Воспоминания уральцев о восстаниях в Александровской тюрьме в 1919 году // Партийные архивы. Материалы V межрегиональной научно-практической конференции. Нижний Тагил, 14–16 мая 2019 года. Екатеринбург, 2019. C. 136-160.

   (0 отзывов)

Военкомуезд

Дмитрий Владимирович Кадочников, начальник отдела научно-справочного аппарата и учета архивных
документов Центра документации общественных организаций Свердловской области
г. Екатеринбург


ВОСПОМИНАНИЯ УРАЛЬЦЕВ О ВОССТАНИЯХ В АЛЕКСАНДРОВСКОЙ ТЮРЬМЕ В 1919 ГОДУ

Далеко в стране иркутской,
Между двух огромных скал,
Обнесен большим забором
Александровский централ.
На переднем на фасаде
Больша вывеска висит,
А на ей орел двуглавый
Позолоченный блестит…


2019 год проходит под знаком 100-летней годовщины Гражданской войны в России. Также можно отметить, что в настоящее время /136/ большой интерес уделяется так называемой истории повседневности, важным источником которой являются мемуары.

Уральским Истпартом в 1920–1930-е гг. было собрано большое количество воспоминаний участников Гражданской войны. Среди них имеются не только мемуары, касающиеся хода боевых действий на Урале, но и те, что освещают события в других регионах. В частности, одним из событий, характеризующих период крушения власти адмирала А. В. Колчака в Сибири, являлись восстания в Александровской центральной каторжной тюрьме осенью и зимой 1919 года.

Автором выявлены воспоминания восьмерых заключенных Александровской тюрьмы, бывших свидетелями данных восстаний:

722729_original.jpg


1. Бороздин Федор Лукич – председатель сельского совета с. Краснояр Первоуральского района, эвакуирован из Екатеринбургской тюрьмы № 1 перед отходом колчаковских войск, прошел по пешему этапу до Ново-Николаевска, оттуда на поезде до Иркутска и вновь пешим этапом до Александровской тюрьмы. Пережил декабрьское восстание. Воспоминания «Поминки Колчака (Белый Террор)» составлены в 1929 году [1].

2. Бухарин Михаил – накануне чехословацкого восстания был служащим Челябинского отделения Государственного банка, участник челябинского подполья. Из Уфимской тюрьмы был отправлен в Сибирь 29 мая 1919 года в «эшелоне смерти». Прибыл в Александровскую тюрьму 25 июня 1919 года. Был свидетелем сентябрьского и декабрьского восстаний. Его воспоминания, которым он хотел дать заглавие «Выходец с того света», являются самыми ценными из тех, что посвящены восстанию в Александровской тюрьме. Они были составлены «по горячим следам» – осенью 1920 года – и примечательны своей красочностью и подробностью. В них также освещаются события чехословацкого наступления в окрестностях Челябинска, работа и провал Челябинского подполья и расправа над его участниками в Уфимской тюрьме [2].

3. Вейберт А. был арестован в Екатеринбурге в 1918 г. за сочувствие к Советской власти. Доставлен в Александровскую тюрьму из Екатеринбурга по железной дороге в январе 1919 года. Был свидетелем обоих восстаний. Оставил воспоминания под заголовком «Уральцы в Александровском централе», год написания неизвестен [3].

4. Давыдовский – челябинский коммунист, принимал участие в восстании в Тобольской тюрьме, оттуда был переведен в Александровскую. Здесь принимал участие в подготовке сентябрьского /137/ восстания, после которого был переведен в Троицко-Савскую тюрьму. Воспоминания Давыдовского «По Колчаковским тюрьмам», согласно записи на имеющемся в ЦДООСО документе, были опубликованы в газете «Советская Правда» (№ 152 за 1920 г.) [4].

5. Морозов Дмитрий Андрианович – красногвардеец-железнодорожник, был взят в плен на станции Поклевская, не успев эвакуироваться с отступающими частями Красной Армии. Сидел в Ялуторовской тюрьме, откуда по этапу дошел до Омской тюрьмы, где симулировал заболевание тифом, затем по железной дороге был перевезен в Иркутскую тюрьму, а оттуда переведен в Александровскую.

Принимал участие в декабрьском восстании, оказался в числе тех, кому удалось прорваться к партизанам Н. А. Каландаришвили. Воспоминания «В плену у белых» были написаны им в 1933 году [5].

723111_original.jpg6. Панов Михаил Иванович был взят в плен в бою под станцией Кын. Сидел в Челябинской тюрьме, откуда был доставлен в Александровскую по железной дороге. Стал свидетелем сентябрьского восстания, после чего был переведен в лагерь военнопленных в г. Ново-Киевск, откуда был освобожден и участвовал в партизанском движении. Воспоминания «У белогвардейцев в плену» написаны в 1932 г. [6].

7. Катаев, красноармеец, остался в Екатеринбурге после отступления красных (предположительно, был арестован за уголовное преступление) [7].

8. Совков, красноармеец, был пленен при взятии войсками генерала Пепеляева г. Перми [8].

Двое последних содержались в Екатеринбургской тюрьме № 1, откуда были эвакуированы при подходе войск Красной Армии и отправлены по этапу до Александровской тюрьмы, где стали свидетелями декабрьского восстания.

Воспоминания Катаева и Совкова содержатся в стенограмме вечера воспоминаний при райсовете Верх-Исетского завода 3 июля 1929 года, однако события в Александровской тюрьме ими затрагиваются лишь мельком.

Первым из упомянутых авторов в Александровском централе оказался Вейберт. Он прибыл в его пересыльную тюрьму в январе 1919 года:

«8 января 1919 г. была отобрана партия в 105 человек, среди них попал и я, и ночью выведена из тюрьмы.

Под сильным конвоем пришли мы к станции Екатеринбург І, где в абсолютной темноте нас посадили в какой-то поезд и отправили /138/ в Тюмень. Там оказалось, что Тобольск, вследствие вспыхнувшего в тюрьме тифа, нас не примет. Эшелон был отправлен по железной дороге дальше на восток.

Мы ехали без особых треволнений около трех недель и были высажены на станции Усолье, не доезжая Иркутска. Здесь нас принял другой конвой и на лошадях доставил в село Александровское, в пересыльную тюрьму централа. Люди были одеты отчасти весьма легко, мороз же стоял около 40°. Некоторые сильно обморозились, но потом в тюрьме поправились.

В тюрьме мы застали мертвенную тишину. Мы думали, что кроме нас там других арестованных и нет, так как ни в одном из остальных восьми корпусов жизни не было видно. После выяснилось, однако, что в одном корпусе есть заключенные – эвакуированные из Самарской и Сызранской тюрем, – но они лежали поголовно больные, очень многие с начисто отмороженными конечностями. Они гнили, мясо отваливалось, в помещении стоял смрад. А медицинской помощи никакой: ни доктора, ни врача, ни медикаментов.

Это были остатки в числе, кажется, до 100 человек от большой партии арестованных. Их возили с Волги до Дальнего Востока и оттуда уже привезли наконец сюда. Волосы становились дыбом от рассказов их о претерпенных ими в течении многомесячной поездки страданиях» [9].

Остальные авторы были доставлены в Александровский централ летом и осенью 1919 года.

