Умблоо

на загадку. Почему «легче в баню войти, чем из бани выйти»? Это не реклама банных радостей, всё проще: плата за банные услуги производилась не при входе, а на выходе. Ведь набор их был довольно широк: не только помывка, но и массаж, и бритьё, желающие могли заказать всякую косметику, перекусить или выпить прохладительного. Не каждому посетителю требовалось всё это, но некоторые по ходу дела входили во вкус, так что счёт за все опробованные услуги предъявлялся перед тем, как человек покидал баню (ну, и чаевые банщику вручались тогда же). Платить за каждую мелочь отдельно всяко было бы неудобно — где человеку в одной набедренной повязке деньги держать? А если кто пытался замотать плату, у него могли удержать что-то из одежды.
(Кстати, из ответов нам больше всего понравился тот, который про кражу одежды!)

Via

Исторические сугороку тоже, конечно, были в ходу — особенно много их развелось с приближением 2600-летия державы (его справляли в 1940 году). Но и задолго до того выходило много настольных игр, в которых каждое поле иллюстрировало какое-нибудь историческое событие или представляло национального героя. Наша сегодняшняя игра — ещё мэйдзийская, 1909 года, и называется она «Пятнадцать мальчиков Японии» (日本十五少年双六, «Нихон дзю:го сё:нэн сугороку»; кто художник, мы не нашли).

Имеются в виду, конечно, «пятнадцать образцовых мальчиков». И действительно, многих из них мы уже встречали в серии гравюр «Поучительные примеры решительных поступков» — в детском возрасте или уже взрослыми. Здесь, в сугороку, взрослое будущее героев ещё впереди. Кое-какие пояснения к той подборке гравюр мы тут повторим.

Первым у нас будет юный Сугавара-но Митидзанэ (菅原道真, 845‒903), будущий сановник, поэт, каллиграф и жертва клеветы. Потомственный знаток заморской книжности, он с детства сочинял китайские стихи — и хорошие. Здесь Митидзанэ одиннадцать, и он слагает строки о том, что луна бела как снег, а цветы сливы подобны россыпи звёзд. Это то самое его любимое сливовое дерево, которое через много лет чудом перенеслось вслед за ним на Кюсю, где Митидзанэ умирал в почётной ссылке...


Знакомый нам по гравюре Ёситоси Сэссю: То:ё: (雪舟 等楊, 1420–1506), живописец, монах и путешественник. Его маленьким ещё отдали в храм, а ему хотелось не пребывать в сосредоточении по всем дзэнским правилам, а рисовать. Чем он и занимался. В наказание монахи привязали его к дереву (или к столбу храма), но Сэссю: и тут не удержался и пальцами ноги нарисовал на земле мышку — да такую, что настоятель принял её за живую. А в более поздних историях эта мышка превратилась в несколько мышей, которые правда ожили и перегрызли верёвки, связывавшие мальчика.


Токугава Такэтиё (徳川竹千代), более известный нам как Токугава Иэясу (徳川 家康, 1543-1616) — первый из сёгунов этого прозвания и последний и наиболее успешный из «трёх объединителей Японии». Юный Такэтиё, сидя на плечах приставленного к нему дядьки, командует потешной битвой сверстников, которые лихо кидаются камнями на берегу реки Анэгавы. Он наставительно разглагольствует о том, что битвы выигрываются не числом, а умением, — и все, кто это слышит, поражаются «божественному полководческому дару, которым этот отрок, не иначе, наделён с рождения». История эта взята со свитка XVII века «То:сё: дайгонгэн энги», а насколько уж она правдива — кто её знает.

Начинается второй ряд снизу (в игре-то фишки ходят не по рядам, а в замысловатом порядке, по броску кости).

Маленький Ниномия-но Киндзиро (二宮 尊徳), будущий Ниномия Сонтоку (二宮 尊徳 , 1787–1856), усердно учится в бедной крестьянской хижине где он провёл детство. В одной из хижин — своего хозяйства его родители лишились, потом умерли, и Киндзиро батрачил, чтобы прокормить младших сестёр. Потом он вырос, выучился, стал учёным агрономом, философом, чиновником и основателем сельскохозяйственных кооперативов (при Мэйдзи и позже ему даже святилища воздвигали!). В Японии Сонтоку — такой же символ юного крестьянского самородка с неуёмной жаждой знаний, как у нас Ломоносов, и детям его приводили (и приводят) в пример неустанно. (Кстати, он походил на Ломоносова и богатырским ростом и сложением — не только по японским меркам!) Это ещё не самая жалостная картинка — чаще всего изображается сцена, когда батрачонок Киндзиро тащит на спине в непогоду огромную вязанку хвороста и одновременно читает книжку; даже памятник ему такой стоит.


С горы обозревает окрестности Нагао Торатиё, будущий Уэсуги Кэнсин (上杉 謙信, 1530‒1578). Его родовые земли захвачены противниками, но подросток указует перстом немногим своим сподвижникам: «Всё это мы ещё вернём!» (по другому изводу: «Взобравшись на гору Ёнэ, он взглянул на лежавший внизу город и сказал: "Когда-нибудь, когда я соберу армию, чтобы вернуть свои земли, я посталю лагерь здесь"»). И вернул, а потом начал бороться за власть на более широкой арене…


Главным противником Кэнсина стал другой знаменитый полководец, Такэда Сингэн (武田信玄, 1521-1573) — им не посчастливилось оказаться соседями. Существует множество поучительных историй об их кровопролитном, но безупречно рыцарственном соперничестве. Они боролись, пока на них обоих не нашёлся ещё более грозный хищник — Ода Нобунага. Старым врагам пришлось примириться. Но здесь Сингэн предстаёт ещё мальчиком, героем удивительной истории. Как-то будущий полководей играл в войну — и вдруг его деревянная лошадка начала задавать ему хитроумные вопросы по стратегии. Он сперва отвечал, а потом разозлился и замахнулся на неё мечом. Тут-то и оказалось, что говорила вовсе не лошадка, а вселившийся в неё барсук-оборотень, тануки… Юный герой его одолел.
Не можем удержаться и не привести динамичную картинку Ёситоси с этой сценой:


Третий снизу ряд. В середине — клетка выигрыша, оставим её напоследок.


Справа обливается холодной водой, чтобы не заснуть за учебными книжками, юный Араи Хакусэки (新井白石, 1657-1725). Выходец из бедной самурайской семьи, Хакусэки сумел стать выдающимся и весьма многогранным учёным — три сотни его сочинений охватывают множество областей от законоведения и экономики до истории, географии и живописи. А тут он ещё один (не последний!) пример школярского рвения.


Слева — царевич Умаядо, он же Сё:току-тайси 聖徳太子 (574–622), один из основателей японской государственности и покровитель буддизма, раздаёт сверстникам проект своей конституции побуждает сверстников учиться китайской грамоте. Вырастет — всю страну многому научит.


Новый ряд. Минамото-но Ёсицунэ (源 義経, 1159 –1189), пока просто Усивака-мару (牛若丸), сражается с разбойным монахом Бэнкэем на мосту Годзё:. Потом они подружатся на всю жизнь. Подробности и другие картинки — здесь.


Каллиграфией занимается малолетний Такэтиё (竹千代), будущий сёгун Токугава Иэмицу (徳川 家光 ; 1604–1651). Он был нелюбимым сыном у родителей, которые продвигал в наследники его брата. Верная кормилица нашего героя Касуга добилась, чтобы Такэтиё предстал перед своим великим дедушкой, Токугавой Иэясу, и явил ему свои таланты. Иэясу был впечатлён и решил спор о наследовании в его пользу. (А с братом-соперником Иэмицу лет через двадцать ещё сочтётся насмерть, но до этого пока далеко…)


У заснеженного колодца мы видим почтительного сына Накаэ То:дзю: (中江 藤樹, 1608–1648). Он с отрочества нёс воинскую службу у знатного господина. Когда То:дзю: прослышал, что его старая и одинокая мать заболела и не справляется больше с хозяйством у себя дома, он попросил у господина отпуск по уходу за ней; тот его просьбой пренебрёг. Тогда паренёк ушёл самовольно и вернулся к матери в деревню (их встреча и изображена) — прекрасно зная, что вообще-то его за дезертирство могут казнить или приговорить к самоубийству. Но господин оказался совестливым, и всё обошлось — а сам Накао То:дзю: стал потом видным конфуцианцем (и, между прочим, большим поборником женского образования).

Наконец, верхний ряд.

Кусуноки Масацура (楠木正行, 1326–1348), сын знаменитого государева сподвижника Масасигэ, после гибели отца на войне с мятежным Асикагой хотел покончить с собой, но мать ему не позволила и велела лучше готовиться к государевой службе. «Играя с детьми, он всегда придавал играм такой вид, что гонится за убегающим врагом, говоря при этом, что это он гонится за Асикага; он изображал, как будто рубит голову и говорил, что это он добывает голову Асикага» — что и изображено на нашей картинке. Потом он и впрямь отправился воевать за государя. Масацура был верен отцовским обыкновениям: и военными хитростями прославился, и благородным обращением с соратниками и даже с врагами. Государь Гомураками доверял Масацуре «больше, чем своим рукам и ногам». Кусуноки Масацура погиб в двадцать два года так же доблестно, как и его отец. (А с барсуками у него в детстве всё складывалось так же сложно, как и у Сингэна, но это уже отдельная история…).



Дальше — маленький Бонтэнмару (梵天丸), он же Датэ Масамунэ (伊達 政宗, 1567–1636), будущий великий воин и политик. Он　посещает храм (на спине у няни) и оборачивается на изваяние грозного Светлого Государя Неподвижного, Фудо:. Дитя, однако, не испугалось, а спросило монаха, почему Фудо: такой страшний и свирепый. «Это он только снаружи такой, а в сердце своём добр, спокоен и сострадателен», — ответил монах. Говорят, с него Масамунэ и решил брать пример в дальнейшем.


В левом верхнем углу — Сайго: Такамори (西郷隆盛, 1827-1877), самурай из Сацумы, был одним из самых видных деятелей антисёгунского движения и раннего Мэйдзи, одним из «Троих великих героев Реставрации». О нём мы подробнее писали здесь. А на нашей картинке он — ещё подросток по имени Китиноскэ, который делит своё время между военными занятиями (вон за спиною у него оружие и доспехи сложены) и книжными. Что, собственно, предлагается и пользователям этой игры.


А клетка выигрыша в этом сугороку довольно неожиданная. Это Хиёси-мару, он же впоследствии один из «объединителей Японии» Тоётоми Хидэёси (豊臣 秀吉 1536-1598), подростком на большой дороге нанимается на свою первую службу, к самураю Мацусите Кахэю. «Что ты умеешь делать?» — спросил Кахэй. «Ничего, господин. Но у вас я смогу научиться всему — и, если надо, умру за вас», — ответил Хиёси-мару и был зачислен на службу.
С одной стороны, для выигрышного поля это не самый удачный пример: несколько позже Хидэёси не только не умер за своего господина, но бросил его и перешёл к более многообещающему — к Нобунаге. С другой стороны, Нобунагу он встретил, именно выполняя задание Кахэя (в области, так сказать, промышленного шпионажа — требовалось узнать, как устроены доспехи нового образца в войске Ода). Так или иначе, детство кончается трудоустройством, и правильный выбор тут может обернуться выигрышем — даже если на первый взгляд этот выбор и выглядит непритязательно!

Via

Via

С детства любил и люблю одну народную песню (на самом деле, несомненно, у неё был какой-то литературный источник, но я его так и не обнаружил). Поётся чаще всего (но не всегда) на мотив «На Муромской дорожке стояли три сосны». Тогда я знал вот такой её текст.

В одном прекрасном месте, на берегу реки
Стоял красивый домик, в нем жили рыбаки.

Рыбак с своей рыбачкой рыбачил во трудах,
У них было три сына, красавцы хоть куда.

Один любил крестьянку, другой любил княжну,
А третий — молодую охотника жену.

Любил ее он тайно, охотник тот не знал,
Что жизнь его разбита и он совсем пропал.

Однажды рано утром охотник шёл на дичь,
Цыганка повстречалась, умела ворожить.

Цыганка молодая умела ворожить —
Раскинула все карты, боится говорить:

«Жена тебе неверна — семёрка так лежит,
А туз виней — могила тебе принадлежит».

Охотник огорчился, цыганке заплатил,
А сам с большой тревогой домой поворотил.

(Вот это «цыганке заплатил», которое во всех изводах есть, меня очень трогало. Хороший человек, честный…)

Вот к дому он подходит и видит у крыльца:
Жена его, злодейка, в объятьях рыбака.

Тогдап раздался выстрел, младой рыбак упал,
За ним – жена злодейка, за ней — охотник сам.

Наутро все три трупа лежали у крыльца:
Жена его в объятьях младого рыбака.

Их всех похоронили на берегу реки,
На том прекрасном месте, где жили рыбаки.

Меня тогда тогда больше всего интриговал этот удивительный выстрел: тут ведь даже не «и одною пулей он пронзил обоих», а и себя заодно уложил! Потом стал искать разные изводы этой песни, а их оказалось множество.
Первая половина, до встречи с цыганкой включительно, всюду примерно одинакова: ну, иногда подчёркивается, что рыбаки были старыми, иногда вместо крестьянки всплывает «ткачиха» (видимо, для горожан она лучше противопоставлялась «княжне»), иногда охотник уходит «в лес уток пострелять», на измену жены указывает то семёрка, то восьмёрка, то десятка, и тому подобные мелочи. А вот дальше, по возвращении охотника, изложения расходятся куда сильнее. Иногда дело ограничивается стилистикой: «Наутро все три трупа валялись там в пыли — глаза полуоткрыты, а души в рай пошли». А иногда всё же более внятными становятся обстоятельства убийства. И тут есть несколько путей объяснения случившегося.

