Умблоо

Клара Лемминг, август 1983

ЖЕНЩИНЫ СОДОМА

Женщины Содома,
Испепелённые взрывом,
Ослеплённые за чужую вину,
Рожавшие в муках,
Зачавшие по поблажке,
Росшие одинокими,
Рожденные ненужными –

Вы любили этих презрительных мужчин,
Терпели их отвращение,
Принимали их нрав за должное;

В награду за это
Вам позволили погибнуть вместе с ними.


Иван Евражкин, октябрь 1983

– Я был мальчишкой и гляделся в небо,
Хотелось – пел, а не хотелось – плакал,
И будущее озорным мальчишкой
Бежало и манило за собой.

Я подрастал, я стал смотреть на горы,
Учился за напевом прятать слёзы,
И настоящее шагало рядом
Со мною – в ногу, как хороший друг.

Я постарел, гляжу себе под ноги,
И плачу даже от весёлых песен,
И прошлое таскаю за спиною,
Как будто одряхлевшего себя.

Но час придёт, перед глазами встанут
На самое короткое мгновенье
Мальчишка, и седой старик, и сверстник,
Я всех троих увижу – и умру.

Via

На сайт Ильи Оказова выложено ещё три выпуска альманаха "Общая тетрадь" за 1983 год: восьмой, девятый и десятый.

Здесь пусть будут стихи из восьмого выпуска, за подписью Оказова.

ВЕРТЕП

Любовь моя, найди дорогу
В мой пёстрый маленький вертеп.
И я, и ты покорны Богу,
Велению седых Судеб.

Звезда сусальная пылает,
Мул, вол, волхвы и пастухи;
Младенец отпустить желает
Нам все грядущие грехи.

А в нижнем этаже – цыганка,
Солдат и скоморох – друзья,
И заливается тальянка,
И ко двору здесь ты и я.

Картонный дом не знает тленья –
Весёлый, пёстрый, молодой…
Рождаются стихотворенья
Под Вифлеемскою звездой.


ТРОИЦА

Когда уже иссякнет сила,
Когда закроет солнце тень –
Рубашку, вышитую милой,
На грудь усталую надень.

Когда метнутся тени лугом
И лапами всплеснёт огонь –
Надень поверх рубашки другом
Из стали кованную бронь.

Когда же отблистают шашки
И безысходность душу ест –
Поверх кольчуги и рубашки
Надень тяжёлый отчий крест.

И станешь твёрд при общем плаче –
Ты лишь на помощь призови
Крест веры, сталь шальной удачи
И полотно былой любви.

Via

Примерно год назад мы показывали здесь насколько свитков с десятью ракшаси – грозными девами, защитницами всех тех, кто почитает «Лотосовую сутру». Вот история об одной из них из «Стародавних повестей».

Рассказ о том, как в краю Симоцукэ монах поселился в старой отшельничьей пещере
В стародавние времена в краю Симоцукэ был один монах. Звали его Хоку. Жил он в храме Хорюдзи [в городе Нара], изучал книги Закона, явные и тайные. А ещё он хранил «Сутру о Цветке Закона», каждый день и каждую ночь по три раза прочитывал её, не ленился.
И вот, в сердце у Хоку пробудилось отвращение к миру, он решил: пойду искать путь бессмертных отшельников! Покинул храм, вернулся в родные края, обошёл все горы в Восточных землях – и дошли до него рассказы, будто в горах, где теряются людские следы, есть старая отшельничья пещера. Он нашёл то место, увидел пещеру – а она вся поросла пятицветным мхом: будто и навес, и ограда, и крыльцо. Перед входом огорожен двор. Хоку всё это увидал, обрадовался: вот где я буду подвижничать на Пути Будды! И затворился в пещере, только и делал, что читал «Сутру о Цветке Закона», и так прошли годы и месяцы. Вдруг к нему стала приходить прекрасная дева, подносить в дар хранителю сутры чудные кушанья. Хоку, хотя и удивился, не ждал такого, но не испугался, отведал – вкус сладкий, прекрасный безмерно!
Хоку спрашивает у девы: кто ты и откуда? Здесь поблизости и духа людского нет. Очень странные места! А дева отвечает:
– Я не человек, я дева-ракшаси. Ты предался подвижничеству, погрузился в чтение «Сутры о Цветке Закона», и конечно, я пришла с дарами!
Хоку это услышал, почтил её безмерно. И так дева приходила постоянно, Хоку не знал нужды в питье и пище.
А меж тем птицы, медведи, олени, обезьяны приходили к нему, во дворе постоянно слушали сутру. А в ту пору жил один монах по имени Рокэн из общины [Такой-то]. Он ценил одни лишь заклятия, обходил места, славные чудесами, во всех землях, нигде не поселялся насовсем. Так он странствовал, и однажды нечаянно сбился с дороги и пришёл к той пещере. Хоку увидел Рокэна, думает: странно! Спрашивает:
– Кто ты и откуда пришёл? Здесь горная глушь, даже духа людского поблизости нет. Нечасто сюда заходят люди!
Рокэн отвечает:
– Я зашёл в горный лес, подвижничал на Пути Будды, сбился с дороги, нечаянно забрёл сюда. А ты, отшельник, кто и откуда?
И Хоку ему всё подробно рассказал, как есть.
Так они несколько дней вместе прожили в пещере, а дева-ракшаси, как обычно, приходила с дарами для хранителя сутры. Рокэн на неё глядит и спрашивает у отшельника:
– Здесь поблизости даже духа людского нет. Как же такая красивая девушка сюда ходит с дарами? Откуда она?
Отшельник отвечает: откуда она приходит, я не знаю. Она с радостью следует за хранителем сутры, вот почему постоянно ходит сюда.
А Рокэн увидел, как она прекрасна, думает: просто деревенская девушка, чтит хранителя сутры и носит ему еду. И тут же в сердце у него проснулись любовные помыслы. А дева-ракшаси неведомо как поняла, что на сердце у Рокэна, и молвит отшельнику:
– Бесстыдный нарушитель заповедей явился в спокойное и чистое место! Я тотчас его покараю, прерву его жизнь!
Отшельник отвечает:
– Не надо карать его смертью. Пусть целым и невредимым возвращается назад, к людям.
Тогда дева-ракшаси вдруг отбросила свой прекрасный облик, приняла исконное грозное, гневное обличье. Рокэн это увидел, испугался, растерялся безмерно. А дева-ракшаси его погнала – сюда он шёл много дней, а она за час выгнала к людскому селению, оставила там и удалилась восвояси. Рокэн какое-то время лежал без чувств, потом очнулся. Опомнился, стал каяться и сетовать: виноват я, недалеко я ушёл от обычного глупца, вот и возникли у меня любовные помыслы об одной из десяти дев-ракшаси, защитниц «Цветка Закона»! И тотчас у него пробудились помыслы о Пути. Хоть тело и измучено, сердце в смятении и сам он едва остался жив, но в итоге вернулся в родное селение и рассказал людям, что с ним случилось. Впервые принял и выучил «Сутру о Цветке Закона», от всего сердца стал читать её про себя и вслух.
Думается, Рокэн допустил великую глупость. Но надо думать, у защитниц сутры сердца добрые. Так передают этот рассказ.

Рокэн ценит «одни лишь заклятия» 一陀羅尼, хитоцу-дарани, то есть изучает в сутрах только санскритские мантры, считая их чудотворными словами самого Будды, а остальному тексту, переведённому на китайский язык, не придаёт такого значения.

Via

Из «Стародавних повестей», из свитка о японских подвижниках «Лотосовой сутры»

Рассказ о монахе Кэндзицу из Убара, что в краю Сэтцу
В стародавние времена в краю Сэтцу жил монах по имени Кэндзицу. Ещё ребёнком он поднялся на гору Хиэй, стал монахом, изучил книги Закона, явные и тайные, ничто не осталось для него тёмным. А ещё он хорошо знал мирские книги.
И вот, помыслы о Пути у него пробудились и расцвели, он вдруг ушёл с горы, отправился в родные края, затворился в месте, что зовётся Убара, построил хижину в один квадратный дзё: [3 на 3 м], и в ней дни и ночи читал «Сутру о Цветке Закона» про себя и вслух. Трижды повторял этот обряд, а в промежутках изучал "Прекращение неведенья и постижение сути" Тяньтая. В хижине кроме образа будды и сутры ничего не было. Кроме трёх одеяний, не имел он одежды. А ещё к хижине его не приближались женщины. И понятно: как бы он с женщинами виделся и разговаривал? Если кто-то ему приносил еду, снабжал его одеждой, он находил бедняков и всё отдавал им, себе ничего не оставлял.
И вот, у отшельника время от времени стало случаться нечто странное. В дождь, самой тёмной ночью отшельник вышел из хижины, отправился в уборную. В хижине никого не было, но впереди него появился кто-то с зажжённым фонарём, а позади – кто-то с зонтиком. Люди видели это, думали: кто же это? Подходят поближе, глядь – фонаря нет, зонтика нет! Никого с отшельником нет, он идёт один. А в другой раз к хижине отшельника приехал всадник на холёном коне, по виду пожилой знатный господин. Люди не знали, кто это, пошли посмотреть – а коня нет, всадника нет! Люди стали подозревать: наверно, это боги небесные или посланцы с Тёмной дороги приходят защищать отшельника!
А в итоге, когда подошёл его смертный час, отшельник не болел, был один в хижине, обратился лицом к западу и громким голосом читал «Сутру о Цветке Закона». Потом сложил руки святым знаком, словно бы вошёл в сосредоточение – и жизнь его пресеклась. Окрестные жители не знали, что он умер, слышат – сотни, тысячи голосов в хижине причитают и сетуют, вместе оплакивают отшельника. Соседи это услыхали, удивились, устрашились, пошли к хижине, смотрят – а никого нет. Отшельник умер, а руки его так и сложены святым знаком. А хижину наполняет благоухание. Отшельник необычайно громко читал сутру, будто был не один, а теперь слышится, как в его хижине множество людей плачут и сетуют: это защитники Закона оплакивают его, горюют и тоскуют о нём! – заподозрили люди.
В час кончины отшельника в небе раздалась музыка. Значит, сомнений нет: он возродился в краю Высшей Радости! Так передают этот рассказ.

О монахе Кэндзицу 慶日 кроме этой истории ничего не известно. «Прекращение неведения и постижение сути» 止観, сикан, – "Мохэ чжигуань", сочинение китайского наставника Тяньтая Чжии, одно из основополагающих сочинений школы Тэндай на горе Хиэй. Посланцы с Тёмной дороги обычно приходят, чтобы забрать человека на посмертный суд, а здесь, видимо, просто чтобы почтить отшельника.
В хэйанском быту уборная в жилом здании - вполне обычная вещь, хотя бы на время непогоды мог бы и монах воспользоваться ящиком. Он этого не делает, видимо, не столько из-за тесноты, сколько из нежелания осквернять место, где читается сутра.

Via

Сегодня - переложения из "Ригведы".

ИГРОК

Ореховые кости, рождённые давно
Свирепым ураганом, по жёлобу трещат.
Как пенистая сома, как пряное вино,
Они меня пленяют, спасают и казнят.

Жена меня любила, жена была нежна,
Её добру и ласке был рад мой друг и гость,
Но я её отринул, и прочь ушла она,
Когда очко неверно мне выбросила кость.

Меня ругает тёща, жена меня клянёт,
Любое моё слово для них одна лишь ложь:
«Как кляча, отработав, бессильная падёт,
Так и игрок ничтожен, он стоит медный грош»

Решаю: «Брошу кости, забуду про игру», –
И мирно засыпаю. Но сам себе я лгу:
Едва они покличут, лишь брякнут поутру,
Как я к ним на свиданье, забывши ночь, бегу.

И я бегу с надеждой, спешу в игорный дом,
Твержу себе: «Сегодня я выиграю, да!» –
Но не игрок костями, а кости игроком
Играют, и победы не будет никогда.

Ведь кости все в колючках, ведь кости все в шипах,
И в маленьких костяшках живёт большая злость –
Подарят и отнимут, и вскрикнешь ты в сердцах,
Но снова сладким мёдом обмазываешь кость.

Они взлетают кверху и падают опять,
Без рук упрямо душат, могуществом полны, –
Нам неземные угли даны сердца сжигать,
И вот они сжигают, хоть сами холодны.

Жена грустит-томится, её терзает страх,
И мать, чей сын блуждает, не нужен никому:
Он всюду ищет денег, он по уши в долгах,
И бдит лишь за костями, и спит в чужом дому.

И тяжко ему видеть уют чужих семей,
Жену чужую, пламя чужого очага –
Но оседлал с утра он ореховых коней,
И никнет у огня он, и грудь его нага.

«Паши родную ниву и разводи свой скот,
Забудь навеки кости, твой старый срам и стыд.
Вот твой очаг родимый, жена-подруга вот.
Живи!» – так Солнце с неба мне каждый день твердит.

Играть не стану в кости я больше никогда!
Простите и примите – иль мне спасенья нет?
Простите – пусть угаснут обида и вражда.
Другому – паутина ореховых тенет!


