Иоффе Г.З. Перестройка. Финал советской истории. Разрозненные заметки о людях и их делах // К 100-летию окончания Гражданской войны и образования СССР. СПб.: Изд-во СПбГЭТУ «ЛЭТИ», 2022. С. 329-358.

   (0 отзывов)

Военкомуезд

Г. З. Иоффе

Перестройка. Финал советской истории
Разрозненные заметки о людях и их делах


На первых порах перестройка захватила, пожалуй, не столько осмысление советского настоящего, сколько советского прошлого.

Она все больше и больше превращалась в ристалище, втягивая не только тех, кто непосредственно находился на «историческом фронте», но вообще круги, связанные с историей: театралов, кинодеятелей и проч. По мнению перестроечного экономиста О. Лациса, произошел «почти шизофренический сдвиг центра общественного внимания к проблемам нашего прошлого» [1]. Правда, в авангард боев ринулись публицисты и литераторы. Профессиональные же историки, хорошо знавшие почем «фунт идеологического лиха», не очень спешили, присматривались, примеривались, выжидали: а надолго ли этот «горбачевизм»? Да и история вообще в основном дело неспешное. Профессиональная историография Советского периода «легла на дно». У нас в Институте директором был посланец отдела науки ЦК Хромов Семен Спиридонович, по прозвищу «Хромосема». Теперь директора выбирали. Выбрали, но не слишком удачно. Как писал протопоп Аввакум, был он «прилежаша к питию хмельному».

В «Доме на набережной», в квартире ультраперестроечного драматурга Михаила Шатрова собирались разные люди – актеры, журналисты, писатели и, конечно, историки. Обсуждались текущие события и перестройка. Очевидным было двоякое мнение. С одной стороны, это – кто, которые, как теперь видно, углядели тяжкие последствия перестройки. В «Литературной
России» в конце марта 1987 г. были опубликованы высказывания С. Михалкова, П. Проскурина, И. Шундика, Ю. Бондарева и др. Шундик считал, что одно дело, когда ветер «наполняет паруса нашего корабля», и совсем другое, когда от ветра «корабль раскачивается». Как в перестройку… Бондарев шел еще дальше и говорил о необходимости устройства для перестройщиков «нового Сталинграда». Этих людей называли «красно-коричневыми». С другой стороны, давили либеральные радикалы и радикальные либералы, называвшие себя демократами. В народе их окрестили «демшизой». Они давили как /329/

1. Лацис О. Тщательно спланированное самоубийство. М., 2001. С. 213.

изнутри, так и извне. Интеллектуалы-изгнанники Ю. Любимов, В. Аксенов, А. Зиновьев и др. в письме, напечатанном 29 марта 1987 г. в «Московских новостях», жестко требовали от Горбачева доказательств серьезности и искренности его перестроечных намерений.

Одним из первых на перестроечное поле вышел красавчик Юрий Афанасьев. Он после окончания МГУ сразу пошел по комсомольско-партийной дороге. Ко времени перестройки являлся ректором Историко-архивного института и быстро превратил его в некий форум, где при стечении народа энергично «смывались белые пятна истории» и поднимались запретные темы под знаменем «настоящего марксизма». Хорошо запомнилось одно из первых выступлений на тему «Сталин: личность и символ» сотрудника нашего Института Ю. Борисова. Вся улица 25-го октября – перекрыта дружинниками и милицией. Толпа рвется по ступенькам в двери института. Там «пробки». Лезут даже в окна. Шум, гам, как перед футболом. Секретарь Афанасьева провела нас, несколько человек, каким-то черным ходом, через двор. В зале – телевидение, журналисты с микрофонами. Суета страшная...

Историко-архивный институт находился в старинном здании. Это потом, когда после «путча» ГКЧП партийное имущество расхватывалось шустрыми парнями, Афанасьев захватил для своего института здание Высшей партшколы при ЦК на Миусах.

В итоге у Борисова выходила примерно такая концепция: субъективно Сталин – преступник, но объективно он крепил государство и строил социализм.

Когда мы уходили, мой однокурсник Зиновий Черняк сказал:

– Борисову надо было закончить фразой: «Когда построенное государство повернулось к народу лицом, он закричал от ужаса».

Черняк был фронтовик, с одной рукой, сын расстрелянного в 38-м году отца.

***
По-видимому, в «верхах» начали понимать, что гласность в исторической науке и публицистике вот-вот выльется в непозволительную «вольность».

В мае 1987 г., «Московские новости» напечатали «Письмо 4-х». Одним из «четырех» был бывший ректор Историко-архивного института Н. Мурашов, известный как «крутой» сталинист. Другим был заведовавший Сектором истории Октябрьской революции нашего института П. Соболев – личность довольно колоритная. Бывший, кажется, одним из работников разгромленного /330/ вскоре после войны Ленинградского обкома. Крепкий догматический орешек. Теперь в составе «четверки» он в идеологическом раздражении укусил, в частности, Афанасьева, обвинив его в... троцкизме!

После «Письма 4-х» разграничительная линия на «историческом фронте» как будто определилась. Одну сторону представлял Афанасьев со своим институтом, по другую – мурашовцы-соболевцы. Казалось, пора было, как говорил Горбачев, и нам «обменяться и определиться». Как-то сказал об этом своему шефу – академику И. И. Минцу, комиссару Червонного казачества в гражданской войне (командовал герой гражданской войны В. Примаков).

– Так с кем мы будем, Исаак Израилевич, с афанасьевцами или с «четверкой»? Каким будет наш выбор?

– А я уже давно сделал выбор, – ответил он.

– Какой?

– Я выбрал ЦК. Возьмите материалы пленумов ЦК, выступление Горбачева – вот вам и выбор.

Он всегда выбирал очередной ЦК. Это он в 1953 г. еще с двумя «элитными» евреями собирал подписи о наказании всех евреев за «убийц в белых халатах» Но не вышло: Сталин помер.

Между тем «линия Афанасьева» все более пробивала себе дорогу. Он стал своим в главной цитадели московской интеллигентской элиты – Центральном доме литераторов на ул. Воровского. Там шумно обсуждались его статьи, там он призывал вернуть «реки общественно-политических наук» в их естественное состояние, громил наше «беспробудное единство». Из институтских его поддерживали П. Волобуев и особенно В. Поликарпов. Волобуев в 1970-х гг. был директором Института истории СССР, возглавлял так называемое «новое направление», утверждавшее, что корни Октября находились не в экономической основе страны, а в большей мере определялись политической ситуацией. Это вызвало ярое недовольство в ЦК и ИМЛ.

К «новому направлению» примкнули такие талантливые историки как К. Тарновский, В. Данилов, А. Аврех и др. Все они в той или иной степени претерпели гонения от цековских руководителей. Тарновскому и Данилову блокировали защиты докторских диссертаций, Волобуева сняли с директорства и «сослали» в Институт истории естествознания и техники, откуда он вернулся в гражданскую историю уже во времена перестройки. Потом он сменил Минца на посту председателя Научного совета по истории Октября. /331/

Шло лето 1987 г. Активно действовали публицисты, ломая заскорузлости советской исторической науки. Помню, как после обсуждения каких-то исторических проблем в редакции «Московских новостей» (В. Сироткин, В. Игнатьев, В. Шевелев, В. Логинов и др.), в коридоре мы столкнулись с работавшим там Леном Карпинским – он был сыном друга Ленина, в дальнейшем, после ухода Е. Яковлева, он стал главным редактором этой газеты).

– Что вы там обсуждали? – спросил он, дымя сигаретой.

– Советскую историографию.

Он усмехнулся деланно удивленно:

– А разве была такая?

– А по-вашему не было?

Он пожал плечами.

«Московские новости», уже ставшие чуть ли не флагманом перестройки, мощно вторгались и в историю. Заведующий отделом морали и права Володя Шевелев открыл рубрику «Былое», где было напечатано немало интересных статей, отходивших от стереотипов официальной историографии.

Те, кто еще помнят «зарю перестройки», в ответ на вопрос о главных ее ударных отрядах наверняка назовут «Московские новости» при главном редакторе, бывшем лениноведе Е. Яковлеве, и «Огонек» при В. Коротиче. Но одним из первопроходцев перестройки на «историческом фронте была» поначалу и газета «Советская Россия». Та самая «Советская Россия», которую впоследствии демократы презрительно называли «Савраской» за ее пророссийский и прокоммунистический дух. Но «Советская Россия», возглавляемая тогда В. Чикиным, активно решительно занялась ликвидацией «белых пятен» в истории. Немалую роль в этом сыграл заместитель Чикина В. Иванов. Он предоставлял страницы газеты многим нетрадиционным темам, которые, правда, трактовались с прежних позиций. Но сама новизна тематики уже плохо увязывалась с ними. «Советская Россия» напечатала, в частности, статьи о «военспецах», власовцах, расстреле царской семьи в Екатеринбурге. Это публикация получила отклик даже за границей, хотя тогда еще мало кто мог предположить, что уже совсем скоро «романовская тема» вызовет настоящий бум. Позиция, занятая «Советской Россией», – свидетельство того, что горбачевская перестройка на первых порах находила поддержку партийных /332/ кругов. Но они понимали и воспринимали ее ограничено, в рамках существовавшей политической системы. Когда же они увидели, куда идет дело, то сказали: «Стоп».

