Умблоо

Sign in to follow this  
Followers 0
  • entries
    736
  • comment
    1
  • views
    76,824

Contributors to this blog

About this blog

Entries in this blog

Snow
Хостинг картинок yapx.ru В 2014 году вышел сериал «Чон Доджон» (сценарист — Чжан Хёнмин), а через год — «Шесть летящих драконов» (режиссёр — Син Кёнсу); обе ленты были примерно об одном и том же — как создавалось в конце XIV века королевство Чосон. А в этом году те же режиссёр и сценарист объединились и выпустили сериал о том, как через пятьсот лет Чосону пришёл конец. По-корейски он называется «Цветок маша, или Человек, стань Небом» (녹두꽃 - 사람, 하늘이 되다, 40 получасовых серий), по-русски — «Угымчхи: Цветок маша». На наш глаз, получилась очень достойная лента, парная к «Драконам». И, как и в случае с «летящими драконами», название нуждается в пояснении.
Сериал снимался к 125-летней годовщине восстания Тонхак, начавшегося как крестьянская война и постепенно ставшее войною национальной, прежде всего — антияпонской. Тонхак, «Восточное учение», было придумано за тридцать с небольшим лет до того — его основатель Чхве Чжею в пору Опиумных войн насмотрелся на успехи европейцев, счёл, что их сила в их религии и создал собственную, которая смогла бы «Западному учению» противостоять. Получилась такая смесь буддизма, даосизма, конфуцианства, христианства и социализма. Чосонским властям она не нравилась, зато у «маленьких людей» имела огромный успех. И в 1893 году рвануло — началось крестьянское восстание под знамёнами «Восточного учения» (в сериале эти знамёна мелькают постоянно). Первое выступление подавили довольно легко, но на следующий год повстанцы-тонхак снова поднялись по всей стране. Главою их был Чон Бонджун, в прошлом мелкий чиновник, со ставкой на юге, в провинции Чолла. На этот раз бунтовали не только крестьяне, но и торговцы, и мелкие дворяне и чиновники; король Конджон направил против тонхак войска — повстанцы их разбили и раз, и два. Королевский генерал запросил союзнической помощи у Китая, был прислан вспомогательный корпус — и это оказалось роковым. Повстанцы заключили перемирие со столицей (тем более что и правительство сулило уступки их требованиям — позволило создать уездные органы самоуправления под названием чипкансо, — и Чон Бонджун был тяжело ранен). Но в столицу уже вошли японцы, так как высадка в Корее китайских войск противоречила международному договору. Китайцы быстро убрались обратно (что им не помогло — всё это послужило поводом для начала японо-китайской войны) — а японцы остались «защищать чосонский престол». И защищали так, что тонхак через пару месяцев снова поднялись.
Хостинг картинок yapx.ru
Так это выглядит в сериале

Угымчхи — это место близ Конджу, где тонхак попытались дать решительное сражение королевским и японским войскам — и оказались разгромлены наголову: численное преимущество было за ними, но бамбуковые пики и фитильные ружья столкнулись с пушками, пулемётами и винтовками, с предсказуемым итогом. Ещё некоторое время тонхак сопротивлялись то тут, то там — но проигрывали снова и снова, Чон Бонджун попал в плен и был казнён вместе с несколькими другими вождями.
Хостинг картинок yapx.ru
Единственный сохранившийся снимок Чон Бонджуна — уже в плену. В сериале он хорошо обыгран.

Уцелевшие тонхак отказались от попыток полевых сражений и перешли к партизанской тактике, объединившись с новым движением Ыйбён — уже не классовым, а просто антияпонским.
Хостинг картинок yapx.ru Памятник героям Тонхак

Что до учения Тонхак, оно никуда не делось — хотя и сменило через десять лет название; теперь оно называется «Небесный путь», Чхондогё, в нынешней Корее к нему принадлежит около 4 миллионов человек (большинство, естественно, — в Северной Корее,— там даже политическая партия на основе «Небесного пути» создана!)
Хостинг картинок yapx.ru Это про Угымчхи; а при чём тут «цветок маша», он же мунг? Дело в прозвище Чон Бонджуна — Генерал Маш: он был невелик ростом, плотного и округлого сложения, как боб. А последователи Генерала Маша охотно называли своё восстание «порою цветения маша» — маш сеют, чтобы восстановить плодородие земли, а в переносном смысле это можно понимать как возрождение страны. Из маша делали крахмал, а из крахмала — «стеклянную лапшу», фунчозу; в детской песенке пелось:
«Птичка, птичка, синяя птичка,
Не садись на машевое поле:
Если осыплются цветки маша,
Крахмальщик будет плакать!»

После поражения восстания по этой песенке (с заменой последней строчки на «Я буду плакать» бывшие сподвижники Генерала Маша опознавали друг друга. Песенка эта («Сайя, сайя, паран сайя…») проходит через весь сериал — и она страшно привязчивая.

Хостинг картинок yapx.ru
В этой истории о конце Чосона множество отсылок к «Шести летящим драконам», но сценарий гораздо плотнее — благо действие охватывает не четверть века, как в «Драконах», а неполных полтора года. А главное сходство — в том, что, как и в «Драконах», главные (да и многие второстепенные) герои меняются и развиваются, иногда довольно неожиданным, но вполне логичным образом. А этим может похвастаться далеко не каждый корейский сериал.
Главных героев — три, и они воспроизводятся на большинстве афиш:
Хостинг картинок yapx.ru

Хостинг картинок yapx.ru

Как и положено в историях про гражданскую войну, здесь есть «два брата – один белый, другой красный». Кто из них окажется на какой стороне — решается на протяжении всего сериала (один из братьев делает выбор чуть раньше, другой — чуть позже, но насколько эти выборы окончательны, неясно до последних серий). И это убедительная пара по-настоящему любящих друг друга братьев — едва ли не лучшая из попадавшихся нам в корейском кино. Старшего брата Игана (неполноправного, от наложницы) играет Чо Чжансок — тот, который в полнометражке «Физиогномист» исполнял роль незабываемого шурина главного героя. Младшего брата Ихёна, «законного», играет Юн Сиюн (главный герой из «Великого принца»).
Хостинг картинок yapx.ru
Хостинг картинок yapx.ru
Хостинг картинок yapx.ru
Хостинг картинок yapx.ru

В виде исключения, любовного соперничества между братьями не возникает — хотя и у того, и у другого непростые отношения с главной героиней, купчихой Сон Джаин (её играет Хан Ери — она же в «Драконах» была чудо-фехтовальщицей Чок Согван). Она взрослее и самостоятельнее их обоих, и выборы ей приходится делать даже чаще, причём очень разные и на первый взгляд непоследовательные. Но на ней — ответственность за большое объединение торговцев, и об этом она не позволяет себе забывать ни в каких обстоятельствах. И в зависимости от этих обстоятельствах она оказывается совершенно разной в соседних сценах.
Хостинг картинок yapx.ru
Хостинг картинок yapx.ru

Именно её мечте (а тут, разумеется, мечта есть у каждого, как в корейском кино и положено) о «стране торговцев, где не рис порождает деньги, а деньги порождают рис» суждено сбыться вполне, пусть и через десятилетия, — но самой Джаин от этого легче не приходится.

Хостинг картинок yapx.ru
Схема с основными персонажами; заметно, насколько тут негусто с "про любовь".

«Старый мир» олицетворяют двое. Один — это дворянин-конфуцианец Хван, учитель Ихёна и старший брат его возлюбленной, жёсткий, принципиальный — и принципы его заводят иногда в совершенно неожиданные места (играет его Чой Вонъюн, воевода Кэбэк из «Королевы Сондок»). А другой — Пэк, отец обоих братьев (его играет Пак Хёкквон, в «Драконах» он исполнял роли братьев Киль Тэми и Киль Сонми).
Хостинг картинок yapx.ru Это — выскочка из крестьян, разбогатевший, ставший уездным «канцеляристом» (то есть «чиновником вне разрядов») — жалованья ему не платят, ибо казна пуста, но власть у Пэка оказывается такая, что именно он ставит и сваливает начальников уезда. (Как обычно, в переводе именно с должностью уездного начальника беда — чаще всего его именуют «окружным судьёй», но иногда почему-то и «наместником».) Его цель — за два поколения выйти из грязи в князи, а мечта — стать «отцом министра». Старшего сына, прижитого от служанки, он растил как боевика и одновременно — смену себе в добывании для семьи денег; а младшего прочил в те самые министры и даже устроил ему обучение в японском университете. Семья Пэк в сериале — самая большая: у папаши Пэка, кроме двоих сыновей, есть и дочь, и зять, и жена, и служанка-наложница, не говоря уж о приспешниках и челядинцах. И именно в этой семье меняются по ходу действия практически все — кроме самого Пэка. Он — с начала до конца вполне себе чудовище, но смотреть на него так же увлекательно, как на Киль Тэми…
Хостинг картинок yapx.ru
Часть семьи Пэк в разных сочетаниях

Очень характерен дом Пэков — явно не построенный ими, а купленный, когда деньги появились, богато убранный и изящный, но тёмный и ветхий. Впрочем, ветхость — это постоянная тема всей картины: обветшал весь Чосон, и видно, что недолго ему осталось. А вот свет в разных местах и в разных сценах — очень разный; с ним тут играют так искусно, как обычно у корейцев не в сериалах, а в полнометражных фильмах. А что до дома Пэков — это последний «персонаж», который, после многих преображений, гибнет в этом сериале. Он, кстати, не единственный «неодушевлённый персонаж» со своей судьбой: такими оказываются и винтовка, и кожаная перчатка… А ещё — спички: заморская диковинка и символ прогресса (не компас, не телескоп и т.п., как в других сагыках), со всей их полезностью и пожароопасностью.

Хостинг картинок yapx.ru Героиня, Джаин, тоже не сирота — собственно, главой союза торговцев является её отец: хотя он старый и больной, но от этого не менее волевой и жуткий (между прочим, и отец, и дочь — христиане). А первый после них человек в этом союзе торговцев, правая рука не то отца, не то дочери — старший приказчик Чхве Докки; он тоже появляется уже в первой серии и проходит почти через весь сериал. Играет его Ким Санхо, сыгравший множество второстепенных (часто полукомических) ролей, в том числе и в исторических фильмах; эта — лучшая из тех, что мы видели, и при всём балагурстве персонажа — серьёзная и сильная. И он — тоже герой с прошлым (на этот раз — военным), и продолжает меняться по ходу истории…
Хостинг картинок yapx.ru
Один из моих любимых диалогов — как раз у него: Докки говорит Чон Бонджуну: «Неужели ты меня узнал?», тот отвечает: «Как не узнать человека, который дважды меня чуть не убил!»

Хостинг картинок yapx.ru
Собственно, роль Чон Бонджуна, вождя повстанцев, — едва ли не самая сложная: в такой юбилейной картине легко было свести её к голому пафосу. Не свели. Если уж сопоставлять с «Драконами», то это — здешний Самбон, и тоже ходит в белом пальто — только не скромном халате учёного, а в крестьянской стёганке. И даже некоторые мизансцены у него те же, что у Самбона в «Драконах» — только его задача разрушить то, что когда-то строил Чон Доджон.
Хостинг картинок yapx.ru

Хостинг картинок yapx.ru
Он невероятно обаятелен — вполне видно, почему за ним люди идут под пулемёты, — но временами и жуток не меньше, чем «люди старого мира».
Хостинг картинок yapx.ru
Играет его Чой Мусун, на второ- и третьестепенных ролях мелькавший и в «Возлюбленном принцессы», и в «Императрице Ки», и в «Воре, который украл народ»; но тут его роль — центральная, и он с ней справился отлично. И в штабе его, надо сказать, мелькают лица из «Драконов».

Рядовые повстанцы тоже хороши. Собственно, среди них не так много тех, кто действительно умеет драться, и те, кто умеют, объединены в один отряд, судьба которого прослеживается на протяжении многих серий. Очень разные люди, хорошие и плохие, и ко всем ним привыкаешь: тут и мясник, и дочь охотника, и вор, и монах (монаха, разумеется, играет Ан Килькан, он же Чхильсук из «Королевы Сондок»), и другие… И то, как редеет этот отряд, очень хорошо показывает ход войны.
Хостинг картинок yapx.ru

А на противоположной стороне — высшие сферы: король Коджон, его отец, тэвонгун, королева Мин, чосонские генералы, японские послы и руководители…

Хостинг картинок yapx.ru
Кстати, предупреждение: этот сериал не для приверженцев королевы Мин — хотя сыграна она здорово, но в её соперничестве с тэвонгуном авторы сценария явно на стороне последнего. И зрители, благо играет его Чон Кукхван (маршал Чхве Юн из «Драконов», Эль-Темур из «Императрицы Ки» и так далее). Очень хорошо получился этот бывший бандит, на много лет ставший фактическим правителем страны, потом вынужденный бороться за власть с семьёй Мин — и теперь теряющий и власть, и страну. Такой же «великий человек, но из другого времени», как и маршал Чхве.
Хостинг картинок yapx.ru

Главный злой японец Такэда интересен тем, что, вопреки ожиданиям, не карикатурен. Он — тоже выскочка, детище эпохи Мэйдзи — и страшным вполне получился. Показан он как человек исключительно хладнокровный, и то, на чём Такэда в конце всё же срывается в буйство (не будем спойлерить) — тоже, как нам кажется, отсылка к «Драконам».

Вообще сериал очень многолюдный, но ещё двоих помянуть надо. Во-первых, это сестра господина Хвана и возлюбленная Ихёна — «вечная невеста», старающаяся одновременно вести себя и по-дворянски, и по-человечески, любить человека, которого выбрала сама, — а обстоятельства её давят, и додавливают до такой плотности и крепости, каких в начале от неё совсем не ждёшь. А во-вторых, мать Игана (в исполнении Со Ёнхи, она же Сохва из «Сондок»), кажется, единственный человек в этой истории, кто зла никому не делает ни разу, хоть сама и говорит, что не решила еще: это ей религия не велит или характер такой. Артисты, играющие мать и сына, – ровесники, но это на удивление не мешает (впрочем, по сюжету она и родила лет в четырнадцать). И что редко бывает в исторических сериалах – здесь есть самостоятельная сюжетная линия про отношения между женщинами, причём не королевами и принцессами, а вот этими уездными тётками и девушками.
Хостинг картинок yapx.ru Хостинг картинок yapx.ru
Злополучная невеста Ихёна и мать Игана

В целом, как и следовало ожидать по заглавию, сериал жёсткий и кровавый (впрочем, пожалуй, не более, чем те же «Драконы» — хотя в «Драконах» многие подразумеваемые смерти и казни вынесены за кадр, а тут все показаны); ещё немного – и он оказался бы самым мрачным из виденных нами. Но безнадёжности в нём не чувствуется, как нет и сцен нарочито страшных или нарочито жалостных: всё по делу, всё происходящее имеет причины и порождает следствия, вопреки кажущейся неразберихе этих бунташных полутора лет. И очень хорошо сделана концовка: когда в последние пять минут появляется новый персонаж и как раз тот, кто (наверное, единственный) доживёт до освобождения Кореи. И это не условный ребёнок, а вполне исторический герой, про которого свои книги и фильмы есть.
Хостинг картинок yapx.ru

Смотреть «Цветок маша» можно и сам по себе, но гораздо интереснее всё-таки после «Шести драконов», как парный к ним. И в середине фильма совсем не выглядит неожиданным, когда в 1894 г. появляются на три минуты наставник Хон и Мухюль. И чувствуют себя здесь совершенно естественно.

Via

Snow
(Продолжение. Начало — по метке «Вышеславцев»)
Хостинг картинок yapx.ru
«Мы оставили берег Таити 15-го февраля и, направляясь сначала к югу, a потом к востоку, на тридцатый день достигли Магелланова пролива. Если б я был в состоянии передать все светлые и черные дни этого перехода, то, конечно, постарался бы быть точным в своем описании; день за даем отмечал бы я наше плавание, перенося ярко-выставленными картинами воображение читателя на палубу нашего маленького клипера; нарисовал бы его и во время «свежей» погоды, которую на земле называют бурей, когда судно лежит на боку, волны перебрасываются через борт, и снасти визжат; во время хороших минут, когда солнце обсушивает промокшее вчера платье, и легкий ветерок надувает и расправляет смятый рифами парус. Но если я когда сожалел о своем бессилии в описательном роде, так это в то утро, когда мы приближались к Магелланову проливу. […]
Вход во время шторма в пролив производил странное впечатление и наводил на сравнение с другими бурями.
Вообразите себе площадь, на которой бушует революция. Разъяренные толпы народа в злобе бросаются на другие толпы, уничтожая все встречаемое, среди воплей, плача и стонов. И вдруг с этой площади вы попадаете в мрачное подземелье, оставленное инквизициею, где на мрачных, отсыревших стенах еще заметны изображения разных пыток, и местами виднеются белеющие кости и заржавевшие орудия… Хотя вы и укрылись от свирепой толпы, но до вас долетают еще вопли ужаса и отчаяния, которым вторит эхо мрачного подземелья, и вы содрогаетесь в вашем убежище, которое вместе говорит и о прошедших ужасах; никто не догадался уничтожит следы живших здесь мучителей.
Площадь — это рассвирепевший океан; подземелье, где еще отзываются его бури — Магелланов пролив… […] Мы бросили якорь, поздравив себя с окончанием перехода Тихий Океан.
Хостинг картинок yapx.ru

Скалы спускались в бухту уступами, как исполинские ступени сказочной лестницы; во многих местах с этих уступов падали каскады, то живописно расплываясь широкою струею, то тонкою металлическою нитью прорезывая себе путь на темном фоне чернеющей трещины. Внизу, у самого берега, росло несколько дерев; но ветром и прибоем так прижало их к скалам, что они как будто сторонились и хотели дать кому-нибудь дорогу. В ущельях скалы громоздились в дикой перспективе, плавая в тумане темного облака, пробиравшегося по их обрывам; каждое такое облако, вырвавшись из ущелья, вихрем летело по заливу, бороздя его поверхность рябило и волнением, обхватывало стоявшее судно, обдавая его дождем и снегом, сотрясая натянутыми цепями, свистя Соловьем-разбойником в снастях и облаках, и летело далее… К довершению удовольствия, якоря наши легли на каменную плиту, которая встретила их так же холодно и недружелюбно, как бухта нас самих; не было ни илу, ни песку, за что бы уцепиться, и потому при малейшем порыве ветра нас дрейфовало. […]
На другой день я ездил на берег. При устье горной речки лежало на боку разбитое судно; срубленные его мачты находились неподалеку, прибитые волною к камням; половина палубы и бушприт были снаружи; судя по всему, кораблекрушение было недавно. По близости, в пещерах и у камней, видны были следы недавнего пребывания людей: где стояла бочка, где заметны были остатки костра… Какие красноречивые комментарии к бухте! Кто были эти бедняки? Переправились ли они на шлюпках до Чилийской колонии? Многие ли из них погибли? Отправились ли остальные внутрь острова? Последнее грозило бы тоже гибелью: кроме голодной смерти нечего там найти.
Судя по погоде, в океане все еще ревел шторм, потому что, каждые полчаса, налетали к нам порывы; мы пользовались наступавшею тишиною, чтобы пристать к берегу, и едва отыскали место, где можно было выйти, не рискуя разбить шлюпку; наконец, увидели, что к камню в большом количестве прибило морской травы, за которую можно было уцепиться крюком; упругая масса её легла между шлюпкою и камнем: мы выскочили на все, ползком взобрались на берег и, пройдя шагов десять, решили, что дальше идти не зачем, потому что, кроме мха и камней, ничего не увидим. И отсюда можно было наблюдать за процессом оживления острова: во камням виднелись местами сначала серые и зеленые пятна, далее органические зачатки приобретали более определенную форму листьев мха; потом между камнями поднимались низенькие деревца с крепкою листвой, которая, в свою очередь, покрывалась мхом, до того густым и твердым, что на него можно было становиться, и зеленая упругая масса только колебалась под ногами; местами можно было даже проникнуть под этот покров мха; там было сыро, темно и холодно. По выходе оттуда, даже камни, пригретые недавним солнцем, казались не такими дикими.
На третью ночь нашей стоянки, порывы были очень сильны, и нас так дрейфовало, что стало нужно развести пары. К утру 1-го марта мы снялись и с попутным ветром и попутным течением вошли в самое узкое место пролива. Оба берега представляли ряд однообразных, невысоких холмов, местами покрытых снегом. Волнения не было; порывы были несильные и попутные. Только теперь мы ощутили приятность плавания этим проливом и поняли, почему его предпочитают огибанию мыса Горн. Там встреча двух океанов, постоянные свежие ветры и неправильное волнение часто бывают гибельны для судов. Имея пары, нет никакого расчета огибать мыс Горн. Мы были первые, проходившие на русских военных судах Магелланов пролив.
Пройдя первое узкое место Лонг-рич, к вечеру вошли мы в бухту, называемую Плая-парда (Playa-parda). По мере нашего приближения к ней, холмы берега становились выше, приобретая остроконечную форму; поля виднелись за ними, покрытые снегом; местами видны были голубые ледники, или глетчеры, которые висели на довольно большой высоте. Ущелья разветвлялись разнообразно, тенями указывая на глубину свою и иногда на ширину долин. Противоположный берег уходил в даль перспективою снеговых гор; белый контур которых рисовался на туманном небе, слабо подкрашенном золотистым светом заходившего солнца. Сблизившиеся берега образовали род озера, тихую и неподвижную воду которого резал наш клипер, направляясь к бухте, лежавшей на левом берегу. Мыс, покрытый лесом […], разделяет ее на две половины: первая углубилась далеко внутрь, так что не видно было её окончания; вторая суживалась и сближалась с берегами, на которых разветвлявшиеся деревья картинно мешались с каменьями, мхами и трещинами. Миновав узкий проход, бухта снова расширялась круглым неподвижным озером, обставленным со всех сторон громоздившимися друг на друга горами. Мы входили в эту дальнюю бухту; был вечер, розовая заря гуляла по снеговым вершинам; на гладкую воду ложились ясные отражения живописного берега; по камням и маленьким островкам, как сторожа, стояли белые и черные птицы (чайки, капские голуби); тишина царствовала в этом мирном, диком ландшафте и охватывала нас; казалось, никто не хотел проронить слова, чтобы не нарушить общего молчания. Вот узкий проход; на одном из островов виден деревянный крест; здесь, как мы узнали после, погребен итальянский монах. Судно, нагруженное выгнанными из Италии монахами, в 1848 году, шло в Вальпарайсо, и оставило здесь одного из своих пассажиров. Вот бухта, вся темная и мрачная от брошенной на нее с высокого берега тени и отражения его в ней. Прозвучавшая цепь и звук упавшего якоря нарушили очарование, и снова начались суета и шум.
Если бухта Милосердия представляет собою дикий, страшный ландшафт, то Плая-парда является представительницею молчания и тишины. Отвесный, ближайший её берег весь испещрен разного цвета каменьями и трещинами, со множеством кривых и ветвистых деревцев, сплетающихся красивою аркою; над этим берегом взгромоздились скалы; с одной из них падал высокий каскад, воды которого прокладывали себе путь в каменьях и мхах, несколькими ручьями вливаясь в бухту, шум падавшей воды был так однозвучен, что нимало не прерывал общей, мертвой тишины. Далее, скалы растут кверху лежащими друг на друге каменными холмами, посыпанными недавним снегом; еще выше стоят сплошные снеговые горы и между ними два ледника, как два застывшие наверху озера, блистающие ярким голубым цветом. Ночью взошла луна и, осветив кое-какие точки ландшафта и набросив на другие непроницаемую, ровную тень, придала безмолвной картине еще больше таинственности. На воде явилась только одна светлая полоса, вся же гладь вод была мрачна и безмолвна; водопад смотрел женщиною, закутанною в белый саван и сходящею по ступеням скалистой лестницы.
Чтобы иметь удовольствие вступить в первый раз на американский материк, я, вместе с некоторыми другими, поехал на берег. Вельбот вошел в реку, которая впадала в глубине бухты, сначала прорыв в горах глубокое ущелье. Весело было лазить с камня на камень по упругому ковру мхов и приземистых растений; мы взбирались к месту рождения водопада; некоторые, опередив нас, вдруг являлись над нашею головою английскими охотниками, с ружьем через плечо. Недоставало звука рожка, чтобы придать картине прелесть более живую и отрадную; но здешняя природа не надолго приголубит человека: едва только расположились мы на обогретых солнцем камнях, как из-за ближайшей горы показалась черная туча; вместе с нею, по нескольким ущельям, как неприятельские фланкеры, быстро понеслись клочья облаков, тени от которых бежали вперед по скалистым неровностям гор. Ветер зашумел, загудел; надо было спешить, чтоб укрыться от вихря, налетевшего с дождем и снегом. […]
Хостинг картинок yapx.ru

На восточной стороне Магелланова пролива местность заметно изменяется. He видно ни высоких гор, ни обрывистых скал; берега не так высоки, выходят часто песчаными отлогостям и больше покрыты растительностью; климат тоже заметно теплее и мягче. Тут уже кончается царство мхов и лихенов [лишайников], видны буковые деревья и высокая сочная трава. Наконец мы рассмотрели несколько деревянных домиков, церковь и высокий флагшток, на котором развевался чилийский флаг, a от берега уже отделилась шлюпка. Местечко, увиденное нами, называется Пунта-Аренас, Punta-Arenas (Sandy Point): сюда, как в более удобное место, переведена колония, из порта Голода несколько лет тому назад. Мы бросили якорь (23-го марта), за деревней, и вдоль всей бухты виден был сплошной лес, за ним вдали синие горы, со стороны Огненной Земли также горы, синие и снежные. Из шлюпки, приставшей к борту, вышел высокий, красивый мужчина, в альмавиве с бархатным подбоем, закинутой так, что весь бархат ровною полосою падал с левого плеча вниз; толстые шнурки с кистями переброшены были тоже с искусственною небрежностью. На красивом его лице были усы, бакенбарды и эспаньолетка; остальные места были тщательно выбриты; на белых пальцах сияли цепные кольца. Вышел он с важностью, заставлявшею думать, что перед нами был какой-нибудь обедневший испанский гранд, принужденный обстоятельствами жить здесь. Это был, правда, губернатор колонии, но не испанский гранд, a датчанин, более ученый, нежели государственный человек, читавший лекции химии в Сант-Яго и получивший место губернатора Магелланова пролива.
После обеда мы отправились осмотреть колонию. На берегу чинился баркас, под навесом висело несколько шлюпок, на бревнах сидели женщины, все уже немолодые, с резкими чертами лица, с черными глазами и растрепанными волосами; на них были яркие разноцветные лохмотья; взгляды их были наглы и вовсе не двусмысленны. Сюда присылают женщин дурного поведения из Вальпараисо и выдают их замуж за поселенных здесь солдат. He соблазняясь взглядами перезрелых красавиц, мы прошли мимо и встретили двух ручных гуанаков, которые, подбежав к нам, стали ласкаться; мы гладили них и долго любовались этими милыми животными, глазам которых позавидовала бы не одна красавица. Гуанак — род ламы; шерсть его цветом похожа на верблюжью, только гораздо пушистее и мягче. Целыми стадами ходят они по горам Патагонии, и кочующие племена патагонцев следуют за ними, потому что гуанак составляет для них все. Ловят их болосами, веревкой о трех концах, с тремя шарами, обтянутыми пузырями; держа в руке один, вертят в воздухе другими двумя концами, которые, когда их бросят, обхватывают ноги животного и спутывают его. Из гуанака выделывают меха, удивительно мягкие и теплые; мясо его очень вкусно и составляет главную гущу патагонцев.
Хостинг картинок yapx.ru

Утешенные ласками гуанаков, гораздо больше, нежели вызывающими взглядами отставных красавиц, мы шли дальше по лужайке хорошо обделанною дорогою; по сторонам трава была скошена, и паслось несколько больших и жирных быков. Деревенька была на небольшом возвышении; единственная её улица состояла из деревянных строений, соединенных между собою; в конце деревни строился дом с башней, для губернатора: это-то мы принимали издали за церковь. Против строений была казарма и небольшое укрепление, кажется, с двумя пушками. На улице мы видели также женщин, a первый попавшийся нам мужчина был финляндец, говоривший по-русски. Нас повели по квартирам, где предлагали выменивать меха на водку и порох, a так как мы были предупреждены губернатором, чтоб этих снадобий отнюдь не давать жителям, то пришлось покупать за деньги и платить за одеяло из гуанака 11 долларов, когда его можно было выменять за 4 бутылки плохого рома. Кроме гуанаков, нам предлагали страусовые шкуры, меха из полосатых хорьков, львиные [в смысле - пум] шкуры и проч. Везде поражала нас бедность и нечистота жилищ. На каждом шагу слышались жалобы на строгость губернатора: никто не имеет права выпить рюмки вина без его позволения, надзор за всем самый бдительный, но, как мы узнали, совершенно оправдываемый положением дел и предыдущим опытом. Предшественник губернатора был убит взбунтовавшимися солдатами, a бывший перед ним — индейцами: неприятное положение. Вся колония состоит из сброда всевозможных авантюристов, не нашедших себе места нигде. Если кто решился жить в Магеллановом проливе, то это значит, что ему сильно не повезло в других местах. Почти все жители этого местечка занимаются меновою торговлею, и когда прикочевывают патагонцы, принося с собою мяса убитых гуанаков и шкуры, все это вымешивается на водку и бережется до прихода какого-нибудь судна. Патагонцы же спускают все и почти голыми уходят домой. Этим торгом занимаются здесь все. Нас привели к капитану, второму лицу после губернатора, природному чилийцу. Heсмотря на свой мундир, он полез в сундук и стал вынимать из него меха, встряхивая их не хуже нашего купца; но мы невнимательно смотрели на шкуры страусов и гуанаков: у окна сидела жена его с черными большими глазами, смотревшая на нас с любопытством, сдерживаемым скромностью. Она была очень хороша; бедный костюм её, не совсем опрятный, не скрывал грации. Около неё, в грязных пеленках, пищал ребенок, вероятно недавно явившийся на свет; бледность лица матери, бедность обстановки, муж, запрашивающий страшную цену, — все это было грустно… мне даже казалось, что хорошенькая чилийка поняла мою мысль и что в глазах её выразилось грустное сознание своего положения. Она смотрела львицей, — a что могла она найти в своем жалком муже? В состоянии ли он наполнить её жизнь, вознаградить собою за эту пошлую обстановку и грязную жизнь в поселении. Но, может быть, она ничего лучшего и не просит: и красота её, и страстью пылающие глаза, и грустно сложенные прекрасные губы, может быть? все это фальшивая вывеска пустой натуры? Если так, то пусть живет она всю жизнь свою здесь, и пусть муж её не продаст ни одной шкуры выгодно!
Вечер мы провели у губернатора. Heсмотря на то, что он представляет собою тип Франтов прошлого поколения, он очень образованный человек. Живя в совершенном одиночестве (капитан — плохой ресурс для разговоров, и все его посещения ограничиваются вечерним рапортом), он много занимается, читает и вытачивает разные вещи из дерева. Он долго жил в Чили, и его рассказы о революциях в Сант-Яго и Вальпарайсо очень любопытны. У него прекрасная коллекция патагонских вещей: шпор, болос, поясов, головных украшений, и проч. Из этого мы увидели, что патагонский вкус очень близок к русскому. Видали ли вы у наших кучеров кожаные пояса с серебряными или медными пуговками? — В этом роде почти все патагонские украшения. Кончики стрел патагонцы делают из разбитых бутылок. Угощал нас губернатор чаем и свежим сливочным маслом, подобного которому мы не ели с самой Франции. Меня попросили посмотреть одного больного: у него болели глаза, легкая простуда понудила местного доктора выдернуть ему ресницы, и глаза действительно разболелись. Если вас доктора будут посылать лечить глаза в Магелланов пролив, то не слушайтесь их.
На другой день мы гуляли в лесу, который начинался у самой колонии; он состоял из больших буковых дерев с ветвистыми стволами и прорезывался небольшими просеками; чаща непроницаемая; много срубленных дерев лежало на земле; между ними вилась тропинка, по которой иногда проносился чилиец, на лихом коне, в толстом пончо, отбросив его в красивых складках за плечи. Тропинка вела к кладбищу, которое было заперто, так что только на немногих памятниках можно было прочитать, кто окончил дни свои так далеко от обитаемого мира. Погода была прекрасная. Огненная Земля, действительно, пылала огнем, охваченная пламенем вечерней зари; отдаленные мысы красовались в разнообразном освещении. Но хорошая погода скоро изменилась; на другой же день пошел снег, […] у берега сильный прибой ломал шлюпки. Мы не ездили на берег и с нетерпением ожидали времени, когда прикажут сняться с якоря.
28-го марта пошли дальше и скоро миновали узкий пролив между материком и островом Елизаветы. Вечером, подходя к Gregory-Bay, увидели на берегу две человеческие фигуры и выставленный на большом шесте флаг. Сейчас была спущена шлюпка, снабженная всем необходимым для помощи, на случай если это были люди, потерпевшие кораблекрушение; оказалось, что это были патагонцы. Результатом экспедиции было приобретение вонючего хорька, подаренного патагонцем К-у, и следы пятиминутного пребывания этого зверка в кают-компании были еще слышны на другой день, когда мы, развернув всю парусину, летели попутным ветром, мимо Позешон-бей и мыса Дев, последнего из мысов пролива, — в океан.
Скоро скрылись за нами низкие берега Патагонии, и уж знакомые нам волны нашего океана стали покачивать клипер. Мы должны были идти на остров св. Елены; […] но нигде не рассчитываешь так неверно, как в море.»