ГИМН СОМЕ

Выпущен сок, как обычай велит,
Выпущен дивный на истинный путь –
Конь златорыжий, могучая грудь.

Вдаль по стремнине, по сладостной, мчит,
Солнцем ныряет в крутые валы –
Жертва из жертв, ты достоин хвалы.

Путы словес порываешь ты вдруг.
Бык в деревянном сосуде мычит,
Истая жертва – на жертвенник мчит.

Вот – растекается, плещет вокруг,
Жаждет в жрецов и воителей влить
Силы, и Солнце само покорить.

Чистый, берёт он в осаду врагов –
Царь так разит неприятельский дом,
Жреческим мудрым прозреньем ведом.

Пламенно-рыжий поток без брегов,
Радостью ты опьяняешь святых
Митру, и Индру, и сонмы иных.

Боги твоим отдаются волнам –
Ветры, и Силы, и Солнце, и Гром
Слились в могучем потоке твоём!

Дай, Двоемирье, сокровище нам,
Сладостный дар златопенистых струй –
Славу, награду для нас завоюй!

Via

Via

На сайт Ильи Оказова выложены выпуски 6 и 7 альманаха "Общая тетрадь". В них помимо стихов, рассказов и прочих текстов появляется раздел "Хроника" - из жизни того кружка поэтов, который заполнял альманах. Вот например.

Почти все авторы альманаха «Общая тетрадь» собрались 22 декабря у Ивана Ивановича Евражкина. В этот день отмечалась годовщина памятной встречи царёвококшайских литераторов с Ильёй Андреевичем Оказовым, встречи, которая повлекла за собой их переезд в Москву, издание альманаха «Дым», в свою очередь, породившего «Общую тетрадь». Но не только четыре автора «Дыма» встретились в гостеприимном доме Евражкина: к ним примкнули и старый товарищ И. Оказова Алексей Галанин, и его новый товарищ Дэвид Сильвер, и проф. Иванов-Отнюдь. Впрочем, двое последних сели в противоположных углах гостиной и не вмешивались до поры до времени в происходящий разговор; Д. Сильвер не снял даже шляпы, широкие поля которой затеняли его лицо.
После кратких воспоминаний о царёвококшайской встрече И. Оказов тепло поблагодарил капитана Галанина за посвящённую ему поэму «Гость».
– Твои стихи, – сказал он, – буквально спасли меня – ты смог описать в них всё, что я собирался сделать, так хорошо, что необходимость осуществлять мои намерения на практике отпала – так хорошо я не смог бы этого сделать.
– Меня интересует, – сказала Клара Лемминг, – кем была написана повесть или рассказ «Путешествие в Горький»?
– Анонимом, – хладнокровно ответил Галанин. – Не всё ли равно, чей это бред.
– Ваша рука, капитан! – воскликнул Т. Лейра-нов. – И стены-зеркала, и тема России – это из ва-ших вещей!
– Помилуй, Тимоша, – вмешался в разговор Иван Иванович, – кто же сейчас не пишет о России?
– Я оставил эту тему позади, – сказал Лейранов. – Я не считаю Россию альфой мироздания, так же как не считаю католицизм его омегой. А ведь именно произнесение знака, соответствующего альфе, России, началу, спасает Анонима от «Омеги», конца.
– Действительно, Алексей, твой мистицизм чувствуется в этой вещи, – заметил Оказов, но капитан тотчас одёрнул его:
– Может быть, ты скажешь, что про Понтия Пилата и Малюту тоже писал я?
Все с подозрением посмотрели на Оказова. Из угла, где скрывался Сильвер, донёсся смешок. Не поднимаясь со стула и не снимая шляпы, он сказал:
– Что касается стиля Ильи Андреевича, то его не так-то просто уловить, хотя какой-то неизвестный мне критик и сделал подобную попытку. Мне кажется, что Оказов сегодня – это «Моя надежда, как зерно…» и всё, что относится к теме случая.
– Ну, последняя навеяна нашей хозяйкой, – улыбнулся Оказов.
– Тем не менее вы оба могли бы написать вот что:


СТИХИ НА СЛУЧАЙ, КОТОРОГО НЕ ПРОИЗОШЛО

Играет, играет валторна,
Играет, играет орган.
И музыка даже тлетворна,
Когда ты тоской обуян.

По небу луна прокатилась
И солнце на небо взошло.
Мне просто сегодня приснилось,
Что что-то не произошло.

Чему не случилось случиться?
Всё будет, как раньше, давно:
Из зёрен родится пшеница,
Из колоса будет зерно.

Играют орган и валторна
Далёкий неясный хорал.
И кажется всё же упорно,
Что случай меня миновал.

– Очень мило, – улыбнулась Клара Лемминг. – Как жаль, что в моих стихах никогда не упоминается музыка и никогда нет рифмы.
– В этом есть своя прелесть, – сказал Лейранов. – Каждый должен творить в своей сфере. Я чувствую себя неудобно в любой форме, кроме сонета. Мною был в последние дни написан такой сонет:


ДЕЛЬФЫ

«Не зря я принял щит отца и шлем,
Не зря его мечом рассёк полмира –
Перед собою, Феб, ты видишь Пирра,
Мстить за отца пришёл Неоптолем!

Не ослепит сиянье диадем
Меня, не оглушит струнами лира –
Перед подножьем грозного кумира
Бросаю вызов! Отвечай!» Но нем

Стоит над юношей недвижный курос,
Бровями медными сурово хмурясь, –
И тишина гудит, как гонг, окрест.

Но за спиною жёсткой Аполлона,
Прямой, как идол, стройный, как колонна,
Клинок из ножен потянул Орест.

– И тут не без Фесея, – многозначительно заметил проснувшийся от знакомых слов проф. Иванов-Отнюдь.
– Что вы имеете в виду?
– Совершенно ясно, что он имеет в виду! – рявкнул Оказов. – И тут не без Оказова! Вы считаете, что достаточно переложить моего «Неоптолема» из «Теней гор» в сонет, сменить название и придумать концовку (тоже в моём стиле), чтобы выдавать ваше стихотворение безо всяких ссылок на меня. Тимофей! Слушай истинно твоё стихотворение:

ВАКХ
Плескались волны и качался пирс,
Когда твоя весёлая трирема
Отчалила от отческого дема –
И листья – паруса, и мачта – тирс.

Ты плыл, распугивая робких мирз,
Хозяев сладострастного гарема,
До острова, в чьём гербе – хризантема,
К материку, где позже будет Бирс.

Ты направлял упругое кормило
В венке из гибких виноградных лоз,
И зеленели воды – купорос,

И ты гордился собственною силой;
Вино, что на борту своём ты вёз,
За бортом на пути твоём бурлило!

Вот единственное, что ты можешь написать без плагиата!
– Клевета! – взметнулся Лейранов. – Гнусный пасквиль! Дуэль… дуэль… немедленно дуэль!
– Предоставь Дэвиду разговаривать пятистоп-ными ямбами, – сказал Оказов.
– Я не допущу! Ты издеваешься над моим сти-лем!
– А что же, поэтично и интересно, – заметил проснувшийся проф. Иванов-Отнюдь. – Трирема… Дем… Тирс… А кто такой Бирс? Это что-то из Во-сточной империи?
– Я не переношу, – спокойно сказал Оказов, – когда воруют мои темы и рифмы: «курос – хму-рясь»…
– Илюша! Тимоша! Опомнитесь! – увещевал Евражкин. – Ну что вы из-за какой-то там рифмы…
– Не вам говорить о рифме, Иван Иванович! Вы сами украли у меня рифму «фейерверк – осмерк»!
– Её сказала мне жена…
– Не впутывайте Клару в ваши махинации! Дуэль!...
– Дуэли не будет, – сказал Оказов с любезной улыбкой. – До неё я могу говорить о вас правду, Тимоша, а после – уже только хорошо или ничего.
Неизвестно, что совершил бы в этот момент Тимофей Аркадьевич, если бы Галанин не положил ему руки на плечо.
– Вы не пробовали писать тенцон, Лейранов? – спросил он. Лейранов несколько опешил:
– Вы знаете, что такое тенцона?
– Я могу написать с вами на пару сонет. Начи-найте! Тему пусть даст профессор.
– Пиндар, ода I.7, – сказал проснувшийся проф. Иванов-Отнюдь. – Родос.
– Отлично!


РОДОС
Возлюбленную Солнца, Роду
Я видел в алости зари,
Облившей розовым природу,
Разбрасывавшей янтари.

Продолжайте, капитан!

– И вдруг, почувствовав свободу,
Как будто выиграв grand-prix,
Не зная броду, лезу в воду,
Все строки сирым раздарив.

– Волна перехлестнёт за плечи,
А я пойду смертям навстречу
В познании первопричин –

– И вдруг почувствовав так остро,
Что подо мной скалистый остров
Иглой выходит из пучин.

Ну, так у кого же лучше, граждане?
– Безусловно, у Галанина острее, – заметил Оказов.
– Пристрастно! Пусть решает человек непричастный – профессор или хозяйка! – возопил Лейранов.
– Хозяйка – непричастный? – цинично хмыкнул Галанин, но, не желая прослыть сплетником, умолк.
Все взгляды устремились на профессора.
– Знаете, – промолвил не вполне проснувшийся Иванов-Отнюдь, – Рода, это хорошо, но вот янтари… их там не добывали.
– Это поэтический образ! – умоляюще прошептал Лейранов.
– У Гомера янтарей нет, мой юный друг, – непреклонно ответил профессор и погрузился в дрёму.
– А хозяйка?
– Извините, пожалуйста, – сказала Клара Лемминг, – я не слышала ваших стихов. Но я в это время сочинила сказку.


КОТ В САПОГАХ

Маркиз Карабас
жил в своем новом замке
с королевской дочкой
в довольстве и счастье,
как и положено в конце сказки.
а Кот даже не ловил мышей.

К маркизу пришли братья
и сказали, что мельница сгорела,
у них остался один осел,
и им нечего есть.
Но тот ответил:
«У меня был только Кот,
а я стал маркизом Карабасом».

А Кот тем временем
беседовал с ослом
о старых временах,
и в ту ночь ему приснилось,
что он живет на мельнице,
ходит по траве босиком
и ловит мышей.

Утром он встал,
надел сапоги и шляпу
и сунул ослу в седельную сумку
пять су на дорогу обратно.

Лейранов и это принял за намёк на него, но остальные успокоили его, и после заключительного слова хозяина все разошлись по домам.

Via

Этим именем подписаны в основном драматические сцены, но есть у него и стихи; часть их перешла потом под псевдоним "И. Оказов".

ГЕЛИОС

Долгий день летит моя квадрига,
От востока к западу спеша:
Кони яро рвутся из-под ига,
Веселится жаркая душа.

Я – не бог, но я работник неба,
Без меня богам не обойтись:
И Деметра не поучит хлеба,
И лозы не вспоит Дионис.

Не найдёте для меня препону –
Только вижу каждый день: стоят,
Протянувши ветви к небосклону,
Три ствола злосчастных Гелиад.

Но нельзя коней сдержать вознице,
Но нельзя промедлить нипочём –
Можно только осветить их лица
Мимолётным золотым лучом.


САТИР

Взором блещущим окиньте
Весь Всемирный океан!
Я дошёл до всяких Индий,
Потому что был я пьян!

Пусть в лукавом этом взоре
Не проглянется изъян –
Я в беде не вижу горя,
Потому что вечно пьян!

Я в беспутстве не раскаюсь,
Я весельем обуян –
Встретив Смерть, не испугаюсь,
Потому что буду пьян!


КЕНЕЙ

Я вышла из забытых мифов
Беспутной родины моей,
И вот сижу среди лапифов,
И не Кенида, а Кеней.

Вино из чаш бежит рекою
И гости начали орать…
Зачем на свадьбу Перифоя
Кентавров было приглашать?

Один Фесей умеет драться
Среди сидящих здесь парней…
Но мне не стоит восхищаться:
Я – не Кенида, я – Кеней.

Ну вот, я так и знала – свара,
Бьют копья по плечам моим,
Но я не чувствую удара,
Ведь я – Кеней – неуязвим.

А уязвима – та, былая…
Что? Это падает Фесей?
Он ранен? Я сегодня злая,
Я и Кенида, и Кеней.

И полукони-полулюди
Афинянина не сразят,
Пока моей железной груди
Их стрелы-дуры не пронзят!

Но камни сыплются лавиной,
Всё тяжелее груз камней…
Ну что же, я умру мужчиной:
Я – не Кенида, я – Кеней!

Via

Via

Снова из "Стародавних повестей", из свитка 7-го.