Не случайно Е. Лигачев выбрал «Советскую Россию», чтобы в марте 1988 г. напечатать в ней нашумевший «манифест антиперестройки» Нины Андреевой, названный «Не могу поступиться принципами». Иванов рассказал мне, как сразу после публикации статьи Андреевой Чикину позвонил Горбачев и крыл его многоэтажным матом. Мат плотно употреблял наш первый «перестройщик», также как второй плотно употреблял алкоголь.


А у Шатрова, часто бывали О. Ефремов со своим театрально-литературным «оруженосцем» А. Смелянским, Е. Амбарцумов, его друг. Театр переживал тяжкий кризис: столкнулись «ефремовцы» и «доронинцы». У Шатрова собирались «ефремовцы», которые рассказывали, будто «черносотенные доронинцы» распространяют слухи о Ефремове как человеке, «прилежащему к питию хмельному» и потому попавшем под влияние шатровых, гельманов, смелянских.

Сгрудившись за большим столом в гостиной, народные и заслуженные под руководством Смелянского писали «наверх» разного рода бумаги в защиту своих позиций.

Нередко обсуждения пьес и даже писание некоторых их кусков переносились в Переделкино. Тут бывал драматург М. Рощин, последними словами крывший всю «советскость». Заходил А. Рыбаков, уже прославившийся «Детьми Арбата» и собиравший материалы для книги о времени «московских процессов» 37–38 гг. Маленький крепыш, с немного хмуроватым лицом, он производил впечатление очень волевого, напористого, уверенного в себе человека. Однажды он прокомментировал статью некоего А. Горбачева из журнала «Молодой гвардии», направленную против «сверхперестроечности»
«Огонька» и «Московских новостей»:

– Для молодогвардейцев перестройка – это угроза проникновения в Россию Запада, точнее – масонства, еще точнее – жидо-масонства. А им бы хотелось перестройки на славянофильский манер и «Русскую партию».

– По Вашему мнению, Анатолий Наумович, преуспеют они? – спросил кто-то из присутствовавших. /334/

– Нет, – сказал Рыбаков. – Я знаю, что они были у Брежнева, и он им сказал: нельзя, мы же интернационалисты!


Между тем обстановка на «историческом фронте» непрерывно усложнялась. У нас в Институте истории явно «зашатались» сектора, тематически связанные с советским периодом. Вообще вся организационная структура, связанная с этой проблематикой (да и иной), пошла прахом. Дошло до того, что в подземных переходах метро можно было купить почти любое свидетельство об образовании: вузовское, кандидатское, даже докторское.

В середине сентября 1987 г. зашла речь о подготовке новой книги по истории КПСС. Нас пригласили к директору института академику Г. Смирнову, которого за глаза в историко-партийных кругах звали Лукичом. Лукич был крупным мужчиной, на лице которого выделялись очки с толстыми стеклами. Но и они не скрывали его сильнейшей близорукости, что придавало лицу мягкое, доброе выражение. В огромном директорском кабинете, устланном мягким ковром, собралось несколько наших институтских и имэловцев. Присутствовал и главред «Московских новостей» Е. Яковлев, ранее известный как лениновед.

Смирнов говорил просто, ясно. Не чувствовалось никаких следов академичности. Он сказал, что о новой книге уже думают в Политбюро. Решения пока никакого нет, но оно вот-вот может последовать, и уж тогда-то для работы будут созданы все условия, в том числе проживание членов группы на «цековской даче», скорее всего в Серебряном бору. Затем стали задавать вопросы. Хотелось знать, насколько все же раздвигаются рамки для свободного изложения материала? Лукич поднял палец вверх и сказал:

– Видите, какие в ИМЛ высокие потолки? И для вас теперь устанавливаются такие же очень высокие потолки [2].

Наша «имэловская группа», собранная для написания истории КПСС, встречалась не часто, тем более в полном составе. Время шло к 70-й годовщине /335/

2. Через 10 лет после описываемых событий мне попалась интереснейшая книга Лукича, его мемуары «Уроки минувшего». Он писал о том, как у него росло отрицательное отношение к горбачевской перестройке:
– Речи Михаила Сергеевича о социалистическом выборе, великой правоте Октябрьской революции, об укреплении социализма в СССР через перестройку – были не более чем пустая риторика, предназначенная для маскировки и обмана людей.


Октябрьской революции, и общественность по традиции ждала руководящего выступления. Никто не сомневался, что на сей раз выступит сам Горбачев.

А по Москве – в научных учреждениях, издательствах, редакциях – по-всюду с нарастающим темпом «вертелись» «круглые столы», за которыми шли горячие споры о прошлом. Часто бывавший в «Доме на набережной» юный Саша Буравский сразу стал знаменит своей пьесой, которая называлась «Говори!». Ее поставил в театре Ермоловой «крутой» В. Фокин, и попасть на спектакль было очень трудно. Над входом в театр долго висело полотнище с надписью: «Говори!».

И Москва, во всяком случае так называемая «интеллектуальная элита», говорила. Говорила чуть ли не взахлеб. Вспоминался атаман А. Каледин, который, обращаясь к Донскому правительству в январе 1918 г., сказал: «Господа, говорите короче! Ведь от болтовни погибла Россия!»

А в АПН его глава, похожий на монаха какого-нибудь католического ордена, В. Фалин, собрал у себя «звезд перестройки»:

Ю. Афанасьева, философа А. Бутенко, историков П. Волобуева, В. Поликарпова, еще нескольких человек. Говорили опять взахлеб. Несколько часов. Афанасьев теперь уже отверг поколебленные, но еще не отброшенные рамки марксизма-ленинизма.

– То, что мы сотворили, – говорил он, – с социализмом не имеет ничего общего. Тут нечего подсчитывать плюсы и минусы. Теперь требуется национальное покаяние за революцию и за все то, что делалось впоследствии, за стремление установить во всем мире наши порядки.

Он напомнил, как на ТВ в программе «Время» наша пятиконечная звездочка облетает, охватывает весь земной шар. Резко отозвался о нашем старике Минце, у которого раньше был аспирантом, назвав его, «самым рьяным проводником сталинских схем в истории».


Хорошо выступил Волобуев. Он говорил о возможных альтернативах 1917 г., и это прозвучало очень актуально, так как все чувствовали, что страна опять на развилке дороги: направо пойдешь, налево пойдешь...

В первых числах ноября, наконец, выступил Горбачев. Он намного больше, чем обычно в такого рода докладах, сказал о Февральской революции, а об Октябре, несмотря на некоторые новшества, говорил в привычных рамках «героической концепции». Некоторые прорабы перестройки сокрушенно цо-/335/-кали языками: ждали большего. 6 ноября состоялся прогон шатровского «Бреста» в театре Вахтангова. Спектакль поставил знаменитый грузинский режиссер Р. Стуруа, Ленина играл М. Ульянов, В. Лановой – Троцкого, А. Филиппенко – Бухарина. Перед входом в театр встретил Афанасьева. Он кого-то ждал.

Я спросил его, что он думает о докладе Горбачева.

– Да, подвел нас Михаил Сергеевич, подвел! – сказал он то ли сокрушенно, то ли с пониманием того, что иного от него и ждать было нельзя.

А Горбачев с Раисой уже прибыли в театр, уселись в свою ложу, их приветствовали аплодисментами, но не слишком бурными. Спектакль был встречен хорошо. Ульянов спрыгнул со сцены, подошел к ложе, обнимался и целовался с Горбачевым и Раисой...

И все же осталось какое-то странное впечатление. Ленин дико кричал, падал на пол, становился перед Троцким на колени, умолял его подписать мирный договор в Бресте. А Троцкий появлялся из стены в бурке, со свечой в одной руке и дирижерской палочкой в другой... Какую-то ерунду придумал знаменитый грузинский режиссер...