1. Было два выстрела, а самоубийства не было: «И тут раздался выстрел, За выстрелом -- другой. Убил обоих сразу, И кровь лилась рекой.»

2. Любовника охотник застрелил, а жену — зарезал, самоубийство отсутствует. Причём тут автор оказывается скорее на стороне любовников:

«И вот раздался выстрел, рыбак младой упал,
Блеснул тут острый ножик и в грудь жены попал.
И вот жена упала на тело рыбака,
И тихо прошептала: "Как рана глубока"».

Или даже с более чёткой картиной перемещений:

«И выстрел тут раздался, младой рыбак упал.
«Люблю тебя, родная» - от тихо простонал.
Она - к нему, а сзади сверкнула сталь клинка,
На грудь ему упала, ох рана глубока.»

Иногда всё это идёт даже в ущерб рифме и строфе:

«И вдруг раздался выстрел, младой рыбак упал.
С большой сам тревогой к жене он подскочил.
И свой кинжал, блестящий жене он в грудь вонзил.
Жена его упала на грудь, на рыбака,
И тяжко простонала, что рана глубока.»

3. Иногда гибнет только неверная жена охотника, как тут:


Здесь тоже похоже, что приязнь смещается с ревнивого мужа на влюблённую жену.

4. Все попадавшиеся мне изводы с самоубийством близки к самому первому их приведённых: охотник застрелил рыбака, потом жену, потом себя, и почти всегда обходится единственным выстрелом.

5. И наконец, мне попалось самое полное, сюжетно складное и драматичное изложение этой истории (приводится в одном романе Афанасия Пласкеева). Почти наверняка это — позднейшая переработка какого-то из перечисленных вариантов, скорее всего — второго. Извод такой любопытный, что приведу его целиком:

В одном прекрасном месте на берегу реки
Стоял красивый домик, в нем жили рыбаки:
Отец рыбак с женою рыбацкого труда,
У них было три сына – красавцы хоть куда!
Один любил крестьянку, другой – приезжую,
А третий – молодую охотника жену.
Охотник в лес собрался за белкою сходить
И встретился с цыганкой, умевшей ворожить.
«Скажи о мне всю правду, что ждать в судьбе, скажи?»…
Раскинула все карты – боялась ворожить…
«В семье твоей – прибавка, родится ваш малец…
Жена твоя в измене – не ты его отец».
Подходит близко к дому и видит у крыльца:
Жена его в объятьях целует молодца…
И тут раздался выстрел, младой рыбак упал
Жиганом смертоносным убитый наповал…

Видимо, в какой-то предыдущей версии было «жаканом смертоносным». Но это ещё ничего: мне попадалась запись, в которой — скорее всего, просто за счёт опечатки или описки — охотник направлялся «в лес урок пострелять!
Итак, любовник убит, жена и охотник целы. Но это не конец истории! Всплывают давно забытые во всех других изводах братья младого рыбака:

А братья не смирились: «Охотнику - не жить…»
И в ярости решились убийцу утопить…
Весной в прекрасном месте черемуха цвела.
У рыбаков веселье — крестьянка родила.
У стариков - два внука и три снохи в правах,
А сын один – убитый, и двое – в кандалах…
Стоят у леса хаты, кругом – раздольно так!
В домах живут два брата — охотник и рыбак.

Вот теперь всё ясно, судьбы всех героев определены — хоть кино снимай!

К слову: с тем же зачином есть трогательная песня на совершенно иной сюжет (и напев), она мне тоже нравится, пусть тоже тут будет:

Via

Во множестве корейских исторических сериалов играют в карты тучжон — скажем, в «Лице короля», «Королевском куше» (он же «Джекпот»), «Ильчжиме» и так далее. Карты такие узкие, где-то чуть больше пяди длиной и чуть меньше двух пальцев шириной, из проклеенной бумаги или кожи, без картинок, а только с письменными знаками, на рубашке нарисовано перо. Мне стало любопытно, что это за игра, когда и откуда взялась.

Вот такие — слева старинная колода, справа — современная.

Как выяснилось, годятся эти карты для нескольких игр, но самая распространённая, в общем, хорошо знакома и на Западе — по крайней мере, очень похожие на неё игры, только колода другая. Это — макао и его варианты: баккара, шмен-де-фер, наша «железка» и т.п.; более отдалённые родичи — игры в «очко», «блэкджек» и им подобные. Только вместо двойной европейской колоды используется вот эта: восемь мастей по десять карт, от единицы до девятки в каждой масти да ещё у каждой масти «предводитель» вроде козыря: у масти «люди» это «король», у масти «вороны» — «феникс», у «рыб» — дракон, у «оленей» — «тигр», у «звёзд» — «Полярная звезда» и так далее. Постепенно игра упрощалась: колоды становились в полтора-два раза меньше, очковые карты сделались взаимозаменяемы и их масти уже не учитывались (кроме «предводителей»)… В общем, игра крайне незамысловатая. Называлась она «капо» («габо») — то есть просто «девятка», по выигрышной комбинации. Японский извод этих карт — кабуфуда 株札

Современная колода для кабуфуда

А вот насчёт происхождения игры спорят. Чаще всего тучжон возводят к более сложным китайским карточным играм вроде мадяо, она же «бумажные тигры». Придумали её примерно одновременно с европейскими картами, веке в четырнадцатом — или, может быть, чуть раньше. Тучжон, однако, гораздо проще.

Китайская колода

Но есть и иные, менее вероятные версии: одни возводят карты тучжон к древнему «гаданию на стрелах», другие, наоборот, — к европейским карточным играм, пришедшим через Китай из того самого Макао. Но все сходятся на том, что появились эта колода и игра в Корее в XVII веке, причём не раньше середины его. То есть в «Лице короля», скажем, это несомненный анахронизм, в «Ильчжиме» —допустимый, а «Королевском куше» для этого увлечения самое время… По распространённой легенде, известен даже изобретатель тучжона — и он в дорамах тоже появляется (хотя и не в этом качестве). Это Чан Хён, дядя фаворитки, а потом недолговечной королевы Чан Ок Чон. Якобы, попав в тюрьму, он упростил замысловатую китайскую игру до камерных условий и увлёк ею товарищей по заключению и тюремщиков. Сам Чан Хён там и умер, а игра вышла на свободу и широко распространилась — вскоре её пришлось запрещать, но тщетно…

В сериале «Чан Ок Чон, или Жизнь ради любви» это персонаж незабываемый…

А это — просто по смежности: вполне европейского типа корейская колода «Мирное царствование» (플레잉 카드 ‘태평성대’다) на чосонские темы. Нарядная!




И ещё одна колода. Под видом простого садэбу в белом халате может скрываться кто угодно!

Via

В одном хорошем корейском блоге нашёл подробный ответ на любопытный мне вопрос: почему в корейских исторических фильмах и сериалах до XV века охотно спят на кроватях, а дальше – уже только на матрасике на полу?


Старинные кровати сплошь и рядом довольно высокие (а у королей и придворных ещё и с роскошными занавесями и балдахинами — но последнее, скорее всего, для киношной красоты).

А вот в чосонские времена стелют на полу уже всем — от королей до школяров и прислуги…



И граница проходит очень чётко — вот в «Шести летящих драконах» ещё кровати (и стулья!)…


А в «Дереве с глубокими корнями» тех же авторов, где действие происходит через неполных полвека, — уже только постели на полу:


Объяснение оказалось двойным, взаимодополняющим и противоречивым.
С одной стороны, в конце XIV века пошла усиленная пропаганда простого конфуцианского образа жизни, борьба с роскошью и т.п. А кровати и стулья подавались именно как примеры роскоши — по-диогеновски, «как много на свете вещей, без которых можно обойтись». (Забавно, но Чон Доджон и его товарищи эту роскошь обзывали «буддийским обычаем» — хотя «не спать на ложе» вполне себе требование буддийского устава. Но где устав, а где тогдашняя практика…»). И хотя сам Чон Доджон кончил плохо, идею «мы — конфуцианская страна!» расправившиеся с ним чосонские короли приняли очень рьяно. А спать на полу получалось вроде бы более по-конфуциански…
Возможно, это начинание столкнулось бы с основательным сопротивлением — но тут вступило в силу «с другой стороны». Как раз в это время, как предполагается, стала достаточно дёшева и, соответственно, достаточно распространена корейская система обогрева помещения — «тёплый пол», ондоль. Это когда горячий воздух из кухни идёт по дымоходу под полом под всем жилым помещением и выходит из труб с противоположной стороны.





Соответственно, самое тёплое место — поближе к источнику жара (где на картинке устроились старые и малые), а самое прохладное — на веранде ( где парень разлёгся):


Вообще ондоль был изобретён едва ли не во времена Силла и Пэкче, но совершенствовался — и как раз в началу XV века научились строить воздуховоды так, чтобы топлива требовалось меньше, а тепло держалось дольше. А на таком «тёплом полу» кровать уже не обязательна. Объявить же сам «тёплый пол» чуждой конфуцианству роскошью так и не собрались.
Эта система имела множество достоинств и некоторые недостатки. Зимой всё было прекрасно. А вот в летнюю жару из отапливаемого помещения (стряпать-то всё равно приходится!) приходилось выбираться — кому в неотапливаемые пристройки без «тёплого пола», а кому — на топчаны во дворе. Во дворцах, конечно, было удобнее — там всё равно кухня и жилые покои были разделены, и последние отапливались только в холодную погоду, независимо от стряпни. Зато дымоходы при большой площади жилья приходилось делать разветвлённее и обширнее — поэтому во всех дворцах во дворах торчит столько не сразу узнаваемых дымовых труб. Правда, очень редко показывают, что из них идёт дым — зато за ними прекрасно могут прятаться соглядатаи и убийцы…

Эта труба даже не из фильма, а из настоящего дворца.
А как же те бедняки, у которых не было средств построить или купить дом с «тёплым полом»? А у них и прежде на кровати не хватало…
Надо сказать, что в некоторых картинах про совсем поздний, прогнивший Чосон «китайские кровати» вновь появляются в последнее столетие существования династии — но тут уже вполне как признак упадка и разложения. Да и то — только во дворцах.

Via

Посмотрел ещё одну корейскую «историко-эротическую» полнометражку – «Вероломный слуга» (он же «Неверный подданный», 간신, «Кансин», 2015 год). показалась небезынтересной — и немного странной.

Почти во всех дорамах про злого тирана Ёнсан-гуна мелькает на заднем плане его приспешник, сановник Лим Сахон (임사홍, 1445 - 1506). Биография у него довольно чёткая: в пору соперничества между матерью Ёнсан-гуна, королевой Юн, и его бабкой, королевой Инсу, Лим поддержал младшую королеву, и когда её низложили, а потом и казнили, отправился на годы в ссылку. При Ёнсан-гуне вернулся, попал в фавор и стал отвечать за «королевские развлечения». Учитывая дороговизну и лютость этих забав, Лим вызвал всеобщую ненависть и сложил голову вместе с Ёнсан-гуном.

В «Вероломном слуге» этот эпизодический обычно персонаж выходит на второй план (играет его Чон Ходжин, который Ли Сонге из «Шести летящих драконов» и т.д.) — а на первом плане его сын и соратник, Лим-младший (Чу Джихун, исполнитель главных ролей в давнем «Я — король!» и в недавнем ужастике «Королевство», причём в «Вероломном слуге» он, по-моему, выступил куда удачнее, чем в последнем…).

Именно Лим-младший по сюжету оказывается главным фаворитом короля — с которым они почти ровесники. И если Лим-отец старается прежде всего отыграться за былые опалу и потери (в ту пору он потерял жену) и отомстить старым недругам, то сын ведёт игру покрупнее и поувлекательнее: он хочет по-настоящему править страной из-за спины безумного короля. И какое-то время это ему почти удаётся. Он умён и бессовестен, а главное, читает Ёнсан-гуна как открытую книгу.

Ёнсан-гун в этом фильме (Ким Канъу) тоже, в общем, не так прост — и, пожалуй, это самый отвратительный Ёнсан из виденных нами в корейском кино. Ни о какой «мести за любимую мать» тут речи нет – король её не помнит и помнить не хочет, для него она — только формальный повод развернуться в своём неистовстве и показать, кто в стране хозяин. (Разумеется, и здесь, как во всех дорамах на этот сюжет, присутствует обязательная сцена, когда Ёнсану подносят окровавленные одежды матери — только тут это подделка, подсунутая Лимами, и король это, как выясняется, прекрасно понимает.) Он действительно жесток и наслаждается властью и насилием, он чуткий и наблюдательный живописец, он неплохо разбирается в людях — по крайней мере, в людях глупее себя, а таких немало; но, похоже, понимает (по крайней мере в минуты просветления), что будущего у него нет. А значит, нужно продержаться как можно дольше и наломать дров как можно шумнее — и тем самым войти в историю, пусть и как худшее чудовище на престоле.

При этом ему всё равно хочется иметь верных людей; их здорово было бы видеть в Лимах — но само название фильма предупреждает, что такого не случится. В итоге Ёнсан и страшен, и жалок…

Впрочем, верный королю человек здесь, пожалуй, есть — это его фаворитка Чан Ноксу, тоже обязательная во всех историях на этот сюжет.