Рассказ о том, как в Китае Ли Шань-лун из Правой стражи дворцовых ворот, читал «Сутру о Цветке Закона» и вернулся к жизни
В стародавние времена в Китае при государе [Таком-то] жил человек по имени Ли Шань-лун, служил в Правой страже дворцовых ворот. Родом он был из края Бинчжоу.
В годы У-дэ [618–626 гг.] он внезапно умер. Домашние его плакали, горевали безмерно. Но грудь его и руки оставались тёплыми. Домашние удивились и пока хоронить его не стали.
На седьмой день он вернулся к жизни и ближней своей родне рассказал вот что:

Когда я умер, меня схватили служители Тёмной дороги, привели в управу. Здание на вид огромное, двор очень широкий, во дворе сидит великое множество народа. У одних колодки на руках, у других на шеях, все лица обращены к северу, и таких узников полон двор.
Тут посланец меня подвёл к зданию, я смотрю – там старший сановник на высоком помосте. При нём множество свитских, выглядит всё так, будто чиновники с почтением слушают правителя. Я спросил у посланца: кто этот сановник? А посланец мне: это царь!
Я прошёл вперёд и остановился внизу лестницы. Царь спросил:
– Какие корни блага ты взрастил за свою жизнь?
Я отвечаю:
– Когда люди из моего селения устраивали чтения сутр, я каждый раз подносил дары монахам, как все.
– А сам ты какие корни блага растил? – спрашивает царь.
– Читал вслух два свитка «Сутры о Цветке Закона», - ответил я.
– Весьма достойно, – молвил царь. – Скорее поднимись по лестнице.
Тогда я поднялся в здание. Там в северо-восточной части высокий помост. Царь на него указал и пригласил меня: поднимись туда и прочти сутру! Я по царскому велению сел возле помоста. А царь велел мне подняться, молвит: ты учитель Закона, чтец сутры, поднимись на помост! Тогда я поднялся на помост, сел лицом к царю и начал читать: «Сутры о Цветке Лотоса Чудесного Закона глава первая, Вступление…». Тут царь молвил: хватит, учитель Закона, чтец сутры, остановись! Я и остановился по царскому велению, спустился с помоста. Выглянул во двор – а вся та огромная толпа грешников, кого я видел у лестницы, разом исчезла, никого не видно.
Тут царь мне молвит:
– Твои заслуги от чтения сутры приносят пользу не только тебе. Все, кто был во дворе, те живые существа, что терпели муки, услышали сутру и обрели избавление от уз. Разве не взрастил ты корни безмерного блага? Теперь я тебя отпускаю. Скорее возвращайся в мир людей!
Я выслушал царские слова, поклонился царю, вышел из управы и двинулся в обратный путь. Прошёл несколько десятков шагов – и царь снова позвал меня, велел посланцу, что меня сопровождал: проведи этого человека по подземным темницам, покажи ему всё!
И посланец меня повёл. Прошли сто с лишним шагов, я смотрю – железная стена, как вокруг большой крепости, огромная. Наверху её постройки, ими она вся покрыта. В стенах построек много маленьких окошек. Одни покрупнее, размером с небольшую миску, другие – с чашку. Глядь – мужчины и женщины подпрыгивают, влезают в эти окошки, а обратно никто не вылезает. Я удивился, спросил посланца: что это за место? А тот говорит:
– Это большая подземная темница. Внутри неё много отделений. Наказания за грехи все разные, каждый человек по прошлым его делам попадает в одну из темниц и там принимает кару.
Я это услышал, стало мне горько и страшно, я воскликнул: о Будда! И говорю посланцу идём отсюда! Мы пришли к воротам другой крепости, глядь – там в котле кипит вода. Рядом сидят двое, дремлют. Я их спросил, они сказали:
– Мы варились в этом котле в кипятке, было тяжко беспредельно. Но ты воскликнул «о Будда!», и услышав это, все грешники здесь в темнице на один день получили передышку, вот мы и отдыхаем, дремлем.
Тогда я снова воскликнул: слава Будде!
Посланец мне говорит: управ тут очень много. Царь сегодня отпустил тебя. Если хочешь уйти, надо тебе доложиться царю. Если не сделаешь этого, боюсь, другие здешние служители, не зная о твоём деле, снова схватят тебя! Я вернулся, доложился царю. Царь написал записку в одну строчку, а посланцу сказал: нужно это заверить на пяти путях.
Посланец принял приказ, повёл меня, провёл через две управы. Там и здания, и чиновники – всё как в первой управе. И в обеих заверили бумагу, дописали по строчке и вернули мне.
Я бумагу взял, вышел, подхожу к воротам – а там трое. Говорят мне:
– Царь тебя отпустил, ты уйдёшь. Мы тебя не сможем задержать. Но просим: пришли нам чего-нибудь, много или мало, как сможешь!
Ещё не успели они договорить, как посланец мне сказал:
– Царь отпустил тебя. А этих троих ты разве не помнишь? Это те посланцы, что тебя привели сюда. Одного зовут Посошником, он посохом ударил тебя по голове. Другого зовут Верёвочником, он верёвкой связал тебя. А третьего зовут Мешочником, он твой дух поймал в мешок. Ты возвращаешься восвояси, вот они и пристают с просьбами.
Я испугался, говорю этим троим, извиняясь:
– Я по глупости вас не признал! Когда вернусь домой, припасу для вас дары. Но куда же их отправить? Этого я не знаю.
Трое говорят:
– Сожги их под деревом у воды.
И отпустили меня, позволили вернуться домой.

Шань-лун думал, что вернулся, – и ожил, видит: его домашние все плачут, собирались уже его хоронить, всё приготовили. Шань-лун очутился возле своего тела и тотчас ожил.
На следующий день он нарезал бумаги, сделал из неё деньги, и вместе с вином и мясом сам отнёс на берег реки и сжёг. И тотчас увидел: те трое пришли, говорят: ты не потерял веры, щедро одарил нас на прощанье! – сказали и исчезли.
Потом Шань-лун обратился к мудрым монахам, достойным подвижникам, рассказал им всё это, а монахи так и передают этот рассказ.

Ли Шань-лун 李山龍 известен только по этой истории; Правая стража дворцовых ворот 右監門, юцзяньмэнь, соответствует же Яма(японской эмонфу; должность Шань-луна в ней – 校尉, сяовэй. Царь здесь – сам Яньло-ван (он же Яма) или один из прочих царей «подземных темниц». Он величает мирянина «учителем Закона, чтецом сутры», как сказано в самой «Лотосовой сутре»; обычно «учителями Закона» величают только монахов.
«О Будда!» – 南無仏, Наму Буцу, о спасительной силе этих слов также говорится в «Лотосовоуй сутре» (ТСД 9, № 262, 9а, 9с и др.). Имена посланцев – Посошник 棒主, Бо:-но нуси, Верёвочник 縄主, Нава-но нуси, Мешочник 帒主, Фукуро-но нуси. Они говорят герою: «ты не потерял веры» – тж. «не обманул доверия» 信を失わず, син-о усинавадзу.

Via

На сайт Ильи Оказова выложены ещё два выпуска домашнего альманаха "Общая тетрадь" - за август и за ноябрь 1982 года.
В них снова стихи и проза, статья про Главка Сминфиада, записи снов. А здесь пусть будут ещё четыре сонета из немеряного запаса Тимофея Лейранова.

КИТАЙСКИЕ СЕКРЕТЫ

1. Фарфор

Луны условленная фаза
В печах затеплила огонь –
И на искусную ладонь
Из пламени выходит ваза

Как незаконченная фраза,
Он тонок – грубыми не тронь
Перстами, – благородный конь
В роду стройнее раз от раза.

О, благороднейший из Глин,
Китая белый каолин,
Отец прекрасного фарфора!

На розоватом фоне тигр
С драконом сплёлся в трансе игр –
И отвести нельзя нам взора!


2. Бумага

Заброшен в восточную глушь,
Не вправе он сделать ни шага –
Напрасны теперь и отвага,
И просьбы отца: «не разрушь!»

Воды не дают. В горле сушь.
Жуёт он рукав – и на благо:
Из жёваной тряпки бумага
Ложится под чёрную тушь.

Засовы шипят, словно змеи,
И близок от согнутой шеи
Клинка занесённого свист.

Но он не погибнет в потомках?
И жизнь в иероглифных кромках
Ложится узором на лист.


3. Порох

Как будто бы раскрылась табакерка,
Откинут крышки тонкой красный лак,
И, по небу чертя узорный знак,
Взлетело птицей пламя фейерверка.

И отразилось в сотне водных зеркал,
И павильон окрасился в краплак,
Но залп далёких боевых атак
Ждёт часа, а салют – его проверка.

Покуда порох – лишь забавный блеск,
Как на пруду весла негромкий плеск,
Как резанные из кости игрушки.

Но скоро час настанет боевой,
И загрохочут на равнинах пушки,
И небо раскалит их чадный вой.


4. Шёлк

Премудрая царица Си Лин-чи,
Тобою найдена в бессмертье щёлка –
Ты нити золотящегося шёлка
Исторгла из червей длиною в чи.

И словно разноцветные лучи
Они текут, как жеребёнка чёлка;
Без устали искусная иголка
Снуёт в унылых мастерских в ночи.

И мы читаем в вышитых узорах
О славах Поднебесной и позорах,
Как встал Китай, как расстелился он,

Как накоплялась мудрость в разговорах
И в книгах, как извилистый дракон
Всей Азии свой диктовал закон.

Via

Хэйанские байки: снова про отшельника Сё:ку:


У нас про монаха Сё:ку: было уже несколько рассказов; покажем сегодня, что о нём говорится в «Стародавних повестях».

Рассказ о святом отшельнике Сё:ку: с горы Сёся
В стародавние времена в краю Харима в уезде Сикама на горе, что зовётся Сёся, жил святой отшельник по имени Сё:ку:. Родом из столицы, сын господина начального четвёртого ранга (нижняя ступень) Татибана-но Асон Ёсинэ. Мать – из рода Минамото. Матушка всякий раз, как рожала детей, тяжко мучилась, ни разу не родила благополучно. А потому, когда носила святого, она принимала зелья для облегчения родов, толку не было. Но в итоге она спокойно родила. Мальчик родился со сжатой левой ладонью. Мать с отцом удивились, силой разжали, глядь – а там зажата иголка.
Когда мальчик был мал, кормилица с ним на руках заснула, а когда проснулась, видит: ребёнка нет! Испугалась, всполошилась, стала искать – а он у стены к северу от дома. Родители дивились этому.
С самого детства мальчик не убивал живых, не водился с людьми, только сидел в тихом месте. Уверовал в Закон Будды, захотел уйти из дому. Но отец и мать его не отпустили. Когда ему исполнилось десять лет, он впервые принял от учителя и усвоил восемь свитков «Сутры о Цветке Закона». В семнадцать лет ему надели шапку взрослого, а потом он вслед за матерью отправился в край Химука. В итоге Сё:ку: исполнил свой замысел, в двадцать шесть лет ушёл в монахи, затворился в месте, что зовётся Кирисима, от всего сердца днём и ночью читал «Сутру о Цветке Закона» про себя и вслух.
И вот он вдруг перестал есть, сел в маленькой хижине, а под дверью сами собой очутились три рисовых колобка. Долгие дни Сё:ку: их понемногу ел и от голода не страдал.
А однажды он ушёл из Кирисимы, перебрался в край Тикудзэн на гору, что зовётся Сэфури. В тридцать девять лет выучил «Сутру о Цветке Закона» наизусть. Поначалу на горе никого не было, и когда отшельник, очистив помыслы, читал сутру, являлись отроки чуть старше десяти лет, садились рядом и читали сутру вместе с ним. А ещё явился старик-монах вида небывалого и вручил отшельнику письмо. Отшельник взял письмо левой рукой. А старый монах ему на ухо сказал:
– Ты озарён светом Цветка Закона, достигнешь просветления, станешь равен буддам! – и исчез.
А ещё потом, в пору, когда к отшельнику приходило мало учеников, отрок лет семнадцати или восемнадцати, невысокий и плотный, сильный на вид, рыжеволосый, вдруг явился неведомо откуда и сказал: буду служить тебе! Отшельник ему задал тяжёлую работу, отрок рубил деревья и легко таскал в одиночку брёвна, какие носят вчетвером или впятером. Дорогу в сто тё: [10 км] проходил так, будто это два или три тё:, и скоро возвращался. Другие ученики его очень уважали, а отшельник говорил: вид этого отрока слишком страшен, не нравится он мне. И всё же так прошло несколько месяцев, а при Сё:ку: издавна состоял другой служка, ещё сильнее новичка. Как-то раз они подрались, и прежний служка одолел нового, а новый закричал, ударил прежнего по голове, всего один раз – но тот вдруг умер. Тогда ученики подошли, осмотрели его, брызнули водой ему в лицо, и через какое-то время служка ожил. Отшельник на всё это поглядел и сказал:
– Ну вот, я же говорил – негодный служка! А вы этого не поняли как следует и хором хвалили его. А потому, если этот служка здесь останется, быть беде. Пусть уйдёт сейчас же!
Так он молвил, служка заплакал и говорит:
¬– Не могу я уйти! Если уйду, меня тяжко покарают!
Хоть он и сетовал, отшельник настоял на своём, выгнал его. Тогда служка, уже уходя, со слезами сказал:
– Я пришёл сюда, собирался ревностно служить тебе. Раз ты настаиваешь, чтоб я ушёл, я повинуюсь, но непременно выйдет из этого большой грех!
И плача, вышел, глядь – исчез, будто растаял! Ученики испугались, говорят отшельнику:
– Кто он такой и почему так говорит?
Отшельник отвечает:
– У меня не было никого, кто усердно служил бы мне так, как мне по сердцу, и я сказал богу Бисямону: пошли мне такого человека! Но он мне настоящего человека не даровал, а прислал своего челядинца. Парень буйный, я решил: если он тут останется надолго, будет нехорошо. И отослал его обратно. На самом деле я не хотел доводить до того, чтобы в нашей келье он запугал людей. Не понимая этого, он дрался и чуть не убил человека, это очень глупо.