Еще перед отступлением колчаковских войск с Урала руководство мест заключения выражало свою озабоченность тем, что уральские тюрьмы страдают от переполнения, и в качестве меры по их разгрузке указывали на необходимость эвакуации заключенных в Сибирь. Однако данное мероприятие не представлялось возможным осуществить, поскольку дела подследственных (составлявших свыше 90% от числа заключенных) не были разобраны [10]. В результате эвакуация
пленных красноармейцев и политических заключенных в тыл затягивалась и была произведена уже под угрозой освобождения их Красной Армией. Александровская центральная каторжная тюрьма стала одним из основных пунктов концентрации этих людей.

При их перемещении, совершавшемся как железнодорожных и водным транспортом, так и пешим ходом, обращение с ними было самым безобразным, переходившим в кровавую расправу.

Этапирование описывается авторами воспоминаний так:

Ф. Л. Бороздин:

«Нельзя обойти молчанием того, как мы были отправлены из Екатеринбурга, из тюрьмы № 1, так как я из наших односельчан по случаю заболевания тифом в Екатеринбурге остался один. И пред самым /139/ приходом Красной армии нас с 2-й партией политзаключенных отправили ровно в 12 часов ночи под строгим конвоем на восток, где мы сразу попали под проливной дождь.

И с первых же дней нашего этапа начались расстрелы арестованных. Гнусные издевательства чинились белыми над женщинами, которых выводили из этапа в бани и т. п., после чего снова возвращали под конвой.

Оставшиеся товарищи в живых сейчас помнят, как расстреливали арестованных за то, что не имел кто на себе креста, а про битых прикладами и шомполами нечего было и говорить, так как у нас, у политзаключенных создалась для этого натуральная привычка.

В г. Ишиме к нам присоединили ишимских заключенных, и всего нас стало 1200 чел. И только за то, что мы просили хлеба, в первом же селе от Ишима, не помню название, 85 чел. выкликали первых по списку и с криком «Ура!» набросились на без защитных, и всех перекололи. И оставшихся арестованных гнали пешком до Ново-Николаевска, где уже захватила нас зима, и там погрузили в вагоны и отправили в Иркутск. И когда догнали до Александровского централа, то нас насчитывалось только около 250 чел., а остальных в пути перекололи» [11].

Морозов:

«Погнали из Ялуторовской тюрьмы человек 240 примерно. Впереди шли 4 лошади с пустыми телегами для больных и уставших в пути, сзади обоз местного Ялуторовского гарнизона и конвойной команды. Конвой у нас сильный был, больше 600 человек. О побеге и мечтать не приходилось.

Вышли в знойный августовский день. Невыносимый жар, пыль забивала глаза, нос, рот, дышать было нечем, а шагать надо. И надо нести на спине свои вещи и хлеб для себя. Ежеминутно слышишь крик конвоиров: «Подтянись!», – ощущаешь шлепанье прикладов, как по своей спине, так и по спине своих товарищей.

Первой жертвой белых палачей оказался красноармеец китаец, выбившийся из сил на первом километре за рекой Тоболом. Начал выбиваться из строя, стал отставать и, наконец, сел в пыль дороги. Услужливые лакеи буржуазии не замедлили освободиться от него. Вытащили его в сторону из партии и зарубили, труп оставив открыто среди дороги на растерзание воронью. Партия двинулась дальше.

Шедшие впереди пустые телеги быстро стали наполняться уставшими и заболевшими арестантами. На первый раз насадили человек 20, лошадей свернули в сторону, пропустили мимо их партию и дали команду: «Шагать быстрей без оглядки». Ускорили шаг, и мы шли, не останавливаясь, но любопытство, что будет с теми, которые на телегах, брало свое, и всякий раз старались взглянуть назад. И что же? /140/ Всех, кто был на телегах, ссадили в сторону дороги и изрубили. Не прошло и полчаса, как телеги вновь нас обогнали и шли впереди пустыми, а сзади остались куски мяса борцов за дело свободы.

[…]

Дошел до Омутинки, там ночевка. Нас загнали в сараи, свалились, как снопы, на пол повалкой, но отдохнуть не дали. Ночью открылась дверь, и в сарай въехал верхом на лошади фельдфебель, начальник Ялуторовской местной конвойной команды, который, не обращая внимания на то, что на полу лежат люди, стал ездить по сараю. На кого наступит лошадь, для него безразлично. Потом выгнали из сарая на улицу группу человек до 10, в том числе рядом лежащий со мной Уфимцев, которой мне сказал: «Если не вернусь, возьми мои вещи». И не вернулся. Их расстреляли, и расстреляли не просто так себе, а не пожалели и своего конвоира Уфимцева, родного брата того, который был выведен из сарая, и заставили его расстреливать своего брата. Конвоир Уфимцев отказался, тогда его тоже поставили и расстреляли обоих.

Из вещей Уфимцева я взял ботинки, и наутро партия пошла дальше. В ботинках стало лучше, но все же шел на голом мясе, так как кожа с подошв и пальцев слезла, но шел, не садился на телеги, которые вновь стали быстро наполняться людьми, которым все равно надо падать на дорогу от истощения и устали. Выход один, и садились на телеги. Ряды нашей партии стали быстро редеть. Все меньше и меньше нас становилось, и в результате путь от Ялуторовской до Омской тюрьмы был устлан труппами пленных красногвардейцев и уголовников, которым пощады тоже не было.

[…]

Вот с такими приключениями добрались до Омска. Когда в ограде Омской тюрьмы нас стали принимать, то оказалось, что из 240 человек осталось только 61 человек, а остальные не выдержали и были изрублены дорогой палачом поручиком Андреевым, начальником конвойной команды» [12].

Совков:

«В Камышлов мы вышли 11 числа, 13 в 4 часа утра уже были в Камышлове, прошли 135–140 верст. За этот путь положили 130 человек. До Камышлова, главным образом, принимал участие в расстрелах нашего этапа отряд Анненкова, казаки, которые сопровождали до Тюмени и щелкали направо и налево, кто подвернется под руку. Попадали не только люди, идущие за идеи, политические арестованные, но и люди, арестованные за уголовные дела.

Всего в этапе до Ишима мы потеряли около 200 человек. Из Ишимской тюрьмы в нашу партию мы приняли 440 человек, из которых сейчас же 80 человек выдающихся ребят отделили и увели совершенно /141/ в другую сторону. С ними уехали две подводы, которые потом привезли воз одежды с тех товарищей, которые были уведены. Одним словом, расправлялись с ними, раздевали донага и привозили имущество.

От Ишима опять продолжались такие же зверства, какие были до Камышлова. Затем дальше на Сибирском тракте был сделан привал около хлебохранилищ. 6 человек товарищей попрятались, чтобы не продолжать дальше путь, но их кто-то выдал, и с ними жестоко расправились штыками.

[…]

Нам хлеба, кроме крестьян, никто не давал, до Тюмени никто не кормил. Идешь, видишь крестьян с хлебом, если успел схватить кусок, хорошо, а то тебе прикладом, чем угодно в зубы съездят» [13].

