Вильям Хейвуд. Среди углекопов // Борьба классов. 1931. №1. С. 89-99.

   (0 отзывов)

Военкомуезд

ВИЛЬЯМ ХЕЙВУД
СРЕДИ УГЛЕКОПОВ
Воспоминания


Вильям Xейвуд, «Большой Билль» — один из наиболее видных и популярных вождей революционного крыла американского рабочего движения. Хейвуд был одним из руководителей синдикалистской организации «Индустриальные рабочие мира», созданной в 1906 г. в противовес насквозь реформистской Американской федерации труда, руководившейся С. Гомлерсом (резкую характеристику последнего читатель найдет в воспоминаниях Хейвуда). Хейвуд неоднократно подвергался судебным преследованиям и тюремному заключению. После Октябрьской революции Хейвуд примкнул к Коминтерну и вступил в американскую компартию. Последние годы своей жизни Хейвуд провел в Москве, где он внимательно следил за общественной и партийной жизнью. На опыте СССР он учился делать социальную революцию и строить социализм.

Хейвуд умер в 1928 году 18 мая. Урна с частью его праха погребена у Кремлевской стены, другая, согласно его завещанию — на кладбище Хеймаркет, где похоронены жертвы чикагской драмы 1886 г.

Публикуемые воспоминания Хейвуда дают чрезвычайно яркое описание революционных боев американского пролетариата. Хейвуд вырос на Западе. Его детство относится к тому периоду, когда волны переселенцев из юга Африки, востока Европы, гонимые Золотой лихорадкой, преодолевали тысячи километров для того, чтобы осесть в Калифорнии, Неваде, на золотом Западе. Окруженный переселенцами, неграми, остатками безжалостно истреблявшихся индейцев, между рудокопами к ковбоями, в обстановке бурного расцвета капитализма, неслыханной, жестокой эксплоатации — рос Хейвуд, как непримиримый враг капитализма.

В такой обстановке Западной Америки сложился совершенно особый тип рабочего движения, резко отличавшийся от остальной Америка и державшийся революционной тактики. Стачки горняков на Западе, особенно в Колорадо — примеры подлинных классовых битв, превращались в настоящие сражения: горняки Занимали укрепленные позиции, правительство и предприниматели прибегали к провокации, взрывам, Арестовывали по тысячам участников стачек.

Яркие мемуары Хейвуда совершенно разрушают неправильное представление об Америке как стране, где почти нет революционного пролетариата. Одновременно они дают представление и о слабостях движения, идеологии и тактике его руководителей, не поднявшихся до сознания необходимости организации революционной партии, не постигших тактики революционного марксизма. Достаточно указать, что сам Хейвуд предлагал в качестве программы Западной федерации постепенную скупку рудников рабочими организациями. При всем том «Книга Билля Хейвуда» превосходное доказательство того, что в эпоху империализма рабочий класс Америки революционизируется, стихийно, настойчиво ищет новых путей, новых форм классовой борьбы, создает новый тип революционных вожаков, которые, как Хейвуд, сумели найти пути ох Западной федерации к Москве, к единственной верной тактике — ленинского Коминтерна.


На Запад!

Моя мать, происходившая из шотландско-ирландской семьи, родилась в Южной Африке. Вместе с семьей она проделала путь от мыса Доброй Надежды к берегам Америки. Распродав все свое имущество, они покинули родину, чтобы переселиться в Калифорнию. Золотая лихорадка проникла в отдаленнейшие уголки земного шара. Люди устремлялись на Запад без малейшего представления о том, что их там ждет. В те времена не знали роскошных пароходов: многомесячное, томительное и опасное путешествие совершали на парусном судне. Опасность не оставляла путешественников и после высадки в порту: проехав 1800 миль поездом, они пускались в долгое путешествие по равнинам и горам в крытых фургонах, запряженных волами. Им угрожали несчастные случаи, болезни и нападения краснокожих враждебных индейцев, защищавшихся от нашествия белых.

В пути, где-то в прерии, потерялся мой дядя, тогда еще маленький мальчик. Семья не знала, что с ним сталось. Его долго, но тшетно искали в длинном обозе и не нашли; /89/ не было его и среди погонщиков скота, гнавших стада волов, коров и мулов. Задерживаться обоз не мог, а семья отца не рискнула остаться для поисков пропавшего в беспредельной степи. Мальчика сочли погибшим, и, оплакивая его, переселенцы продолжали путь. Миновав Каньон эмигрантов, они увидали перед собой прекрасную долину. Перед ними расстилались мертвые воды Большого Соленого озера. Справа лежал город Новый Сион, основанный мормонами в 1847 году. Здесь семья по болезни отстала от обоза и решила ждать следующей партии переселенцев, надеясь, что пропавшего мальчика подберут и доставят сюда. Однако, вскоре по приезде в Сион моя бабушка, идя по улица, увидала своего сына с корзинкой яблок на руке. Она забрала его вместе с яблоками и привела домой к сестрам. Оказалось, что он пристал к переднему обозу и прибыл в город на неделю или две раньше.

В Городе Соленого озера бабушка открыла гостиницу. Здесь мой отец вырос, и здесь же он встретил мою будущую мать. Оба были еще очень молоды: когда они поженились, отцу было около двадцати двух лет, а матери — пятнадцать. Я родился 4 февраля 1869 года, т. е. еще до того, как железная дорога пересекла материк.

Первой моей учительницей была миссис Уайтхед. Школа в Офире находилась в верхнем конце города и была немногим лучше деревянного сарая. Поздней зимой из окон ее было видно, как снежные лавины скатывались с обнаженного от леса склона горы. В первую же зиму лавина засыпала снегом каньон за городом: пришлось прорывать туннель для почтового дилижанса и спуска.

Я впервые стал работать на руднике, когда мне было немногим больше девяти лет. Я спустился в шахту с отчимом» школа была в это время закрыта.

По возобновлении занятий я снова стал посещать школу. Учителем моим был Фостер, старый, суровый мормон из Тулят, но прекрасный преподаватель. Он научил меня разбираться в истории, вникать в суть и задумываться над прочитанным. Это был старик с тяжелой челюстью, с седыми усами, с черными глазами; я ни разу не заметил, чтобы он бил детей.

Двенадцати лет я торговал в фруктовой палатке старика Риз на углу Слоновой улицы. Однажды в полдень я услышал стрельбу и увидел толпу перед рестораном Григса. Я побежал узнать, что случилось. Два полисмена выводили из ресторана негра. В толпе говорили, что негр убил одного полисмена и ранил другого.

Полисмены в сопровождении толпы направились в сторону Второй южной улицы. Меня удивило, что они не идут в тюрьму кратчайшим путем; дорога, по которой они вели негра, была на целый квартал длиннее. Они проходили по Второй южной улице, когда какой-то лавочник вышел из магазина и присоединился к толпе, снимая на ходу фартук и затыкая его за пояс. Этот человек, имени которого я не знал, кричал: «Принесите веревку». Я подумал «3ачем им веревку? Ведь негру и так не уйти от полисменов».

Толпа увеличивалась, и возбуждение ее росло по мере продвижения. Когда мы подошли к тюрьме, я увидел арестованного и полисменов на ступеньках у входа. Мне показалось, что полисмены вместо того, чтобы повести негра в здание тюрьмы, толкнули его в руки толпы. Я потерял его из виду и стал пробиваться в гущу толпы, застывшей в оцепенении. Тут я увидел, что негр повешен под крышей каретного сарая. Лицо его было искажено, успело уже посинеть, глаза вылезли из орбит, язык вывалился. Глядя на качающееся тело негра, я, не переставая, повторял: «Что они наделали, что они наделали!» Смерть негра не насытила вожаков толпы. Кое-кто закричал: «Стащить и четвертовать его! Повесьте его на телеграфном столбе!» Они протащили безжизненное тело до угла улицы, где их остановил городской голова Уэльс; он напомнил толпе о законе против мятежа и, огласив его, потребовал немедленно вернуть тело в тюрьму...

