего из-за полученных накануне повреждений более других. Несколько русских кораблей, проходя мимо, обрушивали на него всю мощь бортовых залпов. Когда "Рождество Христово", находясь в какой-то полусотне метров от горящего, без единой мачты турецкого корабля, готовился дать последний, смертельный залп, тот сдался. Однако было поздно. Едва первая из подошедших русских шлюпок успела забрать адмирала, капитана и других офицеров, "Капитания" взлетела на воздух, унеся в пучину моря восемь сотен жизней и казну турецкого флота.
      Черноморский флот одержал впечатляющую победу малой кровью: число убитых составило 21, раненых- 25 человек. В последний день августа флот в полном составе, включая захваченный турецкий корабль, на корме которого развивалось огромное полотнище андреевского флага, стал на якорь в виду Гаджибея, ожидая приезда Потемкина. Утром следующего дня над морем прокатились раскаты орудийного салюта: флот 13-тью выстрелами с каждого корабля приветствовал прибытие высокого гостя. Светлейший пробыл на борту "Рождества Христова", где собрались командиры всех судов, более трех часов. Под грохот пушечных залпов и крики "ура" расставленных по реям и вантам матросов звучали здравицы в честь Екатерины и Потемкина, Ушакова и его боевых капитанов. А в это время курьеры мчались во все стороны, неся весть о второй за лето внушительной победе Черноморского флота. Заслуга Ушакова в этом была несомненной. Потемкин писал в Николаев своему сподвижнику М. Л. Фалееву: "Наши благодаря богу такого перцу туркам задали, что любо. Спасибо Федору Федоровичу! Коли бы трус Войнович был, то он бы с...л у Тарханова Кута, либо в гавани"24. Отвечая светлейшему, Фалеев в свою очередь отмечал: "Я много слышал хорошего о неустрашимости духа Федора Федоровича. Спасибо ему, и дай бог, чтоб он и всегда таков был и преуспевал!".
      Указом от 16 сентября 1790 г. Екатерина II наградила Ушакова по просьбе Потемкина орденом св. Георгия 2-го класса и пожаловала ему деревни и 500 душ мужского пола в Могилевской губернии. Вторая степень военного ордена являлась очень почетной наградой, которая жаловалась военачальникам более высоких, чем контр-адмирал, рангов. Екатерина, упоминая в частном письме о награждении Ушакова, писала, что "это будет первый в чине генерал-майора, награжденный Георгием этой степени". Орден Георгия 2-ой степени обеспечивал Ушакова пожизненной ежегодной пенсией в 400 рублей.
      От Гаджибея Ушаков вернулся в Севастополь для ремонта кораблей. Следующей задачей, поставленной Потемкиным перед флотом, являлось прикрытие перехода гребной флотилии к устью Дуная, а затем поиск неприятельской эскадры для окончательного ее разгрома. Суда гребной флотилии, вооруженные крупнокалиберными орудиями, крайне нужны были для взятия турецких придунайских укреплений, и, в первую очередь, Измаила. В конце сентября Ушаков и командующий флотилией генерал-майор де-Рибас получили ордера Потемкина о проведении совместной операции.
      Однако из Севастополя флот, вместо обещанного Ушаковым 8 октября, вышел, задержанный встречными ветрами, только спустя восемь дней. Потемкин видя, что флот не идет в море, ордером от 11 октября приказал де-Рибасу двигаться к Дунаю самостоятельно. Когда, наконец, флот подошел к устью, уже последние суда флотилии втягивались в Килийское гирло. Ушаков, не выполнив приказа Потемкина, пытался все же создать впечатление своего активного участия в действиях флотилии. Он пишет Потемкину несколько донесений, а также просит де-Рибаса замолвить за него слово перед светлейшим: "Когда будете писать реляцию о ваших действиях, желал бы я, чтоб упомянули о флоте, что вы под прикрытием оного в разсуждении неприятельского флота ...совершенно обеспечены; желание мое для того, чтоб после бывших дел видно было, что мы не стоим в гаванях"25. Ушаков обещает де-Рибасу любую помощь. Однако когда де-Рибас попросил Ушакова помочь гребными судами, корабельными солдатами и присылкой нескольких морских офицеров, контр-адмирал, сославшись на их нехватку на флоте, отказал.
      Оба командующих стали после этого врагами. "Я не ожидал никак со стороны вашей так мало уважения, и что вы, поспешая донести его светлости о происшествиях на Дунае, лишили флотилию той славы, которую она заслужила своим подвигом без малейшего вспомоществования вашего флота, - высказывал свое негодование де-Рибас в письме от 28 октября, копию которого он отправил Потемкину. - И так как вы мне дали полный случай, что пренебрегаете мою дружбу, то мы остаемся между собою врозь". Ушаков в этот же день отправляет письмо Потемкину, с обвинениями в адрес де-Рибаса и других "недоброхотов" из гребной флотилии. Светлейший, верный своей практике не вмешиваться в подобные конфликты, ответил Ушакову: "Я люблю отдавать справедливость. Никто у меня, конечно, ни белого очернить, ни черного обелить не в состоянии и приобретение всякого от меня добра и уважения зависит единственно от прямых заслуг"26.
      В декабре русская армия взяла штурмом Измаил. Вклад гребной флотилии в овладении этой твердыней был очень значительным. Флотилия была преобразована в Черноморский гребной флот. Теперь на Черном море имелось два флота и два командующих одинакового ранга. Такое положение грозило обострением конфронтации между Ушаковым и де-Рибасом, особенно в ситуации, когда Черноморское адмиралтейское правление возглавлял корабельный мастер С. И. Афанасьев, имевший чин бригадира. Потемкин решил внести изменения в управление Черноморским ведомством. Ушаков был срочно вызван в Яссы. Здесь светлейший 11 января 1791 г. подписал распоряжение, которым Ушаков назначался старшим членом адмиралтейского правления, оставаясь при этом командующим корабельным флотом. При этом Ушаков не переводился в Херсон, а остался в Севастополе. С этим назначением Ушаков занял высшую административную должность в Черноморском ведомстве и формально мог чрез правление распоряжаться также и гребным флотом. Посетив на обратном пути из Ясс Николаев и Херсон, где в соответствии со своими новыми обязанностями ознакомился с работой адмиралтейств, осмотрев строящиеся там корабли, Ушаков в конце февраля возвратился в Севастополь, чтобы взяться за подготовку флота к летней кампании.
      Ставя превыше всего долг и дисциплину, Ушаков постоянно вступал в конфликты с нерадивыми или неисполнительными офицерами. В марте это был капитан 1-го ранга А. Г. Баранов, в апреле - капитан 2-го ранга Д. Н. Сенявин. Будущий знаменитый адмирал являлся командиром фрегата "Навархия", на который он, кстати, был назначен Потемкиным, и одновременно числился при штабе светлейшего в должности генеральс-адъютанта. Истоки недоброжелательства в отношениях Ушакова и Сенявина относятся, скорей всего, еще ко времени службы последнего флаг-офицером при Войновиче.
      Сенявин, который, подобно другим командирам, должен был в соответствии с распоряжением Ушакова выделить из состава своего экипажа несколько служителей "в своем звании исправных, здоровых и способных к исполнению должностей", для отправки в Херсон на новые корабли, в числе прочих выделил для этого трех больных. Повторный же приказ Ушакова заменить больных здоровыми выполнить отказался. Командующий приказом по флоту объявил Сенявину выговор, а тот со своей стороны подал по команде прошение на имя Потемкина с жалобой на Ушакова. Реакцией последнего явился очередной приказ по флоту, на что Сенявин ответил отправкой жалобы светлейшему. Ушаков, узнав об этом, отослал Потемкину личное письмо с просьбой "повелеть строго исследовать справедливость дела" и защитить его от наветов, подчеркнув, что "недоброжелательства ко мне не чрез одно здешнее место клонятся, большей частью происходят они из Херсона, напоследок и от гребного флота"27. Но Потемкин в это время находился в Петербурге.
      Когда в конце июня 1971 г. турецкий флот появился у берегов Крыма, севастопольская эскадра уже стояла на рейде, практически готовая к походу. В море Ушаков вышел 10 июля, осуществляя плавание к Керченскому проливу. Встретившись, противники несколько раз сближались, но турки всякий раз уклонялись от сражения, отойдя, в конце концов, к румелийским берегам. Ушаковская же эскадра вернулась в Севастополь для исправления полученных в бурном море повреждений.
      Вторично Черноморский флот вышел в море 29 июля, но теперь его курс лежал на запад, где по предположениям Ушакова, должны были находиться турки. 31 июля с русских кораблей увидели турецкий флот, стоящий под прикрытием мыса Калиакра. Турки, ошеломленные внезапным появлением русской эскадры, стали в спешке сниматься с якоря. Воспользовавшись их замешательством, Ушаков, перестроив походный ордер в линию баталии, атаковал противника. Состоялось знаменитое сражение при Калиакре, принесшее турецкому флоту очередное и, пожалуй, самое крупное, поражение. Турецкие адмиралы так и не сумели организовать серьезное сопротивление, и их флот бежал к югу, преследуемый российскими кораблями. Только опустившаяся ночь заставила Ушакова дать сигнал о прекращении погони. Исправив наскоро за три дня повреждения, Ушаков повел эскадру к Варне, где по сведениям разведчиков находилась часть турецких сил. Однако 8 августа адмирал получил повеление о прекращении военных действий в связи с подписанным 31 июля перемирием. Говоря о впечатлении, какое произвело на султана возвращение его судов от Калиакры, Екатерина II писала: "Испуганный при виде своих кораблей, лишенных мачт и совершенно разбитых, и экипажа, среди которых много убитых и раненых, он тотчас же отдал приказ кончать возможно скорее, и даже сами турки говорили, что его высочество, заносившееся двадцать четыре часа тому назад, стал мягок и сговорчив, как теленок". Наградой Ушакову за Калиакру стал орден св. Александра Невского и 200 душ крестьян в Тамбовской губернии.
      Флот возвратился в Севастополь 20 августа. Спустя неделю Ушаков получил приказ Потемкина отправить к нему капитана 2-го ранга Д. Н. Сенявина, отстранив его от должности командира фрегата. Еще через несколько дней курьер доставил ордер с предписанием явиться в ставку теперь уже самому Ушакову. Для скорейшего прибытия адмирала Потемкин распорядился приготовить по тракту от Очакова до Бендер по десяти лошадей на каждой станции. В Яссах Ушаков встретил теплый прием у светлейшего. Главной темой их бесед являлись проблемы подготовки флота к возможному возобновлению военных действий.
      Попутно решался вопрос о дальнейшей службе Сенявина, содержавшегося в кордегардии под арестом. За неподчинение командующему в военное время ему грозил суд, на чем настаивал Потемкин. Ушаков считал такое наказание слишком суровым. По его мнению, нахождение под арестом и сама угроза военного суда являлись хорошим уроком молодому офицеру. Благородная позиция Ушакова в отношении Сенявина импонировала князю: "Ваше о нем ходатайство из- за уважения к заслугам вашим удовлетворяю я великодушную о нем просьбу и препровождаю здесь снятую с него шпагу, которую можете возвратить, когда заблагорассудите"28. Ушаков вернул шпагу Сенявину и, распрощавшись с Потемкиным, отбыл через Херсон в Севастополь. Сенявин же, не имея должности в корабельном флоте, был определен в гребной и отправлен в Галац, где базировались суда Дунайской флотилии.
      5 октября 1791 г. по пути из Ясс в Николаев скончался Потемкин. Отношение к Ушакову в Главной квартире сразу же изменилось. "Я довольно уже чувствую, предвидя, сколь много я потерял, лишившись истинного моего покровителя и милостивца", - с горечью отмечал он в письме от 9 ноября. Указом Екатерины II Южная армия и Черноморский флот были на время переданы под начальство генерал-аншефа М. В. Каховского. Спустя несколько месяцев неопределенность в руководстве Черноморским ведомством закончилась: 24 февраля 1792 г. императрица пожаловала находившегося не у дел Мордвинова в вице-адмиралы и назначила председателем Черноморского адмиралтейского правления. Ушаков же остался командующим флотом.
      В первую послевоенную кампанию флот в море не выходил. В течение четырех военных лет все заботы были обращены прежде всего на флот; береговые сооружения и постройки возводились только при крайней необходимости и на скорую руку. Теперь, по окончании войны, значительно возросшая численность судов и служителей морского ведомства обусловили острую потребность в казармах, госпиталях, магазинах и т. п. Поэтому практически весь 1792 год Ушаков занимался обустройством главной базы флота. Из-за скудости отпускаемых денежных средств строительство велось почти исключительно силами судовых команд и адмиралтейских мастеровых. Тем не менее, успехи были заметными. Наряду с казенным строительством, Ушаков занимался благоустройством и упорядочением жилой застройки Севастополя29.
      Много внимания уделял Ушаков поддержанию воинского порядка в подкомандных ему частях. Падению дисциплины способствовало нахождение служителей при береговых работах, отсутствие жесткого судового распорядка дня, тесные контакты с городскими жителями и возможность приобретения спиртных напитков, зачастую в обмен на казенное имущество. Пьянство, драки, карточные игры, самовольные отлучки, побеги стали едва ли не повседневным явлением. Многочисленные дисциплинарные приказы Ушакова пестрят выражениями: "наказать при команде по рассмотрению", "наказать жестоко при разводе фрунта", "наказать нещадно кошками", "наказать шпицрутенами". Вместе с тем, Ушаков делал все, чтобы сократить число больных и умерших, сохранить здоровье служителей, видя в здоровых и бодрых экипажах залог боевых успехов флота.
      В декабре 1792 г. Ушаков получил разрешение императрицы на четырехмесячный отпуск для поездки в Петербург. В середине января он прибыл в столицу. Оттуда не преминули сообщить Мордвинову: "Федор Федорович дней десять как сюда приехал и много говорит о своих заслугах". За короткое время адмирала пять раз приглашают в Зимний дворец на званные обеды к Екатерине II, где обычно присутствуют члены императорской фамилии и узкий круг высших сановников, военачальников, дипломатов. В апреле Ушаков возвратился в Севастополь. Эскадра в кампанию 1793 г. опять не выходила в море, и командующий продолжал заниматься береговым строительством. Этот год ознаменовался для него дальнейшем продвижением по служебной лестнице: 2 сентября Ушаков был пожалован в вице-адмиралы. Зимние месяцы, когда флот стоял на приколе, проходили в Севастополе, если говорить об офицерской среде, не скучно: был организован театр, устраивались маскарады, и, как вспоминает современник, "Ушаков давал балы"30.
      Начало 1794 г. ознаменовалось "угрожением войною со стороны вероломной Порты Оттоманской". Ушаков занимается исправлением, вооружением и оснасткой уже более двух лет не выходившего в море флота. Трудности в подготовке кораблей усугублялись плохим его самочувствием. Он вынужден просить Мордвинова приказать доктору Мотике, который пользовал Ушакова и по своим делам находился в Херсоне, немедленно отправиться в Севастополь, "ибо я по худости моего здоровья крайнюю надобность в нем имею"31. В общем, Ушаков не был здоровым человеком: упоминания в документах о его болезненном состоянии встречаются довольно регулярно начиная с 1784 г., когда он страдал "частыми припадками".
      Тревога в отношении враждебных действий Турции оказалась несостоятельной, и эскадра вышла в море для обычных практических плаваний. Почти два месяца день за днем шла напряженная учеба, восстановление утраченных за три года навыков движения кораблей в различных ордерах, уборки и постановки парусов, аварийной смены рангоута, пушечные и ружейные учения. Неправильно или не вовремя выполненный маневр или поставленный парус, несоблюдение дистанции в строю или задержка с исполнением сигнала, - ничто не ускользало от всевидящего ока адмирала и не оставалось без последствий для командиров кораблей.
      К весне 1795 г. российско-турецкие отношения вновь вошли в мирное русло. В связи с этим Мордвинову было приказано "вооружить и выслать в море елико возможно менее и только то число, которое признаете вы необходимо нужным для экзерциции". Небольшая эскадра под флагом вице-адмирала Ушакова вышла в море в начале июня "для практики и обучения флотских офицеров и служителей". Плавание было недолгим, и вскоре корабли бросили якоря на рейде Северной бухты Севастополя.
      В конце года Мордвинов уехал на всю зиму в Петербург, поручив руководство Черноморским ведомством адмиралтейскому правлению. Ушаков оказался в унизительной для него ситуации, когда он, вице-адмирал и командующий флотом, вынужден был подчиняться членам правления, имевшим более низкие чипы, но отдававшим распоряжения в форме обязательных к исполнению указов правления. В последнем на ключевых постах имелось немало недоброжелателей Ушакова, пользовавшихся должностными возможностями для мелочных придирок и уколов самолюбия адмирала. С приездом в 1792 г. Мордвинова на Черное море возле него сплотился круг лиц, главным образом из береговой администрации и ряда флотских офицеров, не благоволивших по личным причинам к Ушакову. К ним, в частности, относился и Д. П. Сенявин. Его первый биограф отмечал, что "по смерти князя Потемкина, Дмитрий Николаевич нашел ревностного покровителя в лице Мордвинова".
      В кампанию 1796 г. Ушаков, как обычно, возглавил практическую эскадру и ушел в учебное плавание в северо- западную часть Черного моря, "имея при том в виду охранение берегов между Севастополем и Одессою". По возвращении в главную базу Ушаков отправился в Херсон, Николаев и Глубокую Пристань "для вспоможения в надобностях приуготовляющемся к выходу оттоль трем новым кораблям, дабы их непременно в самой скорости привести в Севастополь в соединение к флоту"32. Речь шла о построенном в Николаеве 90-пушечном "Св. Павле" и сооруженных в Херсоне 74-пушечных "Св. Петре" и "Святых Захарии и Елисавете".
      "Св. Петр", которым командовал Сенявин, и "Святые Захарий и Елисавета", где командиром являлся близкий к Ушакову капитан 1-го ранга И. И. Ознобишин, были спроектированы и построены талантливым корабельным мастером А. С. Катасановым. Суда имели конструктивное новшество - сплошную верхнюю палубу. Появление этих судов в октябре 1796 г. в Севастополе разделило флотскую среду на два лагеря - противников и сторонников указанного новшества, нарушив почти на два года нормальное течение флотской жизни и обострив до предела отношения между Ушаковым и Черноморским правлением во главе с Мордвиновым. В конфликт оказался втянутым широкий круг лиц, вплоть до императора Павла I, вступившего на российский трон в ноябре 1796 года.
      Ушаков и поначалу многие из его капитанов-сподвижников по прошедшей войне встретили в штыки внедренное при поддержке Мордвинова усовершенствование. Спор о достоинствах и недостатках новых кораблей вскоре перешел во взаимные обвинения адмиралов в подтасовке фактов и давлении на подчиненных. Спор осложнялся тем, что капитаны этих двух совершенно одинаковых кораблей давали им противоположные оценки: Сенявин - положительную, а Ознобишин - отрицательную. Воцарение Павла I, сопровождавшееся ликвидацией самостоятельности Черноморского правления, придало Ушакову надежду найти поддержку со стороны Адмиралтейской коллегии, ряд членов которой неприязненно относились к Мордвинову. Ушаков пишет в коллегию и на имя царя жалобы на предвзятое к нему отношение и гонения со стороны администрации Черноморского ведомства, считая, что "они ничто иное есть, как продолжающееся ко мне неприятство и политическое притеснение вице-адмиралом Н. С. Мордвиновым"33. Он также обращается несколько раз в коллегию и к Павлу I за разрешением на приезд в Петербург для личного свидания с императором: "Беспредельная крайность состояния моего понуждает искать по команде, чрез кого надлежит высочайшую защиту, милость и покровительство".
      Однако в Петербург в январе 1797 г. поехал Мордвинов, формально вызванный для отчета о деятельности Черноморского ведомства, а на самом деле - для дачи показаний комиссии, проводившей на основании доноса следствие о злоупотреблениях в экспедиции строения порта в Одессе. Ушакову же было предписано исполнять должность председателя правления. Адмирал, ссылаясь на нездоровье, продолжал оставаться в Севастополе, и в Николаев, где с 1794 г. размещалось правление, прибыл только 2 марта. На следующий день туда возвратился Мордвинов, сумевший доказать суду свою невиновность. Ушаков же сразу вернулся в Севастополь, где занялся подготовкой эскадры к кампании.
      Летние 1797 г. практические плавания эскадры прошли, в соответствии с указанием Павла I, под знаком многообразных сравнительных испытаний традиционных и катасановских кораблей. Ушаков старался собрать доказательства для подтверждения своего отрицательного мнения в отношении новых 74-пушечных кораблей.
      Известие о подготовке оттоманского флота к раннему выходу в Черное море, полученное в Петербурге в начале 1798 г., насторожило Павла I. Хотя официальная причина, называвшаяся турецким правительством, состояла в усмирении мятежных придунайских пашей, и ничто пока не указывало на ухудшение отношения Турции к России, подозрительный император не исключал возможность внезапной перемены намерений Порты и нападения при поддержке или под давлением Франции на черноморские владения России. Обеспокоенность Павла I усилилась, когда стали поступать сведения о начавшейся в марте в средиземноморских портах широкомасштабной подготовке французского флота и высадочных средств для какой-то секретной экспедиции, возглавить которую Директория поручила Бонапарту. Уже только это свидетельствовало о серьезности планируемой операции.
      Указом от 9 апреля Павел предписал Ушакову выйти с линейным флотом в море для крейсирования между Севастополем и Одессою. Затем последовал новый рескрипт императора, которым Ушакову приказывалось дать, по возможности, решительное сражение французской эскадре, если она "покусится войти в Черное море". При этом Павел подчеркивал: "Мы надеемся на ваше мужество, храбрость и искусство, что честь нашего флага соблюдена будет"34. Столь лестная оценка была для Ушакова как нельзя кстати после царского выговора, полученного неделю назад за вмешательство в дела, лежащие вне сферы его служебных обязанностей. "Буде сие еще от вас учинено будет, то строго от вас взыщется", - предупреждал Павел I. Такое же предупреждение получил и П. С. Мордвинов. Гнев царя был вызван очередным столкновением между адмиралами.
      Результаты испытаний 74-пушечных кораблей, полученные Ушаковым в кампанию 1797 г., он отправил в коллегию, представив одновременно дубликаты Павлу I. Коллегия обязала рассмотреть их петербургским корабельным мастерам. Хотя ведущие кораблестроители и признали введенное Катасановым новшество полезным, коллегия все же не сочла возможным игнорировать протесты Ушакова и решила вернуться к прежней конструкции кораблей. Несмотря на это Мордвинов, стремясь доказать свою правоту, властью главного командира провел весной 1798 г. новые испытания. Комиссия в выводах отметила, что "в остойчивости корабли не токмо чтоб имели недостаток, но даже имеют преимущество перед прочими". Ушаков, единственный из членов комиссии не подписавший это заключение, подал на имя Павла! очередную жалобу на Мордвинова. Выведенный из себя император распорядился "о удобности кораблей сих сделать единожды заключение и впредь о сем более не представлять", указав в отношении Ушакова, что "протесты ...со стороны вице-адмирала неосновательны по каким-либо личным ссорам; то дабы подобных чему представлений не могло последовать впредь, подтвердить с тем, чтобы всякая личность была отброшена, где дело идет о пользе службы"35.
      Неуступчивая позиция Ушакова в споре о кораблях со сплошной верхней палубой надолго задержала введение в отечественном флоте этого прогрессивного новшества. При этом трудно заподозрить адмирала Ушакова в консерватизме.
      Конец столкновениям с Мордвиновым и черноморской администрацией, спорам о качествах 74-пушечных кораблей и прочим большим и мелким обидам и ссорам положило прибытие 4 августа в Севастополь столичного курьера с именным секретным императорским указом Ушакову о немедленном выходе эскадры в Константинополь для совместных действий с турецким флотом против Франции. Работа по подготовке к походу велась днем и ночью, и уже 13 августа 1798 г. шесть линейных кораблей, семь фрегатов и три посыльных судна, ядро Черноморского флота, оставили за кормой крымский берег.
      Поход выдался тяжелым: шторм нанес многочисленные повреждения судам. Один корабль и посыльное судно пришлось вернуть с половины пути в Севастополь. Только 23 августа эскадра пришла к Босфору. На следующий день, получив официальное подтверждение Порты о свободном пропуске российских военных судов через проливы, корабли под орудийный грохот салюта турецких батарей вошли в Босфор.
      Официальный Стамбул встретил Ушакова золотой с бриллиантами табакеркой в качестве награды за скорое прибытие. Адмирал съехал на берег и поселился в резиденции российского посланника В. С. Томары. Пока суда эскадры устраняли повреждения, Ушаков знакомился с состоянием турецкого флота, участвовал в совещаниях с высшими чиновниками Порты, российским и английским посланниками, обговаривая стратегические задачи совместных действий военно-морских сил, уточняя организационные, финансовые и другие вопросы. Достигнутое соглашение предусматривало занятие соединенным флотом захваченных Францией Ионических островов, охрану берегов турецких владений и содействие английскому флоту у побережья Египта. Общее руководство русско-турецким флотом было возложено на Ушакова.
      По завершении переговоров российская эскадра оставила Константинополь и, прибыв 8 сентября в Дарданелльский пролив, соединилась там с турецким отрядом из четырех линейных кораблей, шести фрегатов, трех корветов и 14-ти канонерских лодок, которым командовал вице-адмирал Кадыр-бей. Соединенный флот проследовал в Архипелаг и приступил к освобождению Ионических островов, начав операцию с овладения лежащим первым в цепочке острова Цериго. Ионическое население, состоявшее преимущественно из греков, среди которых имелось довольно много лиц, сражавшихся на стороне России в первую и вторую русско-турецкие войны, с надеждой и нетерпением ожидало своих освободителей, готовое оказать им всемерную помощь.
      Совместные действия русско-турецкого десанта, установленных на берегу батарей и угроза штурма заставили французский гарнизон спустить флаг главной опорной точки острова крепости Капсали. Павел I щедро наградил черноморцев: Ушаков получил бриллиантовые знаки ордена св. Александра, все представленные им к награждению офицеры- ордена, и все 300 нижних чинов, участвовавших в десанте, - знаки ордена св. Анны.
      Затем последовало освобождение островов Занте, Кефаллонии и Св. Мавры. За взятие Занте Ушаков был награжден большим командорским крестом ордена св. Иоанна Иерусалимского с полагающейся при этом пожизненной ежегодной орденской пенсией в 2 тыс. рублей. Обеспечив таким образом безопасность тыла и коммуникаций с Константинополем и портами Черного моря, Ушаков мог вплотную заняться самым крепким орешком - городом-крепостью Корфу на одноименном острове. Ее гарнизон в 3700 человек располагал почти 650 орудиями и имел запас продовольствия на несколько месяцев. С морского направления крепость прикрывал надежно укрепленный скалистый остров Видо, со стороны суши - три форта. В проливе между Видо и Корфу стояли два французских линейных корабля - "Женеро" и "Леандр", фрегат и более десятка мелких судов. Взятие этой твердыни штурмом возможно было только с суши, для чего требовалось порядка 10 тыс. солдат. Ушаков же при довольно мощном флоте, (по данным января 1799 г. - 12 линейных кораблей и 11 фрегатов)36 располагал несравненно меньшим количеством людей, которых он мог выделить для этой цели из экипажей русских и турецких судов. Ионическое ополчение не представляло собой серьезной военной силы, и до прибытия турецких войск Ушакову оставалось только блокировать крепость для пресечения доставки осажденному гарнизону подкрепления и продовольствия.
      После сокрушительного поражения французского флота при Абукире союзные военно-морские силы, основу которых составляла английская эскадра, стали фактическими хозяевами Средиземного моря. Поэтому падение оставшейся без помощи извне и блокированной Ушаковым крепости Корфу являлось, в общем, вопросом времени. Командование крепости, видимо, понимало это, подтверждением чему является уход "Женеро" с двумя мелкими судами в Анкону. Ночью 26 января французский корабль, воспользовавшись благоприятным ветром и вычернив для скрытности паруса, сумел практически безнаказанно прорваться сквозь двойную блокадную линию русских и турецких судов, и, пользуясь преимуществом в скорости хода, уйти от посланной Ушаковым погони. Каковы бы ни были объективные причины и кто бы ни был конкретным виновником допущенной оплошности, ответственность за этот инцидент ложилась на командующего флотом. Теперь только скорая и впечатляющая победа могла сгладить негативное впечатление от побега "Женеро", уже считавшегося верной добычей союзного флота, и оправдать Ушакова перед Петербургом. Страшился султанского гнева и Кадыр-бей. Адмиралы решили захватить, не откладывая, Видо наличными силами. О штурме собственно Корфу пока речь не шла, поскольку прибывшие на остров 4 тыс. человек албанского воинства не имели амуниции, провианта, требовали жалованья и были практически неуправляемы.
      Утром 18 февраля к острову Видо подошла русская эскадра. Став на якоря на дистанции картечного выстрела от берега и оборотясь бортами к французским батареям и укреплениям, линейные корабли и фрегаты открыли интенсивный огонь. Турецкая эскадра расположилась мористее второй линией, и ее корабли стреляли в промежутки между русскими судами. К 11 час., когда все пять батарей противника были подавлены, началась высадка русско-турецкого десанта. Несмотря на упорное сопротивление французов, к 14 час. Видо был взят. Тем временем сухопутные части под прикрытием огня осадных батарей предприняли, с целью отвлечения неприятеля от Видо, штурм предкрепостных укреплений Корфу. И здесь был достигнут успех: после трехчасовой бомбардировки противник оставил ключевой форт Сальвадор и отступил во внутреннюю крепость. Безнадежность положения Корфу побудила ее командование уже на следующий день начать переговоры о сдаче. 20 февраля на борту флагманского "Св. Павла" состоялось подписание капитуляции.
      Штурм крепости Корфу стал классическим образцом успешного взаимодействия корабельной артиллерии и десантных войск. Главная тяжесть блокады, а затем и сражения за Корфу лежала на русской эскадре; турецкий флот играл роль, скорей, статистов и использовался, в лучшем случае, для выполнения второстепенных задач. Значимость достигнутого успеха выглядит еще весомее, если учесть постоянно испытываемую эскадрой нехватку продовольствия, осадных орудий, амуниции, сухопутных войск, необходимость выделения кораблей для проведения крейсерских операций, плохое техническое состояние судов37.
      Об уходе "Женеро" Ушаков рискнул доложить царю только спустя неделю после капитуляции Корфу. Известие о потере верного трофея - 74-пушчного линейного корабля, а в еще большей мере - сопутствующие этому обстоятельства вызвали понятное неудовольствие императора. Как результат Павел I оставил без последствий обширный список представленных Ушаковым к награждению флотских и армейских офицеров. Высочайшей милости удостоились трое: Ушаков, произведенный в адмиралы, П. В. Пустошкин и Кадыр-бей.