Участь заключенных, перевозимых по железной дороге, была лишь немногим лучше, в связи с чем составы с ними получили кличку «эшелонов смерти». Воспоминания М. Бухарина дают представление о том, что дана она была не напрасно:

« […] нас привели на вокзал и загнали всех кандальных в один вагон. Нар не было, навоз конский не убран, нам еще наставили один водонос бочек и два судна, так называемые по-тюремному параши. И вот когда нас загнали в этот вагон и приказали закрыть все люки у вагона, а двери уже были закрыты на замках, и вот какая сделалась духота, жара, что прямо никак нельзя выносить, а тут еще и навоз разопрел и поднял свой газ, что и было невыносимо. Мы стали стучать в стенки вагона, чтобы нам открыли хотя два люка или лучше пускай нас расстреляют, а то мы сами все подохнем. Нам позволили открыть два люка, но с условием, если только увидят чью либо голову, хотя и посредине вагона, через люк будут стрелять.

[…]

На станции Томск мы стояли долго, четверо суток, где не получали не хлеба, ни воды, а жара была порядочная. И вот я как раз был старостой нашего вагона, хотел попросить воды, выглянул или вернее стал к окну и хотел просить у часового, чтобы нам дали воды, а тут как раз ходил начальник конвоя, следил, не глядит ли кто где из арестованных. И вот меня он увидел, тихо подкрался под вагоны и выскочил, взвел курок нагана, который таскал все время под мышкой, и прицелился прямо в меня. Я его сразу не заметил, но когда курок он взвел, я услышал и взглянул в ту сторону, и сразу отскочил, но уже было поздно. Я видел, как вылетел огонь из нагана ствола револьвера и раздался удар.

[…]

Пуля попала в стенку вагона, проколола ее насквозь и ушла обратно. Сделала дырочку как раз против моей груди. Если бы она не дала /142/ рикошет, тогда могла бы убить. И вот поголодали мы тут четверо суток, повезли нас дальше в Сибирь.

Долго мы ездили. Было очень неудобно. Я уже говорил, что нар нет, две параши, один водонос. Лежать было очень плохо. Ноги один другому клали на ноги, и вот если бы не было цепей, конечно, было бы не так больно, как с цепями. Они сильно бьют другому ноги» [14]

Согласно воспоминаниям условия содержания заключенных в Александровской тюрьме были следующими:

Бухарин:

«Жили мы пока ничего, получали два фунта хлеба и обед, сваренный из какой-нибудь крупы, и кипяток, а потом с наступлением осени стало все хуже и хуже.

[…]

Нам стала грозить зима, так как у нас была вся своя одежда снята еще в Уфимской тюрьме, а поэтому мы имеем только одни кальсоны и рубашку и еще некоторые тюремное одеяние, а другие холщовые (парусиновые) простыни. Вот все, что имелось для обороны. Холода зачинаются, октябрь месяц, я простыл и заболел тифом. Лежал я не помню сколько, говорили мои товарищи, что меня не было около четырех недель, я находился в тифозной камере. В этой камере уход был таков: приносили кипятку и обед, какой приносили здоровым, такой и больным, и мы сами не ходили на уборку, а у нас были уборные, вот какое отличие больных от здоровых.

[…]

Тогда уже хлеба давали мало для всех заключенных, когда одну четверть, а когда и осьмую фунта. Со временем давали только картошки две или полторы штуки, т. е. один фунт или полфунта. Вот какое положение было» [15].

Вейберт:

«Особенно тяжело было отсутствие освещения – ни электричества, ни керосина, короткие зимние дни, длиннейшие вечера и ночи. Коротали время песнями…» [16].

Морозов:

«Сидеть в бараках было плохо. Охота поглядеть, что делается на улице, а нельзя: окна застыли, но любопытство брало свое. Как-то в полдень сидел я со своим товарищем на нарах и бил в своей шинели вшей механизированным путем по последнему слову тюремной техники. То есть шинель разостлал на гладкую доску нар и водил по ее рубцам донышком бутылки, сильно нажимая на нее, от чего вши трещали, как из пулемета, и гибли тысячами, швы шинели окрашивались в красный цвет. А товарищ сидел рядом со мной (Байдалин Мирон) и починял себе рубашку. Вдруг брызнула кровь мне в лицо, /143/ и обожгло руку в плече. Что такое? Промигался и вижу разорванный рукав у меня. Пощупал руку – ничего. Посмотрел на своего товарища – а он лежит на нарах и мозги рядом. А получилось вот что.

Один из заключенных вздумал посмотреть в окно, для чего приложил губы на лед стекла и стал дуть. Образовалась дырочка, в которую ему можно было глядеть на улицу, чего заметил наружный часовой с вышки и выстрелил. Попал не в него, а пуля прошла мимо и прямо моему товарищу в правый бок черепа, вышибла кусок кости и мозги и прошла по моему рукаву под нары в пол. Этот инцидент никем из начальства во внимание принят не был, и часовой продолжал караулить, когда еще сделают ему мишень. С тех пор мы установили дежурство у окон и стали строго следить, чтобы кто не вздумал отдувать лед от стекол.

Вскоре меня перевели в корпус централа и посадили в одиночную камеру номер пять. Кормили никуда не годно. В день давали 3 стакана кипятку и полфунта хлеба, а когда и этого не было. Изредка попадала горошница» [17].

Тяжелые условия содержания заключенных, активные действия партизан в окрестностях Иркутска, наступление Красной Армии и разложение колчаковского тыла создавали в Александровской тюрьме обстановку, благоприятную для восстания. Политзаключенные, не утратившие воли к борьбе, не преминули ей воспользоваться.

В Александровской тюрьме в 1919 году произошло два крупных восстания, имевших, однако, лишь частичный успех. В обоих случаях, согласно воспоминаниям, роковую роль в итоговой неудаче сыграло вмешательство чешского отряда, находившегося в составе войск, охранявших тюрьму.

Первое восстание состоялось в сентябре 1919 г. В ходе него часть заключенных пересыльной тюрьмы при поддержке партизан отряда Н.А. Каландаришвили и сочувствующих солдат гарнизона сумела прорваться на свободу и присоединиться к повстанческому движению.

По-видимому, Бухарин и Давыдовский принимали участие в подготовке данного восстания.

Бухарин:

«Осенью в сентябре месяце, как раз когда бывает праздник Александра Невского, кажется, 30 сентября мы до этого вели переговоры с пересыльной тюрьмой, чтобы сделать восстание и выйти обеим тюрьмам вместе, и идти в толпу [так в тексте; вероятно, имелось в виду – «в тайгу»], и там организовать партизанские отряды. И вот когда у нас было все готово, и мы решили сделать в тюрьмах в обоих сразу восстание, а поэтому назначили день и число, когда выходить, и кто что должен делать во время выхода. И вот наша тюрьма должна выйти первой /144/ и вместе с рабочей командой, которая находилась отдельно от тюрьмы, но и не такое было наблюдение, как раньше. И вот, значит, мы должны с ней выйти первые и разоружить чехов, которые находились в тюремной охране и помещались напротив тюрьмы.

Но что же получилось? Пересыльная тюрьма не дождалась нашего выступления и выступила сама вперед нашей. И вот когда она выступила, то некоторые солдаты прибежали к нашей тюрьме и сообщили чехам, и у чехов было два пулемета и много патронов и были также бомбы и гранаты ручные. Когда из пересыльной вышли и разоружили гарнизон солдат, в это время чехи узнали и моментально поставили пулеметы на горе, и которая была выше тюрьмы и стали стрелять, когда те подходили к нашей тюрьме. И вот нам уже нельзя никак было выйти, потому что чехи хорошо устроили свою позицию. Их было сорок человек, и вот сколько ни бились наши товарищи, но никак нельзя было нас освободить, и мы остались, а они ушли. Их ушло около пятисот человек, остались только больные и кому лень было уходить. Нам после этого не давали прогулки, и мы сидели под строгим карцерным положении, на оправу выводили по два человека и за обедом тоже два, и вот так продолжалось недели две, а потом все стихло. После этого много поймали из них, которые разбрелись отдельно, и приводили в нашу тюрьму» [18].