Я присутствовал на лекции южно-каролинского сенатора Бэна Тильмана и от него получил впервые представление о положении негров. На лекциях он выказал свирепую ненависть к негру как к человеку и как к представителю определенной расы. Сидевший рядом со мной негр задал ему какой-то вопрос. В ответ полилась яростная брань, причем сенатор не преминул упомянуть о матери негра. Он назвал моего соседа бурым сыном сатаны и спрашивал, чем же должна быть мать, у которой мог родиться сын такого цвета. Негр был, по-видимому, смешанной крови. Я взглянул на негра, и боль, отразившаяся на его лице, заставила меня почувствовать, что он и ему подобные такие же люди, как я. Я видел, что он испытывает то же возмущение и негодование, которое я испытал бы на его месте; я видел также, что он не смеет выразить свое негодование. Лекции Бэна Тильмана, вероятно, заставили многих других испытать то, что почувствовал я. Мне казалось, что я вижу старика Тильмана насквозь, вижу его сердце, сочащееся ненавистью...

Работая боем в гостинице «Континенталь», я заболел воспалением легких. В гостиницу я больше не вернулся; после выздоровления мы с матерью решили, что мне пора взяться за ремесло. В то время мой отчим состоял надсмотрщиком на руднике, принадлежавшем рудничной компании Огайо в графстве Гумбольта, в штате Невада. Он решил, что я ему пригожусь. Я купил в Городе Соленого озера снаряжение, состоявшее из штанов, фуфайки, синей рубахи, высоких сапог, двух одеял, ящика с шахматами и пары перчаток для бокса. Моя мать устроила замечательный прощальный обед, состоявший главным образов из плум-пудинга. Она сказала: «Ты вернешься через несколько недель». Попрощавшись с родными, я уехал в Неваду. Мне было тогда пятнадцать лет. /90/

Углекопы, индейцы, ковбои

Это было мое первое длительное путешествие. Мы миновали Огден, объехав Большое Соленое озеро. Я с нетерпением ждал приезда в Коринну и Промонтори, где когда-то работали мой отец и дядя. На станции Промонтори была зарыта золотая кирка, на месте смычки Центральной Тихоокеанской и Союзной Тихоокеанской железных дорог. «Железная лошадь», как индейцы называли паровоз, сменила крытые фургоны и воловьи запряжки.

На много миль за озером расстилалась равнина, покрытая соляной корой. Затем мы проникли в лесные заросли Невады, казавшиеся нам бесконечными. На сколько видел глаз, тянулись пространства, покрытые серо-зеленым кустарником. Станций было немного, города были невелики. Мы проехали Элько, Бетль-Маунтейн; справа показалась река Гумбольта. На второй день утром я прибыл в Виннемуку, остановился в гостинице и тотчас же. после обеда, на дилижансе, запряженном четверкой лошадей, отправился в Ребель-Крик.

В Ребель-Крик мы прибыли поздней ночью. Я было хотел завернуться в одеяло и лечь спать, но, выйдя из дилижанса, иззябнув на морозе, я увидел, что приготовлен ужин и меня ждет свежая, белоснежная постель.

На утре меня ждал рессорный экипаж; я бросил в него одеяло и чемодан, и мы отправились в Орлиный каньон. Двумя милями выше находился рудник Огайо. Здесь не росло ни единого дерева, — ничего, кроме ивового кустарника вдоль небольшого ручья, струившегося вниз по каньону. Здесь был только один деревянный дом.

Мой отчим пришел с рудника за несколько минут до прихода других рабочих. Увидев меня, он обрадовался. Познакомившись с рабочими и пообедав, я разостлал свои одеяла на сене, брошенном на нары под конторкой. Я надел горняцкую одежду, фуфайку и сапоги и отправился в тот же день на работу на рудник. Первая моя работа состояла в откатке породы из штольни. Я скоро убедился, что нагруженная камнем тачка мне не под силу, поэтому я решил уменьшить нагрузку и чаще возвращаться за камнем. Я был очень рад окончанию рабочего дня.

Было уже темно, когда мы пришли домой. Обычно ужин рудокопов бывал уже готов, и каждый из нас воздавал ему должное. Затем, убрав посуду, рудокопы снова собрались вокруг стола, читали, играли в карты или шахматы при мерцающем свете свеч. Некоторые растянулись или сидели на нарах. Так мы проводили зимние вечера. Ходить было некуда. Ближайшим городом был Виннемука в шестидесяти милях от рудника. В Уилло-Крике имелся один кабак и почтовая контора, но туда мы ходили редко. Время от времени некоторые из нас ходили на станцию и приносили с собою несколько бутылок виски. Несмотря на то, что в нашем положении рудокопы не могли быть в курсе текущих событий, мы все очень много читали.

Книг у меня было не много, но у каждого из рудокопов было кое-что для чтения. У одного был том Дарвина, у других нашлись Вольтер, Шекспир, Байрон, Берне и Мильтон. Это были любимые поэты моего отчима. Мы обменивались книгами и могли бы собрать довольно ценную библиотеку. Некоторые из нас получали журналы и выписывали четыре-пять газет. То обстоятельство, что газеты запаздывали на неделю, нас не особенно волновало.

Историю об истреблении индейцев племени «пьют» у перевала Теккера мне рассказал Джим Секкет, один из волонтеров, принимавших участие в избиении. Ту же историю я узнал от пьюта Окса Сэма, одного из трех индейцев, спасшихся от истребления.

Впервые услышал я эту ужасающую повесть, когда старик Секкет случайно посетил рудник Огайо. Рассказ начинался перечислением многочисленных грабежей, совершенных индейцами по всему Южному Орегону и Северной Неваде; это побудило белых организовать отряд добровольцев, как он выразился, «для самозащиты». Отряду сопутствовала слава лучшего в районе по борьбе с индейцами. Они расположились в форте Мак-Дермит и отсюда объезжали местность, разыскивая индейцев. Мак-Дермит находился на западном склоне хребта Санта-Роза в устье одного из притоков Квин-Ривера.

Секкет теперь был старым пенсионером, он шлялся повсюду и почти не работал, по старости лет. Людей его сорта уже оставалось не много. Он чувствовал себя, как дома, в хижинах старателей и в фермах речной долины. У него были длинные седые волосы и такая же борода. Разговаривая, он сплевывал струю табачной слюны на предмет, избранный им мишенью, и с поразительной точностью попадал в цель. Вот его рассказ:

«В тот день мы расположились у устья Уилло-Крика, как раз повыше того места, где сейчас стоит дом Энди Киннегера. Мы собрались было заночевать, когда раздалась команда: «По коням!» В чем дело? Мы приготовились в два счета: мулы были нагружены, и лошади оседланы. Начальник указал пальцем поперек долины в направлении перевала, именуемого сейчас перевалом Теккера, и сказал: «Если вы хорошенько приглядитесь, вы увидите там огонь. Пока было светло мне казалось, что это дым. Но теперь я вижу огонь. Это индейский лагерь. Нам надо добраться туда к рассвету, и мы тронемся в путь, как только станет темнее». После поездки по заросшей кустарником равнине и по лугам мы добрались до реки, которую нам пришлось переплыть. За рекой пошли опять луга, а там снова кустарник. Далее отряд разделился: часть была послана вперед, к лагерю, небольшой отряд остался с вьючными животными и запасными верховыми лошадьми, а остальные отправились вверх к перевалу.

