Умблоо

Via

Цвет кожи китайцев смугло-желтоват, но нередко видишь на лицах белизну совершенную. Плоский, короткий нос, широкие ноздри, выпуклые скулы, большие уши, узенькие глаза, красивые руки, долгие пальцы, маленькие ноги, — вот резкие наружные очертания китайца. Волосы их черны, однако рождаются между них альбиносы, возбуждающие общее любопытство. Китайцы бреют темя, виски и затылок, оставляя таким образом на маковке чуб, к которому приплетается фальшивая прядь, ниспадающая иногда до самых пят. Этот обычай обривания головы считается в Китае со времени династии Минг, царствовавшей до Татарской династии, возведенной в 1644 году. Вот по какому поводу это установилось. Один из императоров возымел неодолимое отвращение от долгих волос, носимых на востоке. Он захотел укоротить косы мужчин, которые носили прически ни чем не отличные от женских, так, как и теперь это водится у кохинхинцев. Император повелел сначала укоротить длину кос, но встретил в народе своем сильное сопротивление. Монарх настойчиво требовал исполнения воли своей, и народ покорился, отстояв только вершинку волос, что и образовало современную прическу китайцев. Одни только нищие, колодники и непокорные жители гор не бреют темя. Отрезать чуб у китайца значит нанести ему кровавую обиду. Английские пленники, которых лишали тотчас этого украшения, укрывались в совершенном отшельничестве, покуда темя их не покрывалось снова чубом. Молодые люди приходят в бешенство при угрозе отрезать им чуб. Борода же, напротив, не почитается украшением. Ее запускают только в глубокой старости; а усов не носят до 40 лет.

Одежда китайцев проста, опрятна и прилична. У людей высших классов и государственных сановников она состоит из двух одежд темного цвета. Одна застегнутая нисходит до икр, с разрезами по бокам, и называется в Кантоне шонг-шам. Другая распашная, называемая по, гораздо длиннее. В праздничных платьях темный цвет заменяется ярким с пестрыми узорами. Богатые китайцы носят сверх того ма-куа и тай-куа. Ма-куа похожа на пелерину, нисходящую до пояса и застегнутую на груди. Эта пелерина должна быть цветом темнее остального платья. Тай-куа есть верхнее платье, доходящее до колена. Зимнее платье гораздо наряднее летнего. Богатые люди выходят в холодное время не иначе как в шубах и надевают несколько одежд, одна на другую. Обыкновенная обувь их состоит из белых, надетых складками чулок и черных шелковых башмаков, иногда вышитых узорами, с загнутыми вверх носками. Мандарины носят также сапоги. Высшее сословие ходит без панталон.
Китайцы среднего сословия носят род голубого казакина, гунг-шам, с широкими висячими рукавами и с круглыми медными пуговицами. В дополнение этого наряда они носят короткие обтяжные штаны, обыкновенно темно-зеленого цвета, до половины икры. Остальная часть ноги покрыта белым бумажным чулком. Кантонский купец не выйдет летом на улицу без веера и зонтика.
Слуги и работники одеты в синие, серые или белые бумажные казакины, по имени шам, с широкими, но не слишком длинными рукавами. Широкие шаравары их шьются из той же ткани. В праздничные дни казакин заменяется длинным платьем. Boys, молодые европейские слуги, приняли ту же одежду, только они предпочитают узкие, короткие штаны широким шараварам. Наконец кули, или рабочий народ, носит платье более грубой ткани; иногда прикрывает их кусок холста, обернутый вокруг поясницы, который оставляет обнаженными ноги и верхнюю часть тела.
Китайская одежда отличается разными добавлениями, служащими знаками достоинства, степени и общественного быта. В праздничных церемониях государственные сановники носят на груди и на спине шелковые накладки, вышитые аллегорическими изображениями. Высшие правители имеют на нагруднике баснословное животное, покрытое чешуею, называемое чи-нинг [он же цилинь], а на спине дракона. Замечательно, что изображение дракона на груди имеет право носить только один император. Высшие правители подразделяются на письменных и военных; вторые садятся по правую сторону Императора, а первые по левую. Левая сторона почитается почетным местом.
Чиновники государственные, ку-анги, которых, неизвестно почему, европейцы называют мандаринами, распределяются на девять отделов, из которых каждый имеет своих ученых и военных подвижников. На нагрудниках ученых людей изображены птицы, а у военных — четвероногие животные. Журавль с распущенными крыльями отличает первую и вторую степень ученых; павлины и дикие гуси принадлежат второй и третьей степени; орел и серебристый фазан пятый; дикая утка — шестой и седьмой, попугай — осьмой и девятой. Первая и вторая степень воинов имеет льва, третий и четвертая тигра, пятая — барса, шестая и седьмая — леопарда или дикую кошку, осьмая и девятая — морского единорога.
Невозможно исчислить этих подробностей в отличии одежды, которых важность неизвестна европейцам. Пуговицы на вершине шляпы играют значительную роль. Пуговица первоклассного чиновника красная, величиной в орех. Второклассные мандарины имеют также красную пуговицу с украшениями. Третий класс имеет синюю пуговицу, четвертый голубую, пятый белую хрустальную, шестой белую тусклую, седьмой медную. Пуговицы осьмой и девятой степеней также медные; их носят очень незначительные люди и полицейские агенты. Эта пуговица есть татарское [т.е.маньчжурское] изобретение, имеющее аллегорический смысл, означающий зависимость.
Головной убор китайца изменяется по времени года. Летом шляпы их, шелковые или соломенные, делаются конусами. Зимние делаются полушариями, из серого войлока, с поднятыми полями. Красная шелковая или из гривы кисть прикрепляется к макушке и падает на поля. Шляпа всегда подвязана под бородой шелковым снурком. Павлинье перо служит почетным знаком. Мандарины в будничной одежде и китайцы среднего класса носят запросто маленькую черную шапочку, украшенную бантом из золотого или красного витка. Шляпы кули или последнего класса в летнее время делаются из соломы, не слишком остроконечны, а иногда подобны опрокинутому тазу. Зимой они носят шляпы из грубого войлока.

Мандарины не выходят из дома, не имея с собою у пояса маленького пестрого футляра с парою перламутровых палочек, заменяющих вилки, также без трубки, табачницы, хорошенького пузырька, служащего табакеркой. Весь этот аппарат висит на разноцветных снурочках у пояса. Верхняя одежда покрывает эти побрякушки. Мандарины поверх праздничного платья носят бусовые, часто коралловые ожерелья, нисходящие до самого пояса. Траур в средних сословиях предписывает в одежде их многие изменения. Траур по отце и матери носят белый, и даже чубы их перевиваются белыми снурками; по тесте и теще зять носит голубые снурки в чубе в продолжение шести месяцев, и только жена его надевает белый траур. Траур по отце и дяде длится три года.
Одежда женщин в Китае более, нежели в какой другой стране света, сходствует с одеждою мужчин. В высших и богатых сословиях казакин их делается из шелковой, большею частию голубой ткани, вышитой шелками. Поясом держатся две сборчатые юбки, вышитые роскошными узорами. Из-под верхнего платья мало приметны эти короткие юбки, которые покрывают широкие шаравары, также украшенные шитьем. Кантонские женщины носят разнообразные головные уборы. Я опишу из них самый обыкновенный. Волоса зачесываются вверх и, укрепляясь около палочки, составляют остроконечную прическу. Несколько гребней и несколько золотых булавок служат поддержкой и украшениями. Многие носят также цветы и жемчуг. Китаянки любят браслеты, которые надевают чрез кисть руки. Они не только белят и румянят лице, но даже красят брови и губы. Так, по крайней мере, распоряжаются богатые женщины. Те, которые принадлежат к низшим классам, не носят юбок; их наряд состоит из синего бумажного казакина и из широких шаравар. Много было говорено о ногах китайских женщин, которые, уменьшая постепенно с детства, доводят до такого неестественного размера природную их величину. Впрочем, одни богатые сословия могут усвоивать себе этого рода совершенство. Однако можно сказать в этом случае о Китае, что крайности сходятся: большие ноги встречаются в рабочих классах, которым необходимо употребление собственных ног, и в семействе Императора, который держится обычаев татар.
Китайские дамские ножки бывают простые и поддельные. Подражание устроивается посредством каблука, на который становится нога почти в вертикальном положении. Этим способом женщины низших классов стараются сравняться с высокорожденными. Но настоящая маленькая нога резко отличается от подложной. Пятка ее совершенно другого вида. Один только большой палец ноги остается таким, каким создан; остальные пальцы подвертываются под низ. Они совершенно высыхают и лишаются ногтей. Между пальцами и пяткой значительный выем, который дает необыкновенную форму члену. Прижав слегка, можно соединить конец пальца с пятою. […]
Такое жалкое состояние ног китайских женщин затрудняет походку их; они делают очень маленькие шаги и переваливаются, как утки. Однажды мы были неумышленною причиною падения одной красавицы, которая, завидев нас издали в саду мандарина и желая поспешнее скрыться с своими подругами, слишком поторопилась. Ноги их, обутые в башмачки, шитые шелками и золотом, были очень похожи на лошадиные копытцы.
В Китае во всем торжественность и церемония. Домашняя и общественная жизнь представляют на каждом шагу возможность какого-нибудь церемониала.
Мне не случилось видеть китайской свадьбы; но за то я присутствовал на нескольких похоронах. Когда больной готов уже испустить дух, ему кладут в рот серебряную монету, затыкают ноздри и закрывают глаза. Едва только он кончит жизнь, тотчас вскрывают отверстие в крыше дома, для того, чтобы дать простор душе улететь свободно в небо. Потом посылают за бонзами, которые приходит в красных мантиях читать молитвы под неприятный звук гонги, флейт и напевов, расстилают красное сукно на ложе, на которое и кладут покойника. В стороне накрывают стол, на который ставят яства, свечи и ароматы. При входе в дом сооружается каплица, убранная цветной золоченой бумагой и фонарями. Одетые в белое платье, друзья и родные распростираются вокруг стола, издавая стоны. Все знакомые, которые отдают покойнику последний долг, также ложатся на пол, положив на стол какое-нибудь приношение. Несколько бонзов располагаются у входа, вокруг стола, на котором пьют чай. Напившись и выкуря несколько трубок, они снова принимаются петь, звонить в колокольчики и играть на гонгах. Потом сжигают большое количество золоченой бумаги. Покойник лежит таким образом одни сутки, по истечении которых его кладут в большой гроб с круглой крышей, из сандального душистого дерева для богатых, из простого для бедных.
Стариков высшего сословия оставляют в доме, в гробу, три недели, иногда несколько месяцев, а иногда два и три года до погребения, которое должно совершиться не иначе, как под счастливым созвездием. Молодых людей даже самого знатного рода погребают тотчас, а детей бросают в воду, вычернив им предварительно лицо. На кладбищах богатых погребают отдельно от убогих. По опущении тела в могилу пускают несколько ракет, а возвратясь домой, садятся за пышную трапезу.
В числе домашних китайских обрядов есть один, который посвящен назначению имени. Кроме имен семейных, или синг, даются еще имена личные, которые изменяются при возрастах и назначениях. Первое имя, минг, есть имя, которым нарекается каждый при рождении; иным дается оно спустя месяц, когда в первый раз обривают голову младенца мужеского пола. Мать молит богиню Куанин о ниспослании на младенца благословения; отец произносит при свидетелях имя его, которое употребляется одно и то же для детей обоего пола. Чо-минг, или школьное имя, дается мальчику при вступлении в школу. Наставник преклоняется перед налоем, на котором написано имя одного из мудрецов, и ему посвящает новобранцев. При вступлении на гражданское поприще, юноша получает еще новое имя, куанг-минг. При бракосочетании также оно обновляется, и все с новым торжеством.


Китай, как мы сказали, славится домашними и публичными торжествами. Новый год в Китае, который совпадает с первыми числами февраля, празднуется публично. С приближением жданного и желанного дня, мастерские закрываются, и толпа наводняет улицы; воришки также принимают в празднеств большое участие, приводя в действие ремесло свое. Важные фигуры снуют перед глазами, с ветками, украшенными белыми цветами. Знакомые посылают друг другу жареных поросят и другие дары. Нищие в этот день являются в самом безобразном виде; пачкают рожи свои мелом и углем, иногда украшают, их кровавыми царапинами, кутаются в лохмотья, — вероятно, для возбуждения сострадания. На улиц Та-тунг-каи располагается ярмарка: там лаковые, стеклянные и разные галантерейные вещицы продаются несравненно дешевле, нежели в лавках. Должно думать, что эти товары, при сведении годовых счетов, сбываются в убыток.
Сочельник перед новым годом ознаменовывается ракетной трескотней. Теснота в улицах необычайная; но в самый новый год наступает снова тишина и спокойствие. Всякий надевает лучшее свое платье, а простонародье шьет себе к этому дню новое. Знатные люди разъезжают в носилках с посещениями. Огромные визитные карточки их красного цвета, с черными буквами.
В 1845 году мы видели в Кантоне другое празднество, в честь божества Тай-тзеу, хранителя жилищ. В продолжение нескольких дней, по всем улицам были развешены голубые, красные и желтые ткани, представляющие цвета солнца и неба. Ко всем домам были прикреплены полки, уставленные картонными и раскрашенными изображениями богов. Повсюду были развешены люстры и фонари; оглушительный гром гонгов и цимбал раздавался повсюду, На перекрестках разыгрывались сцены, и истуканчики богов приводились в движение засаженными внутрь картонного божества крысами. Китайские религиозные празднества требует различной музыки: одни совершаются под звук громкой гонги и цимбал, другие требуют струнного орудия.
Мы имели случай осмотреть дом богатого Пун-тинг-куа, тот самый, в котором живут его жены и который славится одним из богатейших в стране. К несчастию, хозяин дома был на ту пору в отсутствии, и один из его агентов был нашим путеводителем.

Мы прошли маленький передний двор, из которого широкая дверь вела во второй двор, обставленный главным корпусом здания, украшенного с фасада резными балконами и окнами. Мы вошли на лестницу и прошли ряд комнат, отделенных одна от другой резными перегородками тонкой работы, с разноцветными стеклами. Мебель везде тяжела и угловата, но из дорогого дерева; стенки кресел выложены расписным мрамором, полы черного дерева, с перламутровой насечкой, безукоризненно изящны; в альковах устроены кушетки, покрытые упругими узорными циновками и устланные мягкими подушками. Общий характер украшений составляет общий характер самих китайцев: изысканность и мелочность.
Осмотрев главное отделение дома, мы вошли в лабиринт коридоров, по которым водил нас миловидный ребенок, сын законной жены Пун-тинг-куа. Мы перешли и поднялись по лестнице в новое отделение, превосходящее пышностию все, что я видел. Резное дерево и фантастические рисунки изумительны. Оттуда снова мы вышли в сад, где, по китайскому обычаю, были нагромождены маленькие скалы, и через маленькие пруды перекинуты маленькие мостики. Сераль Пун-тинг-куа разделен на особенные помещения для каждой из жен его. Пун-тинг-куа заплатил за главную супругу свою 2,000 пиастров, а за наложниц своих до 70,000 франков. Восемь из них живут в разных частях города для избежания домашних ссор.
В загородном доме или на даче этого богатого обывателя Кантона мы немало были удивлены, увидев модель паровоза и автомат европейской женщины, которая лежала на кушетке и представилась нам видением.
Sing-song или сценические представления, в Китае начинаются адской музыкой на цимбалах, гонгах, бубнах, на скрипках об одной струне, на кларнетах и тромбонах. Мы присутствовали на представлении комедии в несколько актов, которая началась с того, что муж упрекает жену свою за то, что она стареет. Можно себе представить гнев и отчаяние обиженной супруги. Тогда муж раскаивается в несправедливости, но ищет напрасно мира: жена не может уняться и даже царапает ногтями лицо оскорбителя. Напрасно бедный муж плачет и отирает лицо руками. Затем следуют сцены взаимного гнева, и потом взаимного примирения. Нравственный вывод этой пьесы, вероятно, тот, что супруги должны стареть вместе, не замечая того друг другу и не жалуясь на естественные изменения, причиняемые годами. Роль женщины исполнял, по обычаю, мужчина, потому что китаянки не участвуют в sing-song. Во время представления жесты, походка и голос актеров как будто с намерением удаляют от истины, и представляют самое безобразное и смешное зрелище. Такие представления даются на улицам, на площадях, в храмах и дворцах. За неимением оркестра, актеры стараются подражать пронзительным звукам их инструментов.