Но «Брест» был уже пройденным этапом. Ефремов хотел поставить свой спектакль, сказать нечто, способное повлиять на общественный настрой. Это он связывал с «Дальше, дальше, дальше...». Пьеса уже была передана главному редактору «Знамени» Г. Бакланову, но он, естественно, не мог «тиснуть» ее в журнале без санкции ИМЛ. Послали туда. За подписью Лукича оттуда пришла какая-то кислая бумага с разного рода замечаниями. Смысл их сводился к тому, что нельзя отказывать Сталину в деле построения социализма, и что его построили, хотя, конечно, были допущены ошибки и просчеты. Бухаринская же альтернатива Сталину (Бухарина в это время пытались поднять на пьедестал) «не учитывала фактора времени». Снова состоялся сбор в «Доме на набережной». Приехавший Ефремов сказал, что «Брест» Стуруа ему не по душе. Тут же он изобразил свое понимание в лицах. Получилось здорово. Ему хотелось, чтобы Ленин был показан как человек, создавший Сталину «предпосылки», но ужаснувшийся содеянному. Его поддержал Лен Карпинский, который говорил без умолку, зажигал одну сигарету за другой, не давая никому сказать слова, никого не слушая. Ни к чему не пришли. /336/

Примерно в это же время на «небосклоне» нашего Научного совета появился любопытный человек. Его звали Гелий Рябов. В узких кинематографических кругах он был известен как сценарист фильма «Рожденные революцией», посвященного первым годам советской милиции и удостоенного Государственной премии. Теперь Гелий Трофимович замыслил создание многосерийного исторического полотна о Гражданской войне, войне белых и красных. Фильм, по его словам, должен был покончить с однобокостью, с героизацией красных и, так сказать, очернением белых. В нашем институте, вернее в Научном совете, Рябов хлопотал о бумажке, позволяющей ему подкрепить заявку на такого рода фильм. Минц бумажку подмахнул, но на этом встречи с Рябовым не прекратились. Узнав, что я интересуюсь судьбой последних Романовых, он и его энергичная супруга Оля «подначивали» предложить издательству, в котором трудилась Оля, рукопись книги о царе и его семье после отречения. Однажды (это было уже в 1988 г.) я побывал у Рябова дома. Прошли в его комнату-кабинет, и я... ахнул от неожиданности. Все стены комнаты были увешаны портретами и фотографиями царствующих особ, великих князей, белых генералов и т. д. Тут Рябов поведал мне, что еще в 1979 г. вместе со своим приятелем-геологом он, опираясь на некоторые секретные архивные материалы и, прежде всего на, сверхсекретную «Записку Юровского» (коменданта Ипатьевского дома в 1918 г.), хранившуюся в партархиве, нашел и раскопал место, где Юровский со товарищи тайно погребли останки царской семьи и ее слуг. Таким образом, он нашел то, что не мог найти в 1919 г. колчаковский следователь Н. Соколов, ходивший по деревенскому настилу на Коптяковском проселке в Поросенковом лугу и не подозревавший, что там, под настилом – царские останки. Не верилось ушам. А Рябов показывал какие-то бережно хранимые альбомы, экспонаты, небольшую коробочку, под стеклом которой лежали рыжеватые волосы, по убеждению Рябова, с головы самого императора. Все это представлялось невероятным! Казалось, екатеринбургские события 1918 г. вторглись в эту комнату, а люди, захваченные ими, чуть ли не вживе появились в ней... Прошло немного времени, и «Огонек» (с комментариями драматурга Э. Радзинского) напечатал «Записку Юровского», рассказывающую, как была уничтожена царская семья в июле 1918 г. Радзинский опередил Рябова. Тема вышла из тьмы и тут же была подхвачена. Рябов был смущен и недоволен. Он говорил, что Рад-/338/-зинский «испортил тему», пытался, по его словам, переговорить с ним, звонил ему по телефону, но тот якобы ответил ненормативной лексикой.

Романовская тема вызвала настоящий бум, в котором история начала смешиваться с политикой и даже с коммерцией. В конце 1988 или начале 1989 г. открылся новый популярный исторический журнал «Родина». Его главный редактор В. Долматов пришел из «Советской России». По его предложению мы с Рябовым написали статьи о казни Романовых... Вскоре «Московские новости» опубликовали рябовскую статью о находке царских останков под Екатеринбургом. Сенсация была полная [3].

«Белые пятна», связанные с последними Романовыми, не только исчезали с исторической карты, но появлялись новые. Одним из них был комиссар В. В. Яковлев (К. Мячин), по заданию Свердлова перевозивший Романовых из Тобольска в Екатеринбург весной 1918 г. Его судьба прослеживалась примерно до осени 1918 г., а потом он исчезал. И вдруг... Из Свердловска раздался телефонный звонок. Объявилась дочь того самого Яковлева! Позднее Елена Константиновна (так ее звали) побывала в Москве, привезла архив отца, сохранившийся после его ареста в 1938 г. Материалы архива не давали точного ответа на вопрос о том, какую же цель преследовала Москва, вывозя бывшего царя и его семью из Тобольска. Из яковлевских документов следовало, что Екатеринбург стал для них вынужденной остановкой. «Эпопея Яковлева» порождала несколько версий. Вместе с тем она отражала какую-то неопределенность позиции самих большевистских «верхов» относительно судьбы Романовых, и не исключено, что Ипатьевский дом стал трагическим итогом взаимодействия разных сил: борьбы политических группировок, решений вполне конкретных людей. Скоро, как уже сказано, романовская тема вырвалась из-под многолетнего сурового запрета и прямо-таки захватила умы. Ее старались использовать в определенных целях: национально-патриотические круги – в одних, либеральные – в других. /338/

3. Впоследствии Г. Рябов опубликовал книжку «Как это было», в которой изложил историю поисков останков убитых бывших венценосцев, всего того, что происходило вокруг, а также свое монархическое кредо. Эта книга наводила на мысль, что «тайные раскопки» Рябова имели какую-то скрытую поддержку со стороны «сильных мира сего». Одним из них скорее всего мог быть министр внутренних дел того времени Н. Щелоков – могучая фигура брежневско-андроповского времени с трагической судьбой: он сам и его жена покончили жизнь самоубийством. Если за спиной Рябова действительно незримо стоял Щелоков, что он мог хотеть? Какую цель преследовал?

В 1987 г. в ЦК было принято решение о создании группы историков, предназначенной для написания новой книги по истории КПСС. Прошел год, нас, членов группы, пригласили в ИМЛ. Но уже чувствовалось, что этот замысел опаздывает, так как подули ветры, ничего общего с КПСС и ее историей не имеющие. На этом сборе Лукич призвал присутствовавших «не выносить за стены ИМЛ то, что здесь говорится», хотя было совершенно непонятно, что именно тут говорилось не подлежащего разглашению. После этого предупреждения Лукич удалился, а заседание повел его заместитель В. Журавлев. Обсудили предложенный график и решили представить первый вариант текстов к марту.

А весы перестройки колебались, во всяком случае, в представлениях значительной части интеллигенции. У нас на Патриарших прудах, куда каждое утро стекались желающие «убежать от инфаркта», перспективы перестройки обсуждались весьма горячо. Родион Щедрин, знаменитый композитор и муж еще более знаменитой Майи Плисецкой, приезжавший в Москву из Мюнхена и иногда принимавший в этих обсуждениях участие, рассказал, как в ходе одного из совещаний с представителями прессы на самом «верху» кто-то поведал о примечательном случае. Некая газета резко покритиковала министра (или замминистра); на другой день министр позвонил в газету и сказал журналисту:

– Имей в виду, скоро все это кончится, и я тебя посажу!

12 января 1988 г. в «Правде» появилось письмо ветерана Б. Мухина.

– Очень жаль, – говорилось в нем, – что в такое замечательное время развития Октябрьской революции встречаешь писания, когда иной автор бездумно или с умыслом, вкривь и вкось передергивая события и факты, пытается дискредитировать героев прошлого, а по сути наш строй, нашу историю, все, что нам дорого и свято.

Все понимали, что, когда дело доходит до «слова ветеранов», то это серьезно. И действительно, та же «Правда» в конце января и в феврале ударила по «Дальше, дальше, дальше...». Некоторые институтские историки попытались организовать ответ. Сразу же выявились твердые «подписанты», те, кто потихоньку «отваливал», и колебавшиеся. Хотели подключить к списку подписавшихся двух академиков – И. И. Минца и А. М. Самсонова. Самсонов подписал, а Минц под разными предлогами «ускользнул». Ускользнул и /339/ профессор Историко-архивного института Е. А. Луцкий. Это был сын знаменитого большевика А. Луцкого, сожженного будто бы в паровозной топке вместе с С. Лазо на Дальнем Востоке в 1918 г. А вот сын такого героя побоялся поставить подпись под никому не нужным письмом. Путь, пройденный большевиками?... Он будет понятен, если сказать, что молодой Луцкий был учеником когда-то главного советского историка М. Н. Покровского и вместе с некоторыми другими его учениками участвовал в поношении учителя. Как писал Троцкий, «шло освобождение мещанина из большевика».