      Пока длилась блокада Корфу, Ушаков не хотел, да, собственно, и не мог отвлекать флотские силы на выполнение других оперативных задач. Требования же о выделении кораблей неоднократно поступали от союзников России по антифранцузской коалиции. Так, российский посланник при Неаполитанском дворе от имени короля сообщил Ушакову, что "его величество со всевозможным домогательством просит вас о оказании ему помощи", имея в виду прикрытие флотом берегов Сицилии и защиту Мессины. Англичане, со своей стороны, требовали от Ушакова отделения судов для содействия в блокаде Египта, оказания им помощи у Мальты, прикрытия берегов острова Крит. Освободив Ионические острова, Ушаков должен был обратиться к решению других неотложных задач, важнейшими из которых являлись организация структуры гражданского управления на островах и подготовка флота к оказанию военной помощи Неаполитанскому королевству, что адмирал считал первоочередной задачей.
      С завершением военных действий ослабло влияние патриотической идеи, объединявшей дотоле население Ионических островов в борьбе за освобождение от французского господства. Противоречия между традиционно правившей дворянской верхушкой и вкусившей плодов "якобинской" свободы местной буржуазией и крестьянством, внесших основной вклад в дело освобождения, резко обострились, поставя ионическое население на грань гражданской войны. В этой ситуации главной задачей адмирала стало обеспечение социально-политической стабильности на островах, которые для него, как командующего флотом, представляли ценность, в первую очередь, в качестве устойчивой операционной базы. Ушаков вынужден был вплотную заниматься вопросами организации местного и центрального управления, избирая такие его компромиссные формы, которые хоть в какой-то степени удовлетворяли бы противоборствующие общественно-политические силы. Созданный Ушаковым комитет, активно сотрудничая с передовыми представителями дворянства, разработал статус ионического выборного правления - так называемый "Временный план об учреждении правления", утвержденный Ушаковым. План отражал общие принципы политики адмирала, направленной на умиротворение и смягчение противоречий в ионическом обществе в стратегических интересах России на Средиземном море.
      Ремонт судов эскадры грозил затянуться надолго, и Ушаков по настоятельным просьбам неаполитанского и австрийского дворов отправил в апреле в Адриатическое море два отряда судов. Первый должен был содействовать в восстановлении королевской власти в прибрежных городах Южной Италии, второй- обеспечить блокаду захваченной французами Анконы и охрану австрийских судов, занятых перевозкой провианта. Вскоре адмирал получил императорский рескрипт, содержание которого он истолковал как подтверждение правильности предпринятых им шагов и "доверенность, что могу я предпринимать и исполнять по случаям обстоятельств, какие есть настоящие и вновь окажутся"38.
      Закончив с большими трудностями к середине лета самые неотложные работы по исправлению судов и отозвав из Адриатики оба находившихся там отряда, Ушаков с соединенным флотом перешел в Палермо, намереваясь совместно с эскадрой Г. Нельсона отправиться затем к Мальте для овладения этой крепостью. Однако англичане, опасаясь утверждения России в этом ключевом пункте Средиземноморья, отказались от совместной операции, и Ушаков по настоянию неаполитанского двора отправился со своею эскадрой в Неаполь для утверждения там королевской власти и содействия в освобождении Римской области от французов. В Палермо Ушаков распрощался с Кадыр-беем.
      Основной состав российской эскадры находился в Неаполе, когда Ушаков в конце октября вновь получил предложение Нельсона принять участие во взятии Мальты. Спустя два месяца, ушедших на подготовку, эскадра Ушакова направилась к Мальте. По пути эскадра зашла в Мессину, где адмирала ожидал пакет с рескриптом Павла I о возвращении флота на Черное море. Поход к Мальте был прерван. Срочно разослав ордера командирам отдельных отрядов о соединении с основными силами, адмирал отплыл на Корфу, где был назначен сборный пункт.
      Эскадра находилась в Корфу, когда в марте 1800 г. вновь встал вопрос о российском участии в боевых действиях против Мальты. Через посланника в Палермо Ушаков получил присланную из Петербурга инструкцию о размещении русских войск, наряду с английскими и неаполитанскими, на Мальте после ее захвата. Однако при этом высочайшего повеления об отмене приказа о возвращении на родину или рескрипта об отправлении к Мальте адмирал не получил. Посчитав, что указ задерживается в пути, он решил готовить эскадру к походу к Мальте.
      Между тем военно-политическая обстановка в Северной Италии резко изменилась. В июне австрийская армия потерпела крупное поражение, и Вена вынуждена была заключить перемирие на выгодных для Франции условиях. Неаполитанский двор впал в смятение. Правительство королевства обратилось к Ушакову с просьбой о помощи войсками и кораблями. Адмирал дал обнадеживающий ответ, хотя не знал, сможет ли он это выполнить. С одной стороны, продолжал действовать указ о возвращении, с другой, - войска должны были участвовать в боях за Мальту, а теперь еще и требование о помощи в защите Неаполитанского королевства. При всем этом большая часть российских кораблей уже не в состоянии была выдержать сколько-нибудь серьезного плавания. Ушаков оказался в исключительно сложной ситуации. Обращение за разъяснениями в Петербург мало что могло дать - ответ в лучшем случае мог поступить через два- три месяца. Следовало на что-то решиться. Адмирал в соответствии с Морским уставом, собрал военный совет, на котором было решено незамедлительно возвращаться в черноморские порты, как это предписывалось прежним высочайшим повелением. Впереди был опасный переход на обветшалых кораблях, с чиненым-перечиненым такелажем, латаными парусами, практически без провианта. Уповать приходилось лишь на благоприятное для плавания летнее время.
      Большая часть населения Ионических островов с сожалением расставалась с российскими моряками и особенно Ушаковым, воплотившем в себе их надежды на государственную самостоятельность и ставшего олицетворением бескорыстной помощи единоверной России. Сенат Ионической республики тожественно заявил, что население островов "единогласно возглашает Ушакова отцом своим". Корфу преподнес адмиралу в качестве памятного подарка украшенную алмазами шпагу, Занте - серебряный щит и золотую шпагу, Кефаллония - золотую медаль с портретом Ушакова и благодарственной надписью, Итака - золотую медаль.
      В начале июля российская эскадра покинула Корфу и после долгого, почти двухмесячного, плавания пришла в Босфорский пролив. Константинополь с почестями встретил Ушакова: султан в знак признательности наградил адмирала алмазным челенгом и подарил ему пять медных пушек. Исправление кораблей, получение провианта и противные ветры задержали эскадру в проливе. Только 26 октября корабли после более чем двухлетнего похода вновь бросили якоря на севастопольском рейде. Уже здесь Ушаков получил присланную через Петербург высшую награду Неаполитанского королевства - орден св. Яну ария 1-ой степени - в сопровождении высочайшего соизволения принять ее.
      За время отсутствия Ушакова в руководстве Черноморским ведомством произошли изменения: впавший в немилость Мордвинов был отставлен от службы, и теперь главным командиром Черноморских флотов и портов являлся адмирал В. П. фон Дезин, человек во всех отношениях весьма посредственный, но по старшинству стоявший выше Ушакова в списке флагманов.
      В Севастополе Ушакова поглотила круговерть канцелярских дел: подготовка ведомостей на ремонт кораблей, составление финансового, материального и исторического отчетов по прошедшей кампании. Ушакову следовало также привести в порядок и свои запущенные за время отсутствия хозяйственные дела.
      Ушаков, подобно Мордвинову, де-Рибасу, Войновичу и другим, в свое время получил по распоряжению Потемкина довольно значительные земельные наделы в Крыму - дачи Дуванкой и Кууш, общей площадью 8506 десятин39. Осенью 1794 г. адмирал купил еще участок земли в 1462 дес., расположенный на Северной стороне с находящейся на нем татарской деревней Учкуй. К этому времени он продал в казну пожалованные ему Екатериной II деревни с крестьянами в Могилевской губ., оставив себе только 200 душ, полученных им на Тамбовщине. Со временем Ушаков построил в учкуйском имении каменный дом со службами, на реке Бель-бек - каменную мельницу со складами. Вдоль большой дороги, проходящей по его землям из Симферополя через селение Дуванкой к переправе через Северную бухту, адмирал соорудил несколько постоялых дворов, причем самый большой, с трактиром, - непосредственно у переправы. Здесь же, у бухты, он построил два больших каменных склада для хранения зерна и муки. Трактир Ушаков сдавал в аренду конторе питейных откупов с годовой оплатой в 1 тыс. руб.; складами пользовалась иногда безвозмездно, иногда - за небольшую плату Севастопольская портовая контора.
      Земли ушаковских имений состояли в основном из "неудобий", пахотной земли было мало. Жители четырех расположенных на территории адмиральских дач татарских деревень продолжали традиционно пользоваться этими землями, "исправляя те повинности, какие прежним владельцам отбывали", то есть выплачивали десятину и отрабатывали на помещика соответствующее число дней в году. Значительный доход Ушакову приносил дубовый лес, который татары в счет повинности вырубали на его землях и доставляли в адмиралтейство. Цены за лес он назначал более низкие, чем другие поставщики. Так, в 1796 г. Ушаков поставил по контракту Севастопольской портовой конторе корабельного леса на 25 тыс. рублей. При этом имевшийся у них излишек вырубленного леса в 7 тыс. пуд. он передал адмиралтейству без оплаты, составлявшей 3,5 тыс. рублей.
      Наступил март 1801 года. На российский престол взошел Александр I. Молодой император в числе первых шагов по преобразованию управления Морским ведомством назначил Мордвинова вице-президентом Адмиралтейств-коллегий и наметил кадровую перестановку флагманов с целью отстранения старых адмиралов от ключевых должностей. На место главного командира Черноморских флотов и портов Мордвинов и Александр I предполагали назначить адмирала И. И. де-Траверсе. Однако предварительно следовало решить вопрос о перемещении черноморских адмиралов: фон Дезина, и имевших по праву служебного старшинства формальное преимущество в определении на эту должность Ушакова и Войновича.
      Слух о готовящейся смене руководства Черноморским ведомством стал известен Ушакову. Являясь первым претендентом на должность главного командира и будучи уверен, что вице-президент приложит все старания, чтобы воспрепятствовать таковому назначению, адмирал отправился в Петербург, надеясь найти поддержку у Александра I. Он еще не знает, что мнение последнего о нем ненамного отличается от мнения Мордвинова40.
      Впервые Ушаков и де-Траверсе встретились 5 января 1802 г. на воскресном приеме высших сановников в Зимнем дворце. Адмирал, если принять во внимание конфиденциальный характер переговоров Мордвинова с де-Траверсе, скорей всего, не знал о планируемом назначении последнего. По завершении официальной части приема, Ушаков в числе 12 гостей был приглашен на обед к императрице-матери. Это приглашение к Марии Федоровне, где за столом собирались заслуженные, но при молодом царе оказавшиеся не у дел вельможи, видимом, не было случайным. Адмиралу тем самым давали понять, что его время, как и время вдовствующей императрицы и многих приближенных Павла I прошло, и теперь он принадлежит к почетному кругу отрешенных от серьезных государственных постов сановников, военачальников, дипломатов.
      Ушаков продолжал находится в Петербурге, ожидая решения своей судьбы. В начале апреля его даже пригласили на обед в узком кругу у императорской четы. Наконец, в мае неопределенность его положения закончилась: 21 мая император подписал приказ, которым фон Дезин определялся в сенаторы, Ушаков назначался главным командиром балтийского гребного флота, Войновичу предписывалось оставаться в должности директора черноморских училищ, а де-Траверсе назначался главным командиром Черноморского флота.
      Приняв дела от отставленного от службы прежнего командующего гребным флотом адмирала Пущина, Ушаков в середине лета отправился в инспекционную поездку в главную базу флота Роченсальм. Результатом поездки стала докладная записка с предложениями по реконструкции этого порта.
      Осенью 1802 г. началось реформирование государственной административной системы. В числе прочих было образовано Министерство военных морских сил, во главе которого император поставил Мордвинова. Почти одновременно был учрежден Комитет образования флота, задачей которого являлась реорганизация Морского ведомства. Принятая руководством страны к действию континентальная доктрина закрепляла за флотом только оборонительные функции, отводя ему второстепенную роль в системе вооруженных сил России. Фактическое финансирование Морского ведомства было сокращено: корабли в основном стояли в гаванях, морская служба потеряла свою престижность.
      Служебная деятельность Ушакова свелась, главным образом, к рутинной канцелярской работе. Немало времени отнимало составление бумаг по запросам комиссии, занимавшейся назначением призовых денег личному составу подкомандного ему в период Ионической кампании флота. Крупные суммы получил и сам Ушаков как командующий. Так, его доля только в стоимости захваченного французского судна с товарами составила свыше 30 тыс. руб.; 3 тыс. фунтов стерлингов он получил из суммы, выплаченной Англией за линейный корабль "Леандр". Часть денег - 20 тыс. руб. - он положил под проценты в сохраненную кассу Санкт-Петербургского опекунского совета. В общем, Ушаков являлся довольно обеспеченным человеком - только его годовое адмиральское жалованье и столовые деньги
      составляли 7200 рублей. В столице Ушаков жил в собственном доме, находившимся в 4-ой части Измайловского полка и вел скромную холостяцкую жизнь, исключавшую какие-либо излишества41. Когда в 1806 г. среди дворянства был организован сбор средств в связи с войной с Францией, Ушаков пожертвовал 2 тыс. руб., пять пушек и алмазный челенг, подаренные ему султаном Селимом III. Александр I, знав о благородном поступке адмирала, предписал вернуть ему драгоценность, указав, "что сей знак сохранен должен быть в потомстве ею памятником подвигов, на водах Средиземного моря оказанных". В декабре того же года Ушаков безвозмездно передал казне участок в 209 дес., своего учкуйского имения в связи с необходимостью обнесения Севастополя с суши оборонительными укреплениями.
      После ухода Мордвинова с поста министра в отставку из-за его несогласия с проводимыми в Морском ведомстве реформами, Ушаков передвинулся на самую верхнюю ступеньку флотской иерархической лестницы. Теперь его имя стояло первым в списке адмиралов отечественного флота. Время от времени его, в соответствии с придворными церемониальными правилами, приглашали в числе других лиц 1-го и 2-го классов на торжественные приемы и званные обеды в царские дворцы: Зимний, Таврический, а летом - Петергофский. В 1804 г. таких приглашений было 10, в 1805 - 7. Однако служба не приносила удовлетворения. Не видя ни смысла в такой службе, ни перспектив, адмирал в декабре 1806 г. подал прошение об отставке, сославшись, что "при старости лег своих отягощен телесною и душевною болезнию и опасается по слабости здоровья быть в тягость службе". Горечь и обида, звучавшие в прошении, побудили Александра I обратиться к Ушакову за разъяснениями. Адмирал откровенно ответил, что "по окончании знаменитой кампании, бывшей на Средиземном море,... замечаю в сравнении противу прочих лишенным себя высокомонарших милостей и милостивого возрения"42. Император этим удовольствовался- 17 января 1807 г. последовало высочайшее повеление: "Балтийского флота адмирал Ушаков по прошению за болезнью увольняется от службы с ношением мундира и с полным жалованьем". В июле 1807 г. Ушаков получил на руки указ Адмиралтейств-коллегий с изложением его служебных и боевых заслуг. Теперь уже ничто, кроме воспоминаний, не связывало заслуженного адмирала с флотом, беззаветному служению которому он отдал 46 лет.
      Хотя большая часть земель и недвижимости Ушакова находились в Крыму, для жительства он избрал свое тамбовское имение - невыносимо тяжко было бы находиться в Севастополе будучи, практически, никем. Скромная усадьба в с. Алексеевка Темниковского уезда - каменный двухэтажный дом "монастырской архитектуры", кирпичная конюшня, деревянный каретный сарай, погреб с ледником, большой фруктовый сад, огород, - стала прибежищем последних десяти лет его жизни. По сведениям 1812 г. за ним числилось 118 крепостных душ мужского пола. Не имея своей семьи, он содержал живших при нем осиротевших двух племянников и племянницу43.
      Летом 1811 г. Ушаков в последний раз посетил любезный его сердцу Севастополь. Это была печальная поездка. Неумолимо приближалась смерть, и адмирал, не имея прямых наследников, решил избавиться от своей крымской собственности. Первым он продал дуванкойское имение; затем учкуйское вместе с постоялым двором, трактиром и пятью крестьянскими семьями за 15 тыс. рублей. Продал Ушаков и свой севастопольский дом с флигелями, хозяйственными постройками и прочим, оставив в подарок новому владельцу свою реликвию - столик красного дерева, за которым в 1787 г. играли в ломбер Екатерина II и Иосиф II. Впоследствии дом откупило морское ведомство, и еще долгие годы он был известен как "дом Ушакова". Здесь никто не жил, и он, полностью меблированный, содержался на случай приезда именитых гостей. Часть вырученной суммы адмирал пожертвовал на храм. Деньги пошли на расширение соборной церкви св. Николая, построенной еще в 1783 г. за казенный счет контр-адмиралом Т. Маккензи. Здесь Ушаков прослушал сотни молебнов, в том числе и в честь побед Черноморского флота, где присягал на верность Павлу I и Александру I, подписывал присяжные листы при получении званий контр- и вице- адмирала. Благотворительную деятельность он продолжал и дома. Летом 1812 г. он пожертвовал 2 тыс. руб. для 1-го Тамбовского пехотного полка, в январе 1813 г. - 540 руб. на продовольствие для находившихся в Темникове военнослужащих, а в апреле - всю хранившуюся в С.- Петербургском опекунском совете сумму с процентами - 31 тыс. руб. - в помощь пострадавшим от наполеоновского нашествия.
      Летом 1812 г. тамбовское губернское дворянское собрание почти единодушно избрало Ушакова на должность начальника намеченного к формированию внутреннего губернского ополчения. Однако 68-летний адмирал вынужден был отклонить данное предложение: "Будучи ныне при совершенной старости лет, находясь в болезни и всегдашней, по летам моим, великой слабости здоровья, должности понесть и в Тамбовское сословие дворянства явиться не могу"44. Он прожил еще пять лет в тишине и забвении. О его кончине, последовавшей "от натуральной болезни" 2 октября 1817 г., в столице стало известно из краткого сообщения тамбовского корреспондента в газете "Северная почта". Мало кого взволновала эта печальная весть (ушли из жизни почти все: и близкие Ушакову сподвижники и бывшие недоброжелатели), разве что побудила воспоминания о черноморской службе у живших в столице и находившихся уже не у дел адмирала Н. С. Мордвинова и вице-адмирала Сенявина. В годы Великой Отечественной войны имя знаменитого русского флотоводца адмирала Ушакова было увековечено путем учреждения в марте 1944 г. ордена Ушакова и медали Ушакова для награждения наиболее отличившихся в боях за свободу и независимость Родины моряков.
      Примечания
      1. КОРГУЕВ Н.А. Обзор преобразований Морского кадетского корпуса с 1852г. СПб. 1897, с. 16-18.
      2. Материалы для истории русского флота. Ч. 6. СПб. 1877, с. 260-268; Российский государственный архив военно-морского флота (РГАВМФ), ф. 870, oп. 1, д. 897.
      3. Дневник путешествия в южную Россию академика С.- Петербургской Академии Паук Гильденштедта в 1773-1774г. Записки Одесского общества истории и древностей (300-ИД). Т. II. Одесса. 1879, с. 185; Материала для истории русского флота. Ч. 11. СПб. 1886, с. 498, 499.
      4. РГАВМФ, ф. 212, oп. 4, д. 4, л. 212.
      5. СКАЛОВСКИЙ Р. К. Жизнь адмирала Федора Федоровича Ушакова. СПб. 1856, с. 23
      6. ДРУЖИНИНА Е. И. Кючук-Кайнарджийский мир: Его подготовка и заключение. М. 1995.
      7. Материалы для истории русского флота. Ч. 12. СПб. 1888, с. 356; КРОТКОВА. Русский флот в царствование императрицы Екатерины II с 1772 по 1783 год. СПб. 1889, с. 111, 365.
      8. УШАКОВ Ф.Ф. Документы. T.I. М. 1951, с. 25; ШИШКОВ А. С. Записки адмирала А. С. Шишкова, веденные им во время путеплавания его из Кронштадта в Константинополь. СПб. 1834, с. 39.
      9. РГАВМФ, ф. 172, on. 1, д. 72, л. 33.
      10. ИСТОРМИНА Э. Г. Водные пути России во второй половине XVIII - начале XIX века. М. 1982, с. 136.
      11. РГАВМФ, ф. 212, oп. 7, д. 716, л. 306; д. 717, л. 104; д. 718, л. 111;ф. 172, oп. 1, д. 318, л. 136.
      12. Материалы. Ч. 12, с. 635.
      13. РГАВМФ, ф. 212, II отд., д. 168, л. 146.
      14. Материалы. Ч. 12, с. 615.
      15. Русская старина. Т. 16. 1876, с. 44.
      16. РГАВМФ, ф. 172, on. 1, д. 40, л. 113, 90, 169.
      17. Материалы для истории русского флота. Ч. 15. СПБ. 1895, с. 34.
      18. ПОЛНОМОЧНЫЙ И. А. Род мой и происхождение. ЗООИБ. Т. 15. Одесса. 1889, с. 693.
      19. РГАВМФ, ф. 245, oп. 1, д. 34, л. 552; Архив гр. Мордвиновых. T. 1. СПб. 1901, с. 386; Материалы. Ч. 15, с. 63.
      20. Записки командира корабля "Мария Магдалина" капитана Тизделя. - Морской сборник, 1863, N 10, прил.; Записки адмирала Д. Н. Сенявина. - Морской сборник, 1913, N 7, прил.; ПОЛНОМОЧНЫЙ И. А. Ук. соч., с. 696.
      21. Материалы. Ч. 15, с. 55.
      22. УШАКОВ Ф. Ф. Документы, т. 1, с. 63, 66, 73.
      23. Там же, с. 118, 119, 177, 321.
      24. ВИСКОВАТОВ А. Взгляд на военные действия россиян на Черном море и Дунае с 1787 по 1791 год. СПб. 1828, с. 39; СКАЛОВСКИЙ Р. К. Ук. соч., с. 92; Ордера князя Потемкина-Таврического. ЗООИД. Т. 4. Одесса. 1860, с. 371.
      25. УШАКОВ Ф. Ф. Документы. Т. 1, с. 346, 391.
      26. Материалы. Ч. 15, с. 357; Бумаги кн. Г. А. Потемкина-Таврического Сборник военно-исторических материалов. Вып. VIII. СПб. 1894, с. 185.
      27. Материалы. Ч. 15, с. 384.
      28. УШАКОВ Ф. Ф. Документы. Т. 1, с. 533; Материалы. Ч. 15, ч. 406.
      29. ГОЛОВАЧЕВ В. Ф. История Севастополя как русского порта. СПб. 1872, с. 189; История города-героя Севастополя (1783-1917). Киев. 1960, с. 48.
      30. Архив гр. Мордвиновых, т. 1, с. 539; Камер-фурьерские церемониальные журналы за 1793 г. СПб. 1892; Жизнь моя. Записки адмирал Данилова, 1759-1806 гг. Кронштадт. 1913, с. 128.
      31. УШАКОВ Ф. Ф. Документы. Т. 1, с. 602.
      32. Архив гр. Мордвиновых. Т. 1, с. 256; АРЦИМОВИЧ А. Адмирал Дмитрий Николаевич Сенявин. - Морской сборник, 1885, N 4, с. 162; РГАВМФ, ф. 245, п. 1, д. 138, л. 81.
      33. Материалы для истории русского флота. Ч. 16. СПб. 1902, с. 210.
      34. ТАРЛЕ Е. В. Наполеон. М. 1957, с. 59; Материалы. Ч. 16, с. 239.
      35. Архив гр. Мордвиновых. Т. 2, с. 350; Материалы. Ч. 16, с. 244-245.
      36. ВЕСЕЛАГО Ф. Ф. Краткая история русского флота. СПб. 1893, с. 180.
      37. ИСАКОВ И. С. Приморские крепости. Избранные труды. М. 1984, с. 331-334; Русские и советские моряки на Средиземном море. М. 1976, с. 74.
      38. СТАНИСЛАВСКАЯ А. М. Россия и Греция в конце XVIII - начале XIX века. М. 1976, с. 59-62; ее же. Политическая деятельность Ф. Ф. Ушакова в Греции. М. 1983; УШАКОВ Ф. Ф. Документы. Т. 2. с. 502.
      39. ТАРЛЕ Е. В. Адмирал Ушаков на Средиземном море (1798- 1800). Сочинения. Т. 10. М. 1959, с. 165; ЛАШКОВ Ф. Ф. Исторический очерк крымско-татарского землевладения. Известия Таврической ученой архивной комиссии. Т. 24. Симферополь. 1896, с. 59; ДРУЖИНИНА Е. И. Северное Причерноморье в 1775-1800 гг. М. 1959, с. 120.
      40. ЗООИД. Т. 12, с. 339; РГАВМФ, ф. 243, oп. 1, д. 963, д. 189; ф. 25, oп. 1, д. 16, л. 15, 16.
      41. Материалы для истории русского флота. Ч. 17. СПб. 1904, с. 223; ШТОРМ Г. Страницы морской славы. М. 1954, с. 403.
      42. УШАКОВ Ф. Ф. Документы. Т. 3, с. 493; РГАВМФ, ф. 243; oп. 1, д. 963, л. 185; ф. 227, oп. 1, д. 132, л. 1; ф. 315, oп. 1. д. 602, л. 98.
      43. УШАКОВ Ф. Ф. Документы. Т. 3, с. 494; Морской сборник, 1992, N 4, с. 77; Флаг Родины, 1990, N 253.
      44. РГАВМФ, ф. 243, oп. 1, д. 4862, л. 3; ЗАКРЕВСКИЙ Н. Севастополь. 1830-1831 год. - Морской сборник, 1861, N 9, неоф, отд., с. 17; Статистическое обозрение военнопортового города Севастополя за 1839 г. - Журнал Министерства внутренних дел, 1840, N 8, с. 249; УШАКОВ Ф. Ф. Документы. Т. 3, с. 501.
    • Saygo
      Кунц Е. В. Михаил Никитич Муравьёв
      Автор: Saygo
      Кунц Е. В. Михаил Никитич Муравьёв // Вопросы истории. - 2012. - № 2. - С. 55—73.
      Михаил Никитич Муравьёв родился 25 октября (по старому стилю) 1757 г. в Смоленске. Он не мог похвастаться блестящим аристократическим происхождением, но имел право сослаться на старинное выслуженное дворянство: его далекие предки, новгородские "боярские дети", с XV в. непрерывно служили московскому самодержцу1.
      Отец будущего поэта и государственного деятеля Никита Артамонович был по образованию военный инженер, затем он стал крупным провинциальным чиновником, который в разное время занимал должности вице-губернатора в Оренбурге и в Твери, председателя Казенной палаты и вице-губернатора Тверского наместничества и переезжал со своей семьей из города в город. Смоленск, Оренбург, Архангельск, Вологда (дважды), Петербург, Москва, Тверь попеременно становились местом жительства для Никиты Артамоновича, его сына Михаила и дочери Федосьи. О матери М. Н. Муравьёва почти ничего неизвестно, кроме того, что она скончалась в 1768 году.
      С раннего детства и на всю жизнь самыми близкими людьми для М. Н. Муравьёва стали его отец и сестра. В 1760 г. семья Муравьёвых переехала в Оренбург. Живя в глухой провинции и не обладая значительным состоянием, Никита Артамонович мечтал дать детям превосходное образование. Молодой Муравьёв получил преимущественно домашнее обучение, которое на протяжении всей своей жизни пополнял, упорно занимаясь самостоятельно. В Оренбурге Муравьёв обучался французскому языку под руководством гувернера, немецкому - у оренбургского немца Калау, математике учил его отец.
      В 1768 г. Муравьёвы переселились в Москву, где Михаил 15 января поступил в гимназию при Московском университете. В гимназии он прекрасно учился и был отмечен при произнесении торжественных речей на немецком и французском языках. О содержании гимназического образования Муравьёва известно из копии аттестата об окончании университетской гимназии, подписанного профессорами А. А. Барсовым и И. М. Шаденом.
      Юный Муравьёв обучался в высших классах: "1) высшем французского стиля, 2) высшем немецкого стиля, 3) в латинском начатков риторики, 4) в российском стиля и переводов с немецкого языка, 5) в геометрическом, 6) в географическом весьма с похвальным прилежанием и притом вел себя всегда честно и добропорядочно"2. Учась в университетской гимназии, в которой исповедовали педагогический принцип: "образование не терпит принуждения", юный Муравьёв уделял внимание преимущественно литературным занятиям.
      В 1770 г. Михаил поступил в Московский университет, где сблизился с Николаем Рахмановым, который стал его ближайшим товарищем, главным образом, на почве учебных интересов и литературных вкусов. В университете Михаил Никитич продолжил изучение избранных во время обучения в гимназии предметов. Кроме того, приятные воспоминания у него оставили лекции по философии профессоров А. А. Барсова и И. М. Шадена. Учеба в Московском университете, несмотря на короткий период, стала важной вехой в судьбе будущего поэта и попечителя московского учебного округа.
      Двенадцатилетний мальчик был готов приняться за сочинение романа в письмах. Роман был начат, но не окончен из-за переезда Муравьёвых в Архангельск, куда был направлен Никита Артамонович.
      Молодой Муравьёв, считавший своим долгом следовать за отцом, оказавшись вдали от Москвы, в письмах Рахманову выражал беспокойство по поводу быстрого прекращения своих занятий в университете и возможности отстать в просвещении от своих московских друзей. Не ограничиваясь этим, он много читал, учил иностранные языки, сочинял.
      Кумиром, нравственным примером, идеалом творческой личности был для Муравьёва Михаил Васильевич Ломоносов, воплощавший в себе яркий образец огромных возможностей русской культуры. В далеком Архангельске Муравьёву выпала возможность посетить родные места великого ученого.
      В Архангельске Муравьёвы пробыли не более десяти месяцев; в конце 1770 г. Никита Артамонович получил новое назначение, после чего вместе с семьей переехал в Вологду. В этом среднерусском городе с "более основательной и интересной культурной традицией" они прожили с 21 февраля 1770 г. по начало сентября 1772 года. Живя в Вологде, юный Муравьёв читал произведения Гомера и Софокла, Вергилия и Горация, великих французов XVII в. и Вольтера, сам писал стихи.
      После возвращения в Петербург он опубликовал два поэтических сборника3. Помимо литературной деятельности в Вологде много внимания Муравьёв уделял встречам с местными помещиками, найдя среди них не только приятных собеседников, но и замечательных друзей. В 1771 г., летом, Муравьёв брал уроки поэтики и стихосложения у М. А. Засодимского, преподавателя риторики в Вологодской духовной семинарии.
      Частым собеседником Муравьёва был будущий историограф Вологды А. А. Засецкий - "литератор-поэт", занимавшийся краеведением, обладатель замечательной библиотеки и разных коллекций, в частности, "окаменелостей". В одном из владений Засецкого, "сельце Новом при Вологде", Муравьёв мог оценить красоту околовологодских пейзажей.