Хостинг картинок yapx.ru

[Судно потрепало, и пришлось идти чиниться в Монтевидео.]

(Продолжение будет)

Via

Snow

В предыдущих рассказах говорилось о том, какие незадачи подстерегали в столице воинов из Восточных земель. Для равновесия приведём другую историю из «Стародавних повестей» — о том, какие уважение и страх эти герои внушали даже пиратам! Впрочем, наш сегодняшний хитроумный герой как раз с Запада и, скорее всего, никогда в жизни не держал в руках оружия…
Хостинг картинок yapx.ru
Рассказ о том, как наставник-чтец из края Бунго хитростью добрался из Западных земель в столицу
В стародавние времена жил в краю Бунго [на Кюсю] наставник-чтец по имени [Имярек]. Он стал наставником, прибыл в тот край, а когда срок службы кончился, решил его продлить. Нагрузил корабль ценными вещами и отправился в столицу. Знакомые ему говорили: в последнее время на море много пиратов. Без хороших воинов, да с большим грузом на борту ехать в столицу – какое легкомыслие! Договорись с подходящими людьми, возьми их себе в охрану! А наставник отвечает: случись такое, скорее я заберу груз у пиратов, а не они у меня! Взял с собой на борт только три колчана стрел и ни одного воина, поплыл.

Проплывает мимо разных краёв, и вот, около [такого-то места] впереди и сзади появляются корабли грозного вида, два или три. Одни идут наперерез, другие догоняют, окружают судно наставника. Все, кто был с ним, говорят: это пираты! Испугались, растерялись – сил нет! А наставник даже не шевельнулся.
И вот, один из пиратских кораблей подошёл вплотную. Тут наставник надел зелёное узорное верхнее платье, шелковую шапочку цвета мандарина, подвинулся немного в сторону, отвернул слегка занавеску и обратился к пиратам: кто это пожаловал? Пираты отвечают:
– Мы люди бедные, пришли попросить немножко еды!
Наставник им:
– На этом судне есть кое-какая еда. Да и лёгкого платья найдётся немного. Отчего бы мне вам не угодить? Раз уж вы назвались несчастными, я из сострадания хотел бы с вами кое-чем поделиться. Но что, если на Цукуси люди о том прослышат? Скажут ведь, что Иса, монах в миру, там-то и там-то попался пиратам, они его схватили и весь груз с корабля забрали! А потому я при всём желании оделить вас ничем не могу. Мне, Но:кану, уже восемьдесят лет, я и до нынешнего-то дня дожить не чаял. Уцелел на востоке во многих битвах, дожил до восьмидесяти, а на девятом десятке пасть от вашей руки – почему бы нет? Таково уж, видно, воздаяние за прежние дела! Так я думаю. Так что вы теперь не бойтесь! Скорее перебирайтесь сюда на судно да снесите голову мне, старику! А ну, ребята, – обращается он к своим морякам, – помогите этим молодцам! Мне с тех пор, как ушёл я в монахи, драться нельзя. Скорее подведите наше судно, чтобы те ребята перешли к нам на борт!
Пираты слушают его и говорят: там господин из дома Иса-Тайра, он недавно принял постриг! Надо скорее уходить! Эй, ребята! Взялись за вёсла, повели корабли прочь оттуда. Пиратские суда быстрые, помчались, точно полетели!
Тогда наставник своим говорит:
– Видали? Эх, вы! Я и вправду одолел пиратов!
Спокойно добрался до столицы, получил новое назначение, опять в тот же край, встретил хороших попутчиков, и пока ехал на Цукуси, рассказывал в дороге этот случай. Кто слышал, хвалили его: вот так монах, старый мошенник! Кто придумал назваться монахом из семьи Иса, тот негодяй, пожалуй, и в самом деле людям Иса не уступит! И смеялись.
Этот наставник умел смешно рассказывать, негодяй! Так передают этот рассказ.


Герой этой истории — служилый монах («наставник-чтец», ответственный за чтения сутр в храмах края Бунго); чтобы занять такую должность, он должен был начать учёбу с юных лет и затем делать храмовую карьеру. Однако перед пиратами он притворяется, будто он «монах в миру», знатный и могущественный мирянин, под старость принявший постриг. Семья Иса, или Иса-Тайра (伊佐平), – западное воинское ответвление рода Тайра, её имения располагались в краю Хидзэн на Кюсю. Из рассказа неясно, притворяется ли монах каким-то определенным, известным в западных краях человеком – или же на ходу выдумывает такого старого воина из семьи Иса. Но:кан– монашеское имя предполагаемого «монаха в миру»; из его слов следует, что он побывал в восточных землях «во многих битвах», видимо, усмирял тамошних мятежников.

Впрочем, столичные жители не менее искусно умели порой избежать ограбления:

Рассказ о том, как чиновник Асо попался ворам и хитростью отделался от них
В стародавние времена жил чиновник по имени Асо-но [Имярек]. Был он мал ростом, но нравом весьма отважен.
Дом у него был в западной части столицы. Однажды он явился во дворец на службу, пробыл там до поздней ночи, на обратном пути вышел через Восточные средние ворота, сел в возок, поехал по улице Оомия. Должностное платье он снял, всё бережно свернул, уложил на дно возка и накрыл циновкой, сам едет нагишом, только в носках и шапке.
И вот, когда свернул по Второй улице на запад и проезжал мимо ворот Бифукумон, сбоку вдруг подскочили грабители. Остановили возок, стали бить мальчишку-погонщика, тот бросил вола и сбежал. За возком шли слуги, двое или трое – тоже убежали. Грабители подходят к возку, отворачивают занавеску и видят: там сидит голый чиновник. Странно! – думают, спрашивают: что это ты? А чиновник отвечает:
– На Восточной улице Оомия молодцы вроде вас напали и отобрали у меня всю одежду.
В руках должностная табличка, вид и голос – как у благородного человека, отвечает учтиво. Грабители посмеялись и оставили его, ушли. Тогда чиновник позвал своего погонщика, тот пришел. И поехали домой.
Когда чиновник рассказал жене, что случилось, она сказала: у этих разбойников ум послабее, чем у тебя! И рассмеялась.
В самом деле, удивительный замысел! Всю одежду снял и спрятал, придумал: вот что скажу! Обычному человеку такое на ум не придёт. Этот чиновник очень хорошо умел высказаться, вот и сказал так! – так передают этот рассказ.


Показательно, что угнать возок вместе с волом грабителям и в голову не пришло — видимо, сбыть их незаметно было бы куда сложнее, чем одежду…


Via

Snow
(Продолжение. Начало — по метке «Вышеславцев»)
Хостинг картинок yapx.ru
«Мы уже были в реке, но берегов еще не видели: так широко устье Ла-Платы. Лоцман встретил нас на маленькой шхуне, миль за шестьдесят от города. Наконец, показались, но очень далеко, острова, маяк и берег.
Лоцман говорил довольно порядочно по-французски; он целый день занимал нас разговорами, выгружая нам всевозможные сведения о Монтевидео; на тои основании, что мы шли издалека, он не церемонился с нами, пускался в политику и пророчил войну. Правел он нас на рейд поздно вечером и поставил довольно далеко от берега.
Когда мы, на другой день, вышли наверх и осмотрелись, то увидели обширную подковообразную бухту; два стоявшие друг против друга возвышения находились у её входа. Слева, был высокий зеленый холм, на вершине которого устроен маяк; холм этот и называется собственно Монтевидео; у его подножия можно разглядеть деревушку с садами и длинными каменными за борами. Справа холм более продолговатый, узкий, и выходит в реку довольно далеко; весь он скрыт зданиями города, громоздящимися друг на друга до самой его вершины, на которой, поднявшись над всеми домами, красуется собор с двумя четырехугольными, высокими колокольнями и большим серебряным куполом. Дома, более высокие, нежели длинные, пестреют окнами и балконами; два большие здания, таможня и госпиталь, отличаются своею огромностью я количеством окон. Берег, соединяющий эти два холма и лежащий в глубине бухты, низмен; он был скрыт от нас мачтами и снастями стоявших на рейде судов. Городок очень красив; освещенный утренним солнцем, весь он, точно выделанный из одного куска, горит белизною своих зданий, нагроможденных правильными четырехугольниками друг на друга; отсутствие крыш и труб рисует как будто лестницу, поднимающуюся до собора и снова спускающуюся.

По рейду снует множество шлюпок; местные вооружены большим треугольным парусом, который называют латинским; он очень красив и дает шлюпке вид белой птицы, летящей над поверхностью воды и опустившей в воду одно крыло. На клипер к нам никого не являлось, никого из тех посетителей, которые обыкновенно осаждают приходящее судно. Подобное равнодушие удивляло нас, особенно в приморском городе, где приходящие доставляют один из главных доходов маленьким прожектерам. В Гонконге судно берут приступом, в Сингапуре и на Сандвичевых островах тоже; здесь же самим приходится делать рекогносцировки, с целью отыскать прачку, в которой нам была большая надобность, потому что мы с Таити прачек не видали, a они в море так же необходимы, как свежее мясо.
На рейде стояло много судов различных наций; видно было несколько бригов, которых почти нет в Тихом океане… […] Мы поехали на берег, но шлюпка под желтым флагом вернула нас; в ней сидел доктор, который должен был сначала удостовериться, не привезли ли мы с собою какой-нибудь заразительной болезни. Когда все формальности были исполнены, как будто мы вдруг от этого поздоровели, мы благополучно добрались до длинной, железной пристани, где и высадились. Под пристанью толпилось множество шлюпок, военных и частных; на берегу была толпа, в которой ярко отличалась негры своими черными головами и добродушными, невозмутимыми взглядами. Когда я смотрю на негра, мне все кажется, что он мне хочет добродушно напомнить, что и он также человек, a не обезьяна, и что любопытно вглядываться в его лице так же неприлично, как если бы лице его было белое. Я это вполне постигаю и смотрю всегда на негра более с участием, чем с любопытством […]. Вид негров в Монтевидео не оставляет тяжелого впечатления, так как вы знаете, что они здесь все свободны. Странно было бы говорить о красоте их, но нельзя не остановиться перед живописностью и оригинальностью фигуры негра.
Кроме негров, толпу составляли лица, над определением происхождения, занятий и значения которых призадумался бы всякий; здесь были лица смешанные, неудавшиеся, выродившиеся, физиономии неопределенные, про которые можно было бы сказать только, что у них есть нос, два глаза, рот, несколько волос, набросанных в беспорядке на их корявое лице в виде бороды усов и бровей, a о выражении их, о топе и красоте не могло быть и речи; это особенно бросалось в глаза, когда к толпе примешивался какой-нибудь английский матрос, казавшийся переодетым принцем между чернью. Кто составляет собственно народ в Монтевидео, трудно сказать: тут есть баски, переселившиеся с Пиренейских гор в давнее время и смешавшиеся с индейцами, испанцами; есть и немцы, смешавшиеся с басками; испанцы, смешавшиеся с теши и другими; отыскивайте же в этой смеси что-нибудь резкое и характеристическое.
Увидев, что с нами не было ни чемоданов, ни мешков, которые бы нужно было перенести, толпа пропустила нас довольно равнодушно; мы вошли в улицу, пересекающую город, лежащий на холмистой косе, и стали подниматься в гору.

Хостинг картинок yapx.ru

Инстинктивно попали мы, после второго поворота, на самую модную улицу, названную, в честь дня освобождения Уругвая, Улицею 25 мая. На ней были прекрасные дома, наполненные магазинами, в которых царствовала страшная владычица мира — французская мода. Казалось, Palais Royal перебросил сюда часть своего груза шляпок, мантилий, вееров, кринолинов, духов, бродекенов [кстати, никто не знает, что это такое?], муфт, тросточек, золотых булавок, брошек, конфет и т. д. Находившиеся здесь французы подхватили все это и разложили по большим зеркальным окнам так заманчиво, что улица 25 мая стала любимым местом прогулки дам Монтевидео. Целый день эскадронами двигаются они здесь взад и вперед, нападают на магазины, тормошат, торгуются, но покупают очень редко. Если б испанская щеголиха каждый раз, как входит в лавку, покупала что-нибудь, то ни лавок, ни состояния Ротшильда не достало бы на удовлетворение этой гомерической алчности. Если б я писал все это в первые дни своего пребывания в Монтевидео, то, конечно, не решился бы так отнестись об этих «ангелах», какими они все нам показались сначала. Дамы приморских городов говорят, что сейчас по глазам можно узнать моряка, только-что пришедшего с моря: все они смотрят так, как голодный стал бы смотреть на лакомое блюдо. A я прибавлю, что эти глаза, кроме помянутого выражения, приобретают еще способность видеть то, чего не увидишь, поживя на берегу подолее. Все попадавшиеся нам навстречу дамы были очень хороши собою; a попадались они нам на каждом шагу или на тротуаре, или на балконах, без которых здесь нет ни одного окна. Если б они все были такими, какими казались, то не было бы на свете места лучше Монтевидео, не осталось бы ни одного моряка на судах; сюда двинулись бы даже наши помещики из степных захолустий, из Тамбова и Саратова, чтобы пасть к ногам таких красавиц. Но, увы! в первый день у всех нас была галлюцинация зрения. Пока еще не наступило разочарование, мы с наслаждением смотрели на «милых дам», в шелках и кринолинах, с поразительно маленькими ножками, со взглядами, в которых виделось целое море наслаждении; мы слушали звуки испанского языка, вылетавшие из «божественных уст», и не было гармонии, которая могла бы сравниться с этими звуками; иногда мы останавливались, закидывая голову кверху: там, как звезда с неба, сияла с балкона какая-нибудь сеньорита Христинита или сеньорита Италита, и «дивная ножка продевалась сквозь чугунные перила»… В том же настроении духа зашли мы в собор; он был новый; в алтарях стояли, разодетые в парчу и бархат, выкрашенные фигуры святых, и у их подножий, на каменном полу, в черных мантильях, сидели таинственно-грациозные фигуры; нужен был один намек для того, чтоб услужливое воображение нарисовало самую романическую героиню под этими черными блондами; везде, казалось, молились «донны Анны»; жаль только, что новые дон-Жуаны не знали по-испански, чтобы вкрадчиво примешать свои лукавые, искушающие речи к непорочной молитве дев. После мы часто в этих непорочных существах узнавали перезрелых дев, молившихся, вероятно, как и все перезрелые девы мира, о женихах.
Погуляв по улицам, побывав в соборе и на небольшой четырехугольной площади, на которой посажено несколько дерев, мы, натурально, захотели шоколада, потому что в городе, носящем испанскую физиономию, и по которому ходят прекрасные испанки, всякий порядочный турист непременно захочет выпить шоколада. Поблизости была кофейня, хозяин которой был француз, один из самых пустых и бестолковых французов в свете; не было малости, которой бы он не раздул в гору, пускаясь при этом в самые длинные рассуждения.
К нашему несчастью, мы поручили ему послать за экипажем, и по этому случаю должны были выслушать чуть не целый курс нравственности. Он начал с того, что извозчики здесь мошенники, и мы не предвидели конца развитию этой обильной темы. Когда же пришлось с ним расплачиваться, оказалось, что он и двух сосчитать не умеет. Чтобы дать сдачи с двадцати долларов. вызваны были на совет жена, повар, извозчик, против которого он сам же восстал, и мы насилу освободилось, закаявшись показываться на глаза этому французу. Но влияние француза не ограничилось этим, a отразилось еще и на нашей прогулке.
Мы выехали за город, в то место, где кончалась холмистая коса и начиналось плоское, но также холмистое пространство, застроенное улицами, переулками и пр. Мы думали, что стоит только выехали из Монтевидео, чтобы попасть в пампы. Оказалось, что и отсюда нужно совершить порядочное путешествие, проехать, по крайней мере, миль сорок, чтобы совершенно освободиться от заборов, огороженных полей, квинт, мельниц, боен, дач и садов. Где собственно кончался город, трудно сказать. Город чистый, щегольской, с высокими многоэтажными домами и магазинами, оставался за рынком, старинным зданием, одним из самых характеристических и живописных в Монтевидео. Двое ворот, ведущих в это квадратное укрепление, носят на себе следы старинной испанской архитектуры, перенесенной сюда очень давно; подобного стиля очень много остатков в Буэнос-Айресе. Рынок, заключающийся между этими маститыми стенами, которые поросли местами мхом, завален зеленью, плодами, кишит мелкими торговцами, отличается толкотней, шумом, снующими у ног собаками и всеми подробностями, свойственными всем в мире рынкам. Но за рынком шел также город: длинная широкая улица смотрела недавно выстроенною; на ней было много одноэтажных домов с внутренними дворами, так часто встречающимися здесь. В лавках виднелись пончо, разные кожаные изделия, седла, стремена, a также длинные, сделанные из жил арканы, называемые здесь lasso и т. д. Чаще других попадались лица, которые с первого раза можно было принять, по костюму, за турок или тряпичниц: голова повязана платком, на плечах пончо; вместо нижнего платья тоже пончо, подвязанный широкими складками, не хуже шальвар какого-нибудь мамелюка, a из-под широких складок этой части одежды выглядывают две белые трубы панталончиков, обшитых оборками… Видя в первый раз подобную фигуру, мы в изумлении спрашивали, кто это такой? и нам отвечали: это гаучо! Как, восклицали мы, гаучо, этот прославленный тип проворства, ловкости, — гаучо, набрасывающий на барса lasso, как он нарисован путешественником Араго!.. Да что он, переродился что ли?… И мы не верили, смотря на эту фигуру, напоминавшую скорее московскую салопницу, нежели степного удальца. Но это были точно гаучо, и они всегда были такими.

Хостинг картинок yapx.ru

Гаучо — люди, находящиеся постоянно при скоте, наши прасолы, гуртовщики; они составляют здесь большинство сельского народонаселения. Редко между ними бывают охотники. Они ловко загоняют стадо диких быков, отлично бьют скотину, еще ловче сдирают с неё шкуру, и вот мир, в котором вращаются они, развивая в себе, частым обращением с ножом и кровью, кровожадность и равнодушие к жизни другого. Понятно, какой страшный элемент составляют они в здешних частых революциях и междоусобиях. Их вообще не любят, им не доверяют, и они, далеко не выражая собою поэтического типа молодечества, напоминают скорее отверженные обществом касты, как например палачей, японских кожевников, индейских парий и пр. Между ними есть много очень красивых людей; часто встречаешь их верхом, и, как всадники, они много выигрывают. Чаще всего видишь их при обозах, напоминающих наши южнорусские караваны; у них те же высокие фуры на больших немазанных колесах, с знакомым скрипом, крытые тростниковыми навесами и загруженные кожами или мясом; они запрягаются в три или четыре пары сильных, большерогих быков; гаучо садится. на дышле или едет верхом, погоняя длинною палкою скотину, усиленно везущую фуру по грязной, топкой дороге. Эти фуры — одно из главных средств перевозки сырых материалов из отдаленных эстанций (так называются разбросанные по беспредельным пампам хуторы). Благодаря страшному количеству скота, перевозки эти легко и удобны. Обозы останавливаются в степях, и быки пускаются пастись; гаучо разводят огонь, варят кукурузу; синий дымок красивою струйкой распространяется по чистому воздуху, и вот повторяется одна из тех знакомых нам картин степи, которые неразрывны с воспоминаниями нашей молодости. […]
Но вот мы поехали по переулкам, где уже не было непрерывной нити домов; за длинными заборами показывались небольшие садики; колючие агавы заслоняли своими твердыми остроконечными листьями разваливающийся кирпич ограды; за нею несколько плакучих ив склонили свои ветви над небольшим источником, близ которого быки и овцы наслаждались тенью брошенного деревьями. Появились пространства, видимо занятые с целью превратить их в парк; дом затейливою архитектурою наказывает желание хозяина устроить себе роскошный приют, окружить его несколькими аллеями груш, акаций, клумбами цветов и разною зеленью, вьющейся по трельяжам и беседкам. […] сад примирил нас немного с окрестностями Монтевидео; он был очень велик, с прекрасными большими деревьями, с тенистыми рощами, с видом, который от одной беседки открывался на волнующуюся, зеленеющую местность, испещренную квадратиками садов, огородов, полей, загонов, с их домиками, квинтами и пестротою населенного места; недалеко, на вершине отлогого холма, ветряная мельница махала своими крыльями. На другой стороне, тоже испещренной деревьями и домиками, за лощиною, виднелся белокаменный город с своими красивыми домами, колокольнями собора и полосою моря, отделявшею город от ближайшей к нам местности. Под ногами была густая, тенистая роща, потом речка и за нею небольшое поле, по которому три пары быков тащили тяжелый плуг, a черная масса взрезанной земли следом ложилась за ярко-блестящим железом. В саду были прекрасные скверы и аллеи. Хозяин, старичок немецкого происхождения, показывал все это с любовью, водил в какое-то подземелье, из которого можно было выехать каналом на лодке, взбирался с нами на развесистое дерево, наверху которого устроена была беседка, наконец, пригласил к себе в дом, где мы нашли целое семейство. Две старушки, с приторно-добрыми лицами, сидели на диване, на креслах играла черными глазами девица лет двадцати восьми (впрочем, я всегда затрудняюсь определить лета молодой особы: настоящий субъект мог быть и моложе, и гораздо старше); видно было, что она составляет главный центр, вокруг которого сосредоточивались нежность старушек, услужливость чернобородого испанца, который часто наклонялся к ней, развалясь на кресле, и рабская преданность чернолицей негритянки, подавшей мне какой-то инструмент, всего более похожий на чернильницу, с воткнутым в нее пером. Я догадался, что это мате, парагвайский чай, который тянут через серебряную трубочку из небольшой травянки, также обделанной в серебро. Мате любимое препровождение времени жителей прилаплатских областей; это первое угощение, как у нас, например, сигары или папиросы; за мате забывает аргентинец свое горе, понемногу потягивая сладковатую жидкость, которая мне показалась не лучше микстуры. Двадцативосьмилетняя девица старалась показать нам, что она не даром сосредоточивает на себе общее внимание и любовь, что она действительно солнце, блистающее неподдельным светом, и в силу этого она вела главный разговор, садилась за фортепиано, пела и, если бы мы не поспешили уехать, вероятно показала бы еще какой-нибудь из своих талантов.
Между деревьями, встречаемыми по дороге, было много пирамидальных тополей, и многие местечки можно было принять за какие-нибудь малороссийские хуторы, если бы не кактусы да агавы, обильно растущие у заборов, в канавах и рытвинах. Часто у калитки своих садов стояли молоденькие девушки и дарили нас, — к сожалению, быстро проезжавших мимо, — восхитительными улыбочками […] Заехали посмотреть одну бедную квинту, надеясь найти там что-нибудь характеристическое. Квинта занимала не больше десятины, огороженной низенькою кирпичною стеною; половина её была под грушевыми деревьями, другая под тыквами. В небольшом домике, снаружи почти развалившемся, встретила нас старушка, настоящая дуэнья, с крючковатым носом, с мешочками под глазами и с добродушием, обильно разлитым по морщинам и ямам пергаментных щек. В комнате было чисто, по песчаному полу ходили два голубя; на комоде стояли святые, убранные цветами. Мы посидели несколько минут, стараясь щедро расточаемыми улыбками отблагодарит добрую старушку за то, что она впустила нас и дала по жесткой груше.
К пяти часам вернулись в город: за обедом мы пили замороженное шампанское, — признак, что мы в Атлантическом океане, почти в Европе. Вечером, против собора, который двумя четырехугольными колокольнями возвышается над всем городом, на площади было гулянье. Посредине оркестр военной музыки играет увертюры из разных опер, цепь часовых с ружьями окружает музыкантов, a по пересекающимся крестообразно аллеям двигается сплошная толпа. В числе гуляющих очень много женщин в черных мантильях, с веерами, с обширными кринолинами и в шляпках. […]

Хостинг картинок yapx.ru
Монтевидео или San-Filippe, главный город Уругвайской республики, построен близ устья Ла-Платы, на левом её берегу. В нем. около 30,000 жителей; впрочем, цифра народонаселения колеблется от 20 до 40,000; до последней осады в Монтевидео было 40,000. Чтоб иметь понятие о расположении его улиц, возьмите бумагу, проведите несколько параллельных линий, которые пересеките перпендикулярными к ним, также параллельными между собою линиями, и вы будете иметь план Монтевидео; посредине две площади, на одной из них рынок, a на другой собор. Правильные, прямые улицы прекрасно вымощен, очень много высоких домов, полных магазинами; у каждого окна балкончик. Трудно найти какую-нибудь особенность в таком городе; подобие города надо видеть сейчас после Европы; тогда, может быть, многое в них покажется новым; после же Китая и Японии, Монтевидео простодушно принимаешь за прекрасный европейский город; даже пестрый гаучо не кажется оригинальным; покажется, что лучших домов и быть не может. на наших красавиц, в которых мы видели образцы хорошего вкуса, в Европе, может быть, указывали бы пальцем… Мы всему верили, все принимали на слово, как принимает на слово все приехавший в Петербург из своего самарского имения помещик, постоянно живший в глуши.
Монтевидео лучший порт Ла-Платы; он ведет значительную торговлю с Франциею, Англиею, Исландиею, Соединенными Штатами и Бразилией. Во все эти страны шлет он те же продукты, что и Буэнос-Айрес, то есть: кожи, соленое и сушеное мясо, волос, жилы, сало, шерсть, страусовые перья и т. д. Французы наводняют его своими мануфактурными произведениями и модными изделиями. На рейде Монтевидео, очень обширном и несправедливо имеющем дурную репутацию, но случаю часто дующего Pampero, постоянно стоят на станции военные суда: английские, французские, испанские, бразильские, северо-американские. Памперо — северо-западный ветер, дующий сильными порывами, иногда с громом и молнией, — не разводит в бухте такого волнения, чтобы стоянка была невозможна; напротив, памперо оказывает здесь благодетельное влияние; без этого, часто повторяющегося ветра, очищающего атмосферу от накопившихся миазмов, неизбежных при низменном положении страны, Монтевидео был бы нездоровым местом, так как он находится близ впадения широкой реки в море, пресные воды которой мешаются с солеными; благодаря памперо. Монтивидео может похвалиться своими благоприятными, гигиеническими условиями. […]
В Монтевидео прекрасный театр, в котором могут поместиться больше 2,000 зрителей. Мы слышали в нем «Норму». Это было последнее представление нашей старой знакомой Ла-Гранж [певица была замужем за русским офицером]. Она была так же хороша, хотя знатоки и находили, что голос начинает изменять сии. К ней летели букеты, пущено было два голубя; высадили на сцену ребенка, который, проболтав заученную фразу, поднес певице какую-то картинку, за что и был поцелован артисткой в лоб. Плафон театра разрисован портретами великих людей, между которыми я узнал Шекспира и Мольера.

Хостинг картинок yapx.ru
Вечером улицы наполняются какими-то таинственными фигурами, костюм которых невозможно рассмотреть за темнотой; у всякого фонарь и пика. Это серены, здешние стражи, занимающие углы каждой квадры, окликающие проходящих и, по всей вероятности, имеющие право ловить подозрительных людей. […] Дней через пять после нашего прибытия в Монтевидео, в продолжение которых мы съезжали по вечерам на берег гулять по «Улице 25 мая» и по площади, мы начали охладевать к испанским красавицам и уже ясно различали хорошеньких от дурных; может быть, вследствие этого и решились мы ехать в Буэнос-Айрес. […]

Нельзя не сознаться, что большая часть земель и государств Южной Америки известны нам только по имени, a сбивчивая история их разве только по газетам; между тем, и история, и статистика их любопытны в высшей степени; a так как из личных впечатлений и рассказов жителей узнаешь немного, то я и решаюсь, с помощью одного превосходного немецкого сочинения, познакомить вас с некоторыми сторонами политического быта государств, непохожих ни на какие государства в мире. He ждите, однако, от меня полной истории; сим не место в легких заметках кругосветного туриста.
Речная область, прилегающая к Рио-дела-Плата, по величине своей, занимает второе место в мире; она меньше области Амазонской на 18,000 квадратных миль и много больше области Миссисипи. Земли, по которым протекает Ла-Плата с своими притоками, лежат частью в тропиках, частью в умеренном климате, и могут таким образом доставлять произведения разных полос земного шара. Ла-Плата образуется соединением Параны и Уругвая, суда всех величин могут достигать до Монтевидео […]; пароходы без труда поднимаются до Росарио.
[Река] Уругвай, протекая сначала малоизвестными странами Бразилии, покрытыми девственным лесом, составляет границу Бразилии и Аргентинской конфедерации, a равно границу последней и Уругвайской республики; он принимает в себя богатые водой притоки, орошающие роскошную местность, на которой 80 миллионов жителей могли бы вести счастливую жизнь, но которая до сих пор остается пустынною. Уругвай почти по всему протяжению своему судоходен. […]
Страны, орошаемые этими реками, не считая принадлежащих Бразилии, занимают пространство в 1,200,000 англ. квадр. миль, составляя Аргентинскую конфедерацию и республики: Буэнос-Айрес, Парагвай и Уругвай, история которых идет почти нераздельно; отчего и называют их часто одним именем «штатов Ла-Платы». На этом пространстве живут едва 2,000,000 жителей, приходясь по два человека на квадратную милю; притом большинство их сосредоточено в городах: в Буэнос-Айресе 180,000 жителей, в Монтевидео 30,000, в Тукумане 10,000 и проч.
Огромнейшие земли заселены здесь бедно, частью совсем не заселены. Местечки, приходы и мызы лежат друг от друга на расстоянии 4–8 дней пути; при совершенном бездорожье и при таких условиях, конечно, трудно развиться земледелию и цивилизации. Жизнь разбросанных на громадном пространстве европейских семейств мало разнится от жизни краснокожих индейцев. Без средств к удовлетворению нравственных потребностей, физически они наделены с избытком богатством этих диких стран; им благоприятствует разнообразный климат, — холодный у Кордельеров и теплый, даже жаркий, в пампах, — и эти легко-достающиеся средства жизни составляют главную причину малого нравственного развития. Только нужда и труд жителей воспитывают и поддерживают сильную, самостоятельную и здоровую жизнь, как в индивидууме, так и в массе народонаселения.

Хостинг картинок yapx.ru
Особые условия местности и всей окружающей среды образовали здесь оригинальные своеобычные учреждения, эстанции, и развили местный тип гаучо. Эстанции и гаучо составляют характеристические особенности страны. Эстанциями называли сначала испанцы, a после южноамериканцы, заселенные ноля с фермою; занимавшие 3 или 4 мили; на этих фермах пасется огромное множество скота, — лошадей, быков, овец, лам и альпак; нередко попадаются эстанции, имеющие более 30,000 голов различного скота. В большом доме, среди фермы, живет владетель, окруженный многочисленными рабочими, с их женами. Дело рабочих ходить за скотиной, загонять стада, бить быков и лошадей; их-то и называют гаучо. Если недоставало места на мызе, гаучи строили в некотором отдалении деревянные домики, крытые соломой и называемые ранчо. Над ними, для ведения работ, назначался главный управляющий. Первоначально гаучами называли людей подозрительных, которые избегали обитаемых мест и удалялись в степи; позднее название это распространилось на всех деревенских жителей. Теперь они составляют собственно класс поселян, лишены всякой цивилизации и постоянно враждуют с жителями городов. Своею многочисленностью и влиянием, они постоянно давали штатам Ла-Платы свой оригинальный характер, и в их столкновениях с городским сословием заключается вся разгадка беспрестанных междоусобий страны. Сколько раз они один, и надолго, решали судьбу этих государств!»

[И дальше у Вышеславцева идёт длинное, подробное и не очень внятное описание гражданских и междоусобных войн — «запутанных и оригинальных дел» — в штатах Ла-Платы после освобождения от испанцев и до времени его путешествия – почти за полвека, со всеми союзами, участниками и вот в такой манере:]
«…Выступил на политическое поприще дон-Хуан Мануэль де-Росас, человек чудовищный, но владевший железною, непреклонною волею, стремившийся без оглядки к своей цели и какой-то притягательною силою приковавший к себе народ. Из губернатора, с законною, но очень ограниченною властью, он становится неограниченным деспотом Аргентинской республики; его воля является законом для всех провинций. Этот новый губернатор, вокруг которого группировалась в продолжение многих лет история Ла-Платы, который вызвал на бой сильнейшие европейские государства и выдержал его с честью, родился в 1793 году в Буэнос-Айресе, в почтенном семействе, переселившемся сюда из Астурии. Его прадед был губернатором в Чили; дед его был убит в войне с индейцами: зашитый в коже, он был брошен в море. В молодости Росас долго жил между гаучами, на эстанциях своих родственников; принимал участие в их работах, играх и разных увеселениях. Гаучи смотрели на юношу, как на своего, и с гордостью поддерживали потом домогательства своего бывшего товарища. Власть Росаса основывалась на гаучах, и он никогда не забывал их интересов. Он более всего обращал внимание на земледелие; образование, вместе со всяким свободным движением, преследовалось деспотом, как самое опасное враждебное начало и в религиозном, и в политическом смысле.
Хостинг картинок yapx.ru

По истечении законного срока, Росас сложил с себя должность, в первый и последний раз поступив в смысле конституции. Его преемники, Биамонт и Маса, были незначительные люди. В марте 1835 года Росас был снова выбран и уже с неограниченною властью, так как он иначе выбранным быть не соглашался. По истечении законного срока, каждый раз возобновлялась комедия отказа: Росас уверял, что его здоровье не выносит бремени правления, что он желал бы удалиться в частную жизнь; депутаты были в отчаянии, просили и прибавляли прав и почестей диктатору; даже один месяц в году назвали его именем. Наконец, Росас соглашался, и приносил свои наклонности в жертву любезному отечеству…»

[Но большую часть этого патетического описания разного рода героической резни, заимствованного из «одного превосходного немецкого сочинения», мы опустим.]