Занимался день, когда мы увидели индейский лагерь. Там все спали. Мы сняли с плеч карабины, приготовили револьверы и пустились галопом к лагерю дикарей, стреляя в их вигвамы. Через секунду выбежали и заметались сонные женщины, мужчины и дети, оглушенные /91/ неожиданным нападением; но мы расстреливали их, не давая им придти в себя. Прискакал другой отряд и без выстрела подъехал вплотную к нам. Мы переезжали от одного вигвама к другому, осыпая их пулями. Затем мы спешились, чтобы произвести более обстоятельный осмотр. В одном вигваме мы нашли двух ребят еще живыми. Один из солдат сказал: «Кончать, так кончать! Не побьешь гнид — будут вши!» Но прежде чем вопрос был решен, кто-то крикнул: «Держи, держи!» В самом деле, один из индейцев ускакал; его большой серый конь летел, как ветер. Некоторые из нас начали стрелять, несколько человек вскочили в седло и пустились в погоню. Но было слишком поздно, индеец спасся, и погоня вскоре вернулась. Индейцев, которые были только ранены, мы из милости прикончили, а затем сели на лошадей и уехали».

Рассказ старика основательно развенчал в моих глазах «отважных» бойцов с индейцами, о которых я читал в книгах. Ничего «захватывающего» в избиении спящих женщин и детей я не мог найти. Акции старых волонтеров низко пали в моих глазах. Они упали еще ниже, когда несколько месяцев спустя Окс Сэм рассказал мне на своем «пиджин инглиш» [1] о том. что произошло у перевала Теккера. Ничего нового он мне не сообщил. Но в его пересказе проглядывало чувство, которого нельзя было найти у Секкета...

1. Исковерканный английский язык, дополненный словами испанского и туземного языков.

В нашем положении люди порою становятся большими друзьями. Так было со мной и Патом Рейнольдсом. Пат был старше нас всех. Это был рослый, грубо скроенный мужчина с рыжей бородой, густыми бровями и родинкой под левым глазом. Этот старый ирландец дал мне первые уроки профсоюзной борьбы. Пат был членом организации «Рыцарей Труда»; кое-что из его рассказов об этой организации мне было в то время непонятно. Я еще ни разу не слыхал, чтобы трудящиеся нуждались в организации для взаимной защиты. В той части страны, где я жил, разделение между предпринимателями и рабочими как будто не ощущалось особенно остро. Старик-хозяин спал в том же помещении и ел за тем же столом, что и остальные, и, казалось, не отличался от рабочих. Но Пат разъяснил мне, что это не настоящий хозяин, что владельца рудника никто из нас не знает. Упоминая о больших поместьях, расположенных в окрестности, он сказал: «Владельцы их живут в Калифорнии, а рабочие выполняют всю работу в Неваде, и только благодаря им усадьбы и рудники приобретают свою ценность». Он рассказал мне о профсоюзах, в которых он состоял, о профсоюзе горнорабочих в Боди, в Калифорнии, о профсоюзе горняков в Вирджиния-Сити — в Неваде, организованном в 1867 году, — первом профсоюзе горнорабочих в Америке. Эти два профсоюза одни из первых образовали Западную федерацию горнорабочих. Прошло некоторое время, прежде чем я понял все значение его слов о том, что освобождение рабочего класса есть дело самих рабочих. В начале мая 1886 года эта мысль глубже внедрилась в мое сознание, когда я прочел в газетах подробности о столкновении на Хеймаркет-сквере, а позднее — речи, произнесенные обвиняемыми на суде. Об этих фактах я беседовал каждый день с Патом Рейнольдсом. Я пытался уяснить себе причины, вызвавшие взрыв бомбы. Были ли в нем повинны сами забастовщики? Или те, которые выступали от их имени? Почему полицейские оказались в Хеймарке-сквере? Кто бросил бомбу? Ее не бросал ни Альберт Парсонс, ни кто-либо другой из известных ему лиц; иначе Альберт Парсонс не явился бы в суд и не сдался бы властям. Кто же те, которые хотели во что бы то ни стало повесить этих людей, этих анархистов, как они их называли? Не принадлежали ли они к тому же классу капиталистов, о котором мне рассказывал Пат Рейнольдс? Из головы не выходили последние слова Августа Шписа: «Пробьет час, и наше молчание будет силой более могучей, чем голоса, которые вы сегодня душите». В моей жизни произошел решающий перелом.

Я сказал Пату, что хотел бы вступить в организацию «Рыцарей Труда».

Вскоре после того я впервые за время работы на руднике поехал домой. Несколько недель спустя я вернулся в Неваду. Следующий год был годом финансового кризиса, который отразился как на горнорабочих, так и на рабочих других отраслей промышленности. Рудник Огайо был закрыт, и мне было поручено его охранять. Я жил один со своими собаками и сам варил себе пищу.

Несколько времени спустя я вернулся в Юту и поступил на работу на Бруклинский рудник. На первых порах я топил котлы и управлял клетью, подымая наверх пустую породу и руду. Бруклинский рудник представлял собой шахту глубиной в 1400 футов; в ней находилась клеть, приводившаяся в движение машиной, котлы которой я и топил. Некоторое время я работал в так называемой Мормонской шахте. На этом руднике добывалась свинцовая руда. Рабочие постоянно болели свинцовым отравлением (одна из серьезных профессиональных болезней), но охраны труда на руднике не было. Горнорабочих отправляли в Город Соленого озера в больницу, которую они содержали на собственные средства. У каждого горнорабочего кампания вычитывала по доллару в месяц на содержание больницы. За доставку в больницу и обратно на рудник рабочие платили сами. Пепельно-серые липа рабочих свинцового рудника выглядели ужасно.

Горнорабочий подвергается многим опасностям и помимо ревматизма, чахотки, свинцового отравления и других болезней. За отсутствием на руднике прочных деревянных креплений рабочим постоянно грозит обвал каменных глыб. Я работал недалеко от Луи Фойнтейна, когда с потолка галереи на него свалилась глыба камня: его голова оказалась размозженной о сверло, которое он держал /92/ в руках. Тело убитого уложили в клеть и прозвонили сигнал к подъему.

По окончании работ люди поднимались наверх, верхом на бадье. С каждой стороны усаживалось по четыре человека, двое садились на перекладину, а один на крюк, к которому был прикреплен стальной трос. Однажды я ухватился за трос, усевшись за спиной рабочего, сидевшего на крюке, и в таком положении поднялся наверх. Это было одним из самых рискованных поступков в моей жизни. Трос задевал за деревянную обшивку шахты. Мои руки, казалось, вот-вот будут отхвачены, так как я держался за трос, заложив руки за голову и уцепившись обеими ногами за сидевшего впереди, чтобы не вращаться вокруг троса.

Жизнь ковбоя имеет мало общего с той веселой, полной приключений жизнью, которую показывают в кино, о которой читают в дешевых романах и которую демонстрируют на всемирных выставках. Работа ковбоя начинается на рассвете. Утром он вскакивает с постели, натягивает штаны и сапоги, надевает шляпу и отправляется в конюшню кормить верховых лошадей. Больше всего он гордится тем, что ему не приходится работать пешим. Вернувшись, он умывается у колодца и занимает свое место у длинного стола. Повар-китаец приносит груды жареного мяса, картофеля, горячих лепешек и «отдаленное масло», как шутя называют масляную подливку, потому что на больших скотоводческих ранчо, где коровы насчитываются тысячами, зачастую не бывает ни одной молочной коровы, а следовательно, не бывает масла, кроме привозимого на ранчо из отдаленного города.