Тут она очень выразительная: далеко не юная, умная, суровая, к королю относящаяся как к шальному дитяти и пытающаяся установить хоть какой-то порядок в устроенной им непрерывной свистопляске. Реплик у неё очень мало, играет её артистка малоизвестная — и запоминается не меньше, чем главные герои и героини.

Сюжет довольно прост — и включает много обязательных для корейского кино составляющих. Ёнсан-гун, по крайней мере в описаниях его врагов, славился не только свирепостью, но и развратом. И вот в завязке он поручает отцу и сыну Лим набрать и обучить для него образцовый гарем, из всех сословий. Лимы, как и положено этаким беспощадным опричникам, собирают красавиц со всей Кореи, от весёлых девиц до дочерей вельмож (последнее — ещё и повод для Лима-старшего свести счёты с обидчиками).

По ходу дела Лим-младший встречает девицу из самого презренного слоя, из мясников, которыми и рабы-то гнушаются. Девушка лихая, эффектная, из забоя быка она умудряется сделать этакую корейскую корриду, к восхищению простонародной публики (да, вкусы народа в этом фильме мало отличаются от вкусов государя).

Кроме того, Лим-младший узнаёт в ней барышню, которой увлекался он сам в ранней юности; семья барышни попала под очередные репрессии, главу казнили, домочадцев продали в рабство — и вот герой внезапно встречает эту Танхи в таком виде. И, чтобы не потерять снова из виду, записывает на подготовку в королевский гарем. Это рискованный шаг: хоть и было сказано «из всех сословий!», но подсовывать королю женщину-мясника — это примерно как прокажённую ему предлагать; да ещё и под чужим, благородным именем… Но Лим-младший вообще опасностей не чурается.

Танхи играет актриса, которая в главной женской роли в «Королевском куше» заслуженно прослыла образцом типа «девушка-бревно». Но тут её полная бесстрастность и безжизненность в сочетании со спортивной подготовкой оказалась к месту: потому что Танхи — женщина-оружие, которую заговорщики хотят использовать для убийства короля. Лим-младший это через некоторое время понимает — и оказывается в сложном положении, потому что не хочет пожертвовать ни девушкой (которая ему по-прежнему нравится, и даже всё больше нравится), ни королём (за которого по-прежнему собирается править). Этим его сложностям и посвящена большая часть фильма.


А фоном для них служит обучение кандидаток в наложницы, их соперничество, испытания и т.д.
Такое обучение с состязаниями — частый фон в корейских фильмах и особенно сериалах — действовать же могут студенты, спортсмены, древние хвараны или коллеги по конторе; ну а вот здесь — наложницы. Поэтому при огромном количестве в разной степени раздетых девиц эротика здесь — совершенно условная: никаких чувств, никакого увлечения, работа как работа, «станки, станки, станки…»

Да и сам ужасный развратник Ёнсан-гун, по сути, вовсе не женолюбив, и все сотни женщин для него — просто возможность покрасоваться своей безнравственностью, фон для куража. (Что и помогает героине и большинству её товарок до самого конца фильма так с королём и не переспать – ему это куда менее интересно, чем он показывает.) Куражится Ёнсан и впрямь эффектно, страстно — и, в общем, безвкусно.
Из покушения, что характерно, ничего не получается — не надо недооценивать Ёнсана; из обмана и выдачи рабыни-мясничихи за знатную девицу – тоже. Королю, однако, уже любопытно, зачем всё это устроил Лим: если чтобы развлечь государя, это одно, если чтобы преподать своему королю урок – совсем другое, а если чтобы его погубить из честолюбия или из ревности — вообще третье… Разбираться в этом Ёнсан-гуну интересно, тем более что Лим — вообще, кажется, единственный человек, который ему бывает интересен сам по себе, в котором король видит своего двойника. И он упускает время — Лим заключает сделку с заговорщиками и всё своё интриганское искусство обращает против короля, чтобы спасти героиню, а может быть, и себя, и отца… Это удаётся, скажем так, не вполне.

Заканчивается фильм ещё одним ходовым приёмом — когда непонятно, происходит последняя сцена на самом деле или представляется в предсмертном бреду кому-то из героев; здесь это неожиданно сделано очень удачно и красиво. И вообще сильные сцены есть: и между отцом и сыном Лимами, и между королём и его «двойником», и сцена «казни трёх отцов» героини, и сцена «падения кровавого короля», и некоторые другие. Как и в «Запретном предмете», единственная, на мой взгляд, действительно непристойная сцена ещё и изрядно смешна. И работа оператора очень качественная, картина по-настоящему красивая — и по-настоящему неприятная. И перевод хороший…
А концовка вызывает странное ощущение: казалось бы, это фильм, где на всех клейма ставить негде, король с его клевретами и «благородные заговорщики» одинаково противны и подлы… А всё же внезапно хочется, чтобы это был не предсмертный бред, и чтобы хотя бы трое из этих подлецов действительно сумели каким-то чудом выжить.

Via

Кстати о храме Исияма. Очередная хэйанская история из «Собрания стародавних повестей», про Каннон, любовь, поэзию и коррупцию.


16–18. Рассказ о том, как Внимающий Звукам из Исияма помог человеку закончить песню

В стародавние времена в краю Ооми жил человек, начальник уезда Икаго. Его жена была молода и красива. Отзывчива, рассудительна, в тот век никто не мог сравниться с такой умницей.
А потому наместники в том краю, один за другим, едва слышали о ней, начинали думать, как бы заполучить себе эту женщину. И всячески к ней подступались, но она была тверда сердцем: в счастье ли, в несчастье мне незачем смотреть ни на кого из мужчин кроме моего супруга! Так она решила и на послания наместников не отвечала.
И вот человек по имени [имя в рукописях пропущено], новый наместник, прибыл управлять тем краем, прослышал об этой красавице и ещё сильнее, чем прежние наместники, возжелал: непременно заполучу её! Он обдумывал: не стану просить её мужа, чтоб отдал мне жену. Можно написать письмо и попытаться её уговорить, но, как слышно, в прошлые разы это не помогло. Что же мне предпринять? И вот, кое-что придумал и вызвал к себе того уездного начальника: в управу края по срочному делу! Уездный удивился: что за дело? Но поспешил явиться.
Наместник велел ему: подойди ближе. Уездный в испуге преклонил колени. А наместник говорит:
– Много людей в здешнем краю, но, как я вижу, именно ты – тот, кто разбирается в делах. А потому я вызвал тебя, чтобы, как говорится, расспросить о прошлом, услышать о нынешнем…
Уездный подумал: да разве я… Но стал рассказывать о прошлых здешних делах. Наместник предложил: выпьем? Снова и снова наливал, а когда уездный захмелел, наместник ему и говорит:
– У меня есть одно предложение. Да вот выслушаешь ли ты?
– Как я могу отвернуться от главы края? – отвечает уездный.
А наместник ему:
– Я хочу устроить состязание между тобой и мной. Не поддавайся мне. Если ты победишь, я половину края передам в твоё ведение. А если выиграю я, то по-хорошему или по-плохому ты отдашь мне жену.
Уездный испугался и говорит, дрожа:
– Как же я могу выиграть у главы края? И что за игра?
— Почему же ты непременно проиграешь? – отвечает наместник. – Найди способ выиграть. На самом деле исход не предрешён.
В сердце своём уездный думает: я не сумею выиграть у наместника. А значит, мне, похоже, придётся отдать ему жену, кого я люблю много лет! Раз так, что же я могу сказать… А наместник придвинул к себе тушечницу и что-то написал.
Написал, поставил печать, положил бумагу в ларчик для писем и его тоже запечатал.
– Это тебе, – говорит. – Не открывай, не заглядывай внутрь. Там внутри начало песни. Сложи заключительные строки, чтобы подходили по смыслу. Возьми ларец и иди домой, у тебя есть семь дней, считая от сегодняшнего. на то, чтобы сочинить ответ. Если начало и конец песни подойдут друг к другу, когда ты принесёшь ответ, то выиграл ты. Тотчас же получишь власть над половиной края. А если не подойдут, твоя жена переедет ко мне.
И вручил ему ларчик. Уездный, сам себя не помня, ларчик взял и вернулся домой. Вид его был печален, жена спросила: зачем тебя вызывали в управу? А он не знает, как ответить, сидит со скорбным видом. Жена тревожится, спрашивает: что случилось? А муж всё отмалчивается, только глядит в лицо супруге, плачет и плачет. Жена, видя такое, растерялась, спрашивает: да что с тобой?
Муж насилу вымолвил:
- Много лет я тебя любил и жалел, пролетели они, как один час. И вот, всего пять или шесть дней мне осталось любоваться тобой… Так горько думать об этом!
– Странно, – говорит жена. – Растолкуй, в чём дело.
Муж плачет и рассказывает: господин наместник распорядился так-то и так-то, дал мне вот эту свою запись…
– За семь дней, не зная, что там написано, я должен сочинить завершение к песне. И если я проиграю… А я проиграю, можно не сомневаться… Значит, близок час нашей с тобой разлуки…
Жена говорит:
– Такое дело не в силах человеческих. Но будды исполняют желания, какие трудно исполнить в мире людей. И среди будд – Каннон, Внимающий Звукам: он, как известно, любит всех живых, жалеет, как родитель детей. А значит, скорее надо обратиться ко Внимающему Звукам, что пребывает в нашем краю в Исияма.
Сегодня же начнём усердно молиться, чтобы на седьмой день дать ответ. Так она сказала и приступила к обрядам. Все домашние блюли чистоту три дня, а муж отправился в храм Исияма. Но ни в одну из ночей, что провёл там в затворничестве, ничего не увидел во сне. Он горюет, жалеет: видно, не допущен я к великим милостям Внимающего Звукам, и с этим ничего не поделаешь! Решил так, а потом ночью вышел из храма и в печали побрёл домой. В тот час многие шли в храм, а многие из храма. Добрые люди спрашивали: о чём ты горюешь? А он: о чем мне горевать? – и шёл домой. И вот, навстречу ему немолодая величавая дама в паломничьей шляпе с покрывалом: уже какое-то время шагает пешком, а с нею одна или две служанки. Увидев уездного, дама остановилась и спрашивает:
– Этот господин возвращается из храма. Отчего его вид так мрачен?
– О чём мне горевать? – отвечает он. – Я из уезда Икаго, ходил на поклонение.
Дама молвит:
– Думаю, есть у тебя какая-то забота. Расскажи.
Голос у неё властный, уездный начальник думает со страхом: а что, если это Каннон принял такое обличье? И рассказал:
– На самом деле я вот по такому-то делу пришёл в Исияма, чтобы просить о помощи Внимающего Звукам, затворился в храме на три дня и три ночи, но ничего мне не приснилось. Я решил: так тому и быть, опечалился, и вот, возвращаюсь ни с чем.
Дама говорит:
– Да ведь это просто! Без долгих слов, просто ответь вот так:

Миру мэ-мо наки-ни
Хито-но коисики

Ничьим взорам не видно,
Но нравится людям.

Уездный услышал это и обрадовался безмерно. Это Каннон подаёт мне знак! – решил он. Спрашивает:
– Откуда вы, госпожа? Чем могу я выразить мою благодарность?
А дама отвечает:
– Не знаю, как тебе сказать, кто я. Я рада, что ты развеялся от дум.
И пошла к храму.
Уездный вернулся домой, а жена ждёт, спрашивает: ну, что, что? Он рассказал: так, мол, и так. Жена говорит: да! Муж записал завершение песни, приложил к тому ларцу и в ночь на седьмой день пошёл в управу. Наместнику доложили, что он явился. Тот думает: странно, однако, что этот чиновник пришёл, и дня не перепутал. Но заключительных строк он точно не сочинил! И зовёт: входи. Уездный преподнёс ему завершение песни.
Наместник глядит на те строки, думает: удивительно! Открыл ларец: никакой ошибки! Смотрит так и этак, злится, но делать нечего – конец в точности подходит к началу!
– Что ж, я проиграл, – говорит.
И, как обещал, отдал половину края в управление этому чиновнику.
А начало песни, что в ларце, было такое:

Афуми нару
Икаго-но уми-но
Иканарэба

В краю Ооми
Море-озеро близ Икаго –
Как же так?

И вот завершение:

Миру мэ-мо наки-ни
Хито-но коисики

Трав морских в нём не видно,
Но людям нравится.

[Ведь мирумэ – это и «взоры», и «водоросли»]

Воистину, замечательно! Внимающий Звукам завершил песню, и надо думать, поэтому наместник и остался в дураках.
Потом, когда стал управлять половиной края, тот чиновник, чтобы воздать за милость Каннон, устроил однодневное собрание Закона в храме Исияма. И потомки его много лет следовали его примеру, обычай этот не прервался до сих пор. Все поколения его семьи одно за другим устраивают эти собрания.
Чудеса Внимающего Звукам непостижимы. Бывают они и вот такими – так передают этот рассказ.
__________________
Действие рассказа происходит у берегов озера Бива. Игра предполагает совместное сочинение «короткой песни», танка, в пять срок: наместник сочиняет первые три строки, а уездный начальник должен сочинить две заключительных. Песня, которая у них получилась, может относиться: 1) к озеру Бива, которое прекрасно, как море, хоть морских водорослей в нём нет; 2) к красавице, которой никто не видел, но все в неё влюбляются; 3) к бодхисаттве Каннон как незримому владыке всяких вод, и морских, и озёрных.
Однодневные собрания Закона 一日の法会, итинити-но Хо:э, – обряды, при которых за один день прочитывают «Лотосовую сутру» и толкуют избранные места из неё.
Бодхисаттва является чиновнику в облике знатной дамы: такие паломницы часто прибывали в храм Исияма, причём основную часть пути проделывали в носилках, а в виду храма выходили из носилок и дальше шли пешком. Паломницы надевали широкополую шляпу с вуалью, закрывающей всю фигуру.


