Умблоо

Хонда Ёсимицу находит изваяние будды Амиды со спутниками.

Про это изваяние рассказывают, что его изготовил сам Будда Сякамуни. Каким-то образом оно попало в Корею, и тамошний царь прислал его в дар японцам. Для изваяния построили храм в Нанива, но при распрях рубежа VI–VII веков храм сгорел, а изваяние было выброшено в канал. А потом некий простой мирянин по имени Хонда-но Ёсимицу проходил мимо, увидел свет из-под воды и услышал, как Амида зовёт на помощь. Он с большим трудом вытащил изваяние и, видимо, с ещё большими хлопотами перевёз далеко на восток, в горный край Синано. Когда о таком благочестивом деянии узнала в середине VII в. государыня Ко:гёку, то повелела построить новый храм на новом месте и назвать в честь спасителя статуи — Дзэнко:дзи (善光寺, храм Благого света): Дзэнко: – другие чтение тех же знаков, какими пишется имя Ёсимицу. Храм был широко известен в Восточных землях, а потом и по всей Японии, туда принято было относить для погребения прах умерших: тот же обычай, что на горе Ко:я, только погребённые там возродятся на земле, когда придёт новый будда Мироку, а похороненные близ Дзэнко:дзи войдут в Чистую землю Амиды. Само изваяние государыня будто бы велела спрятать и никому не показывать, и до сих пор Амида из храма Дзэнко:дзи считается «сокрытым буддой», хибуцу; двери зала, где он помещён, открывают раз в шесть лет (в 2016 году открывали, так что теперь нескоро).

Ёсимицу был благочестив, но беден. Безобразник Каванабэ Кё:сай изобразил, как он находит троицу (а в канале всё ещё плавают свитки сутр и какая-то мебель из разорённого храма). Приносит домой, а там голодная жена и дети. Будда Амида и двое его спутников-бодхисаттв накормили-напоили всю семью, потом решили, что им троим тоже надо выпить после такого потрясения, да и набрались…

Есть в этой серии Ёситоси и ещё одна история о спасении утопающего.

Будущий знаменитый китайский историк Сыма Гуан (1019–1086) с детства был расторопен и сообразителен. Дети наблюдали за рыбками в большом глиняном чане, один слишком увлёкся и упал вниз головой в воду; другие в испуге разбежались, а маленький Сыма Гуан, разбил чан и спас товарища. (То, что у детей на картинке похоже на накладные разноцветные бороды — на самом деле воротники.)
А когда Сыма Гуан вырос, он не только исторические и философские труды писал, но и прослыл благодетельным чиновником: добился раздачи государевых и магнатских земель в аренду крестьянам (а вот торговлю и ссудное дело, наоборот, всячески хулил). За что и был прозван Вэнь Гун (温公, «Князь Доброты», яп. Онко:), как он именуется у Ёситоси.

Via

Прочитать полностью

Via

В этот раз — немножко богов и демонов.

Перед нами Чжун Куй 鍾馗, охотник на бесов, из Китая пришедший и в Японию и тоже там бесов разгоняющий. О нём мы уже много рассказывали здесь. Вообще картинки с ним (для защиты от всякой нечисти) было принято покупать и вешать под Новый год, но в середине XVIII века изображения Чжун Куя стали дополнительно вывешивать ещё и в пятый день пятого месяца — для защиты от летней заразы. Вот и у Ёситоси явно «летний» Чжун Куй — бесёнок прячется от него внутри полого бумажного карпа, каких в тот же праздник вывешивали (и до сих пор нередко вывешивают) на домах — сколько в семье мальчиков, столько и карпов. Карпа надувает ветром, и он кажется объёмным. А тут в нём не воздух, а совсем другой «наполнитель». А Чжун Куй сидит и сторожит, как кошка — мышку около норки.

Бог Грома в японских сказках и преданиях — не слишком везучий персонаж: его несколько раз захватывали в плен, он падал с неба и так далее. Но здесь у него всё благополучно: оправившись после очередного падения, он отправился в баню, смыть земную грязь.

Прислуживает ему зелёный демон, а на вешалке рядом — небесная повязка Грома и обруч с барабанами (ими он, собственно, и грохочет).

Фукурокудзю (福禄寿), один из Семи богов счастья, как и Чжун Куй, пришёл из Китая. В соответствии с тремя знаками, которыми пишется его имя, он приносит счастье, удачную карьеру и долголетие. Будучи мудрецом, он накопил столько знаний, что голову у него распёрло до огромной величины, и облик его на некоторых картинках совершенно неприличен.

Но на нашей все вполне пристойно: Фукурокудзю просто решил, что его длинная голова — по сути дела, ещё одна конечность, а значит, её можно использовать для каллиграфии! Были искусники, писавшие ногою — но головою-то ещё сложнее, он будет первым! Кисточкой он выводит новогоднее благопожелание, зажмурившись в сосредоточении, а другие боги счастья смотрят и дивятся такому мастерству.

В этой серии у Ёситоси осталось ещё некоторое количество гравюр, но на будущий год их не хватит. Так что будем выкладывать от случая к случаю — к Новому Году, например, картинки к сказкам…

Via

Сегодня у нас картинки на тему «старое и новое»



Двое демонов тэнгу работают теперь почтальонами. Авиапочта, так сказать. А летать стало трудно: всюду телеграфные провода.


Дарума времён модернизации: читает газету, а в запасе у него ещё новая книжка в нескольких выпусках.
Пародийных картинок с Бодхидхармой, он же Дарума, основателем школы дзэн, и до эпохи Мэйдзи было немало. На японский взгляд его внешность в любом случае необычна и забавна: глазастый, небритый пришелец из западных стран. На картинках из жизни весёлых домов Дарума появляется и в виде портрета на стене (как демон с гонгом, славящий Амиду, и другие благочестивые лубочные персонажи), и в качестве посетителя. А порой сама красотка предстаёт в виде Дарумы с монашеским темно-красным плащом, накинутым на голову (это называется онна-Дарума). Вот подробный и увлекательный очерк с картинками на эту тему. И не без Мидзуно Тосикаты, о котором мы недавно писали:


Здесь рядом с ним – может быть, не просто подружка в его плаще, а бодхисаттва Каннон, тоже чтимая в традиции дзэн. И тоже слегка навеселе.
Вот такие Дарума и Каннон были у настоящего дзэнского мастера Хакуина в XVIII веке:

Via

На сегодняшней картинке – герои легендарной древности, государыня Дзингу: и её мудрый советник Такэсиути-но Сукунэ. В «Анналах Японии» много говорится о том, как эта государыня искала у богов знамения: идти ли походом за море, в Корею, или нет?

«Изогнув иглу, государыня сделала крючок, взяла зерна [вареного] риса, из юбки нить выдернула и сделала лесу, встала на камень посреди реки, забросила крючок и обет-клятву укэпи рекла: «Ныне собираюсь я искать западную страну сокровищ. Если задуманное мне удастся, то речная рыба проглотит мой крючок. Вот, подняла она удилище, а [на крючок] и вправду попалась форель. Рекла тогда государыня: «Вот так чудо!» […] И вот, с тех пор и доныне, без перемен женщины той страны в первую декаду 4-го месяца всегда ловят на крючок форель в реке. Причем мужчины тоже ловят, но поймать рыбу не могут.»

Муж её знамениям не внимал и на том голову сложил. А вот сын её ещё из утробы воодушевлял войско, потом стал государем О:дзином, а потом и богом, его почитают под именем Восьмизнамённого, Хатимана. Знамение, данное через рыбу, не случайно: посланцы морских богов, рыбы и прочие подводные жители, помогали потом ладьям Дзингу: добраться до Кореи. Кроме того, рыба как предзнаменование будущей великой славы или власти появляется и в преданиях о китайском древнем государе У-ване (чжоуском), и в Японии в более поздние времена (как было с Тайра-но Киёмори, к которому в лодку прыгнул судак).
Картинки с государыней Дзингу: стали особенно актуальны при Мэйдзи, в пору, когда завоевание заморских земель снова оказалось на повестке дня. Но вот этот сюжет, с рыбой и советником, встречается и раньше, как благопожелательный: чтобы задуманное удавалось и чтобы долго жить (ведь этот верный Такэсиути, по преданиям, прожил 282 года! А всё потому, что не смел оставить службу, раз уж государи ему по большей части доверяли.)



Здесь и не скажешь, что древние: пара на вид вполне из времён гражданских войн XVI века.
Сам Ёситоси этот сюжет рисовал и всерьёз:



Наша картинка, как большинство в этой серии – шуточная. не успела снять рыбку с крючка, как на ее добычу покусилась кошка. А кот-рыболов — это тоже благопожелательный персонаж, с тем же значением успешного достижения цели.

Via

Прочитать полностью

Via

Via

Сегодня покажем японский безымянный рисованный свиток примерно той же поры, что и звери, перерисованные из энциклопедии природы, на предыдущем свитке. Художник неизвестен, жанр — «Свитки картин повседневности» (風俗画巻物, фудзокуга макимоно). Под «повседневностью» имеются в виду не трудовые будни (здесь как раз всё больше досуг и увеселения), а то, что рисунки посвящены не религиозным или историческим сюжетам, да и вообще в единый сюжет не связаны, — просто забавные сцены из жизни горожан.
В самом начале свитка — пара актёров на помосте в ожидании представления наблюдают всё дальнейшее:


Японский вариант «чёртика из табакерки» — только тут чудище-страж выскакивает из ворот нарисованного святилища:


Эти музыканты чем-то нам напомнили соответствующих персонажей с итальянских картин — то ли полумаской, как в комедии дель арте, то ли позами…


Как сказано в «Кармен», «гордость карлика — далеко плюнуть». Вот и тут соревнование в плевках на дальность:


Пляска с деревянным оружием, обрядового происхождения:


А рядом — представление фарса Кё:гэн…


Балаганные лошадки — такие тоже и в Европе были. А вот в Кабуки лошади были куда основательнее…


Ещё танец — и опять музыкант похож на какого-то средиземноморского гитариста осанкой… Вообще нечастая на японских изображениях поза у него.


Ребята передразнивают взрослых:


Во время праздников большие макеты храмов и святилищ носят на здоровенных носилках. А тут, видимо, кё:гэн на эту тему, и носилочки маленькие. Заодно видно, как можно заткнуть необходимые вещи не за пояс поверх одежды, а просто за набедренную повязку:


Очередная пара музыкантов, на этот раз, кажется, слепых:


Незадачливые носильщики:


Пьесу разыгрывают, с красавицей и ведьмой или демоном. Вот-вот зарежет девушку и, чего доброго, съест!


Очередной скоморох в личине удит диковинную рыбку:

(А в одном из представлений князь и слуга невест себе удили — вот тут в конце мы об этом  рассказывали!)

А такой скороход-копьеносец из княжеской или самурайской свиты — тоже, скорее всего, ряженый: он во многих театральных танцах и фарсах обязательный персонаж.


Вот такие досуги и забавы…

Via

(Окончание, начало здесь)
Итак, двинемся дальше по дороге То:кайдо: с весёлыми спутниками — поэтом Уэдой Акинари и художниками Ватанабэ Нангаку) и Кавамурой Бумпо:.
На стоянке рассчитываются по учётной книжке с носильщиками и проводниками за очередной перегон.


Пробка — грузовой караван задержал движение! Пассажир (вроде бы монах) уныло ждёт в лёгких носилках на земле, а у его носильщиков — перекур и перекус:


Усатый воин добрёл до попутной деревни — и слушает женские голоса за окошком. Собака должна бы сторожить, но решила ему не мешать.


Тяжко приходится носильщикам, если их наняли тащить знаменитого борца сумо:!


Снова придорожный бизнес — книжки и амулеты:


На постоялом дворе можно воспользоваться услугами массажиста, а самому подремать:


А этому постояльцу (или даже постоялице?) не повезло: только собрался помыться-обтереться, как подселили соседа!


И дальше по дороге, мимо канала с водоналивным колесом:


Весёлые девицы промышляют здесь же:


Предстоит переправа через залив:


Когда постояльцев временно нет:


Внезапно — зима!


А у этого весёлого дядьки даже будки нет — только лоток с плетёной загородкой: «Не желаете ли распить бутылочку, добрые господа?» Но три путника, похоже, так вымотались, что и выпивки уже не хочется…


Бродячий обезьянщик со своей учёной зверушкой — радость детворе!


Так… Эти двое жизнерадостных путников сгрузили всё своё добро носильщику — и не замечают, что он теперь и коромысло-то своё поднять на плечо не может…


Пара благодушных бродяг выпивает на обочине:


Женщина на постоялом дворе обнаружила, что пора бы уже сменить пропылившееся покрывало. Неужели всё придётся распаковывать?


А светлячки летают такими стаями, что просто жуть — веер в руках не удержать! И хорошо ещё, если это светлячки…


Отдыхают знатные путешественники возле своих добротных носилок:


Снова зимняя сцена, хотя ничто не предвещало:


Уже близко Эдо! Можно выслушать от прохожих тамошние новости:


И вот, наконец, вдали показалась гора Фудзи…


Вот такое путешествие.

Via

Был такой японский писатель — Уэда Акинари (上田秋成, 1734-1809, вот рядом его портрет). У нас уже довольно давно перевели его книжку страшных историй «Луна в тумане» и совсем недавно — другой сборник, «Сказки весеннего дождя». Жизнь у него была по-своему увлекательная, по байке «хорошо, да худо…» Сына гейши и неизвестно какого отца, его усыновил в три года зажиточный торговец. Вскоре дитя заболело оспой, выжило, но руки навсегда остались изуродованными. Унаследовал приёмным родителям, торговал (без большого успеха) бумагой и маслом — но тут случился пожар, и всё его дело сгорело дотла. Правда, к тому времени он уже стал известным литератором, имел вес в школе национальной словесности и философии, кокугаку, — что не мешало ему отчаянно спорить с её главой, знаменитым Мотоори Норинагой, устно и в печати. Под старость ослеп, «Весенний дождь» уже диктовал, а не сам писал, потом на один глаз прозрел снова… Все удачи в своей жизни приписывал покровительству бога Инари из Касима, а кому все неудачи — не знаем.

Так вот, помимо сборников рассказов и повестей, он сочинял довольно много стихов. И речь у нас пойдёт как раз о такой его книге — «Состязание в шуточных песнях на Приморской дороге» (海道狂歌合, «Кайдо: кёка авасэ»). По жанру это — обычный «поэтический дневник»: автор идёт по такому-то знаменитому пути (в данном случае — по тракту То:кайдо:), любуется красотами и по дороге он и его спутники слагают стихи, то про прекрасные виды, то про забавные дорожные происшествия. Стихи в основном действительно шуточные, хотя и не особо смешные.

Вышла книжка через два года после смерти автора, в двух томиках — первый состоял из красиво написанного и выгравированного текста, а второй — целиком из картинок, иллюстраций к этим стихам. Художников было двое, Ватанабэ Нангаку (渡辺南岳, 1767–1813) и Кавамура Бумпо: (河村文鳳, 1779-1821). И раз уж книга называется «Состязание…», то и они устроили соревнование между собою — на каждой странице с картинкой помечено: «Нангаку, команда Левых» или «Бумпо:, команда Правых». Нужно было и друг другу не уступить, и общую манеру выдержать, а уж кто победил — пусть решают читатели!
Вот эти картинки мы сейчас и посмотрим. В путь!


Озеро Бива


По дороге несут носилки с Очень Важной Особой:


Вешают занавес с гербами, чтобы огородить её стоянку:


А «грузовые» носильщики греются просто у костра под открытым небом:


Речка неглубокая, но холодная — перебираться вброд зябко! К счастью, путникам готовы оказать услугу закалённые местные жители:


Монахи шествуют по тракту, а прохожие им кланяются:


Судя по каменной ступеньке, здесь какая-то придорожная святыня стоит:


Большая дорога корми множество народу. Вот, скажем, хозяев этой чайной (и их собачку):


И брадобрея из маленькой цирюльни на обочине:


Тут то ли гроб несут, то ли просто какую-то очень громоздкую кладь:


Дорога — дорогой, но кое-где проще срезать через поле:


Бродячий заклинатель с жезлом-гохэем и медными гонгами справляет какой-то обряд — видимо, на удачу в пути:


Дальше и дальше…


(Окончание будет)

Via

(окончание. Начало тут)

Кроме детских картинок, были и более солидные жанры. В 1990-х Накадзима Киёси за пять лет проиллюстрировал всю «Повесть о Гэндзи», а в следующем десятилетии получил почётнейший заказ на росписи ширм в самом храме Киёмидзу — дед мог бы им гордиться… Хотя, наверное, удивился бы, увидев эти храмовые картины, выполненные в такой манере:





Кстати, примерно тогда же, когда Накадзима Киёси рисовал картинки про принца Гэндзи и его многочисленных женщин, он развёлся с женою, оставив её с тремя детьми, сошёлся с другой женщиной и перебрался в Атами, подальше от прежней семьи. Говорят, сестра уже тогда стала укорять его, что он становится похожим на покойного отца. Но сказалось это позже…

2. Рисующий ад

Вот тут-то и зайдёт речь о ещё одном постоянном работодателе Накадзимы Киёси. Сорок с лишним лет, с 1970 года, он рисовал обложки, иллюстрации и ежегодные календари для журнала «Ядерная культура», главного органа правительственного «Культурного фонда поощрения ядерной энергетики Японии» (Japan Atomic Energy Relations Organization, JAERO), посвящённого пропаганде «мирного атома», в том числе среди школьников.

Всего он оформил 500 номеров журнала — в обычном своём стиле с трогательными детьми в умилительной, хотя и небогатой провинции, которой предстоит расцвести под благотворным влиянием ядерной энергетики. После Фукусимской катастрофы 2011 года из журнала разочарованный художник ушёл — и следующие его картинки были посвящены именно этому бедствию. Но выдержаны они всё в той же милой манере:







Но в то же время он начал работать над картинами совсем в ином стиле. Это были пять работ для киотоского храма Рокудо: Тинно:дзи (Року-сан), храма «Шести миров» буддизма. И тот из миров, который выбрал для себя Накадзима Киёси — это ад. Эти работы уже совсем не похожи на те, что несколькими годами раньше он выполнял для храма Киёмидзу.

Сам Киёси писал, что если в Киёмидзу он показывал «красоту сердца», то его адские картины (они потом вышли отдельным альбомом репродукций) «сделаны из гнева»: «Равновесие важно что для живописца, что для музыканта, что для писателя. Художник, который отказывается рисовать гнев — не уравновешен. Я долго изображал только хорошее, только желанное людям, и избегал того, что людям не понравится. Значит, как художник я жил во лжи». И то, что поворотной точкой оказалась для него Фукусима, где много лет воспевавшийся им мирный атом повернулся своей страшной стороной, он тоже сказал.

Тогда же пришло и ещё одно раскаяние: «Мое прошлое вернулось ко мне. В этом аду я сам присутствую тут и там — вот здесь, и вот тут, и вон тот человек лезет на дерево в погоне за красавицей — это тоже я. Рисуя ад, я заставлял себя противостоять собственному прошлому. Мне нечего сказать, когда меня спрашивают о моём разводе, о том, не обрёк ли я своих детей переносить те же страдания, что сам перенёс в юности. Я могу только рисовать страдания, неизбежные страдания жизни, захлёстываемой страстями. Рисовать их искренне и от всего сердца, яростно рисовать тот ад, который даёт мне силы противостоять самому себе. Какой ещё ответ может дать художник?» .