Вейберт:

«В сентябре 19 года в нашей тюрьме было сделано восстание. Рано утром, чем свет, арестованные из І корпуса, выпущенные по обыкновению для работы в кухне, пекарне и т. д., зашли в надзирательскую как бы за ключами, но бросились на надзирателей, обезоружили их, захватили винтовки. А с улицы распропагандированная военная охрана тюрьмы со своим офицером подала арестованным помощь. Сбили с дверей корпусов замки, и арестованные вышли.

Помню, я сидел в одиночке, спал. Вдруг страшный удар в дверь. Тяжелый замок спал, дверь кто то извне отворил и крикнул: «Вы свободны, товарищ». Быстро одевшись, выбежал я и другие несколько человек одиночников одиночного корпуса во двор и на улицу. Но уже трещали пулеметы запаса караульной роты, а вдали в горы, покрытые лесом, бежали наши товарищи из первых отворенных корпусов вместе с перешедшей на их сторону частью охраны. Успело уйти, кажется, человек 300, остальные 500–600 не успели…» [19].

Давыдовский:

«По прибытии в Александровскую центральную каторжную тюрьму опять стали думать об освобождении.

Посредством библиотеки связались с товарищами, содержавшимися в Александровской пересыльной тюрьме, затем с местной Александровской, Инокентьевской, Усольской и Иркутской организациями. /145/ Была также связь и с дедушкой Карандашвили, который обещал в случае надобности укрыть бежавших в безопасное место.

Вопрос о выступлении был решен окончательно, трудно было учесть, кому выступить выгоднее – центральной или пересыльной тюрьме.

Центральной ночью не было возможности выступить, могли разве только днем, но тогда могла пострадать пересыльная тюрьма, при которой помещался местный батальон.

В конце концов, товарищи пересыльной тюрьмы уведомили, что они выступят первыми.

Был дан целый ряд указаний, и выступление должно было быть лишь в том случае, если они смогли бы освободить Централ.

Ночью пересыльная тюрьма выступила. Восстание прошло бескровно. С рассветом вооруженные товарищи, рассыпавшись в цепь, двинулись на освобождение Централа. Но было уже поздно. Чехи были предупреждены и встретили наступавших товарищей ружейным и пулеметным огнем. Цепь остановилась, постояла на месте, дрогнула и повернула назад. Чехи преследовать их почему-то не решились, а предлагали тюремной администрации впустить их в Централ и позволить им переколоть большевиков.

На другой день после ухода освободившихся товарищей из Иркутска был послан в погоню конный особый отряд, пехота с пулеметами, но все было напрасно. Товарищи ушли.

Экстренно была назначена комиссия по расследованию дела, но ей ничего не удалось выяснить, и она только констатировала факт и с тем уехала обратно в Иркутск, переведя только начальника пересыльной тюрьмы на место освободившихся. Нужно отметить и то, что были такие «политические заключенные», которые не только не участвовали в самоосвобождении, но даже отказались уйти из тюрьмы, когда был уже свободный выход. Списки этих «верноподданных» иркутский губернатор Яковлев приказал представить в губернскую инспекцию. Вероятно, предполагалась амнистия или же какая-нибудь награда. Конечно, все это было в проекте, и осуществить не пришлось, так как не пожелавшие уйти просидели в тюрьме до тех пор, пока их не освободили большевики» [20].

Панов:

«Тюремная стража чувствовала себя в некоторой тревоге и опасности, имея на своем попечении около 5000 человек заключенных. Военная охрана, состоящая из молодых солдат, недавно прибывших из деревни, большой надежды на себя возлагать вызвала сомнение. Главной и прочной охраной в центре корпусов являлась кучка чехов в количестве 30–40 человек.

[…] /146/

В конце августа военная часть, вызывавшая сомнение в охране тюрьмы, подтвердила это сомнение на деле. Гарнизон, состоявший из 150 человек солдат, утром рано рассыпался в цепь и повел наступление на тюрьму. Завязалась перестрелка между гарнизоном молодых солдат и остальной тюремной стражей. Затрещали пулеметы и ружейный залповый огонь.

Вооруженная до зубов, опытная в военном деле кучка чехов отбила наступление. Гарнизон в полном составе, захватив некоторое количество военных припасов, ушел в тайгу.

Тюремная администрация вся была на ногах. Целый день не открывались камеры. Охрана ходила в пределах тюрьмы с оружием наизготовку. На другой день из Иркутска прибыла новая военная часть для охраны гарнизона» [21].

Второе восстание, состоявшееся 8–12 декабря 1919 года, оказалось куда менее удачным и имело для узников тяжелые последствия. Хотя части восставших и удалось вырваться на свободу, восстание было жестоко подавлено, в результате погибло не менее 200 его участников.

Ф. Л. Бороздин:

«Суровый режим Александровского централа и 1,5 фунта картошки в сутки не мог дальше держать существования заключенных, и лишь оставалось одно: жить или умирать.

12 декабря 1919 г. заключенные, сговорившись предварительно с караулом, сделали попытку побега, но во время побега караул предательски открыл стрельбу, и заключенным ничего не оставалось, лишь возвратиться в корпус.

На другой день на горке вблизи тюрьмы появилась прибывшая из Иркутска батарея, а неподалеку на колокольне были поставлены пулеметы.

В течение 2-х суток била батарея по каменному корпусу, и трещали пулеметы. Каменные стены не выдерживали, и заключенные превращались в груду мяса.

По истечении 3-х суток белогвардейцы под командованием чешского офицера вошли в корпус и перестреляли всех оставших[ся в] живых от бомбардировки. И в результате было перебито около 400 тов[арищей].

Однако оставшиеся в живых, находящиеся в других корпусах тов[арищи] не могли рассчитывать на спасение жизни. Но тыл Колчака распался, и рабочие каменноугольных копей г. Черемхова сделали восстание, и благородный Колчак попал в руки пролетарского правосудия. И рано утром 1-го января 1920 г. еще до свету делегация от кр[естья]н с. Александровского объявила нам о переходе власти в руки советов, и жизнь наша была спасена. /147/

Но к великому сожалению нас в Екатеринбург вернулось из 1200 чел[овек] около 100 тов[арищей]»22.

М. Бухарин:

«Когда я лежал в больной камере, то товарищи мне писали: «Скорее выписывайся, скорее, а то у нас есть важное для тебя сообщение, которое я тебе могу передать только устно». И вот я не мог выписаться, потому что меня не выписывали.

И вот восьмого декабря утром, когда уборщики делали уборку, приходят в камеру и говорят: «Товарищи, второй корпус разоружил надзирателей и ушли все до одного». Мы, недоумевая, в чем дело, как там ушли, не может этого быть, чтобы они так скоро ушли, да они уже все во дворе, это дело другое. Камеры наши надзиратель закрыл и побежал. Вдруг загремел залп из караульного помещения, потом другой и третий. Мы просидели до обеда. К нам в окно прилетело несколько пуль, мы залезли под нары и там лежим, но пули все чаще и чаще стали нас посещать.

