Шишкин В.И. «Человеческий документ» // Известия Омского государственного историко-краеведческого музея. Омск, 2006. № 12. С. 210–224.

   (0 отзывов)

Военкомуезд

В. И. Шишкин
«ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ДОКУМЕНТ»


Такое название публикуемой рукописи дал ей сам автор – Наталья Федоровна Фомина. Это имя едва ли что говорит не только широкому кругу читателей, но и даже профессиональным историкам. Между тем Наталья Федоровна была женой крупного общественно-политического деятеля Сибири периода революции и гражданской войны – Нила Валерьяновича Фомина. А ее рукопись посвящена трагической гибели этого человека, случившейся в Омске в ночь на 24 декабря 1918 г.

Имя Н.В. Фомина на десятилетия оказалось в забвении. Его упоминания нет даже в «Енисейском энциклопедическом словаре» (Красноярск, 1998). Поэтому есть необходимость дать о нем хотя бы короткую биографическую справку.

Нил Валерианович родился в 24 апреля 1890 г. в Выборге. Окончил классическую Ларинскую гимназию и поступил в Санкт-Петербургский университет. Жадно учился, много читал по истории, истории философии и философии, социологии и политической экономии. В числе авторов прочитанных им книг были К Маркс и А. Каутский, Г. Авенариус и Э. Мах, В. Виндельбандт и А. Фулье, С. Булгаков и В. Чернов, А. Богданов и М. Туган-Барановский, Н. Кареев и Е. Тарле. Но своими главными духовными учителями Фомин считал П. Лаврова и И. Михайловского, называя их произведения для себя «вторым Евангелием».

Под влиянием прочитанного Фомин рано повзрослел и стал участвовать в революционной деятельности, вступив в партию эсеров. В результате в начале 1910 г. последовал арест и почти двухлетнее заключение в тюрьму. А в конце ноября 1911 г. его отправили в ссылку в Енисейскую губернию. В начале февраля 1912 г. Фомин прибыл на место своего водворения – в крупное волостное село Ирбейское, что расположено в Канском уезде.

Человек по натуре деятельный и стремившийся приносить добро людям, Фомин быстро нашел применение своим знаниям в крестьянской среде. По его инициативе в Ирбейской волости было создано ссудо-сберегательное товарищество, в котором он занял должность счетовода. Четыре последующие года своей жизни Фомин отдал делу организации кредитной кооперации в Канском уезде, где в результате она достигла высокой степени развития. Весной 1916 г. Нил Валерьянович получил возможность жить в Красноярске и перейти на службу в Енисейский союз кооперативов, где сначала был разъездным инструктором, а потом возглавил неторговый отдел и стая членом правления. Тогда же Фомин принял участие в создании всесибирского объединения кооперативных союзов «Закупсбыт», в апреле 1917 г. был избран членом его ревизионной комиссии, а ровно через год – членом правления и заведующим неторговым отделом.

После Февральской революции одновременно с работой в кооперации Фомин много внимания уделял чисто политической деятельности. Он стал признанным лидером эсеров Енисейской губернии, был избран председателем исполнительного комитета губернского совета крестьянских депутатов, депутатам Всероссийского Учредительного собрания и членом Сибирской областной думы. В конце мая – июле 1918 г. Нил Валерианович активно участвовал в свержении советской власти и созда-/210/-нии местных органов власти Временного Сибирского правительства, а затем – в работе Уфимского государственного совещания и съезда членов Учредительного собрания.

Государственный переворот в Омске, в результате которого А.В. Колчак был провозглашен Верховным правителем России, Фомин воспринял как покушение на демократический выбор народа. Он вошел в состав созданного в Екатеринбурге съездом членов Учредительного собрания комитета сопротивления колчаковской диктатуре. Широкий резонанс имела написанная им и 29 ноября 1918 г. опубликованная в челябинской газете «Власть народа» статья с протестом против ареста двух руководителей местных меньшевиков: исполнявшего должность комиссара Временного Всероссийского правительства по Челябинскому округу И.И. Кириенко и редактора «Власти народа» В. А. Гутовского (Е. Маевского). За это – видимо, 1 декабря – Нил Валерьянович был арестован колчаковскими властями в Челябинске и доставлен в Омск, где заключен в областную тюрьму. Все остальное становится ясно из текста воспоминаний Натальи Федоровны.

Со своей будущей женой, которая была на год младше его, Фомин познакомится в Сибири в мае 1913 г. Наталья Федоровна тоже была ссыльной. Она отбывала срок в волостном селе Перовское Канского уезда. Молодые люди быстро прониклись взаимной симпатией. Между ними завязалась интенсивная переписка. А конце ноября того же года Наталья Федоровна уже перебралась на жительство к Нилу Валерьяновичу в Ирбейское. Через год у них родился первый сын, Гена, а в декабре 1915 г. – второй, Боря. К сожалению, никакими сведениями о том, как сложилась судьба Фоминой и ее детей, мы не располагаем.

Публикуемую рукопись Наталья Федоровна написала примерно через два месяца после убийства Нила Валерьяновича. Как признавалась она сама, «писала ее с громадным трудам и напряжением воли, заставив себя пережить все вновь шаг за шагом...».

Последуем за ней...


Не знаю, удастся ли мне написать все, что было в те дни, когда погиб Нил...

«Если меня не прикончат здесь и дело мое кончится каторгой, тюрьмой или еще чем, это не меняет дела. Будь спокойна в этом вопросе, как спокоен я сам. Сегодня у меня показалась кровь горлом. Это в пятый или шестой раз в этом году. И это само по себе определяет перспективы...»

В этом же письме была приписка: «Сегодня группа офицеров опять делала опять делала попытку взять нас, «одиночников», из тюрьмы «на допрос». Надо торопиться давить в смысле ускорения нашего дела».

Жуткие сообщения... Они еще больше усилили тревогу, в которой я жила в Омске с 11-го дек[абря 1918 г.]. С утра же мы (я говорю о себе и Соне [1]), как и каждый день, впрочем, начали свои хождения. Бесцельные хождения, потому что они не зажигали действенной энергии у тех, в чьих руках была возможность «давить» на ускорение дела... Один из товарищей, которого я в тоске спрашивала, что можно сделать в таком случае, когда над головой близких нависла такая угроза быть взятыми из тюрьмы обманным путем и беззаконно убитыми, сказал мне: «Попробуйте обратиться к прокурору, за которым дело Вашего мужа. Может быть, он сможет предотвратить это». Немедленно же я пошла к прокурору военно-окружного суда. Рассказала ему, в чем дело; надо отдать справедливость, он был внимателен, понял мою тревогу, но сказал, что в таком случае он ничего не может сделать, т. к. силой вооруженных он не располагает и не распоряжается, и указал мне обратиться к окружному комиссару [2]... Я была и там. Комиссар принял меня не в приемные часы, так как я настаивала на приеме, говоря, что по очень важному, неотложному делу.

Выслушал меня почти враждебно... Но все же обещал принять к сведению мое заявление. Обещал предупредить тюремную администрацию о том, что надо тщательнее относиться ко всяким требованиям выдачи арестованных... /211/

Затем я свезла обед Нилу. как и всегда в 3 часа, и вернулась к себе на К[окуйскую]. Вечер мы провели вместе: Соня, Ревекка с Матвеем Ароновичем [3] и я, ежась и говоря вполголоса на моей кровати, в той комнате, которую я снимала пополам с хозяйской дочерью.