Сё:ку: и помощные боги

Потом отшельник ушёл с горы Сэфури, перебрался на гору Сёся, что в краю Харима в уезде Сикама, построил себе хижину в три комнаты и поселился в ней. Днём и ночью читал «Сутру о Цветке Закона» про себя и вслух: сначала читал по звукам, а потом по смыслу. Это оттого, что язык его был скор. Хоть и читал он по смыслу, это тоже давало прекрасные заслуги, за время, пока другие прочли бы про себя четыре или пять листов, он вслух прочитывал всю сутру. Дикие звери и птицы окружали его и не уходили, отшельник им раздавал еду. К нему не приближались гниды и вши. Он никогда не гневался. Из того края и из соседних краёв все без изъятия старики и молодые, монахи и миряне, мужчины и женщины приходили к нему искать прибежища. Весь свет чтил его и ценил безмерно.
Между тем государь Энъю-ин, после того как отрёкся от престола, тяжко занемог. Знаменитые монахи-чудотворцы той поры все приходили молиться о нём, но никакого чуда не случилось. Тогда кто-то сказал:
– Отшельник Сё:ку: с горы Сёся много лет хранит «Цветок Закона», никто на свете не превзошёл его в чудотворстве. Так что надо призвать его, пусть он помолится!
Тогда вызвали воина по имени [Имярек], отправили на ту гору:
– Если даже будет отказываться, непременно доставь его ко двору!
Так что воин с посланцем государя-монаха взяли с собой коня для отшельника и поспешили в край Харима.
В тот день к вечеру они добрались до монашеских келий храма Кадзивара в краю Сэтцу и там заночевали. Ночью воин вдруг проснулся и думает: отшельник с горы Сёся много лет питает глубокие помыслы о Пути, хранит сутру. Если он откажется, не поедет с нами, я его силой усажу на коня – и что тогда будет? Весьма опасное дело!
Так он лежал, думал – и видит: мышь пробежала по верхней балке и что-то уронила ему на изголовье. Глядь – листок бумаги. Воин зажёг огонь, смотрит – а на листке что-то написано. Он стал читать – а там строки из «Сутры о Цветке Закона», из главы «Дхарани»: «Кто станет беспокоить проповедующих Дхарму, у того голова разделится на семь частей». Видя такое, воин думает: как же это мне такое подбросили? Стало ему горько, и страшно, волосы на голове встали дыбом от ужаса. Когда рассвело, он государеву посланцу этого не рассказал, вернуться они не могли, так что пустились в путь, ехали ночами, как днём, – и добрались до горы Сёся.
Пришли к келье хранителя сутры и видят: у входа в долину, где воды чисты, построена соломенная хижина в три комнаты. Одна – чтобы сидеть днём, там устроен очаг в земле. Другая – чтобы спать, там разостлана циновка. А ещё в одной висит образ Фугэна, а других будд нет. И дорожка ведёт к крыльцу. Смотрят – всё чисто, величаво безмерно.
Отшельник их увидел и спрашивает:
– Вы зачем?
Гости отвечают:
– Мы прибыли как посланцы из государевой молельни. Причина вот какая: в последние месяцы государь-монах нездоров, за него всячески молились, но чуда не явилось. Вся надежда теперь на тебя, отшельник, так что ты непременно должен явиться ко двору! Мы приехли, чтобы это тебе передать. Если отшельник с вами не поедет, никогда больше не являйтесь в молельню! – так нам было сказано. Мы опасались, что ты не поедешь, но просим: поезжай, выручи нас! Подводить людей – грешно!
Так они говорили в слезах, с [покаянным] видом. Отшельник молвит:
– Не надо так! Явиться ко двору – чего проще? Но я обещал буддам, что не уйду с этой горы, так что должен отпроситься у них.
Пошёл к своему Фугэну, а посланец и воин думают: как бы отшельник от нас не сбежал! Молодцы из их свиты окружили келью, уселись и говорят:
– Поедешь с нами, чтобы помочь нам и нашим господам!
А отшельник сел перед буддой, звякнул колокольчиком и громким голосом вскричал:
– Великие демонские помехи встретились мне! Помогите мне, десять дев ракшаси!
И взял чётки из семян лотоса, стал перебирать их – едва не порвал, бил поклоны – едва не разбил голову, поклонился семь или восемь раз, катался по полу, плакал безутешно.
[Посланцы], глядя на него, думают: отшельник, чтобы не ехать с нами, готов оборвать свою жизнь. Великий грех будет на нас! Если станем ещё пуще хулить отшельника и заберём его ко двору – не будет нам счастья ни в этом мире, ни в будущем веке! А потому решили: не станем подходить ближе к келье, сбежим! Отозвали свитских, сели на коней, хлестнули их плётками, поскакали прочь. Отъехали на десять с лишним тё [1 км] вниз по склону – и тут прискакал гонец, вручил посланцу государевой молельни письмо. Тот взял, развернул и прочёл: «Отшельника препровождать не надо. Государь видел сон о том, что Сё:ку: не следует вызывать ко двору, и выслал меня за вами. Скорее возвращайтесь». Видя это, посланец и те, кто с ним, обрадовались безмерно. Поспешили в обратный путь, прибыли в столицу, доложили всё по порядку начиная с того, что было в храме Кадзивара, и до того, что в келье отшельника. Их слова сопоставили с государевым сновидением, государь устрашился безмерно.
Потом из столицы высшие, средние и низшие, монахи и миряне, приходили завязать связь с отшельником. Государь-монах Кадзан дважды посетил его.
Во второй раз государь-монах взял с собой учителя таинств Энгэна, превосходного художника, велел ему нарисовать образ отшельника, а ещё изобразить, каким будет отшельник в свой последний час. Когда Энгэн рисовал первую картину, случилось землетрясение. Государь-монах весьма устрашился. Тогда отшельник сказал:
– Не надо этого пугаться. Это оттого, что художник рисует мой образ. И когда он станет рисовать вторую картину, снова будет так же.
Когда картина была закончена, случилось большое землетрясение. Государь поклонился отшельнику до земли и вернулся восвояси.

Потом ещё был человек по имени Гэнсин, настоятель. Он – монах с горы Хиэй. С тех пор, как он звался монахом дворцовой молельни, он был знаком с отшельником с горы Сёся. И вот однажды от отшельника Гэнсину, монаху дворцовой молельни, принесли письмо. Он раскрыл и прочёл: «Многие годы я получал блага от будд и сутр. Хотел бы просить тебя, почтенный монах, ради меня поднести им дары, но до сих пор что-то да мешало, я этого всё ещё не сделал. Так что возьми всё надобное и приходи ко мне. Тогда я исполню свой обет». Гэнсин это прочёл, тотчас отправился на гору Сёся и, по давнему замыслу отшельника, провёл обряд поднесения даров буддам и сутрам. Отшельник был весьма рад и почтил его. А ещё жители того края собрались во множестве, слушали с безмерным почтением.
Когда обряд завершился, Гэнсина оделили всевозможными подношениями. К ним добавлена была иголка в один сун [3 см] длиной, завёрнутая в бумагу. Гэнсин увидел её и не понял, зачем она. Иглы изготовляют в этом краю, должно быть, потому мне её поднесли. Но почему только одну? Очень странно! Наверное, тому есть причина? Спрошу! Если это что-то, о чём я должен был слышать, а не услышу, то буду потом раскаиваться. Так он подумал, и когда собрался уезжать и прощался с отшельником, спросил:
– Мне поднесли эту иголку. Для чего?
Отшельник отвечал:
– Конечно, тебе это кажется странным. Когда я вышел из чрева матери, эта иголка была у меня зажата в левой руке, с нею я родился: так говорила мне матушка, когда дала мне её. Много лет я эту иголку хранил, думаю, если она пропадёт впустую, будет [?].
Услышав это, Гэнсин поумал: хорошо, что я спросил и услышал ответ! Если бы не спросил, вся жизнь отшельника осталась бы непонятна! И с радостью пустился в обратный путь, а в краю Сэтцу его нагнал гонец, сказал: отшельник умер! Было это в четвёртый год Тёхо [1002 г.] в [такой-то] день третьего месяца.
Сё:ку: заранее знал свой смертный срок, потому так и получилось. Когда умирал, он вошёл в комнату и спокойно читая «Сутру о Цветке Закона», ушёл в нирвану. Потом Гэнсин, монах дворцовой молельни, говорил:
– Хотя и много на свете монахов, могущих проповедовать Закон, отшельник меня позвал быть ему последним наставником. Думаю, мой будущий век обещает быть хорошим, а в прежних веках, должно быть, мы с Сё:ку: друг другу дали какую-то клятву!
Так всегда говорил настоятель и так передают этот рассказ.

Монах Сё:ку: 性空 (910 – 1002 или 1007), вероятно, был учеником Рё:гэна, как и Гэнсин многие другие знаменитые подвижники; впрочем, о его ученических годах есть и вот такая история. Его отец Татибана-но Ёсинэ 橘善根 (даты жизни неизвестны) служил наместником края Мино.
В эпизоде на горе Сэфури монах принимает послание левой рукой – той же, в которой при рождении у него была зажата иголка. Рыжий цвет волос – примета посланца будд; служка принадлежит к «челяди» или «семье» 眷属, кэндзоку, бога Бисямона (Вайшраваны), одного из Четверых небесных государей, хранителя севера.
Сё:ку: читает сутру сначала «по звукам», а потом «по смыслу», то есть сначала прочитывает китайский текст подряд, произнося принятые в Японии чтения иероглифов, а потом читает тот же текст по-старояпонски – переводя «с листа» или вспоминая ранее выученный перевод. Например, фраза из письма, которое получает воин в следующем эпизоде, – «Кто станет беспокоить проповедующих Дхарму, у того голова разделится на семь частей», – записывается десятью иероглифами 悩乱説法者 頭破作七分. «По звукам» она читается: но:-ран-сэцу-бо:-ся дзу-ха-са-сити-бун, а «по смыслу» – сэцубо:ся-о но:рансэба, ко:бэ варитэ ситибун-ни нару; второе прочтение меняет порядок слов, добавляет показатели падежей и глагольных форм. Возможны другие варианты прочтения, скажем, вместо но:рансу – наямаси-мидасу. Повествователь замечает, что второй способ чтения «тоже» даёт заслуги, хотя он и менее точен.
В эпизоде несостоявшейся поездки ко двору речь идёт о болезни государя Энъю円融天皇 (959–991, на престоле в 969–984 гг.). Бодхисаттва Фугэн 普賢 (Самантабхадра, Всеобъемлющая Мудрость) – заступник и помощник всех хранителей «Лотосовой сутры», о нём говорится в ней самой в главе XXVIII. Образ Фугэна именуется «буддой» как общим обозначением всех почитаемых в буддизме существ (будд как таковых, бодхисаттв и др.) и их изображений.
Государь Кадзан 花山天皇 (968–1008, на престоле в 984–986 гг.) после отречения много странствовал по Японии и прославился как чудотворец; на горе Сёся он побывал в 986 и 1002 гг. Монах Энгэн 延源 (даты жизни неизвестны) в 997 г. был назначен распорядителем храма Ситэннодзи, то есть был достаточно влиятелен в общине той поры. Государь-монах, видимо, собирается оставить его на Сёся до поры, когда Сё:ку: придёт время умирать, чтобы живописец запечатлел образ отшельника в час кончины – со всеми приметами возрождения в Чистой земле, на которые можно надеяться, зная праведность Сё:ку:.

Via

Снова переводы М.Л. Гаспарова, продолжение подборки, начатой в прошлый раз.

Э. Сент-Винсент Миллэй

ПЛАЧ

Детки, слушайте: папа умер.
Из его пиджака
Я сошью вам курточки,
Из его старых брюк
Выкрою штанишки.
По карманам у него
Много всякой мелочи:
Там в табачной пыли
Монетки и ключики.
Дэн возьмёт монетки,
Положит их в копилку,
Энни возьмёт ключики,
Будет ими звякать.
Жизнь должна идти вперёд
И не помнить мёртвых,
Жизнь должна идти вперёд,
Даже если мертвецы –
Хорошие люди.
Энни, кушай завтрак.
Дэн, прими лекарство.
Жизнь должна идти вперёд –
А зачем, не помню.


К. Сэндберг

ТРАВА

Громоздите трупы под Аустерлицем и Ватерлоо,
Забросайте землёю и оставьте их мне.
Я – трава; я покрываю всё.