Об истории храма Исияма рассказывает большая книга, 石山寺縁起, «Исиямадэра-энги», XIV–XV вв. Она сохранилась в разных изводах, главное её содержание – рассказы о том, как разные знаменитые люди, поэты, писатели, придворные и их родня молились в этом храме. Наши картинки взяты из нескольких версий.
Вот так шло строительство храма:


Вот монах творит обряд над знатной особой, её свитские дамы сидят рядом, а охрана и слуги дремлют снаружи:


Ночью Каннон является паломнице:


А здесь Мурасаки-сикибу в храме Исияма готовится к работе над «Повестью о Гэндзи»:


В образе коня Каннон спасает паломницу в волнах озера Бива (это уже из поздней, эдоской версии):

Via

Древние римляне о Китае слышали, но представляли его плохо и не очень интересовались. Даже карта Птолемея как раз в этих местах становится окончательно фантастической. Китай для Рима был прежде всего источником шёлка, которым торговали сирийские купцы — но не напрямую, а через парфянских, иранских и индийских посредников, так что ещё Плиний считал шёлк растительным волокном вроде хлопка, а жителей «страны шёлка» (со слов цейлонцев) описывал как ражих, рыжих и голубоглазых, людей, у которых «грубый голос и язык, непригодный для разговора», — в общем, как северянам и положено… Никаких попыток завязать межгосударственные связи с Китаем римляне не предпринимали — по крайней мере, о чём-то подобном нет ни единого свидетельства с римской стороны (разве только очень позднее и очень сомнительное упоминание у Флора, когда он перечисляет все народы, отдававшие некогда дань уважения Августу).
А с китайской есть.Ханьские государи о римской империи (которую китайцы называли Дацинь) знали, а в 97 или 98 году нашей эры знаменитый полководец Бань Чао, воевавший с хунну и с Кушанским царством в Средней Азии, даже отправил к Средиземному морю своего подчинённого по имени Гань Ин — в качестве разведчика, а если получится, то и посла. Гань Инь добрался примерно до низовий Евфрата, то есть до границ Римской империи ему оставалось совсем немного. И стал расспрашивать о дальнейшем пути у тамошних купцов. Владевшим теми краями парфянам, однако, совершенно не требовалось, чтобы Китай начал прямую торговлю с Римом без их посредничества, и они застращали китайца: в Рим, мол, можно попасть только морем, чуть ли не в обход Африки! «"Море очень пространно, и для свершения пути в Дацинь, при хорошем ветре, потребно три месяца, а при слабом - около двух лет, почему отправляющиеся в море запасаются хлебом на три года. В морском плавании усиливается тоска по родине, отчего нередко умирают". Ин, услышав это, оставил свое намерение.» (Здесь и дальше — отрывки из «Истории Поздней Хань», 後漢書, составленной лет через четыреста).
Тем не менее кое-что о Римской державе Гань Ин разузнал. Дацинь расположен «к западу от моря», простирается на многие тысячи ли, там больше четырёх сотен укреплённых городов с каменными стенами, отличная почтовая сеть с постоялыми дворами, сменными лошадьми и казёнными гонцами. Стены домов белят, ездят в крытых повозках. Из деревьев там преобладают сосны и кипарисы, в горах добывают золото, серебро и самоцветы (в том числе светящиеся), ткут парчу из золотых нитей и из асбестового волокна. Жители Дацинь рослые и статные, как китайцы (потому, собственно, их страна и называется «Великий Цинь»), а царей (то есть консулов) избирают на определённый срок. «Именно из этой страны привозят разные иноземные вещи, чудесные и редкие».
Бань Чао вскоре умер, Среднюю Азию Китай снова надолго потерял, сухопутные сношения с Западом прервались. Однако в той же «Истории Поздней Хань» говорится, как лет через двадцать после разведки Гань Ина уже в китайской столице Сиане объявились римские подданные — и это были люди поистине удивительные! «На первом году Юн-нин [120 г.] властитель страны Шань… снова направил посла, который, будучи принят императором, представил ему музыкантов и жонглеров. Они знали заклинания, умели изрыгать огонь, связывать свои члены и сами их освобождать, переставлять головы у коров и лошадей и танцевать с тысячами шаров. Они сами говорили: "Мы люди с западного моря. Через юго-запад страны Шань можно попасть в Дацинь". В начале нового года они музицировали при дворе в присутствии императора Ань-ди». Скорее всего, это были сирийские фокусники и скоморохи, и произвели они на китайцев сильное впечатление. Путь их лежал, видимо, морем до Индии и за Индию, а дальше — или через северный Индокитай, или по Иравади через нынешнюю Мьянму.
Скоморохи эти были люди маленькие, хотя и искусные, и попали в Сиань не по доброй воле. Прошло почти полвека, и к китайскому двору в Лоян (тогда правил не слишком толковый государь Хуань-ди 桓帝) прибыли люди, называющие себя уже прямо послами римского императора. О них «История Поздней Хань» рассказывает в главе о державе Дацинь:
«Эта страна очень обширна, в ней много городов и она владеет большим числом покоренных земель. Стены из камня. На дорогах стоят почтовые станции. Жители волосы стригут и носят красивое платье. На войну берут с собой барабанщиков, знамена и палатки. Столичный город имеет около ста ли в окружности. В нем десять дворцов, в десяти ли один от другого. Колонны во дворцах из горного хрусталя. Высший совет состоит из тридцати шести военачальников. Цари возводятся на престол по избранию. Там много золота, серебра и драгоценных камней и жители очень богаты, особенно благодаря торговле с парфянами и индийцами. Оттуда вывозят все драгоценности и редкости, которые можно найти в других государствах. Жители прямодушны и справедливы, а купцы назначают цены без запроса. Зерно всегда дешево. Управление государством обеспечивается богатой казной. Если приезжают посланники из соседнего государства, то с границы их везут прямо в столицу по почтовому тракту; а по прибытии в столицу им дарят золотую монету.
Их цари давно искали случая направить посланцев в Китай, но парфяне, желая одни торговать шелковыми тканями, не пропускали дациньцев через свои пределы.
Так продолжалось до девятого года дод девизом Янь-си [166 г. н. э.], когда дациньский правитель Ань Дунь отправил посольство, которое вступило в Китай с границы Аннама. Оно принесло в качестве дани слоновую кость, носорожьи рога и панцирь черепахи. С этого времени установилась прямая связь. Но в списке даров нет драгоценностей, это дает основание предположить, что они их утаили.»
Ань Дун (安敦) — это явно кто-то из Антонинов (или Антонин Пий, или Марк Аврелий). Послов в Китай никто из этих императоров не посылал, да и дары как-то не выглядят типично римскими. Почти наверняка это были самозванцы — сирийские торговцы шёлком, попытавшиеся добраться до Китая морем в обход Парфии. И хотя их и заподозрили в краже даров (больно уж скудными и привычными они оказались, без светящихся самоцветов и ткани, не горящей в огне!), но, похоже, предприимчивые гости остались живы и целы. И, возможно, даже получили барыши от своего дальнего путешествия. В любом случае, про Рим они порассказали много интересного — и, конечно, в основном лестного. Хенниг, между прочим, отмечает, что как раз после этого времени на Западе стали лучше представлять себе происхождение шёлка — в конце II века знакомый нам Павсаний уже описывал шелкопряда (хотя и восьминогого!).
В 226 году, уже после развала Хань, прибыл в Китай (к Сунь Цюаню 孫權 из царства У) ещё один столь же сомнительный римский посол. О нём известно, впрочем, ещё меньше: назвался он (на китайский слух) Цинь-лунь или Чэнь-лунь, и, видимо, вызвал большее доверие — во всяком случае, Сунь Цюань отправил с ним в дар римскому государю два десятка карликов! Не похоже, чтобы кто-то из римских императоров этот подарок получил…
В «Кратком описании царства Вэй» (魏略) чуть позже о Дацинь тоже рассказывается много интересного, например: «У этой страны нет постоянного правителя. Когда по причине необычных событий случаются бедствия, они грубо убирают его и сажают на трон какого-нибудь добродетельного человека, освобождая прежнего правителя, который не смеет выказывать возмущения. Простые люди велики ростом и добродетельны, как китайцы, но носят западную одежду. Они говорят, что некогда жили в Китае, но покинули его… В этой стране ткут тончайшие ткани. Они чеканят золотые и серебряные монеты. Один золотой равен десяти сребреникам. У них есть прекрасные парчовые ткани, которые, как говорят, изготавливают из шерсти тонкорунных овец. Она называется хайси [то есть “египетская”]. В этой стране одомашнены шесть животных, которые, как все говорят, вышли из воды. Говорят, что они используют не только овечью шерсть, но и кору деревьев, и шелковые нити, идущие на изготовление парчи, циновок, ковров, тканой одежды и занавесок. Все они хорошего качества… Морская вода горька, непригодна для питья, поэтому мало кто [из дациньцев] отваживается путешествовать в Китай.» Вообще Рим в этом описании действительно довольно похож на Китай: там есть и рис, и катальпы с софорами, и шелкопряды, и верблюды… (С престолонаследием, конечно, обычаи римлян безобразны, но и в самом Китае в пору Троецарствия дела по этой части обстояли, в общем, достаточно печально.) И, конечно, Дацинь славится замечательными фокусниками — примерно с тем же репертуаром, что был описан в «Истории Поздней Хань».
И только в 284 году в Китай прибыло, кажется, настоящее римское посольство (отправленное дельным императором Пробом — который, впрочем, уже успел погибнуть). Возглавлял его некто Гераклий, вторым посланником был Бодоли (Феодор?). Но о них как раз известно меньше всего…

Via

После русско-японской войны (которой посвящено множество настольных игр-сугороку) две державы, в общем, прекрасно поладили и следующие десять лет только и подписывали всякие договоры о союзе и сотрудничестве. Особенно после падения маньчжурской династии в Китае, когда нацелились было делить на двоих большую разваливающуюся страну. Но тут началась Первая мировая, России стало совсем не до Китая, Япония тоже выступила на стороне Антанты — союз продолжался. Даже февральская революция его, в общем, не поколебала — а вот с советской властью Япония договариваться не хотела и не умела. Тем более — ну вот ещё одна великая держава совсем рядом распадается, нельзя же упускать случай…
Сегодняшнее сугороку — редкое (мы больше вообще не встречали игр на эту тему): про японскую интервенцию и участие японцев в Гражданской войне в России. И при этом — вполне детское и отчасти даже сказочное.


Называется оно «Мальчики в походе», приложение к новогоднему (в смысле, январскому) выпуску журнала «Мальчики Японии» (日本少年, «Нихон сё:нэн») за 1919 год. Рисовал Накано Сю:дзи (中野修二, о нём мы больше ничего не нашли, кроме пары других рисунков — в точно таком же усреднённо-тайсёском стиле), а вот сюжет принадлежит автору более именитому. Детский писатель Аримото Хо:суй (有本芳水 , 1886-1976) прожил долго и написал много — в стихах и прозе, неизменно попадая в ногу со временем. Что переставало духу времени соответствовать — отбрасывал без жалости, что оставалось в ходу или вновь оказывалось в моде — переиздавал. Его сборники детских стихов выходят и сейчас — на неустаревающие темы времён года, почтительности к родителям и т.п. А приключенческая повесть, по мотивам которой сделана наша игра, канула в нети очень быстро — мы её не сумели разыскать, хотя вроде бы она печаталась в тех же «Мальчиках Японии». Но для понимания игры она не требуется — разве что чтобы уразуметь, как и почему именно эти японские школьники оказались в России в разгар гражданской войны. Но история отчасти условная, так что, похоже, написали прошение властям — и вот им вскоре и пришла «Повестка» (клетка 1). И вскоре уже предстоит «Отплытие» (2) — на пароход и на север!


Дальше — высадка на материк (3) и знакомство с командиром (4):


«Совместная операция» (5): союзники «размечают Русь на карте указательным перстом», и наши герои, конечно, присутствуют в штабе. Ну, и какие же российские приключения без рукопашной схватки с медведем (6):


На клетке 7 мальчики греются у костра «в пещере», точнее, в заснеженной палатке. А клетка 8 — это «Военный корреспондент»: возможно, именно в этом качестве они изначально и напросились в поход?


Операция действительно совместная и на круглой картинке номер 9 героям сопутствуют «Казаки» (и учат ездить верхом). А сцена 10 — это обязательный для соответствующего жанра «Подрыв моста»:


Самая сказочная сцена — на поле 11: где герой озирает поле боя в буквальном смысле с птичьего полёта (привет хоббитам!). Орёл (пусть и одноглавый) для японцев был символом Российской империи даже в большей степени, чем медведь: действо Но: на тему русско-японской войны так и называлось — «Орёл».


Но, конечно, японцы не были бы японцами, если бы никто из героев не погиб: номер 12 — это и есть «Гибель в бою» юного трубача. Зато картинка 13 — радостная: это «Гостинцы с родины», собранные девочками и женщинами тыла для бойцов сухофрукты, концентраты и патриотические открытки. Вот и наши мальчики такую посылку получили.