Работа ковбоя меняется в соответствии с временами года. Скот не пасут и не стерегут: он свободно бродит по горам и по заросшим кустарником равнинам. Весной и осенью его сгоняют в загоны; это называется «родэо». Это и другие подобные слова, обычно употребляемые на юго-западе, перешли к нам от тех времен, когда здесь была испанская колония и разговорным языком был испанский. Заведующий крупнейшей фермой, так называемый «махордомо», давал сигнал к родэо. Ковбои в окружности 100 миль собирались со всех ранчо, съезжались со своими верховыми лошадьми, причем каждый приводил с собой не менее трех или четырех коней. Постель состояла из нескольких одеял и простыни. В поездках во время родэо ковбои свертывали свою постель и укладывали ее в фургон, везя в нем же кухонную посуду и продовольствие. Они располагались лагерем на берегу реки или поблизости от ручья; иной раз они были вынуждены устраивать «сухой лагерь», и на этот случай они захватывали бочки с водой. После ужина мы раскладывали на земле свои постели, играли в карты и развлекались рассказами о прошлом и веселыми песнями. Один-два конюха сторожили табун верховых лошадей, так называемую «парату». С наступлением вечера мы все ложились спать. На рассвете повар вставал изготовил завтрак.

Конюхи приводили лошадей. Ковбои отправлялись в загон. Каждый находил свою лошадь, седлал и взнуздывал ее, после чего мы собирались вокруг фургона на завтрак. После еды мы закуривали, садились на лошадей и отправлялись в горы, по каньонам. Мы взбирались на высочайшие вершины. Возвращаясь назад, мы гнали перед собой скот, пасшийся по склону хребта. Скот собирался в долине. Здесь его окружали ковбои, собираясь по 50—100 человек и располагаясь вокруг нескольких сот голов скота. Двое или четверо ковбоев из крупнейшего ранчо заезжали в гущу стада и выгоняли из него коров и молодых телят. Они узнавали свой скот по тавру и меткам на ушах у коров. Ковбои каждого ранчо затем должны были накладывать тавро и метить уши телят, принадлежавших данному ранчо. Выделение коров и молодых телят продолжалось до тех пор, пока все они не были отделены от стада. Остальной скот угоняли обратно в горы. В коррале раскладывали два-три небольших костра и загоняли первую партию коров. Другие оставались снаружи, пока до них не доходила очередь. Мы заарканивали телят за задние ноги и тащили их к костру, привязав аркан к луке седла. Здесь мы метили уши телят, каждый своей меткой — «ласточкиным хвостом», отрезанным концом уха и т. д. На крупе или лопатке выжигалось тавро ранчо. Покончив с этим, принимались за бычков; их холостили, оставляя по одному из каждых 25—50, в качестве производителей. Для этой цели отбирались такие, которые, по мнению ковбоев, должны были стать крупными крепкими животными. Работа проходила в полной тишине, если не считать рева и мычания телят и коров. Задыхаясь от пыли, мы мало разговаривали за работой.

Тем временем фургон отправлялся к месту следующей стоянки, и, если лошади не были слишком утомлены дневной работой, мы отправлялись длинной, извивающейся вереницей ужинать, распевая во все горло непристойные песни. Расседлав лошадей на месте ночлега, мы умывались и с волчьим аппетитом принимались за еду. Дневной урок был выполнен. Родэо длилось несколько недель; мы начинали с одного конца долины и кончали другим...

В период крайне серьезного финансового кризиса, по существу перешедшего в панику, работу найти было трудно. Мы с шурином, Джимом Майнором, отправились в Деламар.

Я примкнул к отряду армии безработных «генерала» Кокси, направлявшегося на восток, и расстался с ним в Рено, в Неваде. Вместе с другими товарищами мы поехали в товарном вагоне через Треки. Было холодно, и стены и потолок вагона были покрыты узорами инея. Чтобы не замерзнуть, нам приходилось непрерывно шагать по вагону.

Из Рено я с отрядом армии отправился в Уэдсворт. Говорили, что отряд направляется в Вашингтон требовать работы и что туда же с юга и востока движутся другие армии безработных. Уверяли, что «генерал» Кокси собирается просить Конгресс об издании /93/ закона о дорожном строительстве; сообщили что-то о выпуске «беспроцентных облигаций»; мне казалось, что все эти люди, направляющиеся в Вашингтон, своего рода живая петиция, требующая либо работы, либо организации правительством каких-нибудь общественных работ для безработных. Это была одна из величайших демонстраций безработных, когда-либо происходивших в Соединенных Штатах, хотя в конечном счете в Вашингтон прибыли лишь немногие из ее участников. Несколько таких армий пересекли страну в товарных поездах, порой заставляя железнодорожные кампании предоставлять им перевозочные средства и вынуждая мэров городов, лежащих по пути, снабжать безработных пищей, чтобы сплавить их дальше.

Я не разбирался в проблеме безработицы и не мог понять, почему тысячи людей пересекают материк, направляясь в Вашингтон. Мои мысли все чаще и чаще возвращались к беседам с Патом Рейнольдсом. Кризисы, при которых горше всего приходится рабочим, неизбежны при капиталистическом строе. Но тогда я не видел выхода из положения, не знал, как его предотвратить. Я мучился и блуждал в потемках. Внезапно меня озарил луч света. Это была железнодорожная забастовка 1894 года. Товарные поезда, груженные скоропортящимися фруктами для восточных штатов, и целые поезда с углем и другими грузами, шедшие на запад, отводились в тупики. Стачка американского профсоюза железнодорожников ширилась, губернаторы ряда штатов мобилизовали милицию. В Сакраменто, в штате Калифорнии, мобилизованные в ответ на приказ открыть огонь воткнули штыки в землю и отказались стрелять в бастующих.

Милиция города Виннемуки не подчинилась приказу о мобилизации. Большинство мобилизованных состояло из железнодорожников. Они отнюдь не были склонны пускать в ход оружие для защиты имущества железнодорожных кампаний. Город был завален апельсинами и другими продуктами с поездов, заведенных в тупики; но лучше было их съесть, чем дать им сгнить. А уголь мог пригодиться зимой, и ребята не собирались убивать друг друга ради его охраны. Члены Американского союза железнодорожников были резко настроены против железнодорожных кампаний! Президент Кливленд послал в Чикаго солдат федеральной армии против бастовавших пульмановских железнодорожных мастерских. Евгений Дэбс был арестован вместе с другими и обвинен в заговоре с целью убийства, когда же это обвинение было снято, арестованных посадили в тюрьму за неявку в суд. Членская масса организации была возмущена этой вопиющей несправедливостью. Я внимал горячим спорам и участвовал в них сам. Вот где, чувствовал я, кроется большая сила! Важно было не то, что забастовщики сняли грузы с поездов. Важно было то, что забастовщики могли остановить поезда. То был урок «Рыцарей Труда», отголосок пророчества чикагских мучеников.

В Виннемуке я некоторое время работал кучером. Мы разобрали мой домик на месте, откуда я был выселен, и пристроили его к дому, выстроенному тестем на новой ферме.