Затем они ушли. Я села за письмо Нилу. Писала ею всю ночь до трех час[ов]. Затем копировала для себя, и в 5 часов только уснула. В воскресенье проснулась рано, в 8 часов, и сразу же принялась писать прошение Вологодскому [4]. Мне казалось, прошение мое об освобождении Нила будет иметь силу. Там я сообщала министру председателю о том, как военный прокурор не нашел во всех вменяемых в вину Нилу деяниях состава преступления. «То, что есть в этих бумагах, – сказал прокурор, перебирая бумаги, – ведь это же мнение, за это не судят». Прокурор заверил меня, что дело он возвращает обратно в военный контроль [5], с надписью о передаче его в брюхатовскую комиссию [6], сказал, что нет возможности предъявить обвинения.

Мне казалось это убедительным... И еще эта ужасная кровь из горла – это было тоже лишним доводом за то, чтоб освободить Нила, не держать его в гибельных условиях, в тюрьме...

Прошение осталось не дописанным на полуслове. Пришла взволнованная С.И. Девятова [7] и тихо сказала: «Одевайтесь, в городе переворот [8]. Ваш муж у меня. Едемте – повидаетесь». Я изумилась. Стала спрашивать, в чем дело – какой переворот? Она ответила: «Не знаю. Кажется, не удался. Всюду расставлены патрули. Паспорта проверяют. Из тюрьмы всех освободили...».

Тревога сжала сердце. Руки опустились... Зачем все это случилось? Что же теперь будет? Ведь их же должны были не сегодня, завтра освободить. Я растерянно задавала и ей эти вопросы, она сердилась и говорила: «Вот чудачка какая. Одевайтесь же, едемте, там видно будет...».

Я оделась. Мы вышли, взяли извозчика... Доехали до поста – остановил патруль: «Паспорта, куда едете? Не советую, в 12 час. дня будет прекращено всякое движение по городу. Лучше возвратитесь (было около 9-ти часов)». Мы заверили, что вернемся вовремя домой, и просили разрешить ехать нам дальше. Начальник караула сделал нам под козырек, и мы проехали.

Да, всюду патрули, у всех паспорта спрашивают... Спрашивают у мужчин, впрочем. Видно было, что это делается для того, чтобы выловить кого-то. Кого же? Освобожденных из тюрьмы? На душе тревога. Но по-настоящему ничего не знаем...

Приехали к С.И. [Девятовой]. Я вошла в комнату. Из угла раздался голос Hилa: «Ну, здравствуй». В голосе смех... Я прошла к нему, присела на кровать, спросила его: «Что такое? В чем дело?». Он говорит: «И сам не знаю... Какая-то провокация. Пришли, говорят: «Свобода, идите на волю». Ну и пошли». «А зачем же пошли вы, [разве] нельзя было остаться?» — наивно спросила я. «Так как же останешься. Ведь они вооруженные, освободители. Еще озвереют и прикончат...».

Дальше я стала расспрашивать, как же произошло это освобождение... Нил сказывал: «Я спал в это время. Ко мне пришел надзиратель, радостный, и сказал.: «Ну, товарищ Фомин, свобода, одевайтесь». Ничего не понимая, я стал складывать вещи, собирать все. Через двери крикнули: «Какие там вещи, идемте, за вещами после приедете».

В тюрьме раздавался шум, крики – уголовные просили освободить их, но солдаты, освобождавшие политических, загнали их всех обратно в камеры... Вышли за ворота – никого и ничего... Пошли в город... Почти никто из нас не знал города. Скитались долго по городу. Натыкались на патрули. Первый недалеко от тюрьмы караул казацкий спросил, что за люди идут. Мы сказали: «Мы члены Учредительного собрания, сейчас освобожденные из тюрьмы». — «Ну идите».

Некоторые из освобожденных в этой группе склонны были считать это доказательством того, что этот патруль этот был осведомлен об освобождении политических арестованных и стоял на стороне переворота, другие уверяли, что казаки ничего не поняли...

Стучались в «Центросибирь» [9] – не достучались. И опять до утра бродили в разных направлениях по городу. Мороз был большой, до 40 градусов (Нил был без галош, о других не знаю...). /212/

К утру собрались почти все из группы уфимских арестованных членов Учредительного собрания в редакции «Слова» [10] – там грелись. Часов в 8 поставлен был у редакции караул, сказали, [что] будет обыск. Минут через пять солдаты ушли сами. Публика, пользуясь этим, разбрелась кто куда. От одной из служащих Девятов [11] узнал адрес своей жены. Нил пошел с ним, надеясь так скорей найти меня, потому что знал, что я с Девятовой ежедневно возим передачу в тюрьму. Позже в редакции все же был произведен обыск...

Выслушивая этот рассказ Нила я все спрашивала себя, что же дальше, что делать? Никто из присутствующих не знал, в чем же собственно дело. Я предлагала пойти к чехам [12], рассказать им, спросить, что делать. Нил отверг мое предложение: «Недостаточно авторитетное представительство от членов Учредительного собрания. Надо выяснить, в чем дело. Надо сговориться с остальными освобожденными, что намерены они делать и согласовать свои поступки».

Нил просил меня съездить в город к товарищам, кооператорам, узнать у них о более надежной квартире и информироваться о происшедшем в городе. Я поехала к Соне, [чтобы] рассказать ей нее и с нею – к кооператорам. Уезжая, я отдала Нилу письмо, которое писала ему ночью, сказав, что хоть теперь и не до того совсем, но все же он, может быть, его прочтет.

У товарищей сказали нам, что за квартирой надо обратиться дальше (указали лицо). Относительно положения в городе и освобожденных говорили единодушно, что необходимо сдаться в руки властей, министра юстиции или прокурора. Горячо и с негодованием говорили о том, что все освобождение – это сплошная провокация. Что завтра их должны были освободить, а теперь это освобождение – только предлог для расправы. Надо немедленно же возвратиться...

Лица, у которого [намеревались] достать квартиру, мы не застали дома. Были еще раз, опять не застали. Возвратились к Нилу. Это было около 12 часов дня. Рассказали ему все о положении в городе, тоже и о совете возвратиться в руки властей. Нил и Девятов согласились, что это, пожалуй, лучше всего гарантирует неприкосновенность жизней, и необходимо это сделать еще потому, чтоб не примешивать имя Учредительного собрания к большевистской авантюре. Но сдаваться прокурору вдвоем считали нелепым. Надо сговориться с остальными освобожденными.

Хозяева квартиры волновались все время ужасно, говорили, что уже [ведется] слежка за квартирой. Нил и Девятов соорудили себе на всякий случай паспорта. В это время С.И. [Девятова] и хозяин квартиры отправились в поиски за другой квартирой. Скоро они возвратились и предложили нам ехать. Я поехала с Нилом. Позже туда же приехали и Девятовы. Нил ужасно мерз дорогой. Попросил меня взять его под руку.

Так, тесно прижавшись друг к другу, отдыхая минутно [13] от того, что [что] извозчик уверенно нас вез к себе улицами, где нет патрулей, мы мчались по Омску. Приехали. Это была окраина города. Люди, приютившие нас, были простые люди. Они были радушны, напоили чаем, обогрели.

Затем Нил опять просил меня ехать к другим освобожденным предложить им план действий – сдачу властям с вышеприведенной мотивировкой.