(Отступление: в следующую пару десятилетий подготовка и получение таких гостинцев в вышитых мешочках стала очень ходовой темой на журнальных иллюстрациях, открытках и так далее.


Причём постепенно посылки становятся объёмнее — вон, девочки 1930-х годов туда целую вязаную фуфайку собираются уместить в такую «имон фукуро»!

Конец отступления.)

На поле 14 героев везёт куда-то очередной союзник — на этот раз из Чехословацкого корпуса, в шубе и почему-то в маньчжурской шапочке. А «Добыча золота» (15) наглядно поясняет, зачем, помимо честного выполнения союзнических обязательств, Японии нужна Сибирь.


Картинка 16 — это «Танк» (с совершенно кошачьей мордой), потому что куда ж без новейшей боевой техники, пусть и выдуманной! Разбегающиеся красноармейцы во вполне старорежимной форме и в погонах, но это неудивительно: просто Накано Сю:дзи срисовывал её с фотографий и картинок времён Первой мировой, а то и русско-японской войны… А дальше — «Снежный поход» (17) — так назывался героический эпизод из японских гражданских войн XIV века, а для холодной России он ещё более уместен.


Лошадей на предыдущей клетке можно только пожалеть. И герои скоро приходят к выводу: «а олени лучше!» «Сани» (18) — тоже экзотический вид транспорта для юных читателей…


На клетке 19 «парламентёра» с завязанными глазами ведут в штаб. Переходя по льду озеро Байкал (20), трудно не поскользнуться. Зато там уже и до Уральских гор близко (21)!


А за Уралом — выигрыш: победоносные японские войска с оркестром из школьников во главе участвуют в «Параде при вступлении в город» уже в явно европейской части России. Город такой типичный, с готическими башенками и белокурыми жителями в чулках и камзолах — прямо с гравюр про голландцев столетней давности!


На самом деле ни до чего подобного, как мы знаем, дело не дошло и интервенция постепенно захлебнулась. После чего рисовать про эти операции настольные игры стало не очень удобно, а повесть Аримото Хо:суя оказалась прочно забыта. Но вот это сугороку сохранилось… как свидетельство, что не все они во времена Тайсё: были такие уж мирные и кроткие, как выкладывавшиеся раньше!

Via

Сегодня мы покажем ещё одну историю из «Стародавних повестей» («Кондзяку моногатари-сю:»). На рубеже XI–XII вв., когда составлялось это собрание, в японской буддийской общине много говорили о «конце Закона Будды», о наступающих последних временах. Их примет хватало: и природные бедствия, и смуты, и порча нравов… А кто из благочестивых людей понимает, что конец, предсказанный Буддой, близок, для того есть два основных пути: или полагаться на будду Амиду в Чистой земле вне пределов здешнего мира, или ждать пришествия будды Мироку 弥勒, который на земле начнёт новый век. Одна из загадок в истории японских религий – почему здесь Мироку (он же Майтрейя) оказался настолько в тени Амиды. Ведь у соседей, и в Корее, и в Китае майтрейянизм вполне сопоставим по влиянию с амидаизмом. В Китае известно несколько десятков личностей, кто себя объявлял (или кого объявляли) буддой Майтрейей, наконец-то пришедшим и вставшим во главе борцов за лучший мир; в Японии мы таких случаев знаем один-два, да и те уже очень поздние, XIX–XX вв. Но тем интереснее сравнительно немногочисленные японские рассказы о чудесах Мироку.
До поры, когда закончится нынешняя эпоха, Майтрейя пребывает на небе Тушита 兜率天, яп. Тосоцутэн; там же ждал срока сошествия на землю Будда Шакьямуни. Почитатели Мироку молятся о том, чтобы возродиться на небе Тосоцу – или на земле, когда Мироку явится и примется за дело (например, канцлер Фудзивара-но Митинага в начале XI в. оставил письменный обет – примкнуть к Мироку на земле, ведь новому будде понадобятся опытные помощники).

Если Чистую землю Амиды обычно изображают как цветущий сад с лотосовыми прудами и дворцом посреди деревьев, то небо Тосоцу на картинах выглядит, скорее, как город со множеством зданий, «внешних» и «внутренних» молелен.
Заглавие рассказа несколько сбивает с толку: о временах государя Сё:му [правил в 724–749 гг.] речь пойдёт только в самом конце. Изложим мы его по кускам, с картинками и пояснениями к каждой части.

11–15. Рассказ о том, как государь Сё:му начал строить храм Гангодзи
В стародавние времена государыня Гэммё: [707–715] в городе Нара, в селении Асука строила храм Гангодзи. Велела возвести залы и пагоду, в золотом зале поместила Мироку, Майтрейю ростом в [пропуск] дзё. Этот Майтрейя был не из тех будд, что изваяны в нашей державе.
В древности в восточной Индии была страна, что звалась страною Детей-небожителей. Царя же её звали Давний Благодетель. В той стране злаки родились в изобилии. Бедняков там не было. Однако в тех краях изначально не слыхали даже слов «Закон Будды». Царь Давний Благодетель впервые услышал, что в мире есть учение Будды, и пожелал: на моём веку надобно нам узнать, что это за учение. И объявил всем жителям страны: найдите мне тех, кто бы знал Закон Будды!
Тут к берегам той страны ветром принесло по морю лодочку. Тамошние жители видят её, дивятся. А в лодке человек, монах. Царь вызвал монаха к себе и спрашивает:
– Кто ты и из каких краёв прибыл?
Монах отвечает:
– Я учитель Закона из Северной Индии. В прошлом я следовал Закону Будды. Но потом женился, у меня народились дети. Сам я беден, доходов у меня нет. Дети просили рыбы, а рыбная ловля – дело неправедное, вот я и сел в лодку тёмной ночью. Вышел в море, рыбачил, но вдруг поднялся ветер и меня унесло течением.
– Раз так, проповедуй нам Закон! - приказал царь.
Монах прочёл «Всепобеждающую царь-сутру» и объяснил её главный смысл. Царь выслушал, обрадовался и повелел:
– Мы нынче узнали о Законе. Теперь надо изготовить образ будды!
Монах говорит:
– Я не ваятель. Если государь желает изготовить образ будды и от всего сердца станет молиться Трём Сокровищам [Будде, Учению и Общине], мастера-ваятели явятся сами собой.
Царь последовал его словам, помолился, преподнёс монаху всяческие дары. Так что теперь монах стал небеден.
И всё же монах не рад, печалится о родном доме. Царь о том прослышал, спрашивает монаха: ты отчего не весел? А тот в ответ: здесь мне хорошо, печалюсь только о жене и детях, что остались дома.
– И то верно, – молвит царь. – так возвращайся же скорее к себе!
Монах сложил в лодку все дары и отправился к себе на родину.
А потом к берегам той страны снова приплыла лодка. А в этой лодке – отрок. Жители того края его увидели, и, как и в прошлый раз, доложили царю. Царь призвал к себе отрока, спрашивает:
– Из какой ты страны? И что умеешь делать?
Отрок отвечает:
– Я ничего другого не умею, кроме как ваять будд.
Царь спустился с трона, поклонился отроку и молвит:
– Теперь моё желание исполнится! Скорее изготовь для меня будду!
И пролил слёзы, и сам [пропуск]. Отрок говорит:
– Мне негде работать над изваянием. [Нужно место, где бы я мог?] затвориться.
Тогда царь уступил ему одно из мест, где сам уединялся для отдыха, и отрок расположился там.
Итак, царь, следуя словам отрока, снабдил его древесиной для ваяния и всеми надобными припасами. Отрок запер двери и стал ваять будду, никто к нему не приближался. Люди той страны тайком подслушивали у дверей: думали, что отрок работает один, а звук был такой, будто трудятся сорок или пятьдесят человек. Странно! – думают они. А на девятый день отрок отворил двери и передал царю весть: изваяние будды готово. Царь тут же отправился туда, поклонился будде и спрашивает:
– А этот будда – который из будд, как его имя?
Отрок отвечает:
– Хотя будды пребывают на всех десяти сторонах света, я изваял образ Майтрейи, будущего преемника. Он пребывает во внутренних палатах на четвёртом небе Тушита. Кто хоть раз поклонится этому будде, непременно возродится на его небе и воочию увидит будду.
И когда он это сказал, между бровями у будды засиял свет. Царь, видя это, пролил слёзы и с радостью поклонился ему.
А отроку царь сказал:
– Нужно нам поскорее построить обитель, где поместить этого будду.
Тогда отрок сначала поставил внешние башни по четырём сторонам обители. В середине выстроил двухъярусный зал и в нём поместил будду. Внешние башни в двух тё [180 м] к востоку и к западу – образы свидетельства о двух плодах: бодхи и нирване. А башни в четырёх тё [360 м] к северу и к югу – это избавление от четырёх страданий: рождения, старения, болезни и смерти.
– Пока не настанет злой век, последняя пора, люди, кто хоть однажды позовёт этого будду, хоть раз поклонится ему, непременно возродятся во внутренних палатах неба Тушита, навсегда отдалятся от трёх [дурных] дорог и будут допущены на три собрания.
Такую клятву дал отрок – и тут же исчез, будто растаял. Царь, а с ним и весь народ, видя такое, проливали слёзы и кланялись, а между бровей у будды сиял свет.
Позже в той обители поселились несколько сот монахов и служек, стали распространять Закон Будды. И все в той стране, от сановников до обычных чиновников и простого народа, чтили этого будду бесконечно. А царь Давний Благодетель, как и хотел, в итоге сам возродился на небе Тушита. И все люди, кто поклонялся этому будде и подносил ему дары, от высших до низших, также возродились на том небе, и было их множество.
А потом в их стране явились дурные цари, и Закон Будды в том храме постепенно пришёл в упадок. Монахи все умерли, да и народ понемногу вымер.

Вот так изображали Майтрейю в Индии — не без греческого влияния…
«Всепобеждающая царь-сутра» (金光明最勝王経, «Конко:мё: сайсё: о:кё:», санскр. «Суварна-прабхаша-сутра») – одна из самых чтимых в Японии сутр (наряду с «Лотосовой сутрой»), на ней основаны обряды «защиты страны». Отрок-ваятель здесь – воплощение самого Майтрейи; рассказы о том, как будды и бодхисаттвы являются в мир, чтобы изготовить свои изображения, часты в традиции сэцува. Устройство храма зримо воплощает основные положения буддийского учения: о земной жизни как круговороте страданий (рождение, старение, болезни, смерть, новое рождение и т.д.), а также о конечных целях подвижничества: просветлении 菩提, бодай, санскр. бодхи, и успокоении 涅槃, нэхан, санскр. нирвана. «Три дурные дороги» – перерождение в аду, в мирах голодных духов и животных; на «трёх собраниях» Майтрейя будет проповедовать Закон, когда явится в мир как новый будда.

Между тем, в стране Силла [в Корее] был правитель. До него дошли слухи о чудесных силах этого будды, и он пожелал: перевезём изваяние в нашу страну и будем днём и ночью с почтением подносить ему дары! И был в стране Силла советник, человек мудрого сердца, глубокого ума. Получив приказ от правителя, он отправился в те края, тайно всё подготовил, потихоньку забрал будду и погрузил на корабль, а обитель [зарисовал на чертеже? обокрал и сокровища забрал с собой?].
На море вдруг поднялся страшный ветер, высокие волны, вода морская [пропуск], и [моряки] побросали сокровища с корабля в море. А ветер не унимается, и чтобы спастись, они думают: вот же главное сокровище! – вытащили драгоценный камень, что был у изваяния вделан между бровей, и бросили в море. Царь драконов протянул руку и поймал его. Тут ветер и волны успокоились, а советник говорит:
– Хоть мы и спасли свои жизни, отдав камень царю-дракону, наш правитель непременно велит нас обезглавить.
Раз так, что пользы нам возвращаться? – думают моряки. – Напрасно мы провели годы и месяцы здесь на море!
Советник же, обратившись лицом к морю, льёт слёзы и говорит:
– Чтобы избежать страданий в трёх бедствиях, ты забрал этот камень. Но правитель нашей страны за то, что мы потеряли камень, отрубит нам головы. А потому мы просим: верни нам камень, избавь нас от этой беды!
Царь драконов явился советнику во сне и молвит:
– Девять страданий есть у драконьего племени. С тех пор как я добыл этот камень, страдания прекратились. Избавь же нас от них насовсем! Тогда я верну камень.
Проснувшись, советник с радостью обратился в сторону моря и говорит:
– Рады мы, что ты готов вернуть камень! Мы непременно сделаем так, чтобы избавить вас от мук. Ведь среди сутр «Алмазная сутра запредельной премудрости» превосходна в том, чтобы покаянием уничтожать грехи. Эту сутру я перепишу и поднесу тебе, и тогда девять страданий исчезнут.
И вправду переписал и преподнёс сутру. Тогда царь-дракон бросил камень из моря на корабль. Правда, сияние камня померкло, пока его держали у себя драконы.
Потом дракон опять явился во сне советнику и говорит:
– Я, когда держал этот камень, избавился от страданий на моём змеином пути. А силою «Алмазной сутры о запредельной премудрости» я освободился от всех страданий! И этому весьма рад!
Тут советник проснулся. С почтением поместил камень между бровей будды, вернулся домой и преподнёс изваяние правителю.
Правитель возрадовался, поклонился будде, сразу же построил обитель по тому чертежу, что снят с первоначального храма [в Индии], и там поместил будду. Потом собрались несколько тысяч монахов и служек, поселились в храме, и Закон Будды стал процветать. Однако свет между бровей будды так и не засиял.
С тех пор прошло несколько сот лет, Закон Будды в том храме постепенно пришёл в упадок. И вот, на море перед храмом стали появляться неведомые птицы, волны поднимались до самого храма. Монахи и служки испугались тех волн и разбежались, в обители не осталось никого.