В Кантоне мало богоугодных заведений. В нем одна глазная больница и другая для изувеченных; богадельня для незаконнорожденных и для пораженных проказою.
Первоклассные школы содержатся частными лицами. Иногда несколько семейств соглашаются взять одного учителя. Кроме того, в городе находится тридцать приготовительных к экзаменам училищ, также независимых от правительства.
Высшие ученые степени достигаются с величайшим трудом. Студенты подвергаются строжайшим испытаниям: из огромного числа кандидатов не более 60 или 80 удостаиваются патента. Эти избранники тотчас же становятся важными лицами, получают право ездить верхом и в носилках. Они могут даже удовольствоваться этой степенью и не претендовать на высшую [после] испытаний Пекина.
Дети богатых и высших сословий могут домогаться на эти высшие степени учености. Народ вообще имеет обо всем только начальные понятия; зато не найдется в Китае даже служителя неграмотного. Замечательно, что при таком образовании мужчин, образование женщин совершенно ничтожно. Женщины низших классов не знают ни читать, ни писать. Жены мандаринов получают первоначальные понятия о правилах языка, но главное занятие их состоит в рукодельях и музыке.
Удивительно, как легко и несложно управление Кантона. Весь гарнизон состоит из 6 или 8,000 дрянных солдат; только у некоторых застав города имеются гауптвахты. В Китайцах, кажется, врожденна привычка к строгой дисциплине. Без всякого сомнения, крепкое устройство семейное помогает этому замечательному устройству целого. Кули —китайцы низшего сословия, — изливают все негодования и ссоры свои словесно, почти никогда не прибегая к действию. Мещанский класс удивительно вежлив: беспрерывно видишь поклоны и слышишь подобострастное «чин-чин». Но в этих приветах нет ничего неприятно-принужденного. Они очень простодушны и не церемонны в обращении; войдя к приятелю, без приглашения набивают себе трубку и наливают всегда готовый на поставце чай. Такое обхождение принадлежит среднему классу, а высший мандаринский наблюдает строгий этикет и отличается благосклонностию к подвластным.
В Кантоне беспрерывно тревожат жителей пожары, которые происходят не от одних случайностей. Народонаселение этого города всегда было неспокойно. Татарские победители имели наиболее труда покорить и поработить провинцию Куанг-тунг. В ней до сих пор существуют тайные секты, внушающие опасения правительству. «Общество трех соединенных сил» (неба, земли и человека) наиболее беспокоило власти. Оно имеет политические цели и организовано на образец масонии, имеет свои испытания, уложения, правителей и свои знаки, по которым узнает сподвижников своих даже в Малайском архипелаг.
Жители Кантона отличаются ненавистию к иностранцам; самое имя фан-куаи, которым они величают европейца, есть уже обида. Их ненависть проявляется на каждом шагу. Фан-куаи годен им только на то, чтобы получать от него как можно больше денег. Разумеется, что в Кантоне найдется довольно просвещенных людей, которые отдают должную справедливость иностранцам и оказывают им всякое уважение глаз-на-глаз и публично.
Впрочем случается почти всегда, что тот же человек, который ненавидит иностранцев в массе, очень учтив и обходителен с ними в личных отношениях. Войдите к зажиточному китайцу, и он примет вас со всем изъявлением китайского гостеприимства: всплеснет, по обычаю, руками и сделает несколько приветливых наклонений головы, с повторением «чин-чин», необходимого китайского здравствования. Тотчас приносят вам неизбежную чашку чаю, с настоем листков. Чашку покрывают металлическим резным колпачком, сквозь который втягивают в рот ароматную влагу; затем сам хозяин подает вам кальян из белой меди и порцию желтоватого табаку, похожего на сухой мох. Для зажжения трубки употребляются особенно приготовленные палочки из толченого, душистого дерева и какого-то состава, который неугасимо теплится у алтаря предков и распространяет в комнате благовоние.
Китаец, как истый владелец, любит показывать свое жилье и сады. Что касается до женщин, то надо отказаться от желания их видеть; но, сделав эту уступку обычаям Востока, можно быть уверенным, что в отношении к путешественнику не будет забыто ни малейшее внимание, ни малейшая предупредительность. Да и лучше ли примут вовсе незнакомого гражданина Небесной империи в доме какого-нибудь европейца?
С народами, имеющими сношения с Китаем, кантонцы обходятся не одинаково. В их поведении с иностранцами существуют чуть заметные оттенки, которые не следует однако оставлять без внимания. К англичанам питают в Кантоне резко обозначившуюся антипатию. Благотворительные учреждения их в продолжение последних годов не изгладили еще в народе воспоминаний [Опиумной] войны 1841 и 1842 гг. Между тем как учреждения эти должны бы были внушить кантонцам некоторое уважение к народу, которому они обязаны ими. Прежде всего должно указать на медицинское общество английских и американских протестантских миссий. Это общество устроило больницы в разных портах, открытых Нанкинским трактатом. Кантонская больница известна под названием глазной (Ophtalmic Hospital), оттого, что в нее принимают множество людей, пораженных глазными болезнями. Больницей этой управляет американец, пастор и доктор Паркер, человек редких достоинств, любезный как нельзя больше и обладающий обширными сведениями в медицине, и в особенности по части хирургии. Чудесно-успешное лечение доктора Паркера внушило огромную доверенность китайцам, которые каждый день толпятся в приемной зале, и являются лечиться от таких болезней, которые слывут смертельными у всех туземных врачей. Паркер снял, с полным успехом, множество катаракт; вылечил также счастливо несколько известного рода опухолей, которые так часты и так страшны у китайцев. Сам вице-король Кинг-инг прибегал несколько лет тому назад к премудрому (сиречь, ученому) доктору по случаю какой-то накожной болезни, которая давно уже мучила вице-короля. Выздоровевши вскорости, благодаря попечению Паркера, вице-король изъявил ему свою благодарность письмом самым обязательным,
Медико-миссионерское общество (Medical missionery society) основано в 1838 г. Больницы содержатся, во-первых, благотворительностию и щедростию англичан и американцев, пребывающих в Китае, потом пожертвованиями, которые присылаются из Великобритании и Соединенных Штатов. Те, которые задумали устроить это прекрасное и благотворительное учреждение, имели в виду столько же политику, сколько и человеколюбие. Они знали, что лучшее средство показать преимущества их края обществу малообразованному, заключается в наделении его благодеяниями человеколюбия и науки. Впрочем, цель этих учреждений не только политическая и человеколюбивая, но вместе и религиозная. Большая часть агентов медицинского общества в одно и то же время и врачи и пастыри. Понятна вся сила влияния, которую придает им это двойное звание, и [то,] как располагает оно несчастного, которому спасают они жизнь, к слушанию их увещаний. От этого в северном Китае и в Кантоне встречается много обращений, совершенных этими врачами-миссионерами, которые часто в одном и том же человеке находят пламенного неофита для распространения их пропаганды, и деятельного и искусного ученика для вспомоществования им в больницах.

Via

По их мнению, она, как тело человеческое, с которым они ее сравнивают, имеет артерии, по которым струится дух жизни. Места прилива этого тока отвечают человеческому пульсу, и так как перевязка на теле сосредоточивает течение крови, то китайцы строят свои башни в местах, где хотят сосредоточить животворящую силу земли. И такие точки почитаются приносящими всякое благоденствие всему окружающему.
На некоторых расстояниях мы встречали обширные рыболовли. Искусство ловить рыбу наиболее усовершенствовано в Китае. Мы вступали в Кантон сквозь бесчисленную флотилию лодок, которые здесь составляют какое-то необычайное предместье города. Число этих лодок, от Кантона до Бокка-тигрис полагают до 84 тысяч, а вмещаемое ими народонаселение до 500 тысяч человек. Нельзя дать понятия о движении в этом водяном городе. Тут рынки овощные и рыбные, там продают скот, далее обширные дровяные плавающие дворы. Меж них разнообразят вид военные суда с пестрыми флагами, и купеческие, пришедшие с севера Китая, окрашенные в черный, белый и красный цвета, имеющие на носу два огромные глаза-символы бдительности и ловкости, которыми украшаются все китайские суда. Парусы кантонских лодок делаются из тростниковых цыновок, распущенных веером на кольях. Северные китайские плаватели употребляют паруса из бумажной ткани темного цвета.

Левый и северный берега этой части Кантона, в которой лодки построены улицами, представляют ряд бамбуковых домиков ничтожной наружности. Подымаясь вверх по реке, наезжаешь на два островка, известные под именами «Folie francaise» и «Folie hollandaise». Далее развеваются флаги британские, французские и американские. Подвигаясь вперед, проходишь мимо линии игорных лодок и подступаешь к линии цветочных лодок — притонов разнородного восточного сладострастия. Лодки имеют между собой удобное сообщение и уставлены параллельно и плотно, на самом близком друг от друга расстоянии. В них ведет общая дверь, всегда открытая для приходящих, украшенная позолотою и резьбою, представляющей аллегорические фигуры и знаки, смысл которых, объясненный блестящими надписями, не оставляет, вероятно, никакого недоумения для китайцев. Цветочные лодки с золочеными дверьми, с изукрашенными окнами, служат в одно и то же время ресторациями, концертными залами и притонами разврата. Кажется, что китайцы, движимые тонким чувством нравственности, соединяют все земные наслаждения и всю человеческую безнравственность в этом водном жилище, чтобы домы и города их были чисты от постыдных зрелищ.
Мирный странник, которого, приведет в эти пределы единственная цель — любознание, посетив цветочную лодку днем, не найдет в ней ничего зазорного, потому что только к вечеру эти храмы Венеры наполняются веселыми жрицами. Переступив через порог, входишь в комнату, увешанную люстрами, украшенную картинами, букетами и корзинами, наполненными цветами. Ступив несколько ступеней ниже, входишь в покой, где даются ночные празднества. Множество зеркал и фонарей составляют его убранство; посредине маленький алтарь посвящен богам наслаждений. Кухни и людские находятся отдельно при каждой лодке. Комнаты освещены двумя рядами окон, которые закрываются подвижными жалузи. Палуба заменяет террасу или балкон, куда посетители выходят в сумерки курить трубки опиума. Цветочные лодки стоят также недвижно, как дома. Необычаен вид порядка и правильности этих кварталов, улиц и площадей, устроенных на поверхности реки. Многие европейские города не перещеголяют этого плывучего города. И какая ловкость и сметливость, какой верный глаз у лодочников, которые лавируют промеж легионов челноков, снующих во всех направлениях.
В противоположность цветочным лодкам стоят в отдалении бедные лодки нищих и прокаженных.
Недалеко оттуда возвышается укрепление Ша-мин, все-таки на левом берегу реки. Тут разбросано несколько дрянных, полуразрушенных хижин, устроенных на воде, на сваях, из бамбуковых жердей, покрытых цыновками. Эти хижины служат временными тюрьмами для преступников, которые в них не укрыты ни от холода, ни от дождя. Минуя укрепления, подходишь к кварталу Ша-мин, в котором живет грубая и дерзкая чернь. Там дети и женщины кричат, при встрече с иностранцем: «фан-куай» (что значит: черт-приезжий) и делают знаки, что ему следует отрезать голову. Несмотря на это, берут в милостинку со-пек, медную монету. Этот грустный квартал — последнее с той стороны господство города над водою. Отсюда следует выступить на берег, где растительность свежа, богата и приятна для глаз. Река представляет живое зрелище: множество лодок с произведениями внутренних стран государства ждут меры груза своего на произведения чужеземные. Не менее оживляют вид плывущие по реке плоты сплавленного бамбука и другого строевого леса.
Таков вид левого берега. На правом и полуденном прежде всего бросается в глаза буддическая пагода. Тут пересекает реку ведущий в Макао, канал. Еще очень недавно каждый иностранец должен был иметь позволение китайского правительства, для свободного проезда до этому каналу.


В одной миле от этого канала, находится другой, который ведет к садам, называемым Фа-ти. В этих садах производится обработка цветов, редких растений и плодоносных дерев. Цветы разводятся в горшках странного вида, представляющих маленьких слонов, буйволов и бегемотов, вылепленных из черной глины. В спине этих животных проделаны скважинки, в которые выходит наружу стебель растения.
Чу-гуа, или царская желтая астра, растет в изобилии в Фа-ти, так же как и в других садах Китая. Ветви этого цветка распяливаются веером или опрокинутым конусом, на маленьких палочках, что и придает растению искусственную форму. Камелии Фа-ти великолепны и растут в грунте. Там заметили мы множество апельсинных дерев-карликов; плоды их довольно приятны; во вкуснее всего в этих апельсинах их кожа.
Мы дали уже достаточное понятие о предместьях и окрестностях Кантона; описали оба берега Чо-кианга. Время ступить на землю. Европеец, подъезжая к Кантону, выгружается в квартале Фактории, где встречают его, также как и в Макао, стаи танкас, которые налетают на судно, бросившее якорь, в некотором расстоянии от пристани.
Вступив на берег посреди оглушительного шума танкас, перед вами, на восток, возвышается английская фактория. Эта фактория состоит из длинного ряда домов; маленький дебаркадер, осененный группою растущих над ним дерев, ведет ко входу, которого одна сторона служит амбаром. Замечательнейшими из строений английской фактории считаются: дом консула, дом «Жардина, Матесона и компании», главнейший из торговых английских домов в Китае, и «Хонг» богатого Гу-куа. Эта фактория заменяет, на время, разграбленную в 1841 году и истребленную пожаром в 1842. На месте старого пожарища воздвигается новая фактория; но эти работы, занимающие несколько сот китайских рук, тихо подвигаются, и не раз были совершенно остановлены: по улицам Кантона являлись угрожающие объявления, которые наводили ужас на работников. Однако же теперь можно полагать, что дело скоро придет к концу. Неизвестно, будут ли эти новые постройки долговечнее прежних: судьба предшествовавших, сожженных и разграбленных четыре раза в продолжение 20 лет, не подает большой надежды. Предсказывают опять неминуемый поджог при первом значительном перевороте торговли, и его сделают те же самые работники, которым иностранцы доставляют пропитание. Заработок составляет единственное отношение туземных ремесленников с английскими купцами; без этого отношения китайские работники смотрят на иностранцев как на врагов.
Узкая улица, направленная к больниц протестантской миссии, отделяет английскую воздвигаемую факторию от американской. Американская в настоящее время превосходнее и удобнее прочих. Она состоит из соединения нескольких обширных зданий, подведенных под одну крышу; пространный и красивый фасад ее отличается от всех окрестных китайских строений. Он представляет пять больших ворот, ведущих в длинные переходы, обставленные жилыми домами, лавками и конторами. Эти переходы тянутся во всю длину фактории до параллельной улицы, на которую выходит противоположная сторона здания. Большая часть наемщиков занимают обширные, удобные и хорошо меблированные квартиры. Крыши домов выходят террасами на набережную; во время вечерней прохлады выходят на них подышать воздухом и полюбоваться окрестным оживленным видом. Дом консула Соединенных Штатов отличается от других своим фасадом, осененным большими растущими перед ним деревьями. Прекрасная площадь отделяет эту факторию от парка, называемого Американским садом, посредине которого воздымается мачта с развевающимся флагом. […] Кроме Американского сада, обнесенного стенами, прорезанного аллеями, украшенного цветами и разнородными деревьями, иностранцы не имеют в Кантоне никакого другого гульбища; и потому каждый вечер собирается там многочисленное общество.
За американской факторией, направляясь к западу, выйдешь на широкую улицу, или, лучше сказать, на площадь, постоянное сборище китайских зевак: торговцев съестными припасами, гадальщиков, починивающих поношенное платье и брадобреев. Прохожие останавливаются там, обыкновенно для прочтения красных афиш, налепленных на стену обширного строения, самой замечательной китайской архитектуры. Эта площадь примыкает одной стороной к дебаркадеру, а другой к большому переходу, называемому англичанами Old-china-street. При входе в него — род часовни, посвященной какому-то охраняющему божеству. Old-china-street вымощена плитами; по обе стороны прекрасные лавки, с различными редкостями, множеством вещей лаковых и фарфоровых, утварью и произведениями китайской живописи. Эти лавки устроены единственно для удовлетворения путешественников; владетели-продавцы стоят обыкновенно у входа и почтительно приглашают посетителей войти. Дома их одноэтажные; все устроены и расположены одинаково. Вывески написаны на английском языке, на небольших четырехугольных досках, наклонно прибитых над дверьми. Переход Old-china-street не покрыт никаким навесом. Только на некоторых расстояниях, от одного жилища к другому, переброшены доски, на которых гнездятся ночные стражи.
Французская фактория следует за Old-china-street. Она представляет собрание незначительных строений, в которых живут большею частию одни парси. Эти жилища построены в два этажа, на европейскую стать. Нижний ярус представлен в распоряжение китайских слуг, которые все свободное от необходимых занятий время проводят во сне, растянувшись на своих лодках. Французский консул имеет свое пребывание в этой фактории, где провели мы более шести месяцев. Так же, как и в Макао, comprador или маркитант доставлял нам харчи за умеренную цену; но съестные припасы в Кантоне превосходнее, нежели в Макао.
За Французской факторией, или French-hong, следует переход, называемый New-china-street, параллельно Old-china-street. […]. Обратясь опять к French-hong и следуя по переходу, который открывается перед ним, достигнешь до гостиницы Викентия — единственного приюта иностранцев в Кантоне. Эта гостиница выходит на залив, где стоят суда разной величины. Тут кончается сторона факторий. Она числится в предместьях Кантона, занимающих обширное пространство, к западу от города, куда мы наконец входим.


Кантон, называемый в китайском просторечии Санг-чиен, считается главным местом области Куанг-тунг, поверхность которой равняется половине Франции. Город стоит в Куанг-чу-Фу [Гуаньчжоу], одной части этой области, к конторой причислено 15 уездов. Западная часть Кантона прилежит к уезду Нан-хаи, а восточная к уезду Пуан-ю. Такое подразделение больших китайских городов к разным уездам [распространено] почти без исключений.
Город почти четвероугольный, обведен оградой, и разделен другой стеною, параллельной реке, на две неравные части. Обширнейшая часть, лежащая к северу, называется Старым или Татарским [т.е. Маньчжурским] городом, в который до сих пор не было доступа иностранцам. Другая, составляющая новый, или Китайский город, открыта для иностранцев, несмотря на то, что на них смотрят не слишком благосклонно. В окружной стене проделано двенадцать больших ворот и четверо во внутренней стене, ведущих из Татарского города в Новый.
Вся окружность города составляет около девяти верст. Каменная работа стен состоит из рыхлого красного песчаника и кирпича. К северу возвышаются на холмах укрепления, которые господствуют над всем городом. […]
Кантон прорезан многими каналами ( Примечание: Во время сильных приливов, многие Кантонские улицы, которые прилежат к реке и устроены на сваях, обращаются в каналы. Французская фактория часто бывает залита водою. Двенадцать лет тому назад были заведены особые лодки на случай подобных наводнений.), которые придают странный вид некоторым кварталам. Особенно замечателен пересекающий квартал красильщиков. Длинные полосы тканей, окрашенных большею частию в синюю краску индиго, развешены по крышам домов, построенных на берегу. Вода этого канала почти всегда мутна, а набережные улицы чрезвычайно грязны. Многочисленные кожевенные заводы, которые находятся в этом квартале, распространяют невыносимое зловоние. Появление иностранца там производит волнение: толпы несчастных тотчас окружают его и осматривают с ног до головы с изумлением.
Говорят, что в Кантоне более 600 улиц. Эти улицы узки, грязны и дурно вымощены. В некоторых расстояниях они пересекаются воротами, которые, запираясь каждый вечер, облегчают надзор полиции и прекращают сообщения. Зимой с одной крыши на другую, накидываются через улицу доски, на которых бывают устроены бамбуковые шалаши, служащие воздушными караульнями ночным стражам, оглашающим воздух неприятной стукотней в тамтам. Эта стукотня подает весть о бдении караула. В случае пожара те же стражи будят жителей пронзительными звуками медной гонги. Они переговариваются между собою условным языком, и знаками от квартала до квартала повторяют свой лозунг. Этот ночной шум, глухой, продолжительный, действует довольно неприятно на приезжего.

Некоторые улицы Кантона имеют свое специальное назначение, так например, улицы плотников, аптекарей, фонарщиков, и пр. Другие разделяются на два и на три отдела торговцев. Над дверями лавок вертикально развешены белые, красные и черные лакированные вывески. Прохожие читают с обеих сторон написанные золотыми буквами имена купцов и названия товаров. (Вот в переводе одно из подобных объявлений публике: «Все почтенные люди, желающие что-нибудь купить, должны взглянуть на вывеску этой лавки. Здесь отвечают за товар и не обманывают ни старого, ни малого». — Лавка Чен-ки, у ворот Таи-пинг, в улице Чанг-чеу, на восток.) Внутри лавки увешены таксами, на которых выписаны правила торговли с примесью похвалы товарам. Эти товары расположены на весьма чистых полках. Продолговатый стол (залавок) поставлен перед внутренней стеною. Место сидельцев и приказчиков между стеной и столом. В этот переулок нельзя иначе попасть, как через створчатую доску или внутреннюю дверь. Над головами их устроивается нишь для божества Синг-куан или Куан-таи. Нишь этот украшен цветными или позолоченными резными листками, иногда узорочной фантастической живописью. Подле устроен род балкона, с которого хозяин наблюдает за приказчиками и за продажей. Свет проникает из окна, проделанного в крыше. В отдельном углу лавки с товаром другой алтарь для божества Ту-теи, которого свято чтут китайские торговцы.
Лучшие лавки Кантона находятся в Physik-street, улице самой чистой и самой просторной. Тут собраны все редкости: великолепные вазы старого Китая с замечательными оригинальными рисунками, бронзовые античные и лаковые вещи, статуйки божеств и мудрецов, оружия и монеты глубокой древности, и тысячи вещиц, которых употребление и цену трудно определить европейцу, но в которых является невероятное терпение китайского художника.
Часть улицы Тинг-нунг-каи занимают продавцы фонарей. Эти светильные сосуды бывают самых странных форм, шарообразные, цилиндрические и в виде корзинок. Отделка этих фонарей большею частию состоит из бамбуковых палочек, на которых, подобно зонтику, распяливается пропитанная лаком бумага, которая складывается в разные формы. Иного рода фонари делаются из стекла.
Другая часть улицы Тинг-нунг-каи составляет ряд лавок с вещами для богослужения: тут цветы, храмики, украшенные колокольчиками и павлиньими перьями, искусственные плоды и безобразные фигурки.
Sapsa-monkai, или улица тринадцати факторий, изобилует фарфором из провинции Кианг-си. Там много лавок с циновками, с соломенными шляпами, с трубками и тростьми, с нанкинскими тканями и крапивным полотном, известным под именем хиа-пу.
Из перехода Old и New-China-street выходишь на рынок, где продают рыбу, овощи и плоды. Далее лавки мясников, где сушеные и распластанные крысы развешены вместе с жареной птицей. К счастию, запахом смолистого дерева заглушается в Кантоне уличный запах.
Текущие в этих улицах реки народа представляют самое странное зрелище. На каждом шагу новые впечатления: здесь десятка четыре неподвижных уродливых голов, по которым молчаливые брадобреи водят свои огромные бритвы. Там болтает гадатель, окруженный толпою ротозеев с глупою наружностию. Он произносит длинные речи такого таинственного смысла, что пытатели судьбы отходят обыкновенно в задумчивом недоумении. Далее встречаются продавцы экономического бульону (в этом открытии Европа должна уступить китайцам, которые, по обыкновению, упредили ее на несколько столетий). Еще далее видишь больных, которые философски переносят удары кулаком по спине; китайская медицина, как видно, также имеет своего рода гомеопатию. Башмачники и сапожники сидят толпами около старых баб, починивающих публично старую одежду. Охотники возвращаются с полевания с огромными ружьями и с скудной добычей какой-нибудь ничтожной пташки. Тут же толпятся содержатели боевых зверей и птиц: кошек, собак и перепелок, которые в Кантоне исправляют должность боевых петухов. Они показывают за диво кур, которым вместо куриных лап прирощены утиные.