В то короткое время, что мы виделись, мы перебрасывались урывками мыслями. О разном. О пустяшном и важном. То, что говорил Нил мне, часто диктовалось уверенностью в том, что, может быть, мы и не увидимся больше... Он сказал, что прочел мое письмо и сжег его там, у Девятовых. Дал ответы на мои вопросы в письме. Между прочим тревожно спросил, сколько я получаю жалованья, видимо, обеспокоенный мыслью о том, как будем мы жить без него...

В душе тревога, как постоянно все нарастающий мотив. Надо ехать, искать других освобожденных, спросить их, согласны ли сдаться... И надо узнать о квартире.

Я поехала, простившись с Нилом, не уверенная, найду ли его здесь, возвратясь.

Другие трое освобожденных, с которыми мне удалось свидеться и передать им предложение Нила, категорически отказались сдаваться в тюрьму. С ними был и Бру-/213/-дерер [14]. Но он после, когда я поехала узнавать еще квартиру, перебрался к Нилу и Девятову, желая с ними сдаться властям.

Пришлось ехать дальше относительно квартиры. На этот раз я застала указанное лицо дома. Там были еще М. и М. [15] Я спрашивала их, что делать нам, как быть Нилу. М. и М. не советовали сдаваться. Говорили, что при царском режиме было труднее – шпионы, охранка – и то не сдавались. Кроме того, говорили, что сегодня у власти одни, завтра придут другие. Что это все не может гарантировать неприкосновенность жизней... Не советовали ни в коем случае возвращаться в тюрьму. Предлагали достать лошадей на завтра для выезда из города...

Я была у них с Соней, и отсюда уже мы отправились к Нилу. Там застали и Брудерера. Я стала рассказывать Нилу обо всем, что узнала. Он, выслушав, спросил, а знаете ли вы о приказе начальника гарнизона сегодня же явиться всем, освобожденным незаконно? В противном случае — расстрел при поимке на месте, расстрел хозяевам, укрывателям и т. д. и т. д.

Лица у хозяев были встревожены уже, и видно было, что они ждут от нас всех решения, спасающего их жизнь... Мы с Соней молчали, не зная, что посоветовать. Нил и другие проявили сами инициативу. Нил сказал: «Ну, думать нечего. Поезжай, Наташа, к Сазонову [16] и узнай, как сдаться надо, куда, и как бы это вышло надежней, чтоб нас не выдали за пойманных...».

Пока я одевалась, Hил и Брудерер обменялись мыслями по поводу того, что так безнадежно кругом все, что делать едва ли сможешь что, скрываясь нелегально. Брудерер слабо возражал, указывал на возможность работы в России. Нил только рукой махнул. Бедный Нил. Он давно чувствовал, что завоевания революции погибли. Помню ясно и твердо, когда он уезжал на съезд членов Учредительного собрания [17] в октябре [1918 г.], решив не воспользоваться отпуском до первого января, я, провожая его на вокзал, спрашивала его о чем-то, относящемся к нашей дальнейшей жизни. Он сказал: «Не знаю, Наташа, видишь ли, страшно сказать, но для меня несомненно, что завоевания революции погибли, и как вообще-то жить дальше, трудно сказать...».

Это не был ответ на мой вопрос, но он объяснял многое. И я поняла тогда, что вопросы нашей личной жизни отодвинутся дальше, на потом... И еще долго мы будем жить далеко от Нила, оторванные от него.

Я не спрашивала его больше тогда, не ждала ответов.

Во время этого последнего его ареста в Челябинске, откуда он был немедленно перевезен в Омск, на одном из допросов он заявил, что власть, по его мнению, должна принадлежать Учредительному собранию, а не Колчаку [18]. За это его не хотели освобождать [19] вместе с другими уфимцами...

Было уже 7 часов вечера... Я уходила. Надо было ехать к Сазонову, узнать как сдаться властям для них безопаснее. Нил выглядел совсем больным. Его знобило. Всю предыдущую ночь он пробродил без галош в 40-градусный мороз, и теперь без конца подкладывал в чугунную печь дров, хотя кругом уже было нестерпимо жарко. Нилу все было холодно...

Я уехала. Я мчалась, пообещала извозчику двойную плату, чтоб только к 8-ми часам вернуться обратно. Там (Атамановская, 9) я застала только Шншканова [20], Сазонова не было. Сказала В.Г. [Шишканову], зачем я приехала. Он сердито набросился на меня: почему же мы так медлили, почему не сдались днем. Ведь уже почти все сдались сами... Я объяснила, как это случилось. Тогда [Шишканов] сообщил об этом бывшему у них в гостях М[анкевичу] [21], заведующему отделом печати в Совете министров. Тот позвонил по телефону к Бржезовскому [22], начальнику гарнизона. Спрашивал, куда могут явиться трое, желающих добровольно сдаться властям. Из канцелярии нач[альника] гарн[изона] ответили, что в приказе ясно сказано, куда надо явиться: 1. К начальнику караула тюрьмы, 2. В участок милиции и 3. К коменданту города. Ш[ишканов] и М[анкевич] посоветовали мне отвезти Нила и других прямо в тюрьму, /214/ так как это обеспечит их от перевода ночью из одного арестного помещения в другое когда наиболее часты случаи расправы с арестованными.

С этим я возвратилась к ним. К Нилу, Девятову и Брудереру. Выслушав меня, они заторопились одеваться. Я попросила хозяина провести нас коротким путем к тюрьме. Тот пошел с нами...

Через полчаса мы подходили к тюрьме. Мы шли с Нилом, держась за руки. Отрывисто говорили. О том же, о чем писали в последние дни друг другу. О его болезни. Я просила беречь себя в тюрьме. Он обещал по освобождении серьезно заняться лечением. И еще раз сказал, что я никогда не была ему роднее, чем теперь, после моих писем ему в тюрьму.

Едва ли не последние его слова были о детях: «Будь с детьми...».

Мы подошли к тюрьме. У проволочных ворот темнела кучка солдат. Нас окрикнули. Мы остановились. Нил отрапортовал: «Мы были освобождены сегодня утром из тюрьмы и по приказу градоначальника возвращаемся, доложите начальнику караула». Тот вышел, спросил еще раз, кто пришел, скомандовал: «Ну, подходи по одному». Нил сказал: «Мы с женами пришли. Вот простимся и сейчас». Мы стали прощаться. Брудерер пошел первый, затем Нил и Девятов. Когда обыскали Нила и пропустили его вглубь двора, начальник караула спросил: «Как фамилия второго?». Нил ответил: «Фомин».

В голосе слышалась спокойная решимость претерпеть все до конца... Поразительным спокойствием веяло от него... И знанием того, что их ждало... Нам солдаты сказали: «А вы отправляйтесь». Мы, помедлив еще несколько минут, ушли.

Странно непостижимы пути мыслей человеческих. Мы шли с Соней даже успокоенные тем обстоятельством, что благополучно довели до тюрьмы их, что теперь в отношении их дело пойдет обычным порядком... Мы не знали, что в тюрьме распоряжается отряд штаба Красильникова [23]... То бы не были так спокойны за судьбы дорогих нам люден...

Еще деталь. Когда мы отходили от тюрьмы, к нам подошел человек. Оказывается, тот хозяин-извозчик, который нас провожал до тюрьмы. Говорит, что не мог так уйти. Надо было справиться, как их взяли, все ли благополучно.

Эту ночь мы провели у меня на Кокуйской. Мы даже спокойно довольно спали, измученные тревогами дня... Наутро мы отправились к кооператорам, рассказать им, где Нил, и узнать от них о дальнейшей судьбе, их ожидающей. Все облегченно вздохнули, что и Нил вернулся, избегнув таким образом массы случайностей нелегальной жизни в дни усмирения мятежа в Омске...