«Уругвай, или Восточная Банда (так называется она по восточному положению, относительно Аргентинской республики), в сравнении с другими государствами Южной Америки, не велик по протяжению и бедно населен: но его выгодное положение близ устья Ла-Платы, и плодородие его почвы могут возвысить его до степени значительного государства. Он занимает пространство в 4,000 геогр. квадр. миль и разделен на девять департаментов; жителей только около 200,000, и две трети их живет в городах. Плодородная почва орошена реками, богатыми водою; величественная Рио-Негро, у устья которой могла бы быть основана превосходная гавань, принимает в себя с обеих сторон судоходные притоки, расположенные очень выгодно для движения внутренней торговли.
Климат его — один из благоприятнейших в мире. Все европейские овощи и плоды и, кроме того, хлопчатая бумага, рис и некоторые другие южные произведения вызревают здесь превосходно. Но еще не взрезал плуг обширной степи, по которой до сих пор бродят бесчисленные стада быков и табуны лошадей, все еще составляющих главный предмет вывоза. Богатые травою холмы и долины делают страну особенно удобною для овцеводства. Животные зиму и лето находят постоянные пастбища: труд сенокоса здесь не известен. Уругвай не богат благородными металлами. Есть в небольшом количестве золото и серебро (близ Мальдонадо), медь, антимоний, олово, железо, сера и каменный уголь. Ценность ввоза товаров доходит до 14 миллионов, a вывоза до 12 миллионов рублей сер. Контрабанда, довольно значительная, увеличивает ввоз по крайней мере на 25% […] И такой значительный торг ведет государство с скудным населением, не знающим ни земледелия, ни горного дела и не имеющим мануфактур; все это дают только шкуры, рога, волос, сало и мясо диких стад! Вообще государство это заслуживает большего внимания, и можно легко попять, какого бы значения достигло оно, если б его земли, могущие прокормить более пятнадцати миллионов жителей, заселились хотя двумя, тремя миллионами деятельного, рабочего народа. Подобное заселение сделало бы эту страну действительно независимою и освободило бы ее от направленной на нее разрушительной политики Бразилии.
Географическое положение Уругвая всегда давало направление его истории; оно было причиною постоянных споров, которые и замедляли развитие страны. Уругвай был предметом раздоров Испании с Португалией в прошедшем столетии; он и в настоящее время постоянный предмет раздора между Аргентинскою республикою и Бразилиею. Эти споры время от времени прекращаются, чтобы возобновиться с большею силою, потому что причина их не уничтожается. Владеющий Уругваем может легко овладеть устьем Ла-Платы и подчинить себе все близлежащий страны в северо-восточной части Нового Света, и в этом заключается разгадка ревнивых стремлений и притязаний соседей. Никто не допускает другого владеть этою землею, боясь за собственное благосостояние и независимость.»


(Продолжение будет)

Via

Snow
Хостинг картинок yapx.ru Игры-сугороку в эпоху Тайсё (1912-1926) выпускались в изобилии — уже в основном для детей (или для семейного времяпрепровождения с участием детей); были и для мальчиков, и для девочек, и для тех и других. Мы кое-что из них уже выкладывали. Персонажи-мальчики в соответствующих сугороку хоть иногда хулиганили, а «девочковые» сугороку были нарядные и милые, но скучноватые: такие игры «про отличниц», у которых и в школе, и в спорте, и дома, и в саду всё гладко и благопристойно.Вот типичный кусок такой игры:
Хостинг картинок yapx.ru

Но встречались и исключения. Одну такую игру мы сегодня покажем.
Хостинг картинок yapx.ru

Это «Смешная игра сугороку про девичьи покупки» (少女滑稽買物双六, «Сё:дзё: коккэй каимоно сугороку») из журнала «Мир девочек» (少女世界, «Сё:дзё: сэкай») за 1925 г. Автор — Исигуро Цуюо 石黒露雄, художник — Иноуэ Такэо 井上猛夫. Здесь у девочек-персонажей жизнь сложная — и с радостями, и с незадачами, причём последних больше…

Хостинг картинок yapx.ru. 1. Начало.
Две подружки и младший брат одной из них ходили на лотерейную распродажу, набрали много хороших вещей.

Хостинг картинок yapx.ru
2. Крем. Сестрички покупали кремы: младшая для обуви, а старшую уговорили взять на пробу крем для лица. Написано на баночках, видимо, не по-японски, и как теперь понять, где который крем?

Хостинг картинок yapx.ru. 3. Жареные бататы.
Как это неприятно, когда их несёшь в узле-фуросики, а они выскальзывают! Подбирать их неприятно! (Бутерброды хоть падают маслом вниз, а эти скользкие со всех сторон!)

Хостинг картинок yapx.ru. 4. Автомобиль.
Папе предложили: а может, нам купить автомобиль? Он обрадовался, пошёл и купил – игрушечный…

Хостинг картинок yapx.ru
5. Яйца. Девочка их купила, сложила в одну кошёлку, шла домой, и конечно, упала.

Хостинг картинок yapx.ru. 6. Говядина.
Если встретишь собаку, главное, поднять свёрток повыше и делать вид, что там ничего нет.

Хостинг картинок yapx.ru. 7. Лёд.
Ходила за льдом (для домашнего ледника), по дороге домой встретила подружку, заболталась…

Хостинг картинок yapx.ru. 8. Сковородки.
Купила три штуки набором, вложенные одна в другую, принесла домой – оказалось, в середине одна дырявая.

Хостинг картинок yapx.ru
9. Будильник. Везла домой в узелке новый будильник, а он как зазвонит! Сосед в трамвае перепугался.

Хостинг картинок yapx.ru. 10. Лук.
А тут не взяла с собой фуросики, купила по дороге лук – и встретила учительницу! Очень неловко. Лук ведь, с одной стороны, пахучий овощ, а с другой — нищебродский; у Акутагавы на эту тему даже есть рассказ…

Хостинг картинок yapx.ru. 11. Сабля.
Купила брату саблю, а участковый полицейский говорит: ха! У меня-то сабля подлиннее будет! (Хорошо еще, не арестовал за ношение холодного оружия!)

Хостинг картинок yapx.ru. 12. Бык.
Шла за покупками, а навстречу бык! И смотрит так! Лучше от него держаться подальше. (И бык, и говядина – всё ещё приметы времени, мясную еду всячески пропагандируют, чтобы японские дети росли большие, догоняли западных.)

Хостинг картинок yapx.ru
13. Ткани. Мама с дочкой выбирают ткани, мама: вот эта (в полосочку) подойдёт! Дочка: нет, вон из тех… (которые поярче, написано «муслин»).

Хостинг картинок yapx.ru
14. Кошелёк. Пошла купить мандаринов (по десять сэн кучка) и потеряла кошелёк. Собака его нашла, но не сказала!

Хостинг картинок yapx.ru
15. Выигрыш. Тётя девочке на Новый год купила в подарок подписку на журнал «Мир девочек» — и по журнальной лотерее та выиграла наручные часики! (Тоже, в общем-то, ещё новинка. Главное, чтобы браслет расстёгивался или растягивался…)

Via

Snow

(Продолжение. Начало — по метке «Вышеславцев»)
Хостинг картинок yapx.ru
На пароходе, который мы давно оставили, все разбрелись по постелям, чему последовал и я. Встав на другой день часов в 7, мы узнали, что уже четыре часа стоим на якоре. Я вышел наверх. […]
Река справа не имела границ; пройдя 120 миль по ней, мы не видали её берегов, хотя знали, что плывем по реке, вера на слово капитану и видя под собою желтую и мутную воду. Сзади нас стояло много судов, a особенно много было треугольных, латинских парусов, под которыми, довольно свежим ветром, шли боты и шлюпки в различных направлениях. Налево был город, здания которого покрывали немного возвышенный, но ровный берег. В городе множество церквей, башен и куполов, что придает разнообразие и причудливость контурам города. Но все эти башни с почерневшими стенами и купола, конечно, много выигрывают, если в помощь им является природа, то высокою обрывистою скалою вознося часть зданий над другими, то садом, нарушающим своею зеленью однообразие стен и крыш; здесь же не видно было ничего кроме окон, шпицев, куполов, стен, оград, как на рисунке, на котором собраны различные здания, церкви и колокольни, для сравнения их высоты. К середине столпились более крупные постройки: таможня, род полукруглой массивной крепости, со множеством окон, собор, театр, еще неоконченный, с островерхою крышею, башни и колокольни нескольких церквей, с статуями святых на высоте фронтонов; даже место под этими зданиями было несколько возвышенно и приподнимало их над всем городом, который распространяется на обе стороны и уходит в даль едва виднеющимися рощами. От города шли к реке две длинные пристани; но отлив так велик, что и этих пристаней не хватает […]
Гостиница, в которой мы остановились, носившая имя вечного города Рима, напоминала вместе и Москву; те же ворота в доме, та же лестница и галерея внутри двора, с которой, через стеклянные рамы, можете смотреть, как придут на двор музыканты, арфа и две флейты, и через верхнюю форточку бросить им мелкую монету. Но в лице встретившего нас на лестнице полового была уже разница: вместо костромского парня с полотенцем через плечо, нас встретил Людовик-Наполеон, в жилетке и пестрых панталонах, впрочем, также с полотенцем в руках. Действительно, великий человек нашего времени имеет физиономию, которую встречаешь очень часто; как оригинально было лице дядюшки, так обыкновенно лице племянника. Нет города, в котором носят бороды, где бы не встретилось десятка лиц, похожих на него; в каждом цирке мастер своего дела, владеющий бичом, вылитый победитель при Мадженте; наш половой — был живой Людовик-Наполеон. Общая зала опять перенесла нас в Москву. Мятые и не совсем чистые салфетки, белая, каменная горчичница без горчицы, картины на пестрых обоях, представляющая красавиц, — все это повеяло давно знакомым.
Хостинг картинок yapx.ru
Буэнос-Айрес в настоящее время имеет около 180,000 жителей и выстроен так же правильно, как и Монтевидео: идущие параллельно с рекой улицы пересекаются другими, перпендикулярными, одинаковой широты и на одинаковых расстояниях; образуемые ими квадраты, называемые квадрами, определяют место и расстояние. По названиям же улиц можно повторить географию Америки: есть улица Перу, Боливия, Флорида, Чили и т. д. Лучшая площадь — Виктории, к которой примыкает «Улица 25 мая» и вокруг которой сосредоточены монументальные здания города. Чрез пять минут по выходе из гостиницы, мы уже были на площади. Посреди её возвышается обелиск, окруженный бронзовою решеткою, на острых копьях которой жители Буэнос-Айреса нередко видали насаженные головы жертв политических беспорядков и кровожадной тирании. К площади примыкает собор — величественное здание, с дорическим портиком и возвышающимся за ним большим, правильным куполом. Собор еще не совсем кончен […] Под дворцом юстиции галерея с аркадами, где толкаются солдаты, просители, тяжущиеся, подаватели голосов, старухи, негры и пр. В растворенное в нижнем этаже окно можно видеть караульню, грязную комнату с грязною казарменною сценой; тут же городская тюрьма […] Все преступники, без различия рода преступлений, — убийца и схваченный по подозрению на улице, — сидят в одной комнате; пьянство, игра и всякая гадость гнездятся в этом вертепе. Три недели до нашего приезда в Буэнос-Айрес, арестанты выломали двери, избили тщедушную стражу и разбежались по городу. Ловя их, с ними не очень церемонились: при сопротивлении их убивали на улице как существа. с которыми нечего толковать. Эти убийства не смущали никого; к ним привыкли в двадцатилетнее диктаторство Росаса […] В утро нашего приезда расстреливали одного гауча; он с приятелем приехал на рынок верхом, чуть ли не на одной лошади; приятель угостил его пивом, что многие видели, a через две минуты приятель был зарезан с тем же искусством, с каким гаучо режет быка. Умея отлично резать, здесь, однако, расстреливают плохо: после восьми пуль несчастный был еще жив; выстрелили еще тремя, и преступник все был жив; наконец, только двенадцатая пуля покончила его. Гаучей нарочно расстреливают, a не вешают, и они дула пистолета, хоть и незаряженного, боятся больше всего.
Гуляя по улицам города, мы не могли не удивляться общему спокойствию жителей после всех тревог, которые столько лет волновали город и всю страну. Мы знали, что на днях будут выборы нового президента, которого многие не хотят, и все ждут беспорядков, всякий полицейский может схватить и сунуть нас в самую грязную тюрьму; об общей безопасности здесь мало думают, a между тем на улицах так спокойно и тихо. Говорите после этого об ужасах революционных городов! И здесь точно так же, как и у нас, в России, в Москве, играют дети; девушка молодая идет одна, не боясь оскорблений; купец отворяет свою лавку, в которой на несколько тысяч товаров, и не боится, что ее разнесут; что же поддерживает это стройное течение дел? На улицах чисто, частная собственность не тронута; в городе несколько госпиталей, в церквах нет недостатка, можно и покаяться, и даже закупить наперед свою совесть: чего не сделают здешние капуцины! Даже ходячие деньги — больше ассигнации, хотя в обеспечение их нет никакого фонда в банке. В таких размышлениях шли мы по улицам, заходили в церкви, которые, должно сказать, одна перед другой отличались или древностью, или тою простою, живописною архитектурою, на которой останавливается невольно глаз и отдыхает на гармонических, пропорциональных размерах, или, наконец, они отличались количеством странных изображений святых, стоявших в нишах […] В одной из церквей были похороны; гроба покойника не было видно за множеством обставлявших его свечей; пять священников, в рогатых шапках; служили литию, и с хор неслись звуки реквиема. Родственники умершего, в черных платьях, сидели отдельно от других. Заслушавшись грустной музыки, я вдруг увидал около себя странную фигуру, старушку монахиню-негритянку; черное лице её было обвязано белым платком, на который накинут был черный капюшон.
Ближайшие к площади улицы самые населенные и полны превосходными магазинами, зеркальные окна которых по вечерам освещены газом, a обилие оружейных лавок наводит на мысль о частой потребности в огнестрельном оружии. Самая модная улица называется Перу; она, подобно «Улице 25 мая» в Монтевидео, между 12 и 2 часами пополудни и вечером, как цветник. пестреет красавицами, которые действительно очень хороши. Так же, как и в Монтевидео, и даже в большем количестве, наполняют они магазины, жужжат, хлопочут, торгуются, и я, наблюдая ровно шесть дней, только один раз видел, как куплен был пожилою барынею какой-то небольшой сверток. Между маленькими вещицами, выставленными в окнах магазинов, часто можно видеть бисерные кошельки, вывязанные кувшинчиком; я после узнал, что здешние барышни охотницы до сувениров, которые они могут купить в любой лавке; хотя должно прибавить, что, пожалуй, они и сами готовы вышить бисером закладку для книги, или чехол для зубочистки всякому, имевшему случай похвалить их глазки или носик. […] Здесь чаще, чем в Монтевидео, попадаются гаучи в своих оригинальных костюмах; многие из них высоким ростом и очень красивы собою; но повязанный на голове платок все наводит на мысль, что у молодца или зубы болят, или ухо распухло. Пончо носят они, как истинные артисты; пончо, то есть плащ, состоит из шерстяного, четырехугольного большего платка, с прорезом посредине; в этот прорез продевают голову, и платок в красивых складках падает вниз. Настоящий пончо должен быть сделан из шерсти гуанака, и ценность его доходит до страшных размеров; у [аргентинского президента и победителя Росаса] Уркисы был пончо, который ценили в 15,000 франков! В продаже много простых шерстяных пончо, привезенных из Англии, где фабрики стараются подражать любимому здесь цвету и узору. Франт-гаучо обшивает свой пончо бахромой и кое где приставит бронзовую пуговку. На ногах гауча тот же пончо, только иначе надетый, и под ним белые, с затейливою оборкой, панталончики, как у институтки; на ногах вышитые шерстяные туфли. Если он верхом, то стремя у него иногда серебряное, шпоры же такой величины, что вертящуюся узорчатую звездочку них можно носить вместо генеральской звезды. Все это, однако, можно видеть только на гаучо-франте: большая же часть их оборванцы и походят, как я уже сказал, на наших салопниц, на которых навешена всякая дрянь.
Иногда на улице попадается целый ряд капуцинов, идущих попарно, и сели поблизости есть старая, высокая стена какого-нибудь монастыря, то, смотря на эти странные лица, процессию можно принять за картину Гварнери. A вот монахи другого ордена, в шляпах, с длинными, вздернутыми и сплюснутыми полями, точь-в-точь та шляпа, в которой «доктор Бартоло» выходит на сцену. Лицо под такою шляпою почти всегда жирное, чисто выбритое и вместе сонливое; самый подрясник чист, имеет даже претензию на щеголеватость. Лица же капуцинов состоят из ломаных и резко вдавленных линий; они, обыкновенно, почему-то сопят, даже с храпом; небритая борода торчит серебристою и черною щетиною. Лица эти представляют страшное явление там, где порхают щегольские дамы, проносятся легкие экипажи, где видна нынешняя городская суета и где современному дон-Жуану не нужно надевать рясы капуцина, чтобы лучше обделать свои грешные делишки.
Кроме площади Виктории, в Буэнос-Айресе есть две другие обширные площади: одна, на которой устроены артиллерийский парк и станция железной дороги; на другой самый обширный рынок, куда жители деревень приезжают на своих фурах, с произведениями эстанций. Громадные телеги эти покрыты тростником; снизу и с боков к ним привешены баклажки, помазки, разные подставки; спереди ярмо. Несколько десятков их стоят рядами, a хозяева разместились кучками, — кто около громадных колес, кто под дышлом, через которое перекинута недавно снятая воловья кожа, защищающая сидящих от лучей солнца. Здесь можно видеть большое количество тюков с шерстью и с хлебом, кожи, хвосты лошадиные и разного рода мясо. Длиннорогие быки лежат по близости и флегматически жуют, ожидая времени опять подставить шею под ярмо и снова тащить до эстанции тяжелую телегу; a до эстанции можно насчитать не один десяток миль. Здесь же, на этой площади, можно видеть гауча в его сфере, среди его жизни и занятий.

Хостинг картинок yapx.ru
Но еще более выяснится этот тип, когда увидишь саладеро (Saladero) и матадеро (Mataderu), на осмотр которых мы посвятили почти весь следующий день. «Вы еще не видали saladero», — говорили нам накануне; […] «В Буэнос-Айресе только и стоит видеть что saladero», — повторяли все в один голос, и мы заранее ласкали себя надеждою увидеть одну из любопытных картин местной жизни. В рассказах о саладеро беспрестанно попадались слова: lasso, гаучо, bolas…
[…] На другой день, часов в восемь, в двух колясках, отправились мы за город, через восточную заставу, к местечку, называемому Барраган. Когда улицы с низенькими домами в один этаж остались за нами, начались пустые места, на которых росло очень много агав и кактусов; иногда зеленели деревья, и даль открывалась распространявшуюся плоскостью, со множеством дворов, садов, домиков, дерев; все это уходило, наконец, в туманную синеву, густую синеву степи. Утренний свежий воздух стал немного сгущаться, заметно было прибавление к нему различных миазмов, которое, по мере нашего приближения к целы поездки, все возрастало. Наконец, мы остановились среда поля, разделенного неглубоким, разветвляющимся оврагом; здесь было множество разбросанных остовов, целые лужи крови зарезанных быков, с которых снимали шкуры, стая собак, объедавших выброшенные внутренности, и много всадников, разъезжавших взад и вперед. За оврагом, небольшой, холмообразный выгон, a на нем несколько загонов с быками, длинные рога которых видны были из-за деревянных заборов; у загонов было по нескольку ворот. Разъезжавшие на лошадях были, одни в костюме гаучо, другие в европейском. «Вот maladero; здесь бьют скот для потребления города! — говорили нам. — Не стойте здесь, посторонитесь, бык может вырваться и наскочить на вас.»
Heсмотря на повсеместный смрад, надобно было посмотреть картину, которая была действительно очень жива. Желавший купить быка подъезжал к загону и, выбрав одного, указывал гаучо, который, улучив минуту, набрасывал на рога аркан (lasso) и, через отворенные ворота, во весь скок мчался на привычной лошади, увлекая быка в поле на этом длинном лассо, крепко привязанном к седлу; в то время как бык пробегал воротами, ему перерезывали сзади ногу, и он, упираясь на трех ногах, скоро падал; в этот момент к нему подскакивают два или три мясника и живо превращают его в стяг мяса, как обыкновенно продают его в лавках. Если не успеют перерезать ногу, то другой верховой старается набросить лассо на заднюю ногу и скачет в другую сторону, растягивая таким образом потерявшегося быка. Стоя в поле, видишь увлекаемых в ворота быков, приехавшие за мясом фуры, мальчиков, почти детей, купающихся в проливаемой крови, точащих свои коротенькие ножи, которыми они уже искусно владеют, что им, вероятно, пригодится не один раз впоследствии; и смотришь на всю эту сцену почти равнодушно, потому что человек заранее закуплен вкусными бифштексами, сочными ростбифами и другими хорошими вещами. Здесь так привыкли к этому зрелищу, что если бы один из быков мог заговорить и изъявил претензию на свои права, на сострадание и проч., то его претензия показалась бы странною. […] Однако я все еще не мог понять: зачем нам так рекомендовали это зрелище и что в нем интересного; я объяснял себе эту рекомендацию страстью испанского населения к убийству быков; должно быть, оно в крови у испанцев. Наконец, мы поехали дальше по довольно сносному шоссе, через небольшое местечко, с низенькими домиками, лавками и множеством столпившихся фур, запряженных шестью или четырьмя волами; на мосту мы должны были остановиться, встретившись опять с быками, стадо которых наполняло местность, поднимая страшную пыль. Отсталых быков подгоняли верховые гаучи, хлопая коротенькими кожаными хлыстами, в роде нагаек; если бык имел намерение отклониться в сторону, то наброшенное на его рога лассо приводило его на место. С дороги, по обеим сторонам, видна ровная местность, уходящая в даль своими простенькими, однообразными пейзажами; виднелся белый домик, каменный забор, зеленый выгон и редко холм, или овражек, или немного более сгустившаяся роща. Но вот своротили в сторону, по неширокой, проселочной дороге. Часто охватывал нас тяжелый запах от брошенной падали и заставлял думать, что если прежде воздух был здесь так хорош, что дал название городу Буэнос-Айрес (т. е. прекрасный воздух), то теперь, зараженный бесчисленными саладерами, он вовсе не отвечает своему названию, ни даже окрестности его заражены страшным количеством разбросанных повсюду гниющих трупов. За домиками, мимо которых мы проезжали, текла река, о присутствии которой можно было заключать по мачтам шхун и небольших бригов, нагруженных кожами и соленым мясом, приготовляемыми в заведениях, расположенных вдоль берега. Эти заведения стали попадаться чаще; из их высоких труб валил черный дым; близ больших, крытых зданий видно было несколько соединенных вместе загонов, с высокими перекладинами на воротах; и там была та же деятельность, подробности которой мы рассмотрели на одном из самых значительных saladero.
Саладеро есть заведение, на котором солят кожи и мясо тут же убиваемых быков и лошадей. Здесь же устроены: салотопни, мыловарни, свечные заводы, словом, всякое производство того, что можно выделать и получить из убитого животного. Мы остановились перед несколькими, сообщающимися друг с другом загонами, где собрано было несколько сотен молодых лошадей. Человек пять, из которых трое были в европейском платье, и два гауча, приехавшие верхом, ходили среди табуна; один господин, очень прилично одетый и с лицом джентльмена, долго выбирал между кобылицами, беспрестанно сгоняемыми из одного угла загона в другой. […] Богатая природа нами Ла-Платы и привольная свободная жизнь на их тучных пастбищах до такой степени благоприятны для лошадей в всякого скота, что лошади размножились здесь в угрожающем количестве. Весною молодые кобылы доходили иногда до того, что нападали на обозы, как хищные звери, и били встречавшихся верховых лошадей и всадников; страшное размножение их грозило совершенно наводнить страну. Все эти причины приводятся в оправдание избиения этих животных, к насильственной смерти которых никто какая-то не привык; главная же причина избиения конечно, расчет, выгода. Никому не принадлежащие табуны превращаются в соленые кожи, сухие жилы, из которых делают lasso, в хвосты, сало, свечи, мыло в пр. Все это идет в Англию, Испанию, Францию, Бразилию и пр. Лошадей скупают у промышленников, занимающихся их ловлею, платя им поголовно за лошадь около десяти франков; купленная же на saladero лошадь стоит 25 франков; за эту цену можно выбрать прекрасную лошадку, на которой, впрочем, нельзя тотчас ехать верхом. Ha saladero убивают только кобыл, и если кто-нибудь поедет по городу на кобыле, его осмеют и, пожалуй, закидают грязно.
[…] Работа идет не прерываясь; бывают дни, в которые убивают до 800 лошадей на одном saladero, и под навесами кровь льется потоками. Дыша несколько времени этою атмосферою, напитанною кровью, я вспомнил что-то знакомое; мне представился длинный коридор с каменным сводом, часто появляющиеся у входа носилки, блеск ампутационного ножа и тот же тяжелый, раздражающий нервы запах крови; я вспомнил перевязочный пункт в Севастополе…
Здесь, на этом саладеро, было очень тяжело, потому что нравственно убийство ничем не оправдывалось, и совесть не была закуплена ни ростбифом, ни чем-нибудь другим. Корысть и спекуляция, утешавшие хозяев, не утешали нас, любопытных зрителей.
В заведении солились кожи, складываемые в целые горы, вываривался клеи, топилось сало всевозможных достоинств и консистенции, варилось мыло и выливались свечи.
На другом saladero били быков […] мясо вывешивают на солнце и сушат. В этом виде оно вывозится в огромном количестве на Антильские острова и особенно в Бразилию. Соль привозится сюда из Испании. Глядя на эти обширные заведения, невольно вспомнишь о нашей России, которая могла бы иметь их в не меньшем количестве, владея и скотом, и пастбищами, и, наконец, солеными озерами и копями.
Вид крови и убийства, с восьми часов до двух, порядочно измучил нас; мы поспешили домой […] Мы поехали через весь город в Палермо, — сад, находящийся с западной стороны города. Проехав все продольные улицы города, мы не могли не остановиться у ворот обнесенного высокою стеною монастыря, довольно старого. На его обширном дворе было кладбище, и я в первый раз видел склепы, обделанные камнем, в которых гробы стояли на виду. Над некоторыми склепами были изящные мавзолеи; гробы как будто щеголяли друг перед другом отделкою, — и в светлых и чистых погребах было так хорошо, что мрачная мысль о «сырой» могиле не имела здесь места. Джульетта, вероятно, была поставлена в подобном склепе.
Между гробницами были обсаженные цветами аллеи; у одного камня молилась женская фигура, может быть, и красивая; по крайней мере, испанская мантилья придает женщине много грации. В церкви мы нашли все то же, что и в других церквах; нас водил монах, в коричневом капюшоне и с такою характеристическою физиономиею, что, казалось, он только-что сошел с картины Рубенса. Товарищ мой нашел его грязным, a я живописным. Он все время чистил свой нос грязным пальцем и так громко сопел, что становилось за него совестно; нельзя было не согласиться, что на картине он был бы гораздо лучше.
От монастыря мы спустились с небольшой горы и поехали прекрасным шоссе, обсаженным плакучими ивами, вдоль по берегу Ла-Платы. […] Шоссе ведет до Палерло, обширного сада, похожего больше на лес. У его начала находится низенькое одноэтажное здание, обнесенное со всех сторон каменными галереями с полукруглыми арками; это дворец Росаса. Он заброшен; разбитые стекла и разломанные двери говорят о запустении, к котором находится строение, когда-то страшное в роковое для жителей Буэнос-Айреса. Нам даже не советовали входить туда, если мы боимся блох, которые будто бы в страшном количестве развелись там. Но отчего и не быть укушенным блохой, обитательницею дворца Росаса? Мы смело вошли и долго ходили по галереям и комнатам. Если бы всякий камень здания мог говорить, он рассказал бы такие вещи, от которых у нас волосы стали бы дыбом. Увлеченные воображением и ненавистью, сочинители легенд о бывшем диктаторе в своих рассказах достигают до ужасных размеров. Говорят, будто после его бегства, в подвалах дворца нашли посоленные головы всех им казненных! […] Но прошло шесть лет — и, кроме рассказов, осталась одна «мерзость и запустение» дворца, с надписями на стенах, в которых красноречиво выражены чувства к тирану.
Чтобы познакомиться с окрестностями Буэнос-Айреса, мы поехали в Фернандо, местечко, находящееся недалеко от впадения Параны в Ла-Плату, где начинаются низменные острова, между которыми верхняя река бесчисленными портиками прокладывает себе путь. Эта поездка заняла целый день. По дороге мы были в двух городках, Бельграно и Исидоре. Дорога много напоминала наши проселочные пути, среди сухого, теплого лета, когда пыль ложится на зелень виднеющихся по невысоким холмам рощей, и отдыхающие обозы рядами стоят около постоялых дворов, пустив быков своих на ближайшее пастбище. Попадавшиеся венты не уступали в грязи и нечистоте нашим трактирам; почти в каждой из них был бильярд, и двое гаучей, в своих оригинальных костюмах, делавшие карамболи, приговаривали при удачном ударе слово «caramba», без которого житель Аргентинской республики шага не ступит. Caramba употребляется для выражения радости и досады, удачи и удали и всякого другого чувства; разница его от других, ему подобных выражений, та, что его можно употребить в каком угодно обществе. В городах та же постройка домов, как и во всех улицах Буэнос-Айреса; они одноэтажные и выходят на улицу двумя, тремя окнами, с железными решеткам; за то смотрят весело на внутренние дворики, чисто вымощенные белым камнем и отличающиеся роскошью домашнего комфорта. Проехав верст двадцать, мы увидели, наконец, буэнос-айресские пампы, далеко уходящие в даль и своею густою синевою сливающиеся с синевою неба. По степи разбросаны квинты, одинокие домики, с выросшим вблизи деревом, и небольшие бойни; сначала видные ясно, они казались вдали пятнами и, наконец, совершенно исчезали. Сан-Фернандо был похож и на Бельграно, и на Исидоре. […]
В гостинице, где мы заказали обед, оказался сумасшедший повар; он принял нас за знатных иностранцев и во что бы ни стало захотел похвастать своим искусством и угостить нас на славу. A нам нельзя было оставаться здесь больше двух часов, потому что вечером надобно было поспеть в оперу, между тем как от Сан-Фернандо до Буэнос-Айреса было добрых сорок верст. Пока сумасшедший готовил, мы пошли смотреть на острова; они были видны с возвышения, на котором стоял город. Возвышение кончалось обрывом, поросшим деревьями и зеленью, переходившею в луга и низовья, распространявшиеся до самой реки. Острова были низменны и лесисты; по близости текла небольшая речка, вся скрытая нависшими ветвями плакучих ив; между ними стояли домики, a при реке строились небольшие боты и лодки; эта деятельность, среди дерев, мостиков, придавала прекрасной картине самый оживленный вид. У домов играли дети, между которыми были черные головки негров; попадались красивые крестьянки, скакал гаучо с арканом, нагоняющий вырвавшуюся лошадь, и непременно быки, или пасущиеся, или готовые к запряжке. День был прекрасный; прогулка сильно раздразнила наш аппетит, и мы спешили в гостиницу, еще не подозревая какой великолепный банкет ожидал нас там. Сумасшедший действительно поддержал свою репутацию — не как сумасшедшего, но как повара. Суп был из устриц, пирожки тоже; соусы и разные соте разнообразились так же, как и жаркое: была и телятина, и баранина, и две индейки, и дичь; паштеты представляли из себя чуть не модели готических соборов; всякое блюдо красноречиво выхваляло артиста. Но обед длился ужасно долго; не желая упустить «Травиату», мы с беспокойством старались кончать обед, но напрасно; с сумасшедшим не легко было сладить. Уже коляска была запряжена, и оседланные лошади наших компаньонов нетерпеливо грызли удила и били копытом, но повар выдерживал роль, методически отпуская блюдо за блюдом, и обед едва не превратился в сцену Демьяновой ухи. При отъезде нашем сумасшедший был приглашен в залу и должен был выслушать спич в похвалу его уменья и вкуса.
В этот день, проведенный нами в степи, в Буэнос-Айресе избран был новый президент, генерал Бартоломео Митре. Ждали беспорядков[…]; на площади стояло, на всякий случай, тщедушное, оборванное войско. По углам явились афиши, возвещавшие, что новый президент будет завтра в малом театре. […] Приглашение нового президента в театр равносильно здесь празднествам, которые сопутствуют нашим европейским коронациям. Нанята была музыка, которая играла перед театром, на улице; весь народ желал встретить президента у входа, и представление не начиналось. Наконец, заиграли марш, толпа раздвинулась, и явился новоизбранный, в генеральском мундире, с перевязью через плечо голубого и белого цвета, национальных цветов Буэнос-Айреса. За ним шли двое седовласых господ, также в генеральских мундирах; с ними вошла в театр и публика. Поднялся занавес; актеры пропели народный гимн […] публика прокричала «bravo!», чем и кончилось внимание к президенту. Интересно было смотреть по ложам и креслам. […] «А что, — спросил я бывшего в зале г. Станкевича, [мужа Лагранж и] хозяина всех южно-американских театров,— можно ли оставить свое пальто на кресле, выходя в коридор?» — «Не советую», — отвечал он, глядя на наших соседей….