Тем не менее, увенчанному всеми лаврами Накадзиме Киёси сейчас, после Фукусимы, стало всё чаще доставаться от критиков — мол, к катастрофе привела, в частности, и лицемерная пропаганда JAERO и «Ядерной культуры». Наверное, и в этом есть своя правда. И всё же художник очень талантливый.

Via

1. Рисующий ветер
Есть хороший корейский сериал «Рисующий ветер» \ «Художник ветра», (в подлиннике — 바람의 화원, «Сад ветров»), про знаменитого художника XVIII века Ким Хондо, которому дали такое прозвище. Менее известно, что был (и до сих пор жив) японский художник с похожим прозвищем —風の画家, кадзэ-но гака, и интересной судьбой. Зовут его Накадзима Киёси (中島潔), и сегодня мы начнём рассказ о нём.

Родился он в 1943 году в Маньчжурии, в то время ещё японской, но когда он был ещё совсем маленьким, его семья вернулась на Кюсю, где отец работал на добыче угля. Рисовать Киёси учился у дедушки — тот расписывал потолки фонари в храмах и святилищах. С другой стороны, как раз тогда с лёгкой руки Тэдзуки Осаму вошли в моду японские комиксы-манга, которые юный Киёси очень любил (и посылал первые свои работы самому Тэдзуке Осаму, но ответа не дождался). Когда он был в старших классах школы, умерла от рака его мать, а через два месяца отец женился на другой женщине. Киёси (и его младшая сестра) сочли это предательством, он забросил учёбу, часами бродил по морскому берегу, бросая в воду бутылки с письмами покойной матери, а потом ушёл из дому, перебрался в Идзу, близ подножия Фудзи, и нанялся рабочим на тамошних горячих источниках. Рисовать, однако же, он продолжал так же охотно, как и в детстве.
В 1964 году, во время Токийской Олимпиады, он перебрался в столицу — искать лучшего заработка, тем более, что к тому времени он взялся оплачивать обучение сестры (тогда уже старшеклассницы, сидевшей без гроша). Работал в газетах и журналах, в основном как иллюстратор и карикатурист, помогал одному тогдашнему известному художнику манги, но в основном рисовал рекламу (в том числе мультипликационную). Ему удалось скопить денег, дать образование сестре, жениться; в 28 лет Накадзима Киёси на полгода отправился на учёбу в Париж. К середине 1970-х он ушёл из рекламного агентства, теперь он зарабатывал как иллюстратор детских книг и как художник-мулитипликатор. А в середине 1970-х стали появляться одна за другой его работы с «красавицами на ветру» — сперва это были лирические героини популярных песен, а потом уже песни начали сочинять под его рисунки. Вот тогда-то его и прозвали «художником ветра» — то ли критик Абэ Сусуми, то ли молодой певец Сада Масаси. И скоро дело дошло и до первой большой столичной выставки.
«Девушки на ветру» Накадзимы Киёси принадлежат к вполне традиционному жанру бидзинга, «портреты красавиц», только современных. Лицом большинство из них, говорят, похожи на его младшую сестру и жену. Названия очень часто тоже связаны с ветром — «Узоры ветра», «Изнанка ветра», «Слова на ветер», просто «Порыв ветра» или «Прохладный ветерок»… Вот они какие:


















Одновременно Накадзима Киёси продолжал иллюстрировать детские книжки, получил за них несколько международных премий, а одной из главных наград для него стало то, когда уже сильно пожилой (и вскоре умерший) Тэдзука Осаму на очередной выставке долго разглядывал его работы по одной и заключил: «Все они великолепны!» Эти картинки к детским книгам (в том числе и переводным — к сказкам Андерсена, например) все были трогательными, «кавайными», да ещё всячески поддерживали «любовь к родному краю», к той японской «глубинке», из которой выбирались в большие города те родители, которые и покупали соответствующие книжки своим детям.









Он и сам ссылался на воспоминания о своём кюсийском детстве — когда родители были слишком заняты на работе, а дети большую часть дня проводили на улице, предоставленные самим себе. Всё — мило, патриотично, правильно и признано. Награды и титулы сыпались на художника со всех сторон.

(Окончание следует)

Via

Среди японских нэцкэ поразительно часто попадается фигурка сидящего старика, который запустил руку в короб (или в корзину) непонятно с чем. Это — Дед Ханасака (花咲か爺, Ханасака дзидзи:), герой старой и очень любимой в Японии сказки. Содержание её примерно такое.

Жили-были старик со старухой, и не было у них детей, так что они завели себе собачку и назвали её Сиро:. Однажды собачка стала рыть в саду под деревом ямку, старик присоединился к ней — и выкопал клад.


Это увидел злой сосед (иногда вместо одного соседа действуют другие старик со старухой, злые) и решил, что это такая особая собака-кладоискатель. Сосед украл или одолжил Сиро:, заставил искать золото — но пёсик нашёл только старые кости (или черепки, или горшок со змеями и жабами — в общем, всякую гадость и скверну). Сосед рассердился, убил собаку, а хозяевам сказал, что та сама умерла. Старик со старухой очень горевали, похоронили Сиро: под тем самым деревом, где нашли клад, — а ночью собака явилась хозяину во сне и сказала: «Сруби дерево, сделай из него ступу и колотушку-пест, и будет тебе счастье». Тот так и поступил, а в годовщину смерти Сиро: старик и старуха решили устроить поминки. Начали толочь в ступке рис для поминальных колобков, а из ступы посыпались деньги. Злой сосед опять подглядел за этим, одолжил ступу и пест, начал толочь — а оттуда опять всякая гадость полезла. Разозлился сосед ещё больше и сжёг ступу и толкушку. В ту же ночь доброму старику снова приснился Сиро: и сказал: «Собери пепел от ступы и посыпь им землю у засохшего вишнёвого дерева». Дед так и поступил — и вишня вдруг расцвела краше прежнего. (Тогда-то деда и прозвали «Ханасака» — от слова «Расцветать») И так было со всеми увядшими деревьями, которые он посыпал пеплом — а пепел не кончался!


Прослышал об этом князь, подивился и щедро пожаловал Ханасаку. Завистливый сосед, конечно, и тут стал обезьянничать: собрал остатки пепла из костра, на котором сжёг ступу с колотушкой, и явился к князю. Но когда он попытался развеять пепел среди деревьев, увяли даже те, что цвели, а всем присутствующим, включая князя, запорошило глаза. Тут негодяю и пришёл заслуженный конец.

Сказка эта известна во многих изводах, иногда собака в вещих снах не является, а старик всё делает по случайности или по наитию, иногда князь в действии не участвует, а только односельчане стариков, и так далее. История эта рано попала в английские сборники Фримен-Митфорда и Лэнга, а у нас известен в основном вот такой вариант в переводе Веры Марковой.
Сказку иллюстрировали многие художники, попали Ханасака и Сиро: даже на почтовые марки:


И для рекламы дед пригодился:


А ровно сто лет назад по этой истории был снят один из самых первых японских мультфильмов.
Потом, конечно, тоже были и комиксы, и мультфильмы на этот сюжет:


Но ещё в XVIII-XIX веках деда Ханасаку очень полюбили резчики нэцкэ. Одновременно благопожелание и богатства, и красоты, и утешения в печали. Вот ещё несколько штук:




А вот для гравюр эта история, видимо, казалась слишком «деревенской» и на городские печатные картинки не попадала. Но и тут есть исключение, причём неожиданное. У преизящного Тории Киёнаги, обычно изображавшего красавиц-куртизанок, есть большой лист с девятью картинками к нескольким сказкам.

Тут и заяц с тануки, и Момотаро со спутниками, и другие. А среди них — и наш дед с пёсиком, злым соседом и вишнями:

Via

Ещё один японский художник, угодивший на слом времён — начавший удачно, продолживший успешно и закончивший печально (хотя и не настолько печально, как Ватанабэ Кадзан). Это Кикути Кэйгэцу (菊池契月, 1879-1955), урождённый Кикути Кандзи. Кикути Ё:саю он приходился очень дальним родственником и родом был не с Кюсю, а из Нагано в самом центре Хонсю. В тринадцать лет он начал учиться у преуспевающего киотоского пейзажиста, в семнадцать перебрался в Токио — там в это время как раз работал ещё один дальний родственник и художник, Кикути Хо:бун. Хо:бун охотно взял юношу в ученики, забрал к себе в Киото, а через десять лет выдал за него свою дочь (и брак этот оказался очень удачным).
Хо:бун работал в основном в жанре «цветы и птицы», но иногда писал и картины «из старинной жизни» — вроде этого вот «Самурая»:


У его ученика с цветами и птицами не очень сложилось (сам Хо:бун тут был настоящим мастером, ещё покажем как-нибудь), а вот «людей старых времён» он начал изображать охотно. Поначалу подражая разным знаменитостям своего времени — вот эта его ранняя девица останавливает коня на скаку вполне в духе Огата Гэкко: —


И таких кабукинских персонажей тоже много кто тогда рисовал:


Действа Но: Кэйгэцу тоже вниманием не обошёл — хотя если уж на сцене Но: у него появляется персонаж из более старой, хэйанской эпохи, то и изображается соответственно:


Тоже картина (1910 года) из жизни хэйанской знати — во дворце зажигают вечером светильники:


Тут уже заметно и вполне чёткое влияние западной живописи. К этому времени и Кэйгэцу, и его тесть и наставник вернулись в Киото и устроились (преподавателем и помощником преподавателя) в тамошнее городское Училище искусств и ремёсел (Хо:бун там и до этого уже работал). Тридцатилетний Кэйгэцу и сам стал осваивать новые приёмы. В тогдашнем соперничестве «японской» и «западной» школ его, ученика Кикути Хо:буна, твёрдо причисляли к «японском» стилю — но он был уже вполне узнаваем со своими героями легенд и древней истории.

Этот красный отрок — один из спутников Государя Фудо:, вполне «иконописный».

Ацумори, юный и прекрасный воин времён распри Тайра и Минамото, попаший и в воинские повести, и в Но:, и в Кабуки.


Ещё витязи той же войны (слева — Таданори).

К концу 1910-х годов Кикути Кэйгэцу был уже известным мастером и выставлялся очень широко. Чаще всего воспроизводят вот эту его гравюру — красавицу-гейшу Кохару в манере XVIII века.

В начале двадцатых годов вышло полное собрание пьес Тикамацу Мондзаэмона, для приложения к нему гравюры заказали самым разным тогдшним знаменитостям — и героиня «Самоубийства влюблённых на острове Небесных Сетей» досталась Кэйгэцу, благо он уже прославился своими красавицами в самых разных вкусах.
Вот эти девушки и девочки (некоторых художник рисовал со своих дочерей):

«Летний ветерок» — под XVI век.

Кукольница с лошадкой

«Красные губы»


Японское платье, европейский стул — важное для Кэйгэцу сочетание. В 1922-1923 годах он, как полагалось художнику, съездил в Европу. В музеях на него наибольшее впечатление произвели живопись эпохи Возрождения — и древнеегипетская скульптура. Он усердно копировал всё, что успевал.


Девушка в розовом вполне японская


Эти умильные детки — скорее западные.

Но больше всего — того сплава художественных обычаев, за который его и любили.



А это уже тридцатые годы:




«Волны Юга» — окинавские женщины из цикла про присоединённые в последние десятилетия к Японии края.


«Цветы и птицы» после смерти Кикути Хо:буна в 1918 году отошли на задний план. Зато появились вот такие картинки:

«Лютня»

«Праздник кукол»

Но и старинные витязи никуда не делись. Вот «Дружба» 1938 года:


А вот мой любимец: весенним днём старый воин «штопает» во дворе свои доспехи:


У Кикути Кэйгэцу было уже много учеников (некоторые потом стали очень известными), он по-прежнему выставлялся, получал всё более почётные звания. Но уже шла война, долгая, поначалу победоносная, а потом всё более тяжёлая. Спрос на картины и гравюры с красавицами падал, и даже самураи не могли прокормить семью — а она к тому времени сильно разрослась. Зарабатывать можно было в основном всяким официозом, от которого Кэйгэцу всю жизнь до того старался держаться подальше. Но к началу сороковых сломался — тем более что Европу-то он любил, но Америку терпеть не мог. И его картины тех лет — плакатные воины прежних войн, «Торжественная встреча экипажа государя-императора» и прочее — уже малоотличимы от самой типовой тогдашней продукции. Исторические наряды и доспехи не помогли — Кикути Кэйгэцу прослыл одним из самых усердных «патриотических мастеров».
А потом война кончилась — разгромом. Кэйгэцу уже имел стойкую репутацию милитариста-пропагандиста, приспешника военщины и истового антиамериканца. Заказы, естественно, кончились, выставки для него оказались закрыты; когда через десять лет после войны семидесятипятилетний Кикути Кэйгэцу умер (почти в полной нищете), его уже никто не помнил, а кто помнил — те знать не желали.
И не вспоминали полвека. Только в 2009 году, на 130 лет со дня рождения, снова состоялась его выставка в Японии. И оказалось, что в Японии был ещё один хороший художник.

Via

Via

Прочёл очередной роман любимого мною Коллинза — на этот раз «Без имени» («No name», 1862 год — между «Женщиной в белом» и «Армадейлом»), он же «Без права на наследство» по-русски. Занятное впечатление. Как автор сам пишет в предисловии, ему надоел жанр «романа тайн» и он решил попробовать по-другому — тайна в этой истории всего одна, и та раскрывается в середине первой части (из восьми). А большая часть книги — это, внезапно, скорее плутовской роман, только очень пафосный, поучительный и чувствительный (почти настолько же, насколько «Тайна»\ «The Dead Secret»). Нет, комические куски и персонажи есть, но их меньше обычного, расположены они крупными блоками, а между ними — целые части полностью серьёзные и даже высокопарные.
Сюжет не слишком замысловат — из-за несовершенного закона и юридической неудачи две сиротки — Кроткая и Дерзкая — оказываются лишены и наследства, и даже прав на фамилию отца (откуда и название). Кроткая всё смиренно претерпевает (в основном, впрочем, за кадром) и получает заслуженную награду в конце. А вот Дерзкая ведёт себя так, как и положено любимым героиням Коллинза – берёт дело в свои руки и пытается несправедливость исправить и вдобавок отомстить обидчикам. Законными способами это невозможно — что ж, она становится мошенницей и берёт в союзники другого мошенника, профессионального и опытного. Этот последний, кстати, самый обаятельный персонаж романа — хотя действует далеко не на всём его протяжении; но героиня успевает многому у него научиться и дальше уже справляется сама, по мере сил. А ей противостоит другая женщина, более опытная и тоже отнюдь не чуждающаяся плутовства и коварства.
И тут перед Коллинзом встаёт непростая задача. С одной стороны, героиня ему явно нравится, а конец должен быть благополучным. С другой — пропагандировать мошенничество (и месть) как путь к успеху безнравственно. В итоге всё получается сложно: хитроумные интриги Дерзкой не только навлекают на неё множество неприятностей, но и, казалось бы, кончаются провалом — но только благодаря им в итоге оказывается возможен счастливый конец и для неё, и для Кроткой сестры. (Интриганка-антагонистка и жулик-помощник вполне преуспевают, им можно, они не положительные — но и успехи их весьма скромные.) Выстроено всё это очень изящно и чётко, концы не торчат, хотя местами становится скучновато и требуются подпорки в виде внезапных (хотя и не невероятных) удач. Самой большой условностью выглядит то, что если уж кто влюбляется — то неизменно с первого взгляда (и так три или четыре раза); но для разнообразия в половине случаев это очень неудачные любови…
И ещё одна особенность: почти все обычные коллинзовские типажи присутствуют, и почти все — в двух экземплярах. Сильной женщине противостоит другая сильная женщина; подловатых слабохарактерных кавалеров двое; благородных и честных, но простодушных кавалеров тоже двое; таких же женских персонажей — пара; чудаковатых стариков — даже, можно сказать, трое, хотя текста на каждого приходится немного. Конечно, пары эти не вполне одинаковые — персонажи в них могут противопоставляться по возрасту (что подчёркивается), по богатству, по степени добро- или злонравия; но парность, по-моему, очень ощутима. Всё это приправлено ради интереса слабоумной великаншей, сомнамбулой и т.п.
Кстати, насчёт единственной тайны, раскрывающейся в самом начале: по-моему, для нынешнего читателя это не совсем так. Примерно в середине книги недолгая пора замужества героини полностью скрыта завесой умолчания — читателю показаны только дни перед свадьбой и итог этого неудачного брака; и то, и другое выразительно, но что было в промежутке — остаётся только предполагать, и предположения эти не вполне однозначны. Но иначе Коллинзу пришлось бы писать «о неприличном», так что умолчание объяснимо, а читателю предоставлен некоторый простор для додумывания. Что и хорошо, поскольку определённых авторских утверждений и оценок в «Без имени» и так сильно больше среднего.
В целом — читается интересно, хотя явно это не самый удачный роман Коллинза, и с тайнами у него получалось лучше. Показательно, что когда книгу вскоре переделали в пьесу, главным (и даже заглавным) персонажем стал профессиональный плут-помощник, который и в романе — самый яркий и обаятельный.
И ещё один вопрос — может быть, ответ на него очевиден, но не мне: почему действие романа отнесено на пятнадцать лет назад относительно времени публикации (даты там точные и аккуратные расставлены)? Приметы тех лет там мелькают, но вроде бы сюжетно не важны… Или всё же важны? Например, за этот промежуток изменились законы о наследовании?

Via

(Окончание, начало тут)
4
Итак, Гомпати прибыл в Эдо и вступил в шайку городских рубак. Как ни странно, о его подвигах на этой стезе в пьесах говорится очень мало — однако Тё:бэй был им доволен и положил богатое жалованье (все удальцы в его шайке не промышляли каждый на себя, а получали выделенные атаманом доли из денег, которые платили подзащитные торговцы — и чувствовали себя не бандитами, а служилыми людьми). С новыми товарищами молодой удалец тоже поладил. От них и узнал, что в весёлом доме Миура есть красавица-девица по имени Комурасаки, и краше неё не найти во всём Эдо. И, конечно, захотел на неё поглядеть.

Такиой её изобразили Китагава Утамаро и Кикудзава Эйдзан.