В два часа поехали мы с Соней к тюрьме, повезли обед Нилу и Девятову по поручению его жены. Там узнали, что никаких передач нет, что администрация тюрьмы сменена. Мы стояли с Соней, держа в руках судки с обедами, не зная, что же делать. Солдат, стоявший на часах, сказал нам, что сейчас начальник караула сменится, придет новый, у которого мы сможем еще раз справиться о порядке передач в тюрьму теперь.

Действительно, при нас подошел к тюрьме отряд вооруженных солдат, человек в 60. Их пропустили. Меня поразила эта масса вооруженных людей, входящих внутрь тюрьмы. Я представила себе, что положение заключенных там должно быть ужасно.

Когда они прошли, я обратилась опять к часовому добродушному и словоохотливому парню, с вопросами: «Голубчик, скажите, а заключенные сидят по камерам, те, кто вернулся сам? Их кормят? С ними ничего не делают?». Он ответил: «Да, кормят. Много возвращается добровольно. Сидят в камерах. Им ничего не делают».

В это время к воротам подошла девушка со связкой книг. Лицо взволнованное, она стала спрашивать: «Николай Бобров в тюрьме?». Часовой вызвал офицера, видимо, начальника уходящего из тюрьмы караула. Девушка спросила и его о том же. Из ворот выглядывало злорадно насмешливое лицо, молодое: «А вы нам скажите, где он?» «Если бы я знала, не пришла бы вас спрашивать», – вспылила девушка. /215/

Мы слушали, и все стояли, не хотелось уходить ни с чем от тюрьмы. Случайно пришел на ум и мне этот же вопрос: «А Фомин, член Учредительного собрания, в тюрьме? Он вчера вернулся, я проводила его до тюрьмы». Стоявший у ворот другой офицер сказал: «Нет, Фомина нет в тюрьме». «Где же он?». – всполошились мы, подошли к нему вплотную. «Его увезли в три часа ночи в военно-полевой суд...»

Мы сомневались. Уверяли, что это ошибка, что он сам вернулся. Не может быть, чтобы его взяли в суд. Офицер уверил, что это так. С безумной тревогой, с ужасной боязнью, что уже кончено все, бросились мы в город. Я попросила Соню exaть к кооператорам, сама же поехала к чехам, к французам [24] и в военный контроль.

У чехов уверили, что с ними ничего не может быть сделано, если они вернулись добровольно – успокаивали. Меня поражала их вера в порядочность русских властей в то, что слово данное должно быть сдержано, даже и градоначальником.

Это казалось тупостью. В душе жила безумная, затемняющая мысль, что уже или каждую минуту все может кончиться, Нила не станет. Затем к французам. В ужасе рассказала им, зачем я приехала к ним. К сожалению, Реньо [25] не было уже, уехал. Был кто-то, его заменяющий, и секретарь. Они выслушали меня. Затем еще спросили, силясь понять, в чем же дело. Затем сказали, что, конечно, положение ужасное, но что они могут сделать, почему к ним я обращаюсь? Ведь Ставка [26] напротив, пойдите к русским властям. Ведь это же дело русских с русскими. Мы не можем вмешиваться...

Я пошла в Ставку – [в] военный контроль. Там долго не принимали. Я ждала, разрываясь, [не] уйти ли мне. Ведь пока я жду, там может быть кончается уже все. Я металась душою, как затравленный зверь. Швейцары успокаивали, говорили, что начальник контроля примет, когда придет, и все выяснится.

В конце концов вышел ко мне пом[ощник] нач[альника] военного контроля и надменно спросил, что мне надо. На мой горячий вопрос, где мой муж, член Учредительного собрания Фомин, он ответил с гримасой: «Не знаю, он у нас числится в бегах». Тогда я в ужасе стала уверять его, что я сама проводила его, Девятова и Брудерера вчера в тюрьму, что это ужасно – то, что он говорит, что их могут осудить как пойманных, если у военного контроля такие сведения, что он в бегах, между тем как я свидетельница его добровольной сдачи в тюрьму... Он сказал: «Ну, что Вы хотите, мы верим Вам. Но у нас он числится в бегах». И, резко повернувшись, ушел от меня.

Я стояла, не зная, что же делать, куда обратиться. Все глухи и безучастны. А здесь я даже почувствовала, что здесь, пожалуй, убийцы Нила...

Я пошла... С ужасной тревогой в душе к Соне, к кооператорам. Там все были уже в тревоге. Звонили Старынкевичу [27], довели до сведения Колчака. Но узнать сегодня же о судьбе их ничего не смогли. Узнали только, что ночью, кроме Нила, взяты еще девять человек, в том числе Девятов, Брудерер, [В.А.] Маевский, [И.И.] Кириенко, [Г.Н.] Саров, Локтов, Лассау, Барсов и Марковецкий.

Кроме того, В.В. Куликов [28] смог найти, где заседает военно-полевой суд. Добился того, что его заявление было передано председателю военно-полевого суд. Затем виделся лично с председателем в[оенно-]п[олевого] суда и на словах ему сказал еще, что он, Куликов, желает быть по делу взятых ночью из тюрьмы свидетелем и что есть у него свидетели и по делу Фомина, Девятова и Брудерера. Председатель в[оенно-]п[олевого] суда сообщил ему, что дела этих лиц не поступали еще в суд, когда будут, обещал вызвать его свидетелем...

В этот же день вечером мы узнали от Сазонова, что Старынкевич был у Верховного правителя, делал доклад по делу исчезнувших ночью из тюрьмы членов Учр[едительного] собр[ания] и общественных деятелей и что Верх[овный] передал председателю в[оенно-]п[олевого] суда распоряжение о предоставлении ему на ревизию дел о членах Учр[едительного] собрания, если таковые дела поступят в суд [29].

Это немного нас успокоило. Нам казалось, что если еще не совершилось ужасное, то теперь уже достаточно сделано, чтобы помешать ему совершиться... Но это, если... А если уже... /216/

Я поехала еще, несмотря на то, что было уже около шести часов вечера, в канцелярию нач[альника] гарн[изона] Бржезовского. Но у порога на крыльце стоял огромный, не русский, а, видимо, серб, какой-то солдат с винтовкой, и свирепо гнал меня... Я не смогла пройти внутрь и никого не видела.

Позже вечером мы ездили С Куликовьш к нач[альнику] гарнизона на дом, желая заявить о том, ЧТО мы свидетели их добровольной явки. Тот не принял Куликова, хотя и был дома. Сказали через дверь, что нет дома. Мы возвратились на Атамановскую, 9, в квартиру Сазонова и Шишканова, где был телефон и где В.Г. [Шишканов] нам разрешил остаться ночевать (ночь с понедельника на вторник).

Мы подводили итоги дня, говорили, что в общем, конечно, мало надежды, но если еще не поздно, то сделано достаточно, чтоб помешать теперь совершиться злодеянию... Дело предано гласности. О нем осведомлены все, кто должен быть осведомлен... Вспоминали Директорию [30], тоже просидевшую под арестом чуть не два дня. И никто не знал тогда, где же члены Директории. Цеплялись за надежду: может быть и наши также где-нибудь еще сидят... Но тревога разрасталась в душе... Под утро я забылась тревожным сном. Спала ли Соня, не знаю.