В середине марта «грянула» уже упоминавшаяся статья Нины Андреевой. Завоевания Октября, говорилось в ней, под угрозой со стороны тех, кого Октябрь не успел искоренить: кулаков, нэпманов, басмачей, «наследников Дана, Мартова, Троцкого, Ягоды». Такие люди и раньше хотели и теперь хотят «впрыснуть» в Россию отраву капиталистического Запада. Прошлась Андреева и по Шатрову: повторяет-де сочинения троцкиста Б. Суварина. Пока «буксовала» шатровская «Дальше, дальше, дальше» В. Фокин – парень с лицом и голосом «крутого» – поставил в театре им. Ермоловой «Второй день свободы» С. Буравского. Спектакль этот почему-то был принят вяло, а в нем имелось нечто созвучное нашему времени. Речь шла о французских революционерах конца XVIII в. Вот они уже зашли далеко, уже пошла террористическая резня, мясорубка. Робеспьер в задумчивости: остановиться? Кутон требует «дальше, дальше», иначе «сметут». Тут пьеса кончалась. Присутствовавший на прогоне «прораб перестройки» А. Нуйкин сказал на обсуждении, что это недостаток: надо внести ясность. А мне показалось, что это как раз достоинство. Что с ней делать-то, со свободой, на второй день?

В те же дни в порядке «верчения» еще одного «круглого стола» или чего-то в этом роде довелось побывать в Ждановском райкоме КПСС. В кабинете первого секретаря, молодой и энергичной Р. Жуковой собралась верхушка райкомовского аппарата. Шатров и бывший имэловец В. Логинов говорили об истории и перестройке. Пили чай с «заморским» печеньем. Потом Жукова рассказывала много такого, что сегодня выглядит как некое провидение.

– В горбачевских кооперативах, – говорила она – пока – жулики, в перестройке – горлопаны. Старики уходят из партии («не могу быть полезным», «нечем платить взносы» и т. п.). Экономика не работает. Густым потоком идет рвачество, махровое корыстолюбие. Идет просто «расхищение пирога»... /340/

4 апреля в ВТО состоялась прямо-таки незабываемая встреча авторского коллектива «Московских новостей» с театральными деятелями. Пробиться в зал было невозможно. Смелянский просто протащил нас (В. Логинова, Н. Наумова из МГУ, меня) какими-то черными лестницами прямо на сцену, принесли стулья, и мы расположились за спинами «авторского коллектива». Весь зал был перед нами. Заметил Б. Окуджаву, писателя В. Кондратьева, космонавта А. Гречко, многих актеров «Таганки». Журналистка Е. Альбац требовала суда над «сталинскими следователями», еще какая-то дама громила Н. Андрееву. Экономист Лисичкин призывал к «очищению марксизма» и к «расшифровке (?) Политбюро». Потом к микрофону подошел Юра Карякин. Он говорил языком Достоевского об «откровенной тайне перестройки: спасении России от безнравственности, позора и греха стукачества». После А. Аджубея, который рассказал о том, как в 1964 г. аппаратчики сняли Хрущева, вышел толстый, похожий на нахохлившуюся птицу косолапый Г. Попов. Говорили, что его выгнали из МГУ за то, что «брал на лапу». Он призывал к тому, чтобы уж на сей раз никоим образом не допустить очередного триумфа проклятых партаппаратчиков, клялся, что теперь прогрессивная интеллигенция будет стоять до последнего. Казалось, в зале вот-вот потянет порохом. «Элита» интеллигенции распалялась, раскаляла себя.

В 20-х числах апреля в Доме ученых на Кропоткинской собралась «Московская трибуна» по случаю состоявшихся выборов Съезда народных депутатов. Особо долгой овацией встретили А. Д. Сахарова. Афанасьев говорил, что партия уже явно отстала от темпа тех демократических процессов, которые идут в обществе. Е. Амбарцумов чуть ли не предлагал провозгласить Съезд Учредительным собранием или, во всяком случае, создать «Клуб реформистски настроенных депутатов». В том же духе говорили Г. Старовойтова, Г. Попов, Л. Баткин, Ю. Карякин. Все в зале ждали слова Сахарова. Он сказал, что противники перестройки напуганы пробуждением народа, что сейчас необходимо ускорение перестройки «без остановки». В. Лукин призывал к тому, чтобы объявить заседания Съезда непрерывными, добиться «диктатуры депутатов».

В эти майские дни в Москву прибыл президент США Р. Рейган. «Известия» разразились статьей о том, кто именно был приглашен на встречу с ним в американское посольство. Главным образом это были диссиденты и отказники, которые, по мнению газеты, никак не представляют советское /341/общество и те процессы, которые сейчас в нем идут. Рейган выразил удовлетворение происходившими переменами, но подчеркнул, что этого мало: «Мы хотим большего». А закончил он свою речь словами Пушкина: «Пора, мой друг, пора...». Но ведь там дальше речь идет не об ожидании перемен, а, напротив, о том, что «покоя сердце просит»...

Между тем наша книга по истории КПСС продвигалась ни шатко, ни валко. В конце марта – начале апреля обсудили главы, написанные К. Тарновским и Е. Плимаком. Они не были впечатляющими, да и не могли быть таковыми. Авторов критиковали. Плимак отвечал, Тарновский фактически был безучастен. Через несколько дней встретил его в институтском коридоре. Он был в пальто, шапка глубоко надвинута на лоб.

– А я хотел выступить в вашу поддержку, – сказал я ему.

– Что ж не выступил?

– Побоялся.

– Кого?!

И махнул рукой. Это была наша с ним последняя встреча. Не хуже, а лучше меня он, наверняка, понимал, что из всей этой затеи с книгой ничего не выйдет. Понимали это, по-видимому, и сами «заказчики», связанные, с одной стороны, с партруководством, а с другой с академическими верхами. Их позиция была выжидательно-осторожной. Это очень хорошо проявилось, когда бюро Отделения истории Академии наук обсуждало итоги «круглого стола», проведенного нашим Советом по истории Октября впервые после ухода И. И. Минца и прихода на его место П. В. Волобуева. Вот некоторые высказывания академиков от истории.

М. П. Ким:

– Разве у Сталина все было неправильно? Нет!

– А. Л. Нарочницкий: В историческую науку проникает воинствующий дилетантизм и публицистический эмоционализм. Это не должно быть допущено. Мы не должны утрачивать академизм – такова задача.

– Ю. С. Кукушкин (декан истфака МГУ): Почему в бюро Научного совета включен Ю. Афанасьев? Он воинствующий дилетант!

Присматривались капитаны истории, приглядывались, куда дело пойдет, выжидали. Тертые калачи. /342/

Уже не помню, как замысел написания популярной книги по истории КПСС в «духе перестройки» перерос-перетек в идею создания большого труда по истории большевизма. Произошло это, кажется, осенью 1988 г. Многим членам имэловской группы было объявлено, что 4 ноября они приглашаются на Старую площадь, в ЦК. Объявление это было сделано В. Наумовым, который перед перестройкой некоторое время заведовал (после академика М. В. Нечкиной) сектором историографии, а затем перешел в Институт марксизма-ленинизма. Вероятно, по работе он оказался связан с А. Н. Яковлевым. В своих воспоминаниях «Омут памяти» (М., 2000) тот упоминает о нем, как об особо доверенном человеке, «консультанте по реабилитации». Правда, относится это упоминание уже ко времени, когда действовали Комиссия по реабилитации и фонд «Демократия», публикующие ранее «совершенно секретные» советские документы, т. е. до 1990-х гг.

Человек 25–30 собрались на Старой площади и через первый подъезд, предводительствуемые Наумовым, проследовали наверх, мимо двух офицеров в форме КГБ. Тишина в коридорах. Сосредоточено шествуем по ковровым дорожкам. Вспомнилось, что в этом здании я был в 1953 г., когда, вернувшись после работы по распределению из Костромской обл., почти год не мог найти работу в Москве. Написал в ЦК. Меня, к удивлению, пригласили на Старую площадь. В одном из кабинетов провели к какой-то, как показалось, добродушно-усталой женщине. Она слушала меня, делала пометки в своем блокноте и сказала на прощание, что постарается помочь. Продолжения, правда, не последовало.

Расселись в большом зале за длинным столом. На нем чистые листы бумаги, остро заточенные карандаши. Мое место оказалось рядом с А. Черняевым – близким помощником М. С. Горбачева по международным делам. Впоследствии, в 1990-е гг., он опубликовал интересные мемуары о работе с Горбачевым и еще более интересный дневник. Черняев – человек среднего роста, седовласый, с носом картошкой и щеточкой усов. Всю встречу он сидел молча, но слушал, казалось, очень внимательно.

Нам заранее сказали, что группу возглавит Яковлев. Странным образом мои пути могли пересечься с Яковлевым дважды. Я узнал об этом лишь спустя полвека из его мемуаров «Омут памяти». Оказывается, в 1941–1942 гг. Яковлев был курсантом пулеметно-пехотного училища, эвакуированного из Ленинграда в удмуртский город Глазов, а я был тогда там в эвакуации и ка-/343/-кое-то время даже работал в оружейной мастерской училища, у лейтенанта Софина. Зимой мы, пацаны, лихо спускались на лыжах с высокого берега р. Чепцы, наблюдая снизу, как боязливо, неуклюже съезжают с горы курсанты в шинелях и кирзовых сапогах. Наверняка среди этих курсантов я видел и Яковлева – будущего «архитектора перестройки».