Далее, встречаешь шарлатанов-лекарей, надувающих народ, которые отвешивают и продают зелья, превознося действия их похвалами. Покрытые рубищем, нищие поют жалобные мольбы и припадают челом к земле; слепцы тянутся целыми вереницами, от пятнадцати до двадцати человек; они ощупывают дорогу палками, просят милостыни, щелкая кусочками дерева, и делают нашествие на лавки, в надежде получить несколько сапек от купцов, которым надоедают вопли их. Тут музыканты собирают около себя многочисленный круг слушателей, наигрывая им старый народный напев, который слышится на всех sing-song. Далее раздаются голоса полунагих носильщиков, которые, зацепляя друг друга тяжелыми ношами своими, укрепленными на бамбуковых палках, подымают их на плеча и кричат «ла, ла, ла» в предостережение прохожих, которых толкают без церемоний, если они не довольно проворно сворачивают с дороги. Эти носилки, колеблемые на мощных руках, состоят из четырехугольного ящика на бамбуковых шестах и затворенного со всех сторон, а иногда открытого спереди и с боков, выставляя на показ сидящего внутри путника. Перед изумленным иностранцем проходят свадебные поезды, в главе которых несут жареных свиней, поезды мандаринов с музыкантами, играющими на гонгах, с прислужниками, вооруженными зонтиками. Вся эта пестрая толпа, которая кишит, вращается и поминутно заграждает путь, представляет зрелище, которого тщетно бы стали искать во всех европейских столицах. Не следует однако же слишком предаваться развлечению от беспрерывно сменяемой декорации. Как и во всех шумных и больших городах, в Кантоне много бездельников; там стянут платок и часы так же точно, как и на любой европейской площади. Я думаю, что каждый из нас поплатился фуляром на маленькой площадке между Американским садом и французской факторией. Нередко случается слышать по пятам своим идущего незнакомца, который, пользуясь оплошностию, запускает руку в чужой карман.
Движение и одушевление, о котором мы старались дать по возможности понятие, объясняют пристрастие китайцев к Кантону, которому они дают имя «приюта наслаждений». Говорят, что немного городов Империи доставляют им столько разнообразных способов удовлетворения страстей. Там много игорных домов, беспрестанные театральные представления; а река — этот водный город, вмещает все тайны увеселений и ликований, неизвестных нигде. Иностранная торговля, значительная в Китае, снабжает Кантон предметами роскоши, которые составляют редкости в остальной части Китая и обогащают торговый класс. Известные капиталисты Кантона: Гу-куа, Пун-тинг-куа, Пункай-куа и Пнн-ти-уанг.
Но довольно уже говорили мы о наружной, уличной жизни. Внутри домов укрываются новые невидальщины. Город Китая имеет лучшие кварталы с кирпичными домами, имеет также нищенские переулки, где убогие бамбуковые шалаши, обмазанные глиною, дают кров беднякам. Любопытство не влечет в эти хижины, не проникает под циновки, заменяющие двери; эти циновки скрывают тесные, сырые, зловонные углы, которые вместе и кухни и спальни, Многочисленных семейств. Понятие о жилом устройстве китайцев можно получить только из привольной жизни в больших домах. Красивый свод, покрытый черепицею, крыши этих домов, поражают с первого взгляда. Такая форма берет свое начало с шалашей кочующего племени, которое в древности с востока Азии переселилось в Китай. Главный характер китайской архитектуры есть чрезвычайная легкость ее. Здания красивы, нарядны, украшены пластикой, самой тонкой, но также самой непрочной отделки. По этой причине Китай весьма беден памятниками. Большая часть домов Китая одноэтажные. Окна не имеют простенков, как в строениях средних веков. Стекла заменяются деревянным переплетом или резьбой замысловатого, разнообразного, очень красивого узора; в промежутках вставляются точеные прозрачные раковины, которые заменяются бумагой в жилищах менее роскошных.

Домы богатых окружены высокой стеною, которая скрывает их от прохожих. Переступив порог двери, которая, по обыкновению, открывается на обе половинки, входящий останавливается перед загородкой, которая маскирует внутренние покои. Любовь наслаждаться всякого рода благом без свидетелей составляет отличительное свойство китайцев. Их не тяготит никакая предосторожность для укрытия сокровища своего от глаз соотечественников, и особливо мандаринов, которых зависть бывает опасна. Каморка привратника сторожит у входа. Два выхода, направо и налево от загородки, ведут на передний двор к сеням или передней комнате, которой внутренняя стена посвящена алтарю какого-нибудь гения-хранителя. На алтаре, убранном цветами и блестящими листиками, стоит неугасаемая лампада, на которой набожные домовладыки и домочадцы сжигают ароматы и золоченую бумагу. По стенам развешены длинные бумажные полосы, исписанные крупными буквами. Покои убраны разнородными лампами самой странной формы. Одни круглые, из напитанной составом агар-агар бумаги, испещренные надписями и безобразными фигурами; другие из четырехугольных кусков стекла, вставленных в рамки и также покрытых рисунками.
По обеим сторонам алтаря находятся обыкновенно два выхода, ведущие на второй двор, на который выходит обширная галерея во всю длину строения. Во многих домах нет этого второго двора, и передний покой примыкает к внутренним. Мужская половина дома называется по-китайски гун-тинг, женская, которая отделена от нее, называется ка-кун-тинг. Узкие лестницы служат сообщением одного этажа с другим. Комнаты невелики, зато многочисленны, меблированы большими креслами с высокими спинками, очень неудобными и некрасивыми. Занавесами и тканями убирают только одно ложе. Перегородки и двери украшены сквозной резьбою, которой совершенство и оригинальность делают честь Китайскому ремеслу. Лампады, фонари, изображения животных, растении и фантастических видов, наполняют все пространства. К числу убранств принадлежат красные панкарты, с надписями, правилами, аллегориями и поэтическими уподоблениями, которых смысл часто темен и для самих Китайцев, которые находят необыкновенно замысловатым и глубокомысленным то, чего они не понимают. Эти панкарты вешаются парами; одна служит дополнением другой: так, например, читаешь на первой: «ясно, как разум ученого, который дожил до своей осени», — а на другой: «и как роса от облака, позлащенного солнцем».
Наконец кроме описанных нами покоев, предназначенных для внутренней жизни, каждый богатый житель Кантона имеет на крыше дома прекрасную террасу, куда выходит по закате солнца подышать воздухом и предаться сладкому мечтанию. Китайцы не терпят недостатка в отношении приятного и удобного. Но на этих внешних проявлениях нельзя еще основать верного суждения о народе, который заслуживает обширнейших наблюдений.

Via

Via

Выехав из Бреста, 20-го февраля 1844 года, мы достигли до Мыса Доброй Надежды 2-го мая, и после 72-х-дневного пути, пристали на оконечной точке юга. Перед нами открылись новые моря; за ними Индия и Китай. Все на этой битой стратегической и коммерческой дороге становится занимательным предметом исследования. Мы вступали в обширное поле, где решится со временем судьба целой Азии.
С высоты мыса, которым кончается Южная Африка, с высоты крутой и плосковерхой горы, называемой Столовой горою и оканчивающей собою предел земли, пошлем последнее прости родине, которая на противоположной стороне материка выработывает новое бытие. Теперь разделяют нас с нею пустыни, куда не проник еще след человеческий. От нас к северу лежит обширная, неведомая земля, а к югу обширное и неведомое море!
«Архимед» бросил якорь в Фолс-Бей, верном убежище для судов в продолжение бурного времени года, времени порывистых гибельных ветров. Ступив на берег, мы вошли в Симонс-таун, чистенький городок, состоящий из одной улицы, с единственной церковью, больницей, городским садом и школой. Его окрестность чрезвычайно живописны, обставлены декорациею гор, покрытых богатой зеленью, густым кустарником, роскошными цветами кактуса и других тучных растений.
4 мая «Архимед» снялся с якоря и взял пеленг на Кап за каменным углем. Мы рассудили ехать туда же сухим путем, по берегу моря. Негодный маленький шарабан, в четыре лошади, и готентот-возница представились к нашим услугам; но, к общему удивлению пассажиров-европейцев, мы ринулись на колесах в волны, по которым бежали привычные кони, придерживаясь земли на близкое расстояние. Причина этого странного способа езды та, что колеса в воде не так глубоко врезаются в топкий песок, которым покрыт весь бесплодный берег, усеянный китовыми скелетами, из которых поселенцы и рыбаки городят иногда заборы жилищ и садов своих. От времени до времени наезжаешь на небольшие заведения, устроенные для приготовления рыбьего жира.
Кит показывается на этих берегах несравненно реже прежнего; но все еще в некоторых местах производится ловля его.
Миновав топкие бугры песку, мы своротили наконец на приятнейшую дорогу. […] Далее встретили мы на одной из станций проявление европейской образованности: фортепьяно, несколько картин, изображающих эпизоды из жизни Бонапарте, и ученую обезьяну.
Виды Столовой горы и Львиного хребта рисовались перед нами, и мы скоро прибыли в поселение Винеберг, где дикая африканская наружность внезапно превращается в просвещенную, роскошную Европу: английские сады, искусственные крытые аллеи, в которых мелькают прекрасные амазонки и щегольские экипажи. Можно было вообразить себя на гуляньи Булонского леса.
К вечеру мы подъехали к Капу […] Этот город — первое гнездо Голландцев, основан в 1652 году, был отнят англичанами; возвращен в последствии на короткий срок, и в 1806 году снова усвоен англичанами в прочное владение.
Город Кап красив, улицы широки и правильны, домы низки, под плоскими крышами, все выбелены известкой; в них просторные чистые покои и порядочная меблировка.


Множество церквей католического, англиканского, кальвинического и лютеранского исповедания, простой наружности, наполняются в каждый воскресный день исповедниками всех оттенков религий. Эти дни путешественник проводит в грустном расположении духа, потому что улицы пусты и двери домов заперты.
Предместья, заселенные малайцами, не так чисты и далеко не столько удобны.
В недальном расстоянии от пристани, находится Марсово поле, прекрасная площадь, усаженная густою аллеею, которой деревья растут наклонно от беспрерывно дующего северо-западного жгучего ветра. Над этой площадью господствует биржа; тут же отрада путников, кабинет чтения, где лишенным Бог знает с которых пор всякого известия, предлагаются газеты, журналы и обозрения всех частей света. Широкая улица ведет с этой площади на другую, где возвышается здание пехотных казарм (the barracks), а оттуда к крепости, построенной иррегулярным многоугольником на берегу моря.
Прекрасный ботанический городской сад вмещает жилище губернатора мыса. Этот сад служит для публичных гуляний; к нему примыкает юго-Африканское училище, где имеется богатое собрание предметов по части естественных наук.
Столовая гора находится в самом близком от города расстоянии. Дорога на вершину (если ее можно назвать дорогою) ужасна, усеяна, как на зло, обрывами и острыми камнями. Без большого труда можно подняться только на половину возвышения, ведущего к источнику, где ландшафт оживлен городскими прачками, полощущими белье; далее надо ползти и карабкаться почти на стену, цепляясь кой-как и обливаясь потом, до самой вершины, представляющей обширную площадку, посреди которой отражает небеса зеркало озера, образованного из скопления дождевой воды.
Эта знаменитая гора служит городским барометром для жителей Капа. Если ясная атмосфера осеняет ее, можно смело рассчитывать на продолжение ясной погоды; но чуть нахмурилось чело великана; чуть подернулось темным туманом, следует готовиться к ненастью и к повороту ветра, который, как будто сорвавшись с цепи, понесет с юго-востока страшные бури, вырывающие с корнем деревья, потрясающие здания и срывающие с якорей суда.
В соседстве Столовой горы поднимается Львиный хребет, как будто возвещая странникам отчизну гордого животного. Когда грива этого изваянного самою природою колосса исчезает под облаками, никто не пытает подниматься в поднебесные пределы: густой молочный туман может внезапно окутать неосторожного, и погрузив его в этот белый мрак, отнять всякую возможность воротиться домой до следующего утра.


Климат Капа здоров и умерен. Летние месяцы этого полушария: декабрь, январь и февраль; с июня зима начинает являться в том грозном виде, от которого мыс получил свое первое название «Бурного». Эти зимние бури невообразимо дождливы, но едва прохладны. Судя по географическому положению, страна эта должна быть чрезвычайно плодородна; однако же, на самом деле она вовсе не такова. Лишь только отдалишься на некоторое расстояние от окрестностей Капа, где труд произвел искусственную растительность, повсюду встречаешь неблагодарную и увялую природу. Цепи шероховатых и пустынных гор, равнины, покрытые сыпучим песком, усеянные скалами и диким кустарником, не дающим тени, безводные ложа рек и редкие мутные источники, вот печальная картина этой страны. Только одно приютное гнездо — мыза Винеберг, в близком расстоянии от Капа, составляет утешительное исключение. Там собраны вкупе все произрастения земного шара: близ померанцевой и банановой рощи зеленеет виноград Италии и Франции; знаменитая констанская лоза, составляющая славу юго-африканских виноградников, доставлена туда, за два столетия, из окрестностей Бордо промышленными голландцами. Симон Ван-дер-Стиль, губернатор Капа, почитаемый, по справедливости, благодетелем края, в 1679 году, изведав почву земли и признав годным берег, которому дал им супруги своей Констанции, засадил его виноградниками.
Замечательно то, что если бы окружность этих не обширных виноградников увеличила в десять раз объем свой, то и тогда не была бы в состоянии доставить десятой доли вина, продаваемого в Европе за констанское; но мы спешим прибавить в утешение любителей, что поддельное трудно отличается от настоящего. […] Сбор винограда бывает в марте месяце. Устройство винных погребов удивляет путешественников, которые пишут в них имена свои.
Европейские фруктовые деревья и овощи удобно роднятся с почвой и климатом, но край не производит ничего туземного, для потребы человека.
Изумительна противоположность жалкого состояния растительного царства перед роскошью, по количеству и качеству, животного. Порода быков там необыкновенна, и овцы мыса не менее замечательны. Жители странствуют в особенного рода возах, запряженных восьмью и десятью парами волов, которых энергическая поступь никогда не изменяется, несмотря на сыпучие топи раскаленного песку и на беспрерывные крутизны гор.
Народонаселение английских юго-африканских поселений состоит из трех пород туземцев: негров, готентотов и малайцев, — и из европейцев, боэров [буров] — колонистов голландского происхождения, которые проникли уже на значительное пространство в глубь земли и находятся в беспрерывном восстании.
Готентоты покрыты бронзового цвета кожей; борода и виски их образуют треугольник; нос сдавлен, облик продолговат, губы толсты, скулы выпуклы, волоса похожи более на звериную шерсть; леность, плотоядность, прожорливость и трусость, ставят их на последнюю степень рода человеческого. Кажется, однако же, что умственная способность их не на столько тупа, как то вообще разумеют.

Ныне племя чисто готентотское совершенно уничтожилось по близости Капа; настоящие готентоты отодвинулись в дальние поселения, и там находятся в малом количестве. Дороговизна скота, иссякнувшие источники, значительно убавившиеся в числе в продолжение последнего столетия, загнали этих скотоводов далеко внутрь земли, где бедное существование их препятствовало размножению. Помесь же готентотов повсюду распространилась на, мысе; это смешение малайской, мозамбикской и голландской крови. Они утратили, нравы своих предков, сохранив только неодолимую леность их.
Порода еще менее человеческая населяет леса к северу от мыса, и известна под именем бошманов или боссиманов, лесных людей. Они бродят небольшими шайками и промышляют звероловством и воровством.
Негры мозамбикские, почитаемые в торговле лучшим племенем, представляют в наружности высшую степень нравственного развития нежели прочие чернокожие обитатели Африки. Самые малайцы на этом берегу выражают более кротости и приветливости, нежели в своем Индо-Китае Их отличают красные и соломенные остроконечные шапки
Народонаселение белокожих города Капа большею частию голландского происхождения. Все почти великорослы, плотного сложения, гостеприимны и обходительны. Они не имеют никакого притязания на остроумие, за то отличаются здравым смыслом. Привязанные к родной почве, которая составляет для них весь мир, они вовсе не занимаются судьбами Европейской братии, возделывают сады свои и, не имея значительного состояния, пользуются достатком. Эти голландцы чрезвычайно попечительны друг об друге. В прошлом столетии, в жизни их был образец чистоты патриархализма, но в наши времена посещение европейских, и особливо французских войск, ввело вкус к европейской роскоши и европейским забавам. Французы выучили их своим пляскам и образовали в Капе танцевальные собрания. Прибытие в порт военного судна подает весть к разным увеселениям; жители предлагают новоприезжим за весьма незначительную сумму дома свои со всевозможными удобствами, приятностями и развлечениями. Но хозяева таких счастливых притонов начинают чувствовать сиротство свое, которому обрекает их легчайший для Европейцев путь в Индию чрез Суезский перешеек и Чермное море.
Голландские и английские семейства, живущие на юге Африки, мало имеют друг с другом сообщения. Первые, люди тяжелые, сидячие и спокойные, мало представляют занимательности для подвижного и суетливого народа, а англичане, в свою очередь, слишком не по нраву Голландцам своей надменной сухостью и победоносным видом. С распространением Британского владычества первобранцы стали терпеть всякого рода утеснения и отстранения от выгодных ремсел и должностей, что и поддерживает обоюдное нерасположение. […]


Боэры, или владетели стад, поселенцы голландского происхождения, долго не решались переступить за хребет, отделяющий смежные с мысом земли от остальной Африки. Но умножение народонаселения на южной точке подвинуло завоевателей к северу. Эти боэры живут в бедных шалашах, разбросанных по равнинам. Бесплодие почвы не дозволяет им распространять хлебопашество и вынуждает жить одним скотоводством. Они отличаются угрюмым нравом и тяжелым телосложением; их можно назвать гостеприимными, но не слишком общительными с иностранцами. Бошманы и кафры в отношении к ним тоже, что Арабы в отношении к Алжирцам. Всегда на стороже противу грабительства, владельцы стад должны защищать скот свой от похитителей — людей и хищных животных. Разорение боэров от освобождения невольников вынудило их переселиться далее на берег Натал, и даже соединить силы свои с кафрами, которые не перестают беспокоить Британское правительство, не могущее противопоставить им слабый гарнизон свой.
В городе Капе находится несколько денежных банков и бесчисленное множество страховых обществ.
Торговля собственно мыса ограничивается сбытом констанского и простого вина и шерсти. По близости реки Оранжа открыты медные прииски, и может быть, со временем они послужат источником промыслов. Ныне же поселения мыса ни богатством, ни плодородием, ни числом жителей не представляют ничего лестного для корыстолюбивых видов метрополии, и потому она не слишком об них заботится, предавая их горестному забвению, которое заставляет сожалеть о счастливом владычестве Голландцев.
Наш непродолжительный отдых на мысе дал нам случай познакомиться с краем, с городом, с жителями, почтившими приезжих несколькими балами, с маленькими тайнами враждующих партий общества, с тяжелою степенностию мужчин, и с живым, неизменно веселым расположением женщин.
14 мая мы снова вступили на борт нашего «Архимеда» и снялись с якоря на юго-восток. По обычаю плавателей этих стран, мы занялись ловлею на удочку прибрежных птиц. Албатросы (albatros) и петрели (petreles) ловятся таким же образом. Это занятие самое эксцентрическое из всех удовольствий, которые достаются в удел морских странников.