Мне хочется отметить сновидение, привидевшееся мне в эти короткие часы тревожного сна. Потому что я в страхе проснулась и думала: верно, уже все кончено... И в течение дня во время бесконечных поисков Нила не раз возвращалась мыслью к этому сновидению...

Снились мне скитания по какому-то городу... Поиски, напряженное ожидание. Потом мы едем на катере: Нил, я, Соня, Сазонов, Не ясно, но у меня впечатление, что он, А.В. Сазонов, кормчий нашего катера. Плывем стремительно по реке темной... Неба не видно. По берегам подымаются сплошные стволы деревьев, вершин их не видно. В том же направлении, что и мы, но обгоняя нас, плывут огромные баржи. Черные, громоздкие... «Баржи с осужденными», – почему-то думала я... И на одной из них вижу фигуру полураздетого человека с низко опушенной головой, волосы закрывают лицо, руки скручены назад... Баржи одна за другой проплывают мимо нас... Тяжело там на баржах. Чем-то черным, кровавым веет от них. У нас чисто, легко на катере... Вот приплыли. Стремительно, не идем, а точно несемся мы – Нил, я, Соня – по целой анфиладе комнат-камер. Всюду пусто, чисто. Сквозь верхние окна последней камеры пробивается свет восходящего солнца. Розовый свет... Отблеск его пронизывает все пройденные нами комнаты. Нил останавливает меня, предлагает оглянуться назад, посмотреть на отблески света... Мы стоим минуту, потом входим в комнату, залитую солнцем, маленькую, уютную... Последнюю комнату, где мы должны остаться надолго. Чего-то ждать... Во сне я назвала это «воскресеньем» почему-то. Мы должны ждать «воскресеньям здесь... Па столе стоит стакан с двумя роскошными душистыми цветками... Мы садимся... Я смотрю на Нила, Соню... Потом Нил начинает искать бумаги. Ему страшно хочется курить... Бумаги нет нигде... Пересохшие губы, беспокойный взгляд и эта жажда курить...

Еще не совсем проснувшись, не открыв глаз, я думаю: «Боже мой, если б не забыть этот сон, надо продумать, что значит он». Сердце почти останавливается от странного ощущения, что сон этот означает то, что последние этапы земной жизни Нилом уже пройдены...

В 8 часов утра (вторник, 25-го декабря) мы были уже в «Центросибири» у Куликова, [чтобы] узнать, нет ли у него каких-либо сведений. В.В. Куликов был уже там. Он предложил нам поехать с ним к управляющему делами Совета министров Гинсу [31], чтобы мы лично могли рассказать о положении дела. Потом думал дать нам возможность через Гинса видеться с Вологодским.

Там, по слов Гинса, мы узнали, что весь Совет министров озабочен этим делом, все встревожены, сделают все, что можно... Но, сказал Гипс, мы, гражданские власти так растерялись, что выпустили все из своих рук, и теперь целиком распоря-/217/-жаются военные. Боюсь, уже поздно что-нибудь делать»... Выяснилось, что уже поздно что-нибудь делать. Если еще не поздно, все будет сделано, сказал нам Гинс.

В.П. Куликов, выходя с нами от него, сказал нам: «Вы поезжайте, дождитесь меня в «Центросибири». Я съезжу к Жардецкому [32] и постараюсь через него добиться от начальника гарнизона, где же они, что бы с ними ни сделали, ослу и канцелярию Верховного правителя. Во что бы то ни стало узнаю, где же они и что с ними сделали» [34].

Я попросила В.В. Куликова, боясь выговорить, уже ставшую почти во весь рост передо мной ужасную истину, попросила добиться разрешения, если правда, что они убиты, взять тело Нила, похоронить его. В.В [Куликов] обещал мне это.

Около 12-ти часов дня мы узнали через канцелярию Верх[овного] правителя, что ночью (с воскресенья 22 дек[абря] на понедельник 23 декабря) действительно были взяты члены Учредительного собрания из тюрьмы, кем-то уведены и убиты... И получили бумагу из канцелярии Верх[овного] правителя к нач[альнику] гарнизона, чтоб оказал содействие мне и Куликову в разыскании тела убитого члена Учредительного собрания Н. Фомина...

Дальше. Наши поиски. Описывать ли их ужас? Эти бесконечные мытарства по [милицейским] участкам, канцеляриям... Страшное состояние, когда рассудок мутится от ужаса совершившегося, а тут формальности: разрешения, длительная процедура записывания этих разрешений в исходящий и т. и. Вместе с Куликовым я, Соня и Девятова поехали к нач[альнику] гарнизона. Добившись личного свидания с ним, В.В. [Куликов] передал ему пакет из канцелярии Верх[овного] правителя об оказании содействия нам в отыскании тела Нила. Мы искали всюду только Нила, будучи уверены, что там же окажутся и все остальные, исчезнувшие одновременно с ним из тюрьмы...

Нач[альник] гарнизона написал приказ на этой буме городской милиции. Все вместе мы поехали туда. Здесь нас без конца долго держали. Пока составлялись приказы в третий и пятый участки городской милиции, в районах которых были в эти дни убитые, подписывались, записывались и т. д. Я волновалась, негодовала на их жестокость. Ведь они своей медлительностью могли помешать нам выяснить сегодня же, где же Нил, что с ним было...

Но в то же время я подмечала, что руки у канцелярских служащих как бы в ужасе медлят над этой бумажкой. Глаза по несколько раз перечитывают две-три строчки. Ум, видимо, не может постигнуть ужаса, заключенного в этих строках...

Может быть, это мне казалось. Но я меньше сердилась на них, прощая отчасти им их медлительность. И потом в других участках, в 5 и 3-м, куда мы поехали в первый раз опять все и куда потом в течение этого дня мы возвращались по несколько раз, я подмечала машинально, что простые солдаты, милиционеры сочувствуют нам, жалеют нас. Сокрушенно качают головами и вздыхают над судьбой членов Учредительного собрания.

По указаниям 5-го участка мы поехали в анатомический театр. В.В. Куликов дальше уже нас не сопровождал. Мы ездили втроем: я, Соня и Девятова.

Анатомический покой. Здесь было много, до пятидесяти, убитых в воскресенье 22 [декабря]. Я не могла преодолеть ужаса. Я знала, что смотреть их всех, искать среди них Нила я не могу. Я знала твердо, что я сойду с ума. В ужасе, в страшной тоске, заполнившей меня всю, без всяких преград задерживающих центров я кричала, плакала. Это был крик всего моего существа, крик протеста и скорби...

Я просила Соню, если она в силах, если надеется на себя, пойди с Софьей Ивановной Девятовой посмотреть, там ли Нил. С.И. [Девятова] долго не могла собрать с силами, как говорила мне потом Соня. Потом они пошли. С ними пошел наш кучер (из «Центросибири»). Всех они не смотрели. Их было много. Свалены друг на друга. Почти все нагие. «Лежат как дрова», – сказал кучер...

«Лица у всех такие молодые, невинные, ничего не понимающие, – говорила мне Соня, – Видно, Наташа, что они все не причем. Совершенно бессознательные лица, добродушные.... Какой ужас, Наташа! Они ни в чем не виноваты. Видно, что их зря убили.... случайно...» /218/

Сторож сказал, что здесь все убитые в воскресенье днем. Значит, наших не может быть здесь... Мы поехали в город... Опять участки... По указанию нач[альника] 3-го участка были еще тела убитых, не убранных, на Иртыше. У переправы на левом берегу Иртыша. «Вы никуда не ездите, – говорил он Куликову, когда мы были еще с ним, – советую Вам». А прямо поезжайте к этой переправе. Там были 11 или 12 трупов еще не убранных. Там люди в «манжетах». Я думаю, что это должны быть члены Учр[едительного] собрания.