После обеда, так приблизительно часа в три, начинают ходить по коридору и стучать по замкам. Это товарищи срывали замки с дверей камер. И заходит один уголовный с револьвером в руках и говорит:

– Товарищи, вы и мы все свободны, оружие в наших руках и много патронов.

Я спросил товарища уголовного:

– А у кого находятся пулеметы?

– А пулемет только один, другой сломан, они у них.

Он ушел дальше. Я вышел в коридор и пошел во второй корпус в свою камеру, где я был здоровый. Тюрьма имела два этажа и два корпуса, эти корпуса соединялись коридорами. Значит, тюрьма такова – кругом здание, посредине двор и внизу подъезд. Когда я пошел туда, я увидел на коридоре своих товарищей, которые ходили с берданами и винтовками «гра».

Я пришел в камеру, где и увидал остальных товарищей, много оказалось тоже больных. Я спросил, в чем дело. Мне сказал один товарищ, фамилия его Зенчук. Он говорит мне, что:

– Товарищ, сколько мы ждали тебя и ни как не могли тебя дождаться, тов. Бухарин, советовали долго и пришли к тому заключению, что необходимо выходить, а то мы скоро все передохнем с голода и холода.

Действительно, что холод и голод. Холод, потому что нет одежды, а главное тюрьма не отапливается.

– И вот мы задумались выходить, а еще и потому, что Колчак издал приказ, чтобы во время отступления все тюрьмы взрывать. И вот вздумали уходить, пусть хотя из нас выйдет мало, но мы не все будем этой проклятой жертвой. /148/

– Но так в чем же дело, почему вы не выходите? – спросил я их.

Он говорит:

– Мы кругом осаж [д] ены. Я взял у надзирателя ключи, мы стали открывать последнюю дверь к выходу на волю. Главных дверей их же я не мог открыть, потому что ключ не тот. В это время надзиратель, который ходил по ту сторону дверей, в это время получился залп из караульного помещения, но так как ворота были из железной решетки, поэтому и нельзя было оставаться тут, а также и уходить назад.

Но я спросил:

– А что вы будете теперь делать, почему Вы [затягиваете] время? Если придет к ним помощь, тогда вам будет плохо, я уже про себя не буду говорить.

– Нам что будет, то мы увидим впереди, – он мне говорит, – что нам придет на помощь Дедушка, наверное, вечером, он стоит недалеко.

Дедушка – это был один из [командиров] партизанских отрядов, фамилия его Карандашвили. Они были все наготове, чтобы выйти. Они пробовали товарища Зенчук, [так] как [он] знает военное дело хорошо, потому что он был старой армии офицер, но только не того духа, а духа революционного. И вот он сбил замок у боковых ворот со двора и вперед за ворота. Тогда солдаты [дали] моментально залп, но товарищ Зенчук поднял руку вверх и кричит солдатам: «Товарищи солдаты, вы в кого стреляете, и кто вами командует? Вы посмотрите назад, кто вами командует, вы хотите стрелять в своих братьев, которые вам хотят отвоевать свободу?» Скоро послышался снова залп, и Зенчук был ранен в правую руку, но не очень больно. Он забежал обратно во двор. Солдаты прибежали к воротам и стали бросать через забор ворот ручные гранаты. Тогда товарищам пришлось идти обратно в здание тюрьмы. И вот они дожидаются ночи, если дедушка не придет, то мы не пойдем через огонь, но все-таки пойдем.

И вот, когда стало стемняться, они разбились по отделениям, и в каждом отделении был назначен отделенный, а тов. Зенчук был организатором и командиром всех. Я тоже попросил товарища Зенчука, чтобы они меня взяли с собой. Он был согласен, но с другой стороны было плохо, потому плохо, что я не мог никак идти без чужой помощи. И вот мне пришлось отказаться, и что лучше будет остаться тут в этих несчастных стенах. Я остался пока в этой камере. Тогда они сделали разведку и собрались уходить, и я с ними со всеми попрощался и пожелал им всего хорошего и счастливой дороги и пошел обратно в свою камеру больных. И вот, как видно, они стали выходить. Затрещал пулемет, и все стихло. Ночь была очень темная, и они ушли, и больше не звука. /149/

Прошла ночь, стало светать, и тогда зачали снова стрелять по нашим окнам. Окны все постреляны, поднялся в камерах холод, прямо невыносимо терпеть. Кормить уже нас не стали. Камеры были открыты, но выйти нельзя было и в коридор, потому что против коридора как раз стоит церковь, и вот с этой колокольни и стреляли по коридору. Оправляться уже некуда, параши полны и все выливается на пол. Сильно больные стали скоро помирать, потому что за ними некогда было ухаживать, причем был еще сильный холод, и они замерзали и помирали с жажды. Вот какое ихнее было положение, потому что нельзя было принести даже снегу. И вот стало самое критическое положение, нельзя также и выносить мертвых, потому что вместе с ними могут еще другие помереть. Поэтому, товарищи, нам уже приходилось оставлять трупы в камерах до ночи, а уже ночью вытаскивали в коридор. Мы тоже известно какие здоровые, мы тоже ходим около стенки. Вот те и называются здоровыми, которые пять или шесть человек выносят трупы, которые весом не более как полтора пуда каждый, потому что самим можно догадаться, что там когда помирали, то уже не было мяса, а только кости, поэтому он мертвый и был такого веса. Не скажу, что легкий, потому что нам и это очень было тяжело.

Когда пришел второй день, он был очень плох, но оказалось, что второй день был лучше третьего. Пришла вторая ночь, и что же мы увидели? С начала вечера приехала артиллерия, и начался бой. С кем, это пока еще неизвестно. И вот с того же вечера часов наверно так приблизительно с шести или семи привезли пулеметы, и эти пушки зачали стрелять по направлению от тюрьмы. Началась перестрелка, а потом зачался бой. Прибыло к тюрьме подкрепление, и пошла потасовка. Стреляли очень долго, летели пули и к нам в камеру тоже [нисколько] не меньше. Вот скоро пушку увезли назад и поставили где-то за тюрьмой и забрали пулеметы, и тоже повезли. Я как раз наблюдал в окно, хотя это и было рисково. Когда это все увезли, и скоро все стихло, и в улице не видно никого. Долго я сидел на окне и глядел, не понимая, что это такое бы все значило.

Прошла вся ночь тихо, нигде ни одного выстрела нет. Тюрьма была кругом, ворота тюрьмы открыты, как ушли наши товарищи в первую ночь, так и они и остались. Читатель сразу поймет, в чем тут дело. Все было тихо, так же как и ночью. Мы просидели третьего дня до обеда. Хотя я пишу про обед, но мы его уже не видели третьи сутки, вот поэтому-то и стали скоро умирать, так что в каждой камере по три и по четыре стали вытаскивать в удобные моменты. И вот этот момент тоже, как на поле битвы после перестрелки убирали убитых, так и мы после этого всего вынесли всех умерших в коридор. После обеда, которого мы не видели, снова зачался бой, снова показались на улице /150/ солдаты и пулеметы. Начали опять с кем-то сражаться. Нам было
очень плохо, но некоторые думали, что наверно на них наступает какой-нибудь партизанский отряд. И вот они [белые] стали наступать, и поднялся опять бой. Там тоже кто-то [стал] сильно отстреливаться.