А через 8 лет я оказался в Ярославле, куда приехал сдавать экзамены в аспирантуру пединститута. Шел 1952 год – период между борьбой с космополитизмом и «делом врачей-убийц в белых халатах». Там, в пединституте, я познакомился с А. Юхтом, тоже приехавшим сдавать экзамены в аспирантуру из Астрахани. Ни у меня, ни у Юхта (хотя он был фронтовиком) не было
никаких шансов. Об этом нам прямо сказал профессор Генкин, которого в своих мемуарах Яковлев тоже вспоминает, так как в то время был заведующим отделом школ и вузов Ярославского обкома партии.

В 1972 г. Яковлев стал первым из ведущих партидеологов, выступившим против раздувавшегося великодержавного шовинизма. Шовинизм этот укоренялся тогда главным образом в журнале «Молодая гвардия», который призывал власть опираться не на «прогнившую, обмещанившуюся, прозападную интеллигенцию», а на простой, трудовой народ, его – «национальную самобытность». С одной стороны, это представляло опасность для правящего режима многонациональной страны, но с другой – блокировало опасность диссидентства, действительно ориентировавшегося на западные ценности. В общем, в идеологической сфере возрождалось что-то подобное старым спорам западников и славянофилов. В «Литературной газете» Яковлев выступил против «советского славянофильства», опубликовав в сентябре 1972 г. статью под классически партийным названием «Против антиисторизма». Статья нашумела, но задачу свою не выполнила, да и не могла выполнить. Но Яковлеву, вскоре «убранному» послом в Канаду, эта статья принесла имидж поборника демократической ориентации, прежде всего в кругах интеллигенции...

Был ли Яковлев теперь, в новую нашу встречу, уже членом Политбюро, не помню, но то, что вся идеология находилась, как тогда говорили, под его кураторством, было известно. Более того, за ним уже закрепилось звание «архитектора перестройки». И вот мы сидим в здании ЦК на Старой площади и ждем самого «архитектора». Открывается дверь. Вот и он. Идет, сильно хромая (не сгибая одну ногу), к столу. Лицо у него русское, мужичье, добродушное. /344/ Улыбнулся детской улыбкой. А между тем, совсем скоро он превратится в глазах многих в злодея – тайного «агента влияния», разрушителя государства.

Для чего же мы были созваны здесь, что нам предстоит делать? Яковлев говорил, что мы должны написать совершенно новую историю большевизма, историю КПСС. Этот труд должен быть предельно честным, предельно научным и предельно ответственным. Всем предстояла большая работа по новому прочтению Ленина, говорил Яковлев.

– Нужно совершенно непредвзято посмотреть на то, почему и как именно Россия стала полем применения марксизма. Далее, почему ленинизм оказался подвергнут ревизии в теории и на практике, от которой мы никак не можем отойти. Особенно сложными, понятно, будут 1930–1940-е гг. Вот тут надо осмыслить всю неоднозначность ситуации: трагедия революции и вера народа в ее идеалы. Тут нас ожидает масса «подводных камней», которые способны «разрывать» нас между эмоциями и фактами, о которых нам еще предстоит узнать... Мы сейчас реабилитируем людей, ставших жертвами сталинщины, но многие из них подхалимничали перед Сталиным, сами писали доносы. Придется держать эмоции в узде науки... Писать надо хорошим русским языком, чтобы читателю было интересно, чтобы его увлекало.

Наиболее острым был вопрос об использовании архивов. Нам хотелось попасть в архивы Политбюро, Совета министров, КГБ и др. Возможно ли? Из ответов Яковлева полной ясности не наступило, но то, что нас все-таки пустят туда, куда раньше попасть было практически невозможно, было сказано определенно. Если научной базой всего нашего предприятия становился Институт марксизма-ленинизма, а архивной – Центральный партийный архив (ЦПА), то в качестве материальной базы предлагалась дача ЦК в Серебряном бору. Там желающим предоставлялась возможность жить в отдельной комнате, бесплатно питаться. Туда же по нашей просьбе могли даже доставлять нужные книги и архивные материалы. Новая зарплата не устанавливалась: сохранялась старая по месту основной работы. Нетрудно было догадаться, что желающие, как шутили, «пожить при коммунизме» найдутся. Вообще «дачные сидения» давно являлись способом подготовки руководящих и указующих документов. Туда отправлялись разного рода консультанты из аппарата ЦК и в этом «дачном затворничестве» сочиняли требуемое, тщательно взвешивая каждое слово, каждую фразу и каждый абзац. Так и рождались разного рода программы, тезисы ЦК к важным юбилеям, доклады, с которы-/345/-ми выступали генсеки или члены Политбюро. Среди «дачников» имелись свои консерваторы, центристы и реформисты. В процессе составления документов они боролись за «свою строчку» или «свое выражение», которые потом дошлые читатели толковали как то или иное свидетельство утверждения или поворота курса партийного руководства.

Но наша группа была, конечно, и рангом пониже, да и положение и возможности «верхнего» партаппарата были уже не те. Тем не менее, для меня лично это был второй случай, когда я мог своими глазами увидеть те льготы и привилегии, которые предоставлялись номенклатуре (первый был в 1985 г., когда я с И. И. Минцем и еще двумя историками оказался на несколько дней в резиденции ЦК Компартии Казахстана в Алма-Ате). Все действительно познается в сравнении. После небывалых, невиданных хором олигархов, вынесенных на поверхность горбачево-ельцинской «передрягой», те дачи и резиденции кажутся ерундовыми. А ведь борьба с советским режимом началась как борьба с привилегиями. Если бы знать, чем она закончится!

«Наша дача» в Серебряном бору представляла собой двухэтажный дом за глухим забором, въехать за который можно было только через пропускной пункт. Комнаты метров 10, зал заседаний, внизу столовая. На этой даче находились и «яковлевские апартаменты», похожие на хороший гостиничный номер, состоящий из 2-х комнат.

Работа в общем пошла довольно бойко. Используя предоставленные возможности, большинство устремилось, прежде всего, в бывший Центральный партийный архив на Советской площади, за памятником Юрию Долгорукому. Туда передали список всех членов группы, нам выписали пропуска, и не все, но многие с видимым удовольствием превратились, как когда-то сказал товарищ Сталин, в «архивных мышей». Архивы для историка – это блаженство. Архивисты – работяги, бескорыстники. Они уважают тех, кто ходит к ним постоянно и долго. Они-то знали, сколько надо «перелопатить», чтобы выудить что-то важное, интересное.

Мы работали в «именных кабинетах» сталинского секретаря И. Товстухи, секретаря ЦК Б. Пономарева. Листаешь старые папки с официальными документами, записками, письмами, воспоминаниями и ждешь: вот сейчас откроется что-то важное, что-то неизвестное, тайное, и, наконец, все станет ясным, объяснимым. Но нет, в архивах надо «пахать». /346/

За годы Советской власти было написано немало коллективных историй партии. Но группа Яковлева оказалась последней, которая должна была подготовить еще одну. Группа была подобрана таким образом, что большинство в ней так или иначе в доперестроечные годы проявляли некий нонконформизм: интерес к нетрадиционной тематике, стремление уйти от закостенелых штампов, способность различить тона и полутона. «Номером один» в ней, конечно, был академик П. В. Волобуев. Смещенный с поста директора Волобуев, как уже отмечалось, вернулся в Институт истории СССР во времена перестройки и вскоре сменил Минца на посту председателя Научного совета по истории Октябрьской революции. Естественно, что с такой научной биографией он не мог не занять подобающего места в группе Яковлева.

Из академических «небожителей» в группу вошел член-корреспондент, а затем академик Ю. А. Поляков – большой эрудит, хорошо владевший пером, что встречалось не так часто. Заметной фигурой был и В. П. Данилов – во времена хрущевской «оттепели» секретарь парткома Института истории СССР, отстаивавшего свободу исторического творчества в рамках ленинизма.