Я стояла за спиной В.В. Куликова в переполненной людьми комнате и смотрела на лицо этого человека. Мне показалось, он пытался подмигивать своим подчиненным: вот, мол. какая история бывает с членами Учр[едительного] собрания. Потом он пересилил себя – перестал улыбаться. Сделал даже сочувствующее лицо и стал рассказывать подробно, где эта переправа, как нам туда проехать. Он обратился к одному милиционеру, не знает ли тот, в настоящий момент они еще не убраны? «Не спущены ли под лед», – буквально спросил он. Тот заверил, что не должно этого быть...

Я стояла и слушала. В уме отметила у себя: Боже мой, еще и так бывает -спускают под лед...

Мы поехали сначала одни с кучером. Ездили долго, ничего не могли найти. Потом вернулись в милицию, и тогда уже милиционер поехал с нами и очень быстро привез нас к тому месту, где лежали тела 11 или 12 убитых. Лошадь подъехала почти вплоть к телам. В страхе захрапела... Я увидела часть ложбины и неясную груду перепуганных человеческих тел, полузанесенных снегом... Один лежал слева, отдельно от других... Тот же крик захватил меня всю... Скорбь, страшная скорбь по случившемся... Мука, тоска рвались безудержно в том крике...

Соня и Девятова мужественно пошли к убитым, пошел с ними и милиционер. Фигура Нила, его спокойное лицо привлекли внимание Сони. Милиционер, заметив, на кого она смотрит, нагнулся и сказал: «Вот и метка на белье – Н.Ф. Это он». Соня подбежала ко мне сзади, обхватила меня за плечи и как-то странно взволнованно сказала:»Наташа, Нил здесь...»

Позже, по дороге в город, перестав кричать и плакать, я просила Соню: «Расскажи, какой Нил? Много ран? Лицо цело?». Заливаясь слезами, Соня сказала: «Ой, Наташа, они их еще и ограбили. Сняли шубы, на многих нет верхних брюк, почти все без ботинок... Нил тоже без шубы, брюк и ботинок... На лине кровавое пятно... Лицо спокойно...»

Мы попросили одного милиционера и одного извозчика остаться там. Сначала я хотела остаться с ними. Но милиционер запротестовал, послал в город за санями и разрешением взять тело Нила.

С.И. Девятова не нашла среди убитых своего мужа. В городе мы разделились: я попросила Девятову поехать к Куликову, Соню – к А.А. Емелину [33], я же, по указанию нач[альника] 3-го участка милиции, должна была ехать в уездную милицию за разрешением взять тело Нила, так как оно было найдено за пределами города.

Страшно трудно было ездить одной по городу искать уездную милицию – адрес сообщили неверный, старый – с мыслью, гвоздящей мозг: Нил убит. Нил там в поле лежит замерзший, израненный. Собирала все силы довести до конца, добиться разрешения взять Нида, увезти его, согреть....

После часа езды мы подъехали к помещению уездной милиции. У дверей я столкнулась с А.А. Емелиным. Неподдельным участием, глубоким сочувствием моему горю звучал его голос. В эти ужасные часы тяжелой муки, безвыходного отчаяния я почувствовала в его голосе дружескую поддержку. Мне стало как будто легче. Словно под тяжелое бремя, легшее на меня, кто-то подставил еще свои плечи... «Теперь уж позвольте, Н[аталья] Ф[едоровна], нам сделать все, что надо», – помню сказал Александр Андреевич...

Он был уже с дровнями. Мы подняли вместе наверх. Там нам быстро выдали разрешение, с которым пришлось возвратиться в 3-й участок милиции, чтобы с мили-/219/-ционерами ехать взять тело Нила. Здесь был уже и Куликов. Милиция стала протестовать против действий уездной милиции, говорили, что уездные милиционеры должны ехать с нами, а не они. После долгих переговоров с ними Куликов позвонил непосредственное к директору департамента милиции [34].

Ему пришлось прочесть в телефон бумагу из канцелярии Верх[овного] правителя: разрешение Бржезовского и т.д. и взять на себя ответственность за перевоз тела, пообещать представить сколько угодно разрешений и еще завтра... Кроме того, пообещать, что до осмотра врача, следователя мы не станем обмывать и одевать Нила, а только увезем его к себе. Ибо тела всех убитых с ним валяются без присмотра и охраны за городом.

Наконец он стал негодовать, говорил: имейте же хоть каплю человечности, дайте наконец, сделать хоть то, что можно. Отдайте тело жене для погребения...

Мы стояли, безмолвно следя за переговорами. Телефонная трубка переходила без конца то к Куликову, то к дежурному помощнику нач[альника] милиции. Соединяли то с директором департамента милиции, то с квартирой нач[альника] участка, то с уездной милицией...

Уже темно. Горит огарок свечи. Кругом солдаты, милиционеры. В душе все нарастает тревога, неужели же дадут взять сегодня [тело] Нила, и он останется на ночь в этой ужасной ложбине, там, в степи, брошенный.

Во время переговоров кто-то предлагает перенести его до утра в анатомический покой. Мы с Соней в ужасе протестуем. Нет, только не туда!..

В конце концов В.В. Куликов добился-таки разрешения взять тело Нила сегодня же и приказания двум милиционерам помочь нам. Мы поехали все туда, на берег Иртыша. Александр Андреевич и Куликов со свечой (было уже около 8 часов вечера) пошли к телам убитых. С трудом нашли Нила. Подняли и уложили его на сани. Наткнулись на паспортную книжку Брудерера. И всем печальным кортежем мы двинулись в город.

Нил нашел последнее пристанище в доме «Закупсбыта». Руки товарищей и сослуживцев оказали ему последнюю услугу. Помогли согреться, вымыться, одеться. Потом только показали его мне. Эти два дня, что Нил отогревался, я не могла решиться пойти к нему. Да меня и удерживали. А.М. Домнина [35] ни за что не хотела пустить меня к Нилу, пока он не одет и не вымыт.

Потом я пошла к нему с Соней, Ревеккой и Матвеем Ароновичем. И уже до конца, не отрываясь, смотрела на него, держала его руку. Усилием воли я гнала слезы с глаз. Я сознавала, что ни минутки больше нельзя плакать – надо смотреть, смотреть и смотреть... Плакать буду потом. А теперь смотреть, впитывать в себя образ Нила надо, потому что скоро закроют крышку. Опустят в могилу. Хотелось без конца оттягивать этот момент. Хотелось прочесть, что пережил он в этот короткий промежуток времени: от того момента, когда я проводила его в тюрьме, до того, как я увидела его убитым...

Лицо спокойно... Под конец мне удалось прочесть ясно вопрос, какой-то вопрос, застывший в глазах его. Мне кажется, вопрос этот относился к тому ужасу, который совершили над ними. Кому это надо? Кто смел совершить это черное злодеяние? Как же нелепо это, Наташа – казалось, говорил его взгляд.