Корейский Майтрейя силланских времён. Кстати, тоже потом попавший в Нара.
К какому из путей перерождения относятся драконы, неясно; возможно отнести их к животным, демонам или богам. В рассказе речь идёт о «змеином пути» 蛇道, дзядо:. «Три бедствия» на нём причиняют: 1) жаркий ветер и песок; 2) морские бури; 3) птицы гаруды, враждебные драконам. По словам советника из Силла, от этих и других страданий спасает «покаяние, уничтожающее грехи» 滅罪懺悔, мэцудзай дзангэ, сопровождаемое чтением «Алмазной сутры о запредельной премудрости» (金剛般若波羅蜜經, «Конго: ханняхарамицу-кё:», санскр. «Ваджраччхедика-праджняпарамита-сутра»), чтимой по всему буддийскому миру.

Между тем, в нашей стране до государыни Гэммё дошли слухи о милостях и чудесах того будды. Нужно перевезти его в нашу страну, построить обитель и поместить его здесь! – решила государыня и дала обет. А у государыни был родич с материнской стороны, монах. Он следовал Путём Будды, и к тому же сердцем был мудр необычайно. Он обратился к государыне:
– Я, будь на то высочайшая воля, отправлюсь в ту страну и привезу будду. Молитесь же хорошенько Трём Сокровищам!
Государыня обрадовалась, а монах отбыл в страну Силла. Тёмной ночью на корабле подошёл к храму, помолился Трём Сокровищам, тайно забрал будду, погрузил на корабль и отплыл. Далеко [пропуск], и доставил будду в нашу державу. Государыня [обрадовалась?], построила нынешний храм Гангодзи и в главном зале поместила этого будду.
Потом в этот храм собрались несколько тысяч монахов и служек, поселились там, и Закон Будды стал процветать. Две школы, Хоссо и Санрон, там прилежно изучали, и так прошло много лет. Монахи этого храма до последней поры устраивали поминальные чтения сутр в день кончины того царя Давнего Благодетеля из восточной Индии, каждый год справляли обряд, но был среди них один мятежный монах. По природе своей был он человек весьма дурной. Вот он и говорит:
– Зачем нам в нашей стране, в храме Гангодзи, справлять поминки в день смерти индийского царя? Давайте отныне и впредь не будем этого делать!
Так он говорил, склоняя братию к дурному пути. Весь храм на это отвечает:
– Кто бы ни был тот царь, раз он первым дал обет [основать наш храм], можно ли не справлять поминовение в день его кончины?
И так начался большой спор, все перессорились между собой, сторонников у дурного монаха оказалось много, и тех монахов, кто считал, что поминовение справлять надо, всех из храма выгнали. Тогда остальные монахи перебрались в храм Тодайдзи.
Так два храма перестали ладить между собой. Однажды вдруг дошло до побоища, и старшие монахи, хоть им такое и не пристало, склонились к дурному, облачились в доспехи, взяли с собой писания Закона, святые наставления, и разошлись по разным храмам, рассеялись по десяти сторонам. А молодые монахи говорят: раз наставники нас бросили, мы тоже не останемся жить в этом храме! — и в слезах покинули его. Так за пять дней тысяча и больше монахов все исчезли. С тех пор храм Гангодзи запустел.
Однако тот Майтрейя сохранился до наших дней. Будду этого создал ваятель, лишь по обличью бывший человеком, – сколь же он драгоценен! К тому же этот будда побывал в трёх странах: в Индии, Китае и в нашей стране. Иногда от него исходит сияние, и все люди, кто ищет у него прибежища, возрождаются на небе Тушита. Людям в наш век нужно непременно поклониться ему. Это и есть храм Гангодзи в городе Нара. Так передают этот рассказ.

А это уже вполне японский Мироку, хотя тоже достаточно древний.
Рассказ этот не встречается в других источниках; обычно историю храма Гангодзи 元興寺 в городе Нара рассказывают иначе, относя её начало к рубежу VI–VII вв., ко временам, когда в Японии ещё не решили, принимать Закон Будды или нет; по той версии, храм Гангодзи основали и уберегли от разрушения царевич и царевна, будущие государи Ё:мэй и Суйко; в «Кондзяку» та история тоже изложена, в рассказе 11—22. Рассказ же 11–15 воспроизводит структуру «Кондзяку» в целом: события в «Индии» 天竺, Тэндзику (куда относятся и собственно Индия, и сопредельные страны), служат причиной для событий в «Китае» 震旦, Синтан (включая собственно Китай и государства Корейского полуострова), а за ними, в свою очередь, следуют события в Японии. О скором приходе нового будды в рассказе говорит то, что монашеская община постепенно клонится к упадку: так, индийский монах нарушил заповедь целомудрия и обзавёлся женой и детьми, а его японские собратья перессорились между собой и покинули храм; всё это совпадает с приметами «последней поры, злого века».

Via

На нашем сайте по японским религиям появился новый раздел: там собраны сочинения о бодхисаттве Каннон в разных жанрах: трактаты, стихи, молитвы, правила обрядов, храмовые предания, жизнеописания и поучительные истории с картинками. Кое-что туда собрано из постов этого журнала, но есть и новое.
Сегодня покажем здесь небольшую повесть с картинками XIV века – «Предание о Каннон-отроке» 稚児観音縁起, «Тиго Каннон энги».
Судя по заглавию, ее надо читать как храмовое «предание», энги. Обычно так называются повествования об истории храмов, о происхождении чудесных изваяний или картин. Если подходить так, то наша история – о том, почему в молельне Бодай-ин 菩提院 в городе Нара (одном из множества зданий большого храма Ко:фукудзи) бодхисаттву Каннон изображают в облике отрока. Но по языку и стилю повесть ближе к занимательным рассказам о:тоги-дзо:си, а по сюжету – к одной из разновидностей таких рассказов, а именно, к «повестям про отроков», тиго-моногатари. Это истории про монахов и их юных учеников и служек, не всегда, но часто любовные; распутные монахи в них ведут себя как томные кавалеры, а ученикам остаётся роль нежных дам. Не всегда отроки эту роль принимают, и тогда получаются истории о дружбе, или о мести, или о чем-то еще. Самый, кажется, знаменитый пример таких сочинений – «Долгая повесть в осеннюю ночь», где намешано всего: и про любовь, и про войну, и про богов… «Предание о Каннон-отроке» гораздо строже, распутство здесь если и присутствует, то только намёком. А вообще это история про чудо, сбывшееся и несбыточное, про учителя и ученика. И ещё про «уловку» бодхисаттвы. Отчасти повесть похожа вот на этот рассказ из «Стародавних повестей», только там герой – молодой монах, а тут старик.
Бодхисаттва Каннон здесь именуется длинным величанием: Великий Святой, Внимающий Звукам, почитаемый Свободный 大聖観音自在尊; в нём соединены два понимания того, что означает санскритское имя Авалокитешвара (происходит оно от «свободы» или от «звуков», «голосов»).

Предание о Каннон-отроке
В старину в нашей стране Японии, в краю Ямато, возле храма Хасэдэра жил досточтимый, знаменитый монах. Через окно прекращения неведенья и постижения сути неустанно созерцал он три тысячи миров в единой мысли; на помосте пяти образов становления тела за долгие годы пропитался благоуханием, принимая дар от будд, – так он усердно трудился, подвижничал по Закону Будды. Прожил шестьдесят с лишним лет, но некому было услужить ему, успокоить его сердце в нынешнем веке, пойти за ним по следам Закона Будды, помолиться, чтобы обрёл он плод просветления в будущей жизни, – не было у него ученика.
Монах сетовал: скудные блага унаследовал из прежних рождений! И три года каждый месяц ходил на поклонение Каннон, Внимающему Звукам, в храм Хасэдэра. Молился: даруй мне ученика, одного, кто служил бы мне, покоил моё сердце в нынешнем веке, а в будущем продолжил мой путь по следам Закона Будды! Но прошли полных три года, а ответа на молитвы не было. Монах, досадуя на Внимающего Звукам, молился ещё три месяца. Однако прошло три года и полных три месяца – а чудо так и не явилось. Теперь уже досточтимый досадовал на собственные прежние деяния:
– Вот ведь: Великий Святой, Внимающий Звукам, Почитаемый Свободный – наш господин, провожатый в Чистую Землю Высшей Радости, владыка мира Фудараку. Глубоки его милосердные обеты, спасает он даже великих грешников, даже отверженных! А потому его клятва – «Все равны, любой для меня – единственное дитя» – охватывает и меня тоже. Но пусть луна и не выбирает, в каких водах сиять, – в грязной воде ее свет не отражается. Как ни светел, ни чист солнечный круг милосердия Внимающего Звукам – в мутной воде живого сердца не засияет его отраженье. Сил мне не хватает, тучи моих грехов так и не рассеялись, и даже если он милосерден ко мне…

Перед рассветом монах в слезах двинулся в обратный путь. И когда проходил у подножия горы Офуси, заметил отрока лет тринадцати или четырнадцати. А тот лицом воистину прекрасен, словно цветок, поверх лилового нижнего платья ¬– белое верхнее нараспашку, шаровары цвета сухих листьев, в руках поперечная флейта из китайского бамбука, играет он – и звуки льются из самого сердца. А волосы длинные, ещё не собраны в узел, так красивы, будто ночная роса на травах в восемнадцатый день восьмого месяца, будто ветви весенней ивы, спутанные ветром… Досточтимый глядит на него и не понимает: наяву ли это? Думает: уж не демон ли наслал наважденье?

Но подошёл и спросил у отрока:
– Ещё глубокая ночь, а ты тут в горах, совсем один. Надо думать, неспроста! Кто же ты?
Отрок отвечает:
– Я, ваш слуга, жил при храме Тодайдзи [в городе Нара]. Ничего особенного: рассердил своего учителя и ночью тайком сбежал, куда ноги несут. А вы где живёте? О, если бы вы, досточтимый сжалились надо мной, взяли меня к себе! И разрешили бы стать вашим служкой… Я был бы рад услужить!
Монах обрадовался, говорит:
– Конечно, раз так! Идём со мной, по дороге обсудим остальное.

И повёл отрока к себе в келью. Его товарищи-монахи возражать не стали, досточтимый радовался, утро сменилось вечером, а отрока искать никто не пришёл. И замысла своего он не изменил. Был отрок несравненно искусен и в стихах, и в музыке, шли месяцы и годы, монах всё радовался: вот как милостив к живым Каннон, Внимающий Звукам!
А на третий год в конце весны отрок вдруг заболел, четыре начала в теле его день ото дня слабели. И когда уже был при смерти, едва жив, отрок положил голову досточтимому на колени, рукой сжал его руку, и так, приблизив лицо к лицу, они горевали о скором расставании. И надо думать, последний наказ звучал воистину горько:
– Вот ведь: три года я все дни до заката проводил в келье сострадания-жалости, ночи до рассвета коротал за дверями терпения-сокрытия, утром и вечером учился у тебя милосердию – в какой новой жизни я это забуду?! Никогда не известно, умрёт первым старший или младший, – но если бы я прожил дольше, а ты уходил бы первым, я бы тебе сказал: пока жив, буду поминать тебя, поднося дары общине. Оказалось – пустые были мысли… Жалею я лишь о том, что ухожу раньше тебя. Говорят, учителя с учеником клятва связывает на три жизни – значит, в будущем веке мы снова встретимся! Послушай же: когда я перестану дышать, когда дух покинет тело, ты меня не зарывай в землю у Драконовых врат, не сжигай в дальних полях, а положи в гроб, закрой его и поставь в зале будд-хранителей. А когда пройдёт пять раз по семь дней, открой и посмотри.
Отрок договорил и дыханье его пресеклось.
Дух покинул тело, понапрасну истаял, как роса на северных травах. Каково же было сердцу досточтимого! – но ничего не поделаешь. Когда погибает птица, голос ее нежен, когда уходит человек, речи его дороги… Как бы там ни было, слова отрока монах принял как завещание, и скорбел, и толковал теперь только о будущем веке, а об обычных делах заботился мало. Кто глядит на цветы весенним утром – жалеет, что опадут, кто поёт о луне осенним вечером – досадует, что скроется она за облаками. А тут чудо явилось после трёх лет и трёх месяцев поклонения в Хасэдэра – надо думать, другой такой любви на свете не бывало!
Три года и три месяца пробыли вместе – конечно, станешь горевать, когда расстаешься! Лик, подобный луне, – за какими облаками сокрылся? Облик, подобный цветам, – каким ветром унесён? Младший ушёл прежде старшего – когда же слёзы высохнут на рукавах? Учитель разлучился с учеником – в какой день успокоятся горькие думы? О, как жаль! Старик остался доживать свой век, а юный умер!
Потом останки отрока положили в гроб и, как он завещал, оставили в зале будд-хранителей. Монах неустанно творил обряды, а люди собрались не только из ближней, но и из дальней округи – и за один день переписали «Лотосовую сутру». Поднесли общине, обратили заслуги к просветлению. Завершилась проповедь по случаю подношения – и досточтимый, полный горестных дум, открыл крышку гроба. А из гроба разнеслось благоухание сандала и алоэ – а отрок прежний свой прекрасный облик сменил на золотой образ Каннон Одиннадцатиликого. Открыл глаза – а взор сверкает, как молодые лотосы, улыбнулся – а уста ярки, как киноварь. Обратился к досточтимому и голосом чудным, как у птицы калавинки, молвил:
– Я – не из мира людей. Я владыка мира Фудараку, зовут меня Великим Святым, Внимающим Звукам, почитаемым Свободным. Чтобы спасти всех живых, кто связан со мною, я на время родился у подножия гор Хасэ. Ты много лет ходил на поклоненье, не оставлял решимости, и я явился тебе в облике отрока – одном из тридцати трёх обличий – чтобы связала нас клятва на два века [нынешний и будущий]. Через семь лет, осенью в пятнадцатый день восьмого месяца, я непременно приду проводить тебя – жди же, когда взойдёшь на девятый лотосовый помост в краю Высшей Радости!
Он сказал это, излучил сияние и исчез в небе, подобно вспышке молнии, скрылся в багряных облаках.