Эта Комурасаки (小紫, «Маленькая Мурасаки», имя взято, скорее всего, не по пурпурному цвету, а в честь героини «Повести о Гэндзи) — тоже лицо вполне историческое и, в отлитчие от Тё:бэя, правда современница и знакомая Хираи Гомпати. От 1670-х годов осталось немало «Путеводителей по весёлым домам Эдо», с описаниями тамошних красоток, их достоинств и недостатков. О Комурасаки в некоторых из этих книжек говорится довольно резко: она-де и капризна, и тщеславна, и вздорна, и даже хрома на одну ногу. Значит это (кроме хромоты) прежде всего то, что описываемая девица отказалась сочинителям «Путеводителя» оплатить рекламу. И всё же даже они не отрицали, что лицом она красива, почерк у неё прекрасный, а к стихосложению подлинный дар — ей даже приписывалась очень известная песенка «Слива, дважды расцветшая».
Была эта красавица в высоком ранге таю: и в большой славе, встреча с нею стоила огромных денег — почти годового заработка Гомпати в шайке, но не мог же он уступить товарищам, которые её уже хотя бы видели! Так что он явился в весёлый дом, выложил золото, к нему вышла знаменитая Комурасаки — и оба ахнули: это была та самая девушка из Микавы, с которой они спасли друг друга в разбойничьем логове год назад! «Как дошла ты до жизни такой?» — возопил Гомпати, а Комурасаки разрыдалась и поведала ему свою печальную историю. После ограбления дела отца её так и не поправились, родители ещё и расхворались, и она, как почтительная дочь, продала себя в весёлый дом, чтобы заработать им на еду и лекарства. Сменила имя, прославилась, денег у неё теперь предостаточно — но отец с матерью умерли прежде, чем она успела вытащить их из нужды и недугов. Теперь к ней ходят князья, сёгунские телохранители и богатейшие купцы Эдо, многие готовы её даже выкупить за бешеные деньги, но ей никто не мил, потому что на самом деле она давно уже любит только своего спасителя Гомпати.
А что же сам Гомпати? В одних изводах он тоже полюбил её ещё во время приключения с разбойниками, но покинул, ибо был разыскиваемым преступником и с тех пор тосковал. В других тогда она не произвела на него впечатления, но сейчас, увидев Комурасаки во всём блеске, он понял, что это девушка его мечты. В третьих, наконец, истории с разбойничьим притоном вообще нет, и в заведении Миура он полюбил её с первого взгляда. Так или иначе, но образовалась одна из самых знаменитых эдоских пар влюблённых. В XVIII веке их очень любили изображать на гравюрах.

Такие они у Утамаро.

Разумеется, выкупить свою милую из весёлого дома Гомпати не мог — ему и просто посещать-то такую дорогую красавицу было не по карману, как ни щедр был Тё:бэй. Похитить Комурасаки тоже было бы непросто, но Гомпати, наверное, справился бы — только ему это и в голову не пришло. Персонажи Кабуки вообще не ищут прямых путей. Так многие из них, положив кучу народу в поисках пропавшего княжеского меча и, наконец, обнаружив этот меч в закладной лавке, никогда не грабят эту лавку, а предпочитают перерезать ещё одну кучу народу, чтобы раздобыть денег и меч выкупить. Вот и Гомпати подумал-подумал, а потом подстерёг богатого торговца на берегу реки, зарубил, ограбил, а добычу спустил в весёлом доме. И ещё раз. И ещё.

Гравюры Кунимасу и Тоёкуни Третьего

Узнав о таком его поведении, Тё:бэй сперва увещевал молодого товарища: «Прекрати, мы же благородные разбойники и защитники горожан!», а когда это не помогло — вышвырнул из шайки. Тут уж Гомпати решил, что ему ничего не остаётся, как продолжать в том же духе. Как мы помним, ему приписывается заметно больше сотни ограблений и убийств. Почему было не ограничиться ограблениями? Ну, во-первых, чтобы не оставлять свидетелей, а во-вторых — Гомпати уже привык убивать, и обычный грабёж без кровопролития ему казался даже чем-то недостойным его меча.
Понятно, что его искала вся городская стража. На гравюре Тоёкуни Третьего Гомпати идёт под дождём по Эдо, его обквакивают лягушки, и сыщики спешат по пятам. Ничего, в этот раз он выкрутится…


А у Куниёси просто крадётся по ночному Эдо:


Но, конечно, бесконечно так продолжаться не могло. И тут мы переходим к пьесе Фукумори Кю:сукэ «Сновидения и песни Ёсивары».

5
Начинается действие неожиданно: прямо на лобном месте в Эдо, где предстоит казнь попавшегося наконец-то Гомпати. Два чиновника, которым это получено, обсуждают между собою всю его историю, нищие-хинин, которым предстоит совершать саму казнь и потом закопать тело, вставляют свои замечания, толпа зрителей глазеет в ожидании… Слышится: «Везут, везут!» — и появляется сам приговорённый, связанный, позорно усаженный на неосёдланного коня лицом к хвосту. Его стаскивают на землю, ставят на колени на циновку и зачитывают приговор. Потом привязывают к распятию и готовятся пронзить копьями — но он ещё имеет право на последнее слово.

Сцена из постановки 1930 г.

И Гомпати не упускает случая оттянуть свою гибель — перед всем честным народом он кается, рассказывает, как любовная страсть и алчность довели его до такого конца и предостерегает слушателей: не следуйте моему примеру! Говорит он долго — а сквозь толпу тем временем пробирается Комурасаки во всём блеске своего облачения. Она умоляет чиновников позволить ей проститься с возлюбленным и поднести ему последнюю чарку сакэ. Или хотя бы глоток воды! Чиновники не могут ей отказать — а она, обняв милого, незаметно перерезает ножом стягивающие его верёвки. И Гомпати одним молодецким прыжком исчезает в толпе…
…И просыпается в следующей сцене. Всё это было кошмарным сном, а на самом деле он едет в носилках по Ёсиваре в весёлый дом Миура; носильщик споткнулся и разбудил его. Комурасаки уже выслала ему навстречу младших девиц, слуг и вообще устроила, как всегда, пышную встречу, чтобы лишний показать, кого она любит на самом деле. Девочка-служанка передаёт Гомпати письмо от своей хозяйки и заодно даже привязывает его своим поясом: «Так госпожа велела, чтоб ты точно никуда не делся и ни в какое другое заведение не завернул!»

Тоёкуни Третий и Кунитика охотно обыгрывают перекличку двух сцен, где Гомпати читает письмо: здесь — любовное, а у Цуруя Намбоку — то, где его объявляют в розыск.

Гомпати отправляется на свидание с возлюбленной, но дурной сон запал ему в голову, и он не весел. Комурасаки радушно его принимает, они обмениваютсяч словами любви и мило проводят время — он играет на флейте, она — на гуслях-кото. Но вдруг струна рвётся — дурной знак! Мурасаки видит, что её друг встревожен больше обычного, и начинает расспрашивать, что стряслось. Гомпати рассказывает свой сон. «Но всё не так плохо! — утешает она. — В конце ты же спасся!»

Так их изобразили Тамагава Бунро: и Итиракутэй Эйсуй. На обеих гравюрах у Гомпати в руках или на голове — большая плетёная шляпа, такие шляпы посетители Ёсивары нахлобучивали поглубже, чтобы кто не надо не увидел их лиц.

За дверью слышатся шаги, и Комурасаки поспешно велит Гомпати спрятаться за перегородкой: вдруг это сыщики? Но входит Сиробэй, один из трёх владельцев этого весёлого дома, человек благодушный и доброжелательный. Он пришёл предостеречь девушку: говорят, стража уже напала на след её дружка, ему вменяют больше сотни убийств; у них уже и портрет его есть, опознать легко! «Порвала бы ты с ним, а то не оберёшься бед! Да и ему самому лучше убраться из Эдо, если жить хочет!» Произносит всё это Сиробэй так зычно, что нет сомнений: он прекрасно знает, что Гомпати прячется где-то здесь и хочет, чтобы тот его наверняка расслышал. Комурасаки благодарит хозяина и учтиво его выпроваживает. Гомпати покидает своё убежище, и влюблённые в тревоге советуются, что делать дальше. Наш прекрасный головорез готов бежать — дабы не подвергать милую опасности; но Комурасаки не собирается его отпускать и наконец-то предлагает: «А похить меня, и давай скроемся из Эдо вместе!»

Гравюра Тоёкуни Третьего

Но раз у стражи есть изображение Гомпати — значит, ему надо изменить внешность. Комурасаки достаёт зеркало, белила, румяна, гребень, накрашивает и причёсывает его. И им, и зрителям такое занятие увлекательно само по себе — а зря… Сыщики уже здесь, и среди них — начальник стражи, неудачливый соперник Гомпати в любви к Мурасаки, который давно хочет её выкупить, а она всё противится. Вот он на гравюре Куниёси стоит с портретом подозреваемого, а сам подозреваемый собирается выпрыгнуть с галереи:


Уже на крыше ему приходится принять бой (гравюра Китагавы Тоёхидэ):


С трудом улизнув от стражи, раненый Гомпати пробирается к реке и, задыхаясь, просит лодочника скорее перевезти его на другой берег. Но лодочник — тоже переодетый сыщик; он пытается оглушить Гомпати, а когда это не удаётся, вытаскивает дудку и пронзительно свистит, вызывая подмогу.

Гравюра Куниёси

Гомпати рубит его мечом, но уже слышен топот ног и мелькают вдали фонари стражи, пристань окружена. Гомпати вспоминает свой недобрый сон. «Не подобает потомку самурайского рода умирать позорной смертью на лобном месте!» — восклицает он. И мечом вспарывает себе живот — как был, стоя на ногах. Эту его эффектную гибель очень охотно изображали на гравюрах к нашей пьесе:

Утагава Куникадзу


Тоёкуни Третий в разные времена

А в некоторых постановках Гомпати ещё и горло себе сам перерезает:

Вторая гравюра — Госотэя Хиросады, первую мы не опознали…

6
Так кончаются «Сновидения и песни Ёсивары». Но в действительности (да и в некоторых других пьесах и повестях) красивого самоубийства на пристани или в лодке не было: Гомпати схватила стража. Уже из-под ареста он бежал вновь — последний раз встретиться с Комурасаки и вручить ей письмо о том, что он порывает с нею всякие отношения (а то бы её могли зачислить в соучастницы и тоже казнить). Комурасаки, однако, письмо принять отказалась и заявила, что жить без милого не будет. После этого Гомпати то ли вновь был схвачен, то ли сам сдался властям, устав скрываться. Комурасаки уже в тюрьму прислала ему письмо в стихах: «Я смотрю на цветок, что ты подарил мне при последней встрече, и плачу — он так похож на тебя! Во всём виновата я, но если боги и будды смилостивятся, мы не расстанемся и после смерти!» Эти стихи, так называемая «Цветочная клятва», сохранились и считаются очень трогательными.
Хираи Гомпати казнили в Эдо на лобном месте, и всё было как во сне в пьесе Фукумори Кю:сукэ — и распятие, и копья, и чиновники, и хинин, и зеваки. Только Комурасаки не было, потому что предусмотрительные владельцы весёлого дома посадили её под замок. Тело Гомпати обезглавили и зарыли в безвестном месте, как собаку; в пьесах Тё:бэй, жалея незадачливого товарища и будучи человеком благочестивым, выкупил и тело, и голову за большие деньги и перезахоронил их близ храма Борондзи в Мэгуро.
Комурасаки после казни Гомпати внезапно согласилась, чтобы её выкупил один из поклонников (говорят, тот самый самурай, который так долго ловил её возлюбленного) и взял к себе в наложницы. Но из его дома она сумела бежать в первую же ночь, добралась до Борондзи, внесла большое пожертвование на молитвы о Гомпати и на памятник ему, сложила последнее предсмертное стихотворение и закололась на могиле.

Гравюра Ёситоси

Настоятель храма похоронил её вместе с Гомпати, посадил на могиле раздвоенное дерево и поставил им памятник с трогательной надписью. На самом деле памятник гораздо более поздний (и с неверной датой), но к нему приходили обмениваться любовными клятвами ещё спустя две сотни лет. Стоит он там и сейчас.


И, скорее всего, именно самоубийство Комурасаки превратило в глазах эдосцев ужасного убийцу в героя-любовника прежде всего. Знаменитую красавицу очень многие жалели, а ради неё начали жалеть и её возлюбленного, каким бы злодеем он ни оказался. И пошли картинки с изящной юной парой, повести и пьесы… Гомпати и Комурасаки очень популярны до сих пор, а от тех ста тридцати двух убитых не осталось даже имён…

Via

1
Третьего ноября 1679 года на лобном месте в Эдо был казнён преступник Хираи Гомпати (平井権八): его распяли, закололи пиками и обезглавили. Гомпати было тогда едва за двадцать лет, но вменялось в вину 132 грабежа и убийства в родных краях (он происходил из Инсю:, славного своей бумагой-васи, в земле Инаба), но в основном в Эдо и окрестностях. Скорее всего, на самом деле Хираи Гомпати совершил меньше преступлений — но на попавшегося с поличным и признавшегося лиходея часто вешали все нераскрытые преступления последнего времени. (Обычно это только увеличивало его славу — мы когда-то рассказывали, как знаменитому вору Нэдзуми Кодзо: приписали столько краж, что он никак не мог успеть истратить такие сокровища, и в конце концов прослыл этаким Робин Гудом, раздававшим похищенное беднякам.) Тем не менее похоже, что жертвами Гомпати действительно стало несколько десятков человек. Причём это были не знатные кровопийцы и угнетатели трудового народа (вроде жертв Нэдзуми Кодзо:), а в основном обычные эдоские купцы, мелкие лавочники и приказчики — как раз те люди, которые составляли большинство зрителей театра Кабуки. И тем не менее Хираи Гомпати стал постоянным героем городских повестей и кабукинских пьес, причём скорее положительным — по крайней мере, явно заслуживающим сочувствия и поддержки зрителей. Конечно, преступник был молод и, говорят, очень красив собой, но этого было бы недостаточно. Так как же получилось, что эдосцы полюбили этого злодея?

Вот каким кавайным красавчиком его изобразил Натори Сюнсэн (в исполнении двух разных актёров). Впрочем, кто у Сюнсэна не красавчик?

Мы расскажем его историю по пьесам и повестям, изредка оговаривая немногие известные достоверные факты, подтверждённые хоть какими-то документами. Основой для пересказа станут две главные пьесы с участие Хираи Гомпати — сочинения Цуруя Намбоку Четвёртого и его любимого ученика Фукумори Кю:сукэ Первого (он же Тамамаки Кю:дзи Первый). Правда, на сцене наш герой прозывался не Хираи, а Сираи Гомпати — такое прозрачное переименование требовалось для всех реальных персонажей благородного происхождения (а Гомпати был из самурайской семьи), живших в последние две-три сотни лет. Но зрители, конечно, прекрасно понимали, о ком речь.
Цуруя Намбоку и его ученики очень любили сплетать, пусть совершенно искусственно, несколько известных сюжетов в одну пьесу: если одна линия провалится, авось другая вытянет! В конце концов, самая известная пьеса Намбоку — «Страшный рассказ о семье Ёцуя на дороге То:кайдо:» — была изначально сплетена с «Сокровищницей вассальной верности», сцены из двух сюжетов шли вперемежку и пересекались на единственном персонаже, второстепенном в обеих историях. Приключения Гомпати оказались сплетены с приключениями Фува Бандзаэмона и Нагоя Сандзабуро:, чью историю мы уже пересказывали давным-давно. А у Фукумори Кю:сукэ основной линией вообще была месть братьев Сога, потому что он писал свою пьесу к Новому году, когда полагалось давать представление об этих героях. Впрочем, что там у него было про Сога — давным-давно никто не помнит, а сцены с Гомпати ставят как отдельную пьесу под назвнием «Сновидения и песни Ёсивары» (其小唄夢廓, «Соно коута юмэ мо Ёсивара», 1816). Есть ещё несколько более ранних пьес XVIII века, но они в основном довольно скучные.
Итак, вот рассказ о подвигах и любви красавца Сираи Гомпати, который был ужасным преступником, но умер, оплакиваемый всем Эдо!

2
Итак, Гомпати родился в самурайской семье в Инсю:, его отец служил местному князю и сын, как положено, пошёл по его стопам. Красавец, храбрец, искуснейший мечник — всё при нём! Но когда Гомпати было шестнадцать-семнадцать лет, произошёл неприятный случай: он убил человека, которого убивать приказа не было. Как это было — рассказывают по-разному. Исторический юный Хираи (как и Сираи в некоторых повестях) вроде бы поспорил со сверстником-сослуживцем, у кого собака лучше; стравили сперва собак, потом взялись за мечи сами, и Гомпати товарища зарубил насмерть. В Кабуки всё одновременно благороднее и ужаснее: родной дядя Гомпати по матери оскорбил его отца, а почтительный сын не стерпел и уложил родича на месте. Так или иначе, оправданий его поступку не было, и Гомпати оставалось или покончить с собою, или уйти в бега. Он считал себя полностью правым и выбрал последнее. И направился, конечно, в Эдо — где ж ещё искать счастья удалому рубаке?

Гомпати в зеркале (все гравюры, кроме особо оговоренных, работы Тоёкуни Третьего)

Путь предстоял неблизкий, особенно учитывая, что юношу объявили в розыск как убийцу и приходилось скрываться. И вот однажды вечером, усталый и вымокший под дождём, Гомпати останавливается в придорожной гостинице. Приняли его радушно, он поел и лёг спать, не заботясь о том, как наутро расплатится (денег у него уже ни гроша не осталось, но одет он был в воинское платье, за поясом — два меча прекрасной работы, так что у хозяев не должно было закрасться подозрений). Только было задремал — кто-то его шёпотом окликает; сел, глянул — а это девица-красавица. И коворит: «Бедный юноша, ты сам не знаешь, куда попал! На самом деле это не постоялый двор, а разбойный вертеп, и злодеи, польстившись на твои мечи, задумали тебя во сне прикончить. Так что ты уж лучше удирай, пока не поздно!» — «А ты-то кто такая? Атаманская дочка или возлюбленная?» — «Увы, я злосчастная дочь достойного купца из Микавы. Год назад эти разбойники ограбили дом моего отца, унесли все деньги и меня захватили в плен. Так я у них с тех пор и живу, потому что отец разорён и выкупить меня не сможет. Да и кому я теперь нужна, обесчещенная?». И залилась горючими слезами. «Не горюй, — отвечает Гомпати, — я тебя спасу. Только сиди тихо, пока я разберусь с разбойниками, а то попадёшь ненароком под клинок».
Девушка притаилась, и сам Гомпати притих под одеялом с мечом в руке. И вот в полночь входят десять разбойников, чтоб спящего зарезать — а Гомпати как выскочит, как выпрыгнет, одного сразу на месте уложил, остальных — в горячем бою, разнеся всю гостиницу.