Хостинг картинок yapx.ru
Верхний ярус, в котором сидели одни дамы, смотрел выставкою картин, семейных портретов Ван-Дика или Рубенса. Дамы, желающие идти в театр без проводника или кавалера, имеют отведенное, особенное место, cazuela, куда мужчина, под страхом смерти , не может войти. По окончании театра, молодые люди толпятся у входа cazuela, и дамы, находя между ними знакомых, берут их под руки и идут домой. В бельэтаже мне показывали разные замечательные личности, между которыми был племянник Росаса; но всего интереснее, конечно, был президент. У него самое серьезное, холодное, железное лице, украшенное черными, проницательными глазами и черною бородой. Он ни разу не улыбнулся, когда какой-то ребенок, посланный своею матерью, поднес ему букет цветов; он поцеловал ребенка совершенно официально и форменно, хотя в эту торжественную минуту и мог бы показать признаки некоторого чувства. Смотря на его лице, мы сами себе рисовали его характер и как же ошиблись! Митре оказался поэтом, одним из самых замечательных в аргентинской литературе, музыкантом и очень плохим генералом. Он командовал войсками в двух сражениях и оба раза праздновал победу в то же время, как праздновали победу и неприятели. Своего настоящего места он добился разными происками; a на другой день своего избрания высказал убеждения. совершенно противные той партии, которая помогала ему. Назначение министрами людей, не пользующихся хорошею репутацией, не понравилось всем. «Опять приходится браться за оружие», -—говорили недовольные, a недовольных много!
В Буэнос-Айресе есть железная дорога, сделанная без всякой видимой цели; она не соединяет города с каким-нибудь замечательным местом, a выстроена вероятно для того, чтобы сказали, что в Буэнос-Айресе есть железная дорога. Она идет на юг в пампы верст на пятьдесят. Проходя городом и предместьями, вагон часто останавливаются, и здесь высаживается главная часть пассажиров; на дальние станции завозят каких-нибудь старух да таких туристов, как мы, которым решительно все равно где бы ни высадиться. […]
Мы прожили в Буэнос-Айресе шесть дней. Вечера проводили или дома, перед камином, потому что было довольно холодно, или гуляя по улице «Перу», освещенной газом, или в театре, или в клубе иностранцев. В последнем приходилось встречать людей с самыми разнообразными взглядами на дела Буэнос-Айреса. […] Наш хозяин, долго живя здесь, действительно приобрел кое-что из манер гауча, и речь его, отрывочная и пересыпанная удалыми выражениями, была очень оживлена и интересна. Он даже раз увлекся до того, что, рассказывая о нападениях индейцев, свистал, подражая летящим стрелам, и в жару рассказа какая-то особенно гикал, почувствовав себя совершенным индейцем.
Мы возвращались в Монтевидео на пароходе «Constitution»; пароход этот переделан из купеческого парусного судна, вследствие чего он очень некрасив и неудобен. […] Тут царствовал какой-то патриархальный тон. За обедом капитан, словно отец семейства, сел на главное место и начал раздавать кушанье, припасая самые вкусные куски для избранных. Избранными были, к счастью, мы, и я внутренне жалел сидящих далее, до которых доходили косточки в остатки. Нам откупоривалась особенная бутылка вина, что видимо оскорбляло одного очень морщинистого старичка, с сатирическим, едким выражением лица, которое бывает у злых и старых профессоров-экзаменаторов; он даже несколько раз пытался завести мирные переговоры, но мы важно отмалчивались, не желая сойти с пьедестала нашего временного величия. Видя, что все усилия его тщетны, он напал на своего соседа, какого-то рябого, с редкою бородой и свиными глазками, господина и так раскричался на него, что закашлялся, покраснел и долго злобно потрясал головой! Подали шампанского; его достало и старичку; это так его обрадовало и так ему польстило, что он из злого превратился в веселого старого кутилу.
Когда я забрался в койку, находившуюся около дамской каюты, так что все пассажиры проходили мимо меня я еще больше возненавидел старичка, который, с своей стороны, видимо желал мне наделать всевозможных неприятностей. Койка была похожа на гроб, повернуться было трудно; a старичок расположился около меня рассказывать какой-то даме что-то такое, что повело к нескончаемым пояснениям, упрекам, уверениям, и все эти речи, произносимые сиплым, разбитым голосом, с кашлем и одышкой, продолжались далеко за полночь. Это было похоже на пытку, и горько я раскаивался, что не cyискал у старичка во время обеда: я бы мог деликатно напомнить ему, что время спать, a теперь я не мог сделать этого, обидев его своим невниманием во время обеда: я пожинал плоды своей гордости…»


(Продолжение будет)


Via

Snow

Страшилки

Сегодня покажем танцевальную пьесу Каватакэ Синсити Третьего (1842–1901), ученика Мокуами, впервые её сыграли в 1900 г. Называется «Цветок сливы во мраке, или Сто рассказов» 闇梅百物語, «Ями-но умэ хяку моногатари». Сюжета в ней почти нет, но есть любопытные персонажи и необычные театральные приёмы.
Хостинг картинок yapx.ru
Здесь и здесь – другие пьесы Синсити.
В эпоху Эдо в большом ходу были вольные сообщества по самым разным поводам: кто-то вместе изучал поэзию (каллиграфию, музыку, что угодно), кто-то сообща готовился сходить на гору Фудзи или в святилище Исэ (в паломничество идти не обязательно, главное готовиться с товарищами вместе), кто-то раз в два месяца собирался на ночные бдения в ночь Металла и Обезьяны…  А любители «страшных историй», кайдан, устраивали «Собрания ста страшных рассказов» 百物語怪談会, Хяку моногатари кайданкай. Зажигали в темном зале сто светильников и начинали рассказывать про призраков, оборотней, ожившие вещи, старинные предания или случаи из современной жизни – всё равно, лишь бы было жутко! И после каждого рассказа гасили один светильник. А в конце, когда погаснет последний огонёк, по идее должен был явиться настоящий призрак и рассказать свою историю. Особенно хороши такие сборища в летнюю жару, чтобы от страха пробирало холодом, но можно и в другое время. Лучше, конечно, когда друг друга пугают ценители и знатоки кайданов, но можно устроить такой вечер ужасов и просто в кругу друзей и знакомых, заодно посмеяться над теми, кто вправду боится нечисти…
Самое, кажется, раннее описание этого обычая вошло в книгу Огита Ансэя «Рассказы ночной стражи» (宿直草, «Тоноигуса», 1660 г.). Истории оттуда в переводе В.П. Мазурика есть, например, вот в этом сборнике. Потом выходило ещё много подборок в сто страшных историй.
Там друг дружку пугают воины на карауле – а в нашей пьесе этим занимаются свитские дамы в богатой усадьбе.
Потешаются дамы над юной служанкой по имени Сираумэ, что значит Цветок белой сливы. Ей доверяют погасить последний фонарик и оставляют летней ночью одну в темноте. Девушке очень страшно! Она обмирает – и вот кто ей является:
Хостинг картинок yapx.ru
Это тануки, барсук-оборотень (он же енотовидная собака) и водяной каппа. Они идут куда-то по пустынному берегу реки, осень, льёт дождь, а у них один зонтик на двоих. И в отличие от изысканных горожан и красоток в весёлых кварталах, они не умеют прогуливаться под одним зонтом! Каждый тянет на себя, дерутся, в итоге роняют зонтик в реку…
А это уже не просто зонтик! Видимо, он был очень старый, и уже достаточно послужил, чтобы сделаться цукумогами, живой вещью! Одноногий, правда, зато чудесный!
Хостинг картинок yapx.ru
Говорит барсуку и водяному, что надо бороться по правилам: кто победит, тому зонтик и достанется. Они сражаются, как настоящие воины, но бой кончается вничью, и снова всё темнеет.
Хостинг картинок yapx.ru
Хостинг картинок yapx.ru
Тем временем товарки Сираумэ забеспокоились: как она там? Заходят проведать, а она лежит ничком и не отзывается. Тормошат, вроде бы девушка очнулась, поднимает голову – а у неё вместо лица нопэрабо:, ровное место без глаз, без носа и рта! Дамы в ужасе убегают, и снова всё темнеет.
Новая картина: зима, снег, и из сугроба встаёт Сираумэ – только это уже не она, а Снежная Красотка, Юки-дзё:ро:, одетая, как одеваются знаменитые куртизанки.
Хостинг картинок yapx.ru
За нею катится огромный снежный шар, потом распадается – и из него появляются две спутницы Красотки. Они пляшут «танец игры в волан», а потом замирают возле Красотки, как бодхисаттвы подле будды.
Хостинг картинок yapx.ru
И опять всё темнеет. А в следующей картине монах творит молитву у могилы – и на неё отзывается мертвец. Даже двое: они являются в виде двух скелетов, большого и поменьше, танцуют, а потом распадаются по косточкам и падают.
Хостинг картинок yapx.ru
Но они если и умерли, то не насовсем! В следующей картине они живёхоньки (по крайней мере, с виду), одеты как двое странствующих книготорговцев ёмиури.
Хостинг картинок yapx.ru
На дворе теперь весна, сливы цветут, книготорговцы явились, чтобы продать свой товар и заодно развлечь знатную госпожу и её свиту страшными историями. Принимаются рассказывать и показывать: про кошку-оборотня, про Морского монаха, про живой Столик, всё жутче и жутче…
Хостинг картинок yapx.ru
Хостинг картинок yapx.ru
… а потом их окружает стража, и рассказчики признаются, что на самом деле они актёры кабуки, взрослый и маленький.

Танец Зонтика – на одной ноге, да еще и на высоченной гэта – считается одним из сложных. Вот в этой роли Оноэ Кикугоро: Шестой в постановке 1910 года.
Хостинг картинок yapx.ru
А еще здесь непростой грим и костюмы для тануки и каппы:
Хостинг картинок yapx.ru
И вся сцена со скелетами требует большого мастерства и от актеров, и от костюмеров, и от осветителей.
Вот тут – видео с рассказом (на японском) об особенностях этой постановки.

Via

Snow
Хостинг картинок yapx.ru
История и культура Японии. Вып. 12. Под науч. Ред. Н.Н. Трубниковой, И.А. Оказова; сост. и отв. ред. А.Н. Мещеряков; Нац. Исслед. Ун-т «Высшая школа экономики», Ин-т классического востока и античности. М.: Изд. Дом Высшей школы экономики, 2020. – 622 [2] с. (Orientalia et Classica. I (LXXII)/ гл. ред. И.С. Смирнов).
В прошлом году мы не написали ничего про сборник «История и культура Японии 11», да он был и небольшой. Вот тут на него можно посмотреть:
А новый сборник, «История и культура Японии 12», составлен по итогам конференции японоведов 2019 года, но вышел только недавно, уже в 2020-м. И получился толстенный, даже в нынешнем увеличенном формате. Теперь в нём статьи не по хронологии идут, а по рубрикам: литература, религии, философская мысль, наука, Япония и внешний мир, Россия и Япония, искусство, культура повседневности.
Многие темы читателям этих сборников уже знакомы: монах Эннин и его путешествие в Китай, монахиня Абуцу и ее поездка в Камакуру, «Сказание о Ёсицунэ», семейные наставления воинских домов, японские географические карты, Хвостов с Давыдовым, музыка, каллиграфия, гастрономия… А вот чего раньше было совсем мало, а теперь есть – это материалы по истории японской науки: статьи И.В. Мельниковой про первые научные журналы, М.М. Киктевой про одну из японских энциклопедий эпохи Эдо (и карту Японии в ней), В.С. Фирсовой – про старые японские библиотеки. И ещё нам с Оказовым очень понравились работы В.В. Щепкина про взгляд Мацудайра Саданобу на Россию (это конец XVIII в.); К.М. Карташова про моряка Дайкокуя Ко:даю: (того самого, чьи «Сны о России»)  – как сложилась его жизнь после возвращения из России в Японию; А.А. Егоровой о том, что в России в конце XIX в. писали о японском искусстве; А.А. Фёдоровой – о гастролях театра Кабуки в Советском Союзе в 1928 г.

Хостинг картинок yapx.ru
Вот на рисунке Итикава Гакудзан японцы встречают «голландский Новый год», Оранда сё:гацу. Пожилой уже Дайкокуя Ко:даю: пером пишет что-то по-русски, а рядом с ним – знатоки и ценители западных наук.


Хостинг картинок yapx.ru
Торопыгина М.В. Бухта песен. Шесть глав о средневековой японской поэзии. Институт востоковедения РАН. СПб.: Гиперион, 2020. – 432 с.
Замечательная книга обо всём, что связано в Японии с классической поэзией. Обзор императорских поэтических антологий, главы о богах-покровителях поэтов, о самих поэтах и песенных жанрах, о том, какие истории рассказывали про знаменитых стихотворцев, о поэтических состязаниях, о критиках и знатоках «родных песен».
А еще о разных забавах поэтов. Например, о песнях куцукабури – двусторонних акростихах: первые слоги строк надо читать сверху вниз, последние снизу вверх, получится ответ на загадку. Вот переписка поэтов XIV в. Ёсида Канэёси и Тонъа, оба весьма знамениты:

Ё мо судзуси
Нэдзамэ-но карихо
Тамакура мо
Масодэ-мо аки-ни
Хэдатэнаки кадзэ

Ночь холодна
В хижине, где просыпаюсь,
На изголовье,
В рукавах
Лишь ветер осенний.

Отгадка: «Пожалуй риса, денег тоже хочется!» (Ёнэ тамаэ, дзэни мо хоси)

Ёру мо уси
Нэтаку вага сэко
Хатэ ха кодзу
Находзари-ни дани
Сибаси то химасэ

Ночь печальна,
Хоть мне горько,
Милый всё же не идёт.
Просто так, когда-нибудь
Навести меня.

(Отгадаете ответ?)

В книге много новых переводов песен разных веков, целых циклов и сборников песен, отрывков из трактатов о поэзии. И картинки есть – из «Азбуки» Огата Гэкко («Ирохабики Гэкко манга»), с портретами поэтов, а еще с теми птицами, цветами, знаменитыми пейзажами, что упоминаются в песнях (и я, например, раз от разу забываю, как они выглядят, особенно цветы).

Хостинг картинок yapx.ru
Вот какой важный угуису – «соловей», а на самом деле камышевка. 


А еще 2019 году вышел всё-таки перевод «Рассказов, собранных в Удзи» («Удзи сю:и-моногатари», начало XIII в.) – самого знаменитого сборника поучительных историй сэцува.
Хостинг картинок yapx.ru
Рассказы, собранные в Удзи (Удзи сюи моногатари) / пер. с яп. и коммент. Г.Г. Свиридова под ред. А.Н. Мещерякова. СПб.: Гиперион, 2019. – 440 с.
У этого перевода трудная судьба. Г.Г.  Свиридов работал над ним ещё в 1970-е, сохранилась только машинопись, потом переводчик уехал в Японию, а в 1997 г. скончался. А.Н. Мещеряков потом перевод отредактировал и перевел те части, которые в машинопись не вошли. И эта работа тоже долго ждала издания – но вот, всё-таки напечатана.
Многие рассказы в этом сборнике общие с «Кондзяку», а некоторые вроде бы похожи, но сюжет развивается по-другому. Их мы, может быть, как-нибудь ещё покажем.


А в самом конце прошлого года вышла вот эта книжка:
Хостинг картинок yapx.ru
Бабкова М.В., Трубникова Н.Н. Буддийская община глазами наставника Догэна. М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2019. – 352 с.
Тут переводы одиннадцати трактатов До:гэна (1200-1253) и статьи к ним, а еще несколько его же сочинений в пересказе. В основном на темы повседневной жизни в храме: про монашеский плащ, про посвящения, про положенные монаху личные документы, про чтение книг и поднесение даров буддам, про то, как монаху умываться и как справлять нужду… Для всего есть правила, До:гэн их подробно обсуждает – и в каждом трактате приходит к какому-нибудь парадоксу, как и положено наставнику дзэн.

Via

Snow
Хостинг картинок yapx.ru
Покажем сегодня небольшой альбом «Собрание картинок Ёситоси» 芳年画集, «Ёситоси гасю:», 1885 года. В него вошли вошли иллюстрации Цукиока Ёситоси к разным книжкам – и про старую жизнь, и про новую. Некоторые книги – похоже, по мотивам театральных пьес (вроде вот этой, мы ее недавно показывали), и картинки тоже отсылают к театральной гравюре. А кое-где видны и отсылки к западной книжной иллюстрации.

Обложка:
Хостинг картинок yapx.ru

Портреты действующих лиц: борец и красотки.
Хостинг картинок yapx.ru

Мы не знаем, что тут к какой книге относится, но и подряд картинки вполне можно смотреть, как сцены из одного, безразмерного и нервного, романа эпохи перемен.
Хостинг картинок yapx.ru

"Бывшие" люди, с эдоскими причёсками, и новые, стриженые:
Хостинг картинок yapx.ru

Хостинг картинок yapx.ru

Как же у Ёситоси да без терзаемых женщин? Эту вот оставили, кажется, на съедение волкам:
Хостинг картинок yapx.ru

Хостинг картинок yapx.ru

Хостинг картинок yapx.ru

Батальное:
Хостинг картинок yapx.ru

Театральное:
Хостинг картинок yapx.ru

Бытовое, но драматичное:
Хостинг картинок yapx.ru

Герои новой эпохи, ко времени издания альбома - уже привычные: полицейский и рикша
Хостинг картинок yapx.ru

Другие сцены в темноте, уже будто бы не на театральных подмостках, а под открытым небом:
Хостинг картинок yapx.ru

Несчастные влюблённые и ко всему привычные вояки. А парень, кажется, не понимает, за что его ругают:
Хостинг картинок yapx.ru

Совсем несчастные:
Хостинг картинок yapx.ru

Коварство, насилие, и в конце, разумеется - все плачут...
Хостинг картинок yapx.ru

Via

Snow
СТАРЫЙ КОРАБЛЬ

Вот я и вернулся к тебе, мой белый Арго, как и обещал,
вот и снова коснулась нога твоей теплой от солнца палубы,
снова видно небо сквозь драный парус и обрывки снастей,
небо моей давней юности – нет, не моей, а нашей.
Нас осталось лишь двое – ты, мой, корабль, и я,
а остальные – до сих пор мне трудно в это поверить,
но, похоже, они все забыли. Перебили друг друга
в бессмысленных распрях и стычках, или стали царями,
или просто для них оказались важнее новые подвиги –
а у меня он единственный, и другого не будет – не смогу, да и не хочу.
Как я боялся его потерять, тебя потерять, разделить твою верность, Арго,
с другими – точнее, с другим, единственным в нашем плаванье,
кто мог отнять у меня не только пустой чад славы
(хотя тогда я славу любил – ведь я был почти мальчишкой),
но и тебя, и твою любовь – с Гераклом. Помню, как ты вздохнул,
когда он ступил на сходни, на палубу, встал со мной рядом,
огромный, в каменной шкуре – и впитывалась его сила через доски в тело твое,
и ревность меня резанула по сердцу. Он отстал по дороге,
а я сделал все, чтобы он отстал – потому и отдал приказ
отчаливать преждевременно, и весь этот долгий день
боялся услышать твой ропот (а ворчание остальных не волновало меня),
но ты отпустил его, а он про тебя забыл – и был тобою забыт.
Но меня-то ты помнишь?

Я видел твое рожденье – каждое утро спешил
к верфи, где мастер, одетый в потертую бычью кожу, спокойно творил тебя
и смотрел на меня подозрительно – на царевича-белоручку,
а я, затаив дыхание, гладил ребра крутые твои
и глядел в золотые очи девы резной на носу –
твои очи. Теперь они облупились и словно ослепли,
словно подернулись пленкой, как у птиц или мертвецов –
но я знаю, ты жив, ты бессмертен, как звезды... а я – нет, но это неважно.
Ты рос, покрывался обшивкой, точно кожей или бронею,
И когда уже мачта твоя вонзилась в рассветное небо
И парус дрогнул, и развернулся, и принял ветер в себя –
Я услышал твой голос, Арго. Только я и, быть может, Орфей, а больше – никто.

Орфей уже умер, ты знаешь? Он сохранил тебе верность
и был растерзан сотнею неистовых женщин за то, что отверг их любовь,
и даже не поделал коснуться своей кифары, чтоб обратить их в бегство –
помнишь песню, которую пел он, расставаясь с тобою здесь,
в истмийской гавани? Помнишь, конечно. Такого не забывают.
Он допел ее и ушел – а розовые облака еще дрожали от песни,
И парус еще колыхался. А я смотрел вслед Орфею,
Пока Медея, взяв меня за руку, не сказала: «Пора!»

Да, он был тверже меня, сильней и верней меня,
а я тебя предал, и знаю, что все мои беды – за это.
Но, Арго, тебе ведь известно, что я всегда любил только тебя одного,
а Медея – так, наваждение, восточное колдовство,
средство для цели – вот только не знаю, ее цели или моей?
Но я никогда не любил ее, и она в этом не сомневалась,
и все равно помогла мне усмирить медноногих быков,
невредимо купаться в огне и говорить с драконом
на его языке (и у змея были ее глаза),
чтобы он отдал нам странно мягкое и тяжелое золотое руно.
Я не мог не взять ее в Иолк. Понимаешь, я был ей обязан,
тогда мне казалось – почти как тебе, и слишком поздно я понял,
что она дала мне лишь подвиг, а ты – а ты дал мне счастье,
счастье соленого ветра, гулкого паруса неба, дружного ритма весел,
подарил мне любовь (а она подарила одну лишь ненависть – я не терплю быть должным
ни женщине, ни мужчине – только тебе одному).
Но Медея все понимала – и зуд молодого тела, и яд, травящий мне душу,
и она отправилась с нами.

Помню, как смуглой ногою коснулась она твоей палубы –
и ты застонал. Боюсь, что она услышала это
(ведь у них очень чуткий слух – у привыкших слушать огонь) и не пожелала уйти,
поспешила меня с собою кровью брата связать, сплавить, спаять на годы,
чтоб и я ее бросить не мог и, как прежде, всею душою принадлежать тебе.
Все это обратное плаванье было борьбой между вами –
я это видел, и потому-то плыл самым длинным путем,
но она оказалась упрямей меня.
Да и ребята устали,
и то ли эта усталость, то ли чары Медеи
тянули их по домам. Я не мог такого понять,
я же помнил, как мы отплывали, как море и ты нам были
дороже любой земли, любого отечества (и уж конечно, важней золотого руна)...
Мы возвратились в Иолк,
сошли с твоей гулкой палубы – я уходил последним,
и золотое руно, перекинутое через руку, бросало быстрые блики
на смуглое и неподвижное лицо колхидской колдуньи,
и глаза ее тоже казались золотыми – как у тебя.
Я знаю: ей было страшно. Она не могла не видеть,
что эта родная земля успела стать мне чужой,
что я слышу твой вздох нам вслед, чувствую взгляд твой спиною,
и никакая женщина не сможет меня оторвать от тебя и от моря.
Кровь ее брата, спаявшая нас, засохла и осыпалась
Бурой пылью, и пламя из медных бычьих ноздрей
Уже не окутывало нас обоих одним покрывалом,
Которое даже на море не таяло – то ли само оно, то ли призрак его.
Она видела Синие скалы, раздвинутые тобою – они разошлись навсегда.
Мы оба были чужими в Иолке, и это было ей на руку,
но меня еще помнили там. С пристани я следил,
как расползаются спутники наши по полузабытым дорогам,
еще непривычно твердым,
и нас остается трое – я, Орфей и Медея. И ты.

Она сделала все, что могла. Это было совсем нетрудно –
заставить трех глупых девчонок убить своего отца,
разрубить на куски, как она сама разрубила брата...
помню, как я случайно вошел туда. Клокот котла,
гуденье жаркого пламени, дым и пар, как дракон, клубились,
три девочки, все в крови, уже почти осознавшие, что они натворили –
и Медея, прямая и бронзовая, с головой старика в руках,
с торжеством на меня посмотрела.
Ты и тогда нас спас,
увез в Коринф, и Орфей купил нам пристанище песней, первой песней об аргонавтах,
а тебя, мой белый Арго, вытащили на берег,
потому что женщина эта снова мной завладела –
и мы начали новую жизнь, будь она трижды проклята.

Помню, Геракл зашел ко мне в гости, сидел у огня,
смотрел на меня, на Медею, понимая все больше,
и перед уходом спросил: «Почему ты не уезжаешь?
Почему ты не бросишь ее, Ясон, не вернешься на этот Лемнос,
где осталась твоя царица, и царство, и твои сыновья?»
Как я мог ему объяснить, что не в силах покинуть
этого города, этого берега, где ты лежишь, Арго,
где ты ждешь меня каждый вечер, когда пунцовый закат, нежный и жуткий, как пламя,
гладит усталые паруса, и ветер целует мачту,
и ребра твои с каждым днем все отчетливей проступают сквозь ветшающую обшивку?
Я хотел, ты мне веришь? я правда хотел опять уйти с тобой в море,
Опять забыть обо всех долгах – не помнить даже руна,
только воля, и море, и мы с тобой... Но Медея неотвратимо
тянулась за мной, как ядро на цепи за каторжником, и я знал,
что мне не удастся уже ускользнуть, что она поплывет со мною – и этим погубит все.

Вот тогда и решил я жениться.
Я не любил Креусы – смешно. Она была глупой и доброй,
она смотрела мне в рот, а отец ее так же цепко
оглядывал золотое руно, проклятое мое золото.
Седея ее презирала – и это сыграло против нее же:
слишком поздно колхидянка догадалась, зачем мне Креуса,
выросшая в порту, под ругань и запах рыбы,
под хлопанье парусов и скрип усталых снастей,
знавшая, что судьба ее – выйти за моряка, и ждать его на берегу, и не ревновать его к морю.
Тогда-то Медеин огонь и прянул на этот город,
потому что она убедилась: ей больше не продержаться.
Коринф горел два дня кряду. Дома (и мой дом),
люди (и мои дети), корабли у причалов – к тебе я огонь не пустил,
я сражался в своей последней, в самой главной, наверное, битве –
и, кажется, победил... и вот вернулся к тебе – безбровый и безбородый,
обожженный любовью и ненавистью, но вышедший из огня
если не прежним (это, конечно, уже невозможно),
то хотя бы снова свободным. Медея ушла на север
по перешейку, взглядом отпугивая разбойников,
и больше мы с ней не увидимся.
Но боюсь, что уже слишком поздно –
слишком мы оба состарились, мой Арго. Нас уже не поймут,
нам не набрать команды – люди стали не те,
и если они поплывут еще куда бы то ни было,
то ради руна, а не ради моря и корабля.
А руно исчезло. Расплавилось в том великом пожаре,
нету больше руна, иссякло наше проклятье.

Мы остались с тобою вдвоем и никогда не расстанемся.
Я не уйду отсюда – буду доживать свой век,
наш век в тени твоих ребер, твоих пробитых бортов,
сломанной мачты, рваных снастей, слушая посвист ветра и гуденье прибоя,
отгоняя бродячих собак и хозяйственных мужичков,
вытягивающих из досок длинные медные гвозди,
и играя с мальчишками, мечтающими о море.
Нас больше не разлучит ничто, ничто, даже смерть,
потому что мы не умрем – просто однажды утром
исчезнем. На берегу не найдут ни обломка, ни кости,
и будут дивиться до вечера, пока не взглянут на море
и не увидят, что в нем отразились новые звезды...

Via

Snow

Среди воров эпохи Хэйан особенно знаменит Хакамадарэ, он же Штанодёр. Самая знаменитая история про него – вот эта: как он пытался ограбить воина и музыканта Фудзивара-но Ясумасу, но не сумел.  В «Собрании стародавних повестей» она, конечно, тоже есть, в разделе про воинов. Но Штанодёр появляется и в воровских историях.

Хостинг картинок yapx.ru

Рассказ о том, как вор Штанодёр притворился мертвым и убил человека возле заставы
В стародавние времена жил вор по прозвищу Штанодёр, Хакамадарэ.
Он постоянно воровал, его поймали и посадили в тюрьму, но потом объявлено было великое помилование узникам, и он вышел, податься ему было некуда, он не придумал, что делать, пошёл к горам у заставы, а жить ему было совсем не на что.
Он разделся и лёг у обочины дороги, притворился мёртвым. Прохожие его увидели, говорят: отчего же умер этот человек? Ран на нём нет! Глазеют и ахают. А тут воин на хорошем коне, при оружии, с большой свитой и домочадцами едет из столицы. Заметил, что люди стоят и что-то разглядывают, придержал коня и велел слугам: пойдите, посмотрите, на что они глазеют. Слуги побежали, посмотрели, говорят: там покойник, но не раненный. Господин выслушал, подтянул поводья, перехватил удобнее лук, пустил коня шагом, объехал стороною то место, где лежит мертвец, не сводя с него глаз. Кто видел это, стали хлопать в ладоши и смеяться: вот так воин! С ним и свита, и домочадцы, а он испугался покойника! Хохочут, потешаются, а воин их миновал и поехал дальше.
Потом зеваки разошлись, рядом с мертвецом никого не осталось. И снова какой-то воин едет мимо. С ним ни свиты, ни челяди, но оружие при нём. Подъехал к мертвецу, говорит: бедняга! Отчего же он умер? Ран-то нет! И луком подтолкнул его. Тут покойник ухватился за лук, вскочил на ноги, стащил воина с коня, говорит: ты мой заклятый враг! Выхватил у воина из ножен меч и этим мечом его же и убил.
Снял с него кафтан и штаны, надел их, забрал лук и колчан, сел на его коня и поскакал на восток, точно полетел. По пути сговорился с десятком или двумя воров, такими же нищими, каков он был недавно, – те пока никого ограбить не успели. И стали они вместе на дороге отнимать у встречных кафтаны и штаны, набрали луков, стрел, всяких воинских припасов, и этих нищих воров Штанодёр посадил на коней, как свитских воинов, ехал теперь прочь от столицы с отрядом в двадцать или тридцать человек – и никто не решался с ним сразиться.
Этот человек даже ради малой поживы творил такие дела. Кто не знал этого, подступался к нему – так отчего же не ограбить, когда добыча сама идёт в руки? А первый воин, кто в самом начале насторожился и проехал мимо мертвеца, – кто же он был, этот умница? Штанодёр о нём думал, расспрашивал, и оказалось: зовут того человека Мацуока-но Горо: Тайра-но Садамити. Кто слышал о том, говорили: ну да, конечно!
Итак, даже едучи со свитой и челядью, надо вести себя разумно, когда проезжаешь мимо того, чего не знаешь. А человек без свиты подъехал близко и был убит почём зря! Так говорили люди, кто слышал это, первого хвалили, второго бранили, и так передают этот рассказ.


Амнистию узникам обычно объявляли по случаю больших бедствий вроде засухи или поветрия. Видимо, свою шайку Хакамадарэ набирает из таких же, как он, недавно амнистированных, ещё не нашедших себе занятия и пристанища. Из столицы разбойник направляется к горам у заставы Аусака, через которую проходит дорога в восточные земли. Выражение «ты мой заклятый враг», оя-но катаки, собственно, «враг моего отца», здесь, видимо, никакой реальной вражды не подразумевает, используется просто как бранное. Тайра-но Садамити, воин из отряда блистательного Минамото-но Райко, недавно мелькал в другой хэйанской байке и в совсем другой роли.