      Однако, наиболее близкими старшими приятелями-собеседниками Муравьёва, оказавшими большое влияние на молодого поэта, были Афанасий Матвеевич Брянчанинов и Алексей Васильевич Олешев.
      Муравьёв и Брянчанинов были единомышленниками, книголюбами, ценителями литературы, соавторами, друзьями, родственниками (Брянчанинов был женат на двоюродной сестре М. Н. Муравьёва). Молодой поэт нуждался в общении со своим старшим "другом-стихотворцем". "Склонного к рефлексии, страдающего от душевного разлада Муравьёва тянуло к Брянчанинову, бытие которого казалось ему исполненным гармонии"4. Муравьёв посвятил ему десять стихотворений - от эпиграммы и сонета до оды и послания - "более чем кому-либо из друзей".
      Близким приятелем Муравьёва и Брянчанинова был Алексей Васильевич Олешев. Его отец служил воеводой в Устюге и смог обеспечить сыну хорошее домашнее образование. Муравьёвы пробыли в Архангельске более двух лет, затем Никита Артамонович получил распоряжение возвратиться в Петербург, где сдал Правительствующему Сенату отчет о своей деятельности. Вскоре он был назначен в тверскую казенную палату, а Михаил Никитич 31 октября был зачислен солдатом лейб-гвардии Измайловского полка. 24 ноября последовало производство в капралы. 22 сентября 1774 г. Муравьёв стал сержантом. 1 января 1782 г. был пожалован в прапорщики.
      В свободное от военной службы время молодой человек продолжал свое образование, занимался литературным творчеством, встречался с известнейшими русскими писателями. Он посещал лекции по математике Л. Эйлера и по экспериментальной физике Крафта. Кроме того, Муравьёв был частым гостем в Академии художеств.
      Продолжая совершенствоваться в знании немецкого, французского и латинского, он также изучал древнегреческий, английский, итальянский языки. Возникший во время обучения в Московском университете интерес к античной филологии усилился в петербургские годы, что заметно отразилось и на его литературном творчестве в 1770-е годы.
      В 1773 г. увидели свет сразу две книги стихов Муравьёва - "Басни" (кн. 1 сдана в типографию еще в 1772 г.) и "Переводные стихотворения". В сентябре 1773 г. был опубликован сборник из переведенных ранее Муравьёвым стихотворений Анакреона, Буало, М. де Скюдери, Вольтера, Брокеса и отрывков из "Цинны" Корнеля, "Истории" Тита Ливия, целого ряда текстов Горация - одного из любимых авторов Муравьёва. В январе вышла новая книга молодого поэта - "Похвальное слово Михайле Васильевичу Ломоносову", а в феврале его перевод поэмы "Гражданская брань". В мае было сдано в печать большое стихотворение "Военная песнь", впоследствии переработанное в три самостоятельных произведения. В августе была опубликована "Ода Его Императорскому Величеству Государыне Екатерине II, Императрице Всероссийской, на замирение России с Портой Оттоманской". Еще раньше, 9 мая 1774 г., Муравьёв завершил трагедию "Дидона", а время 1774 и начала 1775 гг. посвятил работе над сборником "Оды", отпечатанным 27 марта 1775 г., в который вошли стихотворения и других жанров. По всей видимости, в 1774 г. Муравьёв начал сочинять свою трагедию "Болеслав", к работе над которой после вынужденного перерыва вновь обратился в середине 1776 г., а также над поэмами "Раздраженный Ахиллес" и "Осада Нарвы". Таким образом, последний прижизненный сборник стихотворений был опубликован, когда автору было лишь восемнадцать лет.
      В офицерской среде в это время было немало людей, искренне преданных "служению муз". Близкие отношения у молодого поэта складывались с В. И. Майковым, с которым он познакомился на обеде у родственницы Муравьёвых Анны Андреевны Муравьёвой5, вдовы Николая Ерофеевича Муравьёва, инженера, математика, автора стихотворений и песен, состоявшего в тесной связи с академическими кругами. Майков познакомил Муравьёва с М. М. Херасковым. Михаил Никитич и его отец были приглашены в его дом, где происходили встречи литераторов, среди которых были Е. В. Хераскова, Д. И. Фонвизин, Я. Б. Княжнин, А. В. Храповицкий.
      В 1773 - 1774 гг. произошло знакомство и сближение с Н. А. Львовым и через него с И. И. Хемницером. В жизни и творческой судьбе Михаила Никитича эта встреча имела огромное значение. Среди участников львовского кружка и собеседников Муравьёва необходимо упомянуть также имена В. П. Петрова, Н. П. Николаева, М. И. Верёвкина, Д. И. Хвостова, Е. С. Урусова. Особо следует отметить тесное сотрудничество Михаила Никитича с Николаем Ивановичем Новиковым, издававшим в те годы свой журнал "Утренние часы". Тогда же завязалась дружба Муравьёва и Василия Васильевича Ханыкова, ставшего позднее его ближайшим другом.
      Помимо творческой деятельности Михаил Никитич немало времени тратил на "праздные забавы" и "соблазны столичной жизни", что порой отвлекало поэта от занятий литературой и изучения наук, нередко побуждая "оправдываться перед собственной совестью в своем бездействии". В своих сочинениях Муравьёв постоянно анализировал свой характер, упрекая себя в проявлениях праздности и лени, что, по его мнению, вело к невосполнимым потерям времени и полезной деятельности. "Время течет; останавливай его, - говорит Михаил Никитич в своем письме к сестре Федосье Никитичне. - Всякая минута, которую в свою пользу употребишь, не вечно для тебя пропала. Чувствуй свое бытие, дай упражнение своему сердцу, любя ближнего, бога, родителя, сродников, друзей, ежели они есть, и, приготовляя душу свою несть счастье и несчастье"6.
      В стремлении увидеться со своей семьей и отвлечься от столичной жизни Михаил Никитич в сентябре 1776 г., получив отпуск, поехал в Тверь, куда еще 29 декабря 1775 г. получил назначение его отец, а затем в Москву. В Петербург Муравьёв вернулся только 30 июля, спустя более чем 10 месяцев.

      Во время пребывания в 1776 г. в Москве Муравьёв поддерживал тесные связи с Московским университетом, где 3 декабря 1776 г. он был принят в члены действующего при нем Вольного Российского собрания. Два года спустя "Разные переводы и сочинения Вольного Российского собрания члена господина Муравьёва" были опубликованы на страницах "Опыта трудов Вольного Российского собрания" (1778 г., ч. 4). 6 мая 1777 г. в Вольном собрании при Московском университете Муравьёв читал свою "диссертацию" - "Рассуждение о различии слогов высокого, великолепного, величественного, громкого, надутого", изданную в "Опыте трудов Вольного Российского собрания" (1783 г., ч. 6)7.
      В Москве Муравьёв принял участие в дискуссии между И. И. Мелиссино и Г. Ф. Миллером об оригинальности творчества Ломоносова, встречался с В. И. Майковым и А. А. Барсовым. Вскоре после возвращения в Петербург Муравьёв получил от Н. И. Новикова и М. М. Хераскова, готовивших к изданию свой новый журнал "Утренний свет", приглашение перевести "Утешение философии" Боэция и фрагменты из Оссиана.
      Должность председателя Казенной палаты в Твери не удовлетворяла Никиту Артамоновича, который, выражая обеспокоенность бедностью семьи, просил сына похлопотать через близких ко двору лиц о его дальнейшем продвижении по службе. Михаил Никитич передал письма отца Я. Е. Сиверсу, М. Н. Кречетникову, кн. А. А. Вяземскому, кн. М. М. Щербатову, пользуясь содействием близкого дому Муравьёвых И. А. Ганнибала, познакомился с фаворитом императрицы С. Г. Зоричем, обращался к знакомым, имевшим связи при дворе. Однако его настойчивые усилия долгое время не приносили результатов. Сочувствие семье выражал кн. М. М. Щербатов, но он сам был обижен невниманием императрицы8. " У братца есть люди, которые не любят его при дворе", - передавал Михаил Никитич слова своего дяди. Назначение на пост тверского вице-губернатора стоило Н. А. Муравьёву немалых усилий9.
      Неудачно продвигалась и карьера сына. Предпринятая попытка перевестись в Преображенский полк не увенчалась успехом, несмотря на настойчивые хлопоты знакомых. Долгое время Муравьёв оставался сержантом. Не желая перечить воле отца, Михаил Никитич делал робкие шаги на пути к получению следующего чина, но весьма неохотно, и вскоре прекратил всякие хлопоты. Полагая, что искать чинов его может побудить в будущем только материальная нужда, необходимость содержать семью, Муравьёв предпочитал быть "ленивцем", учиться, "упражняться в письменах", посещать театр и друзей.
      Он продолжал постоянно видеться со многими известными литераторами. С удовольствием выполнял просьбы Н. И. Новикова о поиске подписчиков на журнал "Утренний свет", приглашал своего знакомого по Твери, тверского публичного нотариуса Д. И. Карманова, автора "Тверской истории", к сотрудничеству в журнале Новикова10.
      Исследователи отмечают удивительную доброжелательность Михаила Никитича, лишь однажды отозвавшегося плохо о другом поэте. Прочитав стихи Рубана, посвященные новому фавориту императрицы Зоричу, Муравьёв заметил: "Не можно вообразить подлее лести и глупее стихов его ... Со всякого стиха надобно разорваться от смеху и негодования"11. Осознание чувства собственного достоинства, в том числе в своих отношениях с сильными мира сего, - ведущий мотив мировоззрения Муравьёва. После получения чина он сделал следующую запись: "Гвардии прапорщиком я [стал] поздно и своим величеством могу удивлять только капралов. Но дурак я, ежели стыжусь в мои годы быть прапорщиком; дурак, ежели кто почитает меня по прапорщичеству. Неоспоримые титлы мои должны быть в сердце"12.
      Человек независимый, строящий свою жизнь на основе литературных примеров, взятых, прежде всего, из античной словесности, высоко ценящий дружбу, Муравьёв высказывался в письме отцу от 17 июля 1778 г. о своем отношении к системе придворного фаворитизма: "Вы изволите писать, что была великая перемена, но, сколько я знаю, она была только при дворе. А там все управляется по некоторым ветрам, вдруг восстающим и утихающим так же. Любимец становится вельможей; за ним толпа подчиненных вельмож ползает: его родня, его приятели, его заимодавцы. Все мы теперь находим в них достоинства и разум, которых никогда не видали. Честный человек, который не может быть льстецом и хвастуном, проживет в неизвестности"13.
      Однако внешне Муравьёв проявлял лояльное отношение к власти. Он не откликнулся на события крестьянской войны 1773 - 1775 гг., хотя и выражал твердое убеждение, что "бунт - обыкновенное следствие народных неудовольствий"14.
      Муравьёв не мог считаться крупным влиятельным землевладельцем: его родовые поместья в Новгородской и Рязанской губерниях были невелики и малодоходны. Ситуация изменилась после женитьбы Михаила Никитича на Екатерине Федоровне Колокольцевой. Ее отец в 1770-е гг. был прокурором Адмиралтейской части. Богатый человек, дворянин-откупщик, он владел несколькими тысячами крепостных и десятками тысяч десятин земли. Жена принесла Михаилу Никитичу в приданное четырнадцать деревень, разбросанных по разным губерниям Нечерноземного края, более тысячи десятин земли и около 450 душ крепостных15.
      В 1785 г. императрица Екатерина II подыскивала способных педагогов для своих внуков. Кто-то при дворе обратил ее внимание на молодого талантливого и высокообразованного прапорщика, и 30 ноября 1785 г. Муравьёв был назначен в "кавалеры" великого князя Константина Павловича, а затем стал воспитателем и учителем русской истории, русской словесности и нравственной философии великих князей Константина и Александра. Он начал быстро продвигаться по службе. В 1786г. Муравьёв получил чин капитана-поручика, 1 января 1790 г. был произведен в капитаны, 1 января 1791 г. - в полковники. Вскоре после прибытия в Петербург в октябре 1792 г. принцессы Марии-Луизы-Августы Баден-Дурлахской (будущей императрицы Елизаветы Алексеевны) Михаил Никитич был назначен к ней учителем русского языка. Занимаясь с великими князьями, он в то же время воспитывал Н. и П. Вульфов.
      Михаил Никитич очень ответственно подошел к своим обязанностям на новом поприще. "Законы управляют обществом; воспитание приуготовляет души будущих граждан к исполнению законов. Следовательно, оно должно быть одним из главнейших предметов законодателей и правителей. Никогда человек не может приобрести удобнее и более способности и знаний, которые делают его почтения достойным и полезным отечеству, как во времена молодости. В сей возраст наполняется разум его понятиями, сердце возвышается благородными чувствованиями. Хорошо проведенная молодость ответствует за целую жизнь" - считал он16.
      Занимаясь педагогической деятельностью, Михаил Никитич опирался на свою энциклопедическую образованность. "Опись книгам, принадлежащим Михайле Муравьёву" от 1 января 1798 г. насчитывала 248 названий, среди которых были произведения Геродота, Исократа, Платона, Демосфена, Вольтера, Руссо, Галлерта, Лессинга, Поппа17.
      Михаил Никитич был в курсе содержания ряда педагогических систем, разработанных в России, однако был вполне самостоятелен при выработке собственной программы воспитательной деятельности. Высокая степень нравственного влияния учителя на учеников - основание системы педагогических воззрений Муравьёва. Эта цель достигается ровностью и спокойствием в общении учителя с учениками. Меры наказания, по мнению Муравьёва, не достигают цели, так как решающее значение имеет безупречный нравственный характер воспитателя в глазах его питомцев: "владеть надобно не гневом и строгостью, но важностью и почтением, которое внушаем... Чем можно увеличить вес свой внутренний? Сердцем безпрестанно благородным, разумом изобильным, украшенным. Должно нравиться, пленять силою и красотою души"18.
      Являясь страстным поклонником эстетических и философских идей Ж.-Ж. Руссо, Муравьёв не разделял его теории "естественного состояния" и всегда подчеркивал роль наук, образования в деле воспитания юношества. "Сколь счастлив тот, в каком бы состоянии и в каком бы возрасте он ни был, который с душевным удовольствием пробегает поле наук" - писал он19. Отводя важную роль физическому развитию детей, указывая на необходимость их интеллектуального развития, Муравьёв видил главную цель педагогической деятельности в нравственном воспитании: "Внешняя красота есть только обещание прекрасной души. Сияющий и свободный разум заслуживает большее почтение. Но оказание благотворительной души - добродетель, есть верх совершенства"20.
      Свою педагогическую деятельность Муравьёв делил на два этапа. В общении с маленьким детьми, по его мнению, необходимо начинать с шуток и забав, постепенно переходя к знакомству воспитанников с явлениями окружающего мира, с жизнью и взаимоотношениями людей. Основная роль на начальном этапе должна отводиться чтению басен, анекдотов, повестей, жизнеописаний "в подобие Плутарховым или Непотовым"21. Однако для человека воспитанного недостаточно обладать широким запасом знаний, важно уметь выражать свои мысли на бумаге, делая их достоянием других. По мере взросления, когда у ученика накопится достаточно фактического материала, в котором он будет неплохо разбираться, необходимо приступить к письменному изложению своих мыслей, при этом "зачать сочинения от легчайших родов, от кратких повестей, произведений знакомых, подверженных чувствам"22.
      Приступая к занятиям с великими князьями, Муравьёв разработал обширную учебную программу, главное место в которой отводилось истории. Были определены и учебные пособия по истории европейских стран (немецкую историю предполагалось изучать по работам Шмидта, французскую по произведениям Мабли и Кондильяка) и составлена собственная программа изучения русской истории. Желая несколько сократить столь обширную образовательную программу, Муравьёв позднее составил "краткие записки с указанием важнейших моментов в жизни Европы, указав источники"23.
      Завершив преподавание, Муравьёв издал небольшой сборник статей "Опыты истории, письмен и нравоучения" (1796). Большая часть статей Муравьёва была издана по рукописям уже после его смерти. Посмертные издания готовили к печати его младшие современники, хорошо знавшие его и высоко ценившие сделанное им: Н. М. Карамзин, В. А. Жуковский, К. Н. Батюшков24. Муравьёв не считал себя профессиональным историком, он мало времени уделял изучению исторических источников и в своих сочинениях был сосредоточен на философском осмыслении фактов российской и зарубежной истории. Будучи человеком века Просвещения, Муравьёв в своих беллетризированных исторических сочинениях взирал на историю, прежде всего, с моралистических позиций.
      В своей программной исторической статье "Учение истории" он писал: "Все роды знаменитости исчезают перед славой; и мало быть Владетелем вселенной, ежели владычество сие не снискало достоинством и заслугами. Те, которые не были полезны на престоле, Сарданапалы, Калигулы, живут только для того в Истории, чтобы устрашать примером своих последователей. Вот для чего учение Истории принадлежит преимущественно к главнейшим учениям Государственного человека. Он должен неотменно занять в ней место свое, и ежели не заслужит быть примером подражания, то осужден быть примером отвращения"25.
      Много внимания Михаил Никитич уделял племяннику Михаилу Лунину, сыну своей сестры Федосьи Никитичны, скончавшейся в 1792 году. Важный этап практической педагогической деятельности Михаила Никитича начался в конце 1790-х гг., с появлением детей в собственной семье. "Я стараюсь отгадывать в воображении положение твое, упражнения, - писал он жене из Твери 21 марта 1797 г. - Иногда играючи с сыном, лелея дочь, иногда вышивая повойник кормилице или читая Мармонтелевы сказки. ... Мои дети, драгоценная надежда будущей жизни, будьте здоровы, составляйте счастие, общество, утешение нашей милой Маменьки..."26. Михаил Никитич принял близкое участие в судьбе своего троюродного племянника Константина Батюшкова, который в 1797 г. приехал в Петербург, чтобы поступить в частный пансион Жакино. С 1802 г. Батюшков поселился в доме Муравьёвых. В 1807 г. молодой поэт писал о Михаиле Никитиче: "Я могу сказать без лжи, что он любит меня, как сына"27. Муравьёв взял его к себе на должность секретаря. Позже Батюшков вспоминал, что он вел себя на этой службе как истый "баловень" и "очень не усердно" занимался письмоводительскими делами28. Муравьёв оказывал поддержку молодому В. А. Жуковскому, учившемуся в Благородном пансионе при Московском университете. "Михаил Никитич не внушал воспитанникам свободомыслия, но противоречие идеалов с реальной действительностью - налицо. Попытка выхода из этого противоречия привела Никиту Муравьёва и Михаила Лунина к политическому протесту, Батюшкова - к душевной болезни"29.
      Дом Муравьёвых в Петербурге славился своим гостеприимством. "С женой Михаил Никитич жил любовно и дружно; их большой дом на Караванной улице был всегда открыт для друзей и родственников, которые по тогдашнему обычаю, приезжая из провинции, иногда целыми семьями подолгу жили у гостеприимной и бесконечно доброй Екатерины Федоровны, - писала А. Бибикова. - По воскресеньям у них бывали семейные обеды, и случалось, что за стол садилось человек семьдесят. Тут были и военные генералы, и сенаторы, и безусая молодежь, блестящие кавалергарды и скромные провинциалы, и все это были родственники близкие и дальние"30.
      В 1797 г., после завершения своего учительства, Муравьёв имел чин бригадира, однако 4 июня 1798 г. император Павел I не пожелал произвести бывшего наставника своих детей в генерал-майоры. Прошение на высочайшее имя, поданное Михаилом Никитичем, хлопоты его близких сановных друзей не изменили решения императора - Муравьёв не был произведен в генерал-майоры и в чине полковника перешел на гражданскую службу. Однако вскоре все уладилось: в 1800 г. он был назначен сенатором.
      Воцарение Александра I открыло перед его бывшим учителем широкие служебные перспективы: в 1801 г. Муравьёв был назначен статс-секретарем для принятия прошений на высочайшее имя, в 1802 г. он стал председателем Комитета по рассмотрению новых уставов Академий и университетов. Первым делом Муравьёва и других участников Комитета явилась реабилитация наук в глазах русского общества, в памяти которого были живы ужасы Французской революции, всколыхнувшей не только самую просвещенную европейскую страну, но и всю Европу. Просвещение стали рассматривать как действенное средство против смут и возмущений в народе, однако доступ к знаниям должен был быть подчинен интересам сословно-монархического государства.
      Участники Комитета обращали внимание на отставание России в сфере гуманитарных наук - философии, политической экономии, истории и статистики. По их мнению: "Чтоб сочинение сего рода было прямо полезным какому-либо государству, может быть потребно, чтоб оно в нем самом произведено было31.
      В соответствии с Манифестом от 8 сентября 1802 г. о создании министерств возникло Министерство народного просвещения, главой которого был назначен граф П. В. Завадовский. Указом Александра I от 28 февраля 1803 г. "Комиссия об организации народных училищ" была преобразована в Главное правление училищ - совещательный орган, членами которого наряду с Завадовским были: М. Н. Муравьёв, граф П. А. Строганов, Н. Н. Новосильцев, князь Адам Чарторыский, Ф. И. Янкович-де-Мириево, генерал-майор Ф. И. Клингер и три академика - С. Я. Румовский, Н. Я. Озерецковский, Н. И. Фусс. Именно они разработали важнейшие нормативные документы, на основе которых начала функционировать зародившаяся в период Александровского царствования система университетского образования России: "Предварительные правила народного просвещения" 24 января 1803 г. и устав императорского Московского университета 5 ноября 1804 г., который лег в основу уставов Казанского и Харьковского университетов, открытых в это время.
      21 ноября 1803 г. М. Н. Муравьёв был назначен товарищем министра народного просвещения. Незадолго до этого, 28 сентября 1803 г., Карамзин обратился к нему с просьбой помочь в своей работе над будущей "Историей государства Российского". "Могу и хочу писать Историю, которая не требует поспешной и срочной работы; но еще не имею способа жить без большой нужды, - писал Н. М. Карамзин. - С журналом ( "Вестник Европы" - Е. К.) я лишаюсь 6000 руб. доходу ...хочу не избытка, а только способа прожить пять или шесть лет: ибо в это время надеюсь управиться с историей .... Сказав все и вручив вам судьбу моего авторства, остаюсь в ожидании вашего снисходительного ответа. Другого человека я не обременил бы такою просьбою; но вас знаю, и не боюсь показаться вам смешным. Вы же наш попечитель"32.
      Михаил Никитич, сам являясь автором трудов по отечественной и всемирной истории, откликнулся на просьбу Карамзина. По представлению Муравьёва указом от 31 октября 1803 г. известный литератор был назначен историографом с определенной пенсией, позволившей Карамзину целиком отдаться работе над своей "Историей". Спустя год Муравьёв снова помог историку, выхлопотав издание императором указа, в соответствии с которым "историограф стал считаться в одном классе с профессорами". "Я могу умереть, не дописав Истории; но Россия должна всегда иметь историографа. Десять обществ не сделают того, что сделает один человек, совершенно посвятивший себя историческим предметам", - горячо благодарил своего высокопоставленного друга Карамзин33.
      Благодаря покровительству просвещенного сановника, Карамзин получил право пользоваться архивами - иностранной коллегии, сенатским и разрядным, а также библиотеками - древней Патриаршей и Троицкой. Муравьёв прислал ему сочинения Рихтера, Шлецера, Дюканжа, поскольку Карамзин нигде не мог их достать. Трудно представить, насколько полно смог бы реализовать свой великий замысел историк без деятельной поддержки М. Н. Муравьёва на подготовительной стадии работы.
      24 января вступили в силу "Предварительные правила народного просвещения", в соответствии с § 1 которых сфера просвещения впервые начала рассматриваться как "особая Государственная часть, вверенная Министру сего отделения, и под его ведением, распоряжаемую Главным Училищ Правлением"34. В стране создавалась централизованная система народного образования, призванная охватить все сословия "соответственно обязанностям и пользам каждого состояния" и включающая в себя образовательные учреждения, разделенные на четыре группы: 1) приходские училища; 2) уездные училища; 3) губернские училища или гимназии; 4) университеты. Приходские училища создавались в каждом церковном приходе, уездные - в каждом уездном городе, губернские училища или гимназии - в каждом губернском городе.
      Вся страна была разделена на шесть учебных округов, во главе которых находились университеты. Наряду с уже существовавшими в Москве, Вильно и Дерпте было объявлено об образовании новых университетов в Санкт-Петербурге, Казани и Харькове, а также о намерении правительства открыть в будущем университеты в Киеве, Тобольске, Устюге-Великом "по мере способов, какие найдены будут к тому удобными"35. В основе создания вертикальных административных и учебно-методических связей меду всеми образовательными учреждениями лежал принцип образовательной преемственности в системе народного просвещения.
      Конечной целью просвещения провозглашалась подготовка "для всех званий и разных родов государственной службы". В соответствии с § 24 объявлялось, что спустя пять лет "никто не будет определен к гражданской должности, требующей юридических и других познаний, не окончив учения в общественном или частном училище", что свидетельствовало о намерении власти напрямую увязать получение чина по службе с уровнем образования чиновника, невзирая на его сословное происхождение36.
      Желая ускорить проведение реформ, правительство уделило главное внимание университетам, которые рассматривались в качестве важнейших распространителей просвещения в стране. Прежде всего, университетам была дарована внутренняя автономия, а их деятельность перестраивалась по образцу наиболее передовых немецких протестантских университетов. На все учебные и административные должности был распространен принцип выборности. Во главе университетов становился ректор, который избирался общим собранием профессоров и затем представлялся Главным училищ правлением через министра народного просвещения на высочайшее имя. Ординарные профессора избирались на общих собраниях большинством голосов.
      Во главе факультетов находились избираемые факультетским собранием деканы, составлявшие во главе с ректором правление университета. Университеты получали право присуждать ученые степени. На университетские должности и ученые степени распространялись классные чины по Табели о рангах. Ректор на время пребывания в должности получал пятый класс, ординарные профессора числились в седьмом классе, адъюнкты и доктора имели восьмой класс, магистры - девятый, кандидаты - двенадцатый. Университетам предоставлялась внутренняя "расправа над подчиненными лицами и местами".
      5 ноября 1804 г. император подписал утвердительные грамоты и уставы императорских Московского, Харьковского и Казанского университетов37.
      По уставу за Московским университетом был закреплен статус "вышнего ученого сословия, для преподавания наук учрежденного", основной целью которого было приготовление юношества "для вступления в различные звания государственной службы"38. Университет находился под начальством министра народного просвещения, а также попечителя, назначавшегося из числа членов Главного училищ правления и занимавшего связующее положение между министерством и университетом.
      Директор императорского Московского университета И. П. Тургенев поставил вопрос о необходимости составления устава Московского университета, который бы соответствовал современному этапу развития науки и учитывал возросшую потребность государства в образованных чиновниках и специалистах. Этому в значительной мере благоприятствовала и обстановка, сложившаяся в русском обществе со вступлением Александра I на русский престол. Однако Московский университет, переживший в 90-е гг. XVIII в. период упадка, стоял особняком в общественной жизни Москвы. Университет не располагал необходимым учебным научным оборудованием и современной библиотекой, а его профессора не всегда могли привлечь слушателей яркими лекциями.
      24 января 1803 г. М. Н. Муравьёв был утвержден попечителем Московского университета. Занимая должности попечителя Московского учебного округа и товарища министра народного просвещения, он стремился реализовать свою просветительскую программу. Наиболее полно эта программа была им воплощена в деятельности по реформированию Московского университета. Михаил Никитич стремился превратить старейший Московский университет в лучший университет России.
      Следует отметить, что автономная университетская корпорация могла успешно функционировать лишь при условии наличия в университете высоквалифицированного профессорско-преподавательского состава. Такого состава научно-педагогических кадров не было в прежнем Московском университете, несмотря на присутствие в нем в разное время отдельных замечательных ученых и преподавателей. Фигура попечителя была весьма значима для университета, поскольку он должен был осуществлять продуманный отбор новых профессоров, заботиться о достаточном содержании университета, привлекать в него студентов, проводить внутренние реформы, которые бы позволили вдохнуть жизнь в будущую "ученую республику".
      До вступления в должность попечителя Муравьёв был прекрасно осведомлен о внутренней жизни учебного заведения, благодаря переписке со своим близким другом И. П. Тургеневым. В качестве попечителя Муравьёв, используя свои близкие отношения с Александром I и придворные связи, начал действовать весьма продуманно и энергично, вникая во все мелочи университетской жизни. Большое беспокойство у попечителя вызывало состояние материальной базы учебного заведения. 17 марта 1803 г. по его настоянию вышел указ о выплате ежегодного содержания в размере 130 тыс. рублей.
      В течение 1803 г. попечитель пополнил собрание университетской библиотеки новейшими трудами по "химии, высокой геометрии, экономии политической", вступил в переписку с известными русскими и европейскими учеными, выписал новое оборудование для химической лаборатории и физического кабинета. Узнав, что прежде астрономия в университете преподавалась "единственно в теории", Муравьёв подыскивал место для строительства астрономической обсерватории вне города. Он выражал готовность пригласить в Московский университет "одного из сотрудников славного Берлинского Астронома Боде", выписывал необходимое астрономическое научное оборудование, в том числе "удобный для больших наблюдений Грегорианский телескоп, Кериевой работы"39. По инициативе Муравьёва в 1804 г. в Московском университете была создана кафедра астрономии.
      В соответствии с уставом Императорского Московского университета от 5 ноября 1804 г. в нем открывалось 28 различных кафедр. Безусловно, заполнить их европейски образованными отечественными профессорами и преподавателями в то время не было никакой возможности. Желая "насадить науки" в империи и дать импульс создаваемой системе отечественного университетского образования, правительство сделало ставку на иностранцев. В этом не было ничего необычного; известно, что к подобной практике российская власть стала регулярно прибегать, начиная с первой четверти XVIII столетия, когда возникла потребность в заполнении штата ученых Петербургской Академии наук.
      Среди первых профессоров Московского университета также были иностранцы. Иностранные, преимущественно немецкие, профессора и преподаватели приглашались в университет и позднее. В начале XIX столетия первое поколение иностранцев почти полностью сходит со сцены, фактически не оставив после себя учеников. Ко времени вступления Муравьёва на должность попечителя (1803) в университете продолжало работать четверо профессоров-иностранцев40. Михаил Никитич, желая соединить "утонченную дворянскую культуру с глубокой ученостью"41, пригласил в 1803 - 1807 гг. десять первоклассных ученых в основном из знаменитого Гёттингенского университета. При этом Муравьёв руководствовался стремлением возвысить славу и научный уровень Московского университета, прежде всего, в глазах благородного российского сословия. Следует отметить, что Гёттингенский университет, собиравший в своих стенах дворян со всего света, славившийся именами профессоров Х. Г. Гейне, А. Л. Шлецера, А. Г. Кестнера и Г. К. Лихтенберга, послужил моделью для Муравьёва при проведении в 1803 - 1807 гг. глубоких реформ Московского университета, направленных на создание в нем "ученой республики".