К вечеру картина стала все сильнее разыгрываться, и вот кто-то стал отгонять и теснить. Солдаты и чехи стали понемногу отступать. Издали все сильнее и сильнее стали сыпать пули в окна наших камер. Нам уже не приходится из-под нар и головы высовывать, но некоторые товарищи в камерах говорят, что это нас хотят освободить партизанские отряды. Но я еще спорил, также и спросили некоторые товарищи, что если бы были это партизаны то они и не стали бы стрелять по окнам тюрьмы, но с другой стороны опять не так. В конторе тюрьмы внизу, как раз под нашим или вернее в нашем корпусе, засели солдаты, и там пулемет гремит и гремит все время, как видно, били они по этому пулемету. Если бы мы находились в нижнем этаже, нас бы скоро убили, а то мы лежали под нарами, и нас пули не хватали.

На третий день осады к вечеру стали уже в первый корпус бросать в окна гранаты, а по коридору тоже, как и по нашему, стреляли с колокольни тюремной церкви, так что оттуда стали все перебегатьв наши камеры, так как у нас еще спасаться было можно, потому что у нас еще гранаты и бомбы не кидали, а там у них уже засыпают ручными снарядами.

Ночь почти всю также стреляли, дальше не отступали, а утром немножко стало потише, но это скоро прошло, и скоро поднялся уже ураган.

Я еще скажу немножко про положение в камерах. Там уже известно, как люди мучаются, которые были. Камеры все заполняли тифозно-больными, они уже все умерли во время этой перестрелки, так каку них окна тоже были также выбиты, и они поэтому некоторые замерзли, а некоторые [погибли] с жажды. И вот все оказались смертными, а у нас тоже самая поднялась сильная жажда, потому что не было воды, и больные скоро умирали, потому что был сильный жар в каждом больном, и они умирали очень быстро.

Четвертый день, товарищи, это самый жестокий день нашего переживания в этой Александровской каторжной тюрьме. Четвертый день это был самый кровавый день. Четвертый день это [т] был днем белого террора в Александровской тюрьме. На четвертый день они стали сильнее и сильнее стрелять по окнам и в третий корпус бросать бомбы и гранаты. Многие не хотели уходить из тех камер, где они были посажены. И вот в средине дня стрельба началась только по тюрьме, и открыли огонь из пушек, начали разбивать тюрьму, начиная со второго корпуса. Выпустили сорок снарядов из трехдюймовой пушки. /151/ Снаряды все пробили стенки и попали в камеры, так что вся тюрьма первого корпуса была пробита в громадные дыры. Я в это самое время как раз вышел в коридор, и уж пришлось забежать в другую камеру. Эта камера как раз была окнами в этот средний двор, камера № 22. И вот в ней ни одного стекла не побито, только и она одна и спаслась своими стеклами, которые дали некоторое тепло. Вот в эту камеру и еще забежало несколько человек. Когда я забежал в нее, в это самое время началась стрельба из пушки. Мы все легли под нары и успокоились, ожидая смерти. Я думал себе: «Вот первый корпус разобьют, а потом и наш возьмутся». И лежим и ждем, что кому прилетит. Бой сразу стих, но, думаю: «Значит, сейчас пушку поставят с другой стороны и зачнут понукать нас», – но случилось совсем не то.

Солдаты забежали в коридоры тюрьмы и стали бросать гранаты в первый корпус, а затем закатили еще пулеметы со стороны улицы и выставили их в двери камеры и стали по ней стрелять. Когда по приказанию все камеры прошли с одной стороны, с другой стали выводить и выстраивать в коридоре. И вот когда выстроят человек 25 или 30, тогда уже открывают по ним огонь из пулемета и сразу всех уничтожают, а потом к нам в коридор забежали солдаты и моментально стали закрывать все камеры на засовы. «Ну, – думаю, – сейчас и нас зачнут сначала из пушки понужать, а для того, чтобы не убежали в другие камеры, так предварительно закрывали». Но оказалось не то, и почему-то солдат стоит с винтовкой в коридоре, которого видно в волчок двери.

Потом после всего мы узнали, товарищи, следующее: что начальник, который взялся за это дело, он хотел уничтожить обе тюрьмы – Центральную каторжную и пересыльную, и вместе [с тем] больницу, в которой было около 700 больных тифом. Между прочим, наш первый корпус тоже считался все больные, а здоровые были с месяц тому назад переведены во второй корпус. (Я, кажется, смешал первый корпус, сказал на место второго первый, то прошу вас, товарищи, редакцию поправить, потому что был разбит второй корпус, а не первый). И вот когда этот самый храбрый командир хотел разбить обе тюрьмы и больницу, ему не удалось. Он бросил ручную гранату в окно, ему понравилось. Он взял другую, но оказалось, он взял ее для себя. Когда он хотел ее кинуть, подскользнулся и упал. В это время чешский офицер хотел взять и быстро отбросить ее, но она быстрее оказалась. Когда он ее схватил, то она моментально разарвалась и чешского офицера убила и этому герою откусила его геройские ножки.

И вот в это время подъехала как раз тюремная комиссия и запретила расстреливать. Мы оказались первый корпус не расстрелян, как видно, по этому поводу, или быть может что-нибудь другое от нас задержало, задержало их. Вот тут начались допросы. Которые были /152/ здоровы, многих посадили в тюрьму в одиночку. В это же время вытаскивали трупы убитых товарищей во втором корпусе и раздетых совершенно наголо, вот какое было расправление на четвертый день этого погрома» [23].

Вейберт:

«Месяц-полтора спустя каторжная тюрьма тоже сделала попытку восстания, но неудачно вследствие измены. Никто не успел уйти, и заключенные заперлись в тюрьме и забаррикадировались. Тюрьма была обстреляна и взята, а над несчастными заключенными учинена страшная расправа. Около 200 человек было в тюрьме расстреляно и трупы их в виде поленницы сложены на тюремном дворе. Так они мерзлые и оставались там, еще когда мы в январе 20 г. все были из тюрьмы освобождены» [24].

Морозов:

«Числа 24 ноября ночью по коридору централа поднялся крик, шум, стук бегающих ног. «Что, – думаю, – такое? Не избивают ли арестованных белые? Наверно близко наши». Вдруг лязг у моих дверей. Я сел на койку и жду, чего будет, приготовился. Дверь открылась, и мне кричат: «Быстро выходи!» Я вышел, и в мою камеру толкнули коридорного надзирателя и закрыли. Тут я понял, что началось давно подготовляемое восстание арестованных. Настал час расплаты.

Мы лавиной кинулись к воротам. Только открыли ворота, и вдруг: «Тра-та-та-та-та-та-та», – заработал пулемет фельдъегерьского баталиона, охранявшего централ. Кто-то и тут предупредил белых, и они уже были готовы нас встретить. Пало человек 20 наших. Мы кинулись обратно и закрыли ворота. Что делать? Куда не сунешься, там и пулемет. Закрылись в 1-м корпусе. Фельдъегеря повели наступление на корпус, но взять им не удалось, ибо мы в крепости, а они как на ладони за баркасом. Оружие было и у нас, поотобранное у надзирателей, и в охранном отделении тюрьмы были винтовки, наганы и прочее.