И еще какой-то вопрос – более важный, видимо, вопрос, встающий перед веками, стоящий перед лицом смерти, – несомненно был в его глазах. Формулировать я затруднюсь... Я видела этот вопрос, силилась понять его... Был во взгляде не только вопрос, но и знание чего-то, нам неизвестного. Я видела все до конца. До последнего момента я смотрела в лицо, в глаза Нила. Мысленно я говорила с ним. Обещала помнить, быть с ним и там...

Здесь же, когда я была у гроба Нила, в низкой, маленькой кухне «Закупсбыта», переполненной людьми, этот же человек, у которого мы были в воскресенье с Нилом и который нас провожал до тюрьмы, протискался к гробу [и] сочувствующе, скорбно осмотрел Нила, перекрестился, покачал головой, привлек мое внимание к себе, участли-/220/-во посмотрел в глаза... Как он узнал, где тело Нила, как нашел и пришел отдать последнюю дань избраннику народа, убитому члену Учр[едительного], – собрания, – я не знаю.

Из квартиры около 4-х часов Нила вынесли на руках товарищи-кооператоры. Все близкие люди, имена которых я не раз слышала от Нила, а увидеть пришлось их только теперь... Понесли в ближайшую церковь, Нил лежал прямо, как струна. Лицо спокойно. Руки в положении, напоминающем Наполеона... Гроб господствует над небольшой толпой друзей. Я иду у гроба. Эта поза Нила, в которой было что-то стремительное, вызвала у меня в уме скорбную мысль, что это – смотр... Смотр друзьям-соратникам. Кругом все люди, среди которых протекала недолгая активная жизнь его. Близкие товарищи его по кооперативной работе. И ведь по существу, по складу его характера, желаний, настроений, кооперация была его любимой областью работы, творчества.

Вот в церкви. Я приникла к гробу, смотрю, не отрываясь, в лицо Нила. Мне кажется, он слушает слова священника и пение. Я стараюсь слиться с ним в этом процессе восприятия одних и тех же слов молитв. Смотрю, не отрываясь, в лицо, в глаза Нила. И слушаю, понимаю слова молитв.

Вот подходят прощаться. Не могу оторваться, не могу перестать смотреть... Сзади меня берут, поднимают от гроба, говорят, что еще можно проститься будет на кладбище. Вот катафалк, я растерянно смотрю. А как же я, неужели не видеть Нила?...

Какая-то женщина, незнакомая мне, говорит: «Вы тоже можете ехать, сядьте у гроба на колесницу». Я ухватилась за эту идею. Села, приникла опять к Нилу. Смотреть, смотреть, еще смотреть в глаза. И так всю дорогу.

Медленно едут лошади. Слегка трясет. В уме рой вопросов: «Нил, скажи же, что было?». Бедный, бедный, бедный мой Нил! Руки прижимают его рану на голове, стараются как можно большую площадь его тела покрыть, согреть. Мороз ведь. А Нил в одном платье...

«Скажи, скажи», – шепчут губы. В уме мелькает желание, от которого веет успокоением, вот так бы ехать долго, без конца, всю жизнь, не отрывая взгляда от его лица...

Но вот остановились. Дальше ехать нельзя... Начинается кладбище. Гроб опять несут. Вот свернули с аллеи, идут по глубокому снегу. Вот могила. Гроб опускают. Я опять подхожу, опускаюсь у гроба. В сумерках мерцает лицо Нила... Все тот же вопрос на лице... Ну, прощай, прощай, прощай, родной. Потом опустили крышку. Вбили два гвоздя. Опустили в могилу. Стали засыпать. Кто-то вложил землю и в мою руку и заставил бросить ее. Что это? Зачем? Я не знаю значения этого обряда...

Наталия Фомина.

19-го февраля 1919 года.

ГАНО. Ф. Д.-51. Оп. 1. Д. 580. Л. 16-34. Машинописный отпуск.

1. Знакомая Н.Ф. Фоминой, фамилию которой установить не удалось.

2. Видимо, ошибка. В Омске в это время не было окружного комиссариата, а имелся Акмолинский областной комиссар, являвшийся главой местной администрации. Должность комиссара в то время занимал С.С. Резанов.

3. Ревекка и Матвей Аронович не идентифицированы.

4. Вологодский Петр Васильевич (1863-1925) – с 30 июня 1918 г. являлся председателем Совета министров и министром внешних сношений Временного Сибирского правительства. В конце сентября 1918 г. был избран в состав Временного Всероссийского правительства (Директории). С 4 ноября – председатель Совета министров Временного Всероссийского, с 18 ноября – Российского правительства адмирала А.В. Колчака.

5. Военный контроль – военная контрразведка, существовавшая при штабе Верховного главнокомандующего, функции которой заключались в борьбе против шпионов и лиц, посягавших на ниспровержение существующего строя и нарушение общественного порядка.

6. Брюхатовская комиссия – ошибка; правильно – брюхановская. Получила название по имени члена Омской судебной палаты Х.Д. Брюханова, на которого было возложено производство следствия по делу об арестованных в ноябре 1918 г. в Екатеринбурге и Челябинске меньшевиках и эсерах. /221/

7. Девятова Софья Иванов (около 1884 -?) – жена И.И Девятова, член партии эсеров.

8. Речь идет о восстании, которое в ночь с 22 на 23 декаря 1918 г. подняли омские большевики. Восставшим удалось захватить областную тюрьму и выпустить около двухсот политических заключенных, в том числе несколько членов Всероссийского Учредительного собрания и близких к ним меньшевиков и эсеров. Но через несколько часов восстание было подавлено правительственными войсками.

9. «Центросибирь» – так назывался союз кооперативных объединений Западной Сибири, головная контора которого находилась в Омске. В это время в руководстве «Центросибирь» находились в основном эсеры, хорошо знавшие Н.В. Фомина.

10. Редакция «Слово» – ежедневная правосоциалистическая газета, издававшаяся в Омске с ноября 1918 г. бывшим «шлиссельбуржцем» В.С. Панкратовым.

11. Девятов Иван Иванович (?-1918) — член партии эсеров, редактор издававшейся в Самаре социалистической газеты.

12. Чехи – имеется в виду кто-либо из представителей Чехословацкого национального совета или командования Чехословацкого корпуса.

13. Так в тексте: возможно, должно быть – морально.

14. Брудерер Александр Арнольдович (?-1918) – член партии эсеров, правый. До Февральской революции отбывал ссылку в Иркутской губернии. В конце октября 1917 г. входил в состав военной комиссии «Комитета спасения родины и революции», созданного для подавления Октябрьского вооруженного восстания в Петрограде.

15. М. и М. – так в тексте. Скрывающиеся за этими буквами люди не идентифицированы.

14. Сазонов Анатолий Владимирович (1861-1927) – член партии эсеров, правый. С 1916 г. жил в Новониколаевске и служил членом правления союза сибирских кооперативных союзов «Закупсбыт». После Февральской революции участвовал в работе Демократического совещания, являлся депутатом Временного совета Российской республики (Предпарламента). Активно участвовал в подготовке и свержении советской власти в Сибири. В октябре 1918 г. был избран председателем Совета всесибирских кооперативных съездов. Близко знал Н.В. Фомина по совместной службе в кооперации и Западно-Сибирском комиссариате.

17. Образован в середине сентября 1918 г. по решению Уфимского государственного совещания вместо распущенного Комитета членов Учредительного собрания. Его главной задачей являлось обеспечение возобновления занятий Всероссийского Учредительного собрания настоящего состава к 1 января 1919 г. Сначала располагался в Уфе. а с 19 октября – в Екатерин-бурге. Через день после провозглашения А.В. Колчака Верховным правителем был разогнан военными властями, а многие его члены и сотрудники арестованы и этапированы в Омск.