Громоздите трупы под Геттисбергом,
Громоздите под Ипром и под Верденом,
Забросайте землёю и оставьте их мне.
Два года, десять лет – и пассажиры
спросят проводника:
«Где это мы едем? Что это за место?»

Я – трава.
Дайте мне делать моё дело.


У.Х. Оден

* * *

А Джонни был добрый мальчик,
Господи, помоги.
А папа сказал ему вот что:
Смолоду честь береги.

А у Джонни глаза были круглые,
Господи, помоги.
А папа сказал ему вот что:
Никогда-никогда не лги.
А Джонни сидел в колясочке,
А с дерева падал лист,
А папа прочёл из Писания:
Блаженны, кто сердцем чист.

А время было морозное,
А с папой случился удар,
И Джонни пошёл кассиром
В самый хороший банк.

Он жил в меблированных комнатах,
Ему было восемнадцать лет,
И дружки его звали к женщинам,
А он отвечал им: «Нет».

А начальник сидел в конторе,
А начальник сигару курил.
«Аккуратный малыш, только тихий, как мышь», –
Про Джонни он говорил.

А Джонни складывал цифры,
И в этом была его цель,
А на ночь читал из Библии
Главу про Иезавель.

А потом он увидел Анну,
Всем дававшую задарма.
Она с виду была, как школьница,
Но мужчин сводила с ума.

Он сделал ей предложение,
А она засмеялась в ответ.
Он сделал ей предложение,
А она отвечала: «Нет».

А потом поглядела в зеркало,
И на раме потрогала плюш,
И сказала: «Он очень скучный,
Но мне тоже ведь нужен муж».

И они поженились в августе,
И она говорила: «Ах!»,
А он говорил: «Королева моя!»
И носил её на руках.

А потом он пришёл на службу,
Это было сентябрьским днём,
А дружки за незакрытою дверью
Говорили о ней и о нём.

А они говорили об Анне
(И он понял, что быть беде):
Хорошо, мол, что он не знает,
Как мы все её, и т.д.

А Джонни стоял, как статуя,
(И он понял, что быть беде):
Хорошо, мол, она давала
И ему, и мне, и тебе.

А Джонни вышел на улицу,
Он бедный был человек.
И он шёл, не глядя, по улице,
И слёзки капали в снег.

А он посмотрел на звёзды,
А они начинали мерцать;
Он спросил: «Ты в раю ведь, папа?»
Но ответило небо: «Как знать?»

А он посмотрел на горы,
А на них белый-белый снег,
Он спросил: «Так и надо, папа?»
Но горы ответили: «Нет».
А Джонни пошёл на опушку,
А ветер свистел меж ветвей,
Он вскричал: «Я люблю её, папа!»
Но ветер сказал: «Убей!»

А Джонни пошёл на речку,
А река текла всё быстрей.
Он вскричал: «Что мне делать, папа?»
Но река сказала: «Убей!»

Анна сидела и гадала,
Такой у неё был вкус.
И выпала ей не дама червей,
А выпал пиковый туз.

А Джонни встал у двери
И ни слова ей не сказал.
А она говорит: «Что с тобою?»
А он словно и не слыхал.

А слышал он голос слева:
«Она не смеет жить»,
И слышал он голос справа:
«Ты должен её убить».

Он достал перочинный ножик,
А на лезвие падал свет.
И Джонни сказал ей: «Анна,
Не родиться б тебе на свет».

А она вскочила из-за столика,
А она закричала: «Ах!»,
А он шёл за нею, как демон,
С острым ножом в руках.

А она побежала на лестницу,
А он побежал за ней,
И она бежала очень быстро,
Но он бежал быстрей.

Он стоял над убитым телом,
А духом в небе кружил,
А кровь на ноже его пела:
«Я есмь воскресенье и жизнь».

И тогда его взяли и сказали:
«Пройдёмте, гражданин»,
А он шёл и твердил три слова:
«Я есмь Человеческий Сын».

Он сидел и лепил он женщину,
Как лепят скудельный сосуд,
И твердил: «Я альфа и омега,
И мой суд будет страшный суд».

Via

Снова переводы М.Л. Гаспарова, продолжение подборки, начатой в прошлый раз.

Э. Сент-Винсент Миллэй

ПЛАЧ

Детки, слушайте: папа умер.
Из его пиджака
Я сошью вам курточки,
Из его старых брюк
Выкрою штанишки.
По карманам у него
Много всякой мелочи:
Там в табачной пыли
Монетки и ключики.
Дэн возьмёт монетки,
Положит их в копилку,
Энни возьмёт ключики,
Будет ими звякать.
Жизнь должна идти вперёд
И не помнить мёртвых,
Жизнь должна идти вперёд,
Даже если мертвецы –
Хорошие люди.
Энни, кушай завтрак.
Дэн, прими лекарство.
Жизнь должна идти вперёд –
А зачем, не помню.


К. Сэндберг

ТРАВА

Громоздите трупы под Аустерлицем и Ватерлоо,
Забросайте землёю и оставьте их мне.
Я – трава; я покрываю всё.

Громоздите трупы под Геттисбергом,
Громоздите под Ипром и под Верденом,
Забросайте землёю и оставьте их мне.
Два года, десять лет – и пассажиры
спросят проводника:
«Где это мы едем? Что это за место?»

Я – трава.
Дайте мне делать моё дело.


У.Х. Оден

* * *

А Джонни был добрый мальчик,
Господи, помоги.
А папа сказал ему вот что:
Смолоду честь береги.

А у Джонни глаза были круглые,
Господи, помоги.
А папа сказал ему вот что:
Никогда-никогда не лги.
А Джонни сидел в колясочке,
А с дерева падал лист,
А папа прочёл из Писания:
Блаженны, кто сердцем чист.

А время было морозное,
А с папой случился удар,
И Джонни пошёл кассиром
В самый хороший банк.

Он жил в меблированных комнатах,
Ему было восемнадцать лет,
И дружки его звали к женщинам,
А он отвечал им: «Нет».

А начальник сидел в конторе,
А начальник сигару курил.
«Аккуратный малыш, только тихий, как мышь», –
Про Джонни он говорил.

А Джонни складывал цифры,
И в этом была его цель,
А на ночь читал из Библии
Главу про Иезавель.

А потом он увидел Анну,
Всем дававшую задарма.
Она с виду была, как школьница,
Но мужчин сводила с ума.

Он сделал ей предложение,
А она засмеялась в ответ.
Он сделал ей предложение,
А она отвечала: «Нет».

А потом поглядела в зеркало,
И на раме потрогала плюш,
И сказала: «Он очень скучный,
Но мне тоже ведь нужен муж».

И они поженились в августе,
И она говорила: «Ах!»,
А он говорил: «Королева моя!»
И носил её на руках.

А потом он пришёл на службу,
Это было сентябрьским днём,
А дружки за незакрытою дверью
Говорили о ней и о нём.

А они говорили об Анне
(И он понял, что быть беде):
Хорошо, мол, что он не знает,
Как мы все её, и т.д.

А Джонни стоял, как статуя,
(И он понял, что быть беде):
Хорошо, мол, она давала
И ему, и мне, и тебе.

А Джонни вышел на улицу,
Он бедный был человек.
И он шёл, не глядя, по улице,
И слёзки капали в снег.

А он посмотрел на звёзды,
А они начинали мерцать;
Он спросил: «Ты в раю ведь, папа?»
Но ответило небо: «Как знать?»

А он посмотрел на горы,
А на них белый-белый снег,
Он спросил: «Так и надо, папа?»
Но горы ответили: «Нет».
А Джонни пошёл на опушку,
А ветер свистел меж ветвей,
Он вскричал: «Я люблю её, папа!»
Но ветер сказал: «Убей!»

А Джонни пошёл на речку,
А река текла всё быстрей.
Он вскричал: «Что мне делать, папа?»
Но река сказала: «Убей!»

Анна сидела и гадала,
Такой у неё был вкус.
И выпала ей не дама червей,
А выпал пиковый туз.

А Джонни встал у двери
И ни слова ей не сказал.
А она говорит: «Что с тобою?»
А он словно и не слыхал.

А слышал он голос слева:
«Она не смеет жить»,
И слышал он голос справа:
«Ты должен её убить».

Он достал перочинный ножик,
А на лезвие падал свет.
И Джонни сказал ей: «Анна,
Не родиться б тебе на свет».

А она вскочила из-за столика,
А она закричала: «Ах!»,
А он шёл за нею, как демон,
С острым ножом в руках.

А она побежала на лестницу,
А он побежал за ней,
И она бежала очень быстро,
Но он бежал быстрей.

Он стоял над убитым телом,
А духом в небе кружил,
А кровь на ноже его пела:
«Я есмь воскресенье и жизнь».

И тогда его взяли и сказали:
«Пройдёмте, гражданин»,
А он шёл и твердил три слова:
«Я есмь Человеческий Сын».

Он сидел и лепил он женщину,
Как лепят скудельный сосуд,
И твердил: «Я альфа и омега,
И мой суд будет страшный суд».

Via

Этих переводов не нахожу в сети, поэтому выложу сюда. Из Э. Дикинсон, переводы без подписи, так что, скорее всего, М.Л. Гаспарова или совместные. Если вам они встречались за другой подписью, напишите, пожалуйста.

* * *
Мы радости хотим
И убегаем мук,
И капельками пьём бальзам,
Что убивает боль,

А после – просим сна,
А после – будь на то
Согласен Инквизитор Душ –
Свободы умереть.

* * *
Два раза встретила я смерть,
И в третьей жду конца.
Бессмертье – будет ли оно
Достойным этих двух,

Огромных, давящих, таких,
Что духом не обнять?
Мы по разлуке знаем рай,
И с ней не нужен ад.

* * *
Не видела я гор,
Не видела морей,
Но знаю, как выглядит горная цепь,
И каким должен быть прибой.

Я не была в раю,
Мне не являлся бог,
Но знаю всё, где, что и как,
Словно карта передо мной.

* * *
Я смерти не ждала, и смерть
Подождала меня.
В повозку сели мы втроём:
Бессмертье, смерть и я.

Нам было некуда спешить,
И чтобы ей помочь,
Я отложила все свои
Досуги и дела.

Мы миновали школу, где
Резвилась детвора,
Поля под золотым зерном
И солнце в полумгле.

Нет – солнце миновало нас,
И холод проникал
Сквозь платье тонкой кисеи,
Сквозь тюлевый мой шарф.

Дом, где мы слезли, был похож
На опухоль в земле,
С едва заметной крышею,
С карнизом из земли.

Прошли века, но всех веков
Длинней был день, когда
Я поняла, что конский взгляд
Повёрнут к вечности.

Via

В "Записях и выписках" М.Л. Гаспарова упоминается некий Главк Сминфиад, античный баснописец, тот самый, который на вопрос поэта Херсия "А ты кто такой?" отвечал: "Я - вымышленное лицо". Впервые Сминфиад появляется в "Общей тетради" № 4 (август 1982 г.) в переводе и с комментарием профессора И. Иванова-Отнюдь.
Вот несколько свидетельств о баснописце:

"Беотиец Сминфиад отличался мягкосердечием, не обижая даже своих рабов. Поэтому они нередко бывали дерзки с баснописцем, что было для него тяжело. Увидев спартанца, бившего раба плетью, Сминфиад остановил его и сказал: «Побей лучше моего».

Беотиец Сминфиад отличался скромностью. В гостях у поэта Херсия жители Хиоса, Смирны, Колофона, Саламина, Пилоса, Родоса и Афин стали хвастаться, говоря: «В моём городе родился Гомер!» – «А что скажешь ты, Сминфиад?» – спросил Херсий. Баснописец застенчиво улыбнулся и сказал: «А у меня есть издание Гомера с картинками».

Беотиец Сминфиад отличался благочестием. По его настоянию в Орхомене был воздвигнут храм Урана, где этого бога почитали в образе каплуна. Узнав об этом, Херсий сказал Сминфиаду: «Друг мой! У тебя мания величия!»

О смерти этого Сминфиада рассказывают следующее. Под старость беотиец Сминфиад отличался плохим характером. Попав в тюрьму за оскорбление власти, он оказался в одной камере со своим бывшим цензором. Как-то ночью мыши сгрызли его хлеб, а хлеб цензора не тронули. Возмущённый Сминфиад воскликнул: «Вы обманули моё доверие!» мыши обиделись, и Сминфиад также был съеден. Херсий написал ему четыре стиха в качестве эпитафии, а народ хотел поставить статую, но нашёл это небезопасным и издал на эти деньги сочинения Херсия."

Басни Сминфиада сохранились не полностью, но вот некоторые из них:

КРОТ
Однажды крот решил: «Ко мне может
Внезапно аспид заползти в нору».
Подумав так, под солнце он вылез,
Но там его тревожить мысль стала:
«Меня ведь [может ун]ести коршун!»
Нигде покоя не найдя, в горе
Побрёл к реке – и головой в воду!

ВОЛЧИЙ ОБЕД
Однажды волк задрал овцу в поле,
Но не успел попировать вволю:
Явился лев и попросил долю.
Волк отказал – и уж не ел боле.