А потом вместе с девицей отправился в Микаву и разыскал её отца; тот оказался хорошим человеком, дочку принял обратно в дом, а Гомпати поблагодарил и хотел усыновить. Тот благородно отказался: я, мол, в розыске, не хочу навлечь на вас беду! Тогда старый торговец выправил ему подложные бумаги на новое имя, дал на дорогу три сотни сребреников (удивительно скромная по кабукинским меркам сумма, но купца ведь ограбили и разорили!) и со слезами проводил в путь. И вот наш герой приближается к Эдо, и путь его лежит через то самое предместье, где по обычаю казнят. Но сперва расскажем, как в то время обстояли в театральном Эдо дела с преступностью.
Среди головорезов Ставки можно выделить три силы. Первая — это «золотая молодёжь», самураи из знатных семей и их телохранители, которые бродят по городу, хулиганят, совращают простых горожанок, убивают простых горожан, а те ничего сделать не могу: все судьи-то этим молодчикам родня! Это — главные негодяи во многих пьесах про уголовный мир Эдо XVII века, но в нашей истории они в основном на заднем плане.
Им противостоят «городские рубаки», отокодатэ, защитники обывателей. Были они наполовину бандитами, наполовину наёмниками; сам сёгун некогда пользовался их охранными услугами в своих поездках; а когда настали мирные времена, они стали предлагать свои услуги частным лицам — и благородным, и простым лавочникам, — да так настойчиво, что мало у кого хватало решимости от этих услуг отказаться. А кто отказывался, тот потом крепко жалел. Рубаки из Отокодатэ были при всём том людьми храбрыми и верными своему слову, и горожан от благородных погромщиков действительно защищали, хотя и за плату. Им посвящено множество пьес — от знаменитого «Сукэрокк», где под видом городского рубаки скрывается один из братьев Сога, до «Девицы-отокодатэ». Вожаком этого братства был Бандзуи, или Бандзуин Тё:бэй, историческое лицо (1622-1657), в пьесах это пожилой уже и мудрый мафиози; боевым наставником — поминавшийся выше Фува Бандзаэмон. (На самом деле эти двое никак не могли быть современниками ни друг другу, ни тем более Гомпати, но для Кабуки это неважно — братья Сога вон вообще за четыре с половиной века до того погибли!). Запомним это братство!

Тё:бэй в зеркале

А третья сила — это обычные уголовники, воры и грабители, зажатые между двумя первыми силами. В уголовных пьесах о том времени они обычно — такое же «пушечное мясо», как и рядовые стражники, и гибнут толпами от рук главных героев. Но и в этих ролях актёрам хотелось хоть как-то блеснуть — и Цуруя Намбоку дал им такую возможность. Следующая сцена ставится отдельно едва ли не чаще, чем другие отрывки из его длинной-предлинной пьесы.

3
Итак, Сираи Гомпати подходит к Эдо. Там у заставы — место казни, выставлены напоказ отрубленные головы преступников, в ближайшем маленьком храме монах на вечерней службе поминает их заблудшие души. А шайка вполне живых разбойников, грязных и оборванных, собралась тут же на совет. Добычи давно не было, но добрый монах даёт им наводку: скоро по тракту в город должен прибыть купеческий скороход-посыльный из Камакуры, он несёт три сотни золотых! Бандиты радостно садятся в засаду — и точно, вскоре появляется посыльный, скромно одетый в чёрное. Атаман, прикинувшись честным трудягой, предлагает ему сесть в носилки и проследовать дальше в них — и разбойники правда вытаскивают на сцену какую-то жуткую развалину, когда-то, возможно, бывшую паланкином. «На то я и скороход, чтобы не в носилках разъезжать, а самому бегать!» — возмущается посыльный, а разбойники только смеются: «ну, была бы честь предложена… Тогда просто выкладывай всё золото, а услуг взамен никаких предоставлять мы не будем. Это ограбление, чтоб ты знал!» Хватают его, вытряхивают деньги и связывают его же собственным нижним бельём, как тюк — в отличие от скромного верхнего платья, исподнее у скорохода розовенькое и голубенькое. «Ой-ой-ой, пропала моя головушка! Хозяин меня убьёт! — верещит бедняга. — Уж лучше я сам пойду в разбойники и присоединюсь к вашей шайке!» — «А ты драться-то умеешь?» — снисходительно спрашивает атаман. «Нет». — «А взнос внести в общак можешь?» — «да вы же всё отобрали… Хотя постойте! У меня есть важные сведения. Только руки развяжите».
Разбойники его развязывают, он достаёт из-за пазухи грамотку: «Вот, извольте!» — «Ты что, издеваешься? — рявкает атаман. — Можно подумать, мы грамотные! Эй, монах! Монах! Прочти, что тут написано!» И монах читает: «Да будет ведомо всем! Князь удела Инсю извещает: злодейски убит мой верный человек такой-то, а убил его родной племянник, Сираи Гомпати, сын Сираи Хэйэмона. По слухам, направляется в Ставку. Удельные власти просят эдоские власти схватить и наказать поименованного негодяя, я же, князь, за поимку обещаю награду, достойную моего рода и имени». Разбойники переглядываются, а скороход им втолковывает: «Этот парень идёт сюда, я его по дороге видел, да не стал в одиночку связываться. Вы его поймаете, получите награду, это и будеит моим вступительным взносом». — «а как его узнать-то?» — «Ему лет семнадцать-восемнадцать, собою хорош — вылитый актёр Канкуро:!» (Зрители смеются: в первой постановке Канкуро: и исполнял роль Гомпати, и они его видели в предыдущих сценах.) — «О, правда красавец! — соглашается атаман. — А ещё приметы есть?» — «Конечно, есть: на его одеже вышит герб в виде знака “и”, как в его прозвании “Сираи”, такой квадратик вроде колодезного сруба». — «о, тогда точно узнаем! Подготовимся, ребята!» И все разбойники вместе со скороходом и с ветхим паланкином скрываются. Совсем темнеет.
Но вскоре те же носилки вновь появляются на сцене: их тащат двое разбойников, переодетые носильщиками, а внутри сидит Гомпати — раз уж у него есть каие-то деньги, он решил въехать в Эдо как приличный человек, а не как бродяга, и принял предложение его подвезти. Но, заметив храм, он из паланкина выбирается и расплачивается с носильщиками: «Я тут помолюсь Каннон, защитнице путников, а дальше уж пешком». Носильщики начинают торговаться, но тут появляются остальные разбойники и разыгрывают ссору с ними: «Вы работаете на дороге, а здесь, в городе — уже только мы имеем право носить проезжающих!» Наконец, всё улажено, накричавшиеся «носильщики» мирно просят у путника закурить — и едва тот достаёт кисет, как выскакивает скороход и тычет в герб на кисете и на рукаве: «Это он! Это он! Вот знак “и”, колодезный сруб!» — «Да, — кивает атаман, — это Сираи Гомпати, разыскиваемый преступник! Взять его!»
И начинается длинный (на десять-пятнадцать минут) танец-бой, один из самых эффектных в Кабуки. В пьесах про войну бывают сражения и подлиннее, но Цуруя Намбоку и первые постановщики решили посоревноваться здесь с кукольным театром, так что получилось нечто макабрическое. Разбойники то окружают Гомпати кольцом, то выходят на поединки или атакут по двое-по трое, то строятся в пирамиду и прыгают на него сверху; сам Гомпати крутится направо и налево, разя мечом и время от времени замирая в эффектных позах.

Гравюра Ёситоси

То и дело бойцы в темноте сталкиваются и отскакивают друг от друга. Летят в разные стороны отсечённые носы, уши и руки; вот одному разбойнику отрубили ногу, она пытается удрать из битвы, а хозяин, прыгая за ней на уцелевшей второй ноге, ловит её; вот другому ловкий удар снёс всё лицо (актёр по ходу боя успел надеть маску), и бедняга пытается приладит его обратно… Одного из негодяев Гомпати разрубает пополам — актёр машет ногами на земле, пряча нижнюю половину тела за «трупами», а другой, натянув на голову и туловище чёрный мешок, изображает его нижнюю половину, ещё бегущую в прежнем направлении… Злополучному паланкину тоже не повезло — он тоже рассечён надвое молодецким ударом (кто смотрел корейский сериал «Шесть летящих драконов», тем этот удар знаком).

Опять Тоёкуни Третий — дальше снова все картинки его.

Наконец, разбойники повержены, двое последних и коварный скороход падают на колени, зажимая себе глаза, уши и рот, как три мудрые обезьяны, которые «не видят дурного, не слышат дурного, не говорят дурного», и умоляют о пощаде. И только сразив последнего врага, Гомпати замечает, что на краю его поля боя стоят другие носилки, освещённые фонариком на палке,— похоже, уже довольно давно; носильщики отдыхают, а внутри сидит пожилой незнакомец мужественного вида, одетый как скромный горожанин в чёрное, белое и красно-коричневое. И спокойно окликает: «Молодой человек! Теперь можно мне вас отвлечь?»
«А вы кто такой и откуда?» — учтиво спрашивает Гомпати, переводя дух среди горы трупов. Проезжий отвечает на вторую часть его вопроса с отменной подробностью, описывая стихами, как в действе Но:, весь свой путь день за днём, все места и местечки, которые он миновал на пути в Эдо, и заключает: «…Но нигде прежде я не встречал такого отличного мечника! Покажите-ка свой клинок».


Гомпати показывает — неучтиво, не передавая меч из рук в руки, а держа его направленным на странного незнакомца. Тот со знанием дела оглядывает оружие, читает клеймо, хвалит снова и клинок, и бойца.
Гомпати пользуется случаем: «Вы, господин, похожи на купца, а у меня в Эдо ни одного знакомого, да и все свои рекомендательные письма я, как на зло, потерял по дороге. Не поможете ли устроиться к кому-нибудь на службу?» — «Почему бы и нет, — отвечает проезжий, вылезая из носилок. — Только сперва приберёмся здесь немного, а то ни пройти, ни проехать!» — и невозмутимо начинает оттаскивать трупы с дороги в кусты. Между делом он спрашивает: «А как вас зовут-то?», и Гомпати отвечает: «Я Сираи Гомпати из Инсю:…» — и только тут спохватывается, что назвался своим настоящим именем. «Похвальная искренность, — кивает незнакомец. — А я — Бандзуи Тё:бэй». (Зрители-то давно его узнали — Тё:бэй во всех пьесах бывает одет одинаково.) Гомпати ошарашен: «Как? Вы тот самый знаменитый Тё:бэй, о котором ходит слава даже в нашем захолустье?» — «Слухи ходят о многих, кто так себя именует, — поправляет его Тё:бэй. — В глуши более известен тот Тё:бэй, у которого длиннющий нос, как у актёра Мацумото Ко:сиро:. В это прославился другой Тё:бэй, мой отец, с глазищами, как у актёра Итикавы Дандзю:ро: Седьмого. Однако недвано его убили, я осиротел и остался единственным настоящим Тё:бэем в городе…» — и, размахивая фонарём, произносит краткую речь, посвящённую красотам и достоинствам Эдо. (А зрители тем временем хихикают: названных актёров они, конечно, уже видели в роли Тё:бэя в других пьесах.)

Тут свет фонаря падает на окровавленную бумагу, завалявшуюся между поверженных разбойников. «Что это? — подбирает её Тё:бэй. — Прочти-ка!» Он вручает лист Гомпати, сам светит ему фонарём, а тот начинает читать: «Да будет ведомо всем! Князь удела Инсю извещает: злодейски убит мой верный человек такой-то, а убил его родной племянник, Сираи Гомпати, сын Сираи Хэйэмона…»


Он осекается, Тё:бэй выхватывает у него письмо, дочитывает до конца, поднимает брови в деланном удивлении: «Так вот ты который Гомпати!» И, поднеся письмо к огню фонаря, сжигает его. «Будешь работать на меня, я положу хорошее жалованье. Похоже, ты ловкий парень». — «буду рад примкнуть к вашему братству», — кланяется юноша. И , после шуточной потасовки с применением всех подручных средств, включая трупы, новые друзья входят, наконец, в Эдо.

(Окончание будет)

Via

В английском языке грамматического рода нет. Для русского или немца такое обстоятельство непривычно, но для японских школьников, учивших английский сотню лет назад, затруднений не представляло: в японском дело обстоит так же.
Однако и в английском, и в японском есть разные слова для некоторых разнополых одушевлённых существ: «сын» — это другое слово, чем «дочь», а «жеребец» отличается от «кобылы». Таких слов сравнительно немного, но запоминать их приходится как исключения. Игра-сугороку, которую мы посмотрим сегодня, посвящена именно помощи маленьким японцам в запоминании таких английских слов. Вышла она в 1924 году в приложении к токийскому обучающему журналу «ABC» и называется «Состязание мужчин и женщин» (男性女性競争双六, «Дансэй дзёсэй кё:со: сугороку».

Вообще сугороку для запоминания слогов, иероглифов и редких (или необычно пишущихся) японских слов выходило много, некоторые мы, может быть, ещё покажем. Когда в школах стали изучать иностранные языки, очень быстро стали появляться и иноязычные «сугороку-словари». Больше всего они, пожалуй, похожи на наши игры-лото с картинками и названиями изображённых предметов на иностранных языках.
Поскольку наша игра касается «мужских» и «женских» слов, то и построена она как состязание мальчиков и девочек. Понятно, что настоящие игроки могли быть любого пола, но стартовали они с клеток «мальчик» и «девочка»:

И дальше каждый ходил по своей половине поля: «мальчики» по голубым клеткам, «девочки» — по розовым. Кто раньше доберётся до своей клетки выигрыша, тот и победил. На розовых клетках — существа женского пола, на голубых — мужского, строго по парам.

Бабушка с дедушкой и принц с принцессой

Все картинки можно разбить на несколько групп: это члены семьи (отец-мать, дочь-сын, дядя-тётя и т.д.), представители разных общественных слоёв (от слуги со служанкой до императора с императрицей) и всяческая живность (петушок и курочка и так далее).

Император с императрицей и дядя с тётей

Все люди одеты по-европейски, японцев среди них нет — мы же западный язык учим!


Отец с матерью и дочь с сыном

Женские персонажи-люди на картинках одеты обычно беднее или скромнее мужских — хотя и не всегда.

Пава, павлин, джентльмен и леди


Язык может потребоваться при путешествии за границу (этой теме тоже посвящено много игр-сугороку), поэтому неудивительно присутствие наряду с петухом и курицей — официанта и официантки. Встреча с последними, пожалуй, даже вероятнее…


И уж точно встретить служанку или слугу проще, нежели льва со львицей!


Как изобразить «парня» и «девицу», художник, кажется, сомневался. Зато с тигрицей и тигром всё просто, они отличаются только степенью свирепости и кротости.


Бык и корова вполне убедительны. А вот актёр и актриса выступают в какой-то любопытной постановке — может, даже балетной!


Иногда встречаются сбои: «horse» это всё же скорее «лошадь» вообще, чем именно «жеребец». Голубок и горлинка в нашу игру не попали, зато на их месте селезень и уточка. Может, «селезень» — и не самое ходовое английское слово, но зато названия для утиных самца и самки и по-японски разные, спасибо историям об утках-мандаринках, верных друг другу в любви…


Если император и императрица выглядели вполне современно, то король с королевой — какие-то старинные или театральные, только что не карточные!


И, наконец, клетки выигрыша для обоих полов — бог и богиня. Вполне себе Марс и Диана, а крылышки у них — от уже давно знакомых японцам амурчиков и ангелочков, воспринимавшихся как непременное оформление европейских гравюр и прочих картинок. Их японцы переняли как «примету Запада» уже давно….

При всей жёсткости «гендерной сегрегации» в игре равенство и симметрия полов строго сохраняются, и выиграть может с равным успехом и «мужская», и «женская» сторона — тут уж как фишка ляжет…

Via

До этого мы в основном выкладывали игры-сугороку, издававшиеся в Токио. Сегодня — приложение к «Осакской ежедневной газете» за 1926 год. Это очередное кругосветное путешествие — хотя страны и континенты на карте (ориентированной, по старому обычаю, востоком вверх) выглядят довольно странно:


Не сразу и поймёшь, где что! А всё потому, что игра «Путешествие вокруг света для домашнего образования» (家庭教育世界一周すごろく, «Катэй кёйку сэкай иссю сугороку») предназначалась не для запоминания карты, а для усвоения маршрутов и — главное — достопримечательностей. Во многих сугороку такого рода, как мы видели, и сама карта-то отсутствует… А в других может искажаться: вот как изогнулась собственно Япония в тогдашней же игре:


В «Путешествии вокруг света» игроки начинают, естественно, в Японии; цель — посетить Лондон, двигаясь по любому маршруту, и первым вернуться домой. А по пути ознакомиться с тем, чем примечательны те или иные края, и заодно запомнить их флаги, которыми обрамлено игровое поле.

Вверху, конечно, японские, а дальше — каких только нет. Включая некоторые уже «устаревшие» на 1926 год…

Страны представлены самыми типичными и шаблонными приметами — хотя некоторые из них для нас будут неожиданны. Но не в Японии: там всё как положено, Фудзи и сакура:

В Корее — чосонский учёный с длинной трубкой, представляющий эту страну и в других играх. За Великой Китайской стеной скачут и стреляют хунхузы, а зато Южный Китай славится своими красавицами. Показательно, что красавица — не девица, а мама с ребёнком.


На Филиппинах просто пальмы растут, в Австралии кенгуру скачут, а на диких островах людоеды-дикари. И японские корабли бороздят родной Тихий океан (как, впрочем, и все остальные).


Вернёмся, однако, в Азию. Тут тоже всё предсказуемо: в Сиаме — белые слоны, в Индии — заклинатель змей и Тадж-Махал.


Персии нет как таковой. Арабский скакун в Аравии почему-то выглядит сущей клячей, в Палестине — родина христианства, а севернее турок во фраке, феске и с кальяном сидит и вестернизируется, совсем как мы! В Египте — неизбежные пирамиды и сфинкс, а в Африке поюжнее (уходящей за край карты) — всякие дикие звери.


По Сахаре идут караваны, а храбрые марокканцы сражаются с колонизаторами. Но японские суда плавают и по Средиземному морю — вон там, где Сицилия с дымящей Этной!


Перебираемся в Европу — она богата достопримечательностями и занимает очень много места. В Испании, как всегда, идёт коррида. На Корсике родился Наполеон. В Италии — пизанская башня, римские развалины, а севернее виднеются Альпы.


В Атлантике водятся большие киты (и неизменные японские суда). В Бордо производят вино, в Париже высится Эйфелева башня, а под нею можно полюбоваться парижскими модами. Надо всем этим летает аэроплан, а ближе к Нормандии гарцует верхом Жанна д’Арк.


Самое время переправиться в Англию (где побывать необходимо по условиям игры!), посетить парламент и полюбоваться живописными шотландцами. Рядом плавает великий британский флот. В Голландии крутится мельница, а в Бельгии писает мальчик.


В Дании нет ничего. В Норвегии — фьорды, а в Швеции — лыжники с выпученными глазами.



В Центральной Европе тоже много интересного. Берлин — город студентов и военных (в несколько устарелой форме), а над ними главный знак Германии — цеппелин. Вена славится архитектурой, а Мюнхен — пивом. На лоне вод стоит Шильон, а в венгерской пуште пасутся стада. И поезд идёт из СССР.


Но прежде чем отправляться на восток, заглянем на Балканы. Там в Греции стоит акрополь, в Болгарии процветает свиноводство (и скотоводство вообще), а в Югославии — «Место, где началась мировая война»: Гаврило Принцип с пистолетом.


Около пляшущих молодцов-казаков обозначено: «Русский народ любит танцевать» — если кто не знал. В Москве пузырятся купола, а Петроград теперь называется Ленинградом в честь вот этого товарища. На севере видна Финляндия — место, где родился девятикратный олимпийский чемпион по бегу, «Летучий Финн» Пааво Нурми. Он останется главным символом своей страны и в сугороку следующих лет… А на Урале виднеется пограничный знак между Европой и Азией.


В Сибири — тайга, олени, собачья упряжка и полосатые волки. Озеро Байкал и русско-китайская граница.