      Примечательно, что "просвещенный попечитель" Муравьёв призвал преимущественно выдающихся немецких ученых, уже зарекомендовавших себя замечательными научными трудами и еще достаточно перспективных. Во всех случаях обязательным условием являлось знание латинского языка, так как "от иностранцев нельзя ожидать знания русского языка". Приглашая в Московский университет профессоров из-за границы, он мечтал о времени, когда иностранцы будут приезжать в Россию в качестве студентов: "Может быть, со временем приедут шведы учиться в Москву!"42
      Попечитель и совет Московского университета осуществляли отбор кандидатов на вакантные места очень продуманно и целенаправленно. Попечитель проявлял особую заинтересованность в специалистах в областях, наименее развитых в Московском университете, но хорошо разработанных в немецких университетах: философия, теория права (естественного, народного и политического), история права (прежде всего, римского), политическая экономия, статистика, теория изящных искусств, античность, а также химия, ботаника, зоология, натуральная история и астрономия.
      В отношении преподавания физики, математики, русского законоискусства, ораторского искусства, поэзии и красноречия, а также кафедр медицинского отделения, где преобладали русские ученые, в Москве предполагали обойтись собственными силами. Большие надежды возлагались также на то, что иностранная профессура не только привнесет с собой методологию и достижения современной европейской науки, но и послужит решающим фактором воспроизводства научной преемственности в российских университетах. "...Желание привлечь иностранных профессоров требует большого снисхождения на их требования, - писал Муравьёв ректору Х. А. Чеботарёву. - Надобно, чтобы каждый из них образовывал у нас себе последователей. Кроме того, Государству нужны врачи, законоискусники, администраторы, надзиратели механических произведений и проч. Университет должен иметь преподавателей всех отраслей человеческих знаний. Мы должны теперь выписать Профессоров, чтобы впредь не выписывать"43.
      Немаловажное значение приглашенные иностранные ученые придавали фактору наличия в Московском университете соответствующего их специализации научного оборудования (обсерватория, ботанический сад, химическая лаборатория и необходимое для нее оснащение).
      Это условие полностью соответствовало планам попечителя, выступившего еще в 1803 г. с предложением об основании при университете ботанического сада, а позднее предложившего профессору астрономии Ф. Гольдбаху выбрать место для обсерватории44.
      1 апреля 1805 г. университет приобрел у Медико-хирургической академии Аптекарский ботанический сад, находившийся за Сухоревой башней на Большой Мещанской улице. Приобретенный за 11 тыс. рублей ботанический сад, основанный еще при Петре I и предназначавшийся для выращивания лекарственных растений, был передан в заведование профессору Г. Ф. Гофману. Однако обсерватория, несмотря на то, что в 1806 г. на нее были выделены необходимые средства и составлена смета, по неясной причине так и не была построена, а Гольдбах производил астрономические наблюдения из окна собственного дома.
      В соответствии с уставом при Московском университете были открыты хирургический, клинический, повивальный и педагогический институты.
      Помимо выписанных попечителем изданий, библиотека университета была пополнена собраниями из пожертвований меценатов П. Г. Демидова, А. А. Урусова, Е. Р. Дашковой, а также благодаря приобретению Муравьёвым библиотеки у вдовы покойного профессора И. М. Шадена, насчитывавшей 4460 книг. Так он проявил участие к памяти и научному наследию своего учителя45.
      В 1806 г. университет принял под свое ведомство типографию. Благодаря этой мере существенно увеличились типографские доходы университета. Муравьёв составил особые "правила для производства дел типографии университетской". По словам С. П. Шевырёва, еще в середине XIX в. "большая часть этих правил, постановленных М. Н. Муравьёвым, до сих пор сохранила свою силу и служит руководством к управлению типографией"46.
      Просвещенный попечитель, сам прежде учившийся в университетской гимназии, добился ее сохранения при университете. Она получила название "академической" наряду с университетским Благородным пансионом. Примечательно, что расходы, необходимые для содержания академической гимназии, университетскому начальству удалось целиком возместить за счет типографских доходов.
      Приглашенные немецкие профессора рассматривались в просветительской политике Муравьёвым в качестве соединительного моста между европейскими научными школами и пока только формирующейся русской наукой. В результате налаживания тесных связей с европейским научным миром предполагалось "быть всегда наравне с состоянием науки в других странах Европы и приобщать к курсу учения все новые откровения, получившие одобрение ученых"47. Руководствуясь этими соображениями, Муравьёв на заседании совета в апреле 1804 г. предложил установить "сообщение, на первый случай, с Гёттингенским университетом, препроводить в оной диссертации докторов, произведенных в прошлом и нынешнем году, равно как доставлять все... произведения и впредь, через г. Мейнерса, определя ему триста рублей пенсии"48.
      Не менее существенное значение для становления Московского университета Муравьёв придавал подготовке нового поколения русских ученых, призванных стать преемниками профессоров-иностранцев. С этой целью попечитель окружил заботой и вниманием подающих надежды студентов и ученых, организовывал для них образовательные поездки в европейские научные центры, тактично распределяя кафедры между русскими и иностранцами и прикрепляя к каждому из иностранных ученых русских учеников, создавая своеобразную "систему дублеров". По замыслу попечителя со временем каждого приглашенного иностранца должен был сменить способный и подготовленный русский ученый: Баузе - Л. Цветаев, Маттеи - Р. Тимковский, Буле - Н. Кошанский, Шлёцера - А. Чеботарёв (мл.) и т.д.
      Особым вниманием просвещенного попечителя пользовались гуманитарные науки. По его инициативе в Московском университете была учреждена кафедра изящных искусств и археологии, которую занял приглашенный из Гёттингена профессор И. Ф. Буле.
      Много внимания в проекте устава Московского университета Муравьёв отводил изложению основных норм научной этики. Иностранные ученые рассматривались попечителем в качестве приверженцев и популяризаторов этих моральных норм в их новом отечестве, без которых на Западе трудно было представить жизнь ученого сообщества. В этом отношении большое значение имела статья N 3 проекта устава Московского университета, составленного Муравьёвым: "Мнения в науках не должны служить поводом гонений, и есть ли какой Профессор обвиняем был паче чаяния вредным и противоположным мнением, то одно общее собрание имеет право произнести о вредности или безвредности оного и Профессор должен согласиться с положением Собрания или оставить место без малейшего оскорбления прав его, как частного человека"49. К сожалению, именно этой важнейшей нормой научной этики, закрепленной в проекте устава, позднее неоднократно пренебрегали в Московском университете.
      Однако обширные замыслы попечителя по насаждению наук в стране не могли быть реализованы до тех пор, пока русский язык не станет языком научного общения. Необходимость в выработке научной терминологии на русском языке отчетливо сознавалась Муравьёвым и его единомышленниками из числа молодых профессоров. В этом отношении Муравьёв явился продолжателем традиции, заложенной основателями Московского университета М. В. Ломоносовым и И. И. Шуваловым. "...Давно ли иностранцы начали писать хорошо, начавши писать за сто лет и более прежде нас? ... - писал попечителю находившийся в Европе И. А. Двигубский, - До тех пор, пока Русский язык не будет в должном уважении у самих Русских, до тех пор трудно произвести что-нибудь хорошее. Когда пишут для Русских, а учат их наукам не на русском языке, откуда можно почерпнуть знание отечественного языка и привязанность к сему? В целой Европе, может быть, одна Россия не гордится своим языком"50.
      Муравьёв, признавая значение латыни как языка европейской науки и допуская использование в преподавании новых языков, был вполне солидарен с высказыванием молодого ученого. "Желательно, чтобы со временем лекции всех наук преподавались на природном языке, между тем могут Профессоры читать, по приличию наук и желанию своему, на Латинском или тех новейших языках, которые вразумительны слушателям. Университет ободряет как сочинение, так и преложение на Российский язык систем учения в разных науках"51.
      Стремлением просвещенного попечителя к развитию отечественной научной терминологии и литературных способностей ученых Московского университета и одновременно к распространению знаний были вызваны многочисленные поручения русским и иностранным профессорам переводить иностранные и писать отечественные учебные пособия. В "Изложении трудов Императорского Московского Университета в течение 1804 года" сказано: "Многие из Профессоров показали опыты знаний и трудолюбия своего сочинением и изданием в печать книг, служащих для преподавания их наук"52.
      Немаловажное значение в просветительской программе попечителя придавалось изучению древних языков, а также переводу и изданию на русском языке памятников античной литературы. Изучение памятников античной словесности рассматривалось Муравьёвым в качестве важнейшего условия созидания русской национальной культуры. "Мечты возможностей. Наши молодые ученые переведут Илиаду, Одиссею... Мы увидим в русской одежде Геродота (Ивашковский), Ксенофонта (Кошанский), Фукидида (Тимковский). Буринский переведет Геродиана, Болдырев Феофраста и т. д. Спешить не надобно. Пусть десять, двадцать лет жизни употребят на сию работу полезную. Я буду требовать, чтобы более произвели знатоков греческого языка", - писал он53. По инициативе Муравьёва в 1804 г. вышел сборник "Эфемериды", содержащий тексты и переводы античных памятников, выполненные учеными университета54.
      В Московском университете в начале XIX в., как и прежде, оставалась весьма актуальной проблема привлечения в его стены будущих студентов. "Но число студентов, к сожалению, уменьшается. Не можно ли от времени до времени вызывать чрез газеты вступить в Университет на свое содержание", - сетовал Муравьёв55. В стране, где только складывалась система народного просвещения, пока не находилось достаточно подготовленных студентов, готовых слушать лекции иностранных профессоров, приглашенных попечителем в Московский университет. Многие обеспеченные дворяне стремились дать своим детям высшее образование в зарубежных университетах и не очень охотно посылали их в Московский университет, продолжая смотреть на их будущую службу в России, как на дворянскую сословную привилегию. Сказывался и языковой барьер, существовавший между многими слушателями и преподавателями в университете, так как далеко не все студенты в совершенстве владели новыми и древними языками, на которых вели свои занятия иностранные профессора. Как и в XVIII в., университетское руководство привлекало казеннокоштных студентов, происходивших, как правило, из семей бедных дворян и разночинцев. Они жили при Московском университете, находясь на полном государственном содержании, и по окончании учебы должны были прослужить не менее шести лет учителями.
      Стремясь оживить "ученую республику", Муравьёв обратился 9 сентября 1806 г. в совет университета со специальным представлением о том, "что студенты университета по окончании университета и не из дворян будут приниматься на военную службу на тех же правах, что и из дворян"56. Таким образом, Муравьёв выступил последовательным сторонником реализации принципа бессословности при комплектовании Московского университета студентами и способными преподавателями.
      В 1803 - 1804 и 1804 - 1805 гг. профессорами Московского университета были впервые прочитаны курсы лекций для московской публики, собиравшие многочисленных слушателей как среди представителей знати, так и из разночинцев.
      Во время таких лекций профессор впервые обращался к обществу, непосредственно формируя общественное мнение. В результате публичных и приватных лекций, на которых профессора более тесно общались со студентами и слушателями, происходил процесс постепенной ассимиляции иностранцев с русской общественностью, что сыграло благотворную роль в развитии общественного сознания, общественного мнения, полифонии русского общества начала новой эпохи, эпохи Александра I .
      Большую роль в укреплении научной базы Московского университета сыграли частные пожертвования университету. 12 февраля 1802 г. император Александр I издал повеление о пожаловании Московскому университету кабинета натуральной истории, под названием Семятический, так как он прежде находился в имении князей Яблоновских в местечке Семятичи. Примеру монарха вскоре последовали другие меценаты. П. Г. Демидов пожертвовал несколько тысяч крестьян и капитал в 100 тыс. рублей на создание училища для малоимущих дворян Ярославской губернии, и 100 тыс. рублей на организацию университетов в Киеве и в Тобольске. Он также передал в дар Московскому университету богатый кабинет натуральной истории, свою библиотеку, собранную в течение всей его жизни, мини-кабинет с медалями и монетами почти всех европейских государств и собрание художественных редкостей.
      Кроме того, П. Г. Демидов внес в Сохранную казну капитал в 100 тыс. рублей на содержание студентов, на иностранную стажировку самого талантливого из них и, наконец, на содержание кафедры натуральной истории "с поручением ее иностранному профессору пока эта важная часть наук дойдет у нас до большего совершенства".
      Во главе кафедры натуральной истории встал профессор Г. И. Фишер фон Вальдгейм; поскольку в соответствии с § 85 устава в его ведении также находился кабинет натуральной истории, ученый также принял звание директора Музеума натуральной истории и немедленно занялся его систематизацией и описанием. Сам Фишер присоединил к университету свое собрание натуральных произведений, редких скелетов и ископаемых. Коллекцию минералов и собрание мозаик передал Московскому университету князь Урусов, а свою библиотеку и кабинет натуральной истории он подарил создаваемой губернской гимназии.
      В мае 1807 г. свой богатейший кабинет натуральной истории, собиравшийся на протяжении 30 лет, передала университету княгиня Е. Р. Дашкова. Созданный на основе этих пожертвований музей натуральной истории занял почти всю левую половину бель-этажа в главном здании университета, а с 1805 г. был открыт для публики. Активность меценатов свидетельствовала об усилении в русском обществе интереса к изучению природы и культуры родной страны, а также об изменении статуса Московского университета в кругах просвещенного дворянства.
      Другой важной реформой, направленной на оживление культурных связей университета с обществом, явилось создание научных обществ при Московском университете. В мае 1804 г. было образовано Общество истории и древностей российских, председателем которого был избран ректор Х. А. Чеботарёв, а первыми действительными членами стали профессора П. И. Страхов, И. А. Гейм, П. А. Сохацкий, М. М. Снегирёв, Н. Е. Черепанов и адъюнкт А. М. Гаврилов. Основной целью общества было "критическое, то есть, вернейшее и исправнейшее издание оригинальных древних о России летописей, с приобщением к ним нужнейших замечаний, дабы то и другое могло служить основанием в сочинении подлинной Российской истории"57.
      Сам попечитель долгое время вынашивал идею приступить к изучению российских древностей в контексте изучения событий всеобщей истории. "Изыскания древностей Российских привлекали к себе некоторое время внимание публики. Можно, после Миллера, с честью упомянуть Шлёцера, Стриттера и Новикова, который послужил бы более отечеству, оставшись в пределах изучения древностей его. Вивлиофика есть национальное сокровище, из которого любопытные Немцы будут когда-нибудь черпать. Вольное Российское Собрание поместило также в трудах своих некоторые отрывки древностей. Не можно ли бы было соединить с древностями Российскими и весь круг древностей Греческих, Римских, Египетских и так далее?" - вопрошал он58.
      Таким образом, Муравьёв, подобно своему кумиру М. В. Ломоносову, рассматривал исторический путь русского народа в неразрывном единстве с исторической судьбой других великих цивилизаций и, прежде всего, цивилизации европейской.
      26 сентября 1804 г. при Московском университете было создано Общество испытателей природы. Идея основания Общества принадлежала профессору натуральной истории Г. И. Фишеру, который стал его бессменным директором59. Первым президентом Общества был богатый вельможа и меценат А. К. Разумовский.
      В 1804 г. при университете было образовано Общество соревнования физических и медицинских наук. В 1805 г. на его основе учредили Физико-медицинское общество, которое начало издавать два своих печатных органа: "Медико-физический журнал" и латинские "Commentationes". Председателем общества стал профессор Ф. Ф. Керестури.
      К сожалению не все замыслы Муравьёва по созданию при университете научных обществ были реализованы на практике: не было организовано Латинское общество, недолго просуществовало Статистическое общество, целью которого было статистическое описание Российской империи.
      В период попечительства Муравьёва (1803 - 1807) заметно оживилась издательская деятельность университета. Благодаря существенно возросшему выпуску периодических изданий университет активнее включился в общественную жизнь.
      Появились специализированные издания, посвященные отдельным областям жизни. В этом отношении особенно значительной была роль "Московских ученых ведомостей", издаваемых профессором изящных искусств и археологии И. Ф. Буле вместе со своими сотрудниками и переводчиками Н. Кошанским и Я. Десангленом. Уже в своем проекте устава Московского университета Муравьёв отметил необходимость подобного издания: "При Университете издают два раза в неделю ученые ведомости, содержащие рассмотрение всех новых книг и откровений в науках, как в России, так и в чужих краях"60. На страницах "Московских ученых ведомостей" публиковалась подробная библиография, посвященная наиболее значительным научным сочинениям, выходившим в России и за границей. Журнал также содержал отчеты о деятельности университета и его обществ.
      Муравьёв, используя опыт эпизодических командировок, происходивших в Московском университете во второй половине XVIII в., начал систематически практиковать зарубежные стажировки молодых русских ученых, которые должны были заменить временно приглашенных в университет иностранных профессоров. Эти идеи Муравьёва обрели новую жизнь в 1830 - 1840 годах .
      Как сказано выше, Муравьёв занимал две должности - товарища министра народного просвещения и попечителя Московского учебного округа. Примечательно, что если первая должность требовала от Муравьёва присутствия в Петербурге, то вторая была сопряжена с непрерывными разъездами. Это было связано со значительными неудобствами, если учесть расстояние между Петербургом и Москвой и несовершенство путей сообщения того времени. Муравьёв составил проект и штаты министерства народного просвещения, а также новый устав Санкт-Петербургской Императорской Академии Наук, утвердительную грамоту Казанского университета, штаты и личный состав профессоров Ярославского училища высших наук, новые штаты для "Воспитательного училища"61.
      Он активно занимался поиском преподавателей для новых гимназий - казанской, ярославской, смоленской, вологодской, костромской, владимирской, тверской, рязанской, калужской и тульской. Найти необходимое число подготовленных учителей часто было сложнее, чем заполнить штаты создаваемых в стране университетов. Московский университет пока не мог подготовить необходимое число учителей гимназий. В поисках решения проблемы попечитель обратил внимание на семинарии, надеясь привлечь для работы учителями способных семинаристов. Однако и эта мера могла быть использована со значительными ограничениями: "Можно бы взять семинариста для латинского языка" - писал он, - "но какой философии будет он учить? Какой физике или истории натуральной?"62.
      За свои ученые и общественные заслуги Муравьёв был избран членом Академии Наук, Академии Художеств и ученых обществ при, Московском университете, а также почетным членом Виленского университета и Лейпцигского общества латинской литературы.
      Непрерывные разъезды, постоянные хлопоты подточили его здоровье. В конце февраля 1807 г. в Петербурге умер И. П. Тургенев, и на похоронах своего друга Муравьёв простудился и серьезно заболел. По семейным преданиям, тяжелый приступ болезни вызвали у него известия о поражении русских войск под Фридландом и о Тильзитском мире63. 28 июня 1807 г. он скончался.
      Реформы, проводимые Муравьёвым в Московском университете, входили в противоречие с самодержавным устройством государства и с крепостническими порядками, порождая внутренние и внешние конфликты. Смерть попечителя в 1807 г. означала конец его реформ, хотя главное ему удалось64. Значение и авторитет Московского университета в обществе заметно выросли.
      Примечания
      1. ДРУЖИНИН Н. М. Декабрист Никита Муравьёв. Революционное движение в России в XIX вехе. М. 1985, с. 48.
      2. НИОР РГБ, ф. 298/3, к. 4, ед. хр. 14.
      3. См.: Басни лейб-гвардии Измайловского полку фурьера Михайлы Муравьёва. Книга I. СПб. 1773; Переводные стихотворения лейб-гвардии Измайловского полку каптернамуса Михайлы Муравьёва. СПб. 1773.
      4. ЛАЗАРЧУК P.M. М. Н. Муравьёв и Вологда. - Вологда. Краеведческий Альманах. Выпуск 2. Вологда. 1997, с. 163.
      5. Анна Андреевна, урожденная Волкова, была сестрой Александра Андреевича Волкова, известного деятеля театра и литератора.
      6. Письма русских писателей XVIII века. Л. 1980, с. 280.
      7. Там же, с. 260.
      8. Там же, с. 298.
      9. Сенатором и тайным советником Н. А. Муравьёв становится в 1781 году.
      10. Летописи русской литературы и древности, издаваемые Николаем Тихонравовым. Т. IV. Отд. III. M. 1862, с. 69 - 70.
      11. Там же, с. 269.
      12. Цит. по: КУЛАКОВА Л. И. Поэзия Муравьёва. МУРАВЬЁВ М. Н. Стихотворения. Л. 1967, с. 7.
      13. Письма ..., с. 358.
      14. МУРАВЬЁВ М. Н. ПСС. Ч. 2. СПб. 1820, с. 238.
      15. ДРУЖИНИН Н. М. Ук. соч., с. 245 - 248.
      16. Сочинения М. Н. Муравьёва. Т 2. СП6. 1847, с. 290.
      17. НИОР РГБ, ф. 507, к. 2, ед. хр. 5.
      18. Цит. по: ЖИНКИН Н. Л. М. Н. Муравьёв (по поводу истекшего столетия со времени его смерти). - ИОРЯС Императорской Академии наук. Т. XVIII. Кн. 1. СПб. 1913, с. 290. (Рукописи, папка N 3, с. 40).
      19. Сочинения М. Н. Муравьёва, т. 2, с. 339.
      20. Там же, с. 171.
      21. Цит. по: ЖИНКИН Н. Ук. соч., с. 290. (Рукописи, папка N 3, с. 137).
      22. Там же (Рукописи, папка N 3, с. 155).
      23. Там же, с. 291. (Рукописи, папка N 34, л. 48).
      24. МУРАВЬЁВ М. Н. Опыты истории, словесности и нравоучения. Т. 1 - 2. М. 1810; ЕГО ЖЕ. ПСС. Т. 1 - 3. СПб. 1819 - 1820. Это издание готовили Жуковский и Батюшков. В него вошло многое, (но далеко не все) из обширного рукописного наследия Муравьёва, предоставленного в их распоряжение вдовой Муравьёва Е. Ф. Колокольцевой.
      25. МУРАВЬЁВ М. Н. ПСС, ч. 2, с. 8 - 9.
      26. Цит. по: ЯЦЕНКО О. А. "Незабвенное имя для сердец благородных" (М. Н. Муравьёв и его воспитанники). "И в просвещении быть с веком наравне". СПб. 1992, с. 107.
      27. БАТЮШКОВ К. Н. Избранная проза. М. 1988, с. 280.
      28. Цит. по: КОШЕЛЕВ В. В. Константин Батюшков. Странствия и страсти. М. 1987, с. 35.
      29. ЯЦЕНКО О. А. Ук. соч., с. 116.
      30. БИБИКОВ А. А. Из семейной хроники. - Исторический вестник. 1916, N 11, с. 406 - 407.
      31. Государственный архив Российской федерации (ГАРФ), ф. 1153, оп. 1, ед. хр. 2, л. 2.
      32. Письма Н. М. Карамзина к М. Н. Муравьёву - Москвитянин. 1845, N 1, с. 2 - 3.
      33. Там же, с. 8 - 9.
      34. Сборник постановлений по Министерству народного просвещения. Т. 1. СПб. 1864, с. 14.
      35. Там же, с. 15.
      36. Там же, с. 17.
      37. Над составлением утвердительной грамоты императорского Московского университета трудился М. Н. Муравьёв. ЖИНКИН Н. Ук. соч., с. 304 - 305.
      38. Сборник постановлений ..., с. 264.
      39. ШЕВЫРЁВ С. П. История императорского Московского университета, написанная к столетнему его юбилею 1755 - 1855. М. 1998, с. 328 - 329.
      40. Медик Ф. Ф. Керестури (1735 - 1811), юрист Ф. Г. Баузе (1752 - 1812), статистик И. А. Гейм (1758 - 1821) и словесник Абиа де Вате (ум. 1809).
      41. Примечательно, что одним из основных требований при отборе кандидатов в профессора Московского университета, выдвигаемых М. Н. Муравьёвым в переписке со своим корреспондентом и добровольным помощником профессором Гёттингенского университета К. Мейнерсом, были "либеральное, образованное обхождение и нравственный характер". Цит. по : АНДРЕЕВ А. Ю. Российские университеты XVIII - первой половины XIX века в контексте университетской истории Европы. М. 2009, с. 410.
      42. Цит. по: КУЛАКОВА Л. И. Ук. соч., с. 10.
      43. Центральный исторический архив Москвы (ЦИАМ), ф. 459, оп. 11, ед. хр. 2, л. 71об.
      44. Там же, л. 1, 77.
      45. Там же, ед. хр. 3, л. 8 - 9.
      46. ШЕВЫРЁВ С. П. Ук. соч., с. 379.
      47. ГАРФ, ф. 1153, оп. 1, ед. хр. 5, л. 21.
      48. ЦИАМ, ф. 459, оп. 11, ед. хр. 2, л. 30 об.
      49. ГАРФ, ф. 1153, оп. 1, ед. хр. 2, л. 21.
      50. ТИХОНРАВОВ Н. Письма профессоров Московского университета Попечителю Московского Учебного Округа М. Н. Муравьёву. М. 1807, с. 3 - 4.
      51. ГАРФ, ф. 1153, оп. 1, ед. хр. 5, л. 25 об.
      52. ШЕВЫРЁВ С. П. Ук. соч., с. 338.
      53. Цит. по: КУЛАКОВА Л. И. Ук. соч., с. 10.
      54. В сборнике "Эфемериды" М. Н. Муравьёв опубликовал два биографических очерка, посвященных своим наставникам - профессорам А. А. Барсову и И. М. Шадену, тем самым, выступив в качестве одного из первых исследователей истории Московского университета.
      55. ЦИАМ, ф. 459, оп. 11, ед. хр. 2, л. 71 об.
      56. Там же., ед. хр. 4, л. 32.
      57. К идее создания первого систематизированного свода отечественной истории Муравьёв вернулся полгода спустя, 31 января 1805 г. попечитель издал следующее распоряжение: "Находя существенный недостаток литературы Российской в неимении ученой Истории Отечественной, имею честь предложить Совету о составлении Комитета из профессоров: Баузе, Страхова, Прокоповича-Антонского и Панкевича для начертания систематического порядка, которым можно бы было приступить к изданию первого опыта ученой Российской истории". К сожалению, деятельность комитета вскоре прекратилась. Там же, л. 17 - 18.
      58. ШЕВЫРЁВ С. П. Ук. соч., с. 350 - 351.
      59. ЦИАМ, ф. 459, оп. 11, ед. хр. 2, л. 77.
      60. ГАРФ, ф.1153, оп. 1, ед. хр. 5, л. 25 об.
      61. ЖИНКИН Н. Ук. соч., с. 306 - 308.
      62. Там же., с. 308.
      63. Сочинения К. Н. Батюшкова. Т. 1. СП6. 1885, с. 70.
      64. "Если за три года до его (Муравьёва - Е. К.) назначения попечителем в 1800 - 1801 г. в Московском университете было семнадцать профессоров и четыре преподавателя, то спустя три года уже тридцать один профессор, семь адъюнктов, два лектора и три магистра, также один коллежский советник, занимавший кафедру Российского законоискусства ... По данным на 1809 г. в Московском университете насчитывалось тридцать пять профессоров, девять адъюнктов, два магистра и три лектора". ПЕТРОВ Ф. А. Ук. соч., с. 187 - 188. В течение 1800-х гг. в Московском университете росла численность студентов: в 1804 г. их было 56, в 1805 - 128, в 1806 - 135, в 1807 - 135, в 1808 - 228, в 1809 - 215, в 1810 - 195, в 1811 г. - 220. АНДРЕЕВ А. Ю. Московский университет в общественной и культурной жизни России начала XIX века. М. 2000, с. 286.
    • Saygo
      Ананьев С. В. Михаил Николаевич Муравьев
      Автор: Saygo
      Ананьев С. В. Михаил Николаевич Муравьев // Вопросы истории. — 2009. — № 4. — С. 45—57.
      Михаил Николаевич Муравьев (1796 - 1866) - неординарная личность, по сей день вызывающая противоречивые оценки в историографии. В отличие от своих однофамильцев он получил широкую известность не только благодаря участию в декабристских организациях. М. Н. Муравьев запомнился прежде всего как жесткий проводник правительственного курса и поэтому приобрел репутацию крайнего реакционера и крепостника, карателя и непримиримого борца с освободительными движениями. Отсюда и прозвище "Виленский" и "Вешатель" - за подавление восстания 1863 г. в Северо-Западном крае. При Николае I он зарекомендовал себя одним из самых одиозных и принципиальных политиков, крупной политической фигурой был и в годы правления Александра II. В советское время исследователи не вдавались в подробности разносторонней деятельности этого человека, а судили о нем практически только по его охранительной деятельности и не признавали за ним каких-либо других "талантов".



      Михаил Николаевич Муравьев родился 24 сентября (1 октября) 1796 г. в Петербурге. Фамилия Муравьевых происходит от древнего, угасшего рода Аляповских. От двух сыновей В. Аляповского пошли два рода: Муравьевых (родоначальник И. Муравей) и Пущиных (родоначальник О. Пуща). Родовой герб Муравьевых изображал собой щит, разделенный на четыре части, из которых в первой и четвертой - в золотом поле по одной короне, откуда выходят положенные крестообразно меч и стрела; во второй и третьей - также в золотом поле - по одному орлу с распростертыми крыльями, их головы обращены налево и в клювах они держат венки1.
      Михаил Муравьев был третьим сыном в семье (Александр, Николай, Михаил, Андрей, Сергей). Первые свои годы Михаил Муравьев провел в деревне в Лужском уезде Петербургской губернии. Отец уделял сыновьям мало времени, они воспитывались под руководством матери. Сам Михаил впоследствии вспоминал: "Если мы вышли порядочными людьми, а не сорванцами, то обязаны единственно покойной матушке, отцу не было времени, и он не мог с нами заниматься". Религиозная женщина, мать вселила в своих сыновей горячую привязанность к православной вере. В юности среди братьев Михаил проявил наибольшие способности, настойчивость и упорство2. В 1810 г. он поступил в Московский университет на физико-математический факультет и там составил устав общества математиков, а в 1811 г. был принят в училище колонновожатых (основанное его отцом), которое впоследствии выросло в Академию Генерального штаба.
      Михаил Муравьев участвовал в Отечественной войне; при Бородине 26 августа на батарее Н. Н. Раевского был ранен в ногу осколком ядра. В начале 1813 г. он вернулся в войска и участвовал в сражении под Дрезденом 14 - 15 августа. В 1815 г. возвратился в Петербург, где и принял участие в первых декабристских организациях "Священная артель", "Союз спасения", "Союз благоденствия". Устав "Союза спасения" был составлен П. И. Пестелем и основывался на клятвах, проповедовал насилие3. Муравьев не протестовал против конституции, уничтожения абсолютизма и рабства крестьян, но выступил против устава с насилием и клятвами. Объявив, что не останется в обществе, в котором "имеется произвол нескольких лиц, обладающих еще и правом умерщвлять своих товарищей"4, он вышел из организации.