4 июня мы опять перешли тропик Козерога, и 5-го к вечеру завидели свет извержения волкана Бурбонского [то есть вулкана Фюрнез на острове Реюньон, в то время — острове Бурбон]. 6-го утром земля открылась перед нами, и миновав хорошенький городок Сан-Поль, мы вошли в пристань Сан-Дени, столицу колонии. Эта пристань не служит защитой от бурь и порывистых ветров того климата, и потому, при малейшем признаке непогоды, суда необходимо должны сниматься с якорей и выходить в открытое море. Торговля колонии терпит постоянно урон от такого неустройства. Этот вопиющий беспорядок препятствует развитию торговли и причиняет частые и значительные убытки.
Дебаркадер Сан-Дени нисколько не лучше гавани. При благоприятной погоде выгрузка де представляет еще больших затруднений; за то малейшая зыбь требует бедовой веревочной лестницы; женщин возносят посредством укрепленного на блоке, кресла; но и этот способ не всегда безопасен.


Сан-Дени со стороны гавани кажется деревней. Большая королевская улица тянется как будто посреди огромного сада, по которому разбросаны красивенькие домики, укрывающие свои белые колоннады над густою зеленью, пальм, бананов и розовых кустов, благовоние которых наполняет очаровательные касы, где жизнь протекает среди неги, беззаботности и сладострастия, под светлым небом Бурбона, атмосфера которого поддерживает постоянно сладостное расположение духа.


Королевская улица ведет к королевскому саду, который вмещает в себе все богатства туземной почвы. Мангалии, кокосы, тысячи родов пальм, являют там во всем блеске свою роскошную растительность. Климат острова приятен и здоров, не смотря на зной. Беспрестанный ветерок освежает воздух, и лето почти не сменяется зимою.
Произведения Бурбона изобильны и разнообразны; обработка сахарного тростнику, кофе и гвоздики занимает почти все руки. Плоды в нем превосходны[…] В недальнем от города расстоянии пользуется известностию сахарное заведение Новой надежды. Плантации сахарного тростника тянутся во все стороны, качай по дуновению ветра высокие стебли свои с падающими вниз широкими листьями. Везде слышен запах цветущей гвоздики, везде разбросаны кучки дерева кактуса, пальм, алое, акации, кофе и маниока.
Каждый путешественник поставляет себе долгом посетить непременно Салазийскую долину, предмет общего восторга и удивления. Мул или маленькая лошадка Батавии доставить туда седока на хребте своем благополучно, по узкой тропинке, пробитой в живописной, дикой трущобе, среди густой зелени, покрывающей крутизны гор, с которых катятся пенистые водопады. Промеж этой богатой зелени выглядывает иногда черный утес углиеватого свойства, свидетель скрытого в недрах земли горючего состава.
В углублении долины замечательны несколько целебных теплых ключей и еще далее жерло угасшего старого волкана; — к сожалению нам не удалось посетить кратер, который светил нам с моря. Во время ночи извержение пламенной лавы представляет огненную реку раскаленного металла, отражение которой багровит море.
Управление острова Бурбона, как и всех Французских колоний, и вверено губернатору и состоящей при нем свите.
Белокожие жители Бурбона носят на себе особенный отпечаток. В них господствует алчность чувственных наслаждений, роскоши и шумливых удовольствий; в них соединение в странной степени мятежности и страстности полуденных народов с щеголеватостию обращения и с знанием общежития Французов. Исключительные в мнениях и предрассудках, они составили себе особенный кодекс нравственности, применяя все на свете к своей местности и личности, и не умея или не желая понять того, что метрополия может иметь различное с ними воззрение. Пристрастие мужчин к лошадям и игре, а женщин к нарядам и удовольствиям соперничают друг перед другом. Белая креолка и смуглая мулатка равно преданы всем существом своим балам и увеселительным зрелищам. Наблюдение чистоты крови обратилось в Бурбоне в какое-то помешательство. С невообразимою тщательностию разглядывают там цвет кожи, анализируют по всех подробностях, и горе тому, чьи ногти, синеватостию маленькой дуги, изобличат в пятом поколении совершению выбелившейся кожи последний атом черной крови в жилах. Тот, кто не в состоянии представить полной родословной совершенной белизны, не допускается в порядочные общества, потому что такое нарушение этикета разогнало бы всех уважающих собственное достоинство, и для которых идея дышать одним воздухом с двоюродным братом орангутанга невыносима.


Предметом толков, предметом стяжательных помыслов и забот умствователей Бурбона служит Мадагаскар, один из величайших островов мира. Он представляет неисчерпаемый источник промышленности и торговли. Уже более двух столетий Европейские державы тщетно домогаются водворения в этом эльдорадо. Ныне царствующая королева Ранавало, ознаменовавшая свое восшествие на трон кровавыми деяниями, нарушила трактат с Англиею. Независимое, владычествующее племя, населяющее остров, вышло из Полинезии; оно размножилось, как говорит предание, из горсти людей выброшенных на берег бурей.
Климат Мадагаскара довольно разнообразен. Возвышенные места пользуются умеренной теплотой, низменные же и береговые палимы тропическим зноем. Злокачественность климата происходит от непостоянства температуры. Быстрые переходы от сильных дождей к сильному зною, который сушит самые болота, наполняет воздух вредными испарениями. Впрочем, болезни свирепствуют только на окружности десяти миль от берега: средина острова, более возвышенная, наслаждается здоровьем и благорастворением воздуха.
Определительного счисления народонаселения острова нет. Три смеси крови там наиболее известны: смесь негритянская, арабская и малайская.
Столица Мадагаскара как известно, Тананариф. Произведения страны необыкновенно богаты; ни где не процветают так плантации сахарного тростника; кофе, табак, индиго, хлопчатая бумага и виноград приносят обильное вознаграждение труда. Орсель, или красильный мох, доставляет огромный сбор. Шелковичные черви возрастают там с успехом; железо добывается в большом количестве. Кроме того, каменный уголь и другие сокровища ископаемого царства щедро являют дары свои; а вековые леса снабдили бы целый флот необходимым деревом.

Несколько дней нашего пребывания в Бурбоне, точно также как и на Капе, составляли приятное и полезное препровождение времени. На пышном бале простились мы с красавицами острова, не уступающими европейским, а 3-го июля перешли снова экватор и вступили в северное полушарие.

Via

(Продолжение. Начало см. по метке "Байрэй")

После смерти Накадзимы Райсё (или даже чуть раньше) уже вполне взрослый Ко:но Байрэй пошёл в ученики к новому наставнику — это был Сиёкава Бунрин (塩川文麟, 1808—1877; у него тоже было ещё много псевдонимов, Катикусай, Кибуцу До:дзин и Унсё: - это он же). Это был коренной киотосец и один из самых уважаемых мастеров «Киотоской школы».
Бунрин родился в самурайской семье, а дальше всё пошло как обычно: отец умер, жить в Киото стало семье не по карману, и они перебрались к родне в Фусими, и там четырнадцатилетний Бунрин начал учиться живописи у безвестного местного художника. Потом он добрался до Эдо и поступил в обучение к Окамото Тоёхико: (岡本豊彦, 1773-1845), мастеру уже куда более именитому. Принадлежал он к той же школе Маруяма, что и Райсё:.



Но у нового учителя Бунрин пристрастился к «южной школе», «нанга» — то есть к пейзажам в китайской манере. А заодно (как и другой любитель «нанга», Ватанабэ Кадзан) начал сильно любопытствовать и европейским искусством. Для Кадзана, как мы знаем, это увлечение кончилось плачевно; Бунрин был осторожнее, в политику не лез, какое-то время проработал в дворцовых мастерских, а в самые неспокойные годы перед падением сёгуната вообще покинул Киото и отправился путешествовать, осматривая храмы, святилища, знаменитые красоты природы и чужие собрания картин. Его «Восемь видом Ооми» — воспоминание как раз о той поре странствий.








После Реставрации Мэйдзи, когда запрет со «всего западного» был снят, Сиёкава Бунрин пошёл в гору. Теперь он считался едва ли не главным из мастеров Киотоской школы. Бунрин учредил тамошнюю новую большую выставку живописи и каллиграфии (и был на ней главным судьёй по живописной части). Там же он основал публичную галерею искусств (с ежемесячно менявшейся экспозицией, так что это тоже была скорее постоянно действующая выставка) и помогал молодым художникам (прежде всего, конечно, собственным ученикам) продавать свои работы. Власти его жаловали — никакой крамолы Бунрин себе не позволял, а и сам работал, и других обучал очень качественно.

Кстати, кто помнит драконов Такэути Сэйхо: — учившегося там же, — легко может заметить, с кого (в частности)  младший мастер тут брал пример…

Вполне классические «цветы и птицы»:


Эти морские камни — из самых успешных работ Бунрина:


У него очень приятные снежные пейзажи:




Рыбаки и улов:


Но прежде всего Сиёкава Бунрин считался «мастером ночного света», «мастером искр и светлячков»:




И туман у него хорошо получался:




Кроме картин и гравюр, Бунрин прославился росписью ширм. Вот вполне китайская, даже по сюжету — древний поэт Ли Бо в лодке слагает стихи про гору Эмэй:

Вот сам он покрупнее:


Ещё одна ширма — это место он изображал часто, мы его выше уже видели:






А на этой ширме — просто пёстрая толпа ожидает переправы. Тут уже не пейзаж главный, а люди:

А лодка уже приближается:


Книжной гравюре он тоже должное отдал — и тут Ко:но: Байрэй будет брать с него пример:




По построению такие книжные развороты мало отличаются (но отличаются!) от уже знакомых нам «открыток»-суримоно. Последних, впрочем, у Бунрина немного, но среди них есть вполне милые:




В общем, благополучная старость. И ученики у него были благодарные…

Via

Недавно мы писали про Кабураги Киёкату и его учеников. Сейчас попробует наоборот — сперва о двух учителях, а потом — об их общем ученике, Ко:но: Байрэе, жили они примерно на сотню лет раньше, чем Киёката и его младшие товарищи.
Первый наставник — Накадзима Райсё: (中島来章, 1796-1871), у него Байрэй учился ещё совсем мальчишкой. «Накадзима Райсё:» — это, конечно, псевдоним, как полагалось художнику, - самый известный, но далеко у него не единственный. На самом деле Райсё: происходил из рода очень знатного (Минамото!), но из захудалой ветви, из края Ооми, по некоторым данным — из Ооцу, славного народными картинками. Учился в школе Маруяма (ветви Сидзё: 四条派), к которой его и причисляют, — его наставником был Маруяма О:дзуй, сын и преемник Маруямы О:кё, о котором мы когда-то писали. Работал много, прославился в жанре «цветы и птицы», особенно, говорят, ему давались перепела и карпы, но ими он не ограничивался.
 



 



Иногда его «цветы и птицы» постепенно разрастались в полноценные пейзажи:





Ширм он расписывал много — в самом начале это тоже створки его ширмы «Волна». Вот ещё одна, всего в две створки и низенькая, для чайной церемонии:




А вот «полноценных» картин-свитков у него мало, вот самая известная — «Полнолуние»:

Жизнь он прожил трудолюбивую и спокойную, оставил много работ и много учеников. И дальше мы покажем не те его работы, которыми Райсё: гордился, а его гравюрную подёнщину — поздравительные листки-суримоно, вроде открытки: каллиграфический текст (часто стихотворный) и картинка, для подарков. Картинки иногда бывали довольно сложные и многофигурные:


Чаще — простенькие:






Или того скуднее:


Но иногда перед нами — целый сюжет. Вот чайная церемония, знаток разглядывает чашку:




Вот борцы сумо: готовятся к состязанию, помогают друг другу одеваться в «спортивную форму»:




Вот дети лепят снежную ба… в смысле, снежного Даруму:

Вот крестьянин промывает в бочке бататы:


А это Охитаки, «праздник зажигания огней» в холодном одиннадцатом месяце. Жгут досочки с молитвами, чтобы те дошли до богов, жрец подносит жертвенные еду и напитки, а миряне веселятся:


И так далее… Кстати, «картинки из Ооцу» тут иногда чувствуются. Хотя школа Маруяма, конечно, заметнее.











В общем-то, это была массовая сезонная продукция – вроде наших праздничных открыток. Но, сдаётся мне, если бы от Райсё: сохранились только пейзажи, картины и ширмы с «цветами и птицами», он бы казался нам скучнее..
О другом художнике тех лет (и тоже учителе Байрэя)  в следующий раз.

Via

В начале ХХ века главным драматургом «нового Кабуки» был, конечно, Окамото Кидо: — мы уже пересказывали несколько его пьес. Он умер в 1939 году — и к тому времени уже прославился другой автор пьес, которого даже прозвали «Каватакэ Мокуами эпохи Сё:ва». Звали этого человека Уно Нобуо (宇野信夫, это псевдоним, а настоящие его фамилия и имя пишутся 宇野信男 — то есть отличаются одним знаком, но и звучание, и значение точно те же). Он прожил почти весь XX век (родился в 1904, умер в 1991) и написал очень много. Взглянем на некоторые из его пьес.

1.
С самого начала театр Кабуки свои сюжеты в основном заимствовал из других жанров, самых разных. Братья Сога и Ёсицунэ пришли из воинских повестей, зеленщица-поджигательница Осити сперва появилась в повестях городских (у Ихара Сайкаку, в частности), более сотни лет львиная доля пьес Кабуки (в том числе самые знаменитые, вроде истории сорока семи мстителей) перекраивалась из пьес для кукольного театра… Сюжет иногда перекраивался очень основательно, но оставался вполне узнаваем. Некоторым источникам почему-то не везло: так, пьес про принца Гэндзи в старом Кабуки почти не было (а вот в ХХ веке они пошли косяком).
Уно Нобуо этим тоже не пренебрегал. Вот, например, его пьеса «Водоросли в Нанива» (難波の芦, «Нанива-но аси»), восходящая через действо Но: «Сборщик тростника» к старинному сборнику «Ямато-моногатари». У Уно Нобуо действие перенесено в токугавские времена. Жили-были самурай Саэмон с женою Маюми, потом муж службу потерял, а с нею семья лишилась и уважения, и хоть какого-то достатка. У мужа это вызывает уныние, у жены — раздражение, ладят они между собою всё хуже. И вот во время одной ссоры, даже не очень серьёзной, Маюми сгоряча говорит: «Что уж нам теперь жить вместе, впору развестись!», а Саэмон, которому очень стыдно, что он больше не кормилец семье, понимает это буквально и уходит. Минуло пять лет. Маюми снова вышла замуж — казалось бы, сказочно удачно, за местного знатного и богатого князька. Но ни почёт, ни достаток ей не в радость, нового мужа она не любит, а о пропавшем Саэмоне всё время тоскует. Однажды она встречает бедняка-подёнщика, подрабатывающего резкой и продажей тростника, и узнаёт в нём своего первого мужа. Маюми его окликает, он пугается и бросается наутёк, она гонится за ним вплоть до его нищей хижины. Тут Саэмон признаётся, что он — это действительно он, что тогда, пять лет назад, ушёл из обиды и гордости, а теперь горько раскаивается. Но теперь уже поздно что-то менять, как вышло — так вышло, — и несмотря на просьбы бывшей жены, он снова уходит. Её только и остаётся что написать печальные стихи, из которых почти тысячу лет назад и выросла эта история. (Любопытно, что в действе Но: конец благополучный — жена там не вышла замуж вторично, а нашла хорошую службу и разбогатела, хотя, конечно, и не до княжеского уровня, и пара в конце концов мирится и воссоединяется.)
А почти одновременно с «Водорослями» Уно Нобуо пишет другую, тоже короткую пьесу о разлучившихся супругах. Только тут он переделывал не хэйанскую повесть и не действо Но: пятисотлетней давности, а рассказ Мори О:гая , писателя почти современного (Мори умер в 1922 году, рассказ написан в 1915 г., пьеса Уно Нобуо поставлена в 1951 г.). И эта пьеса, «Старик со старухой» (ぢいさんばあさん, «Дзиисан баасан», в русском переводе рассказ называется «Старая чета»), оказалась едва ли не самой успешной у него и до сих пор ставится чаще других.

У самурая Иори (действие опять-таки в токугавские времена) есть жена Рун и младенец-сын, а у его жены ещё и младший брат. Этого брата призывают на годовую службу при Ставке — что хлопотно, но почётно. Увы, юноша как раз перед этим ввязался в драку, сильно искалечен и явиться на службу не может — по крайней мере, в срок. Иори соглашается его подменить и, простившись с семьёй, уезжает в Эдо.
Там он успешно начинает блестящую службу, обзаводится щегольской одеждой и новым мечом — но эдоские воины всё равно считают его деревенщиной и всячески язвят по этому поводу. И вот как-то Иори, не стерпев, выхватывает меч и ранит одного из самых противных насмешников. Ему грозит кара — и зрители, конечно, вспоминают завязку «Сокровищницы вассальной верности». Дело, однако, обходится понижением в чине и переводом в глухой гарнизон, по сути в изгнание, где след Иори и теряется. Проходит тридцать семь лет. Иори выходит помилование, и он отправляется на родину, в давным-давно покинутый дом. И как раз в это время выходит в почётную отставку Рун, последние тридцать лет прослужившая в одном из княжеских домов, при четырёх княгинях подряд. Она тоже уезжает в родные края — и супруги встречаются. Сперва они не узнают друг друга, но потом всё проясняется. Они пересказывают друг другу, что с ними случилось за эти годы; Иори с горечью узнаёт, что жена его устроилась на службу сразу после смерти их пятилетнего ребёнка, да и вся остальная родня давно умерла. Но сами герои хоть и стары уже, но живы и наконец снова вместе, — и дождались того, о чём мечтали почти сорок лет.