А вот еще одна история: тут разбойники, наоборот, рассчитывают на тех, кто на дороге ведёт себя разумно и по правилам вежливости

Рассказ о том, как Харудзуми из края Кии встретился с грабителями
В стародавние времена в краю Кии в уезде Ито: жил человек по имени Саканоуэ-но Харудзуми. Он вовсе не был слаб на воинском Пути. Служил он в свите прежнего правителя края [Кадзуса] Тайра-но Корэтоки.
Однажды они отправились в столицу, а у Харудзуми были враги, и он не терял бдительности. Сам вооружился и отряд свой вооружил. И вот, никого не встретив, приехали они поздней ночью – а у нижней окраины столицы навстречу им друг за другом едут роскошно одетые всадники, впереди бежит скороход. Кричит, Харудзуми и его люди спешились, а скороход им: [отложите] луки, отдайте поклон, живо! Приезжие растерялись, все [отложили] луки.
Кланяются лицом в землю и думают: сейчас уж эти господа проедут… Но тут все начиная с Харудзуми и до слуг при его отряде чуют: кто-то сзади их держит за шиворот, пригибает, не даёт подняться. Зачем это? – думают они. Подняли головы, смотрят – а перед ними словно бы придворные, пять или шесть всадников в доспехах, с луками и колчанами, вида очень грозного, достают стрелы и говорят: не двигаться, не то расстреляем! Да ведь это не придворные, а грабители нас обманули!
Видя такое, приезжие на самом деле разозлились и расстроились безмерно. Чуть двинешься – застрелят! И вот, негодяи эти, как хотят, то положат их, то подымут, у всех до единого отобрали одежду, луки, колчаны, лошадей, сбрую, мечи, кинжалы, всё вплоть до сапог – всё подчистую забрали и уехали.
Тут Харудзуми говорит: ведь не то чтоб я был слаб как воин, каких только разбойников не убивал, а тут так оплошал! В настоящей схватке я бы так не опозорился. Но перед ними бежал скороход, кричал, вот мы и сели, согнулись, и что мы могли поделать? Всё оттого, что для воинского пути я не гожусь! И с тех пор оставил воинскую службу, стал свитским слугой.
Итак, если встретишь кого-то, перед кем бегут скороходы, надо хорошенько подумать, как себя вести. Так передают этот рассказ.


Про Саканоуэ-но Харудзуми кроме этой истории ничего не известно. Кем он стал в итоге, неясно, «свитский» – перевод условный; занятие его обозначено как вакидарэ, что, вероятно, синонимично вакисаси – «боковой», слуга, который пешком шагает рядом с господином, когда тот едет верхом или в повозке.


Via

Snow
Раз уж зашла речь об этой старой книге, покажем ещё несколько страниц из неё. Это «Азбука – все рисунки Гэкко:» 以呂波引月耕漫画, «Ирохабики Гэкко: манга» 1894 г.
Хостинг картинок yapx.ru
Издал её Адзума Кэндзабуро: 吾妻健三郎 (1856-1912) по работам или по мотивам работ знаменитого мастера Огата Гэкко: 尾形月耕 (1859-1920). Разумеется, своя «Манга», рисованная энциклопедия всего на свете, у Огата Гэкко: должна была выйти – ведь он, кажется, изобразить мог что угодно, с традиционным изяществом и новой точностью, перенятой у западных художников.
Расположены картинки по порядку азбуки ИРОХА, так что первые буквы – И и Ро. (При этом занятно, что слова подобраны по звучанию, а не по написанию: что читается как ро:, но пишется, скажем, как ра+фу, числится на букву Ро. Реформа правописания назревает.)

Хостинг картинок yapx.ru
Боги-прародители Идзанаги и Идзанами, смотрят на птичку-трясогузку – ещё не знают, как им совершить свой брак.

Хостинг картинок yapx.ru
Гром, икадзути, как положено, крутит в грозовом небе свои барабаны. Рядом рисовый колос, инэ. А на соседней странице «праздник в шалашах», иори-мацури.

Хостинг картинок yapx.ru
Воздушные змеи, иканобори, и японский лангуст, исэби (Panulirus japonicus); плотогон, икаданори, и поэтесса Исэ (875–938).

Хостинг картинок yapx.ru
Батат, имо, и родник, идо; святилище Исэ-дзингу: и кабаны, иносиси.

Хостинг картинок yapx.ru
«Инарияма», пьеса театра Но, больше известная как «Кузнечный подмастерье», «Кокадзи», про нее было тут (лис, посланец бога Инари, помогает кузнецу выковать меч для государя). Рядом собака, ину, и одежда, исё:, на вешалке, ико:.

Хостинг картинок yapx.ru
На весь разворот – деревня, инака, она же «малая родина».

Хостинг картинок yapx.ru
Длинношеее чудище рокурокуби (с палочкой, для удобства) и башня, ро:каку. Рядом шесть бессмертных поэтов, роккасэн (вот тут было про них и про их судьбу в театре Кабуки).

Хостинг картинок yapx.ru
Шестиугольный храмовый павильон, роккакудо: (шесть сторон – по шести мирам: ада, голодных духов, животных, людей, демонов, богов). Рядом свечи, ро:соку (их жрёт мышь!) и странник рокубу (на самом деле рокудзю:рокубу), он обходит все шестьдесят шесть провинций Японии и в каждой оставляет по одной копии «Лотосовой сутры». Крошки от свечей будто бы превращаются в светлячков, на которых смотрит монах.

Хостинг картинок yapx.ru
Лао-цзы, он же Ро:си, уезжает из Китая: не верхом на быке, как обычно его рисуют, а в повозке. Рядом очаг, ро, и Лу Чжи-шэнь, он же Родзисин, герой «Речных заводей».

Хостинг картинок yapx.ru

Via

Snow
ВЫБОР

Дядя, ты спишь? Я тебя не разбудила? Прости.
Сегодня странное утро — такое сине-зеленое, свежее, словно яблоко,
и совсем не хочется спать. Мне редко хочется спать,
но я сплю, и сплю, и никак не умею проснуться —
а у тебя бессонница, и мне стыдно. Я никогда
не видела тебя спящим — ты был очень дневной, острый и деловитый,
и не похож на отца — я помню, когда-то ты
назвал его “мой ночной брат”, и я одна поняла, что дело не только в имени.
Странная вещь — имена: у меня совсем непонятное, какое-то совиное
имя: “Противоглазая” — ну на что это похоже?
Когда я была девчонкой, то ужасно расстраивалась, а отец говорил:
“Это только по-здешнему необычное имя,
а у нас, у евбейцев...” Но я никогда не была на Евбее.
У того сикионского мальчика было гулкое, властное имя,
звучавшее как удары военного барабана — Эпопей, имя для воина,
воина и царя. А из него не вышло ни воина, ни царя, и город свой он сгубил —
нет, я не корю за это ни его, никого — мне ли корить?
А тебя звали Волком, и вот тебе имя подходило —
ты был боевой и поджарый, и ходил в сером плаще, и щерил зубы в улыбке —
как давно я ее не видела! Я тебе не мешаю? Последнее время
я всем все время мешаю...

Оба сына моих
почти стыдятся меня — сумасшедшей старухи, которая может их выдать,
хоть ей все равно не поверят, а все-таки лучше ее не выпускать издома.
Ну, меня удержать нелегко — ты помнишь: я убегала
и из отцовского терема, и из рабского барака, и даже из тюрьмы,
но последнее время мне этого даже не хочется:
сижу у окна и слушаю, как ветер шумит в ветвях (в новом городе много зелени),
как внуки кричат во дворе десятью голосами, а невестка их окликает,
гордая и величавая, как каменная статуя, и такая счастливая,
что мне становится страшно, — как птицы перекликаются,
а иногда мой сын начинает играть, и струны поют, совсем как живые,
все-таки он молодец; а иногда другой сын
пройдет по двору в доспехах, и медь заденет за плиты...
В детстве я тебя тоже видела только в доспехах, и редко, так редко...
Ты приезжал с войны, а я тебя не узнавала, и ты тоже смотрел
на меня, как совсем на чужую, пока отец не нахмурится, и тогда ты ронял:
“Девочка очень выросла”, — и улыбался по-волчьи.
Я немного пугалась тебя, но потом забывала.
А отец был совсем другим — вроде моего Амфиона,
только без музыки, он словно был сам себе музыкой
и сам себе запрещал звучать, а только делать дело.
Однажды, играя в саду, я услышала песню: пел отцовский гвардеец
на этом странном наречьи, где все слова знакомые, а ничего не понять,
вроде моего имени; он пел о зубастых скалах и о случайной крови,
и мне показалось, что в доме ему откликнулось эхо голосом моего отца,
а потом отец вышел и тихо, но резко велел: “Замолчи.
Это прошло. Мы должны петь фиванские песни, а уж если не можем,
так хотя бы не петь”, — и лицо его было темным и хмурым.
Солдат замолчал, но так посмотрел на отца,
что я заплакала и бросилась ему в колени. Отец погладил меня
отекшей рукой по затылку и сказал: “Не плачь. Здесь народ.
Стыдно”. Мне не было стыдно, а солдат вдруг вскочил
и яростно крикнул: “Врешь! Я тебе не народ! Когда-то мы с тобой вместе...” —
“Когда-то”, — прервал отец, и тот осекся, умолк
и ушел. Потом, мне сказали, он погиб в Сикионе.
Отец стоял, серолицый, с глазами, набухшими ночью.
Он меня очень любил, и я решилась спросить:
“Что такое евбейская сволочь?” Он не крикнул, как крикнул бы каждый:
“Где ты это услышала?!” — он хорошо это знал
и только сказал: “Так нас называют здесь, в Фивах,
потому что мы ими правим, а они ненавидят нас, —
и, опережая мое следующее “Почему”,
вздохнул: — потому что так надо”. Я все же переспросила:
“Так им велел Тиресий или их безумный бог?”
Я очень боялась Тиресия, властного и прямого, с желтыми сгустками глаз,
видящими сквозь камень, и ничего не хотевшего,
и того непонятного бога, который родился в огне своей сожженной матери
и заставил другую мать разорвать на куски своего сына –
я слышала,  как об этом шептались старухи,
и в честь которого челядь, и солдаты, и даже отец
напивались вином и делались сумасшедшими. Он вздохнул
и сказал: “Нет, Тиресий — он никогда ничего не велит
и ничего не решает. Он предоставляет выбор — в этом и сила его.
Когда нас с дядей когда-то схватила стража...” — “За что?” —
изумилась я, но отец уже не слышал меня
и продолжал, густыми ночными глазами своими глядя куда-то в прошлое:
“Нас должны были повесить, когда появился он, стройный, высокий, статный,
неизвестного возраста, не воин, не жрец — никто,
и, подойдя к решетке, посмотрел нам в глаза своими пустыми глазницами,
а потом повернулся к фиванскому князьку, который схватил нас:
“Ты можешь повесить их, и это будет правильно —
ночные волки, бандиты, мародеры с большой дороги , они того заслужили.
А можешь освободить и дать им собрать их отряд — это тоже
будет не менее верно. Потому что иначе вы, драконов посев,
истребите  друг друга. Потому что ваш царь — не царь, и даже ваш бог —
не совсем бог. Но бог ваш — пришелец, и царь вам нужен — чужак.
Иначе Фивы погибнут. Решай — я никогда не решаю”. Он замолчал,
солнечный луч упирался в его плоские глазницы, и он не щурился. Князь
даже не посмотрел на него — тяжко шагнул к дверям, отпер засов, вынул нож,
перерезал веревки, мне и Лику, дал нам мечи,
буркнул: “Царите, пока так надо. Мы — не цари. Мы — зубы
мертвого змея”, — и отошел, а Тиресий кивнул,
не изменившись в лице, как кивнул бы и нашей виселице. И мы с дядей взялись за дело,
и навели порядок в этой странной стране”.
Отец еще раз вздохнул, потом посмотрел на меня, словно впервые заметил,
поморщился и уронил: “Не надо мне было рассказывать”, —
и хотел повернуться и уйти, но я уже плакала, и он остался стоять
на крыльце, и гладил мои растрепанные волосы, но теперь уже молча.
А я сумасшедших боялась и до сих пор боюсь,
хотя и говорят, что я тоже сумасшедшая, и я иногда даже верю.
Помню, однажды в детстве, в переходах дворца
я наткнулась на старика, растрепанного, седого, со слюнями на бороде,
он гвоздем на стене царапал какие-то буквы — я еще не умела читать —
и, повернувшись ко мне, ухмыльнулся: “Видишь? Алеф и Бет,
то бишь Альфа и Бета. Это я их придумал, только еще не тут,
а дома, у синего моря, в пурпурном южном городе”, — а потом что-то не по-нашему.
“Неправда, — сказала я, чтобы осилить страх, —
ты все врешь. Эти буквы придумал премудрый Кадм,
который построил город, засеял землю зубами, а потом сам стал драконом”.
Мерзкий старик хихикнул: “Сумасшедшая! Так не бывает”. —
“Нет, бывает! — топнула я ногой и заплакала: — Все это знают!”
Тут прибежал отцовский денщик и унес меня, но два года я не соглашалась
научиться читать... а теперь уже буквы забыла,
и не помню, как правильно — Альфа или Алеф?
Остальные тоже боялись — даже отец, даже ты, такой злой и военный,
и гвардейцы, которых с годами становилось все меньше,
и солдаты-фиванцы, и слуги, и пастухи , — кроме Тиресия, все.
Только однажды я в детстве увидела непохожее —
трезвого человека, который не боялся. Нет, не сикионского мальчика,
ты ошибаешься, дядя, —он тоже был очень робок, ему за меня было страшно,
потому он и умер. Нет, раньше, когда ты вернулся
из очередного похода, веселый, с цветком в зубах,
острых и желтых, волчьих, а рядом с тобою шла
очень красивая и очень спокойная женщина — и ничего не боялась.
“Где ты ее нашел?” — хмуро спросил отец. Ты ответил: “Там, у ручья,
по дороге назад. Мы решили пожениться. Ее зовут Дирка”.
Отец посмотрел ей в глаза, и она приняла его взгляд,
прямая, словно колонна. Он долго глядел ей в лицо, а потом усмехнулся
и сказал: “Поздравляю”, — почему-то совсем не весело.
И весь вечер и ночь во дворце все были пьяны,
в честь победы и свадьбы, как это принято в Фивах, чтоб никого не бояться,
чтобы выблевать страх во дворе, славя своего пьяного бога,
и пели на смеси трех языков и наречий, плясали и целовались,
и сикионский мальчик, случайно попавший на пир, смотрел большими глазами
на них, а потом на меня, а потом только на меня.
А утром было похмелье. Солдаты лежали в лужах вина и собственной рвоты,
отец сжимал голову толстыми пальцами и мычал,
ты стоял во дворе, как столб —ты, кажется, даже был трезв,
но не узнавал меня, и никого. И Дирка к вечеру тоже вышла,
бледная и прямая, в ожерелье Гармонии, и накричала на слуг,
но по голосу я поняла, что теперь она тоже боится. Я видела, что тебе плохо,
и удивлялась — ты был накануне таким веселым.
Я расхрабрилась, подошла и спросила тебя:
“Дядя, теперь вы с тетей родите много детей, моих двоюродных братцев?
Я их буду очень любить”. Я думала, ты обрадуешься,
но увидела ее взгляд и даже не в силах была
убежать, когда ты оскалился и ударил меня, и еще, и еще.
Сикионский мальчик меня оттащил за руку, кликнул отца. Я осталась жива.
Меня отхаживали, отпаивали отварами и вином. Мне оно понравилось,
с ним я вас не боялась.
Но отец запрещал мне пить,
только по праздникам, по большим праздникам местного бога,
когда пили все, и никто не боялся, и женщины прыгали
в шкурах барсов, а кто победнее — в раскрашенной холстине,
а мужчины рядились сатирами и блеяли, как козлы, и бросали друг другу факелы.
Много я пить не умела, мне становилось плохо,
но пьянела уже от толпы, от смеха, криков и смелости,
от рассказов о том, как Зевс спустился к фиванской царевне,
чтобы в сверкании молний зачать с ней нового бога — победителя страха.
Все мелькало, летело, кружилось, и было очень легко,
и сплошной хоровод, и я, кажется, была счастлива.
Сперва мы бродили вместе с тем сикионским мальчиком —
уже юношей, он прожил у нас целых четыре года, не сводя с меня глаз —
а потом он свалился под куст, бледный, уснул, дрожа,
и я побежала дальше одна. Совсем стемнело. Кусты
шуршали по сторонам, хватая меня за подол — а может быть, не кусты,
но я бежала и пела и, кажется, заблуждилась.
Так далеко от дворца я еще никогда не бывала, но мне не было страшно,
я знала, что скоро на старом фронтоне вспыхнут цветные огни,
иллюминация в виде герба — извивающегося дракона.
А когда они вспыхнули, тут я его и увидела. Нет, дядя, я расскажу,
что уж взять с сумасшедшей? Разве только прогнать, но ты-то меня не прогонишь,
по крайней мере, сейчас, когда паралич вот-вот доконает тебя —
лежи и слушай. Я расскажу не так. как все эти годы,
а как в первый раз. отцу. Вот только выпью немного,
один глоток, и продолжу.
Я увидала сатира —
так мне сперва показалось, настоящего пьяного лешего,
и хотя понимала, что скорее всего это совсем не леший,
а солдат или пахарь, прицепивший на лоб себе рожки,
размалевавший лицо, в штанах из козлиной шкуры — но леший был интересней.
Он подошел и схватил меня, и я сказала: “Ой!”, а он весело ощерился,
сказал мне: “Не бойся, малышка. Сегодня нельзя бояться”, — и потащил в кусты.
Там было совсем темно, но я почти не боялась, мне тоже было весело
и очень странно, и руки у него были очень сухие, мохнатые, сильные,
и он пах козлом и вином, и когда он поцеловал меня,
зубы его оказались очень большими и острыми, но мне было интересно.
“Я царевна! — сказала я. — Как ты себя ведешь?”
Он громко расхохотался, но когда я тоже хихикнула, он перебил мой смех:
“Ты — евбейская шлюха, дочь бандита с большой дороги,
ты такая же. как и я. Слышишь? Такая, как я!”
И тогда я испугалась, и попыталась вырваться, но он был гораздо сильнее:
он скрутил меня, и погладил, ворча сквозь зубы: “Ну ладно...
Не бойся, сегодня нельзя бояться... Ну, пускай не сатир —
ты же слышала, как родился этот их бог?”
Да, дядя, он сказал “их”, а не “наш” и не “твой”, как сказал бы фиванский мужик.
“Я — Зевс, — продолжал он, смеясь и больно давя мне на грудь, —
но я не хочу, чтобы ты сгорела, рождая мне сына, — тут его передернуло, —
и я обернулся сатиром. В общем, не бойся, девочка...
Как ты похожа на брата!” — “Но у меня нет братьев! —
крикнула я. — Отпусти!” Но он меня не отпустил, правда, хоть замолчал,
и дальше все было молча. Он был жаден и голоден, и он делал мне больно,
но я не могла убежать, и к тому же немножко думала: вдруг это правда Зевс?
Что же еще мне было думать, скажи мне, дядя?
Потом он исчез. Я лежала долго, плакала и ощупывала себя,
а вдали пели песни, и в соседних кустах кто-то кряхтел и стонал.
Домой я пришла только днем, почти голая, он все порвал,
и сразу наткнулась на тетку. Она нахмурилась было, чтобы сделать мне выговор,
но вдруг захлопнула рот, не сказавши ни слова,
и быстро поднялась в терем. Появился отец, подхватил меня на руки,
отпихнув сикионского мальчика, бледного и напуганного
(в тот же день мальчик уехал — может быть, по приказу отца, может, так)
и, оттащив по лестнице, бросил на пол. Я никогда
не видала его таким злым — и таким напуганным.
“Что случилось?” — спросил он глухо. Я ничего не ответила,
только шмыгнула носом. “Не смей реветь! — крикнул он. —
Кто это был?” — “Не знаю”. Он схватил меня за руку
и, тяжело дыша, посмотрел мне в глаза:
“Кто это был?” — Я ответила ему: “Сатир или Зевс”.
Он охнул, потом сказал спокойно, как тому солдату,
который когда-то пел: “Рассказывай по порядку” — и я ему рассказала.
Больше он на меня не смотрел. Сидел на скамье, и плечи
его ежились, как от холода. Потом он сжал рукоять
меча своими синими пальцами — вздулись жилы, и волосы на руке
стояли дыбом. Мне стало очень жалко его. “Я рожу Диониса,
только не огорчайся, — глупо сказала я. — Наверное, это был все-таки Зевс...
Можешь спросить у Тиресия...”
Он закашлялся лающим смехам: “Вот уж у кого, у кого,
а у него я не стану спрашивать... Он опять предоставит мне выбор...”
Рука отпустила меч и поползла по лицу: “Он поймает меня, как тогда...
Почему я не выбрал виселицу? Надо было так мало — ударить того фиванца
или ударить его самого... Впрочем, все это ложь...”
Внезапно он замычал и упал. Я завизжала, и слуги меня подхватили,
и положили отца на лавку, словно покойника,
словно колоду — а он не мог шевельнуть рукою. Меня заперли. Ты и тетка.
Я больше никогда не видала отца. Слышишь? Ни разу больше!
   Почти полгода я взаперти просидела. Мне приносили хлеб,
приходила рабыня, и я долго считали, что ей вырвали язык
за какую-то дерзость, пока не услыхала, как она шутит с часовым.
Отец лежал и не мог прийти. Ты, дядя, не хотел.
Тетка зашла пару раз, высокая, молодая, сильная и красивая,
и я пряталась в угол, но она не била меня — только долго смотрела,
а потом уходила, так и не сказав ни слова. Потом и она исчезла,
наконец, забеременев. Я видела из окошка, как она шла, счастливая,
но на лице ее страх был заметнее прежнего.
По ночам я лежала,
слушала сама себя и вспоминала ту ночь —
не совсем вспоминала, показывала ее себе, как картинки на стенах,
и объясняла. И тот, кого я встретила ночью, все больше казался сатиром,
хоть без копыт, а с жесткими пальцами на ногах,
а потом даже Зевсом. Что мне еще оставалось? Надеяться на Диониса.
Как-то ночью, уже заснув и видя обычный сон,
я проснулась от странного шума. Чуть отодвинув ставню
и подставив ветру лицо (оно стало тощим и пористым),
я увидела, как внизу, во дворе, суетятся слуги,
и тебя увидала: ты сидел, прислонившись к стене, кусая свои усы.
а потом поднял к небу худое лицо и завыл — не по-местному, даже
не по-евбейски — по-волчьи. Потом я узнала,
что у Дирки случился выкидыш, как и следовало ожидать.
А самого интересного я не помню сама и не могу рассказать,
как из запертой горницы, нося двойню в четырнадцать лет,
два дня не евшая (мне забыли принести хлеб) и бог весть сколько не спавшая,
умудрилась бежать — из горницы, из дома, из города, прочь
из этой страны. Не помню. Очнулась я в Сикионе, и тот мальчик был рядом.
Он ничего не спрашивал, ничего от меня не хотел —
приказал служанкам помыть меня и позвал свою старую няньку.
Мы ели вместе, и он спал в углу моей комнаты, рядом с двумя старухами,
а однажды он вошел в комнату, и криво улыбнулся,
и протянул мне синий-синий осколок стекла, редкого, финикийского,
на котором сидела большая, как орешек, божья коровка.
Она нас тоже боялась, и я смогла улыбнуться, как маленькая, и мне
стало немножко легче. Я стала ее пугать: “Ну, улети на небо,
твой дом горит, твои дети...” — а дальше не смогла.
Он стоял, и солнце лежало на худой дрожащей скуле,
и губы сжимались, чтобы все-таки не спросить, но я ответила вслух:
“Это был Зевс”. Он вздохнул: “Конечно, это был Зевс.
Сейчас мне надо уйти. Лежи и не бойся”. Нагнувшись, он тихо поцеловал меня.
“Что случилось?” — спросила я, вскинувшись ему навстречу.
“Ничего особенного, — сказал он, отвернувшись. — Война. Твой отец приказал
твоему дяде Лику доставить тебя домой”.
Я закричала; он обнял меня, твердя: “Не отдам, никому, никому!” — но я
кричала уже от боли. Он кликнул старух и ушел. Говорят, ты убил его сам,
но это не подвиг, дядя: он был плохим солдатом.
И зря ты так сделал. Впрочем, может быть, и не зря.
Ты стоял на пороге, в копоти и крови, в рваном сером плаще,
и смотрел мне в лицо, а за твоей спиною горел город Сикион.
Я молчала. “Пора домой, — сказал ты. — Мой брат скончался,
это ты убила его. Перед смертью он взял с меня клятву вернуть тебя в Фивы —=
вернуть живою, не бойся”. — “Отец не мог говорить...” —
начала я, но осеклась: ты смотрел на меня
уже с жалостью, а не с одним презрением, как на дурочку:
“Мне с моим ночным братом не нужны были слова”,
и это было правдой, и я тебе поверила.
“Кто это был?” — спросил ты, дядя, глядя в упор,
при своих евбейских гвардейцах; ты только что говорил
при них же про клятву; я знаю, что ты не убил бы меня.
Я ответила: “Это был Зевс. И я ношу детей божьих”.
Лицо твое перекосилось, посерело, как плащ,
ты махнул рукою и вышел. Меня понесли солдаты через горящий город,
а ты скакал впереди на караковом жеребце, опустив забрало, как маску.
Путь обратно я помню. Это неправда, что я
тогда и сошла с ума: я прекрасно все помню, и ты это тоже помнишь.
Когда я родила — в пыли, около дороги — солдат сходил за тобой,
но вернулся один. Я взглянула в его лицо и завыла:
“Это дети Зевса, не смей!” — “Заткнись, сука, — сказал солдат, —
царь Лик не воюет с детьми. Мы оставим их здесь,” — и пнул меня ногой.
Это был добрый солдат. Он не бросил их на дороге,
он отдал их пастуху, и я запомнила место.
Солдат был фиванцем, дядя, и вот с этих-то пор я полюбила фиванцев.
Потом меня притащили в Фивы. Тетка вышла навстречу, сверкая змеиным золотом,
поглядела презрительно, сказала: “Такую-то дрянь?..”,
пожала плечами и на тебя поглядела.
“Это был Зевс!” — крикнула я. Кто-то из слуг засмеялся
и тут же умолк. Кто-то — кажется, наш садовник, — жалостливо протянул:
“Значит, правда рехнулась...”
Я смотрела на плиты двора — по ним ползла  божья коровка.
Потом прошло много лет. Я поправилась, стала работать,
меня жалели рабы, и старуха фиванка
научила меня мыть полы и печь хлеб, чтобы он не горел.
Сначала они немного сторонились меня, а потом забыли, что я царевна,
а потом позабыли, что мой отец — евбеец. Тогда евбейцев
осталось уже немного. Челядь привыкла ко мне, иногда потешалась,
а обычно бывала добра, как бывают добры к юродивым.
Твою жену не любили, мне ли это не знать — не за то, что она меня била,
тут Дирка была в своем праве, да и кто я такая? —
а за то, что она, без роду и без племени, презирала их больше любого
евбейского офицера. Офицеры давно нашли себе жен-фиванок,
их дети, и точно уж внуки, стали своими, здешними,
а она осталась чужой. Мне от этого не было легче, так что я не злорадствую.
Я не считала годы — даже по праздникам. Не знаю, который это
был пир в честь того же бога, что и тогда, давно.
Люди пили и веселились, даже рабы, но я сидела под замком — уже не помню, за что.
Даже туда мне сумели принести бутылку вина —
наверное, слишком большую — мне ведь нельзя много пить,
а что сейчас я пью, не обращай внимания, мало ли что нам нельзя?
Но мне стало очень плохо, когда я глянула в щель
и на фронтоне дворца увидела разноцветного светящегося дракона.
И почему-то — может быть, спьяну, а может и нет —
мне захотелось уйти и увидеть их.
Если они живы, конечно, но я чувствовала, что живы,
а потом утопиться в безымянном ручье или пойти бродить
по дорогам... У всех сумасшедших, как и у всех рабов, бывают такие мысли,
так что не удивляйся, что я сумела сбежать.
Тебе хуже? Ты что-то хрипишь. Ничего, это не впервые,
даже тогда, молодым, ты иногда хрипел — от ярости и вообще,
я слышала. Я поправлю подушку. Осталось совсем немного,
и тебе, и мне. Ничего. Я ведь тоже уже не девочка,
это неправда, что сумасшедшие не стареют — тот грамотей в коридоре
хороший пример, кем бы он ни был. Перед рассветом мне
бывает трудно дышать, словно кто-то душит меня или просто сидит на груди,
воздуха не хватает, а бесполезные мысли набегают и отступают,
словно волны на те, мной невиданные, скалы твоей Евбеи...
Иногда мне не верится, что она правда есть,
что она не такая же сказка, как Финикия с пурпурными тропинками,
как Колхида, в которую, кто-то мне говорил, улетели соседские дети
на золотом баране... Моя невестка смеялась: “Я видела много золота,
больше, чем кто-то из вас, но золотые бараны —
только вы  могли это придумать!” Она хорошая женщина, только слишком уж гордая
и слишком мало боялась — когда она испугается, это будет... ну ладно,
я не Тиресий, о нет, я не знаю, что это будет,
но страшнее, чем бык, волочащий тело по острым, нагретым солнцем камням.
А золотые бараны бывают. Я видела их в тот полдень,
когда, продравшись сквозь заросли, вышла к кривой избушке —
дым над крышей, насквозь пронизанный солнцем, и луг,
заливающийся цикадами, и золотые бараны пасутся на нем,
а сторожат баранов два молодых пастуха — с лирою и с копьем,
стройные, яркие и красивые, как картинка на черепке от чашки,
и я их сразу узнала. А они меня — нет.
Еще бы — они говорили о каких-то умных вещах, о деянии и покое,
о свободе и о величии страны... сикионский мальчик тоже так говорил,
это у них возрастное...  а тут из кустов выходит
старуха — мне было меньше сорока, но для них старуха —
исцарапанная, босая, в крови, в разодранных тряпках, и кричит им: “Родные мои!”
Я ведь даже не знала, как их зовут, но видела: это они,
неправдоподобно красивые, неправдоподобно трезвые, неправдоподобно умные
в этот безумный день после безумной ночи — и понятно, они
решили, что я рехнулась. Но мне было все равно,
я бросилась к ним, обняла эти стройные ноги, эти сильные икры,
кричала что-то, и плакала, как уже было разучилась...
Темненький, тот, что с копьем, поднял ровные брови
и предположил: “Вакханка”. Светленький отвечал, с сомнением поглядев:
“Нет, беглая рабыня, хотя, конечно, пьяна”.
Я запомнила эти слова, как случайно запоминается
многое, что не нужно: отблеск осколка стекла, звук воды из кувшина,
паутинка, дрожащая на осеннем ветру, зуб, мелькнувший между губами,
гул оброненного щита... Это все не имеет значенья.
Я умолкла, сидела и любовалась. Что там царевна, сожженная Зевсом!
У нее ведь родился только безумный бог — и того она не увидела!
И, ответом на эти мысли, вдалеке зазвучала песня этого бога, все ближе,
и ворвались вакханки, а впереди них — самая сильная и красивая,
самая чуждая страху — Дирка, твоя жена.
Она сразу узнала меня и что-то властно сказала — я не разобрала, что,
потому что смотрела на мальчиков. И она посмотрела на них, и тоже их узнала,
и даже остатки страха выжгло сразу тем всплеском пламени,
что мелькнуло из ее синих глаз.
“Значит, правда, — сказала она. — Значит, ты думаешь, ты победила.
Зря я щадила тебя, сумасшедшая сука. Взять ее!”
Мальчики шевельнулись, когда ко мне бросились сворой эти ее девчонки,
но царица сказала: “Это моя раба!” — и они отступились, будущие цари.
Меня схватили, скрутили, сорвали ошметки одежды,
обвитым плющом жезлом царица ткнула меня в живот и что-то сказала,
но я не слышалап, что. После я говорила, что увидела Зевса,
но я ничего не увидела — кроме них, на лугу, среди
золотых овец и баранов... И когда открылись глаза, то есть один оставшийся,
я опять увидела их: тяжело дышащих, окровавленных чьей-то кровью,
но, слава богу, не их — я догадалась сразу.
Я лежала в углу избушки, чем-то укрытая,
мальчики с мечами в руках держали тебя, царь Лик — тогда ты был еще царь,
а перед тобой стояли двое — старый пастух и другой, высокий, без возраста,
очень спокойный и очень страшный. Пастух говорил голосом поководца:
“Ты попался, евбеец. Я помню, как вы пришли и взяли мою страну,
я молчал, я пас твое стадо долгие сорок лет, потому что так было надо,
потому что Тиресий, наш Тиресий, судья богов...”
Жестом высокий остановил его славословие. Запнувшись, пастух продолжил:
“В общем, так было надо. Теперь твое время кончилось, твои люди перемерли
или забыли, кто они. Я знаю, мой дом оцеплен стражей, но это — фиванцы,
как и я, как эти ребята, наши белые Всадники.” Ты выплюнул зуб на землю
и усмехнулся: “Так вот из кого ваша шайка... Мы были — Ночные Волки...”
“Были, — крикнул старик. — Слишком долго вы были. Кончилось ваше время!
С нами боги, и правда, и, в общем, все, что положено,
и эти дети Зевса будут царить над нами, и прикончат тебя, старый беззубый волк!”
Он плюнул тебе в лицо. Я знала таких рабов. Они со мной не делились
хлебом, ведь я не умела принимать их подарок, когда те делились ненавистью.
А ты опять усмехнулся. Ты был не слабее его, это я понимала,
я знала, как ты силен. “Ты прав, мое время кончилось, — ответил ты с прищуром, —
но ваши будущие цари, ваши дети Зевса...”
Пастух поднял палку и крикнул: “Все, кончайте его!” Мальчики шевельнулись,
но тот, высокий, внезапно глянул на них желтыми бельмами
и промолвил: “Постойте. Тут выбирать не вам.
Время его окончилось, но ваше — еще не настало. Выбирать — Антиопе”.
Я выползла из угла, все тело страшно болело, но я не боялась
этого странного человека, которого даже отец мой страшился,
потому что он сказал правду. И я спросила тебя, указывая на мальчиков:
“Чьи это дети, Лик?” Ты не глядел на них — почему-то смотрел на мой палец,
и я сама заметила, что на нем сорван ноготь. Потом ты сказал: “Твои”.
“И Зевса?” — спросила я. И тут, наконец-то, ты мне ответил: “Как хочешь”.
Я взглянула тебе в глаза — они были темны, как у отца моего,
но не черной, а желтой тьмою. И я почти догадалась, что они сделали с теткой,
и поняла, что не я победила — и не она, конечно, и даже не моли мальчики,
а Тиресий, которому это было не нужно, и ты, кому — все равно.
“Пусть он живет, — сказала я. — Пусть отречется от царства в пользу вас, сынов Зевса...”
“И Фив”, — добавил пастух; я махнула рукой6 “И Фив.
Пусть похоронит жену, а потом живет во дворце, живет одетый и сытый.
Так я хочу, сыновья”. Но это не помогло — тебе было все равно,
принимать ли подачки и от кого принимать... и тогда я сказала:
“А вы — царите над городом вместе, и будьте вместе,
что бы ни произошло: а он будет вам примером — чем становится братоубийца”.
И тут ты взвыл, и упал, и начал землю кусать,
мальчики переглянулись, пастух повернулся к Тиресию и пробормотал: “Да разве...”
Тиресий пожал плечами: “Выбирает она. И выбрала. Ну., пойдемте.”
Вчетвером они вышли, а я подошла к тебе, а ты лежал неподвижно,
как мой отец когда-то... И можешь ли ты поверить, мне стало очень скверно.
Когда я вышла на луг, там было много народу,
но золотых баранов уже почему-то не было.
Вот и все. Прошло десять лет, или сколько их там прошло?
Мальчики построили новую стену вокруг своих Фив, народили детей,
то, что осталось от Дирки, утопили в ручье, и теперь у ручья есть имя,
а мы остались вдвоем — паралитик и сумасшедшая, и они нас боятся.
Ты лежишь, как бревно, я брожу по тем коридорам,
которых боялась маленькой, а теперь не боюсь, никого не боюсь,
иногда приласкаю внука, если он забежит в коридор, где темно и гулко,
и заплачет, увидев зеркало на стене,
иногда выйду в сад, посижу под деревьями, послушаю воробьев,
в тяжелом нарядном платье; иногда — почему-то все реже —
загляну к моим мальчикам, Белым Всадникам Фив, но они боятся меня,
хотя сами не понимают, почему. Да и я не знаю,
чего им теперь бояться — мы ведь сделали выбор,
и они — дети Зевса, не так ли?
Я совсем заболталась,
и наверно, ты тоже устал. Ты спишь? Ты уснул?! Ах, да...
Я совсем забыла, что ты уже три года как глух,
ну да ладно... это неважно... сейчас я поправлю тебе
подушку, и выйду в сад, где такое синее утро, и такие свежие лица,
яркие краски, и пение птиц, и по траве скользят тени от облаков.
Я поймаю божью коровку и скажу: “Улети на небо,
твой дом горит, твои дети...” Впрочем, нет, не скажу:
это странно, но я ни разу за последние годы не видела божьих коровок.