      Участие Муравьева в "Союзе благоденствия", образованном в 1818 г., - наиболее важный момент его декабристской деятельности. Братья Муравьевы были известные враги "немчизны" и стремились в жизни дать место русскому и народному началу. Михаил Николаевич питал враждебность к иноземцам, в особенности к "русским немцам", и считал, что эти люди не должны занимать места в сфере управления. Уже в то время у него складывалась система взглядов о приоритете одной нации в империи (в данном случае - русских). Он называл Петербург - Петроградом в переписке и, по воспоминаниям брата Александра, думал прибить к стене своей комнаты мнимый указ царя Алексея Михайловича против немцев5.
      Члены "Союза благоденствия" с доверием относились к власти и не желали существенных политических перемен. Для него была характерна проповедническая и агитационная деятельность, стремление мирным путем разрешить социальные противоречия и предотвращать насильственные меры. Муравьев являлся инициатором разделения состава общества по четырем родам деятельности: 1) человеколюбие; 2) отрасль образования; 3) отрасль правосудия; 4) общественное хозяйство. Его увлекал образ романтизированного "римлянина"-стоика; героя, вознесенного над толпой, призванного исправлять и поучать ее6. Как и многие другие декабристы, Муравьев совмещал конспиративную деятельность с официальной службой. В 1820 - 1821 гг. он был организатором помощи голодающим крестьянам в Смоленской губернии, в Москве хлопотал о средствах помощи бедным людям. Его теща Н. И. Шереметева собрала от разных лиц пожертвований около 15 тыс. рублей (всего было собрано около 30 тыс.)7.
      В 1821 г. в Москве состоялся съезд "Союза благоденствия" (на последнем совещании присутствовал Муравьев), постановивший о роспуске организации. Был взят курс на усиление конспиративной деятельности и вооруженный переворот, и тогда Муравьев порвал отношения с заговорщиками. После поражения восстания на Сенатской площади 14 декабря 1825 г. к следствию было привлечено 579 декабристов, 280 из них признаны виновными. Имя М. Н. Муравьева было названо на девятом заседании Следственного комитета. Он был обвинен в том, что мог знать умысел преступников, но не сообщил властям8. Михаил Муравьев оказался одним из раскаявшихся, однако умолчал об участии в "Союзе спасения", о своей роли в реформе тайного общества, выработке устава "Союза благоденствия", назвал очень мало имен (тех, которые на тот момент были уже выявлены следствием)9. На следствии он сумел скрыть то обстоятельство, что принимал активное участие в составлении устава общества.
      С. П. Трубецкой и Е. П. Оболенский признали непричастность Муравьева к заговору после 1821 г., и на этом следствие для него закончилось. Было установлено, что он не только не являлся заговорщиком, но и препятствовал развитию заговора. Муравьева нельзя было считать даже ренегатом. По-видимому, он стремился сделать карьеру государственного деятеля, но не путем свержения правительства, а деятельностью в "Союзе благоденствия", убедившись же в невозможности подобного сотрудничества, последовательно стремился воплотить свою политическую деятельность на официальной службе правительству.
      Первые годы службы Муравьева при Николае I производят впечатление демонстрации рвения, исполнительности и искупления вины за причастность к движению декабристов. Нет никаких сомнений, что он старался сделать карьеру.
      В 1827 г. Муравьев подал Николаю I политическую записку "Опыт рассуждения о причинах лихоимства в России и о способах его прекратить", где отождествлял понятие "лихоимства" с целым социальным слоем - мелкопоместным и личным дворянством. Впоследствии он видел способ борьбы с недобросовестными чиновниками на пути "очищения" дворянского сословия от нежелательных элементов, с выселением их в отдаленные местности.
      Первой должностью Муравьева в Западном крае был пост вице-губернатора Витебской губернии, который он занял в 1827 году. О его пребывании (около года) на этом посту биограф сообщает, что Муравьев в то время изучал литературу по вопросу об унии и православной церкви в Северо-Западном крае. С 1828 г. он занимал пост могилевского гражданского губернатора, на котором его и застал мятеж польских инсургентов 1830 - 1831 годов. Восстание началось в Польше и распространилось на территорию Северо-Западного края. Главным в программе мятежников был крестьянский вопрос, хотя сама эта программа имела консервативный характер (по составу восставшие были преимущественно дворяне и крестьяне - 47% и 36%; на 10% - мещане; 7% - духовенство).
      Во время этого, первого польского восстания Муравьев лично не принимал прямого участия в военных действиях, а проявил себя как администратор, занимался следствием о политических арестантах и устройством гражданского управления, а также выполнял особые поручения по гражданской части при главнокомандующем П. А. Толстом, на него возлагалось составление циркуляров и инструкций военным губернаторам и прочей документации. Важной задачей было "успокоение" мятежной шляхты в Витебской, Минской и Виленской губерниях. В связи с восстанием и чрезвычайным положением во вверенных ему областях Северо-Западного края Муравьев усилил полицейские меры (наблюдение за неблагонадежными лицами, католическими монастырями). Земская полиция стала набираться из коренных русских, была создана секретная полиция и агентура10. По воспоминаниям М. В. Толстого, в 1830 г. Муравьев, не имея войск, созвал помещиков-поляков и предупредил их: "Господа... по полученным сведениям, известно, что у нас в губернии открылась повальная болезнь, и очень опасная: это воспаление мозга... прошу не выезжать из города до минования болезни". Губерния осталась спокойной, хотя вокруг шел мятеж. После падения Варшавы он снова собрал помещиков: "Теперь, господа, болезнь, кажется, миновалась, Варшава взята, и вы можете ехать в ваши деревни. Мера моя, может быть, некоторым из вас показалась крутою, но вы возвращаетесь в свои деревни, а без этого, бог знает, возвратились ли бы вы в них; прощайте"11.
      В августе 1831 г. Муравьев был поставлен гродненским гражданским губернатором, а в 1832 г. - военным губернатором в Минск. Несмотря на то, что вооруженное восстание было к тому времени практически подавлено, в губерниях края продолжали действовать отряды мятежников.
      По отношению к мятежному польскому дворянству и шляхте применялись штрафы и наложение секвестра на их имущество. Эту систему Муравьев впервые ввел в 1830 - 1831 гг. в Лепельском и Дисненском уездах. Содействующие и сочувствующие восстанию были обложены денежным штрафом, и эта мера возымела действие12. Недвижимые имения дворян, участвовавших в восстании, подвергались конфискации, низшего звания лиц отсылали в рекруты, судили военным судом, а крестьян обычно прощали. Неисполнение распоряжений губернатора дорого обходилось. В сентябре 1831 г. в Гродно было направлено предписание о том, что помещик, администратор "должен обязаться подпискою, а всем вместе круговым друг за друга поручительством честью и имуществом и жизнью в том, что они сохранят в уезде тишину и порядок". Помещик в своем поместье должен был стать своего рода полицмейстером, "начальники округов обязаны ежедневно доносить... о всяких происшествиях"13.
      В Гродно Муравьев продолжил политику строгого надзора за подозрительными лицами и католическими монастырями, сосредоточивал об этом сведения и проводил политическое следствие, проявляя своеобразную изобретательность: он "всегда водил с собой какого-то инвалидного солдата, который имел способность удивительно подделываться под голоса и крики мужчин и женщин, - вспоминал чиновник. - Вот этот инвалид и бьет розгами по кожаной подушке и кричит разными голосами. Муравьев, бывало, очень смеялся этой шутке; но серьезно просил меня тогда не рассказывать об этом никому, чтобы не дошло до арестованных, сознавая, что эта комическая, по его мнению, проделка много иногда помогала при допросах"14.
      В ноябре 1831 г. Николай I рассмотрел предложения Муравьева по русификации Белоруссии, и часть его проектов была одобрена. Правительство, в частности, согласилось с тем, что римско-католическая церковь оказывает на население края пагубное воздействие, которое должно быть ограничено. Было запрещено употреблять слова "Литва" и "Белоруссия"15, не признавалось существование литературного белорусского языка. Муравьев являлся инициатором и одним из главных исполнителей царской политики русификации Западного края, действуя довольно жестко.
      На службе в белорусских губерниях в 1828 - 1834 гг. он не прибегал к казням и не сжигал целые шляхетские околицы, однако уже тогда получил в польской среде прозвище "вешатель" из-за однажды сказанной им фразы. В памфлетной биографии Муравьева, напечатанной публицистом П. В. Долгоруковым, рассказывается о приезде Муравьева в Гродно на пост губернатора. "Только что приехав в Гродно, он узнал, что один из тамошних жителей спросил у одного из чиновников: "Наш новый губернатор родня ли моему бывшему знакомому Сергею Муравьеву-Апостолу, который был повешен в 1826 г.?" Муравьев вскипел гневом и воскликнул: "Скажите этому ляху, что я не из тех Муравьевых, которые были повешены, я из тех, которые вешают""16. В губерниях, где он управлял, были ликвидированы недоимки и быстро обеспечен рекрутский набор.
      Правительство осталось довольно деятельностью Муравьева. В декабре 1832 г. он получил чин генерал-майора, за службу в Могилевской и Гродненской губерниях - ордена св. Анны 1-й степени и св. Владимира 2-й степени17.
      С января 1835 г. Муравьев - курский военный губернатор. Имеется немного сведений о его деятельности на новом посту, но современники отмечали, что этот выбор был связан прежде всего с необходимостью "исправления" губернии18. Губернское правление ранее запускало дела и сдавало их в архив, а новый губернатор не давал спуску чиновникам, учредил ревизионное отделение и завел регистры делам: уголовным, следственным, гражданским и пр. Наладилась работа губернаторской канцелярии; проводилась аттестация чиновников, каждому из которых давались подробные наставления19.
      В борьбе с недоимками Муравьев прибегал к продаже имущества должников. Их имения, как правило, дробились (даже крестьянская собственность часто продавалась с торга). Когда задолжавшая помещица просила отсрочить взыскание, Муравьев немедленно приказал на площади города с барабанным боем продать с аукциона ее карету и лошадей20. Многие недоимки в губернии были погашены, а сама губерния была сильно преобразована за четыре года.
      Как опытный администратор, Муравьев пользовался авторитетом. В 1837 г. министр государственных имуществ П. Д. Киселев просил его высказать мнение о способах преобразования министерства. Муравьев подготовил записку, в которой указывал на необходимость улучшить быт казенных крестьян, привести в порядок лесные угодья, набрать штат "благонадежных" чиновников, изучать сведения с мест, а "не полагаться на теоретические выводы"21. В мае 1839 г. он был назначен директором Департамента податей и сборов Министерства финансов и сумел наладить работу департамента, о чем докладывал императору министр финансов Е. Ф. Канкрин.
      Муравьев стал сенатором, а в августе 1842 г. получил чин тайного советника и был назначен управляющим Межевым корпусом. В его ведении находились составление откупных условий (питейные откупа), Комитет земских повинностей. Этот пост он занимал до ноября 1862 года. В апреле 1849 г. Муравьев был произведен в генерал-лейтенанты, а в январе 1850 г. назначен членом Государственного совета. В 1856 г. он получил чин генерала от инфантерии и был поставлен председателем Департамента уделов с сохранением в прежних должностях. Главной задачей его ведомства в те годы была рационализация и страхование хозяйств удельных и государственных крестьян.
      Политика попечительства дала результаты, был ослаблен крепостнический гнет. Заметно увеличились доходы крестьян, почти полностью прекратились их выступления против чиновников, появлялись крестьянские заводы и фабрики, а также артели, пополнилась удельная казна22.
      Муравьев выделялся широким образованием, проявил способности математика, как политик - ум и расчетливость. Он основал Петровскую земледельческую академию (ежегодно она выплачивала ему стипендию - 5760 руб.), а созданный впоследствии земледельческий музей был назван его именем; являлся почетным членом Харьковского университета, Императорской публичной библиотеки, Одесского общества истории и древностей, был вице-президентом Русского географического общества. В 1843 г. он был награжден орденами Белого орла и св. Георгия 4-й степени, в 1852 г. орденом Александра Невского "за неутомимое рвение в исполнении возложенных обязанностей"23.
      С назначением в апреле 1857 г. министром государственных имуществ он стал занимать одновременно три крупных государственных поста: помимо этого ведомства, еще председатель Департамента уделов и директор Межевого корпуса, отчего получил прозвище "трехпрогонного"24. Новый министр пытался создать себе репутацию чиновника, стремившегося к увеличению доходов государства. Недостатки управления он видел в плохой постановке действующих учреждений и слабом личном составе. Исправить положение он намеревался усилением личных указаний на местах, улучшением подбора на должности с добавлением особых чиновников типа фискалов, увеличением надзора и более тщательным сбором сведений25.
      В министерстве были созданы новые структуры: комитет для упрощения управления министерством, кадастровый, межевых работ, по устройству лесной части, по устройству оброчных статей и др. По мнению Муравьева, главный минус административной системы заключался в усложнении всего механизма управления (только на одних сельскохозяйственных должностях он насчитал чиновников в три раза больше необходимого). Уменьшение числа должностных лиц, упрощение порядка делопроизводства и отчетности позволило бы сократить расходы. Планировалось сократить число сельских обществ (для опыта были отобраны пять губерний)26. Был введен контроль над исполнением новых мер. К тому времени Муравьев приобрел репутацию честного и порядочного человека, и она укрепилась после проведенных им ревизий и ряда мер по пресечению злоупотреблений в министерстве.
      В период управления министерством Муравьев разработал ряд смелых политических и социальных проектов. В 1857 г. был сделан первый опыт по переселению крестьян из черноземных губерний в Крым, Западную Сибирь и Калмыцкую степь. Один из проектов заключался в попытке отделить следственную полицию от исполнительной. Министр считал, что надлежит дать больше прав местным исполнительным приставам, убрать лишнюю процедуру и формализм, изменить весь следственный порядок в полиции. Самым грандиозным проектом министра была программа "очищения дворянства от плевел", привлечение к управлению представителей от различных сословий и введение сословного элемента в уездные и губернские учреждения (сословия, по мнению Муравьева, не должны были быть замкнутыми одно от другого)27. Таким образом, предполагалось реформировать дворянское сословие, ввести дворянский ценз.
      Деятельность Муравьева приносила доходы в казну. В 1859 г. правительство увеличило налоги с государственных крестьян, что не могло не отразиться на и без того тяжелом положении почти 9 млн. ревизских государственных крестьян. Муравьев добился некоторого снижения недоимок. Как министр государственных имуществ он оправдал доверие царя. С вступлением его в управление министерством за 1857 - 1861 гг. доходы от государственных имуществ повысились - не только возвышением оброчной подати с государственных крестьян, но и обращением в оброчные статьи части казенных земель, увеличением оброчных статей в Западных губерниях империи. В 1858 г. Муравьев получил орден св. Владимира 1-й степени, а в 1860 г. ему было пожаловано 20 тыс. десятин земли28.
      Опыт Муравьева пригодился при разработке крестьянской реформы 1861 года. В 1857 г. он был назначен членом Комитета Остзейских дел, а в феврале 1858 г. вошел в состав Главного комитета по крестьянскому делу. В 1857 г. он вместе с С. С. Ланским составил "Общие начала для устройства быта крестьян" (22 пункта), в которых говорилось о неприкосновенности помещичьей собственности на землю, уничтожении крепостной зависимости за 8 - 12 лет, приобретении крестьянами в собственность своей усадьбы за выкуп29. В 1859 г. начали работу Редакционные комиссии по разработке проекта отмены крепостного права. Муравьев составил проект "О возможности и необходимости соединить со временем в одно управление сельскими свободными обывателями", в котором критиковал программу редакционных комиссий. В "Записке о плане управления крестьянами в связи с предстоящей реформой" он высказался за уравнение помещичьих крестьян в правах с государственными крестьянами, при условии сохранения на время попечительских прав помещиков. По его мнению, для сохранения стабильности в деревне нужно было соединить администрацию и суд, сохранить значение общины30.
      Муравьев указывал на необходимость временного - на период стабилизации обстановки, 5 - 6 лет - прикрепления крестьян к земле и также временного сохранения патриархальных отношений: в противном случае они могут поднять восстание. После стабилизации управление крестьянами надлежало соединить с управлением другими сословиями. По мнению Муравьева, проводимая властью реформа привела к тому, что помещики начали сгонять с земель уже не нужных им крестьян, что вызывает недовольство - как со стороны дворянства, так и у крестьян31. Большинство проектов и замечаний Муравьева было отвергнуто.
      В ходе разработки крестьянской реформы отношения Муравьева с Александром II стали ухудшаться. Однако министр в этих условиях держал себя с большим достоинством и спокойствием. В октябре 1861 г. состоялся разрыв. Этому способствовало то, что Муравьев позволял себе заниматься критикой правительственных дел. В феврале 1861 г. он составил свои замечания на проект манифеста об отмене крепостного права, отмечая недостатки этого документа32. В ноябре 1862 г. Александр II отметил заслуги Муравьева на государственном поприще и уволил его со всех должностей33.
      Однако центральной главой политической биографии Муравьева стала его служба в Северо-Западном крае в 1863 - 1865 годах. Поставленную ему задачу русификации и "усмирения" края он решал в чрезвычайно тяжелых условиях, в разгар восстания 1863 г., когда определялась судьба западных губерний империи. Северо-Западный край являлся той частью ее территории, которая состояла из русских земель, возвращенных Россией в результате трех разделов Речи Посполитой в 1772, 1793, 1795 годах34. Во второй половине XIX в. край, однако, по-прежнему находился под влиянием польской культуры и католичества. В январе 1863 г. после введения правительством рекрутского набора в Польше началось национально-освободительное восстание, которое распространилось и на губернии Северо-Западного края. В отличие от предыдущего оно имело более радикальный характер35. В нем участвовали многие сословия и группы населения, но наибольшую опасность представляли мятежная шляхта и разночинное дворянство (более 70% мятежников).
      Назначение Муравьева виленским генерал-губернатором состоялось 1 мая 1863 г., в самый разгар восстания. Министр внутренних дел П. А. Валуев представил царю пессимистический доклад: "Все испытано для улучшения дел в Царстве (Польском): перемены лиц, широкие реформы... наконец, сила оружия - и все испытано безуспешно. Мы теперь далее от цели, чем были в феврале 1861 г... Нам предстоят на первый раз дипломатические объяснения, а затем война или уступки"36.
      Начальник края получил в 1861 - 1863 гг. права объявлять на военном положении различные местности, налагать секвестр на имения лиц, участвующих в волнениях, увольнять от должностей чиновников, мировых посредников, приглашать чиновников из других областей империи, учреждать сельские караулы, предавать суду служащих полиции, утверждать приговоры военных судов и т.п.37. Несмотря на то, что вооруженное восстание было практически подавлено еще при генерал-губернаторе В. И. Назимове, в народной памяти укоренилось понятие о том, что эта "заслуга" принадлежит именно Муравьеву38.
      Муравьев подготовил программу мер, направленных на утверждение в крае "русского владычества не оружием, но внутренним устройством и утверждением православия и русской народности". Муравьев был убежден, что в крае народ - русский; шляхта - "ополяченная"; католическая вера - знамя в борьбе39. Была значительно усилена роль военно-полицейского управления, применялись разнообразные жесткие меры. Проводились показательные казни (при этом запрещалось ношение траура, за что полагался штраф). Применялись конфискации, секвестры, поземельные сборы и пр. Генерал-губернатор говорил о двух способах борьбы с восстанием: "Поляка надобно смирить страхом и копейкой"40. Таким образом он стремился повлиять на польское дворянство и заставить его отказаться от участия в борьбе.
      С марта 1863 по декабрь 1864 г., по официальным данным, было казнено 128 человек (однако смертных приговоров в Вильне было в два раза меньше, чем в Варшаве)41. По данным А. Н. Мосолова, число погибших от рук повстанцев приближалось к 600 человек. Современники писали о том, что "террор действовал против терроризма"42. Муравьев отдавал приказания сжигать целые околицы, если их жители содействовали инсургентам43. По словам генерал-губернатора, почти ежедневно он получал из Европы ругательные письма с угрозами убийства (ему присылали карикатуры с эшафотами, виселицами и т.п.): "Некоторые увещевали именем религии оставить поляков в покое, другие как бы по дружбе просили о том же, некоторые вызывали на поединок, угрожали смертью от тайных агентов... Это возбудило еще большую во мне энергию и сочувствие нашей православной России"44.
      Генерал-губернатор всеми силами пытался искоренить национальные и религиозные особенности края, играл на противоречиях крестьянства и помещиков. Одновременно с разоружением польских дворян, шляхты, ксендзов он прибегал к формированию вооруженных отрядов крестьян; выделялись средства на образование сельских караулов. В этот период Муравьев произвел корректировку аграрной реформы в пользу крестьян. Правительство выказывало крестьянству края свое полное доверие, и пропагандировался образ этого слоя населения как единого целого45. Крепостнические воззрения генерал-губернатора не мешали ему руководить освобождением русских и литовских крестьян от произвола польских помещиков. Муравьев стремился замещать польских мировых посредников на русских, пытался придать местному сельскому управлению самобытный характер.
      Важной задачей политики правительства в Северо-Западном крае считалось водворение русского землевладения. Оно увеличивалось, как правило, за счет конфискованных имений польских помещиков. Другой задачей являлся подрыв влияния католической церкви на население Западных губерний и укрепление позиций православия. Царское правительство в крае форсировало политику, основанную на вмешательстве светской власти в дела духовенства. Принимавший участие в восстании 1863 г. католический клир подвергся репрессиям вплоть до высылки и смертной казни46. Ослабление позиций католической церкви в Северо-Западном крае создавало условия для распространения православия. Русификаторская политика Муравьева исходила из представления о Литве и Белоруссии как исконном русском крае, впоследствии ополяченном. Православная церковь стала важным инструментом этой политики.
      Был наложен запрет на преподавание польского языка и употребление польских букварей для обучения крестьян47. Для приобщения литовцев к русскому языку, православию и отделения их от польской культуры вводилась кириллица, издавались буквари, молитвенники на русском языке и т.д. По сути, проводилась культурно-политическая ассимиляция. Большинство местного населения рассматривалось как составная часть русского народа. Но искоренить польскую культуру в крае (которая занимала более прочные позиции, чем русская) не удалось48.
      Одной из форм репрессивной политики Муравьева было выселение поляков во внутренние губернии империи. При подготовке "выдворения" из Северо-Западного края лиц, принявших участие в восстании, было составлено четыре списка. В первую очередь подлежали высылке представители привилегированных сословий (около 67% всех высылаемых - польское дворянство и католическое духовенство)49. Из Северо-Западного края были высланы 4096 человек простолюдинов и 629 семейств околичной шляхты на казенные земли в пустынные места Томской губернии (всего в Сибирь было отправлено около 9 тыс. человек), 1500 человек расселены по внутренним губерниям, еще 9 тыс. оставлены под надзор полиции. "Главных преступников" отправляли на поселение в Якутскую область, Туруханский край, Архангельскую и Тобольскую губернии, остальных - в Томскую, Енисейскую, Вологодскую и Олонецкую губернии50. К 1868 г. из края было выслано около 17,5 тыс. поляков.
      Политика Муравьева встречала много оппонентов среди сановников. В их числе были великий князь Константин Николаевич, министр внутренних дел Валуев, шеф жандармов В. А. Долгоруков, генерал-губернатор Петербурга А. А. Суворов, министр финансов М. Х. Рейтерн, министр императорского двора и уделов В. Ф. Адлерберг, министр почт и телеграфов И. М. Толстой, министр иностранных дел А. М. Горчаков, министр народного просвещения А. В. Головнин51. В результате царское правительство изменило курс, что предрешало увольнение Муравьева в 1865 году. Однако Александр II не мог просто отправить Муравьева в отставку (в общей сложности он служил царям 47 лет), он был уволен с милостивым рескриптом и возведением в потомственное графское достоинство.
      Последним государственным делом Муравьева стало руководство расследованием покушения на жизнь Александра II 4 апреля 1866 года. После этого покушения Д. В. Каракозова консервативная часть общества России требовала выявить все нити заговора. Следственная комиссия Муравьева получила статус самостоятельного государственного учреждения, подчиненного одному лишь царю52. Назначение Муравьева вызвало панику в среде либералов. 27 апреля в Английском клубе на обеде дворянства Муравьев сказал: "Я стар, но или лягу костьми моими, или дойду до корня зла"53. К тому времени сложилось мнение, что Муравьев не может ни раскрыть заговор, ни подавить крамолу.
      Н. А. Вормс писал о сложившейся ситуации в стране после покушения: "С одной стороны, правительство, подозрительное и пугливое, боящееся всякой огласки, с целою стаей шпионов, обладающих сноровкой и чутьем гончих ищеек; с другой - толпа осужденных или ожидающих приговора, люди в оковах, идущие на каторгу, и люди, сидящие в тесных, сырых и гнилых помещениях московских частей". Расследование первое время не давало результатов. Муравьев сам допросил преступника и, увидев, что от него ничего не добьешься, приказал его увести и оставить на время всякие дальнейшие расспросы, но не давать ему книг, не вступать с ним в разговоры54.
      По настоянию Муравьева состав Следственной комиссии пополнили, что существенно усилило работу комиссии. Один из наиболее преданных сотрудников председателя комиссии П. А. Черевин отмечал, что им самим часто приходилось отправляться на обыски, потому что Муравьев не доверял полиции, делопроизводственные материалы приходилось читать нередко до 2 - 3 часов ночи. Комиссия имела широкие полномочия и не была подчинена прокурорскому надзору55. Только цепь нескольких случайностей позволила следствию выйти на след ишутинской "Организации". Начались аресты членов студенческих и просветительских кружков, учащихся воскресных школ, обыски у лиц сомнительной благонадежности и т.д. "Никто не чувствовал себя в безопасности, кроме членов комиссии и сотрудников "Московских ведомостей"", - писал Вормс56.
      В столицах были выявлены революционные деятели, которые под видом литературных занятий руководили различными социалистическими изданиями (мысль об убийстве Александра II содержалась в ряде революционных прокламаций), переводы подобного рода книг оказывали влияние на мысль молодого поколения. Муравьев подозревал в организации покушения поляков. Он пользовался всякой возможностью, усилением "правых" тенденций для возбуждения общественных настроений против поляков и организовывал против них репрессии (в основном административные). К 1 мая следствие уже располагало доносами, оговорами, показаниями. Большую роль при даче показаний играл тот страх, который умел нагонять Муравьев на допрашиваемых лиц. Сам он открыто призывал к реакции, к усилению полицейского надзора, требовал особого подбора должностных лиц на местах, но сознавал, что репрессиями не вырвать с корнем крамолу и не обезопасить Александра II от других покушений.
      Была развернута охота на нигилистов. Полиция хватала людей прямо на улице по внешним признакам ношения длинных волос и синих очков. Проводились акции по дискредитированию (в основном неудачные) нигилистов в глазах общества. Многих заставляли письменно подписывать отречения от нигилизма и социализма. Один из лидеров ишутинцев И. А. Худяков отмечал разгул доносительства: "Жена офицера Алексеева, рассорившись с мужем из-за каких-то пустяков, донесла, что он знаком с друзьями Каракозова"57.
      В июне 1866 г. начал свою работу Верховный уголовный суд под председательством П. П. Гагарина. Комиссия поспешно подготовила и передала на его рассмотрение обширное производство на 26 главных участников заговора и еще более 150 таких лиц, которые по недостатку улик и юридических данных не могли быть судимы. Большинство подследственных отказались от своих показаний, мотивируя отказ пристрастностью следствия и жесткими допросами58. Суду были преданы 34 человека. Муравьев торопился и просил разрешения на дополнительные допросы. Он хотел повлиять на суд и требовал казни всех 11-ти человек, признанных по делу особо важными; в итоге казнен был только Каракозов. Ему также не удалось добиться, чтобы дело рассматривал военный суд - против этого возразил министр юстиции Д. Н. Замятнин. Муравьев продолжал проводить допросы и очные ставки лиц, находившихся уже в ведении Верховного уголовного суда59. Правительство не было довольно результатами следствия, и Муравьев попросил освободить себя от руководства Следственной комиссией.
      Мнение Муравьева, как авторитетного следователя, было учтено в том отношении, что одним из основных обвинений в судебном следствии было недонесение властям лиц, знавших о существовании "Организации"60. В политической и идеологической жизни России наступал новый этап, перед которым власти оказались бессильны. Муравьев стал нервным и раздражительным, но проявлял сдержанность в выражениях, вел себя, как всегда, ровно и деликатно. Его секретарь А. Н. Мосолов писал: "Он заказал Каткову статью в "Московские ведомости" об угрожающей обществу опасности, но Катков написал то, что огорчило Муравьева. В статье была мысль, что событие 4 апреля есть ухищрение Запада, полыцизны и т.п., окутывающее своими сетями Россию. Муравьев находил, что это блестящая софистика, удобная для отвода глаз и для сваливания с больной головы на здоровую. Он решительно не понимал, зачем закрывать глаза на внутреннее, домашнее зло, пустившее глубокие корни, и собирался вступить с Катковым в полемику"61.
      Последним, что удалось сделать Муравьеву, была постройка в его родовом имении храма в память воинов, павших при усмирении мятежа 1863 г., после освящения которого и застигла его смерть в ночь на 29 августа 1966 года.
      Сохранилась карикатура, на которой Муравьев изображен в образе пса с саблей на боку, под виселицей, с надписью: "Извергу рода человеческого вешателю - Муравьеву. Признательная Литва". Много споров и противоречий вызвало открытие ему памятника 8 ноября 1898 г. в Вильне. Однако любой памятник всегда что-то символизирует. В 1919 г. в Свияжске большевиками был поставлен памятник Иуде Искариоту - символизирующий предательство. В представлении же чиновников Северо-Западного края памятник Муравьеву служил символом верности России. Нет сомнения, Муравьев был верен правительству и любил Отечество, был человеком долга, а в революционерах видел врагов России.
      Муравьев вошел в нашу историю как одна из самых мрачных и одиозных политических фигур второй половины XIX века. Это был жестокий и прагматичный политик, непримиримый борец с недоимками и "лихоимством", но и вдохновитель целой эпохи карательных акций, пользовавшийся соответствующей репутацией среди образованных слоев и привилегированных групп населения. Он зарекомендовал себя как ярый противник католичества и поляков, показал себя жестоким проводником царской политики. Принимая активное участие в разработке крестьянской реформы, он остался верен своим крепостническим убеждениям. Но это был один из самых талантливых министров Александра II, показавший себя еще и независимым политиком. Он был взыскателен, грозен, требователен по отношению к своим подчиненным.
      Главной заслугой Муравьева перед империей стало то, что он выполнил задачу по "усмирению" Северо-Западного края в чрезвычайных условиях польского восстания 1863 г., проводил его русификацию и интеграцию с Россией. Однако довести до конца этот процесс и сделать его необратимым Муравьеву не удалось, равно как и преодолеть развитие революционного движения в России.
      Примечания
      1. КРОПОТОВ ДА. Жизнь графа М. Н. Муравьева в связи с событиями его времени и до назначения его губернатором в Гродно. СПб. 1874,с. 1 - 3.