Рассказ Мори О:гая суховатый и поучительный, пьеса — добрая и трогательная. Уно Нобуо сделал хороший выбор — и необычный: уже давно никто из драматургов Кабуки не решался брать сюжеты из современной прозы (из пьес других жанров — заимствовали, тут работала привычка в переделкам кукольных пьес). А Уно Нобуо вещи современных ему прозаиков переделывал для сцены охотно и обычно удачно.

Все эти рассказы и повести — «из старинной жизни»: пьесы про современность, несмотря на все старания Каватакэ Мокуами, в Кабуки так и не привились толком и остались непривычными. Но в остальном лёгких путей Уно Нобуо не искал: инсценировал то повествования от первого лица, то вовсе «модернистскую прозу». После «Старика со старухой» наиболее известна, пожалуй, его переделка для сцены повести Дзюнъитиро: Танидзаки «Рассказ слепца» (盲目物語, «Мо:моку моногатари», повесть — 1931 года, пьеса — 1955, почти сразу после снятия послевоенного запрета на исторические пьесы Кабуки). Действие — в XVI веке, в пору кровавых междоусобиц и объединения Японии. Главная героиня — Оити-но Ката, сестра Нобунаги, к началу действия уже вдовая.

Вот её старинный портрет

Её домогаются двое кавалеров: благородный и достойный Сибата Кацуиэ и жестокий грубиян То:китиро:. Вдова выбирает первого, они женятся — но То:китиро:, ставший большим воеводой и ныне именующийся Тоётоми Хидэёси, находит возможность отомстить обоим. Замок в осаде, горит, Оити и её муж кончают самоубийством, а её дочь спасена челядинцем — слепым массажистом и музыкантом Яити.

Этот Яити и есть главный герой всей истории (и рассказчик в повести Танидзаки)— безгласно и безнадёжно влюблённый в госпожу, он счастлив уже тем, что остаётся с нею рядом до самого конца, а тогда выполняет её последний завет, выручив из горящего замка её дочь. Этой девушке предстоит стать госпожой Ёдо, главной наложницей ненавистного её Хидэёси (и матерью его сына), и ей удастся ещё в какой-то мере отомстить за мать, опозорив Хидэёси перед его воинами. (Потом она вместе с сыном погибнет в Осакском замке, и об этом тоже есть знаменитые пьесы Кабуки, старого и нового.)
А Яити остаётся совсем один. В конце пьесы он, уже еле живой, бродит по берегу озера Бива и печально поёт песню, которую в лучшие времена певал для своей высокородной возлюбленной. Появляется призрак Оити и молча подыгрывает ему на гуслях — слепец, конечно, призрака не видит, но музыку слышит и понимает, что произошло. (Между прочим, начиная с первой постановки, верного слепца и злодея Хидэёси играет один актёр — благо они не встречаются в общих сценах.)

2
Все эти инсценировки — уже послевоенные, пятидесятых годов. Но и до того, и после Уно Нобуо писал и пьесы полностью собственного сочинения, и тоже в разных жанрах. Вот одна из них — «Пурга на перевале» (吹雪峠, «Фубуки то:гэ», 1935). Ранняя, короткая и, если можно так выразиться, очень экономная.
Времена — опять токугавские, уже ближе к падению сёгуната. Место действие — хижина на горном перевале, здесь останавливаются переночевать или переждать непогоду паломники — последователи Нитирэна, по дороге к храму Минобэ-сан. В ночи бушует снежная буря, когда в хижину с облегчением забираются едва не замёрзшая, отчаянно простуженная пара — женщина Оэн и молодой красавец Сукэдзо:. Из их разговора скоро становится ясно, что Оэн бежала с любовником от мужа. А муж этот — грозный Наокити, глава «игорной мафии» и главный шулер в округе (если такое слово применимо к игрокам в кости). Сукэдзо: был его почтительным подручным, но влюбился в жену главаря, и она ответила ему полной взаимностью: юноша моложе, красивее и любезнее её мужа. Однако такая связь смертельно опасна для них обоих; какое-то время молодая пара пыталась скрывать свои чувства, а потом бежала. Они помолились в храме, потом двинулись обратно через тот же перевал…
Им не повезло. Наокити — человек суровый и мстительный, но привык себя сдерживать — при его занятии это необходимо. Однако мысли о беглецах отвлекают его от дела, даже рука стала менее верной, просто наваждение какое-то! Он решает помолиться об успокоении собственных страстей в храме Минобэ-сан (естественно, что человек такого сурового нрава — истовый приверженец учения мятежного Нитирэна). В пути его застигла пурга, и он решил укрыться на ночь в хижине на перевале — к ужасу обоих влюблённых. Они умоляют Наокити о прощении, клянутся, что и в паломничество ходили, чтобы замолить свой грех. Но надежды мало — и они постепенно бормочут всё тише, скованные страхом. А главарь игроков внезапно отвечает: «Да, верно. Сперва я просто вне себя от ярости был, кости из рук валились… А на пути к храму постепенно понял, что такая чувствительность недостойна мужчины. Так что мстить вам я не собираюсь».

При этих словах Сукэдзо: облегчённо вздыхает — и захлёбывается кашлем: он хрупкого здоровья, и зимнее паломничество окончательно его подкосило. Оэн торопливо роется в сумке, вытаскивает пилюли, пытается дать их возлюбленному — но Сукэдзо: весь трясётся и не может даже удержать их во рту. Тогда Оэн сама разжёвывает пилюли и начинает бережно кормить ими юношу изо рта в рот. Это не самое лучшее, что могло прийти её в голову в присутствии мужа: при виде таких нежностей умиротворившийся было атаман вновь приходит в ярость — не столько даже от ревности, сколько от обиды, что с ним эти двое уже совсем не считаются, будто его тут и нет! Он постепенно накручивает себя всё больше и, наконец, выхватывает свой короткий меч: «Вы должны, наверное, быть счастливы, что хотя бы в смерти не расстанетесь!»
Наокити страшен — и тут и жена, и любовник начинают умолять его уже иначе, чем прежде. «Атаман, пойми, это не моя вина, эта женщина меня соблазнила, я только явил слабость!» — вопиет продышавшийся Сукэдзо:. «Муженёк, это всё ложь, этот подлец меня силой взял, а потом я уже не смела тебе в лицо посмотреть, вот и бежала с ним!» — «Что ты врёшь, сука, какое силой, ты сама пришла!» — «Да что ты о себе понимаешь, ничтожество, ради чего бы я… Теперь из-за тебя, негодяя, меня убить могут!» — «Это меня могут прикончить из-за тебя, будь ты проклята!» Наокити переводит взгляд с одного на другую и обратно, постепенно ярость на его лице уступает место отвращению. «Экая дрянь вы оба! — рявкает он наконец. — А я-то думал, что для вас есть хоть что-то дороже собственных жалких жизнишек! Эх, смотреть противно!» Он взмахивает клинком в воздухе, вновь засовывает его за пояс после того, как Оэн и Сукидзо: отпрянули, распахивает двери и решительно уходит прочь, в рев пурги.

Вот такая мелодрама с единством места, времени и действия, с образцовыми кабукинскими амплуа и с простором для игры актёров. (Хотел написать «Танидзаки бы понравилось», — но это вряд ли, больно уж героиня не в его вкусе.)

3
А через несколько месяцев после «Пурги на перевале» была поставлена другая пьеса Уно Нобуо — тоже бытовая, но с постепенным смещением жанра по ходу действия. Она из тех же времён, но подлиннее, помноголюднее, и называется «Рассказ в дождливый канун праздника» (巷談宵宮雨, «Ко:дан ёмия-но амэ»).
Помните пьесу настоящего Каватакэ Мокуами про блудного монаха Нитто:? Там герой, в общем-то, неплохой человек, во многом павший жертвой чужих козней. Герой Уно Нобуо — тоже развратный монах, но с ним всё обстоит гораздо хуже. Этот Рю:тацу тридцать пять лет был настоятелем храма Мё:рэндзи — и не пропускал ни одной хорошенькой прихожанки. Одна из женщин родила ему дочь, по имени Отора, и вскоре умерла. Монах вверил её заботам своего племянника Тадзю: по прозвищу Торафугу (это самая вкусная и самая ядовитая разновидность рыбы фугу) и его жене Оити. Это был крайне неудачный выбор: парочка оказалась бессердечными жуликами и много лет тянули из монаха деньги, грозя раскрыть всем, что у него есть дочь. Наконец, этот источник иссяк: Рю:тацу разоблачили, лишили сана, выгнали из храма с позором. Теперь его приютил в своём небогатом эдоском домике в предместье по соседству с весёлым кварталом тот же Талзю:. Не по доброте душевной: он подозревает, что в бытность свою настоятелем старик скопил большие деньги и где-то их припрятал. Осталось выяснить, где именно. Ну, или надеяться на наследство: не унесёт же бывший монах своё богатство в могилу!
А Отора за это время выросла, стала красавицей— и Торафугу не замедлил продать её в наложницы старому, хворому и уже отчасти выжившему из ума, но зажиточному лекарю. Сама девушка этого старика совершенно не переваривает и уже несколько раз пыталась от него сбежать.
Вот и сейчас, пока Рю:тацу дремлет в своём уголке за сеткой от комаров, соседи сообщают, что Отора очередной раз пропала из лекарского дома. Надо её разыскать, иначе у Торафугу и его жены будут неприятности. Тем более что, по слухам, девушка прячется где-то по соседству и хотела бы потолковать со своим воспитателем Тадзю:. «Только не хватало, чтоб она прямо сюда заявилась! — ворчит Торафугу. — Пойду поищу её, а ты, жена, присмотри за стариком».
Отора действительно скрывается совсем рядом — в доме мастера-гробовщика. Добрая жена ремесленника, Отома, всячески её утешает: не так уж и плох старый-то лекарь, он в тебе ведь души не чает, всё лучше, чем делать всю чёрную работу при суровой Оити и её грубияне-муже! Но девушка плачет всё горше и клянётся, что лучше ей умереть, чем спать с постылым противным стариком! Появляется Тадзю:, он настроен решительно и велит воспитаннице немедленно возвращаться к лекарю. Отора умоляет его забрать её обратно, но Торафугу объясняет: он, Тадзю:, у этого лекаря по уши в долгу, причём задолжал уже после того, как продал её в наложницы. Старик, может, и выжил из ума — но не настолько, чтобы, разозлившись, не разорить Тадзю: и Оити. А долг Оторы — явить дочернюю почтительность и смириться. «ладно, говорит девушка ледяным голосом, — я вернусь к этому грязному старику. Прошу прощения за беспокойство». Она удаляется, а жена гробовщика качает головой: на что-то Отора явно решилась, только едва ли на то, что сказала!
Торафугу, вздохнув с облегчением, возвращается домой — и там его окликает дядя: поговорить надобно, по важному делу! Неужели завещание? Рю:тацу очень неохотно, но признаётся: да, он действительно успел скопить денег, около сотни золотых. Они зарыты во дворе его храма Мё:рэндзи — и забрать их настоятель-расстрига не успел. Надо бы их выкопать — но сам Рю:тацу в своей бывшей обители появиться не смеет, да и слаб он для землеройных работ, а племянничку не слишком доверяет… Тадзю: всячески уламывает старика, заверяя в своей кристальной честности и преданности — разве не он всё последнее время обеспечивает дяде кров и стол? Наконец, Рю:тацу называет точное место, где зарыт клад, — но настаивает, чтобы Торафугу отправился за ним немедленно. А тот и рад.

Второе действие начинается через несколько часов. Рю:тацу ворочается у себя за занавеской, не в силах заснуть — а вдруг племянник как раз сейчас бежал с его сокровищем? Однако Тадзю:, наконец, возвращается, уже почти ночью. Он вполне преуспел — золото выкопал и никому на глаза не попался. Старик очень рад и благодарен, но это не мешает ему трижды пересчитать монеты. Их ровно сто, и удовлетворённый Рю:тацу шамкает: «ты хороший мальчик…» — и, сжав свёрток с деньгами, снова устраивается на ночь в своём уголке. Торафугу ожидал совсем иной благодарности — по крайней мере в размере трети клада! Ладно, утром придётся объясниться со старым дурнем.

Утром семейство мирно завтракает; покушав, Рю:тацу пытается снова ускользнуть к себе за комариную сетку, но Тадзю: хватает его за плечо и внятно объясняет, что рассчитывает на оплату своих услуг. «Да, да, конечно, я совсем забыл, прости меня!» — рассыпается в извинениях бывший монах, вытаскивает кошель и отсчитывает племяннику три монеты. Впрочем, в последний момент жадность берёт верх, и один из этих трёх золотых он поспешно забирает обратно. Тадзю: в ярости: он рассчитывал на гораздо большее! Он прямо заявляет это старику, тот возмущённо вопит: «Но это же мои сбережения, мне и решать, как ими распоряжаться!» Они ругаются уже в полный голос — так что на крики прибегает соседка Отома, жена гробовщика, и увидев, что дядя и племянник уже дерутся над рассыпанными монетами, решительно вмешивается и уволакивает Торафугу к себе домой.
Там она всячески пытается его угомонить, но Тадзю: не унимается. Теперь, впрочем, он ругает уже сам себя: после такой распри старик перепрячет деньги, а на завещание рассчитывать точно не придётся! Ещё, того гляди, Рю:тацу вспомнит о своей дочери и оставит всё девчонке! Весь этот шум происходит над ухом у дремлющего гробовщика и мешает ему. Наконец мастер теряет терпение и обрушивается на жену: нашла время и место трещать! Да ещё крикливого соседа притащила — зачем, собственно? Отома решает, что муж усомнился в её верности и подозревает её в шашнях с Торафугу и, в свою очередь, обрушивается на него. Вообще они оба добрые люди, но шумные и пылкие. Так что в конце концов Отома заявляет: «Злые вы, уйду я от вас!», хватает узелок и хлопает дверью; гробовщик бросается за ней — мириться. А Тадзю: так и остаётся в соседском доме совсем один.
И тут, почти как у Шварца, с улицы он слышит пронзительный голос: «Яды! Яды! Свежие яды!» Это бродячий крысолов — он же торговец крысиной отравой. Торафугу высовывается: «А сильный у тебя яд-то?» — «Ещё бы! Человека запросто уморит, не то что крысу!» — «Это хорошо, — кивает Тадзю:, — а то меня дома крысы совсем одолели. Отсыпь-ка мне, я плачу!»

Начинается третье — и последнее — действие. Тадзю: вернулся домой, извинился перед дядей и крепко выпил с ним на мировую. Старик не любит пить без закуски — почтительный племянник берётся сам эту закуску состряпать. И, как и следовало ожидать, обильно приправляет её крысиным ядом. Рю:тацу выпил, закусил — и, уже полупьяный, внезапно задаётся вопросом: а где, собственно, его дочка Отора? До того Тадзю: и Оити придумывали самые разные обоснования для отсутствия своей воспитанницы, но теперь монах-расстрига всё крепче подозревает, что от его девочки эта пара избавилась — и хорошо если не продала в весёлый дом, благо до соответствующего квартала два шага! Тадзю: и Оити выдумывают новые отговорки, однако старик им уже не верит. Тут яд начинает действовать: голова у него кружится, внутри всё горит… Он заползает с помощью Оити под сетку от комаров и стонет: «Воды, воды!» Женщина поит его, а потом в страхе говорит мужу: «Что-то с твоим дядей совсем неладно!» — «Всё в порядке, — невозмутимо отвечает Тадзю:, — мышьяк так и должен действовать!» Оити, которую муж раньше ни о чём не предупредил, в ужасе, и Торафугу решает ускорить события: берёт полотенце и с ним забирается за сетку. Слышатся звуки борьбы, из-за занавески выползает Рю:тацу с полотенцем на шее, едва живой, а за ним — племянник. Прямо на глазах зрителей он душит бывшего монаху и говорит перепуганной жене: «А вот и наши денежки, сотня золотых! Слушай, там в кладовке есть старый сундук со всяким хламом — опустоши его, я туда дядю уложу и вывезу на тачке подальше».
Так он и делает. Оити боится оставаться одна и просится пойти с мужем, но тот обзывает её дурой и увозит сундук с мертвецом один. Женщина сидит ни жива ни мертва, вздрагивая от каждого звука. Ой, что это? Нет, просто халат с вешалки соскользнул… А почему светильник замигал? И от полотенца, замаранного кровью и рвотой, ей как-то неуютно, так что Оити выходит во двор постирать его. А со двора в дом незримо для неё входит призрак мёртвого монаха.
Вернувшись, Оити вешает полотенце сушиться, запирает дверь — и и внезапно слышит: «Отдай мои деньги!» Это призрак — теперь женщина видит его и в ужасе вопит. «Где мои деньги?» — «У мужа, у мужа, вот он воротится, и мы всё вернём, только не трогай меня!» Призрак удовлетворённо кивает, но продолжает: «Где моя дочка?» — «Я завтра же её приведу, только не гневайтесь!» Тем временем светильник гаснет окончательно; Оити спешит вновь его зажечь, а когда комната освещается — призрака не видно, только из-за занавески от комаров слышится привычное кряхтение старика.
Наконец, возвращается Тадзю: — и видит оцепеневшую от ужаса супругу. «что стряслось?» Она только тычет пальцем в сторону занавески. «Да успокойся ты, я труп выкинул в реку, а на улице такой ливень, что никто меня не видел». — «Он… он здесь…» — с трудом выговаривает Оити. Торафугу смотрит на неё как на сумасшедшую, потом всё же заглядывает за сетку: «ну и что ты несёшь? Никого тут нет, тебе почудилось! Пойду тачку на место поставлю…» Когда он выходит, Оити продолжает кланяться в сторону занавески и рассыпаться в извинениях. Потом присматривается — вроде бы и впрямь за сеткой никого нету… Она подходит поближе — и тут кто-то хватает её за пояс и затаскивает внутрь. Когда Тадзю: возвращается со двора, он слышит уже только предсмертный хрип из-за занавески. Отодвигает сетку — там лежит тело его жены, она задушена, и лицо страшно искажено. И тут в дверь стучат. Торафугу поспешно опускает сетку, мечется по комнате, потом всё же идёт к двери: «Кто там?» —«Это я, Отома! Плохие вести, сосед! Девочку вашу, Отору, нашли на берегу, возле Бревенчатого моста! По всему выходит — утопилась она!»

И следующая, последняя сцена — у этого самого моста. Тело девушки уже накрыли циновкой, окрестные жители толпятся вокруг под дождём и обсуждают новость. Прибегает Отома, садится рядом, отворачивает край циновки, чтобы убедиться — и заливается слезами. Но дождь усиливается, и все разбредаются кто куда, даже Отома, которую уводит муж (они помирились). Только одна фигура остаётся близ тела, склонившись над мёртвой девушкой на коленях. Это призрак её отца — кажется, он молится. На мосту появляется Тадзю: — он задержался, хлопоча вокруг погибшей жены и соображая, как быть, чтобы на него не повесили это убийство. Призрак Рю:тацу поднимается на ноги (если считать, что у призраков всё же есть ноги) и окликает племянника замогильным голосом. Торафугу отшатывается, поскальзывается на мокрых брёвнах, падает в набухающую под проливным дождём реку. А призрак старика подходит к краю моста, смотрит вниз, на захлёбывающегося Тадзю:, поворачивается к телу дочери и удовлетворённо кивает ей. Теперь от преступной семьи никого не осталось.