Via

Snow
Корабли с Востока
Хостинг картинок yapx.ru
Резанова Н., Оуэн А. Корабли с Востока. М.: ИД «Городец-Флюид», 2020. 528 с.
Про эту книгу хочу написать отдельно. Это альтернативная история – о том, как могли сложиться события, чтобы в начале семнадцатого века Япония не закрылась от внешнего мира. И как бы обстояли дела в веке девятнадцатом при открытой, передовой стране Японии – и закрытой стране Америке (точнее, одной из больших североамериканских стран). Очень хорошая книга: здорово придумана крепко выстроена, обработку для книжной публикации вроде бы прошла без потерь.
Вот тут - авторская аннотация (подробнее, чем та, которая в книге).
Я ни в Воюющих провинциях, ни в последних годах сёгуната – не знаток, а в книге задействованы обе эти эпохи, хотя сёгунат Токугава тут в середине XIX в. вполне процветает, закатываться не собирается. Но напишу, что вижу. Время действия (оба времени) проработаны очень глубоко, и не только сама история, но и то, как ее описывают в романах, показывают в кино, рисуют, обсуждают – «мир Сэнгоку» и «мир Бакумацу» со всем, что на нынешний день вокруг них наросло у читателей и зрителей, поклонников и наоборот. Тут можно повествователям довериться: если где какая «историческая неправда», то намеренная и чётко обоснованная. Но есть в книге и ещё кое-что. Кажется, это чуть ли не первый случай, когда я читала неяпонский роман из японской жизни и не злилась: вот, опять, опять, одни те же красоты, а то читатель без них не поймёт, что речь про Японию… И даже не тем эти джапанизмы плохи были, что надоели, а тем, что между собой слабо связаны (экзотика же, чем нелогичнее, тем лучше). Здесь, конечно, свои приметы японского есть, и немало, но в них есть система, и мне такая система нравится. И в верованиях, и в литературных вкусах, и в том, как делятся люди на своих/чужих, и во взгляде на собственную историю... Получается, японоведы, не зря работают: за последние годы узнаваемо-японского стало больше, картина постепенно делается целостнее (и нашего тут яду капля есть…).
Герои. Их много (и больше спасибо за списки действующих лиц!), у каждого, кто появится, будет своя выразительная сцена. Главы во многом самостоятельны, и это тоже весьма по-японски: роман в рассказах. И вставные документы есть, в том числе давние, но к делу относящиеся! Главные герои – весьма выразительные чудища: они людьми, собственно, особо и не притворяются. При этом фантастического в книге почти ничего нет – кроме характеров. Но характеры эти получились убедительными и очень, по-моему, подходят друг к другу. И особенно мне понравилось во второй части – кто из исторических лиц (или их однофамильцев) занимался в том мире всё тем же, чем и в земной истории, а кто себе нашёл другие дела.
Как написано. Во много слоёв, к чему только тут нет отсылок: к мирам отцов-иезуитов, американских китобоев, русских путешественников, корейских борцов за свободу… Но опять-таки в отсылках есть своя система, и именно поэтому от них вполне можно при желании отвлечься, читать, не восстанавливая для себя контекст цитат: они и в здешнем контексте хороши. Или (как я читала) выделить какой-то один из слоёв кроме основного ¬– того, где действие идёт, – и отслеживать взаимные переклички только между японскими цитатами. А дальше уж как в театре Кабуки: кто одновременно держит в памяти все слои, все «миры», когда они выглядывают один из-под другого, тот получит наибольшее удовольствие.
Настроение. Оно боевое. Как это увлекательно – работать, изучать друзей и врагов, договариваться, интриговать, добиваться невозможного. Есть ради чего уцелеть в исторических передрягах. Вдохновляет!
С картой (земной) мне приходилось сверяться: во второй части книги географические названия, естественно, в большинстве своём не такие, как в нашем мире, но разобраться, где что, постепенно можно.
Важно ещё, насколько читателю понравится здешнее главное чудище. Этакий дракон для любой среды, для любой географии (а где среда ему не по сердцу, там она… в общем, скоро поменяется). Страшный он, но мне понравился. И как обошлись с моим любимым японским деятелем XVI–XVII веков, досточтимым Тэнкаем, мне тоже нравится. Дамы великолепны, в первой части им досталось больше места, чем во второй, но и это объяснимо.
В общем, по-моему, очень хорошая книга. Спасибо!

Via

Snow
Справедливо ли устроен мир «Стародавних повестей»? Если да, то в буддийском смысле слова: каждому воздаётся по делам, кто страдает без вины – тот, стало быть, избывает свои грехи прежних рождений. Но есть и скорое воздаяние, прижизненное. И не только в таких случаях, когда какого-нибудь разорителя храма на месте поражает чудом. Люди с успехом сами на себя навлекают беду – по глупости. Сегодня покажем три истории: про незадачливого преступника, нечестного стражника и про пострадавшего, который сам усугубил своё несчастье.

Рассказ о том, как странника Амиды убили в доме человека, им же убитого
В стародавние времена в краю [таком-то] в уезде [таком-то] был храм […]. В храме жил монах-странник, подвижник будды Амиды. Он носил посох с оленьим рогом на верхушке, внизу окованный медью, ударял в медный гонг, обходил разные края и призывал всех славить Амиду, и как-то раз на горной дороге встретил путника с поклажей.
Монах поравнялся с ним, потом путник отошёл с дороги, достал обед и стал есть. Монах пошёл было дальше, но путник его окликнул, он подошёл. Поешь! – говорит тот, дал ему своего риса, монах охотно поел.
Потом путник взял поклажу, собирался взвалить на плечи, а монах думает: здесь никого кроме нас нет, если убью этого человека и заберу его вещи и одежду, никто не узнает! А путник ничего не подозревает, прилаживает свой груз. Монах вдруг поднял окованный посох, нацелился в голову, путник кричит: ты что?! Замахал руками, заметался, а монах был человек сильный, не слушает его, ударил – и наповал. Забрал груз, одежду и убежал оттуда, будто улетел.
Спустился с гор, ушёл далеко, а там деревня. Монах идёт и думает: теперь никто ничего не узнает! Подошёл к чьему-то дому, говорит: я монах, странствую, призываю славить будду Амиду. Солнце садится, прошу, приютите меня сегодня на ночь! Хозяйка отвечает: муж мой ушёл по делам, но раз так, заночуй у нас. Впустила, а домик простой, небольшой, усадила монаха у очага.
Хозяйка глядит на монаха – и случайно заглянула ему в рукав. И под верхним рукавом увидела рукав одежды, похожей на ту, что надел в дорогу её муж, с цветной обшивкой. Хозяйка ни о чём не догадалась, не поняла, что к чему, только всё думает про этот рукав: странно! Разглядывает, не подавая виду, и точно, рукав тот самый.
Тогда хозяйка встревожилась, испугалась, вышла к соседям и потихоньку говорит: так, мол, и так. Что бы это значило? Соседи в ответ: очень странно! А что, если он вор? Куда уж хуже! Если ты хорошо разглядела, если одежда на нём та самая, мы этого странника схватим и допросим! Женщина им: не знаю, вор он или нет, но рукав точно тот! Соседи говорят: раз так, пока монах не сбежал, скорее его допросим, послушаем, что скажет.
Созвали молодых сильных парней из той деревни, четверых или пятерых, велели им ночью зайти в тот дом. А монах поужинал и, ничего не подозревая, лёг спать. Вдруг кто-то входит, хватает его, монах кричит: вы что? А они его связали, вытащили из дому, придавили ему ноги и стали допрашивать. Он отпирается: я, мол, никого не убивал! А кто-то говорит: давайте развяжем мешок этого монаха, посмотрим, нет ли там вещей нашего соседа. Точно! – отзываются другие. Открыли мешок, глядь – а там все те вещи, что взял с собой их односельчанин.
Вот оно как! Монаху на голову поставили чашку с горячими угольями, и тут он не выдержал жара, признался: правда ваша, я в горах встретил такого-то человека, убил его, забрал его вещи, но вы-то кто такие, зачем меня пытаете? Ему говорят: так вот дом того самого человека! Монах отвечает: значит, Небо меня покарало!
Когда рассвело, монаха повели, чтобы показал место, сельчане смотрят – и точно, там их сосед лежит убитый. Звери его ещё не объели, жена и дети увидели его – стали плакать и сетовать. А монаха решили обратно не вести, прямо тут же и расстреляли из луков.
Кто слышал о том, все бранили монаха. Путник его пожалел, окликнул, поделился с ним рисом, ничего не подозревал, а у самого монаха ложные взгляды укоренились глубоко, он убил, чтобы ограбить, и Небо его покарало: далеко не ушёл, направился прямо в тот дом, и его вскоре убили. Удивительное дело! – кто слышал, те так и передают этот рассказ.

Хостинг картинок yapx.ru
Посох и гонг монаха соответствуют тому, каким предстаёт «странник Амиды», Амида-хидзири, на хэйанских и камакурских изображениях; пример – знаменитая статуя досточтимого Ку:я работы Ко:сё: начала XIII в. «Ложные взгляды укоренились глубоко» 邪見深くして, дзякэн фукаку ситэ, – здесь повествователь объясняет злодеяние монаха тем, что он не пришёл к правильным воззрениям: алчность и жестокость производны от невежества.
Любопытно, что сам монах, как и рассказчик, называет самосуд «карой Неба», а не «кармой», не «воздаянием».
В следующем рассказе действуют чиновники столичного Сыскного ведомства, Кэбииси. «Тюремщики» – обслуга этого ведомства, набранная из осуждённых, про них было тут.

Рассказ о том, как служащий Сыскного ведомства украл нитки и это раскрылось
В стародавние времена несколько служащих Сыскного ведомства пошли на западную окраину столицы, схватили вора, связали, собирались возвращаться, и тут один сыщик […] говорит: дело сомнительное, подождите-ка! Спешился и зашёл в дом вора.
Через какое-то время сыщик выходит, глядь – а под штанами на животе у него словно выпирает что-то, чего прежде видно не было. Другие сыщики это заметили, думают: странно! А ещё перед тем как он вошёл в дом, его слуга с луком и стрелами оттуда вышел и что-то своему господину тихонько сказал. Странно! – думают сыщики. – Отчего это у него так встопорщились шаровары? Говорят меж собой: ничего не понятно! Если мы этого не выясним, позор нам! Мы этого так не оставим! Надо этого сыщика раздеть и посмотреть! И вот какую они придумали хитрость. Говорят: давайте этого вора отведём к реке и там допросим? И отправились к месту, что зовётся Бёбу-но ура.
Там допросили вора, потом собрались возвращаться, но ещё на берегу один сыщик говорит: не искупаться ли нам, а то жарко! Другие подхватили: дело хорошее! Все спешились, раздеваются. А тот сыщик с набитыми штанами глядит на них и говорит:
– Ни к чему это! Что за глупости! Разве подобает сыщикам плескаться в речке, как каким-нибудь пастушатам?! Экое безобразие!
Он не понял, что всё это затем, чтоб его заставить раздеться, только горячился всё больше, видно: рассердился. Другие сыщики переглядываются, а сами продолжают раздеваться. И этот сыщик тоже, хоть и злился, но поневоле пришлось раздеться и ему.
Позвали старшего [слугу] и говорят: собери одежду этого господина и отнеси туда, где почище. Слуга подошёл, взял его одежду, понёс, чтобы сложить на траве, – и тут из шаровар посыпались мотки ниток, два или три десятка.
Сыщики это видят, столпились вокруг: это что такое? Переглядываются, смеются, спрашивают – а тот сыщик лицом побледнел, как линялое индиго, стоит, сам не свой. Хоть другие сыщики его и заставили раздеться, но теперь пожалели. Схватили свою одежду, вскочили на коней и сейчас же ускакали прочь. Сыскной чиновник один, с перекошенным лицом, себя не помня, не одевшись толком, верхом поскакал в город, куда конь вывезет.
Тогда старший [слуга] собрал нитки, отдал слуге того сыщика. Слуга тоже стоял с растерянным видом, но нитки взял.
Тюремщики глядят на это и шепчутся меж собой: мы воровали, попались и вот кем стали, ничего тут позорного нет. Бывает же и вот так! И тайком смеются.
Думается, тот сыщик был большой дурак. Очень ему захотелось – и в доме, где схватили вора, стащил нитки, а скрыть не смог, вышло глупее некуда. А потому остальные сыщики его очень жалели, пытались скрыть этот случай, но так уж вышло, люди о нём прослышали. Так передают этот рассказ.

Хостинг картинок yapx.ru
Может быть, этот рассказ – скрытая подпись одного из тех людей, кто собирал «Стародавние повести», если принять версию, что делали это ближние люди государя-монаха Сиракава-ин. Был у того государя один верный человек, много лет прослуживший в Сыскном ведомстве, Морисигэ. Но это, конечно, только одна из версий.
В следующем рассказе, увы, действует вполне историческое лицо, Киёхара-но Ёсидзуми 清原善澄 (943–1010). Он преподавал в столичном Училище (Школе чиновников, Дайгаку).

Рассказ о том, как законоведа Ёсидзуми убили грабители
В стародавние времена жил законовед Киёхара-но Ёсидзуми, простой преподаватель в Училище. Он отличался незаурядными знаниями, не уступал учёным мужам древности. Лет ему было за семьдесят, в свете к нему многие обращались за советом. Дом же его был очень беден, всю жизнь Ёсидзуми провёл в нужде.
И вот, однажды ночью в дом ворвались грабители. Ёсидзуми поступил разумно: убежал от них и спрятался в подпол. Грабители его заметить не могли. Вошли, взяли, что захотели, остальное разломали и растоптали. И ушли, бранясь.
Тогда Ёсидзуми сразу же выглянул из подпола и крикнул вслед грабителям, когда те уже выходили в ворота:
– Эй, вы! Я все ваши лица видел! Как только рассветёт, заявлю в Сыскное ведомство, вас сразу схватят!
Страшно разозлился, кричит, разбойники в воротах его услышали и говорят: слушайте, а может, вернуться и убить его? Побежали обратно, Ёсидзуми растерялся, кинулся к дому, пытается скорее укрыться в подполе, но второпях ударился головой, спрятаться не успел, грабители вбежали, вытащили его и зарубили, мечом снесли ему голову. А сами скрылись, их так и не нашли.
Хоть и был Ёсидзуми замечательно учён, но не было в нём ни на каплю японского духа, как ребёнок, наговорил глупостей, вот и погиб! – так бранили его все, кто слышал о нём. Так передают этот рассказ.


«Подпол» здесь – пространство под полом дома; хэйанский жилой дом обычно не имеет сплошного фундамента, стоит на столбах.
Выражение «японский дух» 和魂, Ямато-дамасии, получит со временем огромный идеологический вес, особенно в первой половине XX в.: «дух Ямато» в смысле храбрости, самоотречения, преданности государю и т.п. Здесь этот «дух» совсем другой. Он противопоставлен «знаниям» («китайским», поскольку речь идёт о китайской учёности) и подразумевает, скорее, практический ум, смекалку, способность верно оценить реальное положение дел.

Via

Snow
Покажем еще несколько страниц из "Азбуки", начало тут.
Сюда вошли штриховые варианты некоторых знаменитых полноцветных работ Гэкко. Любопытно, как они смотрятся без цвета.
Хостинг картинок yapx.ru

Буквы Ха и Ни

Хостинг картинок yapx.ru
«Хана-ни канэ», «Колокол в цветах» (одно из названий театрального действа «Храм До:дзё:дзи» – о том, как женщина влюбилась монаха, преследовала его, он спрятался под большим колоколом, она обернулась змеёй и ядом раскалила колокол…). Здесь картинка в том жанре, в каком часто иллюстрируют пьесы: без героев, а только с главным предметом "реквизита".
Хатитатаки, бродячие проповедники: те, кто распевает молитву «Слава будде Амиде!» и отбивает такт, стуча по чаше для подаяния (или по тыквенной бутылке для воды).
Хаги, растение Lespedeza, воспетое в поэзии; Хато, голуби.

Хостинг картинок yapx.ru
Хаси, мост.

Хостинг картинок yapx.ru
Хагоита, ракетка для игры в волан; рядом с нею Хати, пчёлы или осы (тут, кажется, всё-таки осы).
Хасу, "восьмилистник", он же лотос, и «Ханасака-дзидзи», сказка про старика Ханасаку и его собаку.

Хостинг картинок yapx.ru
Хайкай, трёхстишия, и всё, что нужно поэту для работы; Ханаикэ, сосуд для цветов, и всё, что нужно мастерице икэбаны.
Ханаби, фейерверк; Хангонко:, благовония, усмиряющие духов (и призрак китайской красавицы)

Хостинг картинок yapx.ru
Хамагури, «морские каштаны» – ракушки Meretrix lusoria; Ханэда – похоже, та самая деревня у моря, где потом построят аэропорт.
«Хагоромо», «Платье из перьев», знаменитая пьеса театра Но: про небесную деву и человека, нашедшего её чудесный наряд.  

Хостинг картинок yapx.ru 
Нивакаамэ, внезапный ливень; Ниннику, чеснок.
Нисикиэ, «парчовые картины», те самые цветные гравюры: с актерами, с красавицами и борцами, со знаменитыми пейзажами и прочим. Рядом очки – чтобы разглядеть все подробности. Ниватори, куры.

Хостинг картинок yapx.ru
Нитта Сиро: Тадацунэ обследует пещеры под горою Фудзи
Нидзи, радуга; Ниоу, внук принца Гэндзи, пока что благонравный ребёнок.

Хостинг картинок yapx.ru

Via

Snow

КАБАЛЬЕРО

1. КАБАК
В старой таверне дымно и жарко,
Свечи блестят сквозь чад.
Ходит по кругу пенная чарка,
Дробно ножи стучат.
Старый солдат, десять дней из Голландии –
Каска, протез, эспадрон, –
Но не найдёшь кавалера галантнее,
Если с красоткою он.
Курят и хлещут, целуются, ссорятся –
Нож засиделся в ножнах,
А в уголку в одиночестве молится,
Щёлкая чётки, монах.
Кто же угрюмо сел перед дверью,
Хмуро, тоскливо глядит?
Шпага, бородка, белые перья,
Белый жасмин на груди.
Что за печали? Развеяться надо!
Ну-ка, налейте стакан!
Жёлтое пряное амонтильядо
Сумрачно пьёт дон-Жуан.

2. КАБАЛЬЕРО
Дон Жуан Тенорио
В дымном кабаке
Всё плетёт историю
С чаркою в руке;
Бьёт по стойке плёткою –
Тут уж он горазд!
«Ты с такой красоткою
Спал хотя бы раз?
Врать тебе не стану я:
Что, бывало, делаю
С Бланкою и с Анною
Или с Изабеллою!»
Заклинает пьяного:
Выслушай, уважь!
Речи дон-Жуановы
Подтверждает паж.
Подтверждает: Было дело!
Брешет, позабыв про стыд…
Лепорелло, Лепорелло,
Отчего так верен ты?

Прошумели времени
Пасмурные крылья:
Молодого племени
Не зальёшь бутылью;
Ночь такая ясная
И луна такая!
Вот бы вновь – прекрасная
Донна молодая,
Вот сейчас бы надо бы,
Нацепивши маски,
Хором серенаду бы
Дёрнуть без опаски.
Взяли б вновь гитару мы,
Шпагу, пистолет!
…Дон-Жуану старому
Сорок восемь лет.
В дыме пьяном, в чаде винном,
В молодящейся гульбе
Он справляет именины,
Словно тризну по себе.

3. ПАМЯТЬ
Дон-Жуан всё пьёт да пьёт,
Матерится и поёт:
«Наша молодость отпела,
Как весенний соловей.
Спой хоть ты мне, Лепорелло –
Может, станет веселей!
Помнишь, прежде как гуляли
По Мадриду и Толедо,
И красавицы бежали
По петляющему следу.
Только больше не добьёшься
Ты успеха, дон-Жуан!..
Чёрный ворон, что ж ты вьёшься –
Шпага есть, и есть стакан,
И бутылка в нашей власти –
В ней вино, а не вода;
Если в жизни нету счастья –
Перебьёмся, не беда!
Не печалься, перебьёмся
И без женщин как-нибудь –
В крайнем случае сопьёмся
Иль другой нашарим путь:
Сорок лет я прожил славно
И совсем не слишком старый –
И похабно, и забавно
Намараю мемуары!
Наша молодость отпела,
Как дрозды в саду весной…
Спой мне песню, Лепорелло –
На гитару! Ну же, пой!»

4. РОМАНС
Взял гитару Лепорелло
И гитара зазвучала,
Задрожала, зазвенела:
«Эту песенку, бывало,
Матушка моя певала

За что я тебя полюбила –
Ответить едва ли смогу
Но я за тобою спешила
И в дождь, и в жару, и в пургу.
Звенели весенние клёны
И пел соловей вечерком –
Ты шёл по дорогам зелёным,
А я за тобой ветерком.
Ты шёл по обрывистым скалам,
Где горный грохочет обвал:
Я птичкою рядом летала,
Но ты меня не узнавал.
Ты брёл по осенним дорогам
В лесу пожелтевшем густом,
А я тебе бросилась в ноги
Багряным кленовым листом.
И зимней дорогой изгоя
Ты мчался, светила луна,
А я заметала пургою
Следы твоего скакуна.
И как мне хотелось порою –
С любви, и с тоски, и со зла –
Предстать перед милым такою,
Какою я прежде была.
Но это, наверно, нескромно
И, – Господи Боже ты мой! –
Какою была я – не помню,
А стала совсем не такой!»

5. КЛАДБИЩЕ
Дон-Жуан нахмурил бровь
И на стол швырнул кулак.
«Выть про женскую любовь,
Лепорелло, может всяк!
Нам не нужно женской ласки,
Нам довольно сладкой сказки,
Нам не надобно вино –
Дон-Жуан сегодня нищий.
Я домой, через кладбище.
Ты со мною? «Всё одно…»
Ночь севильская черна,
А луна белым-бела.
Над кладбищем тишина,
Как прозрачная скала.
Дон бредёт, куда – не знает,
Лепорелло по пятам;
Эпитафии читает
Кабальеро по слогам:

«Я – купец Фернандо Перес
(Благовония и перец)».

«Я – солдат, а звать Рауль,
В грудь вогнали мне семь пуль.
Умереть куда полезней
От французской от болезни».

«ЗА ОТЦОВСКИЙ КРОВ И ХЛЕБ
СЕЙ ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ СКЛЕП
ВОЗДВИГЛИ ДЛЯ ПАПАШИ МЫ.
ДАЙ БОГ ТАКОЙ И ВАШЕМУ».

«Дон Алонсо де Кехана…»
Мой знакомый. Очень странно.

«ЗДЕСЬ ЛЕЖИТ ГУСМАН ТЕРЕЗА.
УМЕРЛА ОТ ДИАТЕЗА».

«Икс, что спит под сей плитой,
Отличался красотой.
Найден был в постели мёртвым
У графини…» (дальше стёрто).

«ЗДЕСЬ КРЕЩЁНЫЙ СПИТ РАВВИН. ОН СКОНЧАЛСЯ ОТ ЛЮБВИ».

6. ПРИГЛАШЕНИЕ
«Всё-то надо выгрести
Из души дерьмо!
Ты послушай выкреста
Речь о нём самом:
Хочет этим номером
Умилить народ –
От любви, мол, помер он,
Не наоборот!
Вот тебя бы, гадина,
Взять да раздавить!..
От любви – понятно.
Я вот – без любви.
«ЗДЕСЬ ЛЕЖИТ ЗА ДОННУ АННУ
ПОСТРАДАВШИЙ КОМАНДОР…»
С ним ведь, как это ни странно,
Мы дружили до тех пор.
Командор! Мне нынче нужен
Собутыльник. Если хочешь,
Приходи ко мне на ужин». –
«Что ж, благодарю за почесть», –
Истукан ему кивнул,
Дон и глазом не моргнул.

7. ОЖИДАНИЕ
Над Севильей ночь, как вата,
Колокольня – ржавый гвоздь.
Дон-Жуану страшновато.
К дон-Жуану будет гость.

И рука дрожит невольно,
И блуждает нервный глаз.
Не севильской колокольне
Прозвонили десять раз.

«Что такое? Только десять? Слишком рано.
Может быть, окно отвесить? Очень душно.
Как забавно: в одиночку дон-Жуану
Провести придётся ночку… Слушай, нужно
Растворить окно пошире, Лепорелло:
Вот забавно: в этом мире всё, как прежде.
Чу! Далёкая гитара зазвенела,
И слова влюблённых ветхи, как надежда».

Дон-Жуан угрюмо спрятал
В плечи голову. Ему
Почему-то жутковато:
Сам не знает, почему.

Скоро, сыплясь ржавой пылью,
Отодвинется засов…
Колокольня над Севильей
Бьёт одиннадцать часов.

«Лепорелло, что за ветер! Что за холод!
Затвори окно: на свете всё, как было,
Как и прежде, на две части мир расколот,
Их свести не в нашей власти. Слушай, милый,
Дай мне карты – погадаю. Где колода?
То есть как это «на знаю»? Лепорелло!!
Чу! Двенадцать» Мы сегодня ждём кого-то?
С нами сила будь Господня. Встречу смело».


8. ПОСЕЩЕНИЕ
Полночь приглушает
Громыханье шпор.
Городом шагает
Чёрный Командор.
Двор. Ворота. Лестница.
Дон-Жуана смех:
«Вот сейчас он треснется –
Перебудит всех!
Слышишь, шпоры тенькают?
Эй, любезный гость!
На шестой ступеньке
Не споткнись о гвоздь!»
Лестницею шаткою –
Каменная тень.
Броневою пяткою
Вдавлен гвоздь в ступень.
За вошедшим в комнату
Крадется туман.
«Приглашали – помните?
Вот я, дон-Жуан».
«Старый друг» Да как ты вырос»
Сколько зим и сколько лет!
Я слыхал, в могиле сырость –
Сядь к камину. На вот плед.
Как ты? Что ты? Расскажи же,
Есть ли Бог, вообще тот свет,
Или, кроме грязной жижи,
Ничего за гробом нет?»
«Дон-Жуан, буду спрашивать здесь толькоя.
Там – ты сам всё увидишь, и скоро.
Расскажи, как живёт донна Анна моя
И жива ли она по сю пору?»
«Донна Анна? Право слово,
Не видал её давно.
Что ж, нашла себе другого –
Век ли плакать об одном?
У неё четыре дочки,
Три сынка, один – скрипач,
И ещё больные почки,
Как насплетничал мне врач».
«Дон-Жуан, нам пора поквитаться с тобой.
Помолись, пока время есть, грешник.
С Лепорелло простись – он ещё молодой,
И останется здесь, твой приспешник».

9. ОРЛЯНКА
Дон-Жуан не понимает,
Но немедленно в ответ
Лепорелло поднимает
Черноокий пистолет:
«Дон-Жуан, тебе привычно
Убивать мужей подряд.
Пристрели его вторично –
Пусть идёт обратно в ад».
«Нет, дуэль со статуей –
Слишком много фальши.
Ну-ка, живо спрятали
Пистолет подальше.
Но нашёл в кармане я
Золотой дукат.
Попрошу внимания:
Решка – оба в ад,
А орёл – пожалуйста,
Убирайся к чёрту.
Впрочем, ради шалости,
Мой приятель мёртвый:
Хоть вообще не надобно
Мертвецов тревожить,
Ты укажешь клады мне
В склепах. Что ты рожу
Скорчил недовольную?
Жизнь у нас – одна!»
А над колокольнею
Светился луна.

10. КРЕСТ
Рассвет затеплился, и сольную
Окончил песню соловей,
И над севильской колокольнею
Вспорхнули стаи голубей,
И солнце яркое, не мешкая,
Лучом нашарило в углу
Монету, выпавшую решкою,
И круг обугленный в полу.
Однако шляпу дон-Жуана,
Гитару, шпагу – их потом
Похоронили, как ни странно,
В гробу, под мраморным крестом:
«ПОД СЕЙ ПЛИТОЙ ЛЕЖИТ РАЗВРАТНЫЙ ДОН
ДАЙ БОГ ВАМ ЖИЗНЬ ПРОЖИТЬ, КАК ПРОЖИЛ ОН».

Так схоронили память грешную
Под сенью ивовых ветвей,
И по субботам безутешная
Рыдает женщина над ней.
Всё, что было, пролетело,
Нам остались лишь кресты.
Лепорелло – Лепорелло,
Отчего так верен ты?