Можно было бы уже и в Японию вернуться, но не пропускать же всю Америку! Там много любопытного.

На крайнем севере — айсберги, белые медведи и тюлени, поюжнее — Ниагарский водопад. А между ними — наш соотечественник Маки Ю:ко: впервые покоряет пик Альберта в канадских Скалистых горах (в минувшем году «Осакская ежедневная газета», конечно, много писала об этом достижении). Знай наших!


Соединённые Штаты: небоскрёбы и статуя Свободы, Вашингтон и «Форд», а заодно вещи, всё более модные и в Японии — бейсбол и фильмы с Чарли Чаплином.


Мексиканец в сомбреро затаился среди кактусов. Здесь же разводят комнатных птиц — певчих и для красоты, на таких сейчас в Японии большая мода. Южная Америка за Панамским каналом в целом славна крокодилами и страусами нанду, а конкретно Бразилия — конечно же, кофе.

Вот такой мир —весёлый, красочный и дружелюбный. Каким он станет на таких же «кругосветных» картинках и в играх уже лет через семь-восемь, мы ещё как-нибудь покажем…

Via

(Продолжение. Начало — 1, 2, 3, 4»)

24 августа
Верст за пятнадцать – двадцать перед Владивостоком железная дорога подходит к бухте и все время уже идет ее заливом. Это громадная бухта, одна из лучших в мире, со всех сторон закрытая, с тремя выходами в океан. […] Отрицательной стороной Владивостокского порта являются туманы и замерзаемость порта с конца ноября по март. Для льда существуют ледоколы; туманы то появляются, то исчезают, и во всяком случае и лед и туманы не являются непреоборимым злом.
Все остальное за Владивостокскую бухту, и принц Генрих [Гогенцоллерн (1862–1929), брат Вильгельма II, он только что захватил Шаньдун, и скоро будет подписан германо-китайский договор, по которому эта область вошла в сферу германского влияния], который теперь гостит во Владивостоке, отдавая ей должное, сказал, что порт этот оправдает и в будущем свое название и всегда будет владеть Востоком.
Город открывается не сразу и не лучшей своею частью. Но и в грязных предместьях уже чувствуется что-то большое и сильное. Многоэтажные дома, какие-то заводы или фабрики. Крыши почти сплошь покрыты гофрированным цинковым железом, и это резко отличает город от всех сибирских городов, придавая ему вид иностранного города.
Впечатление это усиливается в центральной части города, где очень много и богатых, и изящных, и массивных, и легких построек. Большинство и здесь принадлежит, конечно, казне, но много и частных зданий… […] Здесь за исключением вина на все остальное порто-франко.
На улицах масса китайцев, корейцев, военных и матросов. На рейде белые броненосцы, миноносцы и миноноски. В общем, своеобразное и совершенно новое от всего предыдущего впечатление, и житель Владивостока с гордостью говорит:
– Это уже не Сибирь.


И здесь такая же строительная горячка, как и в Благовещенске, Хабаровске, но в большем масштабе. Со всех сторон лучшей здешней гостиницы «Тихий океан» строятся дома массой китайцев, и от этого стука работы не спасает ни один номер гостиницы. С первым лучом солнца врывается и стук в комнату, и мало спится и в этом звонком шуме и в этом ярком свете августовского солнца. Особый свет – чисто осенний, навевающий покой и мир души. Беззаботными туристами мы ходим по городу, знакомимся, едим и пьем, пробуя местные блюда. Громадные, в кисть руки, устрицы, креветки, кеты, скумбрия, синие баклажаны, помидоры – все то, что любит и к чему привык житель юга. Не совсем юг, но ближе к югу, чем к северу.
А вечером, когда яркая луна, как в волнах, ныряя то в темных, то в светлых облаках, сверкает над бухтой, когда огни города и рейда обманчиво раздвигают панораму гор, все кажется большим и грандиозным, сильным и могущественным, таким, каким будет этот начинающий карьеру порт.
Ходим мы по улицам, ходят матросы наши, русские, немецкие, чистые, выправленные щеголи, гуляют дамы, офицеры, едут извозчики, экипажи-собственники. Это главная улица города – Светланская; внизу бухта, суда. Садится солнце, и толпы китайцев и корейцев возвращаются с работ.
Китайцы подвижны, в коротких синих кофтах, таких же широких штанах, завязанных у ступни, на ногах туфли, подбитые в два ряда толстым войлоком. Нижний ряд войлока не доходит до носка, и таким образом равновесие получается не совсем устойчивое. Китайская толпа оживлена, несутся гортанные звуки, длинные косы всегда черных, жестких и прямых волос спускаются почти до земли. У кого волос не хватает, тот приплетает ленту.
Корейцы – противоположность китайцу: такой же костюм, но белый. Движения апатичны и спокойны: все это, окружающее, его не касается. Он курит свою маленькую трубку, или, вернее, держит во рту длинный, в аршин, чубучок с коротенькой трубочкой и степенно идет. Шляпы нет – на голове его пышная и затейливая прическа, кончающаяся на макушке, так же, как и модная дамская, пучком закрученных волос, продетых цветной булавкой. Лицо корейца широкое, желтое, скулы большие, выдающиеся; глаза маленькие, нос картофелькой; жидкая, очень жидкая, в несколько волосков, бородка, такие же усы, почти полное отсутствие бакенбард. Выше среднего роста, широкоплечи, и в своих белых костюмах, с неспешными движениями и добродушным выражением, они очень напоминают тех типичных хохлов, которые попадают впервые в город: за сановитой важностью и видимым равнодушием прячут они свое смущение, а может быть, и страх.


Много японок, в их халатах-платьях в обтяжку, с открытой шеей, широчайшим бантом сзади, без шляпы, в своей прическе, которую делает японка раз на всю неделю, смазывая волосы каким-то твердеющим веществом. Ходят они на неустойчивых деревянных подставках. Упасть с ними легко, чему мы и были свидетелями: японка загляделась, потеряла равновесие и, подгибая коленки, полетела на землю. Японки низкорослы, мясисты, с лицом без всякого выражения. Не крупнее и мужское поколение японцев, в своих европейских костюмах, шляпах котелком, из-под которых торчат черные, жесткие, как хвост лошади, волосы.
Китайцы – каменщики, носильщики, прислуга; японцы – мастеровые. Высший класс китайцев и японцев захватил и здесь торговлю. В руках у русских только извозчичий промысел.
Среди японцев множество отставных солдат, резервистов, запасных унтер-офицеров и офицеров.
– Эти желтые люди обладают четвертым измерением: они проходят чрез нас, а мы не можем…
Это говорит местный житель.
Мы в это время подходим к какой-то запрещенной полосе, и нам говорят:
– Нельзя!
– Секрет от нас, своих, – поясняет местный житель, – а эти, с четвертым измерением, там: каменщик, плотник, слуга, нянька, повар, – они проходят везде, без них нельзя. Они знают все, их здесь в несколько раз больше, чем нас, русских, и среди них мы ходим и живем, как в гипнозе.
Всё здесь, действительно, в руках желтых. Пусть попробует, например, думающий строиться домовладелец выжечь кирпич на своем заводе, а не купить его у китайца. Такого собственного кирпича рабочий китаец изведет хозяину почти вдвое против купленного у китайца.
– Плохой кирпич – бьется.
Если хозяин начнет ругаться, китайцы бросят работу и уйдут, и никто к этому хозяину не придет, пока он не войдет в новое соглашение с их представителем.

Представителем этим называют одного китайца, который искусно руководит здесь всем китайским населением, облагая их всякого рода произвольными, но добровольными поборами. Частью этих поборов он кое с кем делится, часть остается в его широких карманах. Но зато все вопросы, касающиеся правильности паспортов, для китайца не страшны, и свободно процветает азартная игра в китайских притонах.
Терпеливый, трудолюбивый китаец оказывается страстным игроком и зачастую в один вечер проигрывает все накопленное им. Проигрывает с сократовским равнодушием и опять идет работать.
В китайских кварталах грязно, скученно, и в доме, где русских жило бы двести, их живет две тысячи. Такое жилье в буквальном смысле клоака и источник всех болезней. Теперь свирепствует, например, сильнейшая дизентерия.
Китайцам все равно, играют… каждый притон платит кое-кому за это право по сто рублей в день. Таких три притона, итого сто тысяч в год… Разрешить их официально и улучшить на эти деньги их же часть города: строить гигиеничные дома для них, приучать к чистоте…
Я был в домах, занятых китайцами, задыхался от невыносимой вони, видел непередаваемую грязь, видел игорную комнату и грязную, равнодушную толпу у обтянутого холстом стола. При нашем появлении раздался какой-то короткий лозунг, и толпа лениво отошла, и какой-то пронырливый китаец с мелкими-мелкими чертами лица подошел к нам и заискивающе объяснял:
– Так это, так, на олехи иглали…
Я познакомился с одним очень интересным жителем.
– Все это на моих глазах, – говорил он, – совершилось уже в каких-нибудь пятнадцать лет, что хозяином стал китаец. Откажись он сегодня от работ, уйди из города, – и мы погибли. Задумай Варфоломеевскую ночь, и никто из нас не останется. Вот как, например, они вытеснили наших огородников: стали продавать даром почти, а когда всех русских вытеснили, теперь берут за арбуз рубль, яблоко семь копеек. А вот как они расправляются с вредными для них людьми. Один из служащих стал противодействовать в чем-то главе здешних китайцев. В результате донос этого главы, что такому-то дана взятка, и в доказательство представляется коммерческая книга одного китайца, где в статье его расходов значится, что такому-то дана им взятка… А на следствии, когда следователь заявил, что этого недостаточно еще для обвинения и нужны свидетели, этих свидетелей была представлена дюжина… Китайцу, когда нужно для его дела, ничего не стоит соврать… Вот вам и китаец… А так, что хотите, с ним делайте… Маньчжуры их били, били, а теперь от маньчжур только и осталось, что династия да несколько городовых… Да-с, – мрачно заключает мой знакомый, – мы вот гордимся нашей бескровной победой – взятием [в аренду] Порт-Артура, а не пройдет и полувека, как с такой же бескровной победой поздравит китаец всю Сибирь и дальше…


Поздно уже. Ночь, южная ночь быстро берет остатки дня. Небо на западе в огне, выше дымчатые тучи нависли, а между ними там и сям светятся кусочки безмятежной золотистой лазури.
– Будет ветер.
Ночь настоящая южная: живая, тревожная, темная и теплая.
Множество огней, и сильнее движение по Светланской улице. Едут торопливо экипажи, снуют пешеходы, из. окон магазинов свет снопами падает на темную улицу. Темно, пока не взойдет луна. Кажется, провалилось вдруг все в какую-то темную бездну, в которой снизу и сверху мигают огоньки. Там, внизу, море, там, вверху, небо, но где же эти огоньки? Между небом и землей? Да, там: они горят на высоких мачтах белых, не видных теперь броненосцев. Там между ними теперь и германских три судна. Принц Генрих угощает гостей обедом, и лихо пьют, говорят за его столом и хозяева и гости.
[…] Принц любит немецкий язык и настоятельно требует употребления его в разговоре с ним не только от мужчин, но и от дам. Передают, что на благотворительном гулянье здесь, на предложение на французском языке одной красивой продавщицы шампанского, он сказал:
– Сейчас я не буду пить, но вечером у вас в доме выпью, если вы будете говорить со мной по-немецки.
– Но я говорю совсем плохо.
– У вас есть время выучить.
Было четыре часа дня.
Дама покраснела, подумала и тихо ответила:
– Я выучу…
– Но принц шутит, – по-русски резко проговорила одна из более старших дам своей растерявшейся подруге.
– Но и madame шутит, – отвечал принц на этот раз тоже по-русски, – в несколько часов нельзя выучить язык.


Кстати, о благотворительном гулянье. Это благотворительное гулянье устраивается ежегодно и дает до десяти тысяч чистого сбора. Оно продолжается весь день. Публика, по преимуществу, китайцы. Они страшно раскупают билеты [лотереи] аллегри, кричат от удовольствия, глядя на японский фейерверк, и, когда из лопнувшей в небе ракеты вылетает то бумажный китаец, то бумажный корабль, они как дети бегут к тому месту, куда он должен спуститься. Надутый бумажный пузырь, искусно изображающий нарядного китайца, не спеша спускается, а толпа жадно вытянула руки, весело хохочет, кричит и ждет не дождется, когда опустится фигура настолько, чтоб схватить ее сразу всем. […]

30 августа
Все эти дни прошли в окончательных приготовлениях: покупаем провизию, разные дорожные вещи.
В свободное же от покупок время знакомимся с местным обществом, и жизнь его, как в панораме, проходит перед нами. Один драматический и опереточный театр действует, лихорадочно достраивается другой – там будут петь малороссы; работает цирк.
Мы были и в театре и в цирке. Что сказать о них? Силы в общем слабые, но есть и таланты. В общем же житье артиста здесь сравнительно с Россией более сносное, и здешняя публика относится к ним хорошо. Хорошо относится и печать.
[…] Вечером я ужинал с несколькими из здешних обитателей, а после ужина один из них позвал меня прокатиться с ним по городу и его окрестностям.
Это была прекрасная прогулка. Мой собеседник, живой и наблюдательный, говорил обо всем, с завидной меткостью определяя современное положение дел края.
– Вот это темное здание – военного ведомства, а напротив, вот это, морское: они враги… Они только и заняты тем, как бы подставить друг другу ножку. Это сознают и моряки и сухопутные… И случись осложнение здесь, мобилизация там, что ли, если не будет какой-нибудь объединяющей власти… А вот ведомство путей сообщения и контроля: опять на ножах. Опять постановка вроде того, что кто зеленый кант носит, тот мошенник, кто синий надел, тот непременно честный: я так, а я так, а в результате, что стоит рубль, обходится в сотни. Терпит казна…
– Это не только в Сибири.
– Знаю… […]

1 сентября
Сегодня вышел первый номер новой, здесь третьей газеты – «Восточный вестник». Редакция газеты, очевидно, чистоплотная. Лучшая будущность – пятьсот подписчиков, и следовательно людей собрала к этому делу не его денежная сторона.
Сегодня вечер я провел в их кружке, и вечер этот был один из лучших здесь проведенных вечеров. […] Выхлопотать разрешение, получить вовремя случайно запоздавшую телеграмму и таким образом прибавить интерес номеру, не спать ночь, чтобы номер вышел вовремя, выправлять корректуру и огорчаться от всего сердца, если какая-нибудь буква выскочила-таки вверх ногами, – вот на что проходят незаметно дни, годы, вся жизнь…

2 сентября
Сегодня вечер в морском собрании в честь принца Генриха. Мужской элемент представлен на вечере и в количественном и в качественном отношении эффектно. Большинство военных, всех сортов оружия. Из штатских налицо вся колония немцев. Налицо и весь деловой мир города. Большинство – это люди, своими руками сделавшие себе свое состояние. Многим из них пришлось начинать снова в жизни, после выслуженной каторги, ссылки. Но здесь, на крайнем Востоке, мало обращают внимания на прошлое, руководствуясь немецкой поговоркой: за то, что было, еврей ничего не даст: важно то, что есть.
Зато дам мало, молодых и того меньше, барышень и совсем наперечет. Костюмов особых не было. Выдавалась одна жившая очень долго в Париже и, очевидно, прекрасно усвоившая все приемы великих франтих Парижа. Костюм ее бледных тонов, с нежно-лиловыми цветами, низенький корсет, лиф, схваченный на оголенных плечах маленькими бархатками, вся фигура изящная и в то же время декадентски небрежная, несколько дорогих камней, небрежно брошенных по костюму, делали ее на мой по крайней мере взгляд и взгляд моих знакомых царицей вечера.
В ее движениях, манерах – свобода парижанки, к которой, очевидно, плохо привыкает местное общество.
На первых порах, говорят, ей особенно трудно пришлось здесь; но затем все вошло в колею. Много помогло то обстоятельство, что виновница толков мало обращала на них внимания и, молодая, изящная, с оригинальной, хотя, может быть, и некрасивой наружностью, окружила себя блестящей молодежью морских офицеров.
Это ее штат, и за ужином симпатичные хозяева вечера в значительном числе откочевали за ней наверх, оставив своих гостей-немцев на попечение своих старших членов да сухопутных представителей наших войск.
[…] Я уехал сейчас после ужина, но до шести часов утра ублажали моряки своих гостей. Многие из хозяев не выдержали этого винного боя, тогда как немцы, выпив неимоверное количество вина, все-таки на своих собственных ногах дошли до извозчика.
– О, дьяволы, как здоровы они пить, – говорили на другой день, – нет возможности споить их.
Впрочем, отдавая должное, и между нашими были молодцы в этом отношении.

3 сентября
Возвратился с вечера в час ночи, а в семь часов утра пароход, на котором я уезжал из Владивостока, уже выходил из бухты в открытый океан.
Еду я до бухты Посьета, а оттуда сухим путем в Новокиевск, Красное Село и далее, в Корею.
Утро, солнце лениво поднимается из-за хребтов бухты, еще окутанной молочно-прозрачным туманом.
Маленький пароход наш стоит на рейде, к нему подплывают лодки со всех сторон, с разного рода пассажирами: военные с дамами, японцы, китайцы. Китайцы-лодочники, китайцы-носильщики, китайцы-пассажиры, и звонкий гортанный говор их резко стоит в просыпающемся утре.
Неподвижно и безмолвно вырисовываются грозные, громадные броненосцы, со своими высоко задранными белыми и черными бортами.
Что-то типично южное во всей этой картине – краски юга, утро юга, южное разнообразие наречий, говоров, цветов костюмов. На борте парохода бытовая сценка.
Полицейский осматривает паспорты китайцев: каждый приезжающий и уезжающий китаец должен платить пять рублей русского сбора. Отметка делается на паспорте. Тех китайцев, у которых отметок этих нет, полицейский не пускает на пароход. Крик, шум, вопли. Китайцы, прогнанные с одной стороны, уже взбираются с другого трапа. Очевидное дело, что одному не разорваться. Некоторые уплачивают половину, третью часть, отделываются мелочью.
Полицейский пожимает плечами, жалуется нам на свое безвыходное положение и усердно в то же время прячет деньги в карман. На лицах слушающих и наблюдающих большое сомнение, кому достаются эти деньги, получаемые без всяких расписок и отметок. А денег собирается все-таки не мало с двух-трех сотен китайцев. […] Но вот третий свисток, и заключительная картинка: полицейский спускается с трапа, а по другому стремительно бросаются на пароход массы точно из-под воды появившихся китайцев.
Полицейский уже в лодке, кричит, на минуту из-за борта выглядывает к нему капитан и машет рукой: дескать, довольно с тебя – набрал.
Полицейский – человек русский, и вся фигура его говорит, что оно, конечно, что набрал, и все довольно благополучно и благовидно вышло, он машет рукой и, обращаясь к нам, невольно сочувствующим китайцам, говорит снисходительно:
– Что прикажете делать с этим народом? Кто-то сзади убежденно говорит:
– Хороший человек…
А пароход уже идет, лязгает якорная цепь, мы смотрим на город, склоны гор, окружающих бухту. Дальше и дальше горы спят в ясной синеве прозрачного осеннего утра.
[…] Генерального штаба полковник, военный инженер, несколько дам и штабных офицеров замыкаются в свой кружок. Речь о Петербурге, штабе, военных делах, скандалах и скандальчиках. Грузно, по-медвежьи, в стороне сидят несколько армейских офицеров. Костюмы их трепаные, лица потертые, сильно задумчивые. […] Дамы, тоже задумчивые, прикрывают свои стоптанные ботинки и толкуют о выкройках, шляпках, модистках. Тут же денщики-няньки, носящие детей их на руках, играющие с ними, пока супруга офицера не позовет и не прикажет ему что-нибудь принести.
Звонят к завтраку, – одни идут, другие остаются.
Армейских офицеров и жен их мало за обеденным столом. Ни китайцев, ни японцев за столом тоже нет. Прислуживают проворные «бои» – китайские подростки, в синих коротких кофточках, с длинными косами. Есть поразительно красивые, мало похожие на общий тип китайца, с раздвоенными глазами. Это смуглые красавцы, напоминающие итальянца, древнего римлянина. Во Владивостоке, как раз против гостиницы «Тихий океан», строится какой-то дом, и масса китайцев работают голые, только слегка прикрывая середину тела. Это здоровые, сильные, темно-бронзовые тела. Каждый из них прекрасный материал для скульптора. Собственно тот тип китайца, к которому привык европейский взгляд – только урод, который и здесь существует, как таковой. Но если взять другой тип китайца, то красотой форм, лица, руки, ноги, изяществом движений и манер, тонкостью всего резца – он, если не превзойдет, то и не уступит самым элегантным представителям Европы.
Кончился завтрак, и волна уже открытого моря весело подхватила пароход и понесла на себе. […] А в два часа мы уже были в бухте Посьета, последней нашей русской бухте, и сразу исчезла и качка и все страхи открытого моря. Тихий залив бухты говорливо, нежно ласкаясь, расступается, сверкает переливами морская вода, и мы быстро подходим к противоположному берегу.