Уно Нобуо продолжал писать (и переделывать) пьесы для Кабуки вплоть до 1980-х годов. Но поздние его вещи, кажется, менее любопытны.

Via

(Окончание. Начало тут)

2. «Кто ещё из читателей “Задушевного слова” любит играть в солдатики?..»
Примерно за год до игры про наполеоновские войны, в 1917 году, вышло другое сугороку авторства Накамы Тэцудо:, нарисованное Тани Сэмбой. Шла Первая мировая война, и Япония принимала в ней участие — хотя этого многие её жители даже не знали. Воевал в основном японский флот, его успехи в газеты и журналы попадали; а вот о сухопутных войсках — и японских, и европейских, — читателям «Юного авиатора» стоило рассказать и показать картинки. Чему и была посвящена игра-сугороку «Обзор с аэроплана армий всего мира» (世界軍人飛行雙六, «Сэкай гундзин хико: сугороку»).

Набор стран вполне представительный (Америка в войну ещё не вступила), причём «Юный авиатор», как и положено просветительному журналу, остаётся беспристрастен — союзники и противники нарисованы вполне одинаково бравыми, не сразу и поймёшь, на чьей стороне воюет Япония. (Во Вторую мировую войну такое, конечно, было уже немыслимо!). А вот с материалом не вполне задалось: каких-то «солдатиков» перерисовывали с фотографий, каких-то — с современных гравюр, а какие-то обмундированы по образцу столетней и более давности…

Начинается этот парад, конечно, с Японии (и заканчивается ею же). Японский артиллерист, а рядом — британский «горец-пехотинец», в полном шотландском блеске:


Дальше — «Венгерский кавалерист» и «Австрийский пехотинец». В отличие от англичан и шотландцев, австрийцев и венгров тут разделяют.


Итальянцы (пехотинец и кавалерист) и пеший француз:


«Русский кавалерист-казак» соседствует с бельгийскими конником и пехотинцем:

Бельгийский кавалерист (гид) ещё в старой форме.

Французский артиллерист и британские конники:


Французский кирасир и турецкий кавалерист:


Дальше с германскими пехотинцами всё более или менее в порядке. А вот русскую пехоту представляет явный суворовский гренадер! (Ну, или гвардеец-павловец, хотя к этому времени и у них вроде бы таких шапок уже не было…)


Германский улан:


Австрийский гусар:


Следующая группа плотная. Справа французский драгун (ну да, «драконья конница», всё верно!), слева — германский «чёрный гусар», а вверху торчит голова британского пехотинца:


И, наконец, выигрыш — японские пехотинец и кавалерист:


Наверняка в журнале были такие игры-обзоры по военному флоту, танкам с броневиками и, конечно, по аэропланам — но до них мы пока не докопались.

3. Обезьяны и демоны
Первая мировая закончилась, и военная тематика несколько отступила на второй план даже в «Юном авиаторе». Так что Тани Сэмба смог проявить себя в другом жанре — хотя тоже связанном с Западом. Сугороку «Сунь Укун и путешествие на Запад» (孫悟空西遊記雙六, «Сонгоку: саию:ки сугороку», 1920) он рисовал уже не по замыслу Накамы Тэцудо:, а по сценарию Аоки Такаси, одного из тогдашних авторов журнала (не путать с двумя нынешними деятелями анимэ!).


Игра по мотивам старинного китайского романа «Путешествие на Запад» (XVI век, автор — У Чэнъэнь 吳承恩), об этой истории и её героях мы уже говорили в связи с соответствующей пьесой Кабуки. И главный герой, конечно, — чудо-обезьян Сунь Укун 孫悟空, по-японски Сонгоку:. Приключений у него множество, так что их мы особо пояснять не будем, а просто покажем картинки из этой игры.

В начале наш герой ещё диковат.

Но встреча с монахом Сандзо: (Сюаньцзаном) его обращает на путь истинный.

А Тани Сэмбе даёт повод изобразить чудесного коня монаха в своём излюбленном вкусе.

И пошли приключения


Не без временных неудач…


Свиноголовый Чжу Ба-цзе (Тёхаккай) учится летать на облаках:


Боги и демоны представлены не хуже, чем войска участников Первой мировой…


Ну и как же без слона, раз речь о буддийской Индии:


Благополучное завершение-выигрыш:


Как ни странно, сугороку по «Путешествию на Запад» тоже не очень часто попадаются. Так что и здесь как журнал, так и художник отметились если не первыми, но среди первых.
Тани Сэмба сотрудничал ещё и в «Детском клубе», и в полудюжине других журналов того времени. Так что авось набредём и на какие-то ещё игры его работы.

Via

Мы уже показывали несколько игр-сугороку на исторические темы. Но все они были посвящены сюжетам из японской истории, а не «зарубежной» или «мировой». С одной стороны, это не удивительно, но с другой — любопытно, а существовали ли такие вообще (по крайней мере, до Второй мировой)? Оказалось — да, хотя и очень мало. В эпоху Эдо, понятно, ни одной такой игры — страна закрыта; мэйдзийских мы тоже пока не нашли; а вот в эпоху Тайсё: кое-что обнаружилось.

1. Авиация и Наполеон
В Японии в 1910-х — 1930-х годах действовало Общество содействия развитию авиации и воздухоплавания, нечто вроде советского Общества друзей воздушного флота, из которого выросли ОСОАВИАХИМ и ДОСААФ. Оно, в частности, издавало детский журнал «Юный авиатор» (飛行少年, «Хико: сё:нэн»), увлекательный, познавательный и вполне соответствующий передовым задачам Общества.

Как видно по обложкам, журнал писал не только об авиации, но и вообще о военном деле, в том числе (и прежде всего) — западном. Военной истории тоже уделялось внимание. В 1918 году главной темой одного из номеров стали Наполеон и наполеоновские войны.

Вот на обложке Наполеон перед египетским сфинксом.

Приложением к этому журналу напечатали сугороку «Наполеоновские войны» (ナポレオン戰爭双六, «Напорэон сэнсо: сугороку»). Автором его был постоянный автор Накама Тэцудо: 仲摩鉄堂, а худжожником — Тани Сэмба 谷洗馬 (1885-1928), ученик Томиоки Эйсэна. Он работал для многих детских журналов, иллюстрировал книги, рисовал открытки и слыл большим знатоком западной истории и мастером по изображению лошадей — причём не японских, а заморских, высоких и длинноногих. Впрочем, этой тематикой Тани Сэмба не ограничивался, но прославился именно своими «европейскими воинами». Вот несколько его картинок.

(Это император Оттон Первый!)



Наше сугороку он делал давно испытанным способом: подбирались чужие гравюры, перерисовывались, приводились к единому стилю и компоновались вместе, а чего не хватает — дорисовывалось дополнительно. Мы такие игровые поля уже видели — а тут просто взяты образцы не японские, а европейские.


Давайте рассмотрим поподробнее. Начальная клетка, с бюстом — просто «Великий Наполеон». Рядом — «Египетский поход», который, похоже, особенно нравился автору.


Ваграмская битва с австрийцами (1809) и Трафальгарское морское сражение с англичанами (1805). От боя к бою фишка идёт не подряд, а по броску игральной кости, так что хронологической последовательности на поле нет.


Справа — «Ночной бой при Гогенлиндене» (1800 г., с австрийцами), а слева — «Битва под Фридландом» (1807 г., с русскими).


Затем — переход через заснеженные Альпы (справа) и битва при Йене (1806 г., с пруссаками).


Справа — битва при Прейсиш-Эйлау (1807 г., с Россией и Пруссией), а слева — под Аустерлицем (1805 г,, с австрийцами и русскими).

Без подписей, конечно, один бой от другого тут не отличить…

Следующая пара сильно разделена по времени. Справа — Битва Народов при Лейпциге (1813 г.), а слева — при Маренго (1800 г., с австрийцами, которым после этого пришлось уйти из Италии).


И, наконец, слева — битва под Москвой, Бородино (1812 г.), а слева — Ватерлоо (1815 г., это, похоже, Веллингтон на коне!)


Клетка выигрыша с полным апофеозом:


Пока это единственное найденное нами сугороку по европейской истории — но не последний пример сотрудничества Накамы Тэцудо: и Тани Сэмба.

(Окончание будет)

Via

Via

Другие посты про сугороку - по метке "Игры"
В прошлый раз мы выкладывали игру-сугороку «Жизненный успех при Мэйдзи». Нетрудно заметить, что все варианты занятий там — только для мужчин. Но это не значит, что в ту пору женским предназначением считались только дом и семья (как несколько ранее и несколько позднее). Сегодня мы покажем сугороку «Женщины нового стиля эпохи Мэйдзи» (新案明治婦人雙六,　«Синъан Мэйдзи фудзин сугороку» 1910, художник Кимото Гэнсэй樹本杬生) — там примерно на равных представлен и профессиональный, и семейный женский труд.


Как и во многих сугороку, здесь бросок игральной кости определяет не то, на сколько клеток в определённом направлении продвигается фишка игрока, а прямо на какую клетку она попадает (на угловых, выступающих из рамки клетках — всякие дополнительные преимущества). Поэтому поля покажем просто по рядам — от начала к выигрышу.
Девочки играют в волан. Беззаботная юность…

Парикмахерша

Прачка. Судя по месту на игровом поле, имеется в виду скорее домашняя стирка. Зато с водопроводом!

Медсестра

Телефонистка

Раздувание огня в печке

Женщины-кустари (делают бумажные цветы)

Счетовод

Кормилица

Повитуха

Уборка в доме

Няня выгуливает дитя

Уход за собой — тоже требует немало труда!

Повариха

Детский врач

«Изучение старинных искусств»

Фабричные работницы — на сортировке или сборке, видимо

Учительница

Художница

Это не то, что можно заподозрить, а замужество — со свахой, ведущей невесту.

Портниха

Студентки


И выигрыш: когда можно отдохнуть от дел и всей семьёй поиграть в сугороку!

Конечно, профессии даны исключительно «женские» — но их не так мало! А некоторым были посвящены и отдельные игры. Так, воспитательнице (и воспитанникам, конечно) детского сада западного образца посвящена соответствующая игра-сугороку «Детский сад» (幼稚園壽語錄 «Ё:тиэн сугороку», 1893, художник Хасэгава Сонокити 長谷川園吉). Подзаголовок гласит: «руководство для обучения мужчин и женщин», но мужчин на картинках особо не видно.


Как и многие сугороку, эта игра не только развлекательная, но и пропагандистская: чтобы завлекать детей в детские сады, а женщин — на работу воспитательницами.



Краски тоже прогрессивные, анилиновые, вырви-глаз!



Здания у нас в детсаду кирпичные (тоже новинка!), а занятия сочетают японские традиции вроде оригами и фрёбелевские песенки-хороводы и развивающие игрушки.



Старшая группа совмещена с начальной школой; дети одеты кто по-японски, кто по-западному.


Судя по заляпанности, этот экземпляр был у кого-то любимым: в него много играли, чем-то обливали и так далее…
А выигрыш — это выпуск успешных учеников и учениц в саду-школе, с почётными грамотами:

Via

Другие посты про сугороку - по метке "Игры"


В прошлый раз мы выложили сугороку 1910 года про женщин, где были и телефонистки, и фабричные работницы, и студентки… Для сравнения покажем, как выглядели игры на женские темы на десять-пятнадцать лет раньше. Вот, например, сугороку «Обыкновения красавиц» (美人風俗壽語六, «Бидзин фудзоку сугороку», 1894 г., художник Моримото Дзюндзабуро: 森本順三郎):


Это ещё гравюра на дереве, в старом духе, без анилиновых красок. Начинается с того же беспечного детства с ракеткой и воланом, крыльцо украшено к Новому году, вдали — кровля святилища, а героини ещё маленькие:


Работы в основном надомные или в собственном хозяйстве. Здесь справа стирают и выколачивают бельё (а дитя приползло на стук), слева — щиплют вату для подбивки одежды:


На следующих полях — и труд, и культурный досуг: чайная церемония и ткачество.


Дальше слева — единственное занятие вне дома и двора: сельское хозяйство. И то, судя по всему, в поле муж, а жена и сын несут ему обед. А рядом — подготовка к буддийскому домашнему обряду, приношению цветами и благовониями:


Мама учит дочку сочинять стихи, а две женщины по соседству занимаются кройкой и шитьём:


Художница пишет картину, а вторая женщина на довольно сложном домашнем станке скручивает шёлковые нити:


Чем выше на листе, тем меньше трудов и больше досугов. Одна женщина собирается сыграть на гуслях-кото, а остальные увлечены старинной игрою в ракушки, каи-авасэ:


И, наконец, поле выигрыша. Героиня собирает из множества мелких кусочков новогоднее украшение в виде острова бессмертных с водопадом, журавлями и всем, чем положено. Кропотливое занятие, но, видимо, увлекательное (и сугороку заодно рекламирует набор для сборки такой модели).


За окнами то и дело видны какие-нибудь растения, определяющие соответствующее время года (кажется, игровые поля вообще распределены по двенадцати месяцам). И никакой работы по найму!

А вот ещё одна игра, которую рисовал Маки Кинносукэ к новому 1898 году.


Называется она тоже «Женские домашние дела» (女子家庭双六, «Дзёси катэй сугороку»), но из неё выкинут уже не только наёмный, но в основном и домашний труд.


Зато здесь принимают гостей и ходят в гости, играют в го и на музыкальных инструментах, читают книги и любуются светлячками или видами с балкона…





А чтобы такую игру покупали не только женщины, но и мужчины, все эти приличные дамы и девицы переодеты в куртизанок и их учениц. Гравюры про «будни весёлых кварталов» были в большом ходу ещё с токугавских времён, и занятия здесь подобраны такие, которые и гейшам подходят, и приличным дамам. Два в одном!




И выигрышное поле — тоже не с обычным Новым годом, а с подготовкой невесты к свадьбе. Но тут тоже присутствует солидное благопожелательное украшение с соснами, журавлями и живущей в согласии четою из легенды о Такасаго:


Так что отличие от игры с женщинами-профессионалками бросается в глаза. На самом деле у «женских» сугороку из сегодняшнего выпуска есть совершенно чёткий образец — это куда более распространённые настольные игры, где персонажами оказываются дети (тоже часто — но не всегда! — девочки отдельно, мальчики отдельно). Там, как правило, примерно три четверти клеток отведено играм, забавам и досугам, а оставшиеся — школьным занятиям, помощи родителям по дому и т.п.. Ну вот и женщины в настольных играх до начала ХХ века вполне намеренно изображаются несколько инфантильными. А ещё позже, с конца 1920-х годов, происходит новая перемена: рынок женской рабочей силы насытился, и героини сугороку вновь возвращаются к образу образцовой домохозяйки — а место наёмного труда занимает бесплатная общественная деятельность (вплоть до разоблачения шпионов!). И эти игры, и всякие «Детские забавы» мы авось ещё покажем, но уж не сейчас…

Via

Очень частый (и очень старый – по крайней мере с начала ХVIII века) сюжет настольных игр сугороку — путешествие по дороге То:кайдо:, на каждую станцию по клетке. С игры в такое сугороку начинается знаменитая пьеса Тикамацу Мондзаэмон «Ночная песнь погонщика Ёсаку из Тамба»: только этим способом малолетнюю барышню и удаётся убедить не капризничать и отправиться в настоящее путешествие по тому же маршруту.
Потом появились игры с путешествиями по другим дорогам, по знаменитым местам разных провинций, с осмотром достопримечательностей разных мест, иногда в пределах одного Эдо, Киото или Осаки. А настоящий расцвет сугороку про путешествия начался с открытием страны: теперь всякий мог побывать и за границей — хотя бы понарошку. Заодно школьники (которых было больше всего среди любителей сугороку) получали внеклассные знания по географии: образовательные игры для юношества по разным областям знания начали издавать ещё при Токугавах.
Сегодня мы посмотрим сугороку на один из самых излюбленных во времена Мэйдзи и особенно Тайсё: сюжет — путешествие по всему свету, с осмотром «самого-самого» большого, маленького и удивительного. Так она и называется — «Самое-самое во всём мире» (世界第一双六 , «Сэкай дай ити сугороку», 1920). Сюжет и текст сочинил известный детский писатель Абэ Суэо (安倍季雄, 1880-1962), рисовал игру Окамото Киити (岡本帰一, 1888-1930).

На верхнем краю поля, по сторонам от названия — вырезные фишки, изображающие юных путешественников. Все они в одинаковой школьной форме, со скатками через плечо и, в общем-то, на одно лицо — только кайма у фишек разного цвета. Игральный кубик, разумеется, имелся в каждой семье, так что он не прилагается к сугороку почти никогда.

Переходят фишки по клеткам в соответствии с броском кости — на каждом поле написано, какая из выпавших цифр куда отсылает. Но клетки пронумерованы, так что можно видеть, что перед нами — одно из многих бумажных «путешествий вокруг света» тех лет. И в каждой странен есть что-то самое-самое.
Как в большинстве сугороку, путь начинается с правого нижнего поля: герой отплывает на судне и машет фуражкой, прощаясь с родною страной. А за морем — Китай, и там — Самая Длинная Стена в мире.


В Сиаме — Самый Большой Священный Белый Слон. А на Филиппинах — Самые Маленькие Люди — негритосы.


Индия славна Самыми Крупными Плодами — хлебного дерева. Герой, кажется, объелся…


Обязательный в таких играх Египет с пирамидами и Самым Большим Изваянием — Сфинксом. А западнее лежит Самая БЮольшая Пустыня Сахара.

Заметим, что в жарких краях школьный мундир герой всё-таки меняет на что-нибудь более подходящее к климату. Но в «цивилизованных странах», конечно, так будет нельзя.
Дальше расположение полей на карте идёт зигзагом, причём маршрут выбран неочевидный. Начинается зигзаг в Италии с Самой Падающей Башней в пизе, а заканчивается в Бельгии с местом Самого Большого Сражения — при Ватерлоо (а как же Первая Мировая? А про неё другие игры есть…)


А между ними — Испания с Самой Большой Ареной для корриды и Франция с Самыми Большими Воротами — Триумфальной аркой.


Разумеется, для тогдашего японца Европа не была бы Европой без Голландии. Где стоит Самая Большая Ветряная Мельница.


В Англии — Самый Большой Парусник — «Виктория». А полярные медведи среди льдов — это не Арктика, а Германия, Самый Большой Зверинец: гагенбековский, со зверями не в клетках, а в вольерах.


Вот и Россия. А там в Москве — Самый Большой Колокол. Даже побольше нарисован, чем на самом деле…


В Северной Америке — Самое Большое Дерево (секвойя) и Самый Большой Водопад (Ниагара) А в Южной — Самый Большой Священный Лотос (амазонская кувшинка Виктория регия — не совсем лотос, но именно она была любимейшим растительным гигантом в детских книжках всех стран).


Ну и, наконец, домой в Японию. Что же должно увенчать список Самого-Самого? Конечно, Самый Большой Государев Дворец. А в нём, по умолчанию, Самый Великий в Мире Государь.