Данилов – историк советского крестьянства и много сделал для создания правдивой истории коллективизации, за что жестко преследовался отделом науки ЦК. Нельзя не вспомнить и ленинградца В. И. Старцева – автора многих книг по истории России первой четверти XX в. Он принадлежал к школе известного источниковеда С. Н. Валка, придававшего особое значение анализу исторического документа. Уже одно это ставило ленинградцев в определенную оппозицию к официальной истории, и ортодоксы на них смотрели чуть ли не как на скрытых диссидентов. Был в группе, казалось, никогда не унывавший В. С. Лельчук – историк советской индустриализации, сильный полемист. У него, несомненно, был ораторский дар, он любил выступать, говорил легко, остроумно. Упомяну также моего друга С. В. Тютюкина, до перестройки ходившего в проштрафившихся за «объективистскую» книгу о борьбе внутри российской социал-демократии во время Первой мировой войны, В. Т. Логинова из Института марксизма-ленинизма, друга и соавтора М. Шатрова по некоторым фильмам. Несомненно, интеллектуальной величиной в группе был Е. Г. Плимак. Он много и интересно писал о Радищеве, Нечаеве, марксизме. Из других членов группы нельзя не вспомнить Л. М. Спирина, работавшего тогда в Институте марксизма-ленинизма, но, кажется, единственного, кто занимался там историей, как тогда говорили, не-/347/-пролетарских партий. В 1970-х гг. Спирин принадлежал к числу очень немногих «открывателей» темы истории контрреволюции, к которой в то время причисляли все, что не было связано с большевизмом. Входил в группу и Л. К. Шкаренков, одним из первых взявшийся за изучение истории белой эмиграции. Издательство «Мысль» двумя изданиями выпустило его книгу «Агония белой эмиграции». Конечно, она не могла не быть политически тенденциозной, но собранный в ней материал по тем временам впечатлял. Помню также представителя Института военной истории полковника В. М. Кулиша и сотрудника Института всеобщей истории, занимавшегося там историей Второй мировой войны О. А. Ржешевского. Из бывшего журнала «Коммунист», вскоре преобразовавшегося в «Свободную мысль» остался в памяти совсем еще молодой О. Хлевнюк.

Способны ли были эти историки – а их было в общей сложности примерно 25 – решить действительно очень трудную задачу: написать подлинно исследовательскую, максимально объективную историю большевизма, а практически – политическую историю страны? Многое было за то, чтобы ответить да. Практически все готовы были отбросить шоры, преподносимые как некий «марксистско-ленинский метод», а на деле являющиеся эклектикой, состоящей из набора цитат, подгоняемых под политическую конъюнктуру. Почти все являлись людьми, испытавшими влияние постсталинской «оттепели», XX съезда партии. И все искренне поддерживали перестройку. Такие люди, как Волобуев, Поляков, Тарновский, Плимак, Тютюкин, Данилов и др. вообще являли собой глубокие умы. Конечно, некоторые талантливые историки по разным причинам, к сожалению, «оказались за бортом». Но дорога в группу никому не была заказана. Яковлев на первом же совещании объявил, что работа будет идти на соревновательной основе. Готовые главы или части будут печататься в журнале «Вопросы истории КПСС» для широкого обсуждения. И немало действительно уже тогда было напечатано. Но существовали и факторы противодействия. Кажется, мало кто ясно представлял себе, каким образом из отдельно написанных разделов будет скомпонована единая по замыслу, содержанию и стилю книга. Кто выполнит эту, может быть, самую главную задачу? Наследственный порок советской историографии – склонность к коллективным трудам чаще всего «кирпичам», приспособленным для всего, что угодно, кроме познавательного чтения... Но было и еще одно, что в значительно большей степени мешало работе. Об этом с самого начала /348/ предусмотрительно предупредил Яковлев: нас обгоняло время. Теперь задаешься вопросом: а время ли? Антикоммунизм и антисоветизм подталкивали события, обгоняли их и нас, не давая возможности притормозить, остановиться, размыслить над прошлым. Мы никак не могли «зацепиться» ни на одном рубеже. Вот уж действительно: политика нахраписто «опрокидывалась» в прошлое и опять «подстраивала» его под себя.


Но куда дальше? К полному отрицанию большевизма, отвержению Ленина, Октября, всего советского, «совкового»? Этот процесс уже шел и набирал темп, прежде всего в публицистике.

С одной стороны, казалось, тут был плюс: надо же взломать каменную скорлупу, в которую втиснули историческую науку. Место медлительных, крайне осторожных историков стремительно занимали бойкие журналисты, с легкостью мысли и пера которых историки соперничать не могли. Помимо своей «партийности», многие советские исторические труды отличались литературной тяжеловесностью и косноязычием. Писались они уже давно не для «широких читательских кругов». Когда на одном из ученых советов нашего Института истории мастер использования метафор Ю. А. Поляков призвал остановить «бег по истории в кроссовках», кто-то из сидящих рядом со мной сказал тихо: «А в кирзовых сапогах по истории можно было?»

С другой стороны, ситуация напоминала то, что происходило после 1917 года, когда историю павшего режима стали преподносить как нечто почти сплошь черное, отрицательное, а сам режим чуть ли не как карикатурный. Теперь демократическая публицистика сосредоточилась на красном терроре эпохи Гражданской войны и, особенно, на сталинских репрессиях 1930-х гг. Все это вычленялось, подчеркивалось и распространялось на всю послеоктябрьскую историю. Стирание «белых пятен» оборачивалось чуть ли не сплошным очернением. Шло безоглядное изменение исторических плюсов на минусы и наоборот, только и всего. Но это в публицистике, в кино. Режиссер Говорухин фильм снимал «Так жить нельзя» о глубоком кризисе Советского общества и фильм «Россия, которую мы потеряли» о провальной жизни при царе. Спасителем у него изображался Столыпин, и я никак не мог его убедить, что все обстояло сложнее. А в исторической науке? Из профессиональных историков резкую перемену своих взглядов демонстрировал, /349/ пожалуй, только Д. Волкогонов. Высокого ранга генерал, заместитель начальника Политуправления Советской армии, потом начальник Института военной истории – он решительно принялся за «дегероизацию» вождей Октября и самого Октября. «Волкогоновщина» – так кто-то назвал «феномен Волкогонова». Академические круги открыто не выступали против Волкогонова, но на выборах в Академию аккуратно проваливали его. Искренности поворота Волкогонова не верили, считали его проявлением бесчестности, приспособлением к новой политической конъюнктуре. Думается все же, что причины были более сложными и глубокими. Не менее, а еще более разительным примером сжигания того, чему раньше поклонялся, станет и сам Яковлев. В «Омуте памяти», несмотря на все попытки, он все же не дает внятного объяснения, произошедшего с ним.

– Здесь, – пишет он, – безграничный простор для личных раздумий, сомнений, покаяния. На склоне лет я все чаще, как политик, становлюсь противен самому себе. Наверное, устал... Ох уж это русское самоедство!

И все бы хорошо, если бы «отступники», отступив, «принимали тяжкий крест». Но этого, как правило, и не происходило... И все же вклад Волкогонова в историю русской революции весом. Он «взломал» ее «героическую концепцию», спустил на грешную землю. Как человек, приближенный к «демократическим верхам», он был допущен во все архивные тайники и извлек оттуда на свет Божий много интересных документов, хотя... Некоторые утверждали, что эти, в том числе и ленинские, документы чуть ли не открыли им глаза на страшную суть большевизма. Это представляется странным. Разве Ленин и большевики скрывали, что призывают к гражданской войне, разве «красный террор» был объявлен тайно, разве Ленин открыто не говорил о необходимости «додушить» буржуазию? Что же могли добавить ко всему этому документы, в которых Ленин, например, призывал сурово разделаться с антибольшевистским духовенством, вешать повстанцев и др.? Только совсем уж простодушные, те, кто всерьез верил картинкам, на которых «дедушка Ленин» играл с детворой или гладил кошечку, могли ахнуть от появления, «новых» документов. Лукавили? Не знали, что политически было два Ленина: Ленин периода гражданской войны, военного коммунизма с его суровостью, насилием, беспощадностью и Ленин после гражданской войны с его поисками строительства демократического социализма? /350/

1989 год, пожалуй, был пиком переосмысления истории. В конце января в Доме культуры МАИ состоялась Учредительная конференция Всесоюзного историко-просветительского общества «Мемориал». В президиуме – А. Адамович, Ю. Афанасьев, М. Ульянов, Е. Евтушенко, Ю. Карякин, М. Шатров.

Ульянов клеймил «чуму сталинизма» и говорил, что теперь-то у нас, наконец, есть шанс «выздороветь». Огоньковский В. Коротич взывал к бдительности.

– Дракон еще жив! – восклицал он. – Живы те, кто убивал! Должен состояться второй Нюрнберг!

О перестройке как «последней возможности» возрождения говорили Е. Евтушенко и редактор «Знамени» Г. Бакланов. Фонтанировали эмоции. Только, пожалуй, в выступлении А. Д. Сахарова они отступали на второй план

– Ложь и лицемерие, – сказал он, – страшные удары по нравственности. Спасти ее может только правда. Да, наша история – трагическая, ужасная, но и героическая в то же время.

Позиция и слова наших либералов и демократов казались близкими и понятными. Но было в большинстве из них и нечто такое, что заставляло слушать их с неким притупляющим чувством. Настораживала и размагничивала их непримиримость, даже агрессивность в утверждении и отстаивании своей веры, стремлении опрокинуть, изничтожить «иноверцев».