Вот остров – маленький сплошной утес, и миллион пеликанов, робко вытянув свои шеи и уродливые головки, смотрят на нас с острова, шумно взлетают и опять садятся: близко, и, будь ружье, сколько бы их стало жертвой скучающего охотника.
Вот и берег, ряд казенных кирпичных построек, а на одном из холмов, на черной взрыхленной поверхности, из белых камней выложен громадный двуглавый орел.
Какой-то толстый господин, из тех практиков и бывалых людей, которые везде и всегда чувствуют себя так же свободно, как в своем кабинете, подсаживается ко мне и, пока пароход медленно подвигается и бросает якорь, говорит с деловым пренебрежением:
– Я знаю, куда и зачем вы едете; здесь мы всё знаем… Я ведь знаю и Корею и Китай вот как… В Корее я скупаю скот, в Шанхае у меня несколько домов…
И он сообщает мне массу полезных и практичных сведений о пока совершенно неизвестных мне странах. О проеханных местах он говорит:
– Нет ничего, ничего и не будет здесь: относительно сельского хозяйства, убивает все туман, который здесь от июня до августа. Верст пятьдесят дальше, у китайцев, уже другое дело, там ни туманов, ни морской соли нет.
[…] Пароход остановился.
– Ну, прощайте… Смотрите, никакого оружия не берите, – все это глупости там насчет разбойников, а население обидите… Обращайтесь с ними, как с людьми, не кричите по-солдатски… Охота хорошая: козы есть, тигры, барсы: не дай бог с ними встречаться…
Влево и вправо идут разветвления залива, я еду двенадцать верст на лошадях до Новокиевска [Краскино], и все тот же залив Посьета. Самые ничтожные работы, сравнительно, могут создать из него одну из лучших и громаднейших бухт в мире.
Все время по пути попадаются здесь и там, отдельными городками, солидные кирпичные постройки; это все наши войска – пехота, артиллерия.
Новокиевск – центр этих войск. На каждом шагу здесь лихорадочная постройка новых и новых зданий. Китайцы, корейцы, японцы – все те же исполнители.
Новокиевск имеет вид настоящего городка: в нем и лавки и магазины, даже отделение Кунста и Альберса. Город военный, весь в низине и разбросался на далекое расстояние. В конце его, на дворе одного окраинного дома, расположился и наш экспедиционный отряд.
Во дворе стоят палатки, а вдоль заборов двора расположены лошади. Лошади маленькие, корейские, то и дело схватываются между собой, а корейцы-конюха то и дело вскрикивают на них, издавая короткие, резкие звуки.
Всю компанию застал я в палисаднике за едой. Стол был устроен из ящиков, поверх которых было настлано по две доски. Еда в походных жестяных тарелочках, чай в таких же чашках.
С моим приездом экспедиция была вся налицо. Когда выступаем – еще неизвестно: паспорта не готовы, нет людей, нет ответа относительно запасных солдат, которыми предполагается пополнить кадр, нет, наконец, еще и полного комплекта лошадей. Хорошо, если выступим пятого.

Здесь Гарин-Михайловский воссоединился с остальными членами экспедиции, включая самого Звегинцова, и они двинулись в Корею. Но об этом — после некоторой передышки.

Via

(Продолжение. Начало — 1, 2, 3)
Двигались путешественники очень медленно, то и дело пересаживаясь с одного неисправного судна на другое или ожидая починки. Но бывало и приятное разнообразие.

13 августа
[…] Мы в каюте. Ленивый разговор о прошедшем дне: поломки больше, чем думали сначала, – не только на корме, но и на носу сорвало все. Цепь на руле лопнула, ослабели блоки рулевые, что-то в машине, и поломаны колеса, дрова на исходе и нет провизии. Ездили за ней на другой пароход, но нигде ничего нам не дали. […] Разговор обрывается вдруг появлением Н. Е. Б[орминского, техника экспедиции]. Общий радостный крик.
Он приехал на пароходе «Посьет».
– Ну, как же вы?
Н. Е. сел, пригнулся, по обыкновению, и смотрит, точно соображает, как же действительно он?
– Да ничего.
– Много дичи настреляла?
– Да я ведь не дичь стрелял, а рыбу ловил. Я ведь двенадцать сомиков поймал. Прихожу: уехали, говорит хозяйка. Я так и сел. Вот тебе и раз, думаю. Дал с горя себе слово никогда не удить рыбу.
– Ну?
– Ну, тут пришел Р.: объяснил. Я с горя и курить начал.
Н. Е. в доказательство смущенно вынул и показал коробку папирос.
– Ну, как же вы доехали?
– Доехал, положим, хорошо. Р. – хороший он человек – сейчас же повел меня на пароход, представил всем.
– Дамы были?
Н. Е. отвечает не сразу, улыбается и нерешительно говорит:
– Были.
– Смотрите, смотрите, – говорит доктор, – он весь сияет.
Совсем юное еще лицо Н. Е. действительно сияло. Голова его слегка ушла в плечи, он сидит и словно боится пошевелиться, чтобы не разогнать приятных воспоминаний. Только глаза, красивые, лучистые, смотрят, не мигая, перед собой.
– Ну, рассказывайте же, молодой тюлень, – кричит доктор.
– Да что рассказывать, – медленно, не торопясь начинает Н. Е., – видите, в чем дело. Ехала на том пароходе одна дама.
– Гм… дама, – басом перебивает доктор и крутит усы.
– Да не дама… дочь у нее, – смущенно дополняет Н. Е.
– Дочь?.. Черт побери.
– Четырнадцати лет.
– Что? Ха-ха-ха. Вот так фунт…
– Такая симпатичная, просто прелесть. Мы с ней рыбу удили.
– После зарока-то?
Н. Е. совсем смущен. Мы все хохочем.
– Да вот, – разводит он смущенно руками, – так уж вышло… Рыбы много… Только успеваешь закидывать удочки… И так еще: сомок сорвется, а какая-то рыбушка боком на крючке. Три раза так вытаскивали. Я нигде никогда столько рыбы не видал…
– У нас нынче Н. А. из револьвера застрелил рыбу.
– А вот скоро кета пойдет, – здешняя рыба, – с моря; она прямо стеной плывет, одним неводом их до двух тысяч пудов вытаскивают враз.
– В пятнашки с ней играли, – говорит тихо Н. Е.
– С кем? С кетой? Да он совсем влюблен, – орет доктор, – нет, ему песни надо петь.
Доктор снимает гитару и говорит:
– Ну, слушайте.
Он поет, а Н. Е. так и замер.
– Хорошо?
– Хорошо, – чистосердечно признается Н. Е. и улыбается.
Белые зубы его сверкают, глаза видят другой свет.
– Да ну вас к черту, уходите, – смотреть завидно…
– И то: ехать пора.
– Да как же вы поедете?
– Да вот: свезут на берег, а там версты две берегом… трава высокая по пояс, да мокрая…
– А как вы спите без подушки, одеяла?
– Так и сплю, – теперь ящик какой-то под головою.
Как мы его ни удерживали, как ни пугали барсами и тиграми, Н. Е. ушел.
Дождь будет мочить его, будет один он пробираться темной ночью в мокрых камышах. Что ему дождь, камыши, тигры? Весь охваченный пеньем и памятью встречи, он будет идти, и кто знает, эта прогулка не будет ли лучшей в его жизни?..
– Экая прелесть, – говорит доктор после ухода, – сколько ему лет?
– Двадцать два.
– Завидно, ей-богу.
– Да вам-то много ли?
– Двадцать пять, – грустно вздыхает доктор. […]

14 августа
Наш молодой капитан неутомим. Всю ночь возился и теперь носится по палубе, своими длинными ногами делая громадные шаги. Совсем было выправил нос «Игнатьев», но опять оборвался канат, и мы, как-то перевернувшись на 180°, врезались опять в ту же мель. Ну и канат… […] И вдруг, когда, казалось, всякая надежда исчезла, что-то произошло, и неожиданно всунулась в каюту нашу голова капитана.
– Снялись…
Это было так хорошо, что вопрос, как снялись, был второстепенным.
[…] Правый берег – маньчжурский. Хотя победителями всегда были маньчжуры и всегда китайцев били, но китайцы шли и шли, и теперь культуру маньчжур бесповоротно сменила китайская стойкая, все выносящая культура. Последние вольности маньчжуров отбираются одна за другой, и некогда всесильная родина последней династии, теперь она только ничтожная провинция в сравнении с остальным громадным Китаем.
Маньчжуры напоминают наших казаков Сечи. Такие же бритые, с длинными усами, мужественные и мрачные. Но их теперь уже так же мало, как и зубров Беловежской пущи. Все проходит…
Кучка матросов разговаривает.
Все это уже знакомые люди: вот стоит кузнец, в светло-голубой грязной куртке, таких же изорванных штанах, жокейской шапочке, громадный, с крупными чертами лица, с умными большими глазами. Другой матрос, тоже громадный, в плисовых штанах, рубахе навыпуск, высоких сапогах, с большой окладистой рыжеватой бородой. На матроса не похож: скорее на русского кучера, когда, отпрягши лошадей, свободный от занятий, он выходит погуторить на улицу.
Третий, маленький, тоже русый, в пиджаке и высоких сапогах, с лицом, испещренным оспой, и мелкими, как бисер, чертами.
– Это что за горы – гнилье, этот камень никуда не годится, – говорит кузнец, – так и рассыпается… Горы за Байкалом… Идешь по берегу, и нельзя не нагнуться, чтобы поднять камешек, набьешь полные карманы, а впереди еще лучше. Высыпешь эти, новые начнешь набирать…
Это мирное занятие не подходит как-то ко всей колоссальной и мрачной фигуре кузнеца.
Разговор обрывается.
Переселенцев вовсе мало нынче: только и плывут на плотах. То и дело мимо нас плывут такие плоты, большие и маленькие. Стоят на них телеги, живописные группы мужчин, женщин, детей, лошади, коровы. Огонек уютно горит посреди плота.
Наш пароход разводит громадные волны для таких плотов, и их качает, и усиленно гребут на них.
Эти плоты дойдут до Благовещенска, где и продадут их переселенцы, выручая иногда за них двойные деньги.
– Что, второй пароход всего с переселенцами. А назад едущих довольно…
– Земель мало? – спрашиваю я.
– По Зее есть… не устроено… кто попадет на счастье, а кто мимо проедет, никто ничего не знает…
Это бросает, как бьет молотом, кузнец.
– У вас ввели мировых? – спрашиваю я.
– Ввели.
– Довольны?
– Если не испортятся, ничего.
– Как испортятся?
– Как? Взятки станут брать… Русскому человеку, бедному, дохнуть нельзя, а китайцам – житье. Закона нет жить им в Благовещенске, а половина города китайская… Грязь, как в отхожем месте, у них: ничего…
– Нечистоплотны?
– Падаль едят, конину, собак – грязь… тьфу… Водкой своей торгуют.
– Тайком?
– А так… дешевая и вдвое пьянее нашей… Сейчас напейся, – сегодня пьян, а завтра выпей натощак полстакана простой воды, и опять пьян на весь день… ну и тянется народ за ней… Китаец всякому удобен… Положим, не торопи его только – он все дело сделает. А против русского втрое дешевле… Опять русскому должен – надо отдать… Если по шее ему, и он сдачи умеет дать; а китайцу дал по шее да пригрозил полицией, – уйдет без всякого расчета и не заикнется…
Молчание.
– И вот какое дело, – говорит кузнец, – совсем нет китайских баб. Китайцев, ребятишек – все мальчишки, а баб нет; штук десять на весь Благовещенские может же десять их такую уйму народить? И вот я в ихней стороне пробирался и чуть под пулю не попал, – у них это просто, – и в фанзах ихних мало баб…
– Прячут от нас, боятся обиды, – глубокомысленно вставляет с мелкими чертами лица матрос.
– Положим, – говорит кузнец, – нельзя и нашего брата хвалить. Не то, что уж на своей стороне, а на ихней без всякого права заберется к ним, то за косу дернет, то толкнет, то к бабам полезет… А ведь китаец, когда силу свою чует, – его тоже не тронь…
Кузнец мотает головой.
– В какую-нибудь ночь да выйдет же от китайцев резня в Благовещенске: все счеты свои сведут… И откуда они только берутся: батальон, два в другой раз вышлют на облаву, всех к реке их, прочь на свою сторону, а на другой день еще больше их…
– Ну, так как же? Чем бы полиция кормилась? Для этого и гонят, чтоб потом опять пустить. […]

15 августа
Сегодня пошли с четырех с половиной часов утра; тумана почти не было. Идем хорошо и хотим, кажется, на этот раз без приключений добраться до Благовещенска.
Доктор лежит и философствует.
Я смотрю на него и думаю: тип ли это девятидесятых годов если не в качественном, то в количественном отношении. Он кончил в прошлом году. Практичен и реален. Ни одной копейки не истратит даром. Ведет свой дневник, педантично записывая действительность. Ест за двоих, спит за троих. Решителен в действиях и суждениях. Знаком с теорией, симпатии его на стороне социал-демократов, но сам мало думает о чем бы то ни было. Вообще все это его мало трогает. То, что называется квиетист. […]
– Ура… Благовещенск! – кричит сверху Н. А.
Мы бросаемся на палубу.
Оба берега Амура плоские, и горы ушли далеко в прозрачную даль.
Благовещенск как на ладони, – ровный, с громадными, широкими улицами, с ароматом какой-то свежей энергии: он весь строится. Впечатление такое, точно город незадолго до этого сгорел. И как строятся! Воздвигаются целые дворцы. Люди, очевидно, верят в будущность своего города.
Положим, в сорок лет город дошел до сорока тысяч населения, являясь центром всей золотой промышленности.
На слиянии Амура и Зеи, против того места Маньчжурии, где наиболее густо население ее.
Пока дела Маньчжурии минуют Благовещенск, но говорят, что с окончанием постройки Маньчжурской дороги вся торговля перейдет в руки русских купцов.
Все во всей Сибири рассчитывают на эту Маньчжурию, от купца до последнего рабочего, и кузнец нашего парохода говорит:
– Вот бог даст… Эх, золотое дно…


21 августа
Мы выехали из Благовещенска 19-го.
Пароход наполнен пассажирами, которых раньше мы всех обогнали на лошадях. Теперь они удовлетворенно посматривают на нас: «Что, дескать, обогнали?»
Мы в роли побежденных покорно сносим и приветливо смотрим на всех и вся.
Впрочем, редко видим их, заняты каждый своим делом.
Редко видим, но знаем друг о друге все уже. Кто об этом говорит нам? Воздух, вероятно, пустота Сибири, где далеко все и всех видно. Это общее свойство здешней Сибири: народу мало, интересов еще меньше, и все всё знают друг о друге.
Как бы то ни было, но я знаю, что рядом, например, со мной в такой же, как и моя, двухместной каюте едут две барышни. Одна в первый раз выехавшая из Благовещенска в Хабаровск. Она робко жмется к своей подруге и краснеет, если даже стул нечаянно заденет. Известно, что при таком условии все стулья всегда оказываются как раз на дороге, и поэтому здоровая краска не сходит с ее щек. Это, впрочем, делает ее еще более симпатичной. Вторая – бестужевка. Она едет из Петербурга в Хабаровск учительницей в гимназию. Большие серые глаза смотрят твердо и уверенно. Стройная, сильная фигура. Спокойствие и уверенность в себе и своей силе. Она одна проехала всю Сибирь: для женщины, а тем более девушки, – это подвиг.
– Где счастье? – спрашивает ее кто-то на палубе.
– Счастье в нас, – отвечает она.
Я слышу ее ответ и смотрю на нее. – Она спокойно встречает мой взгляд и опять смотрит на реку, берег.
Широкая раньше и плоская долина Амура опять суживается. Снова надвигаются зеленые холмы с обеих сторон. Это отроги Хинчана. Здесь уже водятся тигры, и взгляд проникает в таинственную глубь боковых лощин. Но старого леса нет и здесь: не защитили и тигры, и всюду и везде только веселые побеги молодого леса.
[…] За общим ужином молодой помощник капитана рассказывает досужим слушателям о красоте и величине местных тигров, барсов, медведей.
Медведи здешних мест, очевидно, большие оригиналы: перед носом парохода они переплывают реку; однажды, во время стоянки, один из них забрался даже в колесо парохода.
– И что же? – с ужасом спрашивает одна из дам.
Доктор грустно полуспрашивает, полуотвечает:
– Убили?
Смех, еще несколько слов, и знакомство всех со всеми завязано.
Потерянное время торопятся наверстать. После ужина доктор поет, Н. А. играет, он же по рукам определяет характер и судьбу каждого. Он верит в свою науку и относится к делу серьезно. Одну за другой он держит в своих руках хорошенькие ручки и внимательно рассматривает ладони. Чем сосредоточеннее он, чем больше углубляется в себя, тем сильнее краснеют его уши. Они делаются окончательно багровыми и прозрачными, когда одна из дам, у которой оказался голос и которой он взялся аккомпанировать, совсем наклонилась к нему, чтоб удобнее следить за его аккомпанементом.
После пения он встал, как обваренный, поводит плечами и тихо говорит кому-то:
– Жарко…
[…] Прибавить остается, что учительница оказалась тоже сведущей в трудной науке хиромантии и читает по рукам судьбу человека. Но Н. А., очевидно, опытнее ее и с своим обычным деловым видом сообщает барышне разные тонкие детали этой науки. Такой-то значок указывает на то, что человек утонет, а такой-то – удар в голову. Барышня слушает его внимательно, вежливо, с какой-то едва уловимой улыбкой.