Несколько человек отправлялось в Сильверль-Сити на конские скачки. Я решил тоже съездить в этот город и просил их захватить с собой мою постель. Я рассчитывал прибыть туда раньше их, ибо они двигались медленно, щадя лошадей.

Я покидал Неваду, оглядываясь на долину, на чудесные покрытые кустарником равнины и горы, где я провел столько лет своей жизни, и где я рассчитывал обосноваться. Но вернулся я лишь много лет спустя.

III. Сильвер-Сити

Дорога в Сильвер-Сити пролегала по суровой, обнаженной, безотрадной местности. Селений почти не было, только кое-где маячили большей частью покинутые поселки да случайные фермы. Ни единого дерева до самого горизонта, ничего, кроме скрюченного сучковатого кустарника и полос молодых побегов. Таков был ландшафт до самой реки. Здесь начинались холмы, а за ними высились горы.

Подъезжая к первой вершине, я вспомнил рассказ, слышанный мною много лет назад от Билля Кольтера. По этой самой дороге индейцы гнались за дилижансом, которым правил Билль. Я живо представил себе бешено мчавшийся дилижанс Билля, хлеставшего лошадей, что было силы, и шайку индейцев, с визгом и гиканьем преследовавшую его, не будучи, однако, в состоянии приблизиться к дилижансу так, чтобы снять пущенной стрелой возницу. Не добравшись еще до Джека Бодуэна, я уже испытывал и голод, и жажду. У меня нашлось несколько долларов. Но на кой черт они были нужны здесь, где даже вагон золотых «двадцаток» не обеспечил бы приличного обеда.

У Джека в долине Иордана я пустил пастись лошадь, оставил седло и уздечку в конюшне и отправился на дилижансе в Сильвер-Сити.

По приезде я зашел в китайскую харчевню, затем около часа бродил по городу в поисках ночлега. Один из местных жителей предложил мне переночевать с ним в старом копре на шахте Потоси.

Поднявшись рано утром, я направился на рудник Блейн, чтобы раздобыть работу. Я повторял это несколько дней подряд по утрам... а иной раз и в полдень, но безуспешно. Заведующий рудником Гетчинзон когда-то жил в Неваде. Я истратил все бывшие при мне деньги, явился к старику-заведующему и сказал, что мне нужна какая-нибудь работа.
«Что вы умеете делать?» — спросил он. Я ответил, что справлюсь почти с любым делом на руднике.

«Можете работать откатчиком?»

«Я — рудокоп, но могу быть и откатчиком»,

«Олл-райт, приходите утром».

Я отправился в старый копер, забрал свои пожитки и отнес их в барак, на рудник Блейн. У самой двери нашлась свободная /94/ койка, и я ее занял. Барак представлял собой длинное расшатанное строение с койками в два яруса вдоль стен; в нем помещалось, помнится, около шестидесяти человек. Воздух в бараке был не ахти какой, ибо единственным вентилятором служила дверь.

В бараке, усевшись вокруг печки или развалившись на койках, горняки рассказывали старую быль о горняцких поселках, вспоминая пережитое или услышанное от очевидцев.

Некто Матт Мак-Лейн, бригадир смены, стал однажды вспоминать о старых временах в Пенсильвании. Он спросил: «Слышал ты что-нибудь об организации «Молли Мэгирс?»

Я сказал, что слышал. О «Молли Мзгирс» слышали все.

«Но, — продолжал он, — ты никогда не слыхал, как их поймали?

Был некто Франклин Б. Голуэн, управляющий одним или несколькими рудниками в долине Шемокин. Он решил уничтожить «Молли Мэгирс» — своеобразную рабочую организацию, боровшуюся против снижения зарплаты. Голуэн обратился к сыскному агентству Пинкертона, и оно послало своего шпика, настоящая фамилия которого была Мак-Парленд.

Тот явился в Потсвилль и назвался Джемсом Мак-Кенна. Он нес на плече небольшой узелок, надетый на палку, вошел в город, стал искать квартиру и в конце концов нашел подходящую гостиницу. Однажды вечером он будто случайно заглянул в трактир Барни Хогля и пригласил всех присутствующих выпить за его счет. Расплачиваясь, он вынул пачку кредиток и как бы вскользь заметил, что только что получил расчет с корабля в Филадельфии: ему-де надоела морская служба, пока что он пристроится на суше. Он спросил Хогля, нет ли поблизости работы.

Хогль был одним из лидеров организации, заимствованной у ирландцев и в Пенсильвании, состоявшей, главным образом, из углекопов. Но Хогль был также содержателем трактира, и он заметил толстую пачку долларов у Мак-Кенна. Молодой ирландец был щедр, и Хогль хотел заполучить в его лице постоянного посетителя. Однако, не желая выдавать себя, он ответил Мак-Кенна, что здесь может добиться работы только «настоящий парень».

Мак-Кенна вспыхнул: «Я парень хоть куда, — сказал он, заказывая еще стакан. — Я спою песню, спляшу джигу и вызову на бокс любого из присутствующих в трактире; проигравший ставит виски на всех». Он спел ирландскую песню, протанцевал ирландскую джигу.

Мак-Кенна стал завсегдатаем этого трактира и, по протекции Хогля, получил работу. Все его товарищи были члены «Молли Мэгирс». Этого-то он и добивался. Немного погодя ему предложили вступить в организацию. Он, конечно, охотно согласился, но сказал, что для того, чтобы быть хорошим членом «Молли Мэгирс», надо, пожалуй, иметь больший опыт, чем тот, которым он располагает. Вскоре после вступления в организацию ему была доверена какая-то официальная должность.

Только это ему и было нужно. Провокацией он добился того, что несколько молодых горнорабочих оказались замешанными в убийстве, по крайней мере он так их запутал в это дело, что им предъявили обвинение в убийстве.

Когда молодые горняки предстали пред судом, Мак-Кенна выступил против них свидетелем и назвался Джемсом Мак-Парлендом, сыщиком пинкертоновского агентства. За то, что «Молли Мэгирс» доверилась содержателю кабака, они поплатились жизнью десяти членов, которые были казнены. Четырнадцать других обвиняемых были приговорены к заключению в каторжной тюрьме на срок от двух до семи лет».

Так я впервые узнал, что такое провокатор. В дальнейшем оказалось, что речь шла о первом случае провокации как методе борьбы с рабочим классом Америки. Рассказ Мак-Лейна произвел на меня глубокое впечатление.

В начале августа 1896 г. в Сильвер-Сити приехал председатель Западной федерации горнорабочих Эдуард Бойс, чтобы организовать горняков. В помещении окружного суда состоялись два митинга. Я присутствовал на обоих, меня очень интересовало, что скажет Бойс. Он был из тех, кто участвовал в Кэр-д'Аленской забастовке 1892 г. Высокий, стройный, с изящной головой и поредевшими волосами, он обладал приятными чертами лица, но у него неестественно выдавались зубы. Последнее было вызвано профессиональной болезнью — ртутным отравлением, полученным при работе с амальгамой на приисках.

В числе тысячи слишком рабочих он был арестован солдатами федеральной армии, вызванными в Кэр-д'Ален губернатором. Заключенных содержали более шести месяцев в специально выстроенном остроге, грубо сколоченной деревянной двухэтажной постройке. В этой тюрьме отсутствовали элементарнейшие удобства, и нечистоты просачивались сквозь щели пола с верхнего этажа на заключенных, содержавшихся внизу. Люди обовшивели, среди них распространились болезни и некоторые умерли.