Другие посты про сугороку - по метке "Игры"

Via

Другие посты про сугороку - по метке "Игры"

Одна из самых ходовых старинных книжек с картинками в Китае и Японии — это «Двадцать четыре примера семейной почтительности» (часто переводят «сыновней почтительности», но кроме сыновей в этих историях являют почтительность и преданность к родичам и дочь, и невестки, и пасынки, и братья). В Японии первые такие книжки появились ещё в XVI веке, а потом издавались едва ли не ежегодно — очень часто в виде серии гравюр, а потом и в переделке для настольных игр-сугороку. Прекрасную подборку гравюр на эти сюжеты можно посмотреть (и текст заодно прочесть) здесь, а мы покажем пару сугороку.
Одно из них так и называется: Сугороку «Двадцать четыре примера почтительности» (二十四孝すごろく «Нидзю:сико:-сугороку», 1915, художник Кобаяси Кокэй 小林古徑, 1883-1957, впоследствии очень знаменитый).


Это простое сугороку, где нумерованные клетки идут подряд (хотя и довольно сложным зигзагом). Рассмотрим поля по порядку и представим вкратце почтительных родичей.


1. Го Цзюй 郭巨 готов был зарыть в землю сына, чтобы прокормить старуху-мать (на все рты в семье еды не хватало); начал копать мальчику могилу — и нашел клад.
2. Ван Сян 王祥 собственным телом растопил лёд на реке, чтобы добыть рыбы для мачехи.


3. Цзэн Шэнь 曾參 почуял боль матери на расстоянии (и побежал домой, что и изображено на картинке).
4. Минь Сунь 閔損, он же Минь-цзы Цянь, носил плохую одежду по воле злой мачехи, но уговорил отца эту мачеху не выгонять; позже стал учеником Конфуция.


5. Лао Лай-цзы 老萊子 изображал малое дитя, чтобы старики-родители чувствовали себя моложе.
6. Цзян Ши 姜詩 выгнал из дому жену за непочтительность к своей матери, а та на самом деле была почтительна (ходила далеко за водой и рыбой), мать велела ее вернуть, и тогда во дворе забил источник той самой воды и в нём стали водиться карпы.


7. Хуан Сян 黄香 летом обмахивал опахалом, а зимой согревал постель отца.
8. Дун Юн 董永 продал себя в рабство, чтобы похоронить отца; встретил чудесную жену, принесшую ему богатство (это была сама Небесная Ткачиха).


9. Ян Сян 楊香 отбил отца у тигра.
10. Дин Лань 丁蘭 сделал деревянные изваяния покойных родителей и почитал их (а жену, коловшую изваяния иглой, выгнал).


11. Мэн Цзун 孟宗 для больной матери зимой добыл ростки бамбука, растопив снег слезами.
12. Ван Поу 王裒 в грозу шёл на могилу матери и успокаивал, ведь при жизни эта женщина боялась грома.


13. Тань-цзы 郯子 переоделся оленем, чтобы добыть для родителей целительного оленьего молока; впечатлил охотника.
14. Юй Цянь-лоу 庾黔婁, хлопоча о больном отце, пробовал его кал на вкус.


15. Лу Цзи 陸績, будущий астроном, в гостях стащил мандарины, чтобы отнести матери.
16. Цай Шунь 蔡順 в военный голод собирал опавшие тутовые ягоды, спелые для матери, неспелые для себя; враги его пожалели и дали еды.


17. Госпожа Тан 唐夫人 кормила грудью беззубую свекровь.
18. Лю Хэн 劉恆, он же ханьский государь Вэнь-ди 漢文帝, сам пробовал матушкино лекарство, перед тем как дать ей.


19. Чжан Сяо 張孝 и Чжан Ли 張礼, попав в голод в руки к разбойникам-людоедам, жертвовали собой друг за друга: “Съешьте меня, а не брата!» Разбойники их пощадили и накормили
20. Тянь Чжэнь 田眞, Тянь Гуан 田廣и Тянь Цин 田慶, три брата, после смерти родителей поделили всё наследство, кроме одного цветущего дерева. Хотели спилить его и поделить дрова – дерево завяло; братья усовестились и решили, что оно будет общим.
21. Чжу Шоу-чан朱壽昌, оставив службу, много лет искал пропавшую мать — и нашёл.


22. У Мэн 吳猛 давал себя кусать комарам, чтобы те не трогали отца.
23. Хуан Тин-цзянь　黄庭堅, большой чиновник и поэт, сам выносил урыльник за матушкой.
24, клетка выигрыша. Когда древний государь Шунь 舜 в детстве работал в поле, ему помогали слоны и птицы, впечатлённые его почтительностью к родственникам (весьма зловредным, надо сказать).

Для сравнения приведём ещё одну игру на ту же тему — «Двадцать четыре примера почтительности — сугороку с поворотами» (二十四孝廻りすごろく «Нидзю:сико: мавари-сугороку»), нарисованное лет на сорок раньше, в начале эпохи Мэйдзи неизвестным художником. Напечатано оно очень ярко, новомодными красками, и довольно небрежно.

Подбор историй тут немного другой; мы будем указывать только имена уже знакомых нам почтительных родичей, а про незнакомых приведём подробности.


1-2. Ханьский Вэнь-ди и Минь Сунь


3-4. Цзэн Шэнь и Хуан Тин-цзянь


5-7 (теперь — слева направо). Дин Лань, Хуан Сян и Цзян Ши


8-9. Цай Шунь и Ван Поу


10 (внизу слева). Мэн Цзун; 11 (вверху слева) Тань-цзы; 12 (внизу справа) — это Цзян Гэ 江革 во время войны эвакуирует мать на тележке; 13 (вверху справа) — У Мэн


14-15 (опять справа налево) — Чжу Шоу-чан и Дун Юн (Небесная Ткачиха изображена за работой)


16-17. Го Цзюй и Ян Сян


Слева сверху вниз — 18-19. Ван Сян и госпожа Тан; справа 20-21. сверху —Лу Цзи, а снизу — Юй Цянь-лоу, здесь он молится созвездию Большой медведицы, чтобы ему было дано умереть вместо отца


22-23. Слева — Лао Лай-цзы, а справа — Чжун Ю 仲由, ученик Конфуция, в детстве он голодал и тяжко трудился, чтобы прокормить отца. Став потом вельможей в чужом краю, мечтал снова бедовать – лишь бы рядом с отцом


24, клетка выигрыша — Шунь с розовым слоном.

Via

В «Собрании стародавних повестей» («Кондзяку моногатари-сю:») три большие части: рассказы про Индию, Китай и Японию. И японская часть начинается с того, как на острова пришёл Закон Будды, как были основаны буддийские школы и первые храмы; этим рассказам отведён весь свиток 11-й. Про одну из школ говорится даже в нескольких рассказах: это Тэндай, самый влиятельный из «храмовых домов» в начале XII века, когда составляли «Кондзяку». Здесь говорится не только о Сайтё:, основателе Тэндай, но и о его ближайших преемниках. Мы покажем историю Эннина 円仁, он же Дзикаку-дайси 慈覚大師 (794–864), ученика Сайтё:.
Эннин знаменит прежде всего тем, что из всех средневековых японцев совершил самое длинное (насколько известно) путешествие по Китаю и подробно рассказал о нём в «Записях о паломничестве в Китай в поисках Закона Будды» (入唐求法巡礼行記, «Нитто: гухо: дзюнрэй ко:ки»); в русском переводе Н.В. Власовой эти записки частично опубликованы в сборниках «История и культура традиционной Японии», и мы надеемся, будут публиковаться дальше; есть ещё полный перевод на английский Э. Райшауэра.
Трудности путешествия, которые упоминает сам Эннин, в основном климатические и бюрократические. Но то ли потому, что эта картина сама по себе довольно зловеща, то ли потому, что после Эннина в Китай уже мало кто ездил, – но вскоре про его путешествие стали рассказывать и вовсе ужасные истории. Одна из них и вошла в «Кондзяку».
Эннин странствовал по Китаю в пору гонений на буддизм государя У-цзуна 武宗 династии Тан, он же «государь годов Хуэй-чан» (прав. 841–846). Смысл этих гонений в общем был хозяйственный: конфисковать обширные храмовые угодья, вернуть монахов к мирской жизни (империя тогда много воевала и нуждалась в средствах). Впрочем, традиционные конфуцианские упрёки монахам при этом тоже звучали: насчет монашеского тунеядства, непочтительности к властям и т.п. Отчасти в выгоде от гонений остались даосы, чьи наставления и особенно зелья государю нравились больше, чем буддийские обряды.

11–11. Рассказ о том, как Великий учитель Дзикаку побывал в Тан и вернулся, привезя оттуда для передачи явные и тайные наставления

В стародавние времена в годы Дзё:ва [834–848 гг.] жил святой мудрец, звали его Великим учителем Дзикаку. По мирскому счёту принадлежал он к роду Мибу, был уроженцем уезда Цуруга, что в краю Симоцукэ.
Когда он только родился, поднялись багряные облака и окутали его дом. В ту пору в краю Симоцукэ жил святой мудрец по имени бодхисаттва Ко:ти [広智, один из сподвижников Сайтё:]. Он издали увидел багряные облака, удивился и пошёл к тому дому разузнать, в чём дело. Спрашивает: что случилось в вашей семье? Хозяин отвечает: сегодня у нас родился сын. Бодхисаттва Ко:ти объясняет отцу и матери младенца:
– Сын, что родился у вас, сможет стать поистине святым мудрецом. Хоть вы его отец и мать, всячески почитайте его!
Сказал так и ушёл восвояси.
Мальчик подрастал, и когда ему исполнилось девять лет, сказал отцу и матери:
– Я хочу уйти в монахи. Пойду к Ко:ти и выучу сутры.
Стал искать сутры и нашёл главу «Открытые для всех врата» из «Сутры о Цветке Закона». Пошёл к Ко:ти в ученики и освоил её.
В ту пору отрок во сне увидел святого мудреца: тот дотронулся до его головы. А люди, что стояли рядом, спрашивают: ты знаешь, кто коснулся твоей головы? Отрок отвечает: не знаю. А люди говорят: это Великий учитель с горы Хиэй. Ты должен стать [его учеником], потому он и коснулся твоей головы! Отрок проснулся и думает: раз так, надо мне стать монахом на горе Хиэй. И в итоге в возрасте [пропуск в рукописи] лет поднялся на гору Хиэй, впервые увидел Великого учителя Дэнгё: [он же Сайтё:] – а тот улыбнулся ему, рад был безмерно. Похоже было, будто эти двое давно друг друга знают. И на вид Великий учитель Дэнгё: ничуть не отличался от того, каким в своё время явился отроку во сне.
Тогда отрок последовал за Великим учителем Дэнгё:, обрил голову и стал монахом. Имя ему дали – Эннин. Он изучал явные и тайные наставления и ни в чём не являл неразумия.
А потом Великий учитель Дэнгё: умер, и Дзикаку в сердце своём решил: отправлюсь в Тан и изучу явные и тайные наставления до самого конца! И в год, именуемый вторым годом Дзё:ва [835 г.], отправился в Тан. Поднялся на гору Тяньтай, побывал в горах Утайшань, странствовал повсюду, поклонился следам святых мудрецов, побывал там, откуда разливался Закон Будды, и изучил его. А правил в Тан в ту пору государь, именуемый Сыном Неба годов Хуэй-чан, и он издал указ: уничтожить Закон Будды, разрушить храмы и пагоды, сжечь дотла книги верного учения, схватить монахов и лишить сана! Чиновники поехали на четыре стороны света и повсюду уничтожали [Закон].
И вот, Великий учитель Дзикаку попался таким чиновникам. Он был тогда один, ни за кем не следовал. Чиновники увидели Великого учителя, обрадовались и стали ловить. Великий учитель от них сбежал и спрятался в храме. Чиновники его выследили, хотели открыть храм. Великий учитель ничего не мог поделать, сел среди будд, [чиновники всё] обыскали, но монаха не увидели. Видят только новое изваяние почитаемого Неподвижного, Фудо:. Тут Великий учитель принял свой обычный облик. Чиновники спрашивают: ты кто такой?
– Я из страны Японии, – отвечает он, – монах, прибыл в поисках Закона.
Чиновники испугались и не стали пока лишать его сана, а доложили государю, как было дело. Тот распорядился: это мудрец-чужестранец, немедленно освободить его! Тогда чиновники отпустили Великого учителя.
Великий учитель обрадовался и ушёл оттуда, бежал в соседнюю область, углубился в дальние горы и пришёл к чьему-то жилью. Глядь – а оно устроено наподобие крепости, со всех сторон окружено мощной стеной. С одной стороны ворота, а перед воротами стоит человек. Великий учитель увидал его, обрадовался, подходит и спрашивает:
– Что это за место?
А ему в ответ:
– Это дом важного господина. А ты, странник, кто таков?
Великий учитель говорит:
– Я монах, в поисках Закона Будды прибыл из страны Японии. И вот, попал сюда в такую пору, когда Закон уничтожают. Хочу какое-то время переждать в укромном месте.
Человек у ворот говорит:
– Здесь [пропуск в рукописи], люди сюда не ходят, место самое спокойное. Так что поживи тут пока, а когда дела в мире успокоятся, выйдешь и снова будешь изучать Закон Будды.
Слыша это, Великий учитель с радостью вошёл в ворота следом за этим человеком. А тот их сразу же запер.
Привратник пошёл вглубь усадьбы, Великий учитель за ним, осмотрелся – а там несколько зданий в ряд. Много людей, а один домик пустует, туда Великого учителя и поселили. Великий учитель радуется: в какое спокойное место я пришёл! Пока в мире всё не уляжется, побуду тут. Хорошо! И ещё подумал: а нет ли тут наставлений Будды? Стал смотреть всюду в усадьбе, но вовсе не нашёл никаких книг Закона.
Позади его домика был ещё один. Дзикаку подошёл туда, прислушался – а оттуда слышны стенания, будто людей мучают. Страшно! – думает он, заглянул внутрь – а в доме люди, все израненные, висят вниз головами, под ними стоят чаши, и в эти чаши стекает кровь. Дзикаку глядит, ничего не понимает, спросил, но никто ему не ответил. Он в страхе ушёл.
Заглянул с другой стороны – а оттуда тоже слышатся человечьи стоны. Какие-то люди с совсем бледной кожей лежат, измождённые, высохшие. Дзикаку позвал, и один из тех людей подполз поближе. Великий учитель спрашивает:
– Что же это за место? Видеть такие дела невыносимо!
А тот человек взял щепку, протянул руку — а рука тонкая, словно верёвка, – и написал что-то на земле. Дзикаку читает:
«Это усадьба красильщиков. Люди, ничего не подозревая, приходят сюда, им сначала дают принять одно снадобье, и от него делаешься немым, потом другое, и от него толстеешь. А потом подвесят на высоте, всего изранят и собирают кровь в чашу, пропитывают той кровью [ткань] и тем зарабатывают на жизнь. Ты не знал, куда [идёшь, попался], так сделай вид, будто принял снадобье. А если тебя о чём-нибудь спросят, не отвечай, просто ничего не говори. Мы по незнанию приняли снадобье – и видишь, что с нами стало. Надо тебе бежать отсюда. Ворота в стене крепкие и под охраной, но ты найди способ, как выйти…
Тот человек пишет всё это – а Великий учитель растерялся, не знает, что делать.
Однако вернулся в домик, куда его поселили. Ему принесли поесть. Он посмотрел – а там, как и предупреждал тот человек, несколько зёрен наподобие семян сезама. Дзикаку сделал вид, будто ест, зёрна спрятал за щекой, а потом выплюнул. После трапезы пришёл человек, говорит: хочу кое-о-чём спросить, – а Дзикаку молчит, не отзывается. Тот, похоже, решил: подействовало! – и ушёл. А потом принёс ещё еды, должно быть, с зельем, от какого толстеют.
Когда он ушёл, Великий учитель обратился в сторону северо-востока, соединил ладони, поклонился и стал молиться:
– О будда Наставник-Врачеватель [Якуси] и все Три Сокровища нашей горы! Помогите мне вернуться на родину!
Тут появился большой пёс. Ухватил Великого учителя зубами за рукав и стал тянуть. Великий учитель идёт туда, куда пёс тянет, – а там водосток, такой узкий, что не пролезть. Но протиснулся, выбрался наружу. А пёс исчез.
Великий учитель заплакал от радости и побежал, куда глаза глядят. Перевалил через дикие горы, вышел к человечьему селению. Встретил людей, они спрашивают:
– Куда ты, странник, бежишь так поспешно?
И Великий учитель рассказал всё, что с ним случилось по дороге. Люди говорят:
– То место – усадьба красильщиков. Они людской кровью красят ткани и тем живут. Из тех, кто уходил туда, никто не возвращался. Поистине, без помощи богов и будд ты бы оттуда не сбежал! Твоё спасение, странник, – милость будд, бесконечно драгоценная!
И он с радостью покинул их и ушёл.
Потом он какое-то время скрывался, пробрался к государевой столице, разведал осторожно и узнал, что Сын Неба Хуэй-чан скончался. Новый государь взошёл на престол и прекратил гонения на Закон Будды.
Великий учитель, как и задумал с самого начала, взял себе учителем И-цао из храма [Цинлунсы?], освоил и принял для передачи тайное учение, а в четырнадцатом году Дзё:ва [847 г.] вернулся в нашу страну и стал распространять явные и тайные наставления. Так передают этот рассказ.

Via

Via

Вообще-то "Яндекс-переводчик" вполне неплох, и нередко работает лучше гугловского. Но иногда бывают необъяснимые вещи. Вот почему встречающееся в английском тексте японское имя "Хидэёри" переводится вот так?

Via

Via

Приснился очередной корейский фильм – на сей раз именно явная полнометражка (и, может быть, поэтому до конца), а не отрывки из сериала. Впрочем, всё действие происходит в Китае, где-то на Хуанхэ, в XVII веке. Персонажей там много, имён я не запомнил, так что буду называть их по ролям.