[…] Впала Уссури. Амур стал шире Волги у Самары и грозно плещется.
Китайцев все больше и больше. Здесь они старинные хозяева. Они уже однажды владели этим краем и бросили его. Возвратились вторично теперь, потому что в нем поселились те, у которых есть деньги. Эти «те» – мы, русские. Откуда наши деньги? Из России: за каждого здешнего жителя центр приплачивает до сорока рублей. Китайцы гребут эти деньги, без семейств приходя сюда и в том же году отнеся эти деньги туда, в Чифу, на свою родину, опять возвращаются в Россию с пустыми уже карманами, но с непреоборимым решением снова набить эти карманы и снова унести деньги домой.
Все идет, как идет.


Вчера за обедом местный интеллигент говорил:
– Китаец, Китай… Это глубина такая же, как и глубина его Тихого океана… Китаец пережил все то, что еще предстоит переживать Европе… Политическая жизнь? Китаец пережил и умер навсегда для этой жизни. Это игрушка для него, и пусть играет ею, кто хочет, – она ниже достоинства тысячелетней кожи археозавра-китайца: его почва – экономическая и личная выгода… С этой стороны нет в мире культуры выше китайской… То, что человечеству предстоит решать еще, – как прожить густому населению, – китаец решил уже, и то, что дает клочок его земли, не дают целые поля в России… Что Россия? Китай – последнее слово сельской культуры, трудолюбия и терпения…
Мы не понимаем друг друга. Мы моемся холодной водой и смеемся над китайцем, который моется горячей. А китаец говорит: «Горячая вода отмывает грязь, – у нас нет сыпи, нет накожных болезней, а холодная вода разводит только грязь по лицу». Платье европейца его жмет, и китаец гордится своим широким покроем. Китаец говорит: «Европеец при встрече протягивает руку и заражает друг друга всякими болезнями, – мы предпочитаем показывать кулаки».
Известно, что китайцы здороваются, прижимая кулаки к своей груди.
Интеллигент продолжал:
– Китаец культурнее и воспитаннее, конечно, всякого европейца, воспитанность которого, вроде англичанина, сводится к тому, что, если вы ему не представлены и если вы тонете, а ему стоит пошевельнуть пальцем, чтоб спасти вас, – он не пошевельнет, потому что он не представлен. И поверьте, у китайца свободы больше, чем где бы то ни было в другой стране. Несносного администратора вы не имеете средств удалить, а у китайцев, чуть лишнее взял или как-нибудь иначе зарвался, быстро прикончат: выведут за ворота города: «Иди в Пекин…» И назад таких никогда не присылают.
– А что вы скажете насчет рубки голов там? Кажется, довольно свободно проделывается это у них? – спросил я.
– Только кажется: попробуй судья отрубить несправедливо голову…
– Правда, что когда случаются возмущения а европейцы требуют казней, то китайские власти за десять-пятнадцать долларов нанимают охотников пожертвовать своими головами?
– Что ж из этого: китаец не дорожит своею жизнью, – чума, холера, голод и даром съедят…
– Возможен факт, сообщаемый одним туристом, что на вопрос: кого и за что казнят, ему отвечали, что казнят воинов, отбывших свой срок и не желающих возвращаться в свои семейства?
– Вполне возможен: очевидно, мошенник командир не уплатил им жалованья… Все это тем не менее в общем ходе жизни только пустяки…

22 августа
Виден Хабаровск. Где-то далеко-далеко, в зелени, несколько больших розовых зданий – красиво и ново.
– Розовый город, – сказал кто-то.
– Деревня, – поправил другой, – только и есть там, что казенные здания.
Подъезжаем ближе, значительная часть иллюзии отлетает: это действительно большие кирпичные здания – казенные здания, а затем остальной серенький Хабаровск тянется по овражкам рядами деревянных без всякой архитектуры построек.


На пристани множество парных телег, парных крытых дрожек, в пристяжку. Китайцев еще больше: здесь они всюду – на пристани, у своих лавочек, которые двойными рядами, сколоченные из досок, тянутся вверх по крутому подъему. В этих лавочках на прилавках грязно и невкусно лежат: капуста, морковь, арбузы, дыни, груши и яблоки, синие баклажаны и помидоры. Названия те же, что и на нашем юге, но блеска юга нет, нет и существа его – это отбросы скорее юга, все эти бледные, чахлые, жалкие и невкусные фрукты.
В городе музей, и так как до отхода поезда оставалось несколько часов, то мы успели побывать там. Музей хорош, виден труд составителей, энергия. Прекрасный экземпляр скелета морской коровы. Скелет больше нашей обыкновенной коровы с точно обрубленными ногами и задней частью, переходящей в громадный хвост. Как известно, это добродушное животное теперь уже совершенно исчезло с земного шара. Еще в прошлом веке их здесь, у берегов океана, было много, и они стадами выходили на берег и паслись там. А люди их били. Но коровы не боялись, не убегали, а, напротив, шли к людям и поплатились за свое доверие. Даже и теперь в этом громадном, закругленном, тяжелом скелете чувствуется это добродушие, не приспособленное к обитателям земли.
Чучела тигров, медведей, барсов и рысей, чучела рыб, земноводных, допотопных. Дальше костюмы и чучела всевозможных народностей.
Смотришь на эти фигуры, на эти широкие скулы, втиснутые щелками глаза, дышишь этим тяжелым воздухом, пропитанным нафталином, и переживаешь ощущения, схожие с ощущениями при взгляде на скелет морской коровы: многие из них, собственно, такое же уже достояние только истории. Он и живой с застывшим намеком на мысль в глазах кажется только статуей из музея. Я вспоминаю самоеда Архангельской губернии, когда впервые, в дебрях северной тундры, я увидел его, вышедшего вдруг на опушку своей тундры. Неподвижный, как статуя, в своем белом балахоне, таком же белом, как его лайка, его белый медведь, его белое море и белые ночи, безжизненные, молчаливые, как вечное молчание могилы. Не жизнь и не смерть, не сон и не бодрствование, не конец и не начало – какая-то мертвая полоса и в ней вымирающий самоед. Их тысяча или две, и не родятся больше мальчики…
– Надо, надо мальчиков, – говорит тоскливо самоед.
Но мальчиков нет, а рождающиеся изредка редко выживают: и мальчики и девочки – все умирают от той же черной оспы, и напрасно в опорожненную меховую торбу мать сует новое свое произведение – оно заражается.
Но кто выживает, тот вынослив и водку пьет с годового возраста. Тяжело и уморительно видеть, как, почуяв запах этой водки, маленький уродец высовывает голову из своего мешка. И, если ему вольют глоток в рот, он мгновенно исчезает и уже спит.
В передвижениях этот мешок с его обитателем самоед привязывает к своим саням, и прыгает мешок по снегу, догоняя сани.
Я вспоминаю другого вымирающего инородца, остяка, и его Обь, страну за Томском к северу, необъятную и плоскую, глухую страну, обитатель которой свое жалкое право на существование оспаривает у грозной водной стихии, у хозяина глухой тайги – медведя; где-нибудь, за сотни верст от жилья, встречаясь, они решают вопрос, кого из них двух сегодня будут ожидать дома.
– Если медведь встал на дыбы, – говорит остяк, – медведь мой, – и бросается медведю под ноги.
И пока этот медведь начинает своего врага драть с ног, остяк порет ему брюхо и торопится добраться до сердца. Ничего, что клочьями на ногах висит мясо, медведь уже мертвый лежит на земле.
Но пропал остяк, если умный медведь не встает, на дыбы, а бегает проворно на всех своих четырех лапах, – он сшибет тогда своего врага и задерет его. Не воротится остяк домой, и напрасно будут ждать его голые с толстыми животами дети, истощенная жена, все голодные, изможденные, все в сифилисе, все развращенные негодной по качеству водкой.
Это люди культуры взамен шкур принесли обитателю свои дары…
Хабаровцы, впрочем, пожалуй, могут и обидеться, что по поводу их города, лежащего на сорок восьмой параллели, я вспомнил вдруг о белых медведях и о всей неприглядной обстановке тех стран.
Что еще сказать о Хабаровске? Он основан всего в 1858 году, а назван городом всего в 1880 году. Жителей пятнадцать тысяч. Но, очевидно, это не предел, и город, как и Благовещенск, продолжает энергично строиться.


Торговое значение Хабаровска передаточное – это пункт, от которого с одной стороны идет водный путь, а с другой – к Владивостоку – железнодорожный. Самостоятельное же значение Хабаровска только как центра торговли пушниной, получаемой от разных инородцев. Самый ценный товар – соболь, лучший в мире.
В смысле жизни, в Хабаровске все так же дорого, как и в остальной Забайкальской Сибири… […]

23 августа
Из окна вагона я вижу все ту же долину Уссури, поросшую болотной травой, вижу далекие косогоры, покрытые лесом.
– Хороший лес?
– Лесу здесь нет хорошего и пахоты нет, растительный слой ничтожен, подпочва, видите… да и болотиста…
Резервы, из которых взята земля для железнодорожного полотна, знакомят хорошо с строением почвы – вершка два чернозем, дальше белая глина.
– Год-два – колоссальный урожай девственной почвы, а затем удобрение…
Кругом все так же пустынно и дико, – нет жилья, нет следов хозяйства.
– Да, здесь нет ничего… Верст за триста, не доезжая Владивостока, начнутся поселения, да и там пока плохо…
Относительно сельского хозяйства здесь два диаметрально противоположных мнения. Одни говорят:
– Здесь особенная природа: один год в сажень, полторы вырастет пшеница, и одно зерно в колосе, а на другой год баснословный урожай, весь сгнивший от дождей, или соберут, начнут есть – судороги и все признаки отравления… Так и называются наши пшеницы – пьяные… Вы видите, что здесь природа и сама не выработала еще себе масштаб: о каком серьезном переселении может быть речь… Да надо сперва привезти сюда пятьсот тысяч и все их оставить на этих сельских опытах… Донских казаков, несчастных, переселили… Два года побились: пришли во Владивосток, поселились табором – везите назад… Второй год живут: женщины проституцией занимаются… А там, где как-нибудь устроились, еще хуже: захватили все к речкам, а полугоры и горы, отрезанные от воды, обречены, таким образом, на вечную негодность: участки надо было наделять не вдоль реки, а от реки в горы, – тогда другое и было бы…
– Да там болота…
– Осушите.
– Разве это посильно переселенцу?
– Это работа не переселенца… И без этой работы ни о каком серьезном заселении края речи быть не может…
Рядом с этим:
– Ерунда! Чудные места! Богатейшие места! Свекла, сахарные заводы, винокуренные, пивные заводы, табаководство… Земли сколько угодно…
– На сколько человек?
– По крайней мере на шестьдесят тысяч.
– Что вы? шестьсот тысяч.
– Тысяч сто двадцать, – решает авторитетно третий.
Во всяком случае для прироста стомиллионной России, все эти три цифры, если даже сложить их вместе, не составят особенной находки.
Что касается до того, действительно ли чудные места, лучшие для свеклы, табаку, то, судя по внешнему впечатлению, сопоставляя рядом с этим заявление о невыработанном-де еще и самой природой масштабе, казалось бы следовало усомниться. Но уверяют здесь так энергично…
Положим, здешние обитатели всегда, что бы ни заявляли, заявляют энергично и категорично… Некоторые злые языки говорят, что обитатель здешний попросту любит приврать. Без всякого дурного умысла.
Один в порыве откровенности так аттестовал себя и других:
– Врем; такого вранья, как здесь, не встретите нигде… Это специальное, особенное вранье: род спорта… Мы охотно отдаем залежавшийся хлам приезжему или вымениваем на интересное для нас… А если так, настоящий разговор, так ведь ничего мы в сущности не знаем, потому что едим, пьем – хорошо и едим и пьем – разговариваем, но ничего, кроме получений в разных видах денег от казны, не делаем. Прежде хоть на манз (китайцев) охотились, когда они с наших приисков хищнически возвращались к себе на родину: теперь и это запрещено… Теперь оправдываем хунхузов и ждем, когда благодарный китаец сам придет и окажет: «За то, что ты оправдал меня на суде, я покажу тебе уголь…» А другому покажет золото, а третьего надует: деньги выманит и ничего не покажет.

(Продолжение будет)

Via

(Продолжение. Начало — 1, 2)

8 августа
Третий день на маленьком буксирном пароходе. Мы единственные пассажиры.
Ночевали сегодня посреди Шилки. По обыкновению, в три часа ночи спустился туман, и простояли до восьми утра.
Ночь тихая, сырая и гулкая. Это вода Шилки, мутная, озабоченная, обгоняет нас. Скорость воды здесь, по определению капитанов, до ста верст в сутки. Вероятно, это так и есть, так как плесов, то есть тихих мест на реке, где нет струек и водяных вихрей, очень мало.
Часам к десяти утра выяснилось, и холод сразу сменился порядочной жарой, — одна параллель с Харьковом чувствуется.
Все те же гористые, пористые леса, пустынные берега. В них медведи, козы. Ниже верст на шестьсот начнутся тигры. Через двадцать — тридцать верст попадаются одинокие домики — это почтовые станции, их семь, или, как называют их здесь, — семь смертных грехов.
Они тянутся до села Покровского, там, где сливаются Аргунь и Шилка, откуда, как известно, и начинается уже Амур.
Переезд от такой почтовой станции до другой, в лодке, занимает около суток.
Места живописны, иногда горы громоздятся и ближе жмутся к реке, иногда расходятся и, покрытые синей дымкой, далекой декорацией стоят на горизонте.
Но все пустынно: нет людей, и не тянет к себе своей пустыней эта далекая сторона; увидеть и забыть.
[…] На острой косе, между Аргунью и Шилкой, расположилось наше небольшое казацкое селение — Усть-Стрелка [Та самая Усть-Стрелка, к которой пристали аргонавты бывшего фрегата «Паллады» на сделанной ими самими в Японии шкуне «Хеде». Как известно, остов фрегата «Паллады», за ветхостью, был оставлен в Амурском заливе, а экипаж перешел на фрегат «Диану». Вследствие землетрясения, бывшего в Японии, «Диана» потерпела крушение, и ее заменила самодельная «Хеда» («Фрегат „Паллада“», том седьмой, стр. 554, соч. И. А. Гончарова). (прим. автора)].
Отсюда, ниже, весь правый берег уже китайский.
Такой же пустынный, покрытый рублеными лесами, как и наш. На его берегу стога сена — это казаки наши снимают у китайцев их угодья в аренду.
По китайскому берегу в голубой блузе и широких штанах, с косой сзади, пробирается китаец — это нойон, начальник пограничного поста. Вот его избушка. Этому нойону пароходчики дают несколько рублей и рубят китайский лес на дрова, на сплавы, и так же поэтому мало леса у китайцев, как и у нас. Молодяжник растет, а от старого только следы, — дорожка, по которой спускали его со стосаженной высоты. Много таких следов. Спущенный к реке лес вяжется в плоты и спускается к Благовещенску.
А еще через полчаса мы пристали и к станции Покровской.
На мгновение улыбнулась было надежда, что стоявший у берега большой пароход повезет нас вниз по реке. Но, увы! большой пароход идет вверх, а вниз, часа четыре тому назад, ушел почтовый, следующий же пойдет не раньше трех дней.
Поистине в нашей злополучной поездке какая-то скачка с непреодолимыми препятствиями: и чем больше напряжения с нашей стороны, тем все хуже выходит.
На наш вопрос: сколько наш пароход взял бы за доставку нас в Благовещенск, ответ: «Пятьсот-шестьсот рублей».
Этого барьера по крайней мере не перескочишь. Сегодня ночуем на пароходе, а завтра перебираемся на берег, если, впрочем, найдем квартиру, так как ни гостиниц, ни постоялых дворов нет. Ни того, ни другого не желают всесильные здесь казаки.
[…] Село Покровское на небольшом от берега возвышении — все, как на ладони: две церкви, несколько зажиточных домов, но большинство бедных.
— Вот казаки, прямо сказать, грабят, а нищими живут: все кабак…
Это говорит пришедший к нашему капитану в гости капитан большого парохода, на который мы возлагали было наши надежды. Мелкая фигурка, блондин, лет тридцати пяти. Полный контраст с нашим. Наш капитан старый морской волк, громадный, с кожей темной и блестящей, как у моржа, шестидесяти двух лет, молчаливый и несообщительный. Новый. же капитан охотник поговорить, и в полчаса он рассказал много интересного. Он сам казак, но признает, что ленивее казака ничего нет на свете.
С постройки Забайкальской и Уссурийской дорог, когда появились в качестве рабочих китайцы, казаки возненавидели китайцев. В борьбе с ними все меры дозволительны. Их убивают, обкрадывают.
— Вы слыхали, вероятно, что вот китайцы детей в котлах варят. Выдумка голая: знает, что врет, и врет, — врет и верит уже сам: сам себя разжигает… Вчера пришел я с пароходом сюда; атаман на пароход: так и так, на каком основании китайцев-пассажиров на пароходе везете, паспорты у них неисправные. — «А я откуда знаю? Я не полиция… Пассажир сел, деньги отдал, больше до меня не касается». А вся штука в том, что эти пассажиры взялись по три копейки с пуда выгружать наш груз. Так вот откажи им, а казакам по пятаку отдай. А дай по пятаку, по гривеннику запросят, сами себя не помнят. Составил протокол, к мировому тянет меня. Ну, однако, мировой не то, что было: можно сказать, с ними пришел и закон, наконец, старое пора и забыть.
— Хорошее было старое?
— Денной грабеж был. У какого-нибудь полицейского чина в полной власти… Как вот у китайцев, такая же организация…
— А китайцы ваши действительно были без паспортов?
— А без паспортов, шельмецы… Есть у них что-то по-ихнему написанное, а что. такое, кто разберет? Настоящих паспортов ни у одного нет, у всех, кто здесь работает… идут и идут… и нельзя их не брать в работу: кто ж работать будет? Из-за чего же? Мы все из Маньчжурии покупаем: и хлеб, и мясо, и водку, а без них мы досиделись бы до двадцати рублей за пуд говядины, как было во время Желтугинской республики…
На берегу в раздумье, слегка покачиваясь, стоит рабочий в блузе, высоких сапогах и слушает, что говорит капитан.
Лицо его слегка вспухло, он светлый блондин, маленькие умные глаза его впились в говорящего.
На последние слова капитана он раздраженно говорит:
— Не придется…
— Что не придется?
— Не придется, и господин прокурор господ китайцев, прохвостов и жуликов, вон выселит всех до последнего на ту сторону (он показывает на китайскую границу)… чтобы и казаки могли есть хлеб, который им посылается судьбой. И не для того посылается, чтобы его китайским тварям отдавать. Так-с… На копейку бы просил казак всего больше, и того нельзя уважить…
— Вот и слушайте его… А скажите им, что в России за пятачок семьдесят верст везут, да нагрузят и выгрузят…
— Россия нам не указ.
— Не указ? А в Америке копейку за это самое платят.
— И Америка не указ, а что вот господа пароходчики недостаточно гуманны к рабочему русскому человеку и в свое время поплатятся за это, так это тоже верно-с.
— Ты рабочий? Пропойца чиновник…
— Вот…
Пропойца проговорил это с горечью, протянул руку и вскрикнул патетически:
— О незабвенный Некрасов… Помните-с? Кому вольготно, весело живется на Руси? Купчине толстопузому…
С трагическим жестом и энергично покачивая головой, он отошел к небольшой группе казаков.
— Вот и разговаривайте с ними, — с не меньшей горечью сказал мой собеседник, — китаец в день зарабатывает до десяти рублей на выгрузке, русскому мало: дай двадцать, а за тысячу верст провоза мы берем всего двадцать копеек. Из них за нагрузку отдай пятак, да пятачок за выгрузку, что ж останется? И ведь так и будут сидеть, так и сидят, поджавши колени, вот как на… Ну-с, мне пора…
Капитан ушел, а я остался. Темнеет. Синеватый прозрачный туман заволакивает горы, даль, село. Дымится река, все так же тяжело стонет пароход. Какая-то фигура подошла к берегу.
— Господин…
Я подхожу. Пропойца чиновник.
— У вас выгрузки не будет?
— Завтра…
— Вы нам?
— Вам…
— Я интеллигентный человек: копейки денег нет.
Я бросаю монету, он ловко ловит и с ужимками быстро скрывается.
Пока стоял он, слушая разговор наш, прошло больше часа.
В это время шла выгрузка, и он мог бы заработать ровно в десять раз больше, чем то, что получил от меня.
— Истинно образованного человека сейчас видно, — раздается его поощрительный голос из темноты.
Мне стыдно и за себя и за него, и я быстро ухожу в каюту.