Бойс рассказывал, как была создана Западная федерация горнорабочих, в то время как он с тринадцатью другими сидел в окружной тюрьме. Их поверенный, бывший горнорабочий Джим Холли, предложил объединить всех горняков Запада в одну организацию. Эта мысль была одобрена заключенными, так как существовавшие в то время профсоюзы горнорабочих представляли собой распыленные собрания «Рыцарей Труда». Бойс рассказывал, как после их освобождения был созван съезд в Бутте в штате Монтана 13 мая 1893 г. и была учреждена Западная федерация горнорабочих.

Он описал первую стачку, происшедшую после создания ЗФГ. Она происходила в Крипль-Крике в штате Колорадо в 1894 году. Все горняки района забастовали, выступив против снижения заработной платы и за установление восьмичасового рабочего дня. Некоторые шахтовладельцы района, известные миллионеры, объединились в организацию под названием /95/ «Ассоциация шахтовладельцев». Они не доверяли губернатору Уэйту, который сам в прошлом был горнорабочим, но знали, что могут положиться на комиссаров и шерифа округа Эль-Пазо. По инициативе Ассоциации шахтовладельцев эти чиновники наняли и снарядили небольшую армию полицейских, примерно в 1300 человек, снабдив ее двумястами верховых лошадей и оружием.

Губернатор послал было в район милицию, но, расследовав дело, счел пребывание солдат в районе излишним и отозвал их. Шериф мобилизовал своих полицейских и двинул их в Крипль-Крик. Горняки, узнав об их приходе, выставили против них свой отряд. Произошла перестрелка, и с обеих сторон было убито по несколько человек.

Горняки возвели хорошие укрепления на вершине холма Булль и решили биться до конца, защищая своих жен и детей и свои права трудящихся.

По мере развития Западной федерации горнорабочих она сосредоточила все свое внимание на защите интересов низко оплачиваемых рабочих, так как мы убедились, что если уровень зарплаты чернорабочего обеспечивает ему сносное существование, то зарплата квалифицированного рабочего не падает ниже этого уровня.

На рудниках все работали непрерывно, включая воскресенье, а на заводах даже и в праздники.

В 1896 году в годовом отчете Западной федерации горнорабочих Эд Войс выразил надежду, что еще до следующего съезда весь Запад услышит мерную поступь двадцати пяти тысяч вооруженных горняков; по его мнению настало время, когда горняки должны защищаться от наемных убийц, к услугам которых уже прибегали при Кэр-д'Алене, Крипль-Крике и Ледвиле, и он уверен, что каждый горняк побудет хорошую винтовку и запас патронов.

IV. Западная федерация горнорабочих» Гомперс

Я был выбран делегатом от профсоюза горнорабочих Сильвер-Сити на съезд Западной федерации горнорабочих, состоявшийся в 1898 г. в Городе Соленого озера.

На съезд собрались делегаты из большинства горняцких поселков Запада: с медных рудников Бьюта в штате Монтана, со свинцовых рудников в Кэр-д'Алене в Айдего, с золотых приисков в Черных горах в Южной Декоте и из Крипль-Крика в Колорадо. Были здесь также рабочие серебряных рудников из Вирджиния-Сити в штате Невада, которая называлась матерью рудников. Профсоюзные организации в большинстве этих местностей были по существу старыми объединениями «Рыцарей Труда». Здесь все они собрались вместе, кроме них сюда прибыли делегаты горнорабочих из многих других местностей; тут были представители и Британской Колумбии и Аризоны. Явились также рабочие рудодробилок, плавильщики и один-два углекопа. Мы были теми людьми, которые вместе с Объединенным профсоюзом шахтеров — организацией углекопов — добывали минеральные богатства Америки. Профсоюзы, которые мы представляли, входили в Западную федерацию горнорабочих. Наш союз был одним из трех существовавших тогда индустриальных профсоюзов и единственным, уже осознавшим, что настанет день, когда вместе с профсоюзами других отраслей промышленности мы выдвинем лозунг «все за одного — один за всех».

Здесь были люди, участвовавшие в знаменательных стачках в Кэр-д'Алене, Крипль-Крике и Ледвиле. Мы говорили о том, как укрепить наши позиции, как использовать винтовки, имевшиеся уже у многих из нас. Мы хотели втянуть в общую организацию всех рабочих в горняцких поселках.

Эдуард Бойс, выступивший с отчетом президиума, рекомендовал создать организацию, на которую горнорабочие могли бы опереться с пользой для себя, Он обратил внимание съезда на важную задачу создания Дома горняков для увечных, больных и престарелых горнорабочих, которые обычно кончали свои дни, оставленные на милость частной благотворительности; между тем небольшого взноса каждого из нас было бы достаточно, чтобы обеспечить им уход и приют.

Во время этого съезда в город прибыл Сэм Гомперс в сопровождении своей «свиты», в том числе Генри Уайта, впоследствии замешанного в скандале в связи с продажей официальных бланков своего союза, Объединенного профсоюза швейников; по словам Гомперса, он приехал, чтобы повидаться с Эдом Бойсом и настоять на возвращении Западной федерации горнорабочих в Американскую федерацию труда. В действительности он хотел выступить на съезде, что, впрочем, оказалось бы бесполезным. На съезде этот невзрачный субъект, именовавший себя вождем трудящихся, представлял забавный вид рядом с рослыми, широкоплечими делегатами Запада.

Этот низкорослый экземпляр человеческой породы безусловно не мог олицетворять собой членскую массу Американской федерации труда. Маленький, с большой в плешинках головой, Гомперс был похож на ребенка, больного стригучим лишаем. У него были маленькие колючие глаза, жесткий рот с тонкими отвислыми губами, крепкие челюсти и скулы. Это была самовлюбленная, наглая, самонадеянная и мстительная личность. Глядя на него, я понял, с какой страстной жестокостью этот человек осуществлял бы власть, если бы она у него была. Можно было легко себе представить, как Гомперс защищал людей, которым грозила петля палача: с камнем за пазухой и сердцем, переполненным лицемерием. Он мог издеваться над всем, даже над разгромом мощной забастовки, если ее проводила организация, не разделявшая его позиции. Достаточно было взглянуть на этого человека, чтобы знать, что он способен выступить против оказания помощи детям и женщинам.

Когда Гомперс в 1887 году под давлением рабочих явился к губернатору Огльсби, якобы для защиты чикагских мучеников, первые его слова были: /96/ «На протяжении всей своей жизни я расходился с принципами и методами осужденных».

«Рыцари Труда» были в то время мощной, развивающейся организацией, насчитывавшей около восьмисот тысяч членов. Ее быстрый рост убедил Гомперса в том, что создаваемое им объединение цеховых союзов — Американская федерация труда — не сможет рассчитывать на успех в случае удовлетворения революционных требований рабочих. Взывая к милосердию губернатора Огльсби, Гомперс сказал:

«Если этих людей казнят, это только даст толчок так называемому революционному движению и при том такой толчок, какого ничто другое в мире не могло бы породить. Не говоря уже о необходимости человеческого отношения к ним, надо иметь в виду, что их будут считать мучениками. Многие тысячи трудящихся во всем мире сочтут, что эти люди казнены потому, что боролись за свободу слова и свободу печати.

Мы просим вас, сэр, использовать вашу большую власть и предотвратить такое ужасное несчастье».

Предостережение, сделанное Гомперсом губернатору, выражало то, к чему он стремился всю жизнь, а именно: воспрепятствовать росту революционного рабочего движения.