По Китаю бродит образованный человек, главный герой фильма, большой знаток баек про лис, бесов и чудищ, этими рассказами и кормится. На самом деле — это прикрытие: он Кореец, много лет назад маньчжуры угнали в Китай его возлюбленную (или подругу детства, в которую он до сих пор влюблён), и Кореец её разыскивает. До него доходит слух, что похожая женщина живёт в этих краях, в усадьбе некоего Князя, в качестве его наложницы, и герой устремляется туда, по дороге собирая сведения. О Князе ходят любопытные слухи: якобы он сын видного маньчжурского генерала, а генерал был незаконным сыном едва ли не самого Абахая, сына Нурхаци, первого цинского императора. Император сына не признал, хотя и сделал князем за заслуги, нынешний князь, императорский внук, живёт как частное лицо в своё удовольствие, и в Пекине его особо не желают видеть, да он и сам туда не рвётся. На престоле в это время — другой внук Абахая [видимо, уже Канси, как я сообразил, проснувшись], малолетний, за которого правят столичные сановники. Наш Князь — человек лет тридцати или около того, добродушный, вполне окитаившийся и очень увлекающийся историями о чудесном. Так что Кореец легко пристраивается при его маленьком дворе. Там же состоят ещё несколько человек, важных в дальнейшем. Один из них — Телохранитель Князя, суровый воин, ещё во многом верный обычаям своих северных предков. Другой — Художник, спесивый китаец, непрерывно ворчащий, что вместо прекрасных гор и вод по прихоти Князя-дикаря вынужден рисовать бесов и чудищ, но при этом с верной рукой и острым глазом. Третья, собственно, Красавица корейского происхождения. [С нею что-то не так, как я понял, проснувшись: если её угнали в Китай во время второй корейско-маньчжурской войны, то это было уже с четверть века назад, а она всё ещё молода и прекрасна; но когда в корейских фильмах сильно беспокоились о возрастах персонажей?], и Князь в ней души не чает. Корейцу удаётся увидеться с возлюбленной, и он уговаривает её бежать туда, где их никогда не найдут; она не то чтобы сильно прельщена этим замыслом и не верит в успех побега.
Тем временем в усадьбу князя является незнакомец из соседнего уезда: он был Свидетелем обнаружившегося там удивительного чудовища! По его словам, оно ростом с быка, тело у него как у жабы, голова как у тигра, рога как у дракона, на спине черепаший панцирь, на панцире — непонятные знаки; обитает на речном острове, показывается редко. Князь, разумеется, загорается желанием увидеть такое диво. Всех своих он берёт с собой: Корейца — для консультаций, Художника — для зарисовок, Телохранителя — для порядка, Красавицу-наложницу (в мужском платье) — для нежных чувств, а Свидетеля — как проводника. И отбывают на место происшествия.
Там странно. Уездный начальник отчитывается крайне невнятно и сбивчиво и вообще производит впечатление полупомешанного; поселяне в основном отмалчиваются; к счастью, находится Начальник Стражи, рослый и ражий богатырь, который всё излагает чётко. Да, говорят о таком чудовище; да, оно якобы живёт на островке; нет, смотреть на него Князю не стоит, потому что оно вообще-то людей жрёт… Вот совсем недавно на берегу нашли труп какого-то бродяги — судя по повреждениям, чудовище схватило его за ноги, утянуло под воду, где он захлебнулся, а потом выплюнуло. Князь (со свитой) желает осмотреть хотя бы тело, Начальник Стражи не против. Главный герой особенно тщательно присматривается к мертвецу и замечает следующее: во-первых, это, скорее всего, не бродяга, а Ремесленник, судя по характерным мозолям и шрамам на руках — плотник или каменщик; во-вторых, тоже кореец [как он это определил — неясно, возможно, просто сердце подсказало, что соотечественник]. Правда захлебнулся, правда ноги то ли перебиты, то ли перекушены. Князю интересно.
Ему на радость, является Сведущая Старуха и рассказывает вот что: да, есть такое чудище, и не просто чудище, а такое-то по номеру дитя речного дракона, покровительствует этому участку реки, раньше ему жертвы приносили, а при новой власти как-то перестали, и вот, теперь то и дело наводнения… Старуха, впрочем, весь обряд знает и пересказывает. Теперь Князя уж и вовсе не удержать от того, чтобы посетить остров, как ни отговаривают его местное начальство (больше уездный, чем Начальник Стражи) и Телохранитель. Тем временем Кореец становится очевидцем двух подозрительных случаев. Во-первых, куда-то исчезает Свидетель, и вскоре его находят в таком же виде, как и труп Ремесленника — на берегу, покорёженного и захлебнувшегося. Во-вторых, Начальник Стражи застаёт одного из стражников пьяным на посту, ругает и бьёт по морде, а тот куражится: «Да ты кто такой? Ты же вообще не наш начальник, наш начальник такой-то, а ты на этой должности без году неделя, с тех пор, как сюда приезжал несколько месяцев назад важный Сановник из Пекина — и я ужо донос напишу, что ты присвоил чужие полномочия! Вон, раб, прибывший с тем же Сановником, уже плохо кончил — берегись!» Начальник Стражи этого солдата бьёт лютым боем, и больше тот не появляется. Кореец начинает выяснять, о ком речь — получается, что о его соотечественнике, тот правда прибыл со столичным Сановником, Сановник вернулся, а Ремесленник то ли отстал, то ли убыл и снова вернулся; был он, похоже, камнерезом. Но больше ничего узнать не удаётся, потому что пора плыть на остров.
Плывут на трёх лодках: Князь со своими людьми и Начальник Стражи со своими. На острове разбивают лагерь и в зарослях довольно скоро находят Чудовище — оно каменное, описанию соответствует, на горбу панциря невразумительные иероглифы, по краю панциря узор, каменная пасть в крови. Красавица, рассмотрев его, падает в обморок, и Князь распоряжается унести её в лагерь. Художнику велено как можно точнее зарисовать древнее изваяние. Корейцу, однако, оно не кажется древним — наоборот, совсем новеньким. Но он беспокоится о Красавице и идёт посмотреть, как она.
Красавица в большой тревоге: «Ты видел, что на Чудовище написано?» — «Видел, — отвечает Кореец, — но не понял, что эти иероглифы значат». — «Да при чём тут иероглифы! Ну да, ты человек учёный, хангыля не знаешь, а я, женщина, сразу прочла надпись по краю панциря: Второй Внук Пожрёт Шестого Внука. А государь-то наш — шестой внук проклятого Абахая…» _ «Эге», — говорит Кореец и быстро соображает: если в середине панциря иероглифический ребус, то он, похоже, означает то же самое. А Князь, если сплетни не врут, вполне может быть Вторым Внуком…
Князь со свитой тем временем возвращается в лагерь и созывает совет: что делать с идолом, принести ему жертвы или разбить и в реку выбросить, чтоб больше людей не жрал? Потакать местным суевериям или заигрывать с местным просвещением? Совет затягивается, Князь удаляется поразмыслить в шатёр к Красавице. А Кореец бродит по острову в раздумьях. Он понимает, что для Князя оба решения невыгодны: ему поставят в вину или то, что он принял крамольное знамение, или что пытался его скрыть. Само изваяние, скорее всего, вырезал корейский Ремесленник, которого привёз сюда столичный Сановник — только непонятно, расчёт был на то, что Князь поднимет мятеж и преуспеет или взбунтуется и сложит голову? В любом случае неприятно, что Красавица так за Князя переживет — но ведь если Князя сочтут бунтовщиком и казнят, то и его окружению несдобровать? Надо бежать!
Тут Кореец видит из кустов, как огромный Начальник Стражи, взяв за шкирку хилого Художника, отбирает у него рисунок изваяния: «Ничего, новый сделаешь!» Кореец за ним следит; Начальник Стражи передаёт рисунок одному из подчинённых и приказывает: «Бери лодку с гребцами, плыви на берег, передай картинку тому, кому я тебе говорил, и никому больше ни слова!» Тем временем Князь созывает всех, он принял решение: изваяние должно быть уничтожено! Стражников с их Начальником отправляют разбивать идола на куски.
Кореец возвращается к Красавице, чтобы убедить её бежать на второй лодке, пока не поздно — и застаёт её с Телохранителем. Красавица сделала ровно те же выводы и просит Телохранителя позаботиться о господине; тот смотрит на неё обожающими глазами (к неудовольствию Корейца), заверяет, что примет меры, и уходит. Кореец уже собирается устроит сцену ревности, но тут гремит гром и с неба низвергается ливень. Скоро становится ясно, что начинается наводнение. Князь горько жалеет о своём решении, но поздно. Кореец мечется по острову — среди кусков разбитого чудища в свете молний рубятся Начальник Стражи и Телохранитель; Кореец не вмешивается, спешит к причалу, где уже столпились остальные — но ушедшая третья лодка ещё не вернулась, в две оставшиеся все не умещаются. Наконец, залезли, теснятся; пропавших уже никто не ищет; плывут к берегу, перед одной из лодок проплывает окровавленное тело Начальника Стражи, кормчий в ужасе роняет весло, лодка сталкивается с другой, и обе переворачиваются.
Все сыплются в бурный поток. Кореец умеет плавать, маньчжуры — нет, Красавица, конечно, умеет [всякая приличная героиня корейского кино хоть раз да падала с обрыв в реку, привычка есть!], но она слаба и растеряна; показывает рукой Корейцу: «Спасай Князя!», но тот, разумеется, помогает самой Красавице. Они добираются до берега (противоположного тому, где уездный город), гроза кончилась, они обсушиваются и наблюдают, как по течению плывут мертвецы: Князь, Художник, стражники, гребцы…
Красавица плачет, Кореец раздражённо говорит: «Надо сматываться! Теперь нас искать не будут, решат, что утонули — самое время пробираться на родину и обосноваться, наконец, в доме с тёплым полом!» Красавица безучастно кивает, встаёт, идёт вместе с Корейцем прочь, потом на миг оборачивается назад и произносит: «Подумать только! А ведь я могла бы стать китайской императрицей!» Конец фильма.
Я понимаю, что в корейском кино такой последней фразы быть не могло бы; но уж что приснилось, то приснилось.

Via

Очередной сон про Чосон — явно не без влияния «Королевы Инсу» и, увы, обрывающийся на самом интересном месте. Главный герой — министр неизвестно чего, пытающийся ладить со всеми придворными силами и быть осведомленным обо всём. На троне — молодой король, недавно овдовевший, его наследнику года два, а новой королевы пока нет. На её место метит ревнивая наложница, которую король ещё при жизни супруги сильно жаловал, а теперь вроде бы охладел; но у неё детей нет, и это сильно понижает её шансы на успех. При дворе две основных партии: одну возглавляет деловитая королева-мать, другую — старый грубоватый воевода, любимец покойного короля; в руках первой — дворец, в руках второго — Столица. Лично при государе состоят верный евнух и столь же верный телохранитель в чёрном, которые вообще-то должны отчитываться королеве-матери и воеводе соответственно, но давно уже полностью на стороне короля. Герой-министр воеводу недолюбливает, а королеве не доверяет. Король, как и положено, время от времени исчезает из дворца с евнухом и телохранителем, благополучно ускользая от всех соглядатаев.
Сперва раскручивается интрига против воеводы. Король встречается с ним наедине и прямо заявляет: «Ваше превосходительство, я знаю мечту, которую вы лелеете ещё со времён царствования моего покойного батюшки. Час близок! Соберите отборный отряд, переоденьте солдат крестьянами, замаскируйте пушки под коров и выдвигайтесь к северным границам. Скоро в Ляодуне начнётся мятеж варваров, вы окажете помощь китайскому императору, разгромив их внезапной атакой – а потом можно будет и не покидать Ляодун, и наши исконные земли наконец-то вернутся куда надо». Воевода со слезами благодарит его и начинает готовиться, а король идёт к матери: «Матушка, пошлите весть императору: в любой момент в Ляодуне может вспыхнуть мятеж варваров, пусть будет начеку, а мы, если что, поможем». — «Ну, от помощи-то император откажется…» — говорит королева, а сын кивает: «Зато воевода будет уличён в том, что тайно собирает войска на Севере и того и гляди устроит бунт или поссорит нас с Китаем — тут-то ему и конец придёт». Королева-мать это одобряет, а король в городе встречается с таинственным монахом и посылает его гонцом с дарами к ляодунским чжурчженям или кто там в это время: «Сидите тише воды, ниже травы, против вас есть злой умысел, не поддавайтесь на провокации». Министру удаётся обо всём этом разузнать, но он скорее доволен — воевода шумен, властолюбив и утомителен.
Затем королева-мать, гуляя в саду, обнаруживает новорожденного младенца — никто не видел, откуда тот взялся. Все в переполохе: если это дитя государя, то от кого? А если нет, то какая из дворцовых женщин посмела родить во дворце? Но сама государыня не гневается, берёт дитя на руки, агукает с ним, улыбается и заявляет: «Прекрасная девочка, надо будет дать ей достойное воспитание, я сама прослежу». Наложница в страшном волнении: если это правда дитя короля, то, значит, у неё есть соперница, которой, чего доброго, окажет покровительство королева-мать; наложница поручает министру провести тайное расследование. Ему удаётся выяснить только, что один стражник видел, как в сад проник человек в чёрной маске, стражник за ним погнался, но не настиг — а тот мог успеть подкинуть дитя. Начинают уже ходить слухи, а не дочь ли это самой королевы-матери, но министр считает, что сие невозможно.
Как уже говорилось, король зачастую тайно покидает дворец. За ним следят соглядатаи королевы, отряд переодетых телохранителей воеводы и верная служанка наложницы, но каждый раз в городе теряют его (и двоих его спутников) из виду. Ни король, ни евнух, ни телохранитель не признаются, где они пропадают — якобы просто государь наблюдает жизнь простых людей и проникается страданиями народа. Этому, впрочем, никто не верит, а менее всех — наложница, подозревающая, что король завёл в городе любовницу. После одной такой отлучки король с обоими спутниками благополучно вернулся во дворец, а вот все соглядатаи и охранники исчезли. Из-за этого, в частности, воевода медлит с отбытием на Север, что многим мешает.
В тот же вечер наложница срочно приглашает к себе министра (которому она почему-то вообще доверяет) и сообщает: «Моя служанка вернулась, но, похоже, сошла с ума; вытяните из неё правду!» Служанка правда выглядит безумной, закатывает глаза и бормочет что-то про «всюду кровь…» Наконец, она заявляет: «Я одна уцелела, остальных государь изволил съесть!» Больше от неё ничего добиться нельзя.
Министр берётся за расследование лично. Вычислив, когда король в очередной раз должен уйти из дворца, он переодевается простым учёным и тайно следует за ним. На базаре евнух и телохранитель устраивают заваруху для отвлечения внимания, но министра это с толку не сбивает, и он вычисляет, куда, судя по всему, тем временем ускользнул король. (Тут вставное воспоминание: в юности министр, ещё в исполнении другого актёра, тоже любил удирать из-под присмотра сурового отца, наставников и начальников и шляться переодетым, так что кое-какие ходы и выходы помнит). По следу государя министр приходит в заброшенную усадьбу, много лет назад конфискованную у опального вельможи. Внутри темно, пыльно и мусорно, но министр уверенно находит тайную дверь и отодвигает её. За нею — подземный ход с горящими свечами, не иначе, король туда и ушёл. Министр идёт по бесконечным поземным переходам, устроенным ещё чуть ли не про Чон До Джоне, наконец, поднявшись по какой-то лесенке в очередной двери, видит в щель яркий свет и заглядывает. С другой стороны дверь сторожит телохранитель, в сторонке пристроился евнух, а посреди большой кумирни с золотыми идолами сидит король и снимает с себя сперва халат, потом шляпу, потом — парик. Под париком — гладко выбритый череп. Король переодевается в монашеское платье, а вокруг собирается ещё десятка три монахов с чётками и с разбойными рожами. И читают сутры.
Потом из-за спин идолов появляется главный монах — очень старый, с ещё более зловещей физиономией. Он приветствует короля, спрашивает: «Ну и как?» — «К счастью, сегодня всё прошло гладко, — отвечает государь с поклоном, — даже удалось на этот раз избежать кровопролития». — «Хорошо. Постишься ли ты, избегаешь ли женщин?» — «Да, под предлогом траура по недавно почившей супруге. Но мать хочет снова меня женить». — «Ничего, скоро ей будет не до того. Как наше дитя?» — «Девочка здорова, государыня-матушка в ней души не чает и, похоже, прочит в будущем в жёны моему наследнику». — «Так и надо. Всё идёт по плану. А теперь главное…» Старый монах склоняется к королю и что-то шепчет, министр вытягивает шею, чтобы лучше слышать, шея хрустит, телохранитель вскидывается и распахивает дверь, министр бросается наутёк по коридорам со свечками — и тут, увы, сон и обрывается.

Via

Приснилось, что нашли несколько неизвестных картин Альбрехта Альтдорфера. Среди них самая большая — «Битва Александра с Пором», парная к «Битве Александра с Дарием» (Александр с луком, Пор на слоне, и вообще слонов много), поменьше — «Житие св. Фомы» по клеточкам, как комикс или сугороку, и ещё две — просто группы странно одетых фигур, кто в доспехах, кто в пышных диковинных нарядах. Вот наряды и привлекли внимание учёных.
Потому что оказалось, что на той же «Битве с Пором» македоняне — в обычных европейских доспехах XVI века, как на картине с Дарием; а вот индийцы — во вполне индийских нарядах и кольчугах, примерно как на картинках к какой-нибудь «Книге Бабура», без всякой европеизации и без фантастики, и даже оснащение слонов достоверное. И в таких же современных Альтдорферу индийских нарядах и украшениях некоторые персонажи на остальных трёх картинах — и слушатели проповеди Фомы, и красавица в саду, любезничающая с усачом в кафтане, панцире и с розой в руке, и какие-то заседающие сановники на последней. С чего бы?
Стали копать — выяснили, что ряд данных, документирующих жизнь Альтдорфера в Регенсбурге, когда ему было около пятидесяти, поддельные: два или три года он был в нетях. Не на востоке ли? Запросили Индию — и там нашлись свидетельства: да, в таком-то княжестве в эти годы объявился пожилой европеец с бородой рожками, деятельно участвовал в местных интригах, способствовал браку какого-то мусульманского воеводы с дочкой какого-то раджи, что имело локальные политические последствия, обучил какого-то местного художника, работ которого, увы, не сохранилось — и дальше сведений о нём нет, исчез внезапно, как появился.
А в Германии (где копали параллельно) нашли кляузу, будто бы Альтдорфер под старость тайно обратился в магометанство. Донос, впрочем, не приняли к рассмотрению как слишком нелепый. Но, возможно, под угрозой этого обвинения художник и спрятал те картины, все в одном месте, где их и обнаружили в начале сна…

Почему такое приснилось — не знаю. Альтдорфер мне всегда нравился, но давненько не попадался на глаза…

Via

Приснилось, что сижу в некоей компании, которая сочиняет лимерики на древнекорейские темы (в смысле, там место действия в корейских царствах и княжествах). Я стихи во сне плохо запоминаю, так что ни один лимерик не отложился дальше пары первых строк, наподобие:

«Жил да был раздолбай из Пэкче,
Ни на что не способный вобче…»

«Молодой человек в Ляодуне,
Регулярно ходивший к колдунье…»

«У одной ачжумы из Кая
Много лет погибала семья…»
(или «много раз», не уверен, но процесс был длителен. Тут я даже третью рифму помню, но писать не буду)

Некоторые, кажется, двумя строчками и ограничивались:
«Жил да был пхунвольчжу из Силла.
Жил и умер. Такие дела».

Вот теперь сижу и мучаюсь, что ж там рифмовалось с Когурё? А ведь точно что-то было!

Via

Via

Покажем еще один свиток с бодхисаттвой Фугэном и десятью девами-ракшаси XIV века. Предыдущие рассказы об этой разновидности свитков тут, тут и тут.
Сегодняшний свиток необычен тем, что бодхисаттва движется в другую сторону, чем обычно, к правому (для нас) краю свитка. Подробно его можно рассмотреть здесь, на сайте национального музея Нара.



Бодхисаттва Фугэн, заступник всех, кто чтит «Лотосовую сутру".


Бодхисаттвы Якуо: (правее слона, то есть по левую руку Фугэна) и Юсэ.


Бог Бисямон-тэн.


Бог Дзикоку-тэн.


Девы по левую руку Фугэна: Дзиё:раку с ожерельем, Ко:тай с курильницей, Кэси, кажется, с чудесным камнем исполнения желаний; внизу бодхисаттва Якуо: с горшочком целительного снадобья.


Девы по правую руку от Фугэна, вверху: Дацу-иссай-сюдзё:-сё:ки в мужской шапке, с многоконечным жезлом и трезубцем, Кокуси в венце с золотой птицей и с одноконечным жезлом в руке, Рамба с восемью свитками сутры в ларце.


Девы по правую руку от Фугэна, внизу: Бирамба с зеркалом, Муэнсоку с кувшином, Кёси (у нее монашеская причёска, волосы частично выбриты) и с корзиной цветов, Тахоцу со светлыми волосами, в руке одноконечный жезл.

Via