Бились три дня. На четвертый день утром со стороны пересыльных бараков раздался пушечный выстрел, и снаряд попал в окно первой камеры, за ним второй снаряд в то же окно. И все, кто был в этой камере, были разорваны в куски и задушены газами от химических снарядов. Следующие снаряды полетели в другие камеры, и нам пришлось выбираться в коридор через груды тел и развалины нар и разной утвари, находящейся в камерах. Снаряды полетели в коридор, пришлось первый корпус оставить и выходить в корпус № 2. Чехи тогда направили снаряды в баркас, который пробили, и прежде чем им кинуться в разваленный баркас, мы решили сами вперед выйти и идти напролом. Так и сделали. Нас человек 200 вооруженных кинулись вперед и, невзирая на то, что нас бьют со всех сторон, кинулись бежать в тайгу. /153/

Много погибло на пути, но все же часть нас ушла в тайгу, а там через ночь напали на след партизанского отряда дедушки Карандашвили, в котором я пробыл до января месяца 1920 года» [25].

После подавления восстания снабжение тюрьмы было прекращено, и оставшиеся под охраной политические заключенные были обречены на голодную смерть. На уголовниках же, согласно воспоминаниям М. Бухарина, ужесточение режима не сказалось, и они активно торговали имевшимися у них продуктами, отбирая у политических последнее.

В конце декабря 1919 года в селе Александровском была установлена Советская власть, после чего жители села взяли на себя дело снабжения тюрьмы, а политзаключенные были освобождены.

Бухарин:

«Там во втором корпусе еще оставались несколько камер живыми, и вот в этой камере столько было набито товарищей, что только было можно стоять. В этой камере помещалось 18 человек, а их, наверное, 115 человек, вот какая была масса сгружена. Конечно, я думаю, что тут должна быть болезнь, потому что они хотя и были сначала здоровыми, но такое время вести в таком положении, и то же самое – ни воды, ни хлеба, конечно, было нельзя. Затем ихние камеры стали переводить после этого четвертого дня, то есть в понедельник с обеда, которые оказались с отмороженными ногами, а которые ранены, и не было перевязки все время. Вот какое положение было во втором корпусе.

Теперь я перейду к такому же положению, но только более подробному описанию корпуса. В первом корпусе, я уже говорил, товарищи, что там все сильно больные. И вот когда эта перестрелка и погром шел, окна были все выбиты. Многие больные не могли ворочаться на своей постели, лежали неподвижно. Пули визжали и летели по стенкам, сбивали штукатурку и заваливали больных пылью и кусками этой отбитой штукатурки. В таком положении они находились, и когда мне удалось перебежать в другую камеру, где уже я говорил, что та камера обстрелу не подвергалась, но все же там несчастье было почти одинаково. Там нас всех набралось в одну камеру 89 человек, а в нее всего входило 25 коек. И вот мы заняли все места под нарами, под столами и на столах и весь пол, который уже был покрыт грязью от параши, в которые мы оправлялись, с понедельника и до субботы не выносили из них. Вот какое создавалось положение. Поднялось сильное зловоние, но к этому скоро привыкли, а не привыкли к тому, что стала одолять сильная жажда. И многие товарищи не выносили этого и стали пить свою мочу, но вы уж сами знаете, какая у больного моча, как только он выпьет, так умирает. Тут же очень скоро и тихо [за] каких-нибудь самое большее пять-шесть часов, но и пришел конец, /154/ и мочи не стало. Тогда окна камеры замерзли, вот их и стали употреблять в дело. С них стали скоблить лед и класть на окна разные тряпки, чтобы достать как-нибудь воды. И вот что же вышло с этого льду? И набрали воды тряпкой, и пили воду, и ели лед, а вы тоже, я думаю, прекрасно знаете, что этот лед намерзал от испарения воздуха, и этот воздух мы сами надышали, и поэтому он тоже заразный и тем более холодный и сырой. Вот такое положение создалось у нас. По этому всему видно, сколько нас [должно было] умереть. И вот когда солдаты тюрьму заняли тюрьму, то разрешили выносить мертвых в коридор. И вот мы выносили каждый день по пять-шесть и более человек.

Когда нам дали в пятницу суп, который был сварен в понедельник, то он такой был кислый, как самый крепкий уксус. Конечно, мы уже не смотрели, что там в нем есть живое существо или нет, мы за этим не смотрели. Получили мы этого супу по одной чайной кружке, а в субботу нам дали хлеба по полфунта, а воды не давали, и вот тут очень и очень было плохо. В воскресенье нам дали ушат воды три ведра и опять ничего

Только в понедельник нам дали два ушата воды и полфунта хлеба, но воды нам далеко не хватило. Мы ее разом выпивали, а потом опять сутки ждали, когда привезут снова. Воду делили ложкой, чтобы было поровну. Затем наши параши тоже выносили очень редко. И вот в камере была ужасная сырость, все стены были водяные. Поднялась новая на нас армия, эта армия – вошь, которой столько было, что трудно сказать. Взять в руки иглу и ткнуть острым концом в пол, и вы попадете обязательно в спину этой кровожадной твари, вот как было много, разгуливаясь по полу, не говоря уже о своем теле.

Вот стали нас выпускать во двор опознавать убитых, которых было навалено четыре громадных кучи, а остатки развалены по двору. И вот нас заставили опознавать. Я тоже ходил и смотрел своих товарищей и ни одного не мог узнать. Они так были изуродованы, что их нельзя узнать было, у кого нет черепа, у кого живота, у кого рук или ног. Словом, это было жестокое-ужасное.

После этого всего нас стали выпускать самих за обедом, конечно, под наблюдением надзирателей. Но ходили очень мало, потому что были все босы и больны. Вот так мы жили после выступления наших товарищей с 8-го декабря и до 29-го декабря в таком несчастье.

Я снова в это время заболел дизентерией и все время пролежал. Очень было трудно лежать, ухода абсолютно никакого. Каждый сам за собой ухаживал, а иначе никто. Зачем уже стали ухаживать [те], которые были поздоровее, но и тут несчастье. У нас, как я уже говорил, были все вместе уголовные и политические, и вот они драли сколько угодно за свой труд, а драли уже известно это хлебом и горячей пищей. /155/ И когда человек умирал, они его раздевали зачастую и забирали все себе, и вот так ухаживали. Когда надзиратель приходит, они ему продают, и он за это приносит хлеба, и чего они хотели: табаку, молока, рыбы, клюквы, словом, что угодно, а наше положение только давать им. Он за тебя выносит парашку – плати хлеб, которого получает полфунта, и его отдаешь ему.

Пробыли мы до 29-го декабря в таком положении. А 29-го декабря утром приходит старший надзиратель и ораторствует в нашей камере, называет нас товарищами и говорит: «Товарищи, я хочу Вам сказать радостную весть. Товарищи, в городе Иркутске сделался переворот, там теперь управляет временное правительство, и вот оно хочет вас освободить. От него сюда приехали делегаты, для того чтобы просить крестьян поддерживать это правительство. Это правительство называется, так как оно выбрано исключительно из правых эсеров. И вот у них и правительство называется эсеровское правительство». Затем он говорит, что они скоро будут у вас, потому что крестьяне все, как Усолья, так и Александровского села, все согласны присоединиться к ним и взять тюрьму на себя, снабжать ее продовольствием. Это он нам сказал и ушел. Мы сразу поняли, что это снова ловушка, они хотят поймать этим правительством, и так ему ничего не сказали. Мы хотя знали, что должно быть скоро, мы и сами знали, с часу на час будет переворот, но когда он сказал, то мы ему не поверили. Но он опять пришел вечером и сказал, что к ним пришла комиссия по освобождению и уже ходит по камерам и высказывает речи.