«Помню, я говорил хладнокровно и спокойно. Со всей настойчивостью, на какую я способен, я просил губернатора о милосердии или, по крайней мере, о предоставлении осужденным отсрочки, чтобы можно было установить их невиновность, если они невиновны».

Оговорка «если» полностью характеризует отношение Сэма Гомперса к революционному рабочему движению Америки. Так писал Гомперс через тридцать лет после того, как губернатор Джон П. Альтгельд, вновь просматривая дело, отметил:

«Ни один из обвиняемых не мог иметь никакого отношения к делу. Состав присяжных был специально подобран. В ход были пущены массовый подкуп и запугивание свидетелей. Виновность обвиняемых в инкриминируемом им преступлении не была доказана».

Причины, побудившие Гомперса ходатайствовать за смертников, и характер его ходатайства показали делегатам съезда всю огромную разницу между обыкновенными профсоюзами и Западной федерацией горнорабочих, объявившей: «Трудящиеся производят все блага. Блага принадлежат тем, кто их производит».

Сознание того, что Гомперс совершил предательство — иначе это нельзя назвать — усилило растущую ненависть к этому человеку, и эта ненависть распространилась на весь совет Американской федерации труда, когда мы узнали о его поведении во время забастовки Американского профсоюза железнодорожников в 1894 году. Известно, что Гомперс, садясь на чикагский поезд в Индианополисе, сказал:

«Я отправляюсь на похороны Американского союза железнодорожников».

Но живых не хоронят, и Гомперс хотел сказать, что цель его заключалась в уничтожении Американского союза железнодорожников. Союз и должен был стать тем покойником, на похороны которого собирался Гомперс. Так это и случилось. В Чикаго была созвана конференция Исполнительного совета АФТ. Помимо совета в конференции участвовали четырнадцать делегатов от примыкавших к АФТ союзов, первый гроссмейстер союза кондукторов и генеральный секретарь и казначей союза кочегаров. Евгений Дэбс явился на эту конференцию и потребовал, чтобы ока заявила Ассоциации правлений железных дорог, что при условии восстановления бастующих на их прежних должностях они все без исключения немедленно встанут на работу; в противном случае будет объявлена всеобщая забастовка.

Составление резолюции было поручено пяти участникам конференции, в том числе Гомперсу. Вот выдержки из их предложений:

«Вопрос о великом возмущении рабочих, волнующий ныне страну, был подвергнут тщательному, спокойному и всестороннему обсуждению, и в 12 день июля месяца 1894 года в Чикяго была созвана конференция Исполнительного совета АФТ и членов исполнительных органов и представителей национальных и межнациональных союзов и братств железнодорожников. Перед лицом всех доступных доказательств и в виду особых осложнений, возникающих при данной ситуации, мы вынуждены придти к заключению, что насущные интересы союзов, входящих с состав Американской федерации труда, требуют, чтобы они воздержались от участия во всякой всеобщей или местной забастовках, которые могут быть предложены в связи с нынешними волнениями среди железнодорожников...

Далее мы рекомендуем, чтобы все примыкающие к АФТ и участвующие ныне в забастовке сочувствия вернулись на работу; а тем, кто собирается объявить забастовку сочувствия, мы советуем не прекращать своих обычных занятий».

Таков был нож предательства, который вонзился в грудь бастующих рабочих пульмановских железнодорожных мастерских. В результате этого предательского удара погиб Американский союз железнодорожников, а Евгений Дэбс и его соратники оказались в тюрьме. Об этих событиях Гомперс впоследствии писал:

«Курс, взятый Федерацией, был величайшей услугой, которую можно было только оказать делу сохранения братства железнодорожников. Большое число членов этих организаций перешло в Американский союз железнодорожников. Это означало если не развал, то весьма серьезное ослабление братств».

АФТ отказалась также выполнить обязательства, взятые ею на себя во время лэдвильской забастовки в 1896 году.

Эти и им подобные факты получили широкую огласку среди делегатов съезда, и Западная федерация горнорабочих твердо решила порвать всякую связь с АФТ. АФТ запятнала себя изменой, предательством и корыстолюбием; это надо помнить всегда.

Моя деятельность в союзе отнимала у меня все время, нe занятое работой на руднике. Я был снова выбран делегатом на съезд, который /97/ и на этот раз созывался в Городе Соленого озера. Перед самым отъездом до нас докатились отзвуки взрыва в Кэр-д'Алене» о котором рассказывали газеты и телеграмма от ЗФГ [1]. Рабочие в Сильвер-Сити ждали дальнейших событий и находились в состоянии сильнейшего возбуждения.

Компания Бэнкер-Хилл к Сюлливан и рудник «Последний Шанс» платили рабочим на пятьдесят центов в день меньше остальных рудников в Кэр-д'Алене. Рудники, платившие по три с половиной доллара в день, объявили о предстоящем снижении заработной платы. Горняки решили не допускать этого и направили все свои усилия на то, чтобы добиться повышения ставки на рудниках, плативших ниже обычной нормы. Но компании, ограблявшие рабочих на седьмую часть их заработка, упорно сопротивлялись.

С введением механических сверл характер работы рудокопов изменился. Рабочие не возражали против введения машин, но многие опытные рудокопы были физически не в состоянии справляться с этими махинами. С этим никто не хотел считаться; их назначили откатчиками, перевели на навалку руды или на подсобную работу и платили им на пятьдесят центов в день меньше, чем прежде, что соответственно снижало жизненный уровень рабочих. Это было равносильно уменьшению заработка на пятнадцать долларов в месяц для всех рудокопов и на тридцать долларов в месяц для рабочих, которые не могли управиться с большими сверлами. Значит — меньше пищи, меньше одежды, хуже жилище, прощай школа для детей, конец развлечениям, одним словом, урезывалось все то, из-за чего стоило жить. Вопрос этот обсуждался со всех сторон на всех собраниях союза. Не было спасения от той гигантской силы, которая беспощадно сокрушала всех под своею тяжкой пятой. Горняки этих ужасных поселков были охвачены бешеным возмущением. Обращаться было не к кому, оставался один выход: забастовка.

1. Западная федерация горнорабочих.

29 апреля 1899 года в Уорднере состоялась грандиозная демонстрация. В ней участвовали все члены всех союзов округа. Прозвучало последнее предостережение. Зажгли запалы. И три тысячи фунтов динамита взлетели на воздух. Завод компании Бэнкер-Хиль и Сюлливан был взорван, и от него осталась лишь груда исковеркованной стали и железа и деревянных обломков. Возмущение, накопившееся у горняков, разрядилось. Возможно, что некоторые сожалели о разрушении того, что было создано руками рабочих. Но состояние всего населения стало менее напряженным.

Рудничная администрация, не пошевелившая пальцем для облегчения положения доведенных до отчаяния рабочих, теперь изощрялась в красноречии, обращаясь к властям за помощью. Они спокойно отнеслись бы к гибели всего населения, но они подняли вопль по поводу разрушения всего завода. Губернатор Франк Стейненберг обратился к президенту Мак-Кинлею с просьбой о посылке солдат федеральной армии, и таковые немедленно были отправлены в Кэр-д'Аленский горнопромышленный район. По первому тре6ованию горнопромышленной компании без предварительного расследования со стороны губернатора и президента мирное население было подвергнуто нашествию вооруженной орды. С прибытием солдат район был объявлен на военном положении. Свыше 1 200 рабочих были арестованы без соблюдения элементарных формальностей и долгие месяцы просидели в тюрьме, тщетно ожидая предъявления обвинения. В Кэт-д'Алене не произошло ни восстания, ни другого нарушения установленного порядка, но тем не менее сотни людей были на многие месяцы посажены в тюрьму, представлявшую собой сооружение, непригодное даже для скота и окруженное высокой изгородью из колючей проволоки. Рудокопы Запада были возмущены зверским обращением, которому подвергались их братья на свинцовых рудниках Айдего. Во всех горняцких поселках, на всех рудоплавильных заводах и в целом ряде, других мест производились денежные сборы в пользу бедствующих жен и детей горняков, Было доказано, что взрыв произошел по вине горнопромышленной компании. Рабочие засыпали конгресс резолюциями, полными возмущения по поводу совершенных зверств.