      2. МАЙКОВ П. Памяти графа М. Н. Муравьева. - Русская старина, 1898, N 11, с. 263; КРОПОТОВ Д. А. Ук. соч., с. 44 - 45.
      3. ПЫПИН А. Н. Общественное движение в России при Александре 1. СПб. 2001, с. 343 - 344.
      4. НЕЧКИНА М. В. Движение декабристов. Т. 1. М. 1955, с. 173; КРОПОТОВ Д. А. Ук. соч., с. 212.
      5. МУРАВЬЕВ А. Н. Сочинения и письма. Иркутск. 1986, с. 73.
      6. Там же, с. 393; БОКОВА В. М. Эпоха тайных обществ. М. 2003, с. 315.
      7. ЯКУШКИН ИД. Записки, статьи, письма декабриста И. Д. Якушкина. М. 1951, с. 46.
      8. ЯКОВЛЕВ В. Я. (Богучарский). Государственные преступления в России в XIX веке. Т. 1. СПб. 1906, с. 52.
      9. ЩЕГОЛЕВ П. Е. Муравьев - заговорщик. М. 1926, с. 138 - 139.
      10. КРОПОТОВ Д. А. Ук. соч., с. 247, 278, 353 - 354.
      11. ТОЛСТОЙ М. В. Хранилище моей памяти. Кн. 2. М. 1891, с. 30 - 31.
      12. МАЙКОВ П. Ук. соч., с. 267.
      13. Белоруссия в эпоху феодализма в 4-х т. Т. 4. М. 1979, с. 89, 94, 95.
      14. СОРОКИН Р. М. Н. Муравьев в Литве 1831 г. - Русская старина, 1873, N 7, с. 117.
      15. Белоруссия в эпоху феодализма, с. 131.
      16. См. ГЕРЦЕН А. И. Собр. соч. в 30 тт. Т. 14. М. 1959, с. 470 - 471.
      17. Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ), ф. 811, оп. 1, д. 2, л. 47; д. 3, л. 34.
      18. РЕШЕТОВ Н. Как взыскивал недоимки курский губернатор М. Н. Муравьев. - Русский архив, 1885, N 5 - 6, с. 303.
      19. ГАРФ, ф. 109, 1-я эксп., оп. 10, д. 185, л. 4 - 6об.
      20. ДОЛГОРУКОВ П. В. Михаил Николаевич Муравьев. Лондон. 1864, с. 19; РЕШЕТОВ Н. Ук. соч., с. 304.
      21. ГАРФ, ф. 811, оп. 1, д. 19, л. Зоб., 11 - 16об.
      22. ГОРЛАНОВ Л. И. Сельскохозяйственное рационализаторство в удельных и государственных имениях России в первой половине XIX в. В кн.: Общественная мысль и политические деятели России XIX и XX вв. Смоленск. 1996, с. 31 - 32.
      23. ГАРФ, ф. 811, оп. 1, д. 12, л. 1об.; д. 2, л. 76об.; д. 3, л. 48 - 63.
      24. Русская старина, 1883, N 3, с. 217 - 219. Имелось в виду, что по каждой должности ему полагалось получать "прогонные" деньги.
      25. ГАРФ, ф. 811, оп. 1, д. 24, л. 4об.
      26. Там же, л. 5, 10 - 14об.
      27. Там же, л. 82; д. 33, л. 1 - 9об.
      28. Там же, д. 24, л. 16 - 20; д. 2, л. 117; ЗАБЛОЦКИЙ-ДЕСЯТОВСКИЙ А. П. Граф П. Д. Киселев и его время. Ч. 1. СПб. 1882, с. 178.
      29. ЛИТВАК Б. Г. "Переворот" 1861 г. в России: почему не реализовалась реформаторская альтернатива. М. 1991, с. 35 - 38.
      30. ГАРФ, ф. 811, оп. 1, д. 133, л. 1 - 4об.
      31. Там же, л. 21 - 29об., 31 - 34.
      32. Дневник П. А. Валуева. Т. 1. М. 1961, с. 73; ГАРФ, ф. 811, оп. 1, д. 37, л. 2 - 4об.
      33. ГАРФ, ф. 811, оп. 1, д. 7, л. 1 - 2.
      34. ДМОВСКИЙ Р. Германия, Россия и польский вопрос. СПб. 1909, с. 38 - 40. По площади Северо-Западный край был больше Царства Польского в три раза. В край входили белорусские и литовские земли.
      35. История Литовской ССР. Вильнюс. 1978, с. 218.
      36. Цит. по: РЕВУНЕНКОВ В. Г. Польское восстание 1863 г. и европейская дипломатия. Л. 1957, с. 264.
      37. ПСЗ-2. Т. 36. Отд. 2, N 37328, 39377, 393542, 393562.
      38. ИМЕРЕТИНСКИЙ Н. К. Воспоминания о графе М. Н. Муравьеве. СПб. 1892, с. 606. См. также: ДОЛБИЛОВ М. Д. Конструирование образов мятежа: политика М. Н. Муравьева в Литовско-Белорусском крае в 1863 - 1865 гг, как объект историко-антропологического анализа. - Actio Nova, 2000, с. 342.
      39. Письма М. Н. Муравьева к А. А. Зеленому. - Голос минувшего, 1913, N 12, с. 264; РАТЧ В. Ф. Сведения о польском мятеже 1863 г. в Северо-Западной России. Т. 1. Вильна. 1867, с. 239 - 240.
      40. МИЛЮТИН Д. А. Воспоминания 1863 - 1864 гг. М. 2003, с. 239; Письма М. Н. Муравьева к А. А. Зеленому. - Голос минувшего, 1913, N 9, с. 259.
      41. ВОЙТ В. К. Воспоминание о графе М. Н. Муравьеве. СПб. 1898, с. 10 - 11; ГАРФ, ф. 811, оп. 1, д. 57, л. 9 - 10, 39.
      42. МОСОЛОВ А. Н. Виленские очерки 1863 - 1865 гг. СПб. 1898, с. 27; ЧЕРЕВИН П. А. Воспоминания. Кострома. 1920, с. 19; ЖЕРВЕ К. Воспоминания. - Исторический вестник, 1898, N 10, с. 49.
      43. Восстание в Литве и Белоруссии 1863 - 1864 гг. М. 1965, с. 323.
      44. ГАРФ, ф. 811, оп. 1, д. 65, л. 52 - 53.
      45. Там же, л. 103 - 104; д. 45, л. 2об.
      46. Там же, д. 57, л. 42об., 45; Записки графа М. Н. Муравьева. - Русская старина, 1883, N 3, с. 622 - 623.
      47. ГАРФ, ф. 811, оп. 1, д. 50, л. 2об.
      48. КАРНОВИЧ Е. Раздумье над "Записками" графа Муравьева. - Наблюдатель, 1883, N 12, с. 28 - 29.
      49. САМБУК С. М. Политика царизма в Белоруссии во второй половине XIX века. М. 1980, с. 25.
      50. ГАРФ, ф. 811, оп. 1, д. 57, л. 8.
      51. Там же, д. 65, л. 84 - 87об.; МЕЩЕРСКИЙ В. П. Воспоминания. СПб. 1897, с. 131 - 205.
      52. ТКАЧЕНКО П. С. Следственные комиссии 60-х гг. XIX века. - Вестник Московского университета. Сер. 8, 1979, N 1, с. 48.
      53. НИКИТЕНКО А. В. Дневник. Т. 3. М. 1956, с. 26.
      54. ВОРМС Н. А. Белый террор, или выстрел 4 апреля 1866 года. Лейпциг. 1875, с. 6.
      55. ЧЕРЕВИН П. А. Ук. соч., с. 12; ТКАЧЕНКО П. С. Ук. соч., с. 49 - 50, 20.
      56. ВОРМС Н. А. Ук. соч., с. 14.
      57. Там же, с. 30 - 34; ХУДЯКОВ И. А. Записки каракозовца. М-Л. 1930, с. 123.
      58. ТКАЧЕНКО П. С. Ук. соч., с. 49; ВОРМС Н. А. Ук. соч., с. 61.
      59. ШИЛОВ А. А. Каракозов и покушение 4 апреля 1866 года. СПб. 1920, с. 43 - 44; ВИЛЕНС-КАЯ Э. С. Революционное подполье в России. М. 1965, с. 35.
      60. Покушение Каракозова. Т. 2. М-Л. 1930, с. 130.
      61. МОСОЛОВ А. Н. Ук. соч., с. 245, 244.
    • Saygo
      Шестопалов А. П. Великая княгиня Елена Павловна
      Автор: Saygo
      Шестопалов А. П. Великая княгиня Елена Павловна // Вопросы истории. - 2001. - № 5. - С. 73 - 94.
      XIX век в отличие от XVIII не стал в России "веком женщин", примеры участия дам в высокой политике крайне редки и ограничены узкими временными рамками. Указ императора Павла I от 5 апреля 1797 г. положил конец политическому матриархату в России. Ни в эпоху Александра I, ни в период правления его брата - Николая I случаев женского политического подвижничества не замечено. Как супруги, так и фаворитки первых лиц империи строго следовали рамкам установившихся обычаев и традиций, не выходя за пределы законодательных и моральных канонов и представлений. И все же российская история XIX в. - века политиков-мужчин - дала редкий, и от этого еще более заслуживающий внимания, пример активного, хотя и негласного, вмешательства в политические процессы рубежа 1850-х-1860-х годов, одного из членов императорской фамилии, тетки Александра II - великой княгини Елены Павловны. Образ этой умной, образованной, энергичной женщины может стать, но пока не стал, предметом специального исторического исследования.

      Портрет 1824 г. С. Шерадам

      Елена Павловна с дочерью Марией. К. Брюллов, 1830

      Портрет 1862, Ф. Ксавье

      Фото 1860-х
      Дочь принца Павла-Карла-Фридриха-Августа Вюртембергского и его супруги Екатерины-Шарлотты, урожденной принцессы Саксен-Альтенбургской, 16-летняя принцесса Фредерика-Шарлотта-Мария (родилась 28 декабря 1806 г., по новому стилю - 9 января 1807 г. в Штутгарте)1 прибыла в Россию 30 сентября 1823 г. в качестве нареченной невесты младшего сына Павла I великого князя Михаила Павловича. Сведения о предыдущей жизни будущей великой княгини скудны и неполны. Вюртембергский король Вильгельм I, старший брат отца принцессы Фредерики-Шарлотты, вступил на престол в 1816 г. в возрасте 35 лет. В браке с великой княгиней Екатериной Павловной, четвертой дочерью Павла I, у него росли две дочери, однако сына не было. Между тем по вюртембергскому законодательству (впрочем, как и по российскому) исключалось наследование престола по женской линии, и в случае смерти Вильгельма королевский престол должен был перейти к его брату Павлу, у которого было два сына и две дочери. Сам же принц Павел склонности к государственным делам не испытывал, отдавая предпочтение общественным удовольствиям и увеселениям. Чопорный двор вюртембергской королевской семьи ему претил, с братом он не ладил; после очередной размолвки с Вильгельмом принц Павел оставил Штутгарт и поселился в Париже.
      По приезде в Париж он отдал сыновей в лицей, а дочерей - в пансион известной писательницы госпожи Кампан. В пансионе, куда были помещены принцессы, воспитывались дочери наполеоновского генерала графа Вальтера. Вальтеры были в близком родстве со знаменитым ученым-натуралистом Жоржем Кювье. Девицы Вальтер подружились с принцессами и свободное время проводили вместе с ними. Часто в праздничные дни они приглашались в Кювье, который в роли замечательного экскурсовода знакомил их со своей богатейшей коллекцией флоры и фауны. Именитый ученый особенно полюбил принцессу Фредерику-Шарлотту, которая живостью ума и сердечной простотой привораживала к себе всех окружавших ее людей. Продолжительные беседы с ученым во многом способствовали развитию от природы даровитой и любознательной принцессы. Павел редко уделял внимание детям, его эксцентрические выходки пугали домочадцев. Зная, что Фредерика-Шарлотта страшно боится мышей, "любящий" отец, по свидетельству одной из сестер Вальтер, приказал слугам набрать целый мешок мышей и, не предупредив дочь, велел высыпать их на пол. Упавшую в обморок принцессу с трудом привели в чувство. Принц Павел продолжал жить в Париже и после вступление его дочери в брак с великим князем Михаилом Павловичем, получая вплоть до своей смерти, последовавшей в 1852 г., немалую субсидию от русского двора. Благополучно разрешился династический кризис и в Вюртемберге. После кончины в 1818 г. Екатерины Павловны Вильгельм I вступил в третий брак с герцогиней Вюртембергской Полиной-Луизой-Терезой, которая в 1823 г. родила ему долгожданного сына - Карла2.
      Став супругой брата будущего императора Николая I и приняв православие, немецкая принцесса получила имя Елена Павловна. "Личико у нее премилое, - писал в письме к своей дочери сенатор Ю. А. Нелединский-Мелецкий, - и таким, конечно, всякому покажется, потому что имеет черты правильные, свежесть розана, взгляд живой, вид ласковый; ростом она невелика и еще не совсем сложилась. Одним словом, очень приятно на нее смотреть и слышать ее непринужденный разговор". Позднее нидерландский полковник Фридрих Гагерн, находившийся в свите голландского принца Александра, посетившего Россию в 1839 г., был очарован внешностью Елены Павловны: "Великая княгиня... была очень красива, даже, можно сказать, красива теперь"3.
      Воспитанная в парижском пансионе и проведшая основную часть своей жизни в тихой германской глуши, великая княгиня не была избалована; пышный петербургский двор, в который она попала, разительно отличался от ее прошлого скромного жилища. Тем не менее вхождение в круг петербургских небожителей прошло довольно быстро и успешно. Характер немецкой принцессы оказался сильным и основательным, а ее врожденное хладнокровие помогло ей в кратчайший срок преодолеть огромную пропасть между Вюртембергом и Петербургом. Россия очаровала юную немку. Она тут же занялась изучением своей новой Родины, сама изучила русский язык и освоила грамматику, прочла историю Н. М. Карамзина в подлиннике и хотя до конца жизни плохо владела русским языком, но уже с первых своих появлений в петербургском свете могла изъясняться с придворными, не умевшими говорить на иностранных языках (придворный этикет того времени требовал безукоризненного знания французского языка. - А. Ш.)"4. Подобно Екатерине Великой, она хотела быть в России русской.
      Оказавшись в Петербурге, Елена Павловна сразу же сумела понравиться придворному обществу, найти с каждым человеком общий язык и общие интересы. Карамзин, представленный ей во время одного из приемов, был явно польщен, услышав из уст столь юной особы: "Ваше сочинение мне известно, и не думайте, чтоб я читала его только в переводе, я читала его также по-русски". Во время первой же своей встречи с министром духовных дел и народного просвещения А. Н. Голицыным она чрезвычайно поразила известного сановника своей осведомленностью в делах его ведомства: "Я вам весьма обязана за ту быстроту, с которой мне сменяли подставы на каждой станции". Бывший свидетелем их разговора, Ю. А. Нелединский-Мелецкий вспоминал: "Это меня более всего удивило. Видите ли, как она все подробно разведала и обдумала? Довольно бы затвердить, что князь Голицын министр духовных дел и народного просвещения, нет! Она узнала, что и почты его ведомства... Умница редкая, все в этом согласны. Но, говорят, кроме ума, она имеет самый зрелый рассудок, и были примеры решительной ее твердости и в 16 лет... Это нечто чудесное". "Всех без изъятия она пленила", - писал все тот же Нелединский-Мелецкий. Подобное мнение о юной принцессе разделялось практически всеми. "Она как феномен, - писал о начальном периоде пребывания ее в России известный военный историк А. И. Михайловский-Данилевский, - обратила на себя внимание всех и более месяца составляла предмет общих разговоров; я не видел ни одного человека из представленных ей, который бы не отзывался с восхищением об уме ее, о сведениях ее и о любезности... Смотря на нее, я воображал, что Екатерина II, вероятно, поступала таким же образом, когда привезена была ко двору Елизаветы Петровны"5.
      Супруга брата императора не была чужда внешнего блеска и роскоши, двор ее был поистине царским. Она любила празднества с их блеском и пестротою, находила удовольствие в сутолоке нарядной толпы6. Французский путешественник Астольф де Кюстин, автор знаменитой книги "Россия в 1839 году", оставил блестящее описание одного из таких праздников, проходивших в Михайловском дворце: "Внешний фасад Михайловского дворца со стороны сада украшен во всю длину итальянским портиком. Вчера воспользовались 26-градусной жарой, чтобы эффектно иллюминировать колоннаду галереи группами оригинальных лампионов: они были сделаны из бумаги в форме тюльпанов, лир, ваз. Это было ново и довольно красиво. Великая княгиня Елена для каждого устраиваемого ею празднества придумывает, как мне передавали, что-нибудь новое, оригинальное, никому не знакомое. И на этот раз свет отдельных групп цветных лампионов живописно отражался на колоннах дворца и на деревьях сада, в глубине которого несколько военных оркестров исполняли симфоническую музыку. Большая галерея, предназначенная для танцев, была декорирована с исключительной роскошью. Полторы тысячи кадок и горшков с редчайшими цветами образовали благоухающий боскет. В конце залы, в густой тени экзотических растений, виднелся бассейн, из которого беспрерывно вырывалась струя фонтана. Брызги воды, освещенные яркими огнями, сверкали, как алмазные пылинки, и освежали воздух... Невольно грезилось наяву - так все кругом дышало не только роскошью, но и поэзией. Блеск волшебной залы во сто крат увеличивался благодаря обилию огромных зеркал, каких я нигде ранее не видел. Эти зеркала, охваченные золочеными рамами, закрывали широкие простенки между окнами, заполняли также противоположную сторону залы, занимающей в длину почти половину всего дворца, и отражали свет бесчисленного количества свечей, горевших в богатейших люстрах. Трудно себе представить великолепие этой картины. Совершенно терялось представление о том, где ты находишься. Исчезли всякие границы, все было полно света, золота, цветов, отражений и чарующей, волшебной иллюзии. Движение толпы и сама толпа увеличивались до бесконечности, каждое лицо становилось сотней лиц. Этот дворец как бы создан для празднеств"7. Среди приглашаемых на эти вечера были не только представители столичной знати, здесь высоко ценились личные достоинства каждого гостя, к какой бы среде он ни принадлежал. Либеральные поступки такого рода расходились с бытовавшими тогда нормами придворной моды, но великая княгиня с достоинством переносила раздававшиеся в свой адрес порицания и кривотолки.
      Современники отмечали ее страсть к музыке; ее двор всегда был приютом для иностранных и русских музыкантов и певцов; в Петербурге, в Москве, в Ницце, в Карлсбаде, где бы она ни была, ее пребывание сопровождалось концертами и музыкальными вечерами. Но те же современники отмечали и другое - необыкновенную разносторонность интересов великой княгини: "Все ее интересовало, она всех знала, все понимала, всему сочувствовала". Не было такой проблемы или вопроса, в который бы она при случае не попыталась вникнуть. По выражению В. Одоевского, "она вечно училась чему-нибудь". Известный государственный деятель граф П. Д. Киселев писал: "Выданная весьма молодою замуж, она не переставала изучать науки и быть в сношениях со знаменитостями, которые приезжали в Петербург, или которых она встречала во время своих путешествий за границею, или внутри России. Разговор ее с людьми сколько-нибудь замечательными никогда не был пустым или вздорным; она обращалась к ним с вопросами полными ума и приличия, вопросами, которые просвещали ее и льстили ее собеседнику. Все после аудиенции у нее удивлялись ее познаниям и подробностям, которые она хотела знать". Строгий ум Елены Павловны и особенности ее мышления придавали многим, иногда, казалось бы, мимолетным, интересам характер серьезных занятий8.
      Она следила за новинками русской литературы и была большой поклонницей таланта Н. В. Гоголя; ее внимание привлекали споры славянофилов с западниками, господствовавшие в литературе 1840-х годов. Ее занимали географические открытия. Ученые Лоде и Петерсон читали ей лекции по лесоводству и агрономии, акад. Ф. Ф. Брандт - по энтомологии, К. И. Арсеньев знакомил ее с новинками истории и статистики. Своими познаниями в финансах и в организации судопроизводства она поражала даже самых опытных специалистов; ее вопросы по богословию ставили в тупик самых образованных иерархов церкви. Однажды архиепископ Херсонский и Таврический Иннокентий после беседы с великой княгиней заехал к хорошо его знавшему графу Киселеву. Удрученный вид священнослужителя встревожил Киселева, с глубоким уважением относившегося к известному знатоку православия. Каково же было его удивление, когда он услышал от своего приятеля, "что он (Иннокентий. - А. Ш.) был удивлен и почти унижен признанием, что великая княгиня более, нежели он сам, знала историю и основания нашего православия. Она спрашивала меня о некоторых неясностях, которые она хотела разъяснить себе. Я был захвачен врасплох, и чтобы не ввести ее в заблуждение, я признался ей в этом и просил дозволения справиться и через несколько дней представить ей категорический ответ". Этот пример, по мнению Киселева, в числе многих других, явно доказывал способность великой княгини осваиваться со всем, что ей казалось полезным знать. "Сегодня она спрашивает епископа, завтра будет делать то же с агрономом или с другим специалистом, чтобы узнать или дополнить то, что она знает поверхностно"9.
      Пользуясь любым случаем, любой представлявшейся возможностью, великая княгиня черпала сведения не только из книг, но и из разговоров, постоянно вращаясь в ученых кругах. Своим широким и разносторонним образованием она с успехом пользовалась в отношениях с людьми, искусно подчиняя их своему влиянию. Она всегда знала, с кем, о чем и как говорить: со священнослужителями она беседовала о церковных вопросах, с финансистами - о финансах, с героем Карса (генералом Н. Н. Муравьевым-Карским.) - о Хиве и о завоевании Индии, с молодежью - о своем внимании к новым веяниям, с мужем - о солдатах10.
      Для великой княгини не было неинтересных людей и скучных собеседников. Наставляя графиню А. Д. Блудову, она учила ее: "Маленький круг делает большой вред; он суживает горизонт, он развивает предрассудки; из твердости правил он зарождает упрямство. Для сердца нужно водиться только с друзьями, но для ума нужны элементы новые, нужно противоречие. Надобно знать, что делается и вне вашего дома. Поверьте, нет такого тупого или невежественного человека, от которого бы нельзя было узнать чего-нибудь полезного, если хочешь дать себе труд поучиться". "С каждым умела она найти предмет разговора, - вспоминал князь Д. А. Оболенский, - и притом с таким тактом находила всегда живую струнку своего собеседника, что тот невольно выносил самое отрадное впечатление и горделиво относил оказанное ему внимание личному своему достоинству. Этой чисто женской способностью, как будто мимоходом, намекнуть человеку, что он ею замечен, обладала великая княгиня в высшей степени". Д. А. Милютин (в 1861 - 1881 гг. военный министр в правительстве Александра II) отмечал: "Всякий чувствовал себя в ее обществе, как говорится, свободно, непринужденно". Она умела заставлять высказываться и быть откровенными. Известный славянофил А. И. Кошелев так резюмировал свои впечатления о встрече с царственной особой: "Не могу не сказать, что она... поразила меня и своим умом, и своею ловкостью; и тем она произвела на меня самое сильное и для нее самое выгодное впечатление. Взгляд ее на дела был поистине государственный".
      Сочетание рассудочности и ума с горячностью и пылом, характерные для великой княгини, давало в ее руки сильное оружие в отношениях с людьми. Она имела свойство увлекаться, бросалась в дело с характерным для нее темпераментом, не знала и не хотела знать препятствий, верила и всегда хотела верить в успех. Но при всем при этом бурные порывы своей энергичной натуры вполне могла подчинять здравому рассудку. Это сочетание сильного ума с живостью и способностью увлекаться отмечала графиня Блудова: "У нее ум мужской, а душа женская"11.
      Однако долгое время великая княгиня не имела возможностей для проявления своих способностей. Ее честолюбие, страсть к власти не находили практического применения. Официальное положение Елены Павловны как супруги Михаила Павловича оттесняло ее на второй план и не позволяло развернуться всем ее блестящим дарованиям. В течение первых семи лет Елена Павловна и ее супруг по старшинству семейной иерархии занимали лишь пятое место. Благоговея перед Александром I, младшие братья - Николай и Михаил - называли его "батюшкою", беспрекословно повинуясь его повелениям как повелениям Монарха и родного отца. При этом, в чисто внутрисемейных делах, император неизменно признавал старшинство вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Вслед за ними следовал цесаревич Константин Павлович, неизменно покровительствовавший Михаилу Павловичу. Четвертое место по старшинству неоспоримо принадлежало великому князю Николаю Павловичу, тогда уже тайно нареченному преемником Александра I. Михаил Павлович никогда не забывал о своем положении в императорской фамилии. Всенародно, и в обществе, в самом тесном семейном кругу, великий князь оказывал императору (вначале - Александру I, а после его кончины - Николаю I) троякое уважение: как верноподданный - государю, как подчиненный - начальнику, как младший - старшему. Строгий блюститель служебной субординации, Михаил Павлович никогда не позволял себе никакой фамильярности по отношению к старшим братьям. Во все продолжение своей жизни и долговременной службы он ни разу не позволил себе назвать старших братьев, даже заочно, уменьшительными именами. Этого же правила неуклонно придерживалась и его супруга, всегда почтительная и покорная перед старшими членами царской семьи.
      Последовавшая в ноябре 1825 г. кончина императора Александра I, а в октябре 1828 г. смерть жены Павла I императрицы Марии Федоровны, наконец, неожиданная кончина от холеры в июне 1831 г. Константина Павловича существенно изменили всю придворную субординацию. Отныне Михаил Павлович и его супруга поднялись на вторую ступень семейной иерархии. Заметно увеличился круг общественной и благотворительной деятельности великой княгини. Этому в немалой степени способствовало и духовное завещание императрицы Марии Федоровны, назвавшей именно Елену Павловну своей преемницей в деле попечительства благотворительных заведений.
      Завещание Марии Федоровны, несомненно, свидетельствовало о том, как хорошо понимала и высоко ценила она душевные и деловые качества своей младшей невестки: "Я желаю, чтобы оба моих институты (Мариинский и Повивальный) управлялись с тою же заботливостью и вниманием, как при мне, и поэтому прошу сына моего (императора Николая Павловича) поручить управление ими невестке моей, супруге великого князя Михаила; я убеждена, что в таком случае они всегда будут процветать и приносить пользу государству. Зная твердость и доброту ее характера, я вполне уверена, что она отнесется к этой обязанности с должным вниманием и заботливостью"12. В течение 45 лет, до самой своей кончины, Елена Павловна строго и неукоснительно следовала завещанию Марии Федоровны. Посещая вверенные ей учреждения, великая княгиня являлась для их обитательниц не только доброй матерью и сострадательной женщиной, но и заботливой хозяйкой. Она внимательно изучила порядок деятельности своих заведений, функции внутренней администрации, порядок финансирования институтов. Для всех и каждого - от служанки до начальницы - добрая, приветливая великая княгиня находила слова ласки и одобрения, при этом провинившиеся покорно сносили неприятные замечания и упреки.
      Семейная жизнь Елены Павловны не удалась. Младший сын Павла I - великий князь Михаил Павлович, страстный поклонник военной службы, женился поздно. В то время, как император Александр I женился 15-ти лет, цесаревич Константин - 17-ти, великий князь Николай - 19-ти, Михаил Павлович - на 27-ом году жизни. Строгий, взыскательный по службе, порой грубый, он одним своим видом (впрочем, как и император Николай I) наводил страх на своих подчиненных. Известно, что императрица Мария Федоровна, видя склонность младших сыновей к военным вопросам, пыталась приобщить их к гражданским занятиям. Когда в 1817 г. 19-летний Михаил Павлович готовился предпринять ознакомительное путешествие по России, императрица наставляла приставленного к нему "дядьку" - генерал-лейтенанта И. Ф. Паскевича, чтобы Михаил Павлович "более занимался гражданской частью и елико возможно менее военною". "Я знаю, - сказала императрица, - что у него есть особое расположение к фронту, но ты старайся внушить ему, что это хорошо, но гораздо существеннее узнать быт государства"13. Мария Федоровна не переставала бороться с врожденными наклонностями своих сыновей, но ее просьбы и настойчивые требования ни к чему не привели: заботливой матери не удалось искоренить особое расположение к военным занятиям в Николае Павловиче, а еще менее - в Михаиле Павловиче.
      Императору самому впоследствии приходилось неоднократно обращаться внимание на грубость, вспыльчивость, жестокость обращения Михаила Павловича со своими подчиненными. Когда 8 ноября 1826 г. великий князь был назначен командующим гвардейским корпусом, то уже буквально в первые дни императору пришлось сдерживать порывы необузданной вспыльчивости и горячности брата, чье чрезвычайно строгое и до мелочности требовательное командование сразу же восстановило против него весь офицерский состав. В переписке генерал-адъютанта, шефа жандармов А. Х. Бенкендорфа сохранились следы этих столкновений и его личного вмешательства в конфликт в целях разрешения возникавших при участии великого князя столкновений. "Начиная с некоторого времени, - писал Бенкендорф, - жалобы на мелочную требовательность и строгость великого князя Михаила возросли до такой степени, что это стало казаться тревожным... Мне приказали (император. - А. Ш.) переговорить с великим князем; сцена должна была быть преисполнена волнения и тягостна для меня и огорчительна для государя; в результате оказалось, что вот уже 4 дня, как его высочество сделался неузнаваемым; он вежлив, приветлив, одним словом, такой, каким он должен быть постоянно, а я, быть может, навсегда поссорился с ним". Но, к сожалению, подобное затишье продолжалось обыкновенно недолго, и жалобы возобновлялись по-прежнему. Вконец растерявшийся император даже был вынужден поделиться с Бенкендорфом: "Больно читать, ей-богу, не знаю, чем помочь, ибо ни убеждения, ни приказания, ни просьбы не помогают, - что делать?"14.
      Будучи с 1828 по 1849 г. владельцем оставленного ему после смерти Марии Федоровны Павловска, великий князь, не уступая в этом отцу, превратил его в великолепный полигон для военных экзерциций. Современники вспоминали: "На обширном поле, за зверинцем, происходили ежедневные учения кавалеристов; в воскресные и праздничные дни, во время пребывания великого князя в Павловске, на дворцовой площадке бывали разводы. Бывали случаи военных смотров даже в "тронной зале" Большого дворца, зимою, причем паркет застилался помостом из досок и ставились железные временные печи. Случалось, что весь мирный городок Павловск делался ареною маневров; тогда с утра до ночи отряды кавалерии и пехоты то рассыпались по городу, - грохотал ружейный огонь, гремели пушки, то войска сдвигались сплошными массами, проходя через Павловск, обороняя его как ключ позиции, либо атакуя его или, наконец, после боя, располагаясь в нем бивуаками"15.