Ныне это Каннон-отрок в молельне Бодай-ин в Нара. Кто даст клятву ему, Внимающему звукам, и станет приходить на поклоненье, тот обретёт заслуги, и Каннон будет милостив к нему. Таким и предстанет: в теле отрока. Если же кто перепишет «Лотосовую сутру» – тот за такую заслугу сам станет свидетелем: [каждый станет буддой!] – и Каннон тут же явится перед его очами в живом теле.
Будды трёх времён и в последнем веке помогают нам: таковы их исконные заслуги. И такова заслуга, коей свидетель – сам Великий Святой, Внимающий Звукам, наш почитаемый Свободный!


Рассказ начинается с описания монаха: его подвижничество следует наставлениям школ Тэндай и Сингон и нацелено на то, чтобы быть достойным служилым монахом, исполнителем обрядов. «Прекращением неведенья и постижение сути» (сикан, санскр. шаматха-випашьяна) в школе Тэндай называется основной способ созерцания, цель его – охватить единой мыслью всё многообразие миров в их истинной сути; подробнее об этом – тут. «Пять образов становления тела» (госо: дзё:син) в школе Сингон – пять шагов к осознанию единства подвижника с буддой: 1) найти в своём обычном человеческом уме «просветлённую сердцевину» (такую же, как у будды); 2) укрепиться в ней; 3) достичь ещё более глубокой «алмазной сердцевины» (такой, как у будды всех будд – вселенского Махавайрочаны); 4) осознать её; 5) стать буддой в полной мере, и сердцем, и телом, на деле выявить своё единство с Махавайрочаной, а значит, и со всем миром. Итог всего этого – способность «принимать дар» (кадзи), то есть достигать единства с буддами, бодхисаттвами, богами и направлять их чудесные силы на помощь людям. Подробнее об этом – тут. Всё это нужно, чтобы монах мог исполнять свои обязанности в храме, совершать обряды: конечно, эти упражнения совершенствуют человека, стараясь ради людей и ради страны, он накапливает заслуги, и всё-таки это совсем не значит, что после смерти он уйдет в нирвану. Поэтому дальше и говорится: раз у него нет ученика, то некому будет после его смерти молиться, чтобы он обрёл просветление; такие молитвы могут оказаться вовсе не лишними.
Говоря об отражении луны или солнца в водах чистых и грязных, монах цитирует широко известные сравнения: будда пребывает в сердце каждого из живых существ точно так же, как светило отражается в разных водоёмах (при этом наставники Тэндай чаще говорят о лунном свете, а Сингон – о солнечном).
Монах, видимо, под старость оставил службу и поселился возле храма Хасэдэра вдали от столицы. О нём, в отличие от героев более поздних «повестей об отроках», не сказано, что он сам был поэтом или музыкантом. Но судя по тому, как описана его подготовка, он, видимо, раньше совершал обряды в каком-то из государственных храмов и в домах знатных особ. А для человека из такого круга «покоить его сердце» значит в том числе и сочинять для него стихи, и исполнять музыку, всё это ожидается от хорошего «отрока». Успехи по части собственно Закона Будды не так важны, хоть «отрок» и числится учеником. Есть немало поучительных рассказов и монашеских жизнеописаний, где наставник перед смертью спешит передать ученику все свои знания и даже ради этого молится, чтобы отсрочить свой смертный час, – но здесь не тот случай.
«Четыре начала» в теле – земля, вода, огонь и ветер. «Терпение-сокрытие» 忍辱, ниннику – монашеская добродетель из того же ряда, что «сострадание-жалость» 慈悲, дзихи. Отрок говорит, что учился у наставника милосердному подвижничеству; тем самым, получается, что не только люди этому учатся у бодхисаттв, но и наоборот. «Драконовы врата» отсылают к знаменитым китайским пещерным храмам Луньмэнь, здесь речь идёт просто о горном храме. «Зал будд-хранителей» 持仏堂, дзибуцудо: – тот из храмовых залов, где стоят изваяния будд. «Когда умирает птица…» – переиначенная цитата из «Бесед и суждений» Конфуция (VIII–4): «Птицы перед смертью жалобно кричат, люди перед смертью о добре говорят» (перевод Л.С. Переломова).
Прихожане переписывают «Лотосовую сутру» по обычаю, ради благой посмертной участи умершего, и «обращают заслуги к просветлению», то есть молятся, чтобы благие последствия их работы помогли умершему отроку достичь просветления. «Девятый помост» – высший из тех, где возможно возродиться в Чистой земле. Тридцать три обличья Каннон перечислены в «Лотосовой сутре» в главе XXV.

Via

Клара Лемминг, август 1983

ЖЕНЩИНЫ СОДОМА

Женщины Содома,
Испепелённые взрывом,
Ослеплённые за чужую вину,
Рожавшие в муках,
Зачавшие по поблажке,
Росшие одинокими,
Рожденные ненужными –

Вы любили этих презрительных мужчин,
Терпели их отвращение,
Принимали их нрав за должное;

В награду за это
Вам позволили погибнуть вместе с ними.


Иван Евражкин, октябрь 1983

– Я был мальчишкой и гляделся в небо,
Хотелось – пел, а не хотелось – плакал,
И будущее озорным мальчишкой
Бежало и манило за собой.

Я подрастал, я стал смотреть на горы,
Учился за напевом прятать слёзы,
И настоящее шагало рядом
Со мною – в ногу, как хороший друг.

Я постарел, гляжу себе под ноги,
И плачу даже от весёлых песен,
И прошлое таскаю за спиною,
Как будто одряхлевшего себя.

Но час придёт, перед глазами встанут
На самое короткое мгновенье
Мальчишка, и седой старик, и сверстник,
Я всех троих увижу – и умру.

Via

Этим именем подписаны в основном драматические сцены, но есть у него и стихи; часть их перешла потом под псевдоним "И. Оказов".

ГЕЛИОС

Долгий день летит моя квадрига,
От востока к западу спеша:
Кони яро рвутся из-под ига,
Веселится жаркая душа.

Я – не бог, но я работник неба,
Без меня богам не обойтись:
И Деметра не поучит хлеба,
И лозы не вспоит Дионис.

Не найдёте для меня препону –
Только вижу каждый день: стоят,
Протянувши ветви к небосклону,
Три ствола злосчастных Гелиад.

Но нельзя коней сдержать вознице,
Но нельзя промедлить нипочём –
Можно только осветить их лица
Мимолётным золотым лучом.


САТИР

Взором блещущим окиньте
Весь Всемирный океан!
Я дошёл до всяких Индий,
Потому что был я пьян!

Пусть в лукавом этом взоре
Не проглянется изъян –
Я в беде не вижу горя,
Потому что вечно пьян!

Я в беспутстве не раскаюсь,
Я весельем обуян –
Встретив Смерть, не испугаюсь,
Потому что буду пьян!


КЕНЕЙ

Я вышла из забытых мифов
Беспутной родины моей,
И вот сижу среди лапифов,
И не Кенида, а Кеней.

Вино из чаш бежит рекою
И гости начали орать…
Зачем на свадьбу Перифоя
Кентавров было приглашать?

Один Фесей умеет драться
Среди сидящих здесь парней…
Но мне не стоит восхищаться:
Я – не Кенида, я – Кеней.

Ну вот, я так и знала – свара,
Бьют копья по плечам моим,
Но я не чувствую удара,
Ведь я – Кеней – неуязвим.

А уязвима – та, былая…
Что? Это падает Фесей?
Он ранен? Я сегодня злая,
Я и Кенида, и Кеней.

И полукони-полулюди
Афинянина не сразят,
Пока моей железной груди
Их стрелы-дуры не пронзят!

Но камни сыплются лавиной,
Всё тяжелее груз камней…
Ну что же, я умру мужчиной:
Я – не Кенида, я – Кеней!

Via

Via

«Собрание песка и камней» («Сясэкисю», конец XIII в.). Перевод со старояпонского Н.Н. Трубниковой. Трубникова Н.Н. «Собрание песка и камней» в истории японской философской мысли. Том 2. Исследование. Указатели. Приложение. – М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2017. 656, 288 с. (Серия «Книга света»). 43,5+18,9 п.л. Тираж 1000 экз.

Вот наконец и вышло «Собрание песка и камней» Мудзю: Итиэна, отрывки из него мы выкладывали здесь в течение семи лет.
Если кто будет заказывать книжку в сетевых магазинах, лучше перебрать их несколько: цены в разных местах различаются вдвое.

Via

Via

Историку Плутарху приписывался труд «Сокращенные мнения философов по вопросам физики» (чаще называемый просто «Мнения философов»). В первом параграфе четвёртой книги там обсуждаются причины летних разливов Нила и, в частности, говорится: «Ἔφορος ὁ ἱστοριογράφος κατὰ θέρος φησὶν ἀναχαλᾶσθαι τὴν ὅλην Αἴγυπτον καὶ οἱονεὶ ἐξιδροῦν τὸ πολὺ νᾶμα· συνδίδωσι δ´ αὐτῇ καὶ ἡ Ἀραβία καὶ ἡ Λιβύη παρὰ τὸ ἀραιὸν καὶ ὑπόψαμμον». В переводе В. Черниговского (опубликован в журнале "Человек" в 1998 г., в сети — здесь): «Историк Эфор говорит, что летом вся земля Египта размягчается и, подобно тому, как выгоняют пот, выделяет много влаги. Прибавляют ей влаги и Аравия, и Ливия - несмотря на то, что имеют рыхлую и смешанную с песком почву».
На это же место ссылался Рихард Хенниг в своём, в общем-то, замечательном сочинении по истории географии «Terrae incognitae». Но текст он понял выразительным, хотя и неверным образом: «Необъяснимое для древних явление регулярных разливов Нила летом, в период самой сильной жары и засухи, послужило поводом для ряда самых причудливых толкований. Так, по сообщениям Плутарха, некто Эфор давал этому явлению природы не эстетичное, но вполне доступное для примитивных представлений древних объяснение. Он считал, что уровень воды в Ниле поднимается в разгар лета из-за сильного потения крестьян» (Р. Хенниг. Неведомые земли. Т. 1. М, 1961. С. 429).
Разумеется, по сети именно эта версия уже давно гуляет. Бедный Эфор из Кум и бедные египетские крестьяне!

Via

Был среди японских воинов XII века такой Сайто: Санэмори (斉藤実盛), участник нескольких междоусобных войн. Бился сперва на стороне Минамото, а после поражения Минамото-но Ёситомо перешёл на сторону Тайра и им был верен до конца. Как часто бывает, этот конец и стал основным сюжетом, по которому Санэмори известен.
Последний свой бой он принял при Синохаре (на месте нынешнего города Кага в префектуре Исикава), сражаясь против Минамото-но Ёсинаки. Гибель Санэмори подробно описана в «Повести о доме Тайра», где ей отведена отдельная глава:

«Санэмори Сайтоо, житель земли Мусаси, хоть и видел, что все свои уже покинули поле битвы, один повернул коня и продолжал биться, отражая натиск врага. В тот день он с умыслом облачился в красный парчовый кафтан, поверх него надел панцирь, вверху светлый, книзу — темно-зеленый, крепко затянул шнуры двурогого шлема, опоясался мечом с позолоченной рукоятью, вложил в колчан стрелы с черно-белым оперением, взял лук, обвитый пальмовым волокном и сверху покрытый лаком. Конь под ним был серый в яблоках, седло украшено позолотой.
Мицумори Тэдзука, один из вассалов Кисо, заметил Санэмори. «Вот достойный противник! — подумал он. — Доблестный витязь! Все его войско бежало, а он остался и продолжает сражаться — прекрасный, славный поступок!»
— Кто таков? Назовись! — обратился он к Санэмори.
— А ты, желающий знать мое имя, сам-то кто таков?
— Я — Мицумори Тэдзука, житель края Синано! — назвался Тэдзука.
— Значит, мы достойны сразиться друг с другом! Не думай, будто я тебя презираю, но есть причины, по которым я не могу назвать тебе свое имя! Подходи же, сразимся, Тэдзука! — И, сказав так, Санэмори уже поравнял было коня с конем Тэдзуки, но в этот миг, изо всех сил нахлестывая коня, подоспел один из ратников Тэдзуки. Стремясь защитить своего господина, он вклинился между всадниками и схватился с Санэмори Сайтоо.
— О, вот как?! Ты желаешь сразиться с первым богатырем Японии?! — воскликнул Санэмори, сгреб ратника в охапку, стащил с коня, прижал к передней луке седла, одним взмахом отсек голову и швырнул ее прочь. Увидев гибель вассала, Тэдзука заехал слева и, приподняв защитную пластину панциря Санэмори, дважды поразил его мечом, когда же тот пошатнулся, схватился с ним, и оба рухнули наземь. Санэмори был храбр душой, но утомился в долгом сражении и к тому же был стар годами; Тэдзуке удалось подмять его под себя. Тут подоспел еще один из вассалов Тэдзуки, и Тэдзука передал ему отрезанную голову Санэмори. Представ перед господином своим, Ёсинакой из Кисо, он сказал:
— Мне, Мицумори, довелось победить в поединке странного, непонятного человека! С виду как будто бы рядовой самурай, но кафтан на нем из красной парчи... Опять же — походит на знатного военачальника, но дружины, которая следовала бы за ним, нет... «Назовись!» — требовал я, но он так и не назвал мне своего имени!
— Да ведь это же Санэмори! — воскликнул Кисо. — Я не раз видел его в детстве, бывая в Кадзусе. Уже в те годы голова у него была наполовину седая. А сейчас он, несомненно, должен был стать и вовсе седым! Странно, что у убитого и волосы, и борода черные... Канэмицу дружил с Санэмори, он знает его в лицо. Эй, позвать сюда Канэмицу!
Как только Канэмицу бросил взгляд на отрезанную голову, он воскликнул:
— Несчастный! Ведь это же Санэмори Сайтоо!
— Но если это и вправду он, ему, верно, сейчас за семьдесят и он должен быть совсем седовласым... Отчего же борода и волосы у этой головы черные?
— Я хотел объяснить вам это, — проливая слезы, отвечал Канэмицу, — но мне стало так жаль его, что невольно заплакал... Каждый самурай, посвятивший себя бранному делу, должен заранее подумать, какие слова оставить на память о себе людям на случай, если смерть внезапно его настигнет... Санэмори часто со мной встречался и всегда говорил в беседах: «Если мне придется воевать на старости лет, я выкрашу волосы и бороду в черный цвет, чтобы выглядеть моложавым. Неразумно соперничать с молодыми и стараться превзойти их в проворстве и силе; но обидно, если станут презирать тебя за старость и пренебрегать тобою в сражении...»
«Вот оно что!» — подумал Ёсинака, услышав эти слова, и приказал вымыть отрубленную голову в воде; и все увидели, что она стала совсем седой.
А красный парчовый кафтан Санэмори надел вот по какой причине: придя к князю [Тайра-но] Мунэмори для последнего прощания, он сказал:
— В минувшем году, когда мы пошли походом в восточные земли, мы бежали с Камышовой равнины в краю Суруга, испугавшись шума крыльев водяной птицы, так и не выпустив ни единой стрелы по вражьему стану... Пусть не я один тогда обратился в бегство, все равно — это мой позор на старости лет, единственный в жизни поступок, которого я стыжусь. Вот почему на сей раз, выступая в поход на север, я решил лечь костьми на поле сражения. В последние годы я, повинуясь приказу, долго жил в краю Мусаси, в Нагаи. Однако родом я из земли Этидзэн, а ведь есть поговорка: «Вернись на родину в парчовом наряде!» Позвольте же мне надеть кафтан из парчи!
— Хорошо сказано! — ответил князь Мунэмори и разрешил ему носить парчовый кафтан.»

Чаще всего Санэмори изображали именно стариком, красящим бороду перед последним боем. Таков он у Кикути Ё:сая —


Таков и на посвящённом ему памятнике —


Этому же бою посвящено и действо Но: «Санэмори» (実盛), построенное по обычному образцу: странствующий монах близ старого поля битвы расспрашивает местных жителей о былых временах, загадочный старик вмешивается в разговор и начинает поправлять рассказчиков, и монах обнаруживает, что никто, кроме него, этого старца не видит. Старик исчезает в пруду, а ночью снова объявляется уже в парчовом боевом кафтане и при оружии — это призрак Санэмори, готовый поведать пением и пляской о своей славной гибели.

На гравюре Цукиоки Ко:гё: главная фигура — Санэмори, каким он предстаёт на сцене, а во врезке — всё то же окрашивание бороды.

Но история Санэмори разрасталась от эпизода его гибели в две стороны. Во-первых — вглубь, в его прошлое. В «Повести о доме Тайра» Ёсинака говорит: «Я не раз видел его в детстве, бывая в Кадзусе. Уже в те годы голова у него была наполовину седая». Вот из этих «воспоминаний» выросла легенда о том, как в своё время Санэмори было поручено убить малолетнего Ёсинаку, но тот его пощадил и спас — даже понимая, что делает это на свою будущую погибель. Эта их давняя встреча стала важной сюжетной линией в пьесе Кабуки «Война Минамото и Тайра, или Водопады Нунобики» (源平布引瀧, «Гэмпэй Нунобики-но таки»), которую мы пересказывали когда-то (1, 2).
А во-вторых, история Санэмори простирается и вперёд, в посмертие, и не самым обычным образом. Как и многие герои древности, он удостоился посмертного почитания (в том числе в очень-очень древнем святилище Тада Хатимангу близ места его гибели, где хранится шлем Санэмори). А вот в народе в тех же краях о нём сложилась иная легенда — увы, насущная до сих пор.
Здесь рассказывают, что Санэмори погиб не совсем так, как описано в «Повести о доме Тайра». В бою его конь заехал на край заливного рисового поля, поскользнулся и сбросил всадника; враги воспользовались этим и убили лежащего в грязи старика, прежде чем тот успел им противостоять. Такая постыдная смерть разгневала Санэмори, и в смертный миг он воспылал яростью на погубившее его топкое поле — и вообще на все пола и всех крестьян.
И, как часто бывает с сильными духом людьми, предсмертный гнев его не остался бесплоден. Мстительным призраком Санэмори не стал — зато возродился в виде насекомого унка, оно же «жучок Санэмори» (実盛虫, «санэмори-муси»), страшного вредителя рисовых посевов, обрушивающегося на них тучами во второй половине лета.

По-русски унка называются «цикадки», это обширное (двадцать тысяч видов, хотя в Японии обитают далеко не все из них) семейство насекомых-вредителей. Мелкие прыгающие насекомые в полсантиметра или даже меньше длиной, разнообразные и часто очень яркие, они губят и зерновые, и чайные кусты, и плодовые деревья, и другие посевы и посадки.

Собственно «санэмори-муси» - это общее название для цикадок-дельфацид, у многих дельфацид голова напоминает на самурайский шлем (тех из них, которые и в России пакостят, у нас зовут свинушками).
Для защиты от этих тварей в Исикаве и по соседству до сих пор проводится особый обряд. Изготовляют куклу и нарекают её Санэмори (одна такая кукла, связанная из соломы, — на снимке в самом начале этого очерка, но вообще они делаются довольно разными — бывают и набивные чучела, и другие). Потом «Санэмори» под барабанный бой и пронзительный писк флейт и дудок обносят вокруг полей, а под конец на самой границе земель деревни сжигают на большом костре. Кое-где за компанию с «Санэмори» сжигают и другие соломенные чучела — собственно насекомых и даже драконов иногда.

Обряд многолюдный, участвуют в нём все — от солидных глав деревни до школьников и детсадовцев. Часто он справляется в ходе дня поминовения предков О-Бон, одновременно поля окуривают с помощью больших факелов — чтобы изгнать вредителей.

Вот таким зловредным оказался после смерти доблестный Санэмори — а всё потому, что предсмертный гнев обратил не на своих врагов, не на Минамото вообще и даже не на лошадь, а на скользкое рисовое поле. И это напомнило нам одну из наших любимых японских баек. Героями её могут выступать разные персонажи, так что перескажем эту историю в общем виде.
Князь принародно казнит мятежного вассала, меч уже занесён над головою осуждённого. Тот кричит: «Я гибну понапрасну, но последняя предсмертная воля моя да обратится против тебя и твоего рода, князь! Всеми силами своей души я стремлюсь после смерти стать гневным духом и отомстить тебе!» Князь отвечает: «Какая у тебя может быть воля? Какие силы души? Если и впрямь ты так целеустремлён и яростен — докажи это: пусть твоя отрубленная голова укусит меня за ногу». — «Докажу! — ревёт осуждённый. — Укушу! Вот увидишь, укушу!» Палач рубит, голова слетает с плеч, подкатывается к ноге князя и впивается зубами в его сапог. Все присутствующие в ужасе — кроме самого князя. Он отталкивает отрубленную голову и говорит: «Теперь можно не опасаться этого человека. Последним его отчаянным желанием было не стать мстительным духом, а всего лишь укусить мой сапог. Этим дело и ограничится, двух последних желаний быть не может».

Via

Via

Via

Via

На сайт Ильи Оказова выложен целиком первый выпуск альманаха "Общая тетрадь", ровно сорок лет спустя - датирован он апрелем 1982 года. В выпуске почти все "поэты круга Оказова" - он сам, Т. Лейранов, И. Евражкин, К. Лемминг. И ещё А. Галанин - не со стихами, а со статьёй. Ещё там есть тексты родни и друзей - стихи, рассказ и перевод из Борхеса. И рецензия без подписи, но подозреваю, это тот же критик, который будет потом появляться как Л.Я. Свидетель. Надеюсь постепенно выложить и другие выпуски.
Кроме того, на сайте теперь есть целиком сборник рассказов "Маска для Януса" А. Галанина и И. Оказова, здесь недавно были рассказы оттуда.
А сегодня дам несколько сонетов Лейранова из тех, которые разбирает рецензент в "Общей тетради".

СОЛНЦЕ И ТЕНИ

… Чёрный треугольник пирамиды
Закрывает лучезарный диск


1. ЮНОСТЬ АМЕНХОТЕПА
Юный фараон снял наряд парадный,
Пурпур снял и шерсть, облачился в лён,
Пояс не надев, вышел на балкон
Посмотреть на Нил, от огней нарядный.

Стражи офицер, коренастый, ладный
Колебаться стал: лён, а не виссон,
И тиары нет – странный фараон,
Небывалый и уж незаурядный.

Отражает Нил золотые свечи
Утлых челноков, миновавших мост,
И далёкий блеск бессловесных звёзд…

Юноша шагнул – но легла на плечи
Сильная рука стражника: он прост,
Он не знает, ЧТО сделал этот вечер.


2. ТОРЖЕСТВО АТОНА
От царства над миром отвергнут Озирис,
Нахмуривший брови прямою стрелой,
Изида с сестрою забыли покой,
А ересь идёт, растекаясь и ширясь.

Увял под лучами божественный ирис,
Как только коснулся пылающий зной
Из тысячи рук только этой, одной,
Жестокой, как скифов царица Томирис.

В чём можно теперь доверять фараону?
Страшна и жестока такая игра –
Египет стенает, и этому стону

Внимают опальные боги в горах.
А сам Эхнатон – лобызает он прах
У каменных ног молодого Атона.


3. ПИРАМИДА
Она стоит – её не потерять из виду:
Ведя между собой негласный разговор,
Беззвучной поступью идёт за вором вор
В отверзшую свою пещеру пирамиду.

Запечатлелась здесь та рабская обила,
Которая горит, как вечный злой костёр –
Покажет вору путь извилистый узор,
Укажет пальцем медная кариатида.

Они утомлены, и их вожак устал,
Петляют без конца кривые коридоры –
Но золото к себе их приковало взоры…

Наполнены мешки, дыханье изо рта
Идёт, хрипя, но свет они увидят скоро –
Атона павшего, насмешливого Фта.


PANEM ET CIRCENSES

У сердца и желудка равен голод

1. ВОЕННЫЙ ГОД
Горячими крылами суховей
Пронёсся италийскими полями,
Роняя на посевы злое пламя,
Не слушая проклятия людей.

Но Рим ни Нот не сдвинет, ни Борей –
И с перетянутыми животами,
С протянутыми тощими перстами
К алиментатору бредут толпы мужей.

А он, презрительно скрививши губы,
Швыряет хлеба скудные куски,
И люд тотчас же в них вонзает зубы

И рвёт лепёшки в жалкие клочки –
А легионные шаги близки,
И трубят медный марш победы трубы.

2. ТРАВЛЯ
Сегодня полон цирк, средь пестроты и крика
Следят, как ловит гопломаха галл,
Как схватывается медведь суровых скал
Со львицей сильною, свирепою и дикой.

Но вот ещё один – где меч его и пика?
Нет – жертва, не борец – он на песок упал,
С улыбкой смотрит знать сквозь искристый кристалл,
От корчащихся тел не отвращая лика.

Вонзает вепрь клыки, и брызжет кровь струёй,
И на предсмертный стон смеётся император,
И гладиатора сменяет гладиатор –

А в катакомбах, там, единою семьёй
Не слушают слепой арены злобный вой,
И грозно с купола взирает Пантократор.

3. РИСТАНИЕ
Быстро мчатся колесницы конные,
Ипподром восторженно кричит:
Пурпурные, синие, зелёные –
Кто сегодня будет фаворит?

Тень послеобеденную сонную
Будит топот яростных копыт;
Севастос покинул залу тронную,
В изумруд за гонкою следит.

Кони в мыле, и толпа столицая
Ждёт когда заплатит ей сторицею
За вниманье рухнувший ездок,

Увлекаем резвой кобылицею,
Обагряя вспыленный песок –
И уходит август в свой чертог,

Зная: и его недолог срок.

Via

Via

Via