Via

Snow
Казалось бы, немало существует обычных способов писать по-японски: иероглифы, две азбуки, разные сочетания иероглифов с азбукой… Но помимо этого попадаются и другие виды письма. Например, такой, как в книжках «для неграмотных», мухицу, или «для тёмных людей», мэкура. В них текст пишется не буквами и не иероглифами, а ребусами, каждый слог зашифрован картинкой. Вот тут - обложка книги, на ней написано заглавие:
Хостинг картинок yapx.ru
В таком виде печатали рекламные объявления, стихи, географические карты, небольшие хорошо знакомые людям буддийские тексты, такие как «Сутра сердца». Мы сегодня покажем книжечку под названием «Японское славословие бодхисаттве Каннон для темных людей», «Каннон мэкура васан».
Вот, собственно, ее текст:

Хостинг картинок yapx.ru

Рисунки изображают части тела (тэ, «рука», мэ, «глаз»), предметы (хо, «парус», я, «стрела»); животных (нэ, «мышь», у, «заяц») и т.п. Некоторые слоги переданы теми комбинациями черточек или точек, какие используются на игральных костях или при подсчете товаров на складе (си, «четверка», ку, «девятка»). Есть и более сложные ребусы: но – «бутылка» (от глагола ному, «пить»), кэ – «курица» (подписано: так кудахчут куры). За некоторыми рисунками скрыты сочетания, для которых при обычной записи понадобилось бы несколько букв: каи (пишется ка + и) – «ракушка»; ня (пишется ни + я) – «кошка» (так мяукают кошки). И неспроста здесь многие картинки отсылают к звукам: например, а – это «крик» (человеческая голова с раскрытым ртом), мо – «так мычат коровы», дзу – «звон колокольчика» и др. Ведь это стихотворение во славу бодхисаттвы, а  имя "Каннон" (или же Кандзэон) значит «Внимающий звукам мира», точнее, «Видящий звуки мира» (санскритское Авалокитешвара).
Только для одного звука рисунка не нашлось, потому что такого цельного слова нет: это слоговое н, рисунком для него служит крупное изображение соответствующей буквы. Текст на обложке (в старояпонской орфографии くわんのんめくらわさん, «Куваннон мэкура васан») передан так: «мотыга» (кува) + буква Н + «бутылка» (но) + буква Н + «глаз» (мэ) + «девятка» (ку) + «курительная трубка» (ра) + «кольца» (ва) + «ростки бамбука» (са) + буква Н. Ниже имя Кандзэон рисуется как «казенный дом» (кан, здание под изогнутой крышей) + «монета» (дзэ, от дзэни, «деньги») + «хвост» (о, нарисован лошадиный хвост) + буква Н.
Вот что сказано в славословии (размер 7-5-7-5, как положено в стихотворениях васан):

Каннон мэкура васан
Кимё: тё:рай Кандзэон
Райго: конно соно мука-ни
Амида нёрай-но дайити-ни
Фудзюн Тайси-то мо:су нари
Сайхо Дзё:до-о татиидэтэ
Сяба-ни дзо бокэн ситамаири
Коно кай иннэн фукаки юэ
Сюдзё:о митибики тамо: нари
Касира-ни хо:кан итадакитэ
Ояко гономи-о кэндзи [тамо:]
Матадзару токи ва хамакури ни
Какэоу


Японское славословие Каннон для темных людей
Склоняя головы, ищем себе прибежища
у Кандзэон, Внимающего Звукам Мира!
В час пришествия он – первый
Спутник будды Амиды,
Незапятнанный Царевич – так его зовут!
Он выходит из Чистой земли, что на западе,
Матерински заботится о мире Сяба.
Глубока его связь с нашим миром,
Милостиво ведет он живые существа.
На голове его драгоценный венец,
Любит он нас, как родитель – детей,
Не ждем его – а он тут как тут!
Конец.


Бодхисаттва Каннон тут появляется как спутник будды Амиды. В час «пришествия», райго, в пору кончины человека, он является, чтобы проводить умершего в Чистую землю. Каннон в свое время сам жил в Японии в теле человека – царевича Сётоку-тайси (VI–VII вв.), который, как считается, заложил основы японского буддизма. По преданиям, точно так же Каннон жил и в Индии, и в Китае, Сётоку помнил те свои рождения. О Сётоку было – здесь или здесь.
Перед текстом славословия помещено традиционное для японских храмов изображение: лотосовый помост, на нем лунный круг, в круге санскритская буква – знак Авалокитешвары, а по четырем сторонам от нее китайские знаки 大悲利生, «великое милосердие на пользу живым». Тем самым славословие связывается и с индийскими мантрами, и с китайскими сутрами, и за этот счет получается, что васан – это столь же значимый текст, но уже японский. Он занимает место вне круга, что опять-таки соответствует традиции «почитания царевича»: как говорится во многих сочинениях, Каннон родился в теле Сётоку-тайси, чтобы принести Закон Будды в отдаленные, «окраинные» земли – на Японские острова. Той же традиции почитания царевича Сётоку следует величание милосердия Каннон как «материнского», обозначения связи человека с бодхисаттвой как «детско-родительской», ояко. Венец на голове – постоянный атрибут Каннон на японских изображениях, будь то статуи, живописные свитки и пр.

После славословия в книжке дано «объяснение картинок», этоки, то есть словарик, где показано, как изобразить какой слог, причём для всех возможных слогов, а не только для тех, что встречаются в стихотворении.
Хостинг картинок yapx.ru
Хостинг картинок yapx.ru
Ребусы явно не рассчитаны именно на неграмотных. Текст зашифрован таким, как он пишется: чтобы его разобрать, надо знать правила правописания. Среди значков есть едва ли понятные «темным людям», например, мя – «пульс» (изображается рука с точками на запястье); ка – «запах» (передается условной схемой наподобие тех, какие приняты в японской классификации благовоний). Скорее, перед нами игра для вполне грамотных людей, и главное в ней – удовольствие от взаимопонимания. Верно разгадывая картинки, узнавая за ними одни и те же слова, люди понимают, что принадлежат к одной традиции: и в бытовом смысле, и в религиозном. Таким образом, уже сам способ записи объединяет людей в общину. А слово мэкура можно понимать как относимое к любому из людей: все они «темные», раз еще не обрели просветления.

Вот еще несколько примеров изданий «для неграмотных»:
Хостинг картинок yapx.ru
«Сутра сердца», «Хання сингё:». Среди картинок встречается голова с рожками: это театральная маска Хання, в конечном счете она называется как раз в честь той самой Запредельной премудрости, Праджня-парамиты, о которой идёт речь в «Сутре сердца» (а почему называется именно так, единой версии нет: то ли по имени создавшего её мастера, жившего в келье Запредельной премудрости, Ханнябо:, то ли по другим причинам).

Хостинг картинок yapx.ru
«Ценное и полезное описание всех провинций для неграмотных», «Мухицу тё:хо: кунидзукуси аннай».
Хостинг картинок yapx.ru
Это карта Японии. Названия провинций изображены ребусами, например, Кии – «дерево», ки, и «колодец», и. Здесь рисунки отчасти такие же схематичные, как в книгах, а отчасти более «реалистические».

Via

Snow

Кажется, это самая глупая история из всех, какие до сих пор попадались нам в «Стародавних повестях». Вполне могла бы стать основой для комедии абсурда.

Рассказ о том, как в Западных краях обезьяна отблагодарила женщину – сбила для неё орлов
В стародавние времена на западе [видимо, на Кюсю] жила простая женщина.
Дом её был недалеко от моря, и она часто ходила на берег за ракушками. Однажды она вдвоём с соседкой пошла за ракушками, за спиной у неё был привязан ребёнок двух лет. Она дитя посадила на плоский камень, а другого малого ребёнка оставила гулять рядом. И вот, собирает она ракушки, а у берега там близко горный лес. К морю вышла обезьяна, женщины её увидели, говорят: гляди-ка! Она, наверно, здесь рыбу ловит – обезьяна-то! Пойдём, посмотрим!
Соседки вместе подошли, думают: сейчас обезьяна убежит! Они ведь пугливые звери. А эта обезьяна всё сидит, и похоже, ей очень больно, убежать не может. Женщины думают: что это с ней? Подошли, оглядели – а там большая круглая раковина [溝貝добугаи, Sinanodonta woodiana, диаметром около 30 см] раскрыла створки, обезьяна думала поживиться мякотью, запустила руку внутрь, а раковина захлопнулась, прищемила ей руку так, что не вырваться. Идёт прилив, если раковина обезьяну не отпустит, та скоро окажется под водой. Времени мало, скоро обезьяна уйдёт под воду! Женщины глядят, смеются, ахают, соседка говорит: убьём обезьяну! Взяла большой камень, хотела кинуть, но та женщина с детьми говорит: бедная, не повезло ей, жалко! И остановила соседку. Та ворчит: уж раз так повезло, убили бы эту дуру, отнесли домой, поджарили и съели! Но женщина с детьми её стала упрашивать, уговорила, а потом взяла палку, загнала между створок раковины, раскрыла их немного, обезьяна выдернула руку. А женщина говорит: раз уж я обезьяне решила помочь, то и ракушку эту трогать не буду! Хоть другие и собирала, а эту слегка подвинула, закопала в песок.
Обезьяна вытащила руку и побежала было прочь, обернулась к женщине и состроила довольную рожу. Сидит, женщина ей говорит:
– Вот! Тебя хотели убить, а я хорошенько попросила за тебя и выпустила, [зла тебе] не хочу. Хоть ты и зверь, а пойми это!
Обезьяна будто бы слушала, а потом побежала к лесу. Бежит как раз мимо камня, где женщина оставила детей, та думает: странно! – а обезьяна меньшого схватила в охапку и с ним убежала в лес. Старший ребёнок, видя такое, испугался, заплакал, мать услышала, смотрит – а обезьяна её дитя тащит в лес! Мать кричит: обезьяна утащила моего ребёнка, дура бестолковая! А соседка, что хотела убить обезьяну, говорит: ну, что, довольна? Ясно же: у кого шерсть на морде, те разве знают, что такое благодарность? Если б я её убила – и мне прибыток, и твоё дитя она бы не украла. У, дура злобная! Женщины побежали догонять, обезьяна хоть и убегает, но не далеко, забежала в лес, женщины догоняют – она припускает скорее.
А чуть они отстанут, обезьяна тоже сбавляет шаг, держится от них [примерно в ста шагах]. Тут женщины остановились, мать говорит:
– Ты, бестолковая обезьяна! Я ж тебя вызволила, когда ты едва не погибла, а теперь уж и сама не рада! Ты моё дорогое дитя утащила – чего ты хочешь? Если собираешься его сожрать, лучше отдай мне, я ведь спасла тебе жизнь!
А обезьяна убежала дальше в лес, взобралась на высокое дерево. Мать подходит к дереву, думает: вот беда-то! Стоит, смотрит вверх, а обезьяна уселась в развилке крепких веток, дитя держит на руках. Соседка говорит: пойду домой, расскажу твоему мужу! И убежала.
Мать осталась под деревом, глядит вверх и плачет, а обезьяна одной рукой держится за ветку, раскачивается, ребёнок от тряски громко плачет, а чуть замолкнет, обезьяна снова его трясёт, чтобы плакал. И тут на детский крик прилетел орёл: почуял добычу.
Мать на это глядит, думает: так или этак, а ребёнка моего загубили! Если обезьяна не сожрёт, так орёл точно заклюёт! Заливается слезами, а обезьяна ветку потянула на себя, и когда орёл подлетел, вдруг отпустила, попала орлу по голове, тот кубарем упал наземь. А обезьяна снова раскачивается, дитя кричит, прилетел ещё один орёл – и обезьяна его точно так же сбила.
Тут мать понимает: значит, обезьяна не хотела украсть моё дитя! Она хочет меня отблагодарить, убивает орлов, чтобы они мне достались! И говорит со слезами: я уж вижу, ты обезьяна решительная! Хватит, отдай мне ребёнка по-хорошему! А обезьяна тем временем точно так же сбила ещё орлов, всего вышло пять.
А потом перелезла на другое дерево, спустилась, осторожно положила дитя под деревом, а сама взобралась наверх, сидит и почёсывается. Мать плачет от радости, взяла ребёнка на руки, дала ему грудь, а тут и отец подоспел. Обезьяна перескочила с дерева на дерево, исчезла. А под деревьями лежат пятеро орлов. Женщина мужу рассказала, как было дело, он думает: вот так чудеса!
Муж с пяти орлов обобрал хвосты и перья, жена с ребёнком на руках вернулась домой. А муж потом орлиные перья с выгодой продал [стрелоделам]. Если говорить о благодарности – как, должно быть, тронуто было сердце женщины!
Думается, даже звери знают, что такое благодарность. А уж люди, у кого есть сердце, непременно должны это знать! Обезьяны же в самом деле умные, выдумывают вот такие хитрости! – говорили люди. Так передают этот рассказ.


Via

Snow
Предыдущие страницы: И-Ро, Ха-Ни

Хостинг картинок yapx.ru

Буквы Хо и Хэ

Хостинг картинок yapx.ru
Хо:дзуки, физалис
Хоко, копья, здесь – как часть праздничного убранства.
Хо:рай, он же Пэнлай, остров бессмертных, на спине у огромной черепахи.

Хостинг картинок yapx.ru
Хоримоноси, резчик, персонаж одной из пьес на любимый в Японии сюжет: про то, как оживают изделия искусного мастера. Здесь у него дракон взлетает.
Хототогису, кукушка
Хо:нэнтори, новогодние «птички урожая»
Хотару, светлячки

Хостинг картинок yapx.ru
Хорикири, еще одна окраина города Эдо.
Хонда Хэйхатиро: Тадакацу (1548—1610), один из ближних сподвижников Токугава Иэясу.
Хо:ноки, магнолия
Хомма Сукэтада, герой «Повести о великом мире», пишет на столбе предсмертные стихи. 

Хостинг картинок yapx.ru
Хотэй, бог счастья
Хо:о:, птица феникс

Хостинг картинок yapx.ru
Хэйси хэйроку, «военные заметки».
Хэйдзи, бумажные полосы для подношения богам
Хэби, змея
Бэникан 紅勘, «человек-оркестр». Пошёл этот танец, говорят, от одного эдоского коробейника: он торговал вразнос помадами и прочими товарами для красоток и рекламы ради играл на нескольких инструментах сразу: на самодельном сямисэне, барабане, а порой еще и на флейте. Потом танец Бэникана появился в театре Кабуки.

Хостинг картинок yapx.ru
Монах-странник Бэнкэй, герой многих пьес
Бэни-но хана, сафлор, он же красильный чертополох, Carthamus tinctorius
Бэндзайтэн, богиня музыки (про нее было здесь, здесь и здесь).

Хостинг картинок yapx.ru

А вот так выглядел Бэникан (в исполнении Накамура Сикана VI) на гравюре Утагава Тоёкуни III:
Хостинг картинок yapx.ru

Via

Snow

Из сборника "Вокруг Шекспира", 1990 г.

СТАРИК
В чужой постели, на сырой подушке,
Чужими пожираемый клопами,
Он умирает; над опавшим брюхом
Вздымается нелепо простыня.
Товарищи сейчас орут и пьют
(За исключеньем одного), и паж
Последний, грустный, обречённый мальчик
Блюёт – он даже не успел привыкнуть…
А тот, единственный из всех, ни разу
Не захмелевший, сколько бы ни выпил –
Наверное, вернулся во дворец
И, сняв свою недавнюю корону,
Рубец на лбу устало потирает…
Мой сын, мой Гарри, мой король! – Не мой…
«Я не желаю знать тебя, старик!» –
И Ним прокукарекал троекратно,
И оттолкнул гвардеец…
В добрый путь,
Ты прав, мой мальчик – королевский сын,
Законнейший наследник, не бастард,
Не Фоконбридж – ты должен был отринуть
И старика, и молодость свою,
Ты должен, не оглядываясь, ехать
И превращаться в статую героя,
И я тебе не нужен… никому
Не нужен…
И гвардейца не виню –
Когда-то сам я, юный, стройный, бравый
Скакал близ молодого короля
И отгонял других – а тот, усатый,
Угрюмо ехал на чужом коне, –
И конь ему послушно подчинялся,
Предав былого ездока… Как Гарри
Меня сегодня предал.
Что ж, пускай,
Теперь тебе нельзя уже шататься
По кабакам, нельзя дарить другим
Победы над своими двойниками –
Ступай за лаврами, а я уйду
Гораздо раньше и гораздо дальше,
Тебе дорога в рай, а мне – едва ли…
И поп соборовал, и все грехи
Скостил – а всё равно немного страшно,
Хотя когда-нибудь мы непременно
Увидимся – и спившийся Бардольф,
И синий, только с виселицы, Ним,
И паж, убитый пьяным мародёром
В обозе – и король мой Генрих Пятый,
Мой Гарри…
Только ты меня и там
Знать не захочешь: мол, квод лицет бови…
Забыл, как будет дальше. Всё равно:
Мы – два последних рыцаря; за нами
Придут уже совсем другие люди –
И погребальной жертвой упадут
В резне и распрях, на мужицких вилах
(Я это помню…), как над Александром
Великим… Это ты мне рассказал
Об Александре, Гарри? Нет; не важно…
Ему подносят кубок – он впервые
Отказывается движеньем век:
Довольно, – и испуганная сводня
Глядит смущённо. Руки старика
Тревожно обирают одеяло,
А губы шепчут про зелёный луг –
Зелёный луг, просторный и весёлый,
Куда ступает толстая нога
Легко, как никогда.
Не слышно пушек,
Не слышно рёва пьяных мертвецов,
Не слышно ничего… танцуют молча
Усатый обезглавленный шотландец,
Пробитый чьей-то шпагою датчанин,
И девушка с цветами, и арап,
Какой-то дряхлый сумасброд в короне,
Какие-то мальчишка и девчонка
Влюблённые – а он идёт сквозь них,
Как сквозь мираж, весёлый, грубый, грузный,
Не чувствуя, как ноги ледяные
Ощупывает дальняя рука,
Вновь полный жизни –
И ему навстречу
Шагает столь же плотский и живой,
Чуть лысоватый лицедей, кого-то
Напоминающий ему… Ах да!
«Ну, здравствуйте, сэр Джон!» –
«Ну, здравствуй, Вилл».


Via

Snow
Скорее всего, «Собрание стародавних повестей» в XX веке осталось бы где-то в задних рядах почтенной хэйанской классики – интересной знатокам, в отрывках изучаемой на уроках истории литературы, но и только. Так могло бы случиться – если бы в 1910-е годы за эти средневековые рассказы не взялся Акутагава Рюноскэ (1892–1927). Взялся и как писатель, и как критик: стал их пересказывать для современного читателя и на их примере показывать, как можно заново прочитать родную словесность, найти в ней именно то, чего ищет новая литература.
Есть у Акутагавы очерк «Восприятие “Стародавних повестей”» (今昔物語鑑賞, «Кондзяку моногатари кансё:»), уже, как оказалось, итоговый, 1927 года. Там он рассказывает, за что полюбил эту книгу. Прежде всего, за то, что в ней действуют живые люди: ведут себя не по прописям этикета, как герои придворных романов той же эпохи Хэйан, – а уж по-глупому или по-умному, но по сути точно так же, как люди нашего века, «модерн бойз и модерн гёрлз» (Акутагава эти слова пишет японскими буквами: モダアン・ボオイやモダアン・ガアル). А ещё в «Кондзяку» нет всеведущего автора, литератора, который решает, как построить сюжет. Говорит всегда кто-то, кто лично видел этих будд, демонов, праведников, злодеев… Конечно, между потрясённым (и пристрастным) очевидцем и книгой всегда стоят еще какие-то люди, которые нам это всё катари-цутаэтару, «передают с его слов», добавляя своей пристрастности. Но такая передача не мешает рассказу оставаться «сырым», наманамаси, а если говорить по-западному – «брутальным», неотделанным, живым. И надышавшись запахами этого «грубого» средневековья – голодного, кровавого, весёлого, иногда неожиданно бережного к людским чувствам – можно по-новому прочитать и «Повесть о Гэндзи», и прочую классику первого ряда (добиться «остранения», как, наверно, написал бы Шкловский, ровесник Акутагавы). А ещё можно и на себя, и на современников посмотреть свежим глазом. Вот так, как в «Кондзяку», выглядит настоящее варварство. А мы-то, в наших модных нарядах эпохи Тайсё – всё ещё варвары или уже нет? Или мы, наоборот, наследники Хэйана, а сейчас варваризируемся по западным образцам? Или по всему миру наступает новое средневековье, и как раз пора вспомнить, каким было то средневековье, первое?
И ещё, конечно, «Стародавние повести» прекрасны тем, что это составленный из коротких рассказов целостный мир, как пишет Акутагава – Human Comedy: одни и те же люди неожиданно появляются в разных историях, в разных ролях, единства сюжета нет, но всё это одна компания. И главная буддийская идея книги, неизбежность воздаяния, тоже работает во вполне литературном смысле, поддерживая эту связность: ведь если учитывать перерождения, то и герои индийских историй потом появляются в Японии – всё с теми же своими неизжитыми страстями, недоделанными делами, несведёнными взаимными счётами.
Но раз герои «Кондзяку» современны – значит, их мотивы к действию ничуть не более просты и однозначны, чем у героев современной литературы. Акутагава в своих пересказах эти мотивы восстанавливает – или перетолковывает по-своему. Тем более что при всей брутальности это не та словесность, где люди только действуют: в «Кондзяку» они много «думают» (или «чуют», «хотят», «решают», всё это называется ёмким словом омоу). Они думают в самых неприспособленных условиях: падая в пропасть, убегая от демонов, улетая в рай… И лгать себе, и думать одно, а делать другое, умеют замечательно.
Среди рассказов Акутагавы больше десятка основаны на «Стародавних повестях». Вот они с номерами по «Кондзяку»; про некоторые сюжеты непонятно, взяты они именно из «Кондзяку» или же из «Рассказов, собранных в Удзи», сборника более популярного и, как считается, литературно более изящного:

«Юноши и смерть» (1914 г.) = 4–24;
«Ворота Расёмон» (1915 г.) = 29–18 и 31–31;
«Нос» (1916 г.) = 28–20, тж. «Удзи» 25;
«Бататовая каша» (1916 г.) = 26–17, тж. «Удзи» 18;
«Счастье» (1917 г.) = 16–33;
«Беседа с богом странствий» (1917 г.) = 12–36, тж. «Удзи» 1;
«Разбойники» (1917 г., не рассказ, а скорее, повесть) = 29–3, 29–6, 29–7, 29–8, 25–12, 26–20, 29–12;
«Кончина праведника» (1921 г.) = 19–14;
«Сладострастие» (1921 г.) = 30–1;
«В чаще» (1922 г.) = 29–23, 29–22, 29–2;
«Барышня Рокуномия» (1922 г.) = 19–5, 26–19, 15–47;
«Нидай» (1925 г.) = 3–21.

Что 29-й, «разбойничий» свиток у него любимый, Акутагава не раз признавался сам. Но он задействует и другие свитки, в том числе индийские, которые вообще мало кто читал, их и переиздавали гораздо реже, чем японскую часть.
Попробуем посмотреть, что сделал Акутагава со «стародавним» сюжетом в рассказе «В чаще». Это один из самых известных текстов Акутагавы, тот самый, где история про молодых супругов и разбойника рассказана от лица нескольких свидетелей, а потом от лица участников, в том числе духа убитого мужа. Именно из этого рассказа взяты основные события в фильме Куросавы Акиры «Расё:мон». Собственно, известность «Кондзяку» вне Японии как раз и началась с фильма: «Расё:мон» вышел и прогремел по всему миру в 1950 г., а уже к концу 1950-х появились и английский, и немецкий, и французский переводы избранных «Стародавних повестей». Само заглавие «В чаще» 藪の中, «Ябу-но нака», в японском стало нарицательным: в литературе – для такого повествования, где есть несколько версий произошедшего от разных лиц, но нет ответа на вопрос, как было на самом деле; а в бытовом смысле – для ситуации, где «всё неоднозначно» и у всех причастных к делу есть свои причины врать.
Вот тут – рассказ «В чаще» в переводе Н.И. Фельдман.
А здесь – перевод рассказа 29–23 из «Кондзяку»: его сделал В.С. Гривнин для предисловия к публикации «Мыслей о литературе» Акутагавы в «Иностранке» в 1974 г. Перевод в очень необычном стиле, ближе к модернистской русской прозе, чем обычно бывают переводы японской классики.
Мы попробуем перевести рассказ так же, как остальные истории из «разбойничьего» свитка.

Рассказ о том, как муж с женой ехал в край Тамба, и у горы Ооэ его связал грабитель
В стародавние времена один столичный житель женился на женщине из края Тамба. Вместе с ней он поехал в Тамба, жену посадил на коня, а сам пошёл пешком позади неё, при себе у него был лук и бамбуковый колчан с десятком стрел. И вот, возле горы Ооэ с ними на дороге поравнялся могучий на вид детина с мечом.
Пошли вместе, разговорились, куда, мол, путь держите… Детина с мечом говорит: вот у меня меч из края Муцу, прекрасный меч! На, посмотри! Вынул меч из ножен, показал – и правда, замечательный меч. Муж глядит – и безмерно ему захотелось такой же. Детина по лицу его это заметил и предлагает: если тебе нравится этот меч, могу его сменять на твой лук! У мужа лук был не так хорош, а меч и вправду отличный, понравился ему этот меч. Он думает: очень удачно! И без долгих разговоров поменялся.
Идут дальше, детина говорит: теперь у меня только лук, люди увидят – засмеют. Пока мы тут, в горах, одолжи мне пару стрел из колчана! Я же с вами иду, не всё ль равно? Муж это слышит, думает: и в самом деле! Согласился, раз уж сменял плохой лук на хороший меч, отдал в придачу две стрелы, как тот просит. Детина с луком и двумя стрелами в руке пошёл позади, а муж впереди – с колчаном и с мечом за поясом.
И вот настало время обедать, сошли они с дороги в лес. Детина мужу: мимо люди ходят, увидят – неудобно будет. Отойдём подальше! И пошли вглубь леса. Муж ссаживает жену с коня – а детина вдруг наложил стрелу на тетиву, прицелился в мужа, крепко натянул лук и говорит: двинешься – застрелю! Муж такого никак не ожидал, и теперь ничего не понял, только и сел перед ним. Тогда детина велел: идите дальше в лес, живей, живей! Страшно, жалко жизни своей, вот муж вместе с женой и пошли дальше в лес, на семь или восемь тё [700–800 м]. Детина велит: брось меч и кинжал! Муж бросил, детина подошёл, подобрал, а мужа скрутил и конским поводом крепко привязал к дереву.
А потом подошёл к жене, пригляделся – а ей чуть за двадцать, хоть и простого звания, а милая на вид, красивая. Детина на неё поглядел – и загорелся, ничто другое на ум не идёт. Велел ей раздеться, женщина не смогла противиться, разделась, как он сказал. Детина и сам разделся, повалил женщину наземь и лёг с нею. Она ни слова не могла вымолвить, поддалась ему, а муж её, связанный, на всё это смотрел – и каково ж ему было!
Потом детина поднялся, оделся, как прежде, закинул за спину колчан, сунул меч за пояс, взял лук, сел на коня, женщине сказал:
– Жаль мне, но делать нечего – поеду! Мужа твоего отпускаю, убивать не стану. А коня заберу, чтоб убраться отсюда поскорее!
И ускакал неведомо куда.
Потом жена подошла, развязала мужа, а тот сам не свой, по лицу видно. Жена ему: дурак ты! Отныне никогда на твой ум полагаться не стану! Муж ничего не сказал, и оттуда они вместе пошли в Тамба.
Детина – вот каков, человек не без стыда: он и одежду у женщины не забрал. А муж – редкий дурак. В горах человеку, кого видишь в первый раз, отдать лук и стрелы – воистину глупо! А о том детине так ничего и не узнали. Так передают этот рассказ.


Что меняется у Акутагавы – кроме появления нескольких рассказчиков?
Прежде всего: кто тот первый повествователь, с чьих слов передают эту историю в «Кондзяку»? Видимо, муж, раз только он в этом рассказе «думает» (впрочем, иногда в «Кондзяку» в одном рассказе «думают» разные герои, хотя сомнительно, чтобы они потом вместе рассказывали о случившемся).
Итак, муж не погибает, как у Акутагавы, и супруги на самом деле даже не расстаются (как в переводе Гривнина), а вместе продолжают свой путь. Сложно сказать, получается ли эта же история, но с убийством (или самоубийством) – более жестокой и «варварской», чем без него.
Имя для разбойника Тадзё:мару 多襄丸 Акутагава берёт из другого рассказа: 29–2. Он совсем короткий, про двух воров: Тасуймаро: 多衰丸 и Тё:букумаро: 調伏丸. Они воровали вместе, но Тасуймаро: всегда попадался, а Тёбукумаро: – никогда, и почему так получалось, неизвестно. В имени неудачливого вора Акутагава меняет второй знак на похожий, но противоположный по значению: не «убывать», суй, а «возрастать», сё:. При этом Тёбукумаро в хэйанских текстах кое-где упоминается как неуловимый вор, а про Тасуймаро вроде бы нигде кроме «Кондзяку» ничего нет.
Когда у Акутагавы стражник рассказывает о поимке Тадзё:мару, он говорит: «Помните, в прошлом году на горе за храмом Акиторибэ, посвященном Биндзуру, убили женщину с девочкой, по-видимому, паломников? Так вот, говорили, что это дело его рук». Это можно считать пересказом ещё одной истории из «Кондзяку»: там паломница со служанкой приходят в безлюдный храм на поклонение Биндзуру (賓頭盧, он же Пиндола, индийский подвижник, один из учеников Будды), и в храме даже не разбойник, а чей-то слуга нападает на них, отбирает одежду и насилует госпожу. А потом служанка в соседнем храме всё-таки находит монаха и раздобывает у него одежду для госпожи, чтобы вернуться в город. Очень здорово у Акутагавы сделаны эти свидетели: как они домысливают увиденное из собственного опыта, и опыт их взят всё отсюда же, из того же мира «Стародавних повестей».
В «Кондзяку» сразу за рассказом про храм Биндзуру (29–22) идёт рассказ про мужа, жену и «детину» (29–23). А следующий рассказ (29–24) мы пересказывали: он про то, как слуга продал свою госпожу. Вообще в «Стародавних повестях» сказать, «про что» каждый из рассказов, часто можно вот только так: исходя из его места среди других. Наш рассказ, стало быть, из серии историй о преступлениях против женщин. Вообще то, что мужчины с женщинами «ложатся», когда захотят и где захотят, не спрашивая согласия – это бывает во всей книге, в рассказах мирских и буддийских, про простых людей и про знатных, даже монахи порой ведут себя точно так же. И кажется, только тут, в самом «грубом», «разбойничьем» свитке речь заходит про то, что так делать нехорошо. Тут есть ещё одна история, про атаманшу разбойников, Акутагава мимо неё, конечно, пройти не мог: та случайная встреча с женщиной кончилась совсем плохо для кавалера. Но если вернуться к рассказу про «детину», то он продолжает и другую тему «разбойничьего» свитка: про глупость, про то, как стать жертвой преступления. И про то, что оружие в руках у небоеспособного человека – не защита, а источник опасности.
Муж в «Кондзяку» – не самурай, а «столичный житель», видимо, небедный простолюдин. С разбойником они на равных: едва только «детина» появляется, рассказчик его называет има-но отоко, «второй мужчина», а мужа – мото-но отоко, «первый мужчина» (первый и второй – просто по порядку появления). Так что повода доказывать своё благородство у «детины» здесь нет. Но в самом конце про него сказано, что у него кокоро ито хадзукаси, «в сердце столько стыда» – стыда не за то, что натворил в этот раз, а вообще. Если в «Кондзяку» кого-то хотят назвать благородным не по рождению, а по образу мысли и по поступкам, про него говорят: хадзи ару хито, «человек со стыдом», примерно то же самое, что «человек чести». Да и то, что «детина» был разбойником по роду занятий, в «Кондзяку» не очевидно: мало ли у кого может быть меч? Может быть, из этого «стыда» в рассказе как раз и получился такой разбойник, как у Акутагавы, а потом в фильме.