И вот этот представитель зашел и к нам, он сказал, что: «Иркутск [взят] восставшими рабочими и крестьянами, и что власть сейчас находится в руках самих рабочих крестьян. Я пришел к Вам, сообщить о том нашем положении, и вот теперь крестьяне взяли вас под свое покровительство, они вас хотят снабжать продовольствием продуктами. Пока у нас еще нет никакого правительства, и сейчас выбирайте из своей среды два человека в комиссию для рассматривания ваших дел». Когда он ушел, мы скоро выбрали двух человек и послали и их в канцелярию тюрьмы. Когда они вернулись обратно, рассказали нам, в чем дело, то мы узнали, что мы находится [так в тексте] гражданами села Александровского, а так как наши дела не рассмотрены, то мы пока будем находиться здесь, и мы выбраны в комиссию для рассмотрения этих дел, а крестьяне нас будут снабжать всеми продуктами. Завтра они нам привезут хлеба и других припасов, и мы завтра будем тоже начинать работать. Завтра же будут все камеры открыты, будет свободный ход по всем камерам.

Вот легли мы спать, но нам не спится, никак не могут забыть, все говорят, никто не молчит. Пришло утро, все на ногах и ждут. Наших /156/ делегатов вызвали в канцелярию и скоро нам открыли камеры, и мы пошли узнавать, кто у нас жив, а кто убит и кто умер от голода и холода. Я узнал, что моих товарищей очень и очень мало осталось. Саковича я уже нашел умершим, это [с] прошлой ночи, а затем Черепова, который с нами ехал из Уфы, тоже сильно больным дизентерией, и который умер в следующую ночь. Очень много умирало, я сам наблюдал. Ляжешь спать с вечера, утром встанешь и видишь – рядом с тобой лежит уже мертвый. Будешь по другую сторону лежащему товарищу [говорить], что, мол, этот товарищ умер, и того так же не добудишься: он тоже, оказывается, умер. Много оказалось товарищей и убитых. Например, Кузнецов убит, который был присужден вместе со мной к смерти, и много тех мужиков крестьян, которые ехали вместе с нами, которые не дали нам убежать из вагона дорогой, и вот они оказались умершими и убитыми.

Да, я стал говорить о свободном ходе по камерам. Когда я пошел по соседним камерам, и мы увидели в окно камеры, как приезжали крестьяне и привозили нам печеного хлеба, и мы очень были рады, рады были не хлебу, а сочувствию к нам крестьян. Мы видели, как они дают нам хлеба из своих саней, и такие радостные были у них лица, и вот почему и нам тоже стало весело» [26].

Вейберт:

«Репрессии увеличивались. Пища стала все хуже и хуже, недостаточней и скудней. Но в то же время чувствовалось, помимо скудно доходивших до нас слухов о неудачах и поражениях белых, что у администрации уже не стало такого гонора, что надзиратели стали к нам как-бы и заискивать… Во второй половине декабря 19 года нас уже почти совсем не кормили и помещения почти не отапливали… Средств у тюремной конторы не стало, так как их из Иркутска не давали.

Но вот в последние дни декабря в одно прекрасное для нас утро мы увидели, что на караульных вышках не стало часовых… Спросили надзирателей. Говорят, что в эту ночь как охрана, так и полиция покинули Александровское.

В тот же день новоиспеченный Комитет безопасности села объявил нам, что мы свободны, но просил нас эвакуировать тюрьму в организованном порядке. Так мы и сделали. Образовали Комиссию, которая в течение девяти дней при помощи жителей Александровского разгрузила тюрьму от политических заключенных, оставив в ней уголовных» [27].

Катаев:

«Когда в Централе расстреливали, мы стали проситься копать могилы. Я ходил могилы копать с целью попросить милостыню в Александровском селе, а потом оказалось, не пришлось этого сделать. /157/

В декабре нас освободили, и мы пошли обратно, некоторые вступили в Красную Гвардию. Мы все, как спички, худые были, черные, вышли из Централа неузнаваемы» [28].

Совков:

«В декабре месяце сделалось восстание в Централе, в этот момент подоспели юнкера, поставили батарею, пулеметы и давай щелкать товарищей, громили стены, окна, двери и т. д. В результате этого погрома было убито 220 человек. После этого нас держали в пересыльной тюрьме рядом с Централом и совершенно не кормили. Товарищ Катаев немножко неправ, что мы были худы, как скелеты. Наоборот, мы были, как пузыри, от голода. Нас освободили не в декабре, а в январе. Тов. Катаев немножко забыл об этом [29].

В заключение следует также отметить, что помимо вышеуказанных воспоминаний в документах Уралистпарта имеется список погибших во время восстания 8–11 декабря 1919 г. в Александровской центральной каторжной тюрьме, составленный упомянутой в воспоминаниях Комиссией по освобождению политических заключенных. В нем содержатся 82 фамилии и запись о 119 неопознанных трупах [30] (см. фото).

1. ЦДООСО. Ф. 41. Оп. 2. Д. 188. ЛЛ. 7–8 об.
2. Там же. Д. 64. ЛЛ. 1–24.
3. Там же. Д. 190. ЛЛ. 12–16.
4. Там же. ЛЛ. 17–25.
5. Там же. Д. 175. ЛЛ. 11–15 об.
6. Там же. Д. 186. ЛЛ. 6–34.
7. Там же. Д. 31. ЛЛ. 33–37.
8. Там же. ЛЛ. 40–48.
9. Там же. Д. 190. ЛЛ. 12–13.
10. Там же. Оп. 1. Д. 122. ЛЛ. 234 об. – 236 об.
11. Там же. Оп. 2. Д. 188. ЛЛ. 7 об. – 8.
12. Там же. Д. 175. ЛЛ. 13–14.
13. Там же. Д. 31. ЛЛ. 44–45.
14. Там же. Д. 64. ЛЛ. 14–16.
15. Там же. ЛЛ. 16–17.
16. Там же. Д. 190. Л. 14.
17. Там же. Д. 175. ЛЛ. 14 об. – 15.
18. Там же. Д. 64. ЛЛ. 16–17.
19. Там же. Д. 190. ЛЛ. 14–15.
20. Там же. ЛЛ. 21–23.
21. Там же. Д. 186. ЛЛ. 12–13.
22. Там же. Д. 188. ЛЛ. 7–8 об. /158/

722546_original.jpg

23. Там же. Д. 64. ЛЛ. 17–21.
24. Там же. Д. 190. Л. 15.
25. Там же. Д. 175. Л. 15.
26. Там же. Д. 64. ЛЛ. 21–23.
27. Там же. Д. 190. ЛЛ. 15–16.
28. Там же. Д. 31. Л. 36.
29. Там же. Л. 47.
30. Там же. Д. 13. ЛЛ. 50–50 об. /160/


Партийные архивы. Проблемы и перспективы развития: Материалы V межрегиональной научно-практической конференции. Нижний Тагил, 14–16 мая 2019 года. – Екатеринбург: ООО Универсальная Типография Альфа-Принт, 2019. C. 136-160.




Отзыв пользователя

Нет отзывов для отображения.