Над съездом в Городе Соленого озера витала сумрачная тень Кэр-д'Аленских событий. Делегаты почти не говорили и не думали ни о чем другом. 1 200 членов союза сидели в тюрьме, десяти из них было предъявлено обвинение в убийстве. Женщины и дети жили под гнетом военного положения. Законодательные органы, суд и военщина были против нас. Каждый спрашивал себя: если такой ужас творится в Кэр-д'Алене, долго ли до него в Бьюте, в Блэк-Хильс, в Неваде?

Я пришел к одному выводу: необходимо организоваться, необходимо умножить наши силы. Пока мы распылены, пока у нас нет единства, нас будут бить.

На съезде меня избрали в исполнительное бюро ЗФГ.

Осенью в Бьюте, в штате Монтана был созван пленум бюро. Подъезжая в Бьюту, я был поражен безотрадным видом местности. Ни единого клочка зелени: все было выжжено, уничтожено дымом и чадом наваленных куч раскаленной руды. Ядовитые газы распространяла сера, выжигаемая из руды, предназначенной для дальнейшей обработки в плавильне. Эти газы губили не только деревья, кусты, траву и цветы, даже кошки и собаки не могли жить в Бьюте, а хозяйки жаловались, что газы, пропитывая одежду, портили ткань.

Смерть собрала в Бьюте обильную жатву. Сумма, выплачиваемая членам бьютского союза горнорабочих, и пособие по болезни выражались в сотнях тысяч долларов. Количество пособий на похороны достигало чудовищных размеров. Город мертвых — горняцкое кладбище — был полон безвременно скончавшимися молодыми рабочими и вряд ли уступал по размерам городу живых, — а Бьют был еще очень молодым городом. Человеческая жизнь /98/ стоила дешевле всего в этом большом рудничном поселке.

На заседании исполнительного бюро было решено отправить члена бюро Джона Вильямса и меня в Кэр-д'Ален для передачи арестованным забастовщикам приветствия ЗФГ; кроме того, мы должны были выяснить положение в охваченном забастовкой районе, находившемся в то время на военном положении.

Нам приходилось работать нелегально, так как район был на военном положении и мы не хотели попадаться на глаза его военщине. Наша задача состояла в том, чтобы ободряющей вестью поднять дух заключенных. Мы хотели им сообщить, что организации, в интересах которых они подвергались унизительному заключению, выражают им свое сочувствие и обещают дружную поддержку. Заключенные добыли несколько лоскутов и длинные жерди и вывесили плакат с надписью: «Американская Бастилия».

Мы встретились с одним из девяти рабочих, обвинявшихся в убийстве. Все они бежали из тюрьмы. Он рассказал нам, что большинство бежавших ушло из поселка.

«Что ж, — сказал он, — ничего тут не было особенного. Все сделали ребята, бывшие на воле. Однажды вечером в нашу тюрьму явился сержант Корфорд. Он сказал: «Собирайтесь, вы пойдете в больницу». Мы не заставили себя ждать и вышли под конвоем двух или трех солдат. Когда мы подошли к колючей проволоке, нас окликнули: «Кто идет?» Корфорд выступил вперед и ответил: «Сержант Корфорд с арестантами, в больницу». За воротами Корфорд велел нам разойтись. Все, за исключением двоих из нас, покинули район».

За это дело сержант Корфорд был сослан на остров Алькатрас (Калифорния). Он был приговорен к девяти годам тюремного заключения, разжалован и уволен из армии.

Нам рассказали о попытке Кэр-д'Аленских заключенных устроить подкоп. Они начали его рыть под одной из коек и, чтобы не случилось обвала от проезжавших повозок, они повели подкоп глубоко под землей. Вырытую землю заключенные вытаскивали в деревянном ящике, прятали ее в койках и под ними и понемногу выносили ее вместе с мусором. Работа подвигалась отлично. Еще немного, и сотни людей выбрались бы через подкоп на волю и скрылись бы в горах. Но однажды кто-то из работавших в подкопе заметил, что становится трудно дышать от испорченного воздуха. Он схватил кочергу, заменявшую ему кирку, и принялся пробивать свод подкопа, проделывая отверстие для выхода вредных испарений. Он угодил прямо в зад ленивого солдата, растянувшегося на земле как раз над подкопом. Солдат вскочил и завопил, что его укусила змея. К нему подбежали другие солдаты, но никакой змеи не нашли, зато они наткнулись на небольшое отверстие, а при дальнейших поисках обнаружили подкоп. Узнав, как был раскрыт подкоп, заключенные принялись было ругать свою судьбу и проклинать солдата, но делать было нечего.

Мы увидели отвратительную тюрьму из окон вагона. Это было низкое, бесформенное одноэтажное строение. Так вот она какая! Сотни людей — многие из них были моими товарищами по работе — томились здесь в ужасных условиях. Это были такие же рабочие, как и я. Их борьба была моей борьбой. Урежут их заработок — урежут и мой. Это они создали рудники. Каждый фунт руды, когда-либо добытый, был добыт ими. Они и подобные им создали Запад. Теперь опасность грозила их жизни, жизни их жен и детей. Предприниматели оставили без внимания их требования. На заводе произошел взрыв. Если они брошены в тюрьму за это, я должен быть с ними. Я не был с демонстрантами в Уорднэре, но я был с ними мысленно и полностью их поддерживал. Все рудокопы Запада чувствовали то же. Мы все были заодно с рабочими Кэр-д'Аленских свинцовых рудников в их борьбе с угнетателями.

Пока рудокопы сидели в тюрьме, компании деятельно готовили разгром союзов. Они ввезли в район наемных убийц и хулиганов, сплошь вооруженных; но лучшим их козырем была главная биржа по найму, которую они организовали в Уоллесе. Этим учреждением, составлявшим черные списки, руководил бывший сыщик. Горняк, искавший работу на любом руднике района, уже не мог обращаться, как раньше, непосредственно на рудник, а должен был предварительно обратиться на биржу в Уоллесе, где он подвергался тщательному допросу относительно принадлежности к союзу и мест прежней работы. Биржа регистрировала все особые приметы безработного; только после всестороннего допроса выдавалась карточка для предъявления на руднике, где требовались рабочие руки. Сотни неорганизованных рудокопов и штрейкбрехеров ввозились в район из Канады с медного рудника Сэдбери, из Джоплина в штате Миссури и из других мест. Было совершенно ясно, что союзам предстояла упорная борьба. Но мы знали одно: как бы ни сложилась обстановка в будущем, ничто не сокрушит дух солидарности, которым прониклись члены союза, осознавшие цели и стремления Западной федерации.

Перевод Н. Гольдберг и М. Куписко [1].

1. «Книга Билля Хейвуда» выходит в полном виде в Госиздате. /99/

Борьба классов. 1931. №1. С. 89-99.

Изменено пользователем Военкомуезд



Отзыв пользователя

Нет отзывов для отображения.