ХОМЯК
Однажды, за щеки набив зёрен,
Хомяк стремил свои стопы к дому .
К нему внезапно подошла крыса
И потащила в суд, виня в краже.
Судья допрашивать его начал –
А он молчал, храня зерна горстку.
Тогда виновным [...].
Лишил имущества и вон выгнал.

БЛАГОДАРНЫЙ УЖ
В каком-то доме домовой ужик
Бывал хозяином кормим часто,
И так взмолился к богу он как-то:
«Дай способ отблагодарить друга!»
И Зевс нашёл ему такой способ:
Уж яд змеиный получил сильный
И утешаться начал тем чувством,
Что не кусает друга, хоть мог бы.

Via

Вдогонку ко вчерашнему. Ещё один рассказ из китайской части "Стародавних повестей".

Рассказ о том, как в Китае Чжи-да из уезда Тяньшуй с помощью сутр о премудрости продлил себе жизнь
В стародавние времена в Китае в краю [Таком-то] в уезде Тяньшуй жил один человек. Звали его Чжан Чжи-да. Он изначально полагался на мирские книги, восхвалял закон даосов , верил в него. А о Законе Будды совсем ничего не знал.
В ту пору он как-то раз пришёл в дом к близкому другу. А хозяин дома переписывал «Большую сутру о премудрости». Чжи-да её увидел, не понял, подумал: это книга Лао-цзы. Спросил у друга-переписчика: это книга Лао-цзы? Переписчик в шутку ответил: да.
Чжи-да услышал, что это книга Лао-цзы, взял её, переписал три строки – на книгу Лао-цзы совсем не похоже. Тогда Чжи-да решил: пустые слова! Закрыл книгу, бросил и вернулся к себе.
Потом прошло три года, Чжи-да тяжело заболел и вскоре умер. Но миновала ночь – и он ожил. Заливался слезами, плакал, сетовал, каялся в прошлых делах, пошёл к тому человеку, кто переписывал «Большую сутру о премудрости» и в слезах сказал ему:
– Ты мой лучший друг, добрый и мудрый! Сейчас я твоими заслугами продлил свой срок, смог вернуться к жизни.
Хозяин дома это услышал, удивился, устрашился, спрашивает, в чём дело. Чжи-да отвечает:
– Я умер, пришёл к царю Яньло. Царь увидел, что я явился, и молвил: ты глупейший из глупцов! Доверял пути дурных учителей, не понимал Закона Будды! Так он молвил и тотчас взял свиток с записями, развернул, стал проверять перечень моих дурных деяний, двадцать с лишним листов прошёл – и только тогда список кончился. Но половина листа ещё осталась. Царь прочёл, что там написано, и вдруг остановился, поглядел на меня, улыбнулся и молвит: у тебя есть великие заслуги. Ты был в гостях у близкого друга и ненароком переписал три строки «Большой сутры о премудрости». Это безмерные заслуги! Мы в прошлом, когда жили в мире людей, подвижничали, следуя сутрам о премудрости, и потому здесь трижды в день получаем краткую передышку в наших муках. Твой срок был уже исчерпан, но заслуга от того, что ты нечаянно переписал три строки из «Большой сутры о премудрости», продлила твой срок. Так что я отпускаю тебя. Скорее возвращайся в мир людей, прими и храни сутры о премудрости, воздай мне за сегодняшнюю милость, за то, что я отпустил тебя! Я это услышал и ожил. Так разве не по твоей милости такое случилось?!
Друг его слушал и радовался безмерно.
Чжи-да вернулся домой, потратил всё своё имущество, переписал восемь раз «Большую сутру о премудрости», от всего сердца поднёс ей дары.
Потом, в восемьдесят три года, он на вид не был болен, но срок его окончился. После его смерти люди, что остались в доме Чжи-да, заглянули в бумаги, что остались после него, и в одной записи говорилось: тысяча будд пришли проводить меня. Сутры о премудрости стали моими крыльями, и я возрождаюсь в Чистой земле!
Все, кто это слышал, от всего сердца приняли сутры о премудрости и стали хранить их. Так передают этот рассказ.

«Книга Лао-цзы» – это «Дао-дэ цзин», главная даосская книга приписывается мудрецу Лао-цзы.
Вот для сравнения страницы из двух книг. Даже не зная иероглифов - как можно было перепутать?

Via

Как известно в Японии, переписывание буддийских священных всем даёт большие заслуги, и китайцам, конечно, тоже. Только не всегда эти заслуги работают ожидаемым образом. Вот два рассказа об этом из китайской части "Собрания стародавних повестей".

Рассказ о том, как в Китае монахиня из Хэдуна читала «Лотосовую сутру» и на ее свитки вернулись знаки
В стародавние времена в Китае в местности Хэдун жила монахиня, ревностная подвижница. Телом была чисто, читала «Сутру о Цветке Закона», и так прошло много лет.
И вот однажды она задумала переписать «Сутру о Цветке Закона». Стала искать человека, кто бы переписал. Тщательно всё обсудила с одним писарем, заплатила ему больше обычного. Устроила особенно чистое место, и там он сел переписывать сутру.
Писарь всякий раз, как выходил из комнаты, совершал омовение и возжигал благовония, потом входил обратно и продолжал переписывать. А ещё в комнате, где он работал, в стене проделали дыру, вставили в неё коленце бамбука, и когда писарь хотел передохнуть, он дышал через эту трубку. Так в чистоте, согласно Закону, он переписывал, и на восьмой год закончил семь свитков сутры. Потом со всею искренностью помыслов сутру поднесли в дар общине. После поднесения монахиня поклонялась ей и чтила её безмерно.
Меж тем в храме Лунмэньсы жил монах по имени Фа Дуань. Он задумал у себя храме созвать великое собрание и устроить чтения «Сутры о Цветке Закона», а для этого решил одолжить на время ту сутру, которую хранила монахиня. Фа Дуань попросил у монахини сутру, а монахиня крепко пожалела, не дала её Фа Дуаню. Тот настойчиво убеждал, чтобы она одолжила сутру, и монахиня смиловалась, решила дать ему сутру на время. Но посланцу сутру не отдала, сама принесла её в храм Лунмэньсы и вручила Фа Дуаню, а сама вернулась восвояси.
Фа Дуань, получив сутру, обрадовался, созвал великое собрание, собирался устроить чтения. Развернул свиток, глядь – а там только жёлтая бумага, ни одного знака нет! Видя такое, он удивился, развернул другой свиток, посмотрел ¬– там то же самое. Все семь свитков одинаковые, знаков нет. Фа Дуань счёл это странным, показал свитки собранию. Люди посмотрели – увидели всё то же, что и он.
Тогда Фа Дуань, а с ним и великое собрание, устрашились, устыдились и вернули сутру монахине. Монахиня в неё заглянула, стала плакать и сетовать, каяться в том, что одолжила её, – но всё без толку.
Тогда монахиня, плача, омыла ларец с сутрой благовонной водой, сама совершила омовение, сложила свитки в ларец, осыпала их цветами, окурила благовониями и, ходя вокруг изваяния Будды, семь дней и семь ночей, вовсе без отдыха, всем сердцем истово молилась. После этого открыла ларец, смотрит – знаки явились снова, как были! Видя их, монахиня в слезах поклонилась им и поднесла дары.
Думается, даже от монаха знаки сутры скрылись, значит, не было у него искренних помыслов! А монахине знаки сутры явились снова в ответ на молитву. Значит, искренние помыслы её были глубоки! – Так говорили люди той поры и так передают этот рассказ.


Рассказ о том, как при танском государе Гао-цзуне писарь переписывал «Большую сутру о запредельной премудрости»
В стародавние времена в Китае при танском государе Гао-цзуне в первый год Цяньфэн [666 г.] один человек, писарь, тяжко заболел и вскоре умер. Через две ночи и день он ожил и рассказал:

«Когда я умер, явились служители Тёмной дороги в красных одеждах, принесли повестку, вызвали меня. Я сразу пошёл за ними и пришёл к воротам большой крепости. Посланцы говорят: это царь Си-чжэн (он же Яньло-ван, он же Яма). Это к нему мы тебя доставили по повестке! Я услышал, удивился, устрашился, оглядел себя – а из правой руки лучится яркий свет. И достигает это сияние как раз того места, где сидит царь, и превосходит это сияние свет солнца и луны.
Царь его увидел, удивился, устрашился, встал со своего сиденья, соединил ладони и пошёл искать, откуда лучится свет. Вышел за ворота, увидел меня и спрашивает: какие заслуги ты накопил, что из правой твоей руки исходит сияние?! Я отвечаю: я никаких заслуг особо не копил и причин этого свечения не знаю.
Царь выслушал, вернулся в крепость, заглянул в свиток с записями, снова вышел к воротам и с радостью объявил мне:
– Ты по велению Гао-цзуна переписал десять свитков «Большой сутры о запредельной премудрости». Писал ты правой рукой, вот потому она и излучает свет!
Когда я это услышал, я вспомнил: было дело.
Царь молвил:
– Я отпускаю тебя. Сейчас же возвращайся!
Тогда я сказал царю:
– Я уже не помню дороги назад.
– Иди за светом, – молвил царь, – и вернёшься домой.
Я последовал царскому наставлению, пошёл, куда указывал свет, и пришёл к своему дому. Тут сияние исчезло, и я смог ожить.»
Так он рассказывал, заливаясь слезами, плакал и рыдал.
Потом он отдал всё богатство, все сокровища, какие у него были, и переписал сто свитков «Большой сутры о запредельной премудрости».
Думается, так и бывает с теми, кто переписывает часть сутры по государеву приказу, а не по собственному замыслу: заслуги всё равно накапливаются. Что уж и говорить о тех, чьи сердца пробудились, кто переписывает всю сутру! Можно понять, каковы их заслуги! Так передают этот рассказ.

Вот такой Яньло-ван на одной из картин Цзинь Чу-ши, китайского мастера XII века, из музея Метрополитен:


На той же картине служитель Тёмной дороги показывает грешнику в зеркале его грехи:

Via

На сайт Ильи Оказова выложен третий выпуск домашнего альманаха "Общая тетрадь" (за июнь 1982 г.). Здесь снова венок сонетов, стихи Лейранова и Клары Лемминг, впервые (за подписью Лемминг же) отрывок из перевода Ариосто, который как раз тогда делал М.Л. Гаспаров. А ещё появляется поэт А. Штифдт - и это не псевдоним основных авторов, а самостоятельный человек. И "Кузовок" с записями снов.
Тут пусть будет стихотворение Оказова:

Кавалер в сиреневом кафтане
Вышитом узорным серебром,
И монах в потрёпанной сутане,
Наделяющий людей добром.

У тебя толедской стали шпага,
Лучше нет у всех господ окрест,
Но нужна сугубая отвага,
Чтобы шпагу променять на крест.

У тебя прекраснейшие дамы
Стряхивают пудру с парика,
Но монах, спокойный и упрямый,
Будет жить не годы, а века.

И однажды этот день настанет,
И Господь отмерит меру мер,
И монаху в старенькой сутане
Исповедь прошепчет кавалер.

Via

Из «Стародавних повестей», есть там вот такие длинные жизнеописания подвижников «Лотосовой сутры».

Рассказ об Эйдзицу из храма Дзиммё:, хранителе сутры
В стародавние времена к западу от столицы был горный храм, назывался Дзиммё:. Там жил монах по имени Эйдзицу. Он был не из простой семьи. По слухам, был он потомком государей, но точно неизвестно, чьим сыном. В детстве он разлучился с отцом и матерью, навсегда вступил на Путь Будды, день и ночь читал «Сутру о Цветке Закона» про себя и вслух. Сердцем был сострадателен, когда видел тех, кто мучается, жалел их.
Поначалу он поселился на горе Атаго, и когда в самую морозную пору увидел тех, кто не имел одежды, снял свои одеяния и отдал им, а сам остался наг. Тогда он в большую бочку набрал древесных листьев и на ночь зарылся в них. Однажды у него кончилась еда, он выбрал золу из печи, ел и ею поддерживал свою жизнь. Вкус этой пищи был весьма сладок. Однажды он от всего сердца читал сутру, и когда дочитал одну часть, вдруг перед отшельником явился белый слон. Голос Эйдзицу, читавший сутру, был весьма величав. Кто слышал, все проливали слёзы. Так прошли годы, а потом он переселился в храм Дзиммё:.