      Вместе с тем Михаил Павлович показал себя заботливым и рачительным хозяином. Именно в его управление Павловск преобразовался в хорошо устроенный, уютный городок, став любимым местом для загородных гуляний петербуржцев, из года в год, в течение весны и лета, регулярно любовавшихся его видами и красотами. Местные крестьяне, неоднократно обращаясь за помощью к великому князю, неизменно находили взаимопонимание. Так, в мае 1845 г. крестьянам Выскатской волости, пострадавшим от неурожая и падежа скота, по велению владельца Павловска было выдано безвозвратно 8500 руб. серебром на покупку лошадей и семян для посева16.
      Будучи знатоком военного дела, не только не уступавшим, но и превосходившим в некоторых областях своего брата Николая, великий князь, в силу своих личных качеств, не пользовался должным авторитетом в армии. Его терпели как брата императора, но не любили. Облеченный званием генерал-фельдцейхмейстера со дня рождения, Михаил Павлович фактически вступил в управление артиллерийским ведомством в 1819 году. Он способствовал проведению целого ряда преобразований и улучшений в армии, особенно в артиллерии и инженерной части. Великий князь был членом следственной комиссии по делу о декабристах (1826 г.); генерал-инспектором по инженерной части (1825 г.); присутствующим в Государственном совете (с 1826 г.) и в Сенате (с 1834 г.); главным начальником Пажеского и всех сухопутных кадетских корпусов и кадетского полка (с 1831 г.). Михаил Павлович был, несомненно, храбр, смел, умел отличиться в бою. В 16 -летнем возрасте он уже участвовал в военных действиях против Наполеона. Гвардейский корпус под его командованием прекрасно зарекомендовал себя в период русско-турецкой войны 1828 - 1829 гг., а сам командир был награжден орденом святого Георгия 2-й степени, при взятии крепости Браилов. В 1830 - 1831 гг. великий князь, при подавлении Польского восстания, отличился при штурме Варшавы17.
      И вот этот непростой, не очень приятный в обращении, с манерами плохо воспитанного холостяка человек, даже не пытавшийся скрывать огрехи своего образования и воспитания, достался племяннице вюртембергского короля. Юная принцесса была поражена холодностью великого князя, но с достоинством и сдержанностью приняла этот удар судьбы. Известная отчужденность, которая была присуща великому князю вначале по отношению к невесте, а потом и к жене, была заметна для всех. В немалой степени на его отношение к супруге повлиял Константин Павлович, который после неудачного брака с великой княгиней Анной Федоровной (Юлией-Генриеттой-Ульрикой, принцессой Саксен-Заафельд-Кобургской) возненавидел всех немецких принцесс. Михаил Павлович боготворил цесаревича Константина, чрезвычайно тепло и дружественно к нему относился и Константин Павлович: их отношения при значительной разности лет были, скорее, отношениями нежного отца к почтительному сыну. "Видишь ли, Михаил, - сказал он ему однажды, готовясь к встрече с великим князем Николаем Павловичем, - с тобою мы по-домашнему, а когда я жду брата Николая, мне все кажется, будто готовлюсь встретить государя"18.
      Государственные браки не заключаются на небесах, у них другая природа и другое предназначение. Михаил Павлович примирился с браком и "простил ей (Елене Павловне. - А. Ш.), что она была выбрана ему в жены, тем дело и кончилось". Все ее качества, "кажется, не оценены ее мужем, - писала в феврале 1824 г. дружившая с ней императрица Елизавета Алексеевна. - Надо надеяться, что при настойчивости с ее стороны время изменит эти грустные отношения". Поведение Михаила Павловича шокировало даже его братьев. Узнав великую княгиню поближе, Константин Павлович писал в 1828 г.: "Положение (Елены Павловны) позорно и оскорбительно для женского самолюбия и для той деликатности, которая, вообще, особенно свойственна женщинам. Это потерянная женщина, если ложное положение, в котором она находится, не изменится". Великая княгиня болезненно воспринимала свое положение, "она временами почти граничила с отчаянием". "Я не предвижу возможного улучшения, - подмечал в том же году Николай I,- так как я не предвижу какого-либо конца, пока причины существуют и должны существовать благодаря природному характеру лиц; это очень прискорбно". В дальнейшем отношения между супругами стали более лояльными, по крайней мере, при дворе и в обществе, хотя особой теплоты по отношению друг к другу они так никогда и не испытывали19.
      В течение 25 -летнего брака у Михаила Павловича и Елены Павловны родились пятеро дочерей: Мария (1825 - 1846 гг.); Елизавета (1826 - 1845 гг.), Екатерина (1827 - 1894 гг.), вышедшая замуж за герцога Мекленбург-Стрелицкого Георга и родившая дочь Елену и двух сыновей: Георга и Карла; Александра (1831 - 1832 гг.) и Анна (1834 - 1836 гг.). Предоставив воспитание дочерей супруге, Михаил Павлович тем не менее ввел в их учебную программу один из элементов военных знаний, мотивируя это тем, что каждая из его дочерей, как, впрочем, и супруга, были шефами кавалерийских полков. Полушутя, полусерьезно его высочество знакомил великих княжон с кавалерийскими и пехотными сигналами на горне и на барабане. Твердое знание юными княжнами этих сигналов подавало иногда их родителю повод для еще большей требовательности по отношению к офицерам, делавшим ошибки в этой азбуке строевой службы. Случалось, что великий князь, строго выговорив провинившемуся и объявив ему арест, привозил его с собою в Михайловский дворец и, пригласив в зал великих княжон, заставлял горниста с дворцовой гауптвахты играть на выдержку два-три сигнала, и одна из княжон безошибочно объясняла их значение. "Вот, сударь мой, - говорил тогда великий князь сконфуженному гвардейцу, - мои дочери, дети, малютки знают сигналы, которые, как видно, вам совсем не знакомы, а потому-с милости прошу отправиться на гауптвахту"20.
      Елену Павловну и ее мужа рано постигло родительское горе. Потеря младших дочерей Александры и Анны в 1832 и 1836 гг. серьезно подорвала здоровье великой княгини. С этого времени она часто выезжала за границу на лечение, особенно в Ниццу, Карлсбад, Остенде, Рагац, климат которых более подходил ее расстроенному здоровью. Еще большим горем для нее стала смерть старших дочерей. 16 января 1845 г. в Висбадене скончалась княжна Елизавета, только что ставшая женой (в 1844 г.) герцога Нассауского Адольфа. В следующем году, 7 ноября 1846 г., последовал новый удар - не стало старшей дочери Марии. В память усопших дочерей великая княгиня основала "Елисаветинскую" клиническую больницу для малолетних детей и приют "Елисаветы и Марии" в Петербурге, точно такой же приют открылся в Павловске.
      Николай I любил своего брата, был неизменно с ним приветлив, заботлив, внимателен. Но это расположение вряд ли распространялось за пределы царской фамилии. В государственных делах Николай предпочитал обходиться без младшего брата: он председательствовал во всевозможных комитетах, но ни одна из этих должностей не имела какого-либо серьезного государственного значения. По сути дела, заметное влияние великого князя не простиралось дальше вопросов военной формы и покроя солдатского платья, которые он знал едва ли не лучше своего венценосного брата. Во всех государственных и семейных делах Михаил Павлович неизменно следовал за Николаем I. "Могу только в одном тебя уверить, что покуда я жив и во мне хоть малейшая сила, они (т. е. жизнь и сила) будут посвящены служить тебе верой и правдой", - писал он императору в 1837 году. Всей своей жизнью он и являл подданным Николая "пример, указание... служить до последнего истощения сил, не ослабевая в усердии и деятельности" 21. По отношению к императору он выработал определенный стиль поведения, граничивший с самоуничижением: "Это величайший царедворец в России; в обществе можно всегда видеть, как он, согнувшись в три погибели, разговаривает с братом с показной почтительностью". Он и научился себя ценить исключительно с точки зрения своей служебной годности. "Раз я слышал на одном балу, - писал один из современников, - как он сказал с сожалением: "Все мои товарищи обогнали меня по службе". Жизнь и деятельность великого князя вполне укладывались в известную формулу поведения: "В России все, женщины, дети, слуги, родственники, фавориты, все следуют за императорским вихрем, улыбаясь до смерти; чем ближе человек находится к этому светилу всех помыслов, тем больше он невольник"22.
      Великая княгиня была слишком умна, чтобы не видеть своего постоянно возраставшего превосходства над мужем. Их взгляды на жизнь, их умственные интересы существенно разнились. Духовные запросы Елены Павловны не могли встретить взаимопонимания у мужа, который "ничего ни письменного, ни печатного с малолетства не любил, а из музыкальных инструментов понимал только барабан и презирал занятия искусствами"23. Со своей стороны, великая княгиня, принужденная интересоваться военными занятиями своего супруга, не чувствовала к ним никакого интереса и не скрывала этого от окружающих. Взаимное отчуждение между супругами, особенно в последние годы жизни Михаила Павловича, ни для кого не было секретом. Князь П. В. Долгоруков сообщал в "Петербургских очерках", что Михаил Павлович "беспрестанно ссорился с нею (Еленой Павловной. - А. Ш.), и на вопрос одного из своих адъютантов: "Ваше высочество будет праздновать годовщину двадцатипятилетия своей свадьбы?" он отвечал: "Нет, любезный, я подожду еще пять лет и тогда отпраздную годовщину моей тридцатилетней войны"24. При дворе ценили ум великой княгини, но лишь поскольку это было необходимо для придания известного интеллектуального блеска императорской фамилии и в представительских целях. "Елена - это ученый нашей семьи, - говорил про нее Николай I графу Киселеву. - Я к ней отсылаю европейских путешественников; в последний раз это был Кюстин, который завел со мною разговор об истории православной церкви, я тотчас отправил его к Елене, которая расскажет ему более, чем он сам знает". После встречи с Еленой Павловной Астольф де Кюстин вполне согласился с распространенным мнением о великой княгине как "одной из выдающихся женщин Европы"25. В императорской семье она стояла особняком.
      Еще в 1840-е годы в Михайловском дворце, под "фирмою" княжны Е. Львовой (гофмейстерина Елены Павловны) и при непосредственном участии великой княгини и ее дочери Екатерины был создан кружок молодежи, впоследствии развившийся в блестящий салон, игравший выдающуюся роль в интеллектуальной и культурной жизни северной столицы. Летом 1846 г. на одном из таких вечеров великой княгине был представлен будущий деятель крестьянской реформы Н. А. Милютин. Появлялся на "четвергах" (встречи обыкновенно проходили по четвергам) и сам Михаил Павлович "с сигарою во рту и с громадной собакой", "много шутил и острил", а затем садился за партию в шахматы с одной из дам26. Вечера у княжны Львовой давали возможность великой княгине хотя бы несколько расширить те придворные рамки, в которые она изначально была поставлена.
      Внезапная смерть Михаила Павловича в 1849 г. произвела большие перемены в судьбе Елены Павловны. 12 августа 1849 г. во время учений 7-й легкой кавалерийской дивизии на Мокотовском поле под Варшавой Михаила Павловича разбил паралич. 28 августа великого князя не стало. Елена Павловна с дочерью Екатериной, "проведя последние дни у постели умирающего, который узнал их и очень был обрадован, выдержали это тяжкое время с удивительною твердостью и покорностью воле божьей; но вместе с тем, с печалью, которая ни с чем сравниться не может", - писал очевидец прощания с покойным братом императора дежурный штаб-офицер Ф. И. Горемыкин27.
      После кончины великого князя Михайловский дворец преобразился: он сделался средоточием всего интеллигентного общества: "все именитое и выдающееся в обществе" съезжалось теперь на вечера к великой княгине, по воспоминаниям современников, они "представляли собою явление совершенно новое и небывалое"28. Благодаря этим регулярным встречам Елена Павловна постепенно приобрела немалый политический вес в придворных кругах и в обществе.
      Крымская война открыла известный простор для жаждущей деятельности великой княгини. Со свойственной ей энергией и деловитостью она принялась за организацию медицинской помощи посредством создания отрядов сестер милосердия в воюющих войсках. К этой работе были привлечены лучшие врачебные силы, включая знаменитого хирурга Н. И. Пирогова. Елена Павловна вообще сыграла немаловажную роль в судьбе этого удивительного человека.
      В 1847 г. Пирогов был командирован на Кавказ для оказания мер по устройству военно-полевой медицины. Девять месяцев, проведенных в труднейших условиях, дали ему неоценимый опыт в области применения новых хирургических способов спасения раненых. Возвратившись в Петербург, Николай Иванович был принят военным министром Чернышевым. Пирогов был буквально "потрясен" министерской оценкой его самоотверженной работы. Сиятельный сановник начал с того, что грубо указал ему на несоблюдение формы и кончил тем, что приказал ему отправиться в Медико-хирургическую академию (место службы хирурга), где его ожидало объявление строгого выговора, сделанное по приказанию Чернышева. Об этом эпизоде Пирогов вспоминал в письме к баронессе Э. Ф. Раден от 27 февраля 1876 г.: "Утомленный мучительными трудами, в нервном возбуждении от результата своих испытаний на поле битвы, я велел о себе доложить военному министру, почти тотчас по своем приезде, и не обратил внимание, в каком платье я к нему явился. За это я должен был выслушать резкий выговор насчет моего нерадения к установленной форме от г. Анненкова (тогдашнего начальника Медико-хирургической академии). Я так был рассержен, что со мной приключился истерический припадок, с слезами и рыданиями; я теперь сознаюсь в своей слабости"29. Но тогда Пирогов был в полном отчаянии, решив выйти в отставку и уехать навсегда за границу. Потеря выдающегося хирурга стала бы невосполнимой утратой для отечественной медицинской науки.
      Слух о том, как Чернышев приструнил "проворного резаку", быстро распространился по Петербургу. Дошел он и до Елены Павловны, которая не знала Пирогова лично. Николай Иванович был приглашен в Михайловский дворец на встречу с великой княгиней. Этот визит к Елене Павловне знаменитый хирург запомнил на всю жизнь. "Великая княгиня возвратила мне бодрость духа, - писал он впоследствии, - она совершенно успокоила меня и выразила своей любознательностью уважение к знанию, входила в подробности моих занятий на Кавказе, интересовалась результатами анестизаций на поле сражения. Ее обращение со мною заставило меня устыдиться моей минутной слабости и посмотреть на бестактность моего начальства как на своевольную грубость лакея"30.
      Когда над Россией разразилась "травматическая эпидемия" (как называл войну Н. И. Пирогов), он обратился к начальству с просьбой отправить его в действующую армию. Отклика не последовало. Устав ждать, потеряв терпение, Пирогов решился написать Елене Павловне, и она немедленно приняла его. "Она мне тотчас объявила, - писал он баронессе Раден, - что взяла на свою ответственность разрешение моей просьбы, - и тут же объяснила свой гигантский план основать организованную женскую помощь больным и раненым на поле битвы, предложив мне самому избрать медицинский персонал и взять управление всего дела. Никогда я не видел великую княгиню в таком тревожном состоянии духа, как в этот день, в эту памятную для меня аудиенцию. Со слезами на глазах и с разгоревшимся лицом она несколько раз вскакивала со своего места, как будто бессознательно прохаживалась большими шагами по комнате и говорила громким голосом: "И зачем вы ранее не обратились ко мне, давно бы ваше желание было исполнено, и мой план тогда тоже давно бы состоялся... Как можно скорее приготовьтесь к отъезду... времени терять не следует" 31. Просьба Пирогова была незамедлительно удовлетворена. На другой день во время встречи с великой княгиней были обговорены конкретные детали создания женской службы - с перевязочными пунктами и подвижными лазаретами. Сам же Михайловский дворец был вскоре превращен в мастерскую белья и медицинских материалов.
      Графиня Блудова оставила ценные воспоминания об участии великой княгини в оказании повсеместной помощи воюющим солдатам в Крыму: "Взявшись помочь раненым и больным, она позаботилась о том, чтоб все было доставление верно, и скоро и сохранно... Все отправления транспортов были... материально обеспечены, и нравственно, так сказать, застрахованы ее заботливыми распоряжениями... Госпитальные принадлежности уже не гнили и не залеживались на пути. Хины у нас было слишком мало. Великая княгиня воспользовалась своими сношениями за границей и через брата своего, принца Августа, выписала в это время громадное количество хины из Англии. Везде, где была потребность, она узнавала о лучшем способе удовлетворения и к этому способу прибегала с неутомимой деятельностью и умением. Все в ее дворце работали по ее примеру. Внизу тюки принимались, разбирались, уставлялись, распределялись; вверху у фрейлин - свои и посторонние шили, кроили, примеряли, делали образцы чепцов, передников, воротников для сестер, записывали их имена. В конторе, с раннего утра и до поздней ночи, принимали ответы. Посылали отзывы, писали условия с подрядчиками, с врачами, с аптекарями. У самой великой княгини являлись лица, нужные для этой новой деятельности, составлялся устав и инструкции для общины сестер милосердия Воздвижения Креста"32. В целях медицинской практики сестры милосердия прошли курс обучения при больницах, оказывая помощь при операциях и в последующем лечении.
      Великая княгиня и сама нередко присутствовала и помогала при перевязках ампутированным больным, находя необходимые ободряющие слова, а порой и осуществляла финансовую поддержку пациентам.
      Николай I, не сочувствовавший этой идее (его шокировала сама мысль о присутствии женщин в лагерях), был вынужден уступить энергичному напору своей невестки. "Октября 25-го 1854 г. был утвержден устав Крестовоздвиженской общины (сестер. - А. Ш.), 5 ноября после обедни растроганная великая княгиня сама надела каждой из первых 35-ти сестер крест на голубой ленте, а 6-го они уже уехали. За первым отрядом последовал ряд других, и так возникла первая в мире военная община сестер милосердия. В этом деле Россия имеет полное право гордиться своим почином. Тут не было обычного заимствования "последнего слова" с Запада - наоборот, Англия первая стала подражать нам, прислав под Севастополь недавно умершую мисс Найтингель, со своим отрядом", - вспоминал в своей речи на 100-летнем юбилее со дня рождения Н. И. Пирогова хорошо знавший его видный судебный деятель А. Ф. Кони33.
      Кроме доктора Тарасова, который выехал с первым отрядом сестер и оставался в общине до конца войны, Елена Павловна послала ему на помощь еще пятерых опытных хирургов и врачей. В Севастополе сестер ожидал Пирогов, которому, помимо общих трудностей, связанных с постановкой нового дела, приходилось еще испытывать канцелярские придирки ближайшего начальства и явное недоброжелательство главнокомандующего А. С. Меншикова, встретившего Пирогова вопросом, не придется ли с прибытием сестер открыть отделение для лечения венерических больных. Можно себе представить, что должен был переживать Николай Иванович, встречаясь с этим "нерадивцем человеческого рода". Вклад Пирогова в излечение больных и раненых оказался огромным, за время осады Севастополя он вместе со своими помощниками сделал около 10 тыс. операций. Рядом с ним и подле него рука об руку работали сестры милосердия. Крестовоздвиженской общиной в историю Крымской войны вписано немало драматических страниц героической, на грани жизни и смерти, деятельности сестер милосердия, оказавших помощь тысячам раненых и умирающих солдат и офицеров. Через десять лет, в 1864 г., швейцарский общественный деятель А. Дюнан станет основателем Международного Красного Креста. Прототипом последнего и явилась первая в мире военная община сестер милосердия, основанная Еленой Павловной34.
      Поражение в Крымской войне потрясло всю Россию. Боль и обиду за поруганное Отечество вместе со всем обществом разделяла и великая княгиня. К тому же, 18 февраля 1855 г. умер Николай I, бывший "ее искренним любящим другом". За несколько часов до своей кончины слабеющий император простился со всем семейством. Когда вошла Елена Павловна, он спокойно сказал ей, как будто при обыкновенном посещении: "Благодарю". Потом, возможно, вспомнив о потерянном брате и супруге Елены Павловны, прибавил: "Теперь и мне пришло время. Скажите моей сердечный поклон Кате (великой княгине Екатерине Михайловне. - А. Ш.), ей и ему (герцогу Георгию Мекленбург-Стрелицкому. - А. Ш.), им обоим"35.
      Сложившиеся трагические обстоятельства, в силу которых Елена Павловна стала старейшим членом императорской фамилии, неопытность молодого монарха - ее племянника позволили ей занять достойное место в политической нише, стать своеобразным политическим маяком, на который ориентировались все либеральные силы русского общества. К концу Крымской кампании чувствовалась необходимость коренных реформ, "все самые важные вопросы носились, так сказать, в воздухе". По мере того, как неизбежность реформ становилась все более очевидной, салон великой княгини приобретал все больший авторитет. К Елене Павловне обращались со всевозможными предложениями, рассчитывая на ее помощь и влияние; через ее руки проходило множество всевозможных записок по самым разнообразным вопросам: о финансовых реформах, о судебных преобразованиях, преобразовании армии, проекты железных дорог, но подавляющая часть материалов касалась наиболее существенного и злободневного вопроса - крестьянского.
      Необходимость покончить с таким многовековым злом, как крепостничество, была очевидна и для императорской семьи, особенно для Елены Павловны и разделявшего ее взгляды брата Александра II Константина Николаевича. Уже в начале 1856 г. в России было известно, что великая княгиня "стоит горой за это дело". Внимательно читая записки по крестьянскому делу, Елена Павловна достаточно быстро и детально ознакомилась с этой проблемой, впрочем, сама она как-то в беседе с императрицей Марией Александровной призналась: "Я всегда думала об эмансипации"36. Будучи обладательницей крупных поместий в Полтавской губ., великая княгиня с большой симпатией и интересом входила в нужды своих крестьян. Современники отмечали, что она проявляла в разговорах "такую обширность сведений о быте, верованиях и предрассудках нашего русского народа, что едва ли деревенские барыни-хозяйки имеют столько сведений о быте народном и в такой подробности". В записках того времени попадаются сведения, свидетельствующие о заботе, проявляемой великой княгиней по отношению к своим крестьянам. Известно, например, что в 1833 г., когда в Малороссии был неурожай, она деятельно заботилась о снабжении крестьян ее имений продовольствием37.
      Вопрос об освобождении крепостных ее интересовал еще при Николае I. Когда группа тульских дворян в 1847 г. составляла проект освобождения крестьян, Елена Павловна не только была об этом осведомлена, но и удостоила "милостивой и откровенной беседы более двух часов" одного из авторов проекта - помещика Мяснова. Естественно, что многочисленные записки по крестьянскому вопросу, имевшие хождение в середине 1850-х годов при дворе и в обществе, еще более утвердили великую княгиню в правильности ее суждений. Особый интерес у нее вызвала записка известного либерала К. Д. Кавелина. К моменту, когда в официальных кругах только вырабатывалось определенное мнение по "современному вопросу", Елена Павловна, как ей казалось, уже не только представляла суть дела, но и была готова реализовать его в практической деятельности.
      Желая сдвинуть этот вопрос с мертвой точки, Елена Павловна задумала освободить крестьян своего полтавского имения Карловка (имение насчитывало 12 селений, в которых проживало 7392 души мужского пола и 7625 душ женского пола, обрабатывавших свыше 9 тыс. дес. земли). Однако не подкрепленное солидной аргументацией, а главное, определенным планом желание тетки императора не вызвало особого восторга ни у ее венценосного племянника, ни у графа Киселева, автора реформы управления государственной деревней 1837 - 1841 гг., ни у Н. А. Милютина, посоветовавшего ей "пока повременить со своим намерением", так как этот вопрос еще не вполне выяснен в законодательной работе38. "Как много стоило Николаю Алексеевичу, - писала в своих записках М. А. Милютина, - в самом начале убедить великую княгиню не ограничиваться одним поспешным примером великодушия, не отпускать своих крестьян на волю одним росчерком пера, как ей сперва хотелось, но, определив их поземельное устройство, воспользоваться случаем, чтобы предложить правительству некоторые основные меры, которые могли бы со временем войти в общую программу реформы, - словом, вывести крестьянский вопрос сперва из области мечтаний и благородных фантазий, потом из сфер канцелярских тайн на тот честный, прямой, незыблемый законодательный путь, по которому ему следовало разрабатываться"39.
      Тем не менее Милютин решился помочь своей высокой покровительнице, но, составляя записку на имя императора, попытался придать проблеме более общий характер, разработав "план действий для освобождения в Полтавской и смежных губерниях крестьян тех помещиков, которые сами того пожелают". В основе этого проекта лежала идея "совещания с благонамеренными помещиками", которая тогда имела хождение при дворе. При отсутствии обязательности участия в деле для помещиков все значение предполагаемых мер было исключительно нравственным, но никак не обязывающим. В марте 1856 г. великая княгиня представила этот план на утверждение императора и получила предварительное согласие на его осуществление. Не останавливаясь на этой стадии, великая княгиня поручила Милютину составить вторую, более обширную записку о детальном "устройстве отношений между помещиками и крестьянами", в которой вполне определенно уже проводился принцип полного освобождения крестьян с наделом посредством выкупной операции со стороны правительства и намечалась организация комитета из влиятельных помещиков Полтавской губернии40. Таким образом, из достаточно туманных представлений о "совещании с магнатами" вырастал вполне определенный план проведения реформы с участием губернских комитетов.
      Записка Милютина, представленная царю великой княгиней 7 октября 1856 г., вызвала монаршее недоумение, ибо вместо акта личной благотворительности ему была предложена программа общегосударственного решения крестьянского вопроса. Ответ Александра II был предельно тактичен по отношению к великой княгине и максимально уклончив по отношению к ее новым предложениям. Текст ответа царя чрезвычайно любопытен, так как реально раскрывает состояние крестьянского вопроса осенью 1856 года. Поблагодарив Елену Павловну за желание "дать свободу крестьянам вашим", император был вынужден признать: "Не могу ныне положительно указать общих оснований для руководства вашего в сем случае". Последующее объяснение свидетельствовало о колебаниях верховной власти в определении программы отмены крепостного права, о нежелании государства взять на себя инициативную роль в решении крестьянского дела, которое так непосредственно и остро затрагивало положение высшего сословия и государственные интересы в целом: "Решение этого вопроса подчинено многим и различным условиям, которых значение может быть определено только опытом; и потому, не спеша начертанием общих законоположений для нового устройства многочисленнейшего сословия в государстве, я выжидаю, чтобы благомыслящие владельцы населенных имений сами высказали, в какой степени полагают они возможным улучшить участь своих крестьян на началах, для обеих сторон неотяготительных и человеколюбивых"41.
      Великой княгине было дозволено ограничиться делами своего имения и соседних помещиков: "В сих видах я не только согласен, но желаю, чтобы некоторые избранные вами и одушевленные чувством общего блага помещики Полтавские или смежных губерний сбирались негласным образом под вашим покровительством для обсуждения и составления проекта тех правил, на которых они желают дать своим крестьянам свободу и которые в свое время будут мне представлены на утверждение". При этом была выражена уверенность, что "они произведут труд полезный, который, будучи основан на справедливости, послужит для многих других владельцев примером, а правительству облегчением в постоянном стремлении его разрешить одну из важнейших задач государственного управления". "О мерах, предложенных самому правительству, не было и речи". Венчала документ подпись императора, датированная 26 октября 1856 года42.
      Очевидно, что осенью 1856 г. император был еще не готов к обсуждению общих начал реформы. Неудивительно, что планы Милютина, поддержанные Еленой Павловной, не получили в то время утвердительного ответа. Ближайшее же окружение царя вообще не испытывало положительных эмоций от "прокрестьянской" деятельности великой княгини: "В этом кругу заранее были не расположены к проекту великой княгини, и это нерасположение переносилось на самое великую княгиню". С последовавшим вскоре отъездом великой княгини за границу Милютин и его сторонники лишились необходимой поддержки, так как не член царской семьи не мог иметь "достаточного авторитета и независимости, чтобы взять на себя подобную обязанность", и лишь повредил бы себе, не достигнув цели43. На начальном этапе подготовки реформы вопрос о Карловке больше не поднимался. Основная цель - получение высочайшего одобрения главных начал - не была и не могла быть достигнута в тот период. План Елены Павловны и Милютина явно опередил свое время. Через несколько лет карловский проект послужит тем материалом, на основе которого будут выработаны общие принципы будущей крестьянской реформы.
      Вернувшись осенью 1858 г. в Россию после длительной поездки в Европу великая княгиня сразу оказалась в круговороте политических событий. К этому времени уже были созданы официальные учреждения, призванные решить крестьянский вопрос: в январе 1857 г. - Секретный комитет по крестьянскому делу, в феврале 1858 г. - заменивший его Главный комитет по крестьянскому делу, наконец, в феврале 1859 г. для окончательного составления общего проекта реформы были учреждены Редакционные комиссии под председательством генерал-адъютанта, члена Государственного совета Я. И. Ростовцева44. Не испытывая особых симпатий к бывшему заместителю своего мужа по военно-учебным заведениям, великая княгиня сумела переломить себя, наладив добрые, дружеские отношения с председателем комиссий. Со свойственным ей тактом и гибкостью она неизменно оказывала ему нравственную поддержку, в которой тот нередко нуждался.
      В Редакционных комиссиях трудились лица, симпатии к которым Елена Павловна питала еще в 1840-е годы - Н. А. Милютин, В. А. Черкасский, Ю. Ф. Самарин и многие другие. Ее волновали и заботили их проблемы, и она, насколько это было возможно, старалась, пользуясь своим высоким положением при дворе, помочь им, создать благоприятные условия для работы. Двери ее дворца были всегда гостеприимно открыты для них. У нее почти во все время своего пребывания в Петербурге жил князь Черкасский; когда в августе 1859 г. серьезно заболел Самарин, она оказала большое содействие в его излечении; Милютину она всегда оказывала негласную денежную поддержку, от которой, тот, впрочем, отказывался, и необычайно сердечно относилась к нему.
      Для заседаний Редакционных комиссий Елена Павловна освободила помещение в своем дворце на Елагинском острове и внимательно, во всех деталях следила все время за ходом их работ. Проводя часть года за границей, она через свою фрейлину баронессу Раден все время требовала новых сведений. Великая княгиня регулярно читала все журналы и доклады Редакционных комиссий, с удовлетворением отмечая, что они "так же добросовестны, как и разумны". Тотчас после смерти Ростовцева, последовавшей в феврале 1860 г., она получила копию его предсмертной записки. Ей были известны даже все памфлеты, направленные против Редакционных комиссий45.
      Со своей стороны, великая княгиня регулярно сообщала членам комиссий все сведения, которые до нее доходили и которые могли быть им полезны. Подобная помощь пришлась как нельзя кстати лидерам Редакционных комиссий, наталкивавшимся на все возраставшее озлобление и сопротивление помещичьей среды. Вокруг Елены Павловны практически стягивались все закулисные нити предварительной работы по крестьянскому вопросу. Дворец великой княгини, по образному выражению К. П. Победоносцева, "стал центром, в котором приватно разрабатывался план желанной реформы, к которому собирались люди ума и воли, издавна замышлявшие и теперь подготовлявшие ее". Это не оказалось скрытым и от современников. В иностранной прессе сообщалось, что "члены Редакционной комиссии собираются в ее гостиной, толкуют при ней и под ее председательством, и под ее влиянием разрешаются трудные вопросы". В петербургском обществе очень скоро стало известно, что великая княгиня "разделяла взгляды Редакционной комиссии и поддерживала ее членов своим влиянием при дворе". "Матерью-благодетельницею" с благодарностью именовали ее в своем кругу сторонники реформы.