А новые собрания, заседания, говорения просто набегали друг на друга. «Московская трибуна», устный выпуск газеты «Московские новости», Колонный зал, Дом ученых... Мы выбираем Ельцина! На его фотографиях надписи: «Свердловску – медаль за освобождение Москвы!», «С Ельциным мы победим!». Митинги, митинги в поддержку Ельцина. Разговоры в толпе:

– ОНИ его не пропустят: он у НИХ льготы и паек хочет отнять... В начале апреля 1989 г. нас опять собрали на Старой площади. Яковлева на сей раз не было. От его имени говорил В.П. Наумов:

– Александр Николаевич просил форсировать работу. Из обкомов идут письма об ускорении издания нашей книги.

Наумов интересовался, что необходимо, чтобы помочь делу. Может быть, следует все же всем выехать на дачу, чтобы там «концентрироваться»? Мы что-то мямлили в ответ. Энтузиазма не было. Следующая встреча команды, если не ошибаюсь, состоялась только в начале октября 1989 г. На сей раз присутствовал Яковлев. /351/

– Сначала, – сказал он, – мы опубликуем свою работу от имени авторского коллектива, чтобы не связать руки комиссии или редколлегии (возглавить ее должен был сам Горбачев. – Г. И.). Пропустим через общественное мнение, напечатаем тысяч 30 экземпляров, а уже потом...

Издательская сторона дела, впрочем, мало кого волновала. Совершенно неясен был концепционный стержень книги. И как ни вслушивались мы в слова Яковлева, оставалось непонятно: а ясен ли он ему-то самому? Он говорил о том, что общество уж больно быстро развивается, уж больно «рвануло» вперед, а нам надо избегать суетливости, конъюнктурности. В анализе дореволюционных событий – там легче, проще. А вот как дальше – с Октябрем, с Гражданской войной? Еще сложнее – после 1924 г.

– Мы знаем, кто таков Сталин. А кем мы были? Чем была страна? Масса других труднейших вопросов.

Из выступлений присутствовавших было ясно, что они не улавливают концепционную нить в яковлевских словах.

О необходимости выработать ее прямо сказал Данилов. Поляков ругал публицистов, которые давят на историческую мысль своим «воинствующим дилетантизмом». Он был прав. Мучительно трудно уходили мы от одной исторической неправды, а уже накатывалась другая. Существовал ли за ней какой-то дирижер?

Демократическая, «антисовковая» пропаганда, во всяком случае, действовала расчетливо. Из почти вековой истории большевизма вырывался сталинский период с его репрессиями и террором и накладывался на все предыдущее и последующее. Целенаправленный поиск всего отрицательного шел с нарастающей силой. Картина получалась одноцветная – мрачная и зловещая... Наш имэловский коллега В. В. Журавлев призывал не ждать и не тянуть с книгой, потому что «враг не дремлет». Его поддержал О. А. Ржешевский из Института всеобщей истории. Многие из выступавших требовали открытия для нас всех архивов, в том числе доступа к так называемым «Особым папкам» Политбюро. В этих требованиях просвечивало и чисто прагматическое начало – опасение, что все скоро может измениться, архивы опять закроют и надо «ловить миг удачи», воспользоваться моментом для сбора редкого материала.

В. Т. Логинов высказал мысль, что неправильно говорить о партии как о каком-то монолите, постоянном и неизменном. Идеология идеологией, тео-/352/-рия теорией, а жизнь меняла их не меньше, чем они меняли ее. П. В. Волобуев соглашался с этим.

– Из Гражданской войны, – сказал он, – вышла не та партия, которая была в 1917 – начале 1918 г.

Но ведь это не так трудно было предвидеть. И многие предвидели и предупреждали.

Другая очень важная проблема состояла в том, почему не прошел реформаторский путь после Гражданской войны, почему страну вновь бросили в пучину революции, на сей раз сталинской. В заключительном слове, Яковлев высказался об «Особых папках», и о концепционном подходе. До некоторых «Особых папок», сказал он, и я не могу добраться.

– Что в них? Есть, например, материалы о мировой революции: кому выделялись деньги или переправлялось оружие и через кого? Есть письма репрессированных в ЦК, например, письма Бухарина из тюрьмы. Что все это нам дает? Что добавляет? Много «Особых папок» просто неразобранных. Работники Особого отдела при ЦК и сами толком не знают, что там, в этих грудах. Было очевидно, что доступ к «Особым папкам» и так называемому Президентскому архиву либо не во власти Яковлева, либо он сам не особенно хочет, чтобы мы туда сунулись. Говоря о содержании книги, ее концепции, Яковлев сказал:

– Нам не надо ставить перед собой задачу способствовать стабилизации обстановки. Не следует таранить даже Нину Андрееву и «андреевщину», иначе опять восторжествует идеологическое единомыслие. Мы следуем дорогой научности, а не политической борьбы и конъюнктуры.

Но все это были общие слова. Всем было ясно: время ставит один центральный вопрос, на который, если мы хотим остаться на почве научности и объективности, необходимо дать ответ: показала история правоту большевизма или нет? У Яковлева тогда ответа либо не было, либо он по каким-то причинам не хотел давать его. Это позднее в своем «Омуте памяти» он даст на него ответ в форме вопроса: «Меня... интересует основная проблема. Первая – почему Россия впала в безумие, именуемое большевизмом?». Тогда таких слов не прозвучало... После заседания все вместе спустились на первый этаж дачи, в столовую. Был дан обед. Шла непринужденная беседа. Кажется, Плимак стал говорить о падении авторитета Горбачева. Кто-то спросил:

– Александр Николаевич, а как вообще могло случиться, что такой человек как Горбачев, прошел через партийное кадровое сито и дошел до вершины? /353/

Хитровато улыбнувшись, Яковлев ответил:

– 100 лет будете гадать, не отгадаете!

Наши главы для будущей книги собирал Наумов, резиденция которого находилась в здании ЦК на Старой площади. Вход с Ильинки. Двойной кордон. Сначала через проходную во двор, где двое рослых военных внимательно сверяли паспорт с заказанным пропуском. Затем уже в самом здании вложенный в паспорт пропуск рассматривал человек в штатском. На первый взгляд, вроде бы мало что изменилось с той поры, когда почти полвека назад мне впервые довелось побывать в здании ЦК. И все-таки что-то очень важное исчезло. Тогда чувствовалась сила, напряженность, заставлявшие напрячься, сосредоточиться, присмиреть. Теперь все это куда-то улетучилось. Та же тишина, те же ковровые дорожки, чистота, а чувство такое, что ты в обычном учреждении, пусть высокого ранга. Утекала незримая сила из всемогущего ЦК... В центре города – демонстрации, толпы яростно спорящих людей. Несут лозунг «Позор Октябрю!». Активизировалась «Память». На Пушкинской площади прыщавый парень что-то кричал о жидо-масонах, о ритуальном убийстве царя. Женщина не давала ему говорить, крыла матом:

– Сейчас тебе, б... такая, рожу всю разобью! Чего тебе евреи сделали?!

Рослый мужчина загадочно говорил:

– Вы всех делов не знаете, не туда глядите! Глубже глядеть надо!

Начались открытые обвинения номенклатурных лиц во взяточничестве. Во взятках обвиняли даже самого Горбачева! Кажется, это было начало кампании по «вбросу компромата», впоследствии просто захлестнувшей страну. На наших публичных выступлениях все чаще задавался вопрос: а каковы темы ваших диссертаций? А что вы писали раньше? А как вы относитесь к этому теперь? На одной из встреч, где присутствовали В. Солоухин, Г. Рябов, приехавший из США Ю. Фельштинский и др., всех спрашивали об этом. Рябов, который раньше воспевал героическую советскую милицию, а теперь стал монархистом, ответил пушкинскими словами:

– Послушный Божьему закону, переменился я.

В начале мая Наумов пригласил меня поехать с ним в Горки-10 – ранее сверхзакрытую резиденцию или дачу ЦК. Поехали на черной «Волге». Оказалось, что нашу историческую группу решили перебросить из Серебряного /354/ бора сюда, в Горки-10. Въехали в лесопарк. Дом с колоннами. Мемориальная доска: «Здесь жил и умер Максим Горький (1931–1936)». Встретили нас директор и женщина, что-то вроде ключницы. Дом – пуст. Ходили по начищенному паркетному полу из дорогих пород дерева, отражались в сияющих чистотой зеркалах, поднимались по ковровым дорожкам на второй этаж. Комнаты оснащены всем современным, в ванных даже биде! И все это нам?! В сравнении с роскошью Горок-10 старая дача в Серебряном бору казалась просто скромной хижиной. Зачем потребовалось перемещать группу в этот рай? Из разговоров с директором и «ключницей» стало проясняться, что дом уже довольно давно пустует, «господа» уехали, «Фирсы» остались одни, и это навевало на них грусть-печаль: та «спецжизнь», к которой они привыкли, исчезнет, прекратится...