Via

Snow
Хостинг картинок yapx.ru В журнале «Московитянин» за 1849 год, в номерах с первого по восьмой, печатался перевод большого отрывка из записок Августа Хаусманна «Путешествие в Китай, Кохинхину, Индию и Малайзию в 1844–1846 годах» на судне «Архимед». Подробностей про автора мы не нашли, хотя французское издание этих записок в сети есть («Voyage en Chine, Cochinchine, Inde et Malaisie»). Русский перевод включает в себя в основном отрывки из первого тома (а всего их три), и они небезынтересны. Тем более, что отчасти путь Хаусманна пролегал по тем же местам, по которым через 15 лет путешествовал Вышеславцев.
Картинки — из более или менее тогдашних изданий.
Хостинг картинок yapx.ru

Выехав из Бреста, 20-го февраля 1844 года, мы достигли до Мыса Доброй Надежды 2-го мая, и после 72-х-дневного пути, пристали на оконечной точке юга. Перед нами открылись новые моря; за ними Индия и Китай. Все на этой битой стратегической и коммерческой дороге становится занимательным предметом исследования. Мы вступали в обширное поле, где решится со временем судьба целой Азии.
С высоты мыса, которым кончается Южная Африка, с высоты крутой и плосковерхой горы, называемой Столовой горою и оканчивающей собою предел земли, пошлем последнее прости родине, которая на противоположной стороне материка выработывает новое бытие. Теперь разделяют нас с нею пустыни, куда не проник еще след человеческий. От нас к северу лежит обширная, неведомая земля, а к югу обширное и неведомое море!
«Архимед» бросил якорь в Фолс-Бей, верном убежище для судов в продолжение бурного времени года, времени порывистых гибельных ветров. Ступив на берег, мы вошли в Симонс-таун, чистенький городок, состоящий из одной улицы, с единственной церковью, больницей, городским садом и школой. Его окрестность чрезвычайно живописны, обставлены декорациею гор, покрытых богатой зеленью, густым кустарником, роскошными цветами кактуса и других тучных растений.
4 мая «Архимед» снялся с якоря и взял пеленг на Кап за каменным углем. Мы рассудили ехать туда же сухим путем, по берегу моря. Негодный маленький шарабан, в четыре лошади, и готентот-возница представились к нашим услугам; но, к общему удивлению пассажиров-европейцев, мы ринулись на колесах в волны, по которым бежали привычные кони, придерживаясь земли на близкое расстояние. Причина этого странного способа езды та, что колеса в воде не так глубоко врезаются в топкий песок, которым покрыт весь бесплодный берег, усеянный китовыми скелетами, из которых поселенцы и рыбаки городят иногда заборы жилищ и садов своих. От времени до времени наезжаешь на небольшие заведения, устроенные для приготовления рыбьего жира.
Кит показывается на этих берегах несравненно реже прежнего; но все еще в некоторых местах производится ловля его.
Миновав топкие бугры песку, мы своротили наконец на приятнейшую дорогу. […] Далее встретили мы на одной из станций проявление европейской образованности: фортепьяно, несколько картин, изображающих эпизоды из жизни Бонапарте, и ученую обезьяну.
Виды Столовой горы и Львиного хребта рисовались перед нами, и мы скоро прибыли в поселение Винеберг, где дикая африканская наружность внезапно превращается в просвещенную, роскошную Европу: английские сады, искусственные крытые аллеи, в которых мелькают прекрасные амазонки и щегольские экипажи. Можно было вообразить себя на гуляньи Булонского леса.
К вечеру мы подъехали к Капу […] Этот город — первое гнездо Голландцев, основан в 1652 году, был отнят англичанами; возвращен в последствии на короткий срок, и в 1806 году снова усвоен англичанами в прочное владение.
Город Кап красив, улицы широки и правильны, домы низки, под плоскими крышами, все выбелены известкой; в них просторные чистые покои и порядочная меблировка.
Хостинг картинок yapx.ru

Множество церквей католического, англиканского, кальвинического и лютеранского исповедания, простой наружности, наполняются в каждый воскресный день исповедниками всех оттенков религий. Эти дни путешественник проводит в грустном расположении духа, потому что улицы пусты и двери домов заперты.
Предместья, заселенные малайцами, не так чисты и далеко не столько удобны.
В недальном расстоянии от пристани, находится Марсово поле, прекрасная площадь, усаженная густою аллеею, которой деревья растут наклонно от беспрерывно дующего северо-западного жгучего ветра. Над этой площадью господствует биржа; тут же отрада путников, кабинет чтения, где лишенным Бог знает с которых пор всякого известия, предлагаются газеты, журналы и обозрения всех частей света. Широкая улица ведет с этой площади на другую, где возвышается здание пехотных казарм (the barracks), а оттуда к крепости, построенной иррегулярным многоугольником на берегу моря.
Прекрасный ботанический городской сад вмещает жилище губернатора мыса. Этот сад служит для публичных гуляний; к нему примыкает юго-Африканское училище, где имеется богатое собрание предметов по части естественных наук.
Столовая гора находится в самом близком от города расстоянии. Дорога на вершину (если ее можно назвать дорогою) ужасна, усеяна, как на зло, обрывами и острыми камнями. Без большого труда можно подняться только на половину возвышения, ведущего к источнику, где ландшафт оживлен городскими прачками, полощущими белье; далее надо ползти и карабкаться почти на стену, цепляясь кой-как и обливаясь потом, до самой вершины, представляющей обширную площадку, посреди которой отражает небеса зеркало озера, образованного из скопления дождевой воды.
Эта знаменитая гора служит городским барометром для жителей Капа. Если ясная атмосфера осеняет ее, можно смело рассчитывать на продолжение ясной погоды; но чуть нахмурилось чело великана; чуть подернулось темным туманом, следует готовиться к ненастью и к повороту ветра, который, как будто сорвавшись с цепи, понесет с юго-востока страшные бури, вырывающие с корнем деревья, потрясающие здания и срывающие с якорей суда.
В соседстве Столовой горы поднимается Львиный хребет, как будто возвещая странникам отчизну гордого животного. Когда грива этого изваянного самою природою колосса исчезает под облаками, никто не пытает подниматься в поднебесные пределы: густой молочный туман может внезапно окутать неосторожного, и погрузив его в этот белый мрак, отнять всякую возможность воротиться домой до следующего утра.
Хостинг картинок yapx.ru

Климат Капа здоров и умерен. Летние месяцы этого полушария: декабрь, январь и февраль; с июня зима начинает являться в том грозном виде, от которого мыс получил свое первое название «Бурного». Эти зимние бури невообразимо дождливы, но едва прохладны. Судя по географическому положению, страна эта должна быть чрезвычайно плодородна; однако же, на самом деле она вовсе не такова. Лишь только отдалишься на некоторое расстояние от окрестностей Капа, где труд произвел искусственную растительность, повсюду встречаешь неблагодарную и увялую природу. Цепи шероховатых и пустынных гор, равнины, покрытые сыпучим песком, усеянные скалами и диким кустарником, не дающим тени, безводные ложа рек и редкие мутные источники, вот печальная картина этой страны. Только одно приютное гнездо — мыза Винеберг, в близком расстоянии от Капа, составляет утешительное исключение. Там собраны вкупе все произрастения земного шара: близ померанцевой и банановой рощи зеленеет виноград Италии и Франции; знаменитая констанская лоза, составляющая славу юго-африканских виноградников, доставлена туда, за два столетия, из окрестностей Бордо промышленными голландцами. Симон Ван-дер-Стиль, губернатор Капа, почитаемый, по справедливости, благодетелем края, в 1679 году, изведав почву земли и признав годным берег, которому дал им супруги своей Констанции, засадил его виноградниками.
Замечательно то, что если бы окружность этих не обширных виноградников увеличила в десять раз объем свой, то и тогда не была бы в состоянии доставить десятой доли вина, продаваемого в Европе за констанское; но мы спешим прибавить в утешение любителей, что поддельное трудно отличается от настоящего. […] Сбор винограда бывает в марте месяце. Устройство винных погребов удивляет путешественников, которые пишут в них имена свои.
Европейские фруктовые деревья и овощи удобно роднятся с почвой и климатом, но край не производит ничего туземного, для потребы человека.
Изумительна противоположность жалкого состояния растительного царства перед роскошью, по количеству и качеству, животного. Порода быков там необыкновенна, и овцы мыса не менее замечательны. Жители странствуют в особенного рода возах, запряженных восьмью и десятью парами волов, которых энергическая поступь никогда не изменяется, несмотря на сыпучие топи раскаленного песку и на беспрерывные крутизны гор.
Народонаселение английских юго-африканских поселений состоит из трех пород туземцев: негров, готентотов и малайцев, — и из европейцев, боэров [буров] — колонистов голландского происхождения, которые проникли уже на значительное пространство в глубь земли и находятся в беспрерывном восстании.
Готентоты покрыты бронзового цвета кожей; борода и виски их образуют треугольник; нос сдавлен, облик продолговат, губы толсты, скулы выпуклы, волоса похожи более на звериную шерсть; леность, плотоядность, прожорливость и трусость, ставят их на последнюю степень рода человеческого. Кажется, однако же, что умственная способность их не на столько тупа, как то вообще разумеют.
Хостинг картинок yapx.ru
Ныне племя чисто готентотское совершенно уничтожилось по близости Капа; настоящие готентоты отодвинулись в дальние поселения, и там находятся в малом количестве. Дороговизна скота, иссякнувшие источники, значительно убавившиеся в числе в продолжение последнего столетия, загнали этих скотоводов далеко внутрь земли, где бедное существование их препятствовало размножению. Помесь же готентотов повсюду распространилась на, мысе; это смешение малайской, мозамбикской и голландской крови. Они утратили, нравы своих предков, сохранив только неодолимую леность их.
Порода еще менее человеческая населяет леса к северу от мыса, и известна под именем бошманов или боссиманов, лесных людей. Они бродят небольшими шайками и промышляют звероловством и воровством.
Негры мозамбикские, почитаемые в торговле лучшим племенем, представляют в наружности высшую степень нравственного развития нежели прочие чернокожие обитатели Африки. Самые малайцы на этом берегу выражают более кротости и приветливости, нежели в своем Индо-Китае Их отличают красные и соломенные остроконечные шапки
Народонаселение белокожих города Капа большею частию голландского происхождения. Все почти великорослы, плотного сложения, гостеприимны и обходительны. Они не имеют никакого притязания на остроумие, за то отличаются здравым смыслом. Привязанные к родной почве, которая составляет для них весь мир, они вовсе не занимаются судьбами Европейской братии, возделывают сады свои и, не имея значительного состояния, пользуются достатком. Эти голландцы чрезвычайно попечительны друг об друге. В прошлом столетии, в жизни их был образец чистоты патриархализма, но в наши времена посещение европейских, и особливо французских войск, ввело вкус к европейской роскоши и европейским забавам. Французы выучили их своим пляскам и образовали в Капе танцевальные собрания. Прибытие в порт военного судна подает весть к разным увеселениям; жители предлагают новоприезжим за весьма незначительную сумму дома свои со всевозможными удобствами, приятностями и развлечениями. Но хозяева таких счастливых притонов начинают чувствовать сиротство свое, которому обрекает их легчайший для Европейцев путь в Индию чрез Суезский перешеек и Чермное море.
Голландские и английские семейства, живущие на юге Африки, мало имеют друг с другом сообщения. Первые, люди тяжелые, сидячие и спокойные, мало представляют занимательности для подвижного и суетливого народа, а англичане, в свою очередь, слишком не по нраву Голландцам своей надменной сухостью и победоносным видом. С распространением Британского владычества первобранцы стали терпеть всякого рода утеснения и отстранения от выгодных ремсел и должностей, что и поддерживает обоюдное нерасположение. […]
Хостинг картинок yapx.ru

Боэры, или владетели стад, поселенцы голландского происхождения, долго не решались переступить за хребет, отделяющий смежные с мысом земли от остальной Африки. Но умножение народонаселения на южной точке подвинуло завоевателей к северу. Эти боэры живут в бедных шалашах, разбросанных по равнинам. Бесплодие почвы не дозволяет им распространять хлебопашество и вынуждает жить одним скотоводством. Они отличаются угрюмым нравом и тяжелым телосложением; их можно назвать гостеприимными, но не слишком общительными с иностранцами. Бошманы и кафры в отношении к ним тоже, что Арабы в отношении к Алжирцам. Всегда на стороже противу грабительства, владельцы стад должны защищать скот свой от похитителей — людей и хищных животных. Разорение боэров от освобождения невольников вынудило их переселиться далее на берег Натал, и даже соединить силы свои с кафрами, которые не перестают беспокоить Британское правительство, не могущее противопоставить им слабый гарнизон свой.
В городе Капе находится несколько денежных банков и бесчисленное множество страховых обществ.
Торговля собственно мыса ограничивается сбытом констанского и простого вина и шерсти. По близости реки Оранжа открыты медные прииски, и может быть, со временем они послужат источником промыслов. Ныне же поселения мыса ни богатством, ни плодородием, ни числом жителей не представляют ничего лестного для корыстолюбивых видов метрополии, и потому она не слишком об них заботится, предавая их горестному забвению, которое заставляет сожалеть о счастливом владычестве Голландцев.
Наш непродолжительный отдых на мысе дал нам случай познакомиться с краем, с городом, с жителями, почтившими приезжих несколькими балами, с маленькими тайнами враждующих партий общества, с тяжелою степенностию мужчин, и с живым, неизменно веселым расположением женщин.
14 мая мы снова вступили на борт нашего «Архимеда» и снялись с якоря на юго-восток. По обычаю плавателей этих стран, мы занялись ловлею на удочку прибрежных птиц. Албатросы (albatros) и петрели (petreles) ловятся таким же образом. Это занятие самое эксцентрическое из всех удовольствий, которые достаются в удел морских странников.

Хостинг картинок yapx.ru
4 июня мы опять перешли тропик Козерога, и 5-го к вечеру завидели свет извержения волкана Бурбонского [то есть вулкана Фюрнез на острове Реюньон, в то время — острове Бурбон]. 6-го утром земля открылась перед нами, и миновав хорошенький городок Сан-Поль, мы вошли в пристань Сан-Дени, столицу колонии. Эта пристань не служит защитой от бурь и порывистых ветров того климата, и потому, при малейшем признаке непогоды, суда необходимо должны сниматься с якорей и выходить в открытое море. Торговля колонии терпит постоянно урон от такого неустройства. Этот вопиющий беспорядок препятствует развитию торговли и причиняет частые и значительные убытки.
Дебаркадер Сан-Дени нисколько не лучше гавани. При благоприятной погоде выгрузка де представляет еще больших затруднений; за то малейшая зыбь требует бедовой веревочной лестницы; женщин возносят посредством укрепленного на блоке, кресла; но и этот способ не всегда безопасен.
Хостинг картинок yapx.ru

Сан-Дени со стороны гавани кажется деревней. Большая королевская улица тянется как будто посреди огромного сада, по которому разбросаны красивенькие домики, укрывающие свои белые колоннады над густою зеленью, пальм, бананов и розовых кустов, благовоние которых наполняет очаровательные касы, где жизнь протекает среди неги, беззаботности и сладострастия, под светлым небом Бурбона, атмосфера которого поддерживает постоянно сладостное расположение духа.
Хостинг картинок yapx.ru

Королевская улица ведет к королевскому саду, который вмещает в себе все богатства туземной почвы. Мангалии, кокосы, тысячи родов пальм, являют там во всем блеске свою роскошную растительность. Климат острова приятен и здоров, не смотря на зной. Беспрестанный ветерок освежает воздух, и лето почти не сменяется зимою.
Произведения Бурбона изобильны и разнообразны; обработка сахарного тростнику, кофе и гвоздики занимает почти все руки. Плоды в нем превосходны[…] В недальнем от города расстоянии пользуется известностию сахарное заведение Новой надежды. Плантации сахарного тростника тянутся во все стороны, качай по дуновению ветра высокие стебли свои с падающими вниз широкими листьями. Везде слышен запах цветущей гвоздики, везде разбросаны кучки дерева кактуса, пальм, алое, акации, кофе и маниока.
Каждый путешественник поставляет себе долгом посетить непременно Салазийскую долину, предмет общего восторга и удивления. Мул или маленькая лошадка Батавии доставить туда седока на хребте своем благополучно, по узкой тропинке, пробитой в живописной, дикой трущобе, среди густой зелени, покрывающей крутизны гор, с которых катятся пенистые водопады. Промеж этой богатой зелени выглядывает иногда черный утес углиеватого свойства, свидетель скрытого в недрах земли горючего состава.
В углублении долины замечательны несколько целебных теплых ключей и еще далее жерло угасшего старого волкана; — к сожалению нам не удалось посетить кратер, который светил нам с моря. Во время ночи извержение пламенной лавы представляет огненную реку раскаленного металла, отражение которой багровит море.
Управление острова Бурбона, как и всех Французских колоний, и вверено губернатору и состоящей при нем свите.
Белокожие жители Бурбона носят на себе особенный отпечаток. В них господствует алчность чувственных наслаждений, роскоши и шумливых удовольствий; в них соединение в странной степени мятежности и страстности полуденных народов с щеголеватостию обращения и с знанием общежития Французов. Исключительные в мнениях и предрассудках, они составили себе особенный кодекс нравственности, применяя все на свете к своей местности и личности, и не умея или не желая понять того, что метрополия может иметь различное с ними воззрение. Пристрастие мужчин к лошадям и игре, а женщин к нарядам и удовольствиям соперничают друг перед другом. Белая креолка и смуглая мулатка равно преданы всем существом своим балам и увеселительным зрелищам. Наблюдение чистоты крови обратилось в Бурбоне в какое-то помешательство. С невообразимою тщательностию разглядывают там цвет кожи, анализируют по всех подробностях, и горе тому, чьи ногти, синеватостию маленькой дуги, изобличат в пятом поколении совершению выбелившейся кожи последний атом черной крови в жилах. Тот, кто не в состоянии представить полной родословной совершенной белизны, не допускается в порядочные общества, потому что такое нарушение этикета разогнало бы всех уважающих собственное достоинство, и для которых идея дышать одним воздухом с двоюродным братом орангутанга невыносима.
Хостинг картинок yapx.ru

Предметом толков, предметом стяжательных помыслов и забот умствователей Бурбона служит Мадагаскар, один из величайших островов мира. Он представляет неисчерпаемый источник промышленности и торговли. Уже более двух столетий Европейские державы тщетно домогаются водворения в этом эльдорадо. Ныне царствующая королева Ранавало, ознаменовавшая свое восшествие на трон кровавыми деяниями, нарушила трактат с Англиею. Независимое, владычествующее племя, населяющее остров, вышло из Полинезии; оно размножилось, как говорит предание, из горсти людей выброшенных на берег бурей.
Климат Мадагаскара довольно разнообразен. Возвышенные места пользуются умеренной теплотой, низменные же и береговые палимы тропическим зноем. Злокачественность климата происходит от непостоянства температуры. Быстрые переходы от сильных дождей к сильному зною, который сушит самые болота, наполняет воздух вредными испарениями. Впрочем, болезни свирепствуют только на окружности десяти миль от берега: средина острова, более возвышенная, наслаждается здоровьем и благорастворением воздуха.
Определительного счисления народонаселения острова нет. Три смеси крови там наиболее известны: смесь негритянская, арабская и малайская.
Столица Мадагаскара как известно, Тананариф. Произведения страны необыкновенно богаты; ни где не процветают так плантации сахарного тростника; кофе, табак, индиго, хлопчатая бумага и виноград приносят обильное вознаграждение труда. Орсель, или красильный мох, доставляет огромный сбор. Шелковичные черви возрастают там с успехом; железо добывается в большом количестве. Кроме того, каменный уголь и другие сокровища ископаемого царства щедро являют дары свои; а вековые леса снабдили бы целый флот необходимым деревом.
Хостинг картинок yapx.ru
Несколько дней нашего пребывания в Бурбоне, точно также как и на Капе, составляли приятное и полезное препровождение времени. На пышном бале простились мы с красавицами острова, не уступающими европейским, а 3-го июля перешли снова экватор и вступили в северное полушарие.


(Продолжение будет)

Via

Snow
Очередная история из «Стародавних повестей». Повтор в начале — так в подлиннике; о том, какой позор оказаться на людях простоволосым, говорилось уже в нескольких предыдущих рассказах.

Рассказ о том, как у ворот Ближней стражи люди спотыкались о жабу

В стародавние времена, при государе [Имярек], у ворот Ближней государевой стражи жила жаба, и люди об неё спотыкались и падали. Почему-то в воротах Ближней стражи завелась огромная жаба, и каждый вечер, как стемнеет, выходила, лежала, как плоский камень, и все, кто входил в ворота или выходил, знатные люди и простые, спотыкались об неё. А как только кто-нибудь запнётся, она тут же спрячется. И так день за днём: люди уже знали про неё, но почему-то всё равно снова и снова на неё наступали и падали.

И был в ту пору в столичном Училище один школяр, все над ним потешались, он и сам отпускал глупые шутки, смеялся над другими. И вот, прослышал он про ту жабу в воротах и говорит:
– Один раз можно споткнуться случайно. Но там-то спотыкаются и те, кто уже падал, кто про жабу знает!
Как-то вечером он вышел из Училища и отправился во дворец перемолвиться со знакомой свитской дамой. А в воротах Ближней стражи жаба сидит себе тихо.
Школяр ей говорит:
– Ну, что? Многих людей ты одурачила, а меня сможешь одурачить?
Хотел было перешагнуть через жабу, и тут у него шапка свалилась с головы, а он не заметил, наступил на шапку и говорит:
– Те дураки все спотыкаются, а я-то, я-то!
Топчет её, а верхушка у шапки прочная, не сразу [сплющилась].
– Ах ты подлая жаба, крепкая какая!
Пинает изо всех сил, а тут из дворца выходят слуги с фонарями, а за ними знатная особа. И видят школяра на мостике у ворот.
Хостинг картинок yapx.ru

Свитские при свете огней видят: кто-то одетый в [пропуск] и с непокрытой головой. Всполошились, разглядывают его, спрашивают:
– Ты что тут делаешь? Что такое?
Школяр подаёт голос:
– Вы обо мне, возможно, слышали. Я Фудзивара-но [Такой-то], школяр, изучаю исторические предания. Я здесь в воротах Ближней стражи изловил ту жабу, из-за которой все спотыкались!
Так он представился, а ему в ответ:
– Что он такое болтает? – и стали хохотать и потешаться.
– Ну-ка, тащите его сюда, посмотрим!
Слуги подошли, подхватили его, а одежда на нём растрепалась, школяр в обиде мотает головой – а шапки-то нет! Это её кто-то из слуг с меня сорвал! – думает он.
– Зачем вы мою шапку забрали? Отдайте! Отдайте!
Вырвался было, побежал – и в проходе Ближней стражи упал, покатился кубарем. И лицо в кровь разбил.
Идёт, закрываясь рукавом, с дороги сбился, куда податься, не знает, высмотрел впереди свет в чьём-то домике, подошёл, постучался, но ему почему-то не открыли. Ночь поздняя, мысли у него путаются, так и лёг на улице на краю канавы.
Когда рассвело, люди вышли из домов и видят: человек в школярской одежде, без шапки и с разбитым лицом, спит на улице на краю канавы. Это что? – разглядывают они и потешаются. Тут школяр встал и кое-как убрался восвояси.
В старину были на свете такие дураки. И все же он был школяр, состоял в Училище... Как такой бестолковый малый изучал книги мудрецов – очень странно! Стало быть, пусть люди не судят по тому, откуда человек, а только по его помыслам.
Об этом случае узнали в свете: школяр рассказывал, а кто слышал, так и передают этот рассказ.


Via

Snow
(Продолжение; начало по метке «Хаусманн»)

4-го минули Малдивскую группу, не видав берега, и 7-го утром подошли к Цейлону.
Хостинг картинок yapx.ru
Еще накануне повеяло на нас благовониями с благословенной земли; но целые сутки мы огибали берег, покуда бросили якорь на Flag-Point, при вступлении в губу Тринкемале, где и остановились за новым запасом угля.
Прежде нежели скажем слово о Тринкемале, бросим общий взгляд на Цейлон, одну из прекраснейших колоний Великобритании. Трудно вообразить себе местоположение живописнее и разнообразнее. На полуденной стороне острова, приближаясь к центру, подымается цепь картинных гор, которые растекаются лучами во все стороны и сглаживаются к краю моря. Северная часть стелется долинной. […] Цейлон лежит между 6 и 10 северной широты, и потому там неизвестны невыгоды зимнего времени года. Юго-западный ветер и северо-восточный муссон, или Ветер Индийского океана, освежают воздух постоянно в продолжение полугода. Первый, когда солнце в Северном полушарии, второй — когда оно в Южном.
Дожди там чрезвычайно сильны. Они поддерживают растительность и свежесть. В северную часть острова наносят их северо-восточные муссоны, а в южную юго-западные. По берегам дождливая погода не тянется долее двух месяцев; остальное время года очень сухо; но в горах дожди почти постоянны, и потому большое число рек получает обильную воду, которою орошают всю страну.
Близ Тринкемале есть несколько теплых целебных источников, также как и в провинции Канди.
Климат острова умеренный; впрочем, температура по местности разнообразна. Воздух на возвышенных местах довольно благоприятен, в долинах же таит в себе источник бесчисленных болезней. Произведения Цейлона, разумеется, отвечают его счастливому положению; с одинаковым успехом обрабатываются в нем: кофе, корица, какао, сахарный тростник и гвоздика. Хлопчатая бумага по качеству превосходнее произрастающей на Индийском материке.
До владычества англичан, Цейлон имел своего повелителя. Начало монархии этого острова теряется во мраке неизвестности. Предание говорит, что за 2000 лет, Цейлон имел трех главных владетелей, имел правителей областей, воевод, главы каст и главы храмов. Право наследства престола переходило в мужескую линию. Возведение монарха на престол и его погребение ознаменовывались назидательными обрядами. Пышность двора, и величие царственной особы являлись в торжественные дни во всем блеске. Сановники двора простирались перед троном, и только уста монарха могли изрекать уголовные приговоры. Подданные обязывались доставлять и содержать войска и платить повинности, которые состояли, исключая положенной оброчной платы, в определенной части с годовой жатвы.
Повелители Цейлона и народ его принадлежали буддической религии. С той поры, как брамины возымели снова свое влияние в Индии, самостоятельность Цейлона стала колебаться; но в XIII веке, во время Марко Поло, известного венецианского путешественника, этот остров был еще в благоустроенном состоянии.
В 1506 году, португальцы, причалив к берегу, просили у короля позволения занять укромный уголок в Коломбо. Легко сдавшись на такую просьбу, основные жители мало по малу возымели подозрение и должны были предпринять противу пришельцев меры. Скоро дело дошло до рук; но Португальцы сумели однако удержаться в трех точках острова: в Пунта де Гале, в Коломбо и в Тринкемале, до самого того времени, покуда Раджа-Синг, храбрый и энергический владетель Цейлона, не заключил союза с Голландией, давно уже алчным оком смотревшей на великолепные поселения португальцев. В 1653 году, их вытеснили опасные союзники. Однако гостеприимные туземцы скоро поняли невыгодную мену, которая не упрочила их безопасности. Новые пришлецы завладели Канди, столицей острова, и с той поры начались борьбы чужестранцев, оспоривавших друг у друга присвоенное владение, покуда не пересилила всех Англия.
Настоящее население Цейлона делится на два племени: на уроженцев земли и на пришлецов, оклиматизированных с давнего времени. К первому принадлежат сингалезы, или собственно цейлонцы; ко второму арабы и малабры.
Чистые сингалезы представляют прототип индийский. Цвет кожи их золотисто-светлый; телосложение уступает в силе и объем телосложению европейцев; черты их тонки и выразительны; одежда состоит из передника или белой туники, головной убор из легкого повоя, или чалмы, оставляющей маковку непокрытой. Их волосы смоляного, черного цвета; они носят их не остригая, иногда заплетают в долгие косы; те, которые исповедуют магометанскую религию, не бреют бороды. Глядя на седовласых старцев, кажется, видишь патриархов ветхого завета. Женщины сложены необыкновенно стройно; лица их однако не так приятны, как лица мужчин. Те и другие беспрерывно жуют бетель, растение, которое чернит зубы, что составляет у них особенного рода наслаждение.
Хостинг картинок yapx.ru

Полиандрия там более в обычае, нежели полигамия. В Цейлоне женщины имеют по семи и более мужей; но это, как уверяют, собственно не мужья, а братья. Обыкновенно родители, и более отец, заботятся о выборе жен для сыновей своих, и в Цейлоне мало встречается неженатых и незамужних.
Разделение каст существует у них в меньшей однако степени, нежели в Индии. Четыре главные касты составляют тело их общества: каста правительственная, браминическая или каста священства, каста промышленно-земледельческая и пастушеская, и наконец каста судра, составляющая последнее сословие общества. Каждая из этих каст подразделяется еще на многие.
Язык их отличается от языка береговых индийцев; каждое сословие имеет еще свое собственное наречие. Начальное образование очень распространено в Цейлоне, где есть изрядное число и поэтов. Бумагу заменяют у них листы пальмового дерева, которое наклеивают на деревянные доски; связка таких дощечек представляет книгу.
Цейлонцы очень наклонны и способны к музыке; но инструменты их крайне не искусны и ограничиваются самыми простыми духовыми и струнными орудиями, который напоминают китайские.
Живопись в Цейлоне находится в состоянии совершенного варварства. В Тринкемале попались нам самые странные изображения божеств их. Это несовершенство живописи необъяснимо при их весьма порядочном искусстве ваяния и пластики.
Как у всех народов Азии, там изобилуют всякого рода предрассудки, и астрология имеет великое множество последователей.
Хостинг картинок yapx.ru

Не имея ни каких резких недостатков, ни замечательных добродетелей, цейлонцы довольно общительны, очень разговорчивы и чрезвычайно церемонны.
Они страстно предаются игре во все время досугов. Жены их прекрасные хозяйки. Обитатели среди острова живут в отдельных шалашах, потому что поселения очень редки в Цейлоне, и громким именем столицы Канди названо большое село. Такое разобщение семейств вынуждает их иметь дома запас всего нужного для потребления, и эти нужды ограничиваются у них самым необходимым: рис, молоко, плоды, овощи и кокосовое масло составляют все заготовление богатейших кладовых. Меблировка жилищ их также не сложна: станок, за которым сидит хозяйка в те часы, которые может уделить от полевых и домашних работ своих, занимает главное место в покое и доставляет грубую ткань, служащую для домашнего обихода.
Одно из блаженств Цейлона — бетель, и его приготовляют с особенным тщанием.
Тринкемале, пользующийся названием города по праву нескольких кучек шалашей, разбросанных в беспорядке, расположен по цветущему берегу моря, в двух милях от Тринкемальского укрепления, надежнейшего из всех портов Английских укреплений на востоке. Проходя по этой дороге, тягостной под тропическим зноем, я отдыхал несколько раз под густой зеленью старых дерев, по стволу которых снуют огромные ящерицы. Эта дорога привела меня в порядочный дом, назначенный для морских офицеров, и мы почли себя совершенно счастливыми, добившись такого приюта после душных кают нашего Архимеда.
Улицы всякого Индийского города составляют пальмовые аллеи, из-за которых выглядывают хижины довольно бедной наружности. Они строятся обыкновенно из сплетеных пальмовых листьев, поддерживаемых кольями. Двери их так низки, что иногда нет другого способа проникнуть внутрь, как ползком. Ограды большею частию состоят из наваленного вокруг колючего кустарника, в котором трудно отличить калитку, и новоприезжий принужден перескакивать через такие преграды. Исцарапавшись и напачкавшись, он является на четвереньках во внутренность касы, где убогие скамьи, покрытые тростниковыми рогожами на земляном полу, и станок трудолюбивой хозяйки, составляют все убранство.
Гуляя однажды вечером по пустынным улицам Тринкемале, мм заметили во всех шалашах сильное освещение; семейства, собранные вокруг опия, читали молитвы. Любопытство привлекло нас к самым дверям; но, заметив, что наше присутствие беспокоило отправляющих свое богослужение, мы должны были отретироваться.
Одной из замечательностей города почитается базар, состоящий из двух рядов разнородных лавок. Здесь главное сборище продавцов раковин, драгоценных и бесценных камней. Можно почесть настоящим испытанием, для путешественника эту навязчивость, с которою преследуют его торгаши, рассыпая перед ним изумруды, сапфиры и яхонты. Хитрые сингалезы знают славу камней своего острова, древнего Тапробана, известного грекам и Римлянам, и пользуются этим знанием на счет доверчивых путешественников, отдавая им кристалл за настоящий алмаз.
Но тем не менее истинно то, что Цейлон богатейшая в мире страна по части драгоценных камней, сапфиров, яхонтов и топазов. Этот остров изобилует гранитными скалами, в которых неистощимы самоцветные окаменелости разнообразного топаза; в областях Матуры и Сафрогама синий, желтый, белый и красный сапфир. Зиркон [циркон] находится в Цейлоне в большом количестве. Мелочные торговцы продают зеленый зиркон за турмалин, красный за яхонт, желтый за топаз, а серый за бриллиант. Всех сортов хрустали, кварц, доломит и гранит отыскиваются почти повсеместно.
Хостинг картинок yapx.ru

Цейлон представляет неисчерпаемый источник исследований для натуралиста. Растительная природа является там во всей красоте и силе; ни где зоология не может представить такого обширного и сложного труда. Тут большое стадо слонов идет спокойно утолять жажду в источнике; там ленивый буйвол погружается в любимое ложе, а дальше ехидный антилоп или кривляка-обезьяна. Чего ищут эти толпы индийцев, вооруженных дротиками? Они гонятся за толпою слонов; страшный бой готов завязаться между человеком и зверем, бой неверный, повергающий столько жертв. Пики летят. Слон зашатался, и алчный человек колет его как может, и добивая его, трепещет, потому что не всегда стадо бежит в испуге, ищет спасения, и оставляет на жертву своего раненого: случается, что великаны нападают с страшным мщением и сеют по следам своим смерть.
Змеи всех родов извиваются по цветистому ложу Цейлона. Их встречаешь всюду в лесах, на дороге и в жилищах. По дорог от гавани к городу беспрестанно попадаются эти опасные гады. Как тревожен и осмотрителен должен быть охотник, рискующий ежеминутно ступить на смерть! Однако, вероятно, в самой сущности опасность не так велика, потому что несчастные случаи довольно редки. Тик-полонго считается самой ядовитой змеею в Цейлоне; длиною она от 2 до 2 1/2 аршин, серого цвета и с желтым брюхом. Другая, которую жители называют каравиллой, отличается красноватым цветом, белым подбрюшием и двумя рядами черных пятнышек по бокам. Индийцы-фокусники ловят много найя, или очковых змей, магнитизируют их, лишая таким образом возможности вредить. Немало удивляет путешественника неожиданное явление непрошенного цейлонца, который врывается в его комнату, и молча вынимает из мешка или из закрытой коробки нескольких красивых, блестящих змей