      Современников поражали тонкое чутье, знание характеров, умение добиться желаемого - сочетание всех этих высоких качеств, которыми в избытке обладала Елена Павловна. Наиболее сложными были ее отношения с императором, не выносившим прямого давления на него. С ним надо "поступать очень осторожно", - говорила великая княгиня, не ставить навязчивых вопросов и незаметно его направлять. Император при встрече с Еленой Павловной, например, упомянул о представлении ему депутатов от губернских комитетов, большая часть которых была враждебна взглядам членов Редакционных комиссий. Великой княгине очень хотелось узнать, что же им сказал император, но она не решилась и только спросила: "Ну что же они Вам сказали?" - "Что они могли мне сказать? Это я им сказал, что мною им даны руководящие основания и что они должны их держаться". Прямо, и то с большой осторожностью, великая княгиня действовала, лишь опираясь на авторитет Ростовцева (известно, что императора и председателя Редакционных комиссий связывали долголетние дружеские отношения). После смерти Ростовцева она продолжала пользоваться его влиянием на императора. Через несколько дней после похорон в беседе с Александром II, навестившим ее, она показала на лежавшую у нее на столе предсмертную записку покойного. Император сказал: "Это очень хорошо написано". - "Но нужно, чтобы это хорошо защищалось", - последовала подсказка великой княгини. - "Конечно", - вымолвил скорбивший о друге монарх. И впоследствии, сообразуясь с текущими интересами дела, Елена Павловна часто напоминала ему об этой записке46.
      Так же тонко и продуманно действовала она и по отношению к другим членам императорской фамилии. Ей удалось не только подчинить, но главным образом осознанно привлечь на свою сторону императрицу Марию Александровну, поддержавшую работу Редакционных комиссий. Стремясь получить поддержку членов императорской семьи, она прибегала к любым способам, вплоть до использования влияния на нужных ей лиц их ближайших друзей и сторонников. Так, зная о том, какое влияние на императрицу имеет ее фрейлина А. Ф. Тютчева, великая княгиня сблизилась и подружилась с последней (впрочем, это не было удивительным, имея ввиду высокий интеллектуальный уровень обеих). "Надо чаще видеться с Тютчевой. Как можно чаще повторять без всяких ухищрений, что надо дать землю крестьянам". Точно так же, для воздействия на великого князя Константина Николаевича она пыталась, и не без успеха, использовать влияние его доверенного помощника А. В. Головнина47.
      В отношениях с людьми, не сочувствовавшими реформе, она умела выдержать властный тон и при необходимости прикрыться именем императора. Широко известен факт ее разговора с князем В. А. Долгоруковым. Беседуя с великой княгиней, начальник III Отделения императорской канцелярии выразил свое сожаление по поводу исключения из Редакционных комиссий графа П. П. Шувалова и князя Ф. И. Паскевича (открытых противников отмены крепостного права), сославшись на то, что тем самым оказались ущемлены интересы помещичьей аристократии, защитниками которой в комиссиях являлись названные лица. "Великая княгиня, - вспоминала Милютина, - отвечала очень находчиво и сказала, между прочим, что эти господа выходят из комитета не по случаю того вопроса, который стоит теперь на очереди и относительно которого с ними пытались прийти к соглашению, но что они являются противниками тех принципов, которые были одобрены самим императором. Тогда князь Долгоруков должен был замолчать"48.
      Негласной политической ареной, на которой со всей яркостью проявлялись тактические таланты Елены Павловны, являлся ее блестящий салон. "На вечерах великой княгини, - писал Победоносцев, - встречались государственные люди с учеными, литераторами, художниками"49. Здесь обсуждались литературные новинки, статьи Н. Г. Чернышевского и Б. Н. Чичерина в "Современнике", здесь князь Д. А. Оболенский читал статьи из революционного "Колокола". На "четвергах" регулярно появлялись представители дипломатических кругов, среди которых наиболее колоритной фигурой являлся будущий "железный" канцлер Германии Отто фон Бисмарк, в ту пору бывший прусским посланником при русском дворе; многие "из сильных мира сего": начальник второго отделения императорской канцелярии граф Д. Н. Блудов, председатель Государственного совета и Комитета министров князь А. Ф. Орлов, министр юстиции граф В. Н. Панин; на вечерах блистали "корифеи партии национально-демократической" - Ю. Ф. Самарин, К. Д. Кавелин, И. С. Аксаков, "либералы-западники" из кругов, близких к великому князю Константину Николаевичу, - А. В. Головнин, М. Х. Рейтерн; постоянными и самыми желанными гостями салона были "выдающиеся члены Редакционных комиссий" - Н. А. Милютин, В. А. Черкасский, В. В. Тарновский, Г. П. Галаган50.
      Особую значимость вечерам придавало присутствие на них Александра II, Марии Александровны, других членов императорской фамилии51. Присутствие на вечерах лиц, относившихся к царской семье и к большому двору, деятелей различных партий и группировок, встречи представителей правительства с людьми, не принадлежавшими непосредственно к их кругу, особенно приглашение видных "работников по крестьянскому вопросу", - все это придавало известный политический характер вечерам великой княгини, заслоняя светские развлечения общественными интересами дня.
      Именно в этот яркий и пестрый круг "политического" общества великая княгиня вводила своих единомышленников по крестьянскому вопросу, давая им возможность встречаться с влиятельными лицами из правительственных кругов. "С изумительным искусством, - писал Оболенский, - умела она группировать гостей так, чтобы вызвать государя и царицу на внимание и на разговор с личностями, для них нередко чуждыми и против которых они могли быть предубеждены; при этом все это делалось незаметно для непосвященных в тайны глаз и без утомления государя".
      Зачастую встречи устраивались намеренно и с обдуманной целью. Так, когда после смерти Ростовцева настроение большей части Редакционных комиссий было чрезвычайно подавленным, великая княгиня устроила вечер, на котором император не просто встретился с членами комиссий, но и сумел найти наиболее приличествующие данному моменту и состоянию слова поддержки и благодарности52. Точно так же в феврале 1860 г., когда на место умершего Ростовцева был назначен его антипод Панин, что вполне естественно могло привести к отставке ряда ведущих членов Редакционных комиссий, великая княгиня устроила в салоне встречу императора с Милютиным. В ходе продолжительного разговора Александр II дал понять растерявшемуся чиновнику, что он и впредь рассчитывает на его дальнейшее участие в работах53. Когда в апреле 1860 г. разногласия между Паниным и членами комиссий дошли до того, что в обществе заговорили об их закрытии, великая княгиня специально организовала 16 апреля встречу монарха с Милютиным и Галаганом, изложившими императору суть их разногласий с Паниным.
      Лучше всех оценивали значение этих встреч и разговоров противники реформы. Милютина вспоминала случай, когда наблюдавший издали за продолжительной беседой императора с Милютиным начальник штаба корпуса жандармов А. Е. Тимашев не выдержал и злобно поздравил Самарина. Наиболее взвешенную и правильную оценку "правыми" того, что происходило в салонах великой княгини, дал сенатор Н. А. Муханов: "Некоторые из сих людей (сторонников освобождения крестьян. - А. Ш.) проникли в семейство императорское, легкий имеют туда доступ и свободно говорят о настоящем вопросе. Но только не пользуются сим преимуществом те, кто не разделяют их мнения, но с ними постоянно уклоняются от всякого разговора"54.
      Содействие и помощь, которые Елена Павловна регулярно оказывала сторонникам крестьянской реформы, те огромные возможности, которые предоставлял ее салон для распространения идей Редакционных комиссий, вызывали озлобление и ненависть со стороны крепостнической оппозиции. Реакция крепостников на деятельность великий княгини была столь откровенной, что отступали на второй план и придворные традиции, и требования светского этикета. Один из крупнейших помещиков России (он же, по совместительству, и председатель Главного комитета по крестьянскому делу), князь Орлов, докладывая императору о поведении владетельницы Михайловского дворца, прямо высказал ему свое мнение: "Я терпеть не могу того, что происходит в этом доме". Елене Павловне не могли простить ее вмешательства в политические интересы, того, что она явно вышла за рамки, разрешенные не только обычной женщине, но и великой княгине. "Всеми она признана мастерицей устраивать праздники, - говорили про нее, - и пленять своим умом; если бы эта умная женщина не мешалась в государственные дела, она, конечно, была бы украшением нашего двора"55.
      Чтобы еще более очернить великую княгиню, поссорить ее с императором и императрицей, распускались самые нелепые слухи о "неблагонадежных людях", которыми она якобы себя окружает. Не ограничиваясь намеками на политическую неблагонадежность друзей Елены Павловны, сочиняли и распространяли гнусные сплетни об отношениях между великой княгиней и Милютиным. Многие из министров не упускали случая в мелочах "подсолить" влиятельной тетке Александра II. "У великой княгини много противников в петербургском обществе, - писал Киселев. - Причина тому- превосходство ее ума и ее обращения, в котором она не допускает излишней фамильярности, она поддерживает свое достоинство без всякой натянутости, но с глубоким сознанием долга который возлагает на нее ее положение и который она обязана исполнять". Однако и пренебрегать оппозицией было нельзя. Среди противников Редакционных комиссий были талантливые люди, вполне умевшие влиять на императора в нужную для них сторону. Но великую княгиню тревожили не столько личные нападки, сколько скользкие интриги, направленные против дела, "которые всюду окружали государя". Несмотря на грязную возню вокруг своего имени, развернутую крепостниками, великая княгиня не отступилась от основных принципов крестьянской реформы, не прервала деловых отношений с лидерами Редакционных комиссий56.
      К октябрю 1860 г. работы комиссий были закончены и подготовленный проект реформы подвергся обсуждению, вначале в Главном комитете по крестьянскому делу, а затем в Государственном совете под председательством императора. 19 февраля 1861 г. Александр II подписал Манифест и другие документы реформы, положившие конец крепостному праву в России. 5 марта манифест был оглашен в Москве и Петербурге, чуть позже - по всей России. Великая княгиня присутствовала на обедне в Зимнем дворце, там же были император и другие члены царской семьи.
      В письме к Елене Павловне, посланном 12 марта из Тульской губ., Черкасский писал: "Ваше Высочество! Счастливое событие, покрывающее славой царствование его Императорского Величества и удовлетворяющее желаниям Вашего Высочества, только что, сегодня утром, оглашено в скромной церкви моего села, так же как и во всех приходских церквах нашей губернии... В эту торжественную минуту нам, и в особенности мне, невозможно было не перенестись мыслью к могущественному покровительству, которым мы постоянно пользовались, благодаря Вашему доброму расположению, среди самых различных критических обстоятельств... История несомненно передаст нашим потомкам, Ваше Высочество, с какой ясностью Вы сумели издавна понять истинные нужды нашей страны и нашего времени и насколько настойчиво старания Вашего Высочества сумели поддержать державную волю Августейшего Главы Вашего Дома". Последовавшее письмо Елены Павловны от 3 апреля отразило ответную реакцию великой княгини и на письмо Черкасского, и на крестьянскую реформу в целом: "Дорогой князь! Наши мысли встретились, - я также думала о Вас в этот торжественный день, который всех нас освободил - правительство, дворянство и народ от той тяжелой цепи, которую крепостное право накладывало на всех различным образом"57.
      Время "славной борьбы", работы, волнений и надежд миновало. Наступала пора реализации тех идей и принципов, которым была верна великая княгиня на протяжении нескольких лет напряженной работы над проектом реформы. Она понимала, что еще большие трудности ждут всех впереди. "Хорошо, - писала она Черкасскому в апреле 1861 г., - если б великое дело, которое Государь с такою твердостью и таким беспримерным искусством сумел довести до счастливого конца, осуществилось таким же образом во всех дальнейших стадиях своего развития. Вот моя забота в настоящую минуту... Я льщу себя надеждой, что истина пробьется к свету, и изменение в привычках поведет к просвещению умов, что даст в будущем правительству просвещенных благонамеренных деятелей. Надежды, как видите, составляют во мне противовес сомнениям, от которых я тем не менее не могу вполне отрешиться при виде несостоятельности большинства людей, призванных к исполнению дела, которому они не сочувствовали". Елена Павловна не могла не заметить известных изменений в настроениях обитателей Зимнего дворца. Последовавшие в апреле внезапные отставки министра внутренних дел С. С. Ланского и его заместителя Н. А. Милютина чрезвычайно огорчили великую княгиню. Милютина вспоминала, что в эти дни "Михайловский дворец как-то озабочен и притих"58.
      К своим единомышленникам великая княгиня до конца жизни сохраняла самые теплые отношения, особенно к Милютину, все дальнейшие жизненные шаги которого она наблюдала с трогательной заботой и вниманием вплоть до того момента, когда она навестила его накануне смерти (Милютин скончался в возрасте 54-х лет 26 января 1872 г. в Москве). В марте 1862 г. в ряде писем Киселеву она выражала сожаление, что Милютин устраняется от участия в делах, что он один мог бы вывести стоявшие на очереди вопросы. Уже в мае того же года Милютин был вызван императором для консультаций по поводу его назначения Наместником Царства Польского.
      Назначение это не состоялось, в последний момент Александр II остановился на другой кандидатуре, как ему казалось, более авторитетной - великого князя Константина Николаевича. Однако польский вояж великого князя оказался на редкость неудачным: либеральные идеи и принципы Константина Николаевича не были восприняты местными националистами. Вспыхнувшее восстание удалось подавить не только силой оружия, но и благодаря блестяще осуществленной Милютиным крестьянской реформе 1864 г., оторвавшей крестьянство от сепаратистки настроенного шляхетства. Польский этап оказался конечным витком государственной деятельности Милютина.
      В 1866 г. инсульт сделает невозможным его возвращение на государственную службу. Когда в 1862 г., по состоянию здоровья, граф Киселев был вынужден оставить пост посла в Париже, великая княгиня лично позаботилась о том, чтобы ему была назначена приличная пенсия, чтобы увеличена была получаемая им аренда и чтобы в рескрипте, которым обыкновенно сопровождался уход с политической авансцены государственного человека, были бы отражены все его выдающиеся заслуги в звании посла. И действительно, в течение последних шести лет представителем России в Париже графом Киселевым было сделано все от него зависящее, чтобы установить дружественные отношения между двумя империями и внушить правителю Франции доверии к политике русского самодержца59.
      За крестьянской реформой последовала целая россыпь либеральных реформ 1860-х годов. Великая княгиня не осталась в стороне от этих нововведений. "Она была высокообразованная женщина и принимала участие во всех разумно свободных явлениях нашего времени"60, - писал известный литератор А. В. Никитенко. Судебная реформа, облегчение цензурных условий, введение земских учреждений - все это встречало в ней энергичную поддержку. Однако кульминационным пунктом общественной деятельности великой княгини, имевшей наибольший политический резонанс, осталась крестьянская реформа 1861 года. С тех пор ее роль в государственных делах резко пошла на убыль. После известного выстрела А. Каракозова, покушавшегося на императора 4 апреля 1866 г., наступила пора реакции, в первую очередь ударившая по либеральным реформаторам. "Защитники реформ, - писал князь Д. А. Оболенский, сам принадлежавший к кругу этих лиц, - уже обнародованных и вошедших в закон, заклейменные названием красных, подвергнуты были или явному гонению, или опале"61. Опалу своих друзей и соратников разделила и великая княгиня. Расположение к ней Александра II постепенно ослабло, она утратила свое политическое значение. Подобно многим приверженцам реформ, она была вынуждена устраниться от дел, более того, для многих из ее друзей был закрыт доступ в ее дворец.
      Но живая, энергичная натура великой княгини не смирилась с новой участью. Она увлеклась затеей издать Православный календарь, много и успешно покровительствовала искусствам, снискала огромное уважение благодаря своей неустанной благотворительной деятельности. При ее непосредственном участии и финансовой помощи было основано Русское музыкальное общество, в ее дворце в 1858 г. открылись первые классы петербургской консерватории, официально основанной в 1862 году. По настоянию великой княгини, первый музыкальный вуз России возглавил А. Г. Рубинштейн. Выдающаяся картина А. А. Иванова "Явление Христа народу", выполненная в Италии, возможно, еще долго бы оставалась на чужбине, если бы великая княгиня не выделила средства на перевозку внушительных размеров полотна в Россию. В последние годы своей жизни Елена Павловна была занята мыслью об устройстве такого лечебного и научно-учебного учреждения, в котором молодые врачи могли бы практически совершенствовать свои навыки и умения. Замысел великой княгини осуществился уже после ее смерти, когда в 1885 г. был открыт Клинический институт великой княгини Елены Павловны.
      Но все эти занятия частного лица не могли скрыть ее разочарования полной политической замкнутостью. Годы и болезни постепенно давали себя знать. "Тщетно искала она живых развлекающих впечатлений в сфере не политической, - писал о последних годах жизни великой княгини Д. А. Оболенский. - Слабеющие физические силы лишили ее возможности принимать участие в прежних многолюдных и оживленных собраниях". Великая княгиня угасала нравственно и физически. Последний "четверг" у Елены Павловны, состоявшийся в апреле 1871 г., мало походил на прежние вечера. "Кроме внешности, все на нем отсутствовало: веяние идей, благородство интересов, блеск остроумия, друзья прежних лет"62.
      9 января 1873 г. великой княгини не стало. "Ее смерть почти во всех кругах петербургского общества, - отмечал вскоре после ее кончины один из биографов, - произвела сильное и глубокое впечатление, и вряд ли в скором времени заполнится пробел, который она причинила". "В глуши враждебной провинции я буду чтить память великой княгини, проводя в неизвестности те идеи, с которыми она познакомила меня на более блестящем поприще", - писал, откликнувшийся на ее смерть Ю. Ф. Самарин. Прощальное слово писателя А. В. Никитенко было некорректным по отношению к оставшемуся царскому дому: "Последняя умственная сила отнята у двора". В том же году было образовано особое ведомство учреждений великой княгини Елены Павловны, в состав которых вошли: Училище Святой Елены для девушек всех сословий; Мариинской институт; Повивальный институт, с родильным и гинекологическим госпиталями; бесплатная Елизаветинская клиническая больница для малолетних детей бедных родителей; Максимиллиановская амбулаторная лечебница; Крестовоздвиженская община сестер милосердия, при которой, кроме больницы, имелись еще амбулаторная лечебница и бесплатная школа для 30 девочек63.
      В дореволюционное время личность Елены Павловны нашла достойную оценку как со стороны литераторов, так и профессиональных историков. В советское время жизнь и деятельность великой княгини интереса не вызывала, хотя ее имя и встречалось при упоминании сторонников крестьянской реформы. Время все вернуло на свои места. Галерея общественных политических деятелей XIX в. существенно расширилась с возвращением в ее строй одной из колоритных фигур 1860-х годов - великой княгини Елены Павловны. История России богата на имена выдающихся государственных и общественных персоналий. Тем более в ней должно найтись подобающее место для героини нашего повествования. Именно к ней - немке по происхождению, но русской по духу - вполне применимы поэтические строки А. Н. Апухтина, обращенные к другой великой немке - Екатерине II: "Я больше русскою была, чем многие цари по крови вам родные"64.
      Примечания
      1. Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ), ф. 647, он. 1, д. 1, л. 1 - 2.
      2. См. Энциклопедический словарь русского библиографического института Гранат. Т. 20. М. Б. г., с. 27; Энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауз и И. А. Ефрон. Т. ХIа. СПб. 1894, с. 600; КОНИ А. Ф. Великая княгиня Елена Павловна. Великая реформа. Т. 5. М. 1911, с. 14 - 15; Великая княгиня Елена Павловна. - Русская старина, 1888, т. 57, N 3, с. 808 - 809, 810.
      3. Великая княгиня Елена Павловна. - Русская старина, 1882, т. 33, N 3, с. 786; ГАГЕРН Ф. Дневник путешествия по России в 1839 году. - Россия первой половины XIX в. глазами иностранцев. Л. 1991, с. 669.
      4. ГАРФ, ф. 647, оп. 1, д. 16, л. 1 - 17. (Тетрадь по русской литературе великой княгини Елены Павловны); НИКИТЕНКО А. В. Дневник. В 3-х тт. Т. 1 М. 1955, с. 330.
      5. Русская старина, 1882, т. 33, N 3, с. 784 - 786; ШИЛЬДЕР Н. К. Император Александр Первый. Его жизнь и царствование. Т. 4. СПб. Б. г., с. 287 - 288.
      6. ЗАБОЛОЦКИЙ-ДЕСЯТОВСКИЙ А. П. Граф Киселев и его время. Т. 3. СПб. 1882, с. 307; БАХРУШИН С. Великая княгиня Елена Павловна. Освобождение крестьян. Деятели реформы. М. 1911, с. 121 - 122; Из записок Марии Агеевны Милютиной. Русская старина, 1899, т. 97, N 1,с.55.
      7. КЮСТИН А. Россия в 1839 году. В кн.: Россия в первой половине XIX в. глазами иностранцев. Л. 1991, с. 479 - 480.
      8. ГАРФ, ф. 647, оп. 1, д. 6, л. 1 - 58; Воспоминания А. Г. Рубинштейна. - Русская старина, 1889, т. 64, N 11, с. 543 - 544, 553; Великая княгиня Елена Павловна. - Русский архив, 1881, кн. 3, с. 303; ОБОЛЕНСКИЙ Д. А. Мои воспоминания о великой княгине Елене Павловне. - Русская старина, 1909, т. 137, N 3, с. 514; Записки В. А. Инсарского. - Русская старина, 1907, т. 129, N 1, с. 54; ЗАБОЛОЦКИЙ-ДЕСЯТОВСКИЙ А. П. Граф Киселев и его время. Т. 3. СПб. 1882, с. 306.
      9. Русская старина, 1907, т. 129, N 1, с. 54; 1909, т. 137, N 3, с. 514; Великая реформа. Т. 5. М. 1911, с. 16; ЗАБОЛОЦКИЙ-ДЕСЯТОВСКИЙ А. П. См. Ук. соч. Т. 3, с. 306 - 307.
      10. БАРСУКОВ Н. П. Жизнь и труды М. П. Погодина. Кн. XIV. СПб. 1900, с. 114 - 115; Русская старина, 1907, т. 129, N 3, с. 510; Из записок Н. Н. Муравьева-Карского. - Русский архив, 1894, N 9, с. 48 - 49.
      11. Воспоминания графини Блудовой. - Русский архив, 1878, N 11, с. 361; Русская старина, 1909, т. 137, N 3, с. 513; МИЛЮТИН Д. А. Воспоминания. 1860 - 1862. М. 1999, с. 202; Русское общество 40 - 50-х годов XIX века. Ч. 1. Записки А. И. Кошелева. М. 1991, с. 111, 114; БАРСУКОВ Н. П. Ук. соч. Кн. XIV, с. 114.
      12. Русская старина, 1882, т. 33, N 3, с. 795 - 796.
      13. ШИЛЬДЕР Н. К. Император Николай Первый. Т. 12. СПб. 1903 Т. 1, с. 103.
      14. Там же, Т. 2, с. 37 - 38.
      15. Именной указ императора Николая I Сенату от 28 декабря 1828 г. гласил: "Императрица Мария Федоровна VI статьею духовного своего завещания, предоставить изволила Павловский дворец со всеми принадлежащими к оному зданиями, заведениями, садами и деревнями, и с капиталом 1.500.000руб., ассигнаций, назначенных на содержание Павловска и внесенным на вечное обращение, - в собственность любезнейшего брата Нашего Великого Князя Михаила Павловича и старшего мужеского его поколения с тем, чтоб в случае пресечения мужеского поколения Его Императорского Высочества, наследие Павловской вотчины и капитала к ней принадлежащего, переходит в мужеское поколение младшего Нашего сына и т. д. по праву наследства". Цит. по: Павловск. 1777 - 1877. СПб. 1877, с. 289 - 290. (Младшим сыном Императора Николая! при жизни Марии Федоровны был великий князь Константин Николаевич, который, при отсутствии детей мужского пола у великого князя Михаила Павловича, и унаследовал после его смерти Павловск); Павловск. Очерк истории и описание. 1777 - 1877. СПб. 1877, с. 299.
      16. Павловск, с. 305.
      17. Дом Романовых. Биографические сведения о членах царственного дома, их предках и родственниках. СПб. 1992, с. 137; ШИЛЬДЕР Н. К. Император Николай Первый. Т. 2, с. 140.
      18. Там же. T. 1, с. 135.
      19. Великий князь Николай Михайлович. Императрица Елизавета Алексеевна. Т. 3. - СПб. 1909, с. 281, 294 - 295; Освобождение крестьян. Деятели реформы, с. 117 - 118. Переписка императора Николая И с великим князем, цесаревичем Константином Павловичем. Т. 1. 1825 - 1829 (Письма цесаревича от 5 и 21 мая и императора от 16 мая 1828 года).- Сборник русского исторического общества. Т. 131. СПб. 1910, с. 224 - 232.
      20. Дом Романовых, с. 138; Русская старина, 1882. т. 33, N 3, с. 797 - 798.
      21. Письма императора Николая! и великого князя Михаила Павловича. - Русская старина, 1902, т. 110, N 5, с. 229; БАРСУКОВ Н. П. Ук. соч. Кн. X. СПб. 1896, с. 282.
      22. Освобождение крестьян. Деятели реформы, с. 125 - 126.
      23. Там же, с. 127.
      24. Записки графа М. Д. Бутурлина. - Русский архив, 1897, N 12, с. 521; Русская старина, 1909, т. 137, N 3, с. 510 - 511; ДОЛГОРУКОВ П. В. Петербургские очерки. М. 1992, с. 130.
      25. Освобождение крестьян. Деятели реформы, с. 128; Россия первой половины XIX в. глазами иностранцев. Л. 1991, с. 478.
      26. Русская старина, 1889, т. 64, N 11, с. 543; 1909, т. 137, N 3, с. 510.
      27. ГОРЕМЫКИН Ф. И. Великий князь Михаил Павлович. Последние дни его жизни. - Русская старина, 1882, т. 33, N 2, с. 521 - 522.
      28. Там же, 1889, т. 64, N 1, с. 534; Русская старина, 1909, т. 137, N 3, с. 513.
      29. Сочинения Н. И. Пирогова. Т. 2, СПб. 1887, с. 501 - 502.
      30. КОНИ А. Ф. Собр. соч. Т. 7. М. 1969, с. 206 - 208; Сочинения Н. И. Пирогова. Т. 2, с. 502.
      31. Сочинения Н. И. Пирогова. Т. 2, с. 502 - 503.
      32. Воспоминания графини Блудовой. - Русский архив, 1878, N 11, с. 363 - 364.
      33. Русская старина, 1909, т. 137, N 3, с. 517; КОНИ А. Ф. Ук. соч., с. 211.
      34. Русский архив, 1878, N 11, с. 365; КОНИ А.Ф. Ук. соч., с. 211 - 212, 470.
      35. БЛУДОВ Д. Н. Последние дни жизни императора Николая I. СПб. 1855, с. 18.
      36. ТРУБЕЦКАЯ О. Материалы для биографии князя В.А. Черкасского. T. 1, кн. 2, ч. III. (1859 - 1861). СПб. 1904, с. 103.
      37. СЕМЕВСКИЙ В. И. Крестьянский вопрос в России в XVIII и первой половине XIX вв. Т. 2. СПб. 1888, с. 251; ТИМИРЯЗЕВ Ф. Страницы прошлого. - Русский архив, 1884, N 2, с. 314 - 315.
      38. На заре крестьянской свободы. - Русская старина, 1897, т. 92, N 10, с. 22.
      39. Русская старина, 1899, т. 97, N 2, с. 268 - 269.
      40. Освобождение крестьян. Деятели реформы, с. 142.
      41. ГАРФ, ф. 647, оп. 1, д. 194, л. 25.
      42. Там же, л. 25 - 26; Русская старина, 1899, N 97, N 2, с. 267.
      43. Освобождение крестьян. Деятели реформы, с. 144; Русская старина, 1899, т. 97, N 2, с. 268.
      44. Российский государственный исторический архив (РГИА), ф. 1180, оп. 1, д. 8, л. 1 - 27; д. 38, л. 1 - 43.
      45. ТРУБЕЦКАЯ О. Ук. соч. Т. 1, кн. 3, ч. III, с. 67, 70; Воспоминания жизни Ф. Г. Тернера- Русская старина, 1909, т. 140, N 11, с. 320 - 321; 1899, т. 97, N 3, с. 582.
      46. ТРУБЕЦКАЯ О. Ук. соч., с. 87 - 153; Русская старина, 1909, т. 140, N 11, с. 320.
      47. Освобождения крестьян. Деятели реформы, с. 156; ТРУБЕЦКАЯ О. Ук. соч., с. 26 - 27.
      48. Русская старина, 1899, т. 97, 3, с. 578.
      49. Освобождение крестьян. Деятели реформы, с. 158.
      50. Русская старина, 1909, т. 137, N 3, с. 514; ЗАБОЛОЦКИЙ-ДЕСЯТОВСКИЙ А. П. Ук. соч. Т. 4, прил. N 80. СПб 1882, с. 347 - 348.
      51. Русская старина, 1909, т. 137, N 3, с. 527; 1889, т. 97, N 1, с. 52 - 53.
      52. Там же, 1909, т. 138, N 4, с. 60; ТРУБЕЦКАЯ О. Ук. соч., с. 163.
      53. Освобождение крестьян. Деятели реформы, с. 162.
      54. БАРСУКОВ Н. П. Ук. соч. Кн. XVII, с. 108 - 109.
      55. Там же, с. 110; Освобождение крестьян. Деятели реформы, с. 163.
      56. Освобождение крестьян. Деятели реформы, с. 164; ЗАБОЛОЦКИЙ-ДЕСЯТОВСКИЙ А. П. Ук. соч. Т. 3, с. 307; ТРУБЕЦКАЯ О. Ук. соч., с. 106.
      57. ТРУБЕЦКАЯ О. Ук. соч. Т. 1, кн. 3, ч. IV (1861 - 1863), с. 235 - 236.
      58. Там же, с. 237 - 238, 271.
      59. МИЛЮТИН Д. А. Воспоминания. 1860 - 1862, 1999, с. 339, 340 - 344, 382.
      60. НИКИТЕНКО А. В. Ук. соч. Т. 3, с. 267.
      61. Русская старина, 1909, т. 138, N 4, с. 62.
      62. Там же, N 5, с. 276; Освобождение крестьян. Деятели реформы, с. 171.
      63. Там же, с. 172; НИКИТЕНКО А. В. Ук. соч. Т. 3, с. 267.
      64. Цит. по: КОНИ А. Ф. Ук. соч., с. 56.
    • Saygo
      Елена Павловна (Фредерика Вюртембергская)
      Автор: Saygo
      Шестопалов А. П. Великая княгиня Елена Павловна // Вопросы истории. - 2001. - № 5. - С. 73 - 94.