В ту пору жил человек, прозываемый Главным министром Канъин, имя же его было Кинсуэ. Он – двенадцатый сын господина Кудзё:, а матушка его – дочь государя Энги. Кинсуэ в ту пору был юн, его знали как среднего военачальника третьего ранга, и летней порой он тяжко заболел лихорадкой. Он затворялся в разных местах, славных чудесами, знаменитые монахи молились о чуде для него, но никакого чуда не явилось. Тогда Кинсуэ прослышал, что Эйдзицу – замечательный хранитель «Цветка Закона» и решил попросить его помолиться, отправился в Дзиммё:, но по пути возле реки Каягавы ему сделалось ещё хуже. Храм был уже близко, Кинсуэ решил: не стану возвращаться! – и добрался до Дзиммё:.
Велел подогнать возок под самый навес кельи, сначала послал человека доложить о своём деле. Хранитель сутры ответил так: я сильно простужен, недавно наелся чеснока.
– Я лишь хотел просить, чтобы святой отшельник за меня помолился, прямо сейчас я не смогу уехать, – передал Кинсуэ.
– Тогда заходи! – ответил Эйдзицу.
Убрал нижнюю решётку, подстелил коврик и велел заходить. Средний военачальник третьего ранга, поддерживаемый слугами, забрался в келью и лёг. Хранитель сутры вышел совершить омовение и вскоре вернулся, Кинсуэ смотрит – благороден, хотя и измождён, в самом деле вид величавый безмерно!
Хранитель сутры приблизился и сказал:
– Я сильно простыл и по совету врача ел чеснок, но ты нарочно приехал, чтобы увидеться со мной, а потому вошёл сюда, как ни в чём не бывало. И «Сутра о Цветке Закона» не велит разбирать чистое и нечистое, так что я прочту её для тебя и будь что будет!
И перебирал чётки, а больной глядел на него с надеждой и почтением.
Отшельник уложил голову среднего военачальника к себе на колени, начал читать главу «Продолжительность жизни…», и так звучал его голос, что Кинсуэ думал: есть ли на свете другой столь достойный человек? Слушал, приподняв голову, с почтением, тронут был безмерно. У хранителя сутры из глаз лились слёзы, он читал и плакал, слёзы падали на горячую грудь Кинсуэ и остужали её, так что жар пошёл на убыль, больного то и дело его пробирала дрожь. И когда Эйдзицу прочёл главу «Продолжительность жизни…» три раза, больной очнулся. Почувствовал себя лучше, а потому несколько раз поклонился, дал клятву на будущую жизнь и уехал восвояси. И с тех пор приступы лихорадки больше не возвращались. А потому Кинсуэ чтил этого хранителя сутры, и в свете слава Эйдзицу возросла.

Меж тем государь-монах Энъю-ин, пока жил в молельне Хорикава, тяжко занедужил. За него возносили всяческие моления. Государем владел злой дух, созвали всех монахов, известных в свете чудотворцев, и они молились о чуде для государя. Однако никакого чуда не явилось. Кто-то из высших сановников предложил:
– В горном храме Дзиммё: живёт монах по имени Эйдзицу, он много лет читает «Сутру о Цветке Закона» и не помышляет ни о чём ином. Что, если позвать его и попросить помолиться?
Другой сановник молвил:
– У этого человека помыслы о Пути глубоки, если с ним обращаться, как сердце пожелает, как бы не вышло чего неприглядного!
А третий сказал:
– Если явится чудо, так будь что будет!
Так и решили и отправили за монахом [?] архивного чиновника.
Чиновник получил приказ, прибыл в Дзиммё:, встретился с хранителем сутры и передал ему повеление. Хранитель отвечал:
– Если бы хворал кто-то другой из высоких особ, я не решился бы явиться, но, живя на государевой земле, как я могу пренебречь его приказом? Так что отправлюсь.
И собрался в путь. Архивный чиновник думал: всё это ему наверняка неприятно! Но раз отшельник решил ехать, чиновник в сердце своём обрадовался и поехал с ним в одной повозке. Чиновник сел позади монаха.
И вот, когда они проехали восточную улицу Оомия, то увидели: возле ворот Цутимикадо лежит недужный, укрытый циновкой. Глядь – а это женщина. Волосы спутаны, одета в лохмотья. Хранитель сутры увидел её и говорит чиновнику:
– Даже если я прямо сейчас не явлюсь во дворец, что с того? Там много достойных монахов. А этой недужной, похоже, никто не поможет. Я её накормлю и к вечеру явлюсь А ты поезжай сейчас и доложи.
– Это никуда не годится! – ответил чиновник. – Ты ведь собирался последовать приказу государя! Не надо останавливаться здесь из-за того, что увидел эту болящую!
Хранитель сутры воскликнул:
– Эх, господин, господин…
И выбрался из возка с передней стороны.
Сумасшедший монах! – подумал чиновник, но делать нечего: велел погонщику трогаться в путь, въехал в ворота Цутимикадо и там остановился посмотреть, что будет делать хранитель сутры. Болящая лежала в таком нечистом месте, страшная на вид, но Эйдзицу запросто приблизился к ней, осмотрел ее грудь, ощупал голову, расспросил о болезни. Болящая отвечала:
– На днях я заболела тем же, чем все болеют в наше время, и меня выбросили из дома, оставили тут!
Отшельник сочувствовал ей, жалел её так, как жалел бы собственных отца и мать, когда бы те болели. Он сказал:
– Ты, наверно, ничего не ела? Чего бы тебе хотелось?
Болящая отвечала:
– Хотела бы я риса с рыбой и горячей воды, только кормить меня некому.
Отшельник это услышал, тотчас снял своё нижнее одеяние, отдал служке и послал его на рынок купить рыбы. А другого служку послал к своим знакомым попросить у них чашку риса и кувшинчик горячей воды.
Через какое-то время вернулся служка с рисом, чашкой и с кувшином горячей воды. И тот служка, что послан был за рыбой, принёс сушёного морского леща. Отшельник сам мелко покрошил рыбу, палочками смешал в чашке с рисом и с горячей водой, дал болящей, она думает: вкусно! И хорошо поела, словно бы и не была больна. Что осталось, отшельник сложил в коробочку, залил водой из чашки и поставил возле её изголовья, а посуду отослал обратно. После этого прочитал главу «Царь Врачевания», чтобы болящая послушала.
Потом Эйдзицу подошёл к архивному чиновнику, говорит: теперь поедем, я готов явиться ко двору. Сели в повозку, проехали во дворец, и отшельник предстал перед государем. Тот велел: прочти сутру! И Эйдзицу стал читать «Сутру о Цветке Закона» начиная с первого свитка. Тут злой дух явился зримо, и государю полегчало. Тогда государь повелел немедля назначить монаха в Общинное собрание, но хранитель сутры решительно отказался и поспешно удалился, будто сбежал.

А ещё позже хранитель сутры почему-то уехал в края Тиндзэй, там в краю Хиго для него обрабатывали поля, запасали шёлк и рис, он стал богатым человеком. А потому тогдашний наместник Хиго стал клеветать на отшельника: бесстыдный монах, нарушитель заповедей! Пусть близко не подходит к людям! И изъял имущество отшельника.
После этого жена наместника тяжело заболела. Молились буддам и богам, лечили снадобьями, но никакого чуда не явилось. И вот, наместник горюет, а помощник ему говорит:
– Попробуй пригласить того господина, Эйдзицу, чтобы он прочёл «Сутру о Цветке Закона»!
Наместник в великом гневе отвечает:
– Этого монаха? Ни за что не стану звать его!
Но помощник настойчиво уговаривал, и тот сказал: знать ничего не знаю, замысел – твой! И тогда помощник пригласил Эйдзицу, тот откликнулся, пришёл в усадьбу наместника и стал читать «Сутру о Цветке Закона». И ещё не дочитал первую главу, как к недужной подступили защитники Закона, отодвинули ширму, заставили женщину сто или двести раз поклониться хранителю сутры, а потом придвинули ширму на место.
После этого недуг тотчас отступил, ничего больше не болело. Женщина поправилась. Тогда наместник, соединив ладони, поклонился хранителю сутры, раскаялся в прежних помыслах, пожалел, что обобрал его, и всё отнятое вернул. Но отшельник не взял ничего.

А когда жизнь хранителя сутры подошла к концу, он заранее знал свой срок, затворился в чистом месте, перестал есть, прочёл «Сутру о Цветке Закона», соединил ладони и ушёл в нирвану. До этого хранителя сутры никто в тот век не читал «Сутру о Цветке Закона» наизусть, не глядя в книгу, начало этому обычаю положил он, – так передают этот рассказ.

Главный министр Канъин – Фудзивара-но Кинсуэ (957–1029), господин Кудзё:, его отец – Фудзивара-но Моросукэ (909–960), мать – принцесса Ко:си (916–957), дочь государя Дайго, часто именуемого по одному из девизов его правления – Энги (901–923 гг.). «Продолжительность жизни Татхагаты» – глава XVI «Лотосовой сутры».
Государь Энъю (годы правления 969–984) переселился в молельню Хорикава на столичной Второй линии, пока отстраивали дворцовые здания, сгоревшие в 976 г.; во дворец он вернулся год спустя. На Восточную Дворцовую улице (Хигаси-Оомия) выходят Земляные ворота, Цутимикадо, они же Верхние восточные ворота, Дзё:то:мон , ведущие во дворец, то есть больная лежит у самой дворцовой стены. Морской лещ – рыба тай, Pagrus major. В этом эпизоде монах читает из «Лотосовой сутры» главу XXIII, «Прежние деяния бодхисаттвы по имени Царь Врачевания».
Тиндзэй – остров Кю:сю:.

Via

Via

Via

Сегодня – рассказ из «Стародавних повестей» про храм Ямасина (он же Кофукудзи), семейный храм Фудзивара, тот самый, где процветала школа Хоссо.

Рассказ о том, как храм Ямасина-дэра сгорел и его отстроили заново
В стародавние времена Тайсёккан для своих детей и внуков выстроил храм Ямасина-дэра. Сначала он изготовил образы бодхисаттвы Сякамуни ростом в один дзё: и шесть сяку [4,8 м], а также двоих бодхисаттв, его спутников, построил зал в северной усадьбе Ямасина и поместил их там. Это было сделано, когда государь Тэнти пребывал во дворце Авадзу. А при сыне Тайсёккана, господине Танкае, храм был перенесён туда, где стоит и сейчас. И хотя место сменилось, храм до сих пор зовётся Ямасина-дэра.
И вот, прошло триста с лишним лет, и в год, что звался первым годом Эйдзё: [1046 г.], ночью двадцать четвёртого числа двенадцатого месяца храм впервые сгорел. И тогдашний глава рода, канцлер – Левый министр, решил отстроить его, как прежде.
А место, где стоит храм, отличается от других: земля там выгибается кверху наподобие панциря черепахи, поэтому, хотя и копали колодцы, воды не было. Так что с полей Касуга воду из речки отвели ко храму, к жилым кельям, и храмовые монахи брали её.
И вот, когда храм отстраивали заново, кроме главного зала возвели галереи, средние ворота, главные южные ворота, зал для чтений на севере, звонницу, книгохранилище, западный зал будд, южный круглый зал, восточный зал будд, трапезную, переходы, на севере верхние кельи для монахов, кельи на западе, на востоке и посредине, большие и малые. Чтобы отделать стены такого множества зданий, со всех краёв собрали мастеров, а воду для них приходилось носить издалека, за два или три тё: [около 220–330 м], её не хватало, работа шла долго. Начальник работ сетовал, но поделать ничего не мог, и вдруг летом однажды вечером прошёл дождь. Во дворе храма к западу от зала для чтений в небольшой низине собралась лужа. Мастера-отделочники подходили и брали из неё воду себе для работы, а вода всё не иссякала. Тут люди удивились, стали копать, глядь – а со дна лужи бьёт родник! Чудо! – решили они, и тотчас с четырёх сторон окопали лужу на три сяку [90 см], углубили на [сколько-то] сяку, получился настоящий колодец. Из него стали черпать воду, отделали все стены – а вода всё не кончалась. На воде из этого колодца отделка стен вышла даже лучше прежней, той, когда за водой ходили далеко. Храмовые монахи, видя такое, говорили: кстати же явилась эта вода! Обложили колодец камнем, вода в нём есть и поныне. Это – одно из чудес.
А вот другое. За два года храм отстроили, все здания были готовы, и в третий год Эйдзё: во второй день третьего месяца храм передали общине. Глава рода привёл из столицы родичей, знатнейших и всех остальных, устроил обряд, как подобает по Закону. Вести обряд должен был главный общинный старейшина Мё:сон из храма Миидэра. Пятьсот монахов собрались исполнять музыку, от всего сердца старались безмерно.
И вот, в день обряда в час Тигра [с 3 до 5 часов утра], когда будд надо было переносить на новое место, собрался дождь, небо заволокло тучами, сделалось темно, звёзд не видно, понять, который час, никак нельзя. Там был знаток Тёмного и Светлого начал Абэ-но Токитика, но он сказал:
– Небо потемнело, звёзд не видно, по каким признакам я расчислю срок? Ничего не поделать!
И едва он это вымолвил, хоть ветер и не дул, в небе точно над храмовыми залами тучи разошлись на четыре стороны, открылся просвет в пять дзё: [15 м], и Семизвездье стало ясно видно. Так звездочёт определил время: вторая половина часа Тигра. Будд с радостью перенесли на новое место. А небо, лишь только показались звёзды, потемнело опять, как было. И это тоже одно из чудес.
А вот ещё одно. Когда будд перенесли, стали вешать балдахин, и тут ваятель Дзё:тё: говорит:
– Балдахин велик, чтобы подвесить его на крючьях, нам вверху нужны балки, толщиной в один сяку девять сун [32,7 см] и длиной в два дзё пять сяку [7,5 м], нужно было проложить три такие балки. Но об этом забыли, не проложили их! Что же делать? Чтобы эти балки поднять сейчас, нужно сперва подвести опоры под них и в нескольких местах сломать стены. Работы много, сегодня провести обряд не получится. Большая беда!
Все передавали его слова из уст в уста, а среди строителей был мастер по имени [Оо]-но Ёситада. А у него среди подручных был тот плотник, кто отвечал за возведение стен. Он услышал эти речи и говорит:
– А я, когда строили это здание, поднимался наверх, видел, что про три балки в один сяку и девять сун забыли. Я решил: куда ж это годится? И сказал начальнику работ. Так что [надобные] балки там есть! И балдахин, конечно, можно подвесить!
Дзё:тё: это услышал, обрадовался, велел младшим ваятелям подняться и посмотреть, на месте ли балки; ваятели поднялись под крышу, посмотрели, спустились и говорят: точно, балки проложены в точности так, как надо, чтобы подвесить балдахин! Ни на пылинку не смещены!
Тогда поднялись, вбили все крючья, никакой заминки. И это тоже одно из чудес.
Хотя и настал последний век, на самом деле будды являют вот такие чудеса. Что уж и говорить о заслугах, невидимых глазу: они-то каковы! Люди в свете все, должно быть, с почтением глядели на тот храм. Так передают этот рассказ.