9 августа. Село Покровское
Месяц, как выехали мы из Петербурга, а до Владивостока еще дней пятнадцать. Вот и короткий путь. Думали сделать его меньше месяца, но он вышел длиннее всякого другого. А что он стоит, этот путь… При всех лишениях, с отсутствием горячей пищи включительно обойдется до тысячи рублей на человека. Тогда как на пароходе пятьсот рублей со всеми удобствами культурного пути. […] Проснулся в семь часов. Туман густой, серый, сплошной висит кусками какими-то. Пронизывающая сырость. Все спят еще. Не хочется спать: горечь бессилия грызет, – лучше вставать. Встал, оделся и вышел. Наши вещи уже вынесены на берег. Идет нагрузка муки на пароход. Рабочие всё китайцы. Работают сегодня по четыре копейки с пуда.
– А казаки?
Спят казаки.


[…] Пью чай на палубе. Туман расходится. Усть-Стрелка верстах в четырех выглядывает уютно на своей косе. Казаки просыпаются. Целый ряд на берегу маленьких лодок-душегубок. На них ездят по реке на ту сторону. Ребятишки гурьбой соберутся и плавают в этой валкой и ненадежной лодочке: вот-вот опрокинется она – звонкий их смех несется по реке.
Душегубка побольше пришла с той стороны: в ней трое. Казак постарше, в шапке с желтым околышком, серой куртке с светлыми, пуговицами, с желтыми нашивками, казак помоложе и третий, какой-то рабочий: у них в лодке таинственный бочонок – водка китайская.
Привезли с той стороны барана нам. Баран худой, и в России красная цена ему 4 рубля, здесь – 9 рублей и шкура хозяину. Пуд мяса выйдет. Сейчас же на берегу зарезали его. Снимают шкуру, вынимают внутренности.
Ноги, голову и часть барана подарили команде, половину передка – капитану, внутренности забрали китайцы. Они бросили работу и, присев на корточки, моют эти внутренности в реке.
Доктор выглянул. Прошел на берег, осмотрел барана:
– Дорого…
– В покупке участвуете?
Доктор экономен.
– Нет.
– Порциями будем отпускать. Сколько дадите за порцию?
– Тридцать копеек.
Бекир, уже догнавший нас, смеется. Бекир очень рад барану, называет его не иначе, как барашек, и хвалит.
Но кухарка нашего парохода, старенькая, как запеченное яблоко, говорит:
– Дрянь баран: тощий, смотреть не на что. Бекир не унывает:
– Ничего, хорош будет.
[…] Китайская фелюга прошла. Широкая черная лодка, сажени в четыре, с парусиновым навесом посреди… Четыре китайца на веслах, два на руле, один выглядывает из-под навеса. Посреди мачта, и к ней прикреплен римский парус.
– Что они везут?
– Водку свою казакам, а то опиум.
Подальше у берега стоит более нарядная раскрашенная фелюга, тоже китайская. Посреди устроена деревянная будочка, раскрашенная, узорно сделанная.
По берегу гуляет китаец, молодой, одетый более нарядно. В костюме смесь белых и черных цветов. Туфли подбиты толстым войлоком в два ряда. Он ходит, кокетливо поматывая головой, выдвигая манерно ноги.
– Кто это?
– Так, писарь какой-нибудь… – говорит наш капитан. – А называет себя полковником… Казаки спрашивают: «А сабля твоя где?» Мотает головой. Так думает, что если скажет полковник, – важнее будет. На пароход ихнего брата много придет. «Я полковник, мне надо отдельную каюту…» В общую с людьми его, конечно, не посадишь…
– Почему?
Наш старый капитан смотрит некоторое время недоумевающе на меня.
– Так, все-таки же он нечистый… Кому приятно с ним?
– Злые китайцы?
– Когда много их и сила на их стороне, – люты… А так, конечно, ниже травы, тише воды… умеют терпеть, где надо.
В час дня пароходик наш «Бурлак» ушел назад в Сретенск, а мы переселились в слободу.
Наш домик в слободе из хорошего соснового леса, сажен шесть в длину, с балкончиком на улицу. Обширная комната вся в цветах (герань, розмарин), прохладная, вся увешанная лубочными картинками.
После жары улицы здесь свежо и прохладно, но на душе пусто и тоскливо, и с горя мы все ложимся спать. А проснувшись, пьем чай. После чая доктор с Бекиром принялись за разборку своих вещей, а мы, остальные, сидим на балконе и наблюдаем местную жизнь.
Дело к вечеру, на улице скот, телята, собаки, дети, взрослые, едут верхом, едут телеги.
В перспективе улицы, в позолоте догорающего дня, получается яркая бытовая картинка. А на противоположной стороне улицы огороды – в них подсолнухи, разноцветный махровый мак, громадный хмель, напоминающий виноградные лозы.
Проходят казаки, казачки. Народ сильный, крепко сложенный, но оставляющий очень многого желать в отношении красоты. Главный недостаток скуластого, продолговатого лица – маленькие, куда-то слишком вверх загнанные глаза., От этого лоб кажется еще меньше, нижняя часть лица непропорционально удлиненной. Это делает лицо жестким, деревянным, невыразительным. Напоминает слепня – что-то равнодушное, апатичное.
– Просто заспанные лица, – язвит Андрей Платонович.
[…] Улица стихла. Вечереет. Потянуло прохладой и ароматом лесов. Бекир приготовляет все для шашлыка из баранины.
– Ну вот выискалась долинка, вы живете здесь, а там за этими горами что? – спрашиваю я хозяина, старого казака. Я показываю на север, где в полуверсте уже встают горы.
– Там горы да камни.
– И далеко?
– По край света.
– Не сеете там?
– И не сеем и не косим. Медведь там только да коза. Здесь насчет посева…
Казак машет рукой.
– Ну, вот вы говорите, что на каждого рожденного мальчика наделяется сейчас же сорок десятин, – вероятно, уже немного свободной земли?
– Где много. Если б не умирали…
– Давно живете здесь?
– Сорок лет, как основались, здесь.
– У вас старинных женских одежд нет или всегда ходили так?
– Как так?
– Да вот в талию?
– Прежде рубахи да сарафаны больше носили, а нынче вот мещанская мода пошла.
Мода очень некрасивая: громадное четвероугольное тело слегка стиснуто уродливо сшитой талийкой, а между юбкой и талией торчит что-то очень подозрительное по чистоте. Нет грации, нет вкуса, что-то очень грубое и аляповатое. Нет и песен. Прекрасный предпраздничный вечер, тепло – где-нибудь в Малороссии воздух звенел бы от песен, но здесь тихо и не слышно ни песни, ни гармонии.

Молчит и китайский берег. Мгла уже закрывает его, потухло небо, и река совсем темнеет, и безмолвно пуста улица – спит все. Иногда разносится лай громадных здешних собак. Пора и нам спать. И спится же здесь: сон без конца. Прозаичный, скучный сон, без грез и сновидений. А зимой-то что здесь делается?..

10 августа
Хотели вчера пораньше лечь спать, но увлеклись приготовлением шашлыка и засиделись долго.
Учителем был Бекир, конечно. Жарили во дворе, у костра. Шашлык вышел на славу. Было ли действительно вкусно, или нравилась своя работа, но он казался и сочным и вкусным, таким, словом, какого мы никогда не ели.
– Заливайте красным вином, обязательно красным, – дирижировал доктор, последним отставший от шашлыка.
Мы уже давно пили в комнате чай, когда со двора раздался его отчаянный вопль:
– Тащите меня от шашлыка, а то лопну.
Он и сегодня с сожалением вспоминает:
– Много хороших кусков пропало: жир все.
– Жир разве полезен для желудка?
– Для моего и гвозди полезны.
Конкурент доктору в еде Н. Е. Мы им обоим предсказываем паралич.
Ночью спалось плохо: много уж спим. Ночь мягкая, теплая, с грозой и дождем. Пахнет укропом и напоминает Малороссию с ее баштанами, свежепросоленными огурцами, арбузами и дынями.
Пробуждение утром неприятное: сразу сознание бесцельного торчанья в каком-то казацком селе.
Но так как ждать придется, может быть, и несколько дней, то решил забрать себя в руки. Встал, умылся, напился чаю и отправился в соседний дом заниматься: сперва английским языком, затем чтением о Корее и Китае. Сижу и занимаюсь под аккомпанемент визгливой ругани моих хозяев-казаков.
Как они ругаются! И мужские и женские голоса…
Старухи голос:
– Я тебе не молодуха, и не имеешь надо мной больше закона.
Или:
– Ах ты, пьянчужка, вредный старик, поперечный…
Мужскую ругань, к сожалению, по совершенной нецензурности, привести нельзя: грубая, плоская, с громадной экспрессией.
Ясно мне во всяком случае, куда девают избыток своей энергии казаки и с кем они воюют в мирное время.
А между тем разгар жнитва, и с вечера собирались уехать. Но так как-то не поехалось. Послали молодуху с китайцами жать, а сами вот и отец, и сын, и мать, и сестра здесь не наругаются.


[…] Три часа, мы уже на пароходе «Михаил Корсаков» и едем до Благовещенска. […] Собственно, пароход несравненно больше «Бурлака», но помещение наше хуже. Нам уступили столовую – небольшую каюту. Она внизу, с двумя небольшими круглыми окошками. Бросили жребий, кому где спать. Мне с Н. А. пришлось на скамье, доктору на столе, А. П. под столом. Впрочем, оба они устроились на полу. Кормить нас взялись, чем бог пошлет, и с условием не быть в претензии. После двадцатидневного сухояденья, о каких претензиях может быть речь?
Большая часть команды – китайцы. Нам прислуживает подросток китайчонок Байга. Он юркий, живой, полный жизни и веселости. Говорит, как птица.
У китайцев множество горловых и носовых звуков, чрез разные наши «р» они прыгают, и поэтому в их произношении наш русский язык немногим отличается от их китайского.
[…] Мы плывем, и опять зеленые горы по обеим сторонам. Старый лес весь срублен и сплавлен, молодой зеленеет.
Мы, русские, рубим и на своем, и на китайском берегу, но и за свой и за китайский лес наша казна берет ту же таксу: восемьдесят копеек с сажени.
– Так ведь это китайский лес?
– Китайский.
– А китайцы берут что-нибудь за свой лес?
– Ничего не берут.
Оригинально во всяком случае.
Мы уже верст семьдесят отъехали от Покровского, было около шести часов вечера, самое приятное время, – время, когда от гор уже спускается на реку тень, когда прохладно, но солнце еще на небе и золотит еще своими яркими лучами, и небо прозрачное, нежно-голубое, и даль воды, и зелень гор.
Я и доктор сидели на палубе и работали, когда торопливо спустился с своей рубки капитан и слегка взволнованно обратился к нам:
– О Желтуге вы слыхали?
– Ну, конечно.
– Вот она.
– Где, где?
Мы жадно поднялись с своих мест, всматриваясь в китайский берег. Между двух гор, в незаметном сразу ущелье показались какие-то домики, обнесенные забором. Это и есть устье Албазихи, в которую впала Желтуга. На берегу китайский городок. Верстах в двадцати выше по этой реке и был центр знаменитой Желтугинской республики. Там и добывали хищническим образом китайское золото жители всех стран, но по преимуществу китайцы и русские.
Население республиканской Желтуги достигало до 12 тысяч жителей. Основатель ее – наш интеллигент из судебного мира. Каждые 20 человек имели своего выборного, и этот выборный имел свое ближайшее начальство.
Во главе стоял выбираемый общим собранием старшина. Старшина этот получал 12 тысяч. Жалованья у всех были крупные: было из чего платить – вырабатывали на человека до 20 золотников, то есть до 150 рублей в день.


Наш капитан сам был и работал в Желтуге. За шесть месяцев он вывез чистых 8 тысяч рублей. При этом за фунт сухарей приходилось платить золотник золота: других денег там не было.
– Вы сами работали?
– Но там все сами работали.
Состав был самый разнообразный: беглый каторжник, студент университета, чиновник, он – наш капитан – жили и работали вместе. Нарытое золото оставляли в незапертой лачужке, и не было случая воровства. Порядок был образцовый. Содержалась громадная полиция из конных маньчжур. Законы Линча – короткие и суровые. За смерть – смерть. За воровство – наказание плетьми и вечное изгнание из республики.
– Вот, вот на этом месте, на льду, и происходили все экзекуции. – Капитан показывает рукой.
Мы вплоть проходим около китайского городка. Он постройками не отличается от наших сел: окон только больше и окна больше, из мелких рам, с массой маленьких стекол. Много решетчатых и резных украшений, но редкий дом открыт. Большинство же с улицы скрыто за забором из частокола. Стоят китайцы: рослые, крупные, уверенные. Ни одной китаянки ни в окне, ни на улице.
Русских не видно, а в наших селах китайцев больше иногда, чем русских.
– Вся Желтуга в золоте, от самого устья. Теперь китайцы там машины поставили. Во главе предприятия Ли-Хун-чан. Сколько таких приисков, где русские разыщут золото, а китайцы потом работают. Весь китайский берег золотой, а на нашем ничего нет… Вот долинка перешла и на нашу сторону – прямое продолжение, а золота нет.
Я говорю капитану:
– А теперь есть какая-нибудь новая Желтуга?
– Нет, следят. Вот проведем дорогу, будет Маньчжурия наша, бросаю опять капитанство и иду.
– В новую республику?
– Обязательно.
– Понравилось?
– Забыть нельзя.
– Нам дайте телеграмму, – говорит доктор, – тоже приедем.
Капитан, красивый, лет тридцати пяти, среднего роста человек: очевидно, житель Сибири, по-американски готовый всегда взяться за то дело, которое выгоднее или больше по душе.
– А отчего вы ушли оттуда, капитан?
– Начались преследования. Сперва мы дали было отпор китайским войскам, а затем, когда и китайские и русские войска пришли, решено было сдаться. Я-то раньше ушел: кто досидел до конца, тот должен был оставить и имущество и золото китайцам. Уходили только, в чем были. Золото китайцы взяли, а дома сожгли. Русские войска паспортов не требовали и всех отпустили, а китайцы своим порубили головы (до трехсот жертв). Некоторые китайцы, чтобы спастись, отрезали косы себе, но, конечно, это не помогало. Где-то есть фотографии расправы китайских войск со своими подданными: целыми рядами привязывали их к срубленным деревьям и потом рубили головы. По одну сторону дерева головы, по другую – тела. Там насчет этого просто.
– По поверью китайцев, он без косы и в свой рай не попадет, – тащить его не за что будет?
– Хотя косы, собственно, не религиозный знак, а признак подданства последней маньчжурской династии. А это поверие относительно рая у китайских масс действительно существует.

(Про Желтугинскую республику много любопытного здесь)

Мы плывем и плывем. Горы всё меньше и меньше. Это уже не горы, а холмы. Все больше и больше низин, поросших мелким лесом. Вероятно, почва годится для культуры, но та же пустыня и у китайцев и у нас.
Настал вечер, и мы остановились у сравнительно высокого и скалистого берега. В нежном просвете последних сумерек, на фоне бледно-зеленоватого неба, видны в окна на выступе берега отдельные деревья, две-три избы, сложенные дрова.
Мы берем дрова, и треск и грохот падающих на железную палубу дров гонит нас из каюты.
На берегу горят костры, освещающие путь носильщикам дров. Русские и китайцы носят. Русские несут много (до полусажени двое), китайцы половину несут. Из мрака вырисуется вдруг, при свете костра, такое лицо китайца, желто-бледное, с широко раскрытыми от напряжения глазами, и вся фигура его, притиснутая непосильной тяжестью. Но в конце концов китайцы кончили свой урок раньше русских: они быстрее носили…
Доктор, Н. А. и А. П. взобрались на верх утеса, развели там огонь и сидят. Свет костра падает на их лица, и лица эти рельефно и мертвенно вырисовываются во мраке ночи… Встал доктор и запел «Проклятый мир» и «…и будешь ты-царицей мира» эффектно, сильно и красиво, но вряд ли доступно уху аборигенов. Китайцы, впрочем, любят пение, и глазенки нашего Байги каждый раз разгораются, когда доктор берется за свою гитару. Ужинать позвали. С выезда из России первый раз ем порядочно. Было два блюда всего – суп и котлеты, но и то и другое по крайней мере можно было есть: просто и вкусно. Готовила какая-то простая кухарка, средних лет, с красивыми, но уже поблекшими глазами. В этих глазах какая-то скорбь, что-то надорванное и недосказанное. Когда доктор поет, она замирает где-нибудь за углом и вся превращается в слух.
[…] Новые и новые песни. Вот тоска ямщика, негде размыкать горе, и несется подавленный, сжатый тоской отчаянья припев: «Эй, вы, ну ли, что заснули? шевелись живей, – вороные, золотые…»
Все слушает больше молодой, сильный народ, со всяким бывало, и песня, как клещами, захватила и прижала их: опустили головы и крепко, крепко слушают.
Доктор кончил, и из мрака вышел какой-то рабочий. Протягивает какие-то ноты и говорит:
– Может быть, пригодится: Шуберта…
– Благодарю вас, – говорит доктор и жмет ему руку.
Ответное пожатие рабочего, и он уж скрылся в толпе.
Кто он? Да, в Сибири внешний вид мало что скажет, и привыкший к русской градации в определении по виду людей сильно ошибется здесь и как раз миллионера золотопромышленника примет за продавца тухлой рыбы, а под скромной личиной чернорабочего пропустит европейски образованного человека.

(Продолжение будет)

Via