18. Колчак Александр Васильевич (1874-1920) – вице-адмирал. 13 октября 1918 г. прибыл в Омск. 4 ноября 1918 г. вошел в состав Совета министров Временного Всероссийского правительства в качестве военного и морского министра. В ходе госдарственного переворота 18 ноября 1918 г. был провозглашен Верховным правителем и Верховным главнокомандующим с присвоением звания адмирала.

19. Действительно, скорее всего, Н.В. Фомина из Омской тюрьмы бы не освободили. Во всяком случае, 17 декабря 1918 г. чин для поручений центрального отделения военного контроля А.А. Бабушкин представил своему начальству постановление о том, что «активная противоправительственная деятельность Фомина установлена с достаточною полнотой». Главным основанием для такого заключения явились собственные признания, сделанные Н.В. Фоминым. На допросах 5 и 13 декабря 1918 г. он заявил, что события, происшедшие в Омске в ночь на 18 ноября 1918 г., «считает вредными для дела национального возрождения Российской государственности», а «власть Верховного правителя адмирала Колчака незаконной» (см.: ГАРФ. Ф.Р.-341. Оп.1. Д.50. Л.110).

20. Шишканов Василий Григорьевич – осенью 1918 г. являлся членом правления союза сибирских кооперативных союзов «Закупсбыт».

21. Манкевич Александр Иванович – член партии эсеров. Указом Временного Сибирского правительства от 15 июля 1918 г. был назначен управляющим информационным бюро (отделом печали) при управлении делами Совета министров, которую coxpанял до конца 1918 г. Хорошо знал Н.В. Фомина по совместной работе в Западно-Сибирском комиссариате.

22. Бржезовский Владимир Владимирович (1870-1919) – генерал-майор. С 12 октября 1918 г. являлся начальником 1-й кадровой дивизии 11 Степного Сибирского корпуса и одновременно – начальником Омского гарнизона.

23. Красильников Иван Николаевич (1880-1920) – офицер Оренбургского казачьего войска. С июня 1918 г. командовал отдельным партизанским отрядом. Принимал активное участие в /222/ омском государственном перевороте 18 ноября 1918 г., за что приказом Верховного правителя А.В. Колчака был произведен в полковники.

24. Французы – речь идет об аппарате представительства Франции в России, находившемся в Омске.

25. Реньо М. – высокий комиссар Франции в России, аккредитованный при Российском правительстве адмирала А.В. Колчака.

26. Ставка – неточно; правильно – Ставка Верховного главнокомандующего. Состояла из штаба Верховного главнокомандующего и других структурных звеньев, существовавших при главковерхе. Являлась высшим органом оперативного руководства войсками.

27. Старынкевич Сергей Созонтович ( 1875 -1933) – после февральской революции был назначен прокурором Иркутской судебной палаты. С 7 августа 1918 г. служил управляющим министерством внутренних дел Временного Сибирского, с 4 ноября – министром Временного Всероссийского, с 18 ноября – Российского правительства.

28. Куликов Владимир Васильевич – 9 ноября 1918 г. был избран председателем правления союза кооперативных объединений Западной Сибири «Центросибирь»; являлся одним из руководителей Омского отдела «Союза возрождения России».

29. Скорее всего в данном случае Н.Ф. Фомина, излагавшая позицию А.В. Колчака по данному вопросу с чужих слов, допустила ошибку. В действительности А.В. Колчак знал об арестованных в Екатеринбурге и Челябинске еще до восстания и, по свидетельству В. А. Жардецкого, дал министру юстиции указание «о скорейшем установлении личности задержанных, о выяснении обстоятельств, при коих произведен арест их, о предании суду лишь тех, кои обличены в общеуголовных преступлениях, и о возможно скором освобождении из-под охраны остальных».

Кроме того, 23 декабря 1918 г., когда восстание было уже подавлено, В.А. Жардецкий обратился в А.В. Колчаку с просьбой, чтобы Верховный правитель потребовал на конфирмацию все приговоры военно-полевого суда, вынесенные арестованным в Екатеринбурге и Челябинске. А.В. Колчак отдал такое распоряжение, благодаря чему были спасены и через несколько дней освобождены такие члены Всероссийского Учредительного собрания, как В.А. Алекссевский и В.Е. Павлов (см.: ГАРФ. Ф.Р.-341. Оп.1. Д.50. Л. 99-100). Однако Н.В. Фомин к этому времени уже был убит.

30. Директория – высший коллегиальный орган государственной власти на освобожденной от большевиков территории на востоке России. Создана 23 сентября 1918 г. на Уфимском государственном совещании. С 9 октября находилась в Омске. В ночь на 18 ноября 1918 г. ее председатель Н.Д. Авксентьев и член В.М. Зензинов, являвшиеся эсерами, а также их ближайшее окружение были арестованы казачьими офицерами, двое суток тайно содержались в неизвестном месте, но затем были освобождены и высланы за границу.

31. Гинс Георгий Константинович (1887-1971) – с 14 июня 1918 г. служил временно управляющим делами Западно-Сибирского комиссариата, с 1 июля – управляющим делами Совета министров Временного Сибирского, затем Временного Всероссийского и, наконец, Российского правительств. Был знаком с Н.В. Фоминым по совместной работе в кооперации и в Западно-Сибирском комиссариате.

32. Жардецкий Валентин Александрович (1884-1920) – после свержения советской власти в Сибири возглавлял Омский комитет партии народной свободы. В октябре 1918 г. стал инициатором создания в Омске «Национального блока», включавшего в себя представителей торгово-промышленных кругов, кадетов, кооператоров и правых социалистов, в котором играл главную роль. В ноябре 1918 г. был избран товарищем председателя президиума восточного отдела ЦК партии кадетов Являлся одним из главных идеологов установления военной диктатуры.

33. Емелин Александр Андреевич – с 10 апреля 1918 г. являялся заместителем заведующего промышленным отделом союза кооперативных объединений Западной Сибири «Центросибирь», с 8 июня 1918 г. – членом правления союза сибирских кооперативных союзов «Закупсбыт».

34. Директором департамента по делам милиции министерства внутренних дел в это время был В.Н. Пепеляев.

Пепеляев Виктор Николаевич (1884 – 1920) – член конституционно-демократической партии. Являлся депутатом IV Государственной думы. В августе 1918 г. был командирован «Национальным центром» в Сибирь. В середине ноября 1918 г. избран председателем президиума Восточного отдела ЦК партии кадетов. Принял активное участие в подготовке государственного переворота 18 ноября 1918 г. и установлении военной диктатуры. Указом Вер-/223/-ховного правителя А.В. Колчака 1 декабря 1918 г. был назначен директором департамента по делам милиции МВД. В дальнейшем служил товарищем министра внутренних дел, временно управляющим и управляющим МВД. Указом Верховного правителя А.В. Колчака от 22 ноября 1919 г. был назначен председателем Совета министром с оставлением в должности главы МВД Российского правительства.

35. Домнина – жена Николая Тимофеевича Домнина, служившего с мая 1917 г. членом правления союза сибирских кооперативных союзов «Закупсбыт».

Известия Омского государственного историко-краеведческого музея. Омск, 2006. № 12. С. 210–224.




Отзыв пользователя


Нет комментариев для отображения



Пожалуйста, войдите для комментирования

Вы сможете оставить комментарий после входа



Войти сейчас