Храм Ямасина (он же Ко:фукудзи) основал Тайсёккан 大織冠 (обладатель Большого тканого венца), он же Накатоми-но Каматари 中臣鎌足 (614–669), первым получивший прозвание Фудзивара. Его сын Танкай 淡海 – Фудзивара-но Фухито 藤原不比等 (659–720). Во дворце Авадзу в краю Ооми государь Тэнти пребывал в 667 г.
Почему Сякамуни назван здесь «бодхисаттвой», а не Буддой, неясно. Двое его «спутников» 脇士, кё:си, – бодхисаттвы Фугэн и Мондзю (Самантабхадра и Манджушри).
Годы Эйдзё: 永承 – 1046–1053 гг., начало правления государя Горэйдзэй; на них приходится начало эпохи «конца Закона» (1052 г.), и пожар в старинном храме, прежде ни разу не горевшем, – одна из примет наставшей поры страшных бедствий. Канцлер, он же Левый министр, здесь – Фудзивара-но Ёримити 藤原頼通 (992–1074), дядя государя, глава рода Фудзивара. Монах Мё:сон 明尊 (971–1063) происходил из рода Оно, доводился внуком знаменитому каллиграфу Оно-но То:фу. Мёсон принадлежал к общине храма Миидэра, занимал должность главного общинного старейшины 大僧正, дайсо:дзё:, в 1048 г. был назначен главой школы Тэндай (29-м по счёту), но из-за возмущения монахов храма Энрякудзи был смещён всего три дня спустя. При канцлере Ёримити Мёсон состоял в качестве постоянного наставника по обрядам.
На ранний утренний час Тигра перенос изваяний будд был назначен, видимо, согласно выкладкам звездочёта, знатока Тёмного и Светлого начал 陰陽師, оммё:дзи. В этом качестве здесь появляется Абэ-но Токитика 安倍時親 (даты жизни неизвестны), человек из рода Абэ, к которому принадлежало несколько знаменитых гадателей. Итак, благоприятный час вычислен заранее, но в день обряда звездочёт не может определить точное время, не видя звёзд. Семизвездье – Большая Медведица.
Подвесной «балдахин» 天蓋, тэнгай, санскр. чатра, над изваяниями будд обычно изготовлялся из дерева и/или металла, со множеством металлических украшений. Прозвание мастера в рассказе пропущено, в других источниках по истории храма Кофукудзи он именуется Оо-но Ёситада 多吉忠. Скульптор Дзё:тё: 定朝 (ум. 1057) создал статую будды Амиды для храма Бёдоин, ему и его школе принадлежит ещё несколько статуй, сохранившихся до наших дней; также с его именем связан один из канонов изображения будд. Дзё:тё: работал по заказам Фудзивара-но Ёримити и его отца Митинаги.

Via

На сайт Ильи Оказова выложен сборник избранных стихотворений Т. Лейранова 1985 года. Как обычно, под этой подписью в основном сонеты и другие твёрдые формы: рондо, рондели. Есть и стихи из больших циклов Лейранова. Вот некоторые из них.

Из цикла "Мой бестиарий"
КАМБАЛА
Я прижата к подводным пескам была
Некой древней и властной рукой,
И лежу – однобокая камбала,
И вкушаю свой зоркий покой.

Ибо на бок скосились глаза мои,
Оба отвращены от земли,
Оба смотрят в высоты на самые
Многовёсельные корабли,

И на рыб, заплывающих в неводы,
И на небо за слоем стекла…
Боже, в приступе давнего гнева Ты
Дал вдвойне мне познать, сколь светла

Эта высь, и очами обоими
Поглощать мир высокой воды;
Очевидцами стали с Тобою мы
Бесконечных валов череды –

И когда, высшей волей бушуемы,
Бьются волны в извечной борьбе,
Я глазами, хвостом и чешуями
Возношу благодарность Тебе.


ЗОИЛ
Он сухощав, остробород и строг,
Ему претит каждение Гомеру:
«Честь, слава – но, однако, знайте меру!
Он воспевал богов, но он – не бог!

Излишне гулок этот ратный рог,
Чтоб всё подряд в нём принимать на веру.
Не стоит слепо следовать примеру
Слепца при выборе своих дорог.

А в “Одиссее” каждый новый свиток
Пришит стежками слишком белых ниток –
Зачем писать поэму? Песни сшей!..»

Но, выполняя долг пред высшей целью,
Он предаётся искренне веселью
Над «Битвою лягушек и мышей».


УМЕР ВЕЛИКИЙ ПАН
Сегодня утром рано в лесу темно и странно,
И недоступна чаща для виденья людей.
Сатиры и дриады оплакивают Пана,
И грустно пьют паниски вино из желудей.
Над деревами ветер печальным свищет свистом,
И кроны потускнели листвой под небом чистым,
И ждёт алхимик тщетно свиданья с Трисмегистом –
Гермес хоронит сына, покорен лишь беде.

Гермес суров и мрачен, устал душой и телом –
И для богов дороже всего своя семья;
Горят сурово очи на лике потемнелом,
А Пан уснул без вздоха, лишившись бытия.
Давно ли в колыбели для Пана песни пели,
Но вот он бездыханен на лиственной омеле;
А кажется, вот-вот он возьмёт свои свирели,
Прочистит, и подует, и скажет: «Вот и я!»


ОТКРЫТИЕ
Под небом голубым усталый селянин
Коричневой стезёй ползёт вдоль жирной пашни.
У горизонта ввысь подъемлет замок башни;
Бредёт к монастырю угрюмый капуцин.

Охотники в шелках летят среди равнин –
А пахарь в бой с землёй вступает рукопашный:
Под нынешним пластом открылся пласт вчерашний,
За ним взрезает плуг ножом ещё один…

Но лемех медленный наткнулся на препону;
Крестьянин сердится минутному урону
И злобно в борозду лопату углубил…

И в изумлении перед трофеем замер:
Средь тёмной колеи белеет светлый мрамор –
Крылатый отрок встал из вековых могил, –

И солнца свет крыла ему позолотил.


ПЕРГАМ
Звенит усталых медников металл,
Гудит ленивый звук турецкой речи,
На известь мрамор жгут глухие печи
И серый дым от них туманом встал.

Века назад, когда царил Аттал,
Алтарь ваял рукою человечьей
Здесь старый мастер, облакам навстречу
Подъемля изукрашенный портал.

Проплыли годы, словно клубы пара,
И на краю шумливого базара,
Где тёплый прах ласкается к ногам,

Горят в печах огни, не затухая,
И древний беломраморный Пергам
Клубится к синим небесам, сгорая.


Из цикла "Личины"
РОНДО ОТРИНУТЫХ
Чужие лица видим здесь и там,
И по чужим, и по родным местам:
Один грустит, другой же веселится,
Иной свиреп, иной дрожать боится –
Но все чужие, все чужие нам.

Их много – тысячи на смену стам,
И их путей не изменить ветрам;
Слепой поток по улице струится –
Чужие лица!

Глядят портретами из ветхих рам –
Нет, безразличнее! Как маски драм,
Теснятся тротуарами столицы.
А может быть, нам стоит с ними слиться,
Поверх своих надеть и мне, и вам
Чужие лица?


РОНДО СНИСХОДИТЕЛЬНОГО
Не мне судить тех, чья душа горда,
За кем стремится грозная орда,
Прошедших сёлами и городами,
По чьим следам пылало злое пламя –
Я не был им подобен никогда.

Влюблённым – что огонь или вода?
Безумны, слепы – с вами нам беда,
Не раз я сам блуждал в любви меж вами –
Не мне судить.

Увы! Вам всем я потакал всегда,
На ваши просьбы отвечал лишь «да» –
И образ мой поставили во храме.
Греши! Но помни, что бегут года,
А грешников в день Страшного Суда
Не мне судить!


НАБАТ
Идут, текут полки – за рядом ряд
Их посылает в битву Царь великий;
На каски медные бросая блики,
Вдоль мрачного пути дома горят.

И проникает жар сквозь щели лат,
Зловеще небосклон пронзили пики –
Войска бредут под горестные клики,
Под гулкий проклинающий набат.

Они не слышат звон, они устали,
Им предстоит рассечь иные дали,
Но внемлет колоколу хмурый вождь –

И, разъярён угрозой колокольной,
Бросает факел в звонницу невольно –
И вновь ведёт бойцов сквозь красный дождь.


ГРУСТНЫЙ СОНЕТ
Зачем писать сонаты и сонеты?
Они мне служат проходным двором,
А я крокетным бегаю шаром
Через воротца, строфы и куплеты.

За медные фальшивые монеты
Я вам плачу фальшивым серебром;
К чужим вопросам подобрав ответы
Свои, едва ли кончу я добром.

Ведь мне равно и плод, и корень горек –
Я в ямбы прячу тайные грехи
Средь рифм, цезур и прочей чепухи…

И критик, современности историк,
Прочтёт мои ненужные стихи
И не промолвит даже: «Бедный Йорик!»

Via

На сайт Ильи Оказова выложен ранний сборник "Дым" 1982 г., предшественник "Общей тетради". В нём вместе с Оказовым впервые появляются поэты его круга: Т. Лейранов, И. Евражкин, К. Лемминг.

Вот одно стихотворение оттуда, подписано Оказовым и Лейрановым

CORONA SPINEA

Над чёрной пихтой – белая звезда
Сверкает искрою костра живою
И, отражаясь на алмазах льда,
Луч – добрый или страшный – режет хвою.

Луч – добрый или страшный – режет хвою,
Освещена им дикая орда,
Поёт шаман, и волки вторят вою,
Рвёт рот, жжёт сердце, вьётся борода.

Рвёт рот, жжёт сердце, вьётся борода,
Сполохи ходят горнею тропою,
Камланье длится, мечется беда –
То бубен бьёт напастною порою.

То бубен бьёт напастною порою,
С губ – пена, пот со лба, глаза – слюда,
И пляшет он – иль дух? – порой ночною…
Над чёрной пихтой – белая звезда.


Над чёрной пихтой – белая звезда,
Луч – добрый или страшный – режет хвою,
Рвёт рот, жжёт сердце, вьётся борода,
То бубен бьёт напастною порою.



По зодиаку за звездой звезда
Вершит свой путь над тихою землёю;
Дорога их извечна и тверда –
Уходят и приходят в вечном строе.

Уходят и приходят в вечном строе,
Ушли весна, и лето, и страда,
И мирны звёзды тёмною порою
И их торжественная череда.

И их торжественная череда
Алтарь Деметры ясной пеленою
Покрыла, и богинина узда
Влечёт мужей то к плугу, то к покою.

Влечёт мужей то к плугу, то к покою,
Даёт достичь желанного плода,
И ходят зёрен жёлтою струёю
По зодиаку за звездой звезда.


По зодиаку за звездой звезда
Уходят и приходят в вечном строе,
И их торжественная череда
Влечёт мужей то к плугу, то к покою.



На чёрном куполе блестит звезда
Над хижиной крестьянскою простою;
Цари и пастухи бредут сюда,
Седая ночь нахмурилась совою.

Седая ночь нахмурилась совою,
Когда прошли священные года
И поднялось над лобною горою
Крылатое страдание креста.

Крылатое страдание креста,
Восставшего в безмолвие глухое –
Лишь мать вздыхала, глянув иногда
На первый нимб над скорбною главою.

И первый нимб над скорбною главою
Затмил собой небесные стада,
Светила – только искрой голубою
На чёрном куполе блестит звезда.


На чёрном куполе блестит звезда,
Седая ночь нахмурилась совою,
Крылатое страдание креста –
И первый нимб над скорбною главою.

Via