Спустились по лестнице на крутом обрыве к реке. Настроение хозяев стало передаваться и нам. «Вишневый сад» Чехова, да и только... На обратном пути сказал Наумову:

– Помните у Шатрова в «Так победим!»? Ленин в финальной сцене говорит: «Никто никогда не скомпрометирует коммунистов, если коммунисты не скомпрометируют себя». Похоже, что это «если» случилось. Вон в каких дворцах жил великий пролетарский писатель. А великие пролетарские вожди?

Он махнул рукой. Впрочем, пожить в Горках-10 никому не пришлось. Крепла давно уже бродившая мысль: ничего из затеи с новой историей КПСС не получится. Ход событий все более напоминал 1917 год: неотвратимый дрейф, скольжение к выходу на политическую арену все более и более радикальных группировок выдвижение все более и более крайних лозунгов. Понимал ли это Горбачев.

Приблизительно в середине июня новая газета «Коммерсант» в рубрике «Разное» опубликовала материал под названием «Новое следствие по делу Ульянова (Ленина)». Суть дела заключалась в следующем. Народный депутат РСФСР В. Миронов собрал 50 подписей депутатов, достаточных для начала парламентского расследования под названием «Об исторической и правовой оценке насильственного свержения законного правительства демократической Российской республики в октябре 1917 г. и о роли в событиях 1917–1918 гг. партии большевиков во главе с Лениным В. И.». Депутат от социал-демократов О. Румянцев заявил: «Октябрьский переворот устроила банда анархистов, отвергнувших социальные реформы». Но с точки зрения /355/ существовавшей до февраля 1917 г. «законности», Временное правительство тоже было незаконным, так что свое расследование Миронову надо было начинать не с октября, а с марта 1917 г. В отличие от О. Румянцева, значительная часть социал-демократии 1917 г. не квалифицировала большевиков как «банду анархистов», а признавала, что они выражали настроения определенных (радикальных) слоев пролетариата, крестьянства и солдатских масс. Но разбираться в прошлом уже мало кто хотел. Вырвавшаяся из рамок перестройки «демократическая волна» обрушивала на головы масс оглушающую пропаганду, искусно выбирая из истории факты, компрометирующие политических оппонентов. В сущности эти «демократы» повторяли большевиков, которые в политических целях тоже оглушительно компрометировали своих предшественников – Временное правительство.

Если мысль ясна…

Шатров рассказал, что Яковлев говорил с «самим», и «сам» якобы сказал, что «корабль плывет», что «мы» (т. е. перестройщики) «им» (т. е. противникам перестройки) «еще навтыкаем». Но никому Горбачев уже «навтыкать» не мог. Вожжи выпадали из его рук. В сентябре Москву поразил «табачный кризис», в киоски за сигаретами стояли длинные очереди. Потом разразился «хлебный кризис»: запертые булочные, тоже длинные очереди, давка у прилавков, хватание буханок. Казалось, вот-вот начнутся «табачные бунты», «хлебные бунты». Прошел слух, что грозит эпидемия дифтерита. Паники добавил обмен 50-ти и 100-рублевых купюр. Январь начался многолюдными демонстрациями. 20-го числа чуть ли не вся Москва поднялась, как бывало 1 мая или 7 ноября. По Садовому кольцу движение прекратилось. Погода мрачноватая, пасмурная, слякотная. Здание посольства США «забаррикадировано» тяжеловесными бетонными брусами. Подхода нет. Два каких-то парня, все-таки уцепившись за решетку, держали плакат: «Буш – цепной пес». Следуем мимо. Над нами плакаты и лозунги насквозь антигорбачевские и насквозь проельцинские. На Манежной площади море людей. К гостинице «Москва» не подойти, там все «утрамбовано». Объявлена минута молчания в память погибших в Вильнюсе и Баку. То ли с машин, то ли с импровизированной трибуны один за другим выступают ораторы. Афанасьев, Станкевич, Якунин, Гдлян, Черниченко, еще кто-то. Клеймят Горбачева, прославляют Ельцина. Обратно двинулись по улице Герцена, перерытой строительными работами. В эту зиму /356/ и весну Москва стала проваливаться в «мерзость запустения». Темно, улицы завалены снегом, скользко на тротуарах. Пусто в магазинах, продавщицы в несвежих халатах стоят за прилавками, сложив руки на груди крест-накрест. Подскочили цены. Они казались ужасными: колбаса – 13 руб., крупа – 7 руб., хлеб – почти рубль. Никто еще не предполагал, что все это только начало. А вместе со всем этим появились признаки какой-то нервной суеты: снование «иномарок», из которых что-то вытаскивали, а потом, наоборот, затаскивали моложавые, крепкие ребята – будущие «новые русские».

В марте позвонила некая дама, отрекомендовалась то ли переводчицей, то ли секретаршей корреспондента «Вашингтон пост» Д. Ремника. Договорились встретиться. Явился молодой высокий парень. Расспрашивал о советской историографии, о перестройке и Горбачеве.

Спустя некоторое время (кажется, это было в апреле) в новом шикарном «Президент-отеле», построенном на Якиманке, состоялся международный симпозиум о Ленине и ленинизме. Вся наша группа получила приглашения. Проходили в отель по особому списку, охрана «стояла на ушах». В большом, ярко освещенном зале, за круглым столом расселись участники симпозиума. Выделялся американский историк Р. Пайпс, который при Рейгане состоял его спецсоветником по русским делам. Раньше его числили по разряду самых злостных «фальсификаторов истории». Теперь постаревший, но не изменивший своих взглядов Пайпс, казалось, чувствовал себя победителем. Говорил назидательно. Пытался возражать ему наш Лельчук, но выглядело это неубедительно. И не потому, что Лельчук не был так эрудирован, как Пайпс. Ветер перестройки дул в спину Пайпсу. «Пайпсизм» становился чуть ли не образцом исторической правды в интерпретации российских событий конца XIX – начала XX вв. Между заседаниями в фойе мелькнул Д. Ремник. Помахали друг другу, и он деловито куда-то исчез. В его деловитости тоже чувствовалась победность.

В перестройку американцы стали нашими любимцами. Еще бы! Это они помогали нам освободиться от «империи зла» и создавать «империю добра» такую же, как у них, где все только улыбаются друг другу.

Конечно, на том симпозиуме в «Президент-отеле» весной 1991 г. дискуссию с Р. Пайпсом должен был вести не Лельчук или кто-либо еще из нашей группы. В его «весовой категории» противостоять ему должен был наш шеф Яковлев. Мы ждали его. Но он не пришел. Это был знак, точка, поставленная на проекте нашей новой истории большевизма. Больше «группа Яковлева» не собиралась. /357/

* * *
Я с огромным интересом читал воспоминания Яковлева «Омут памяти», вышедшие в 2000 г. Искал там что-нибудь о том, как мы писали историю КПСС. Не нашел ничего. Впрочем, это можно понять: что значил этот проект в сравнении с теми событиями, в которых Яковлев играл одну из самых главных ролей? «Я лично убежден, – пишет Яковлев, – что Горбачев сломался осенью 1990 г. Он заметался, лихорадочно искал выхода... В результате фактически померла горбачевская президентская власть... Оставшееся время до мятежа было временем безвластия, политической паники и укрепления необольшевизма. «Победители» вздернули подбородки, начали свысока взирать, а не смотреть, цедить слова, а не говорить. Подхалимаж перед Горбачевым сменился подчеркнутым равнодушием к нему. В глазах этих ублюдков светился восторг от предвкушения реванша»... [4] Спасение от реванша могло быть только в лагере Ельцина. А там, какая ж могла быть «история большевизма»? Только пайпсовская. В соответствии с ней «октябрьский переворот являлся контрреволюцией, положившей начало созданию уголовно-террористического государства фашистского типа» [5]. Что же тут надо изучать и о чем писать? Все же ясно. Когда же пришла такая ясность? В дни, когда мы сидели на даче в Серебряном бору, или раньше? Что ж, хорошо, что пришла. Как писал философ И. Киреевский, «никакая мысль не может считаться зрелой, если она не развилась до невыразимости в слове».

4. Яковлев А.Н. Омут памяти. М., 2000. С. 505–506.
5. Там же. С. 8.


К 100-летию окончания Гражданской войны и образования СССР. Сб. докл. межд. науч. конф. «Россия в эпоху революций и реформ. Проблемы истории и историографии» / отв. редактор д-р ист. наук, проф. В. В. Калашников; под ред. канд. ист. наук Д. Н. Меньшикова. СПб.: Изд-во СПбГЭТУ «ЛЭТИ», 2022. С. 329-358.

Изменено пользователем Военкомуезд



Отзыв пользователя

Нет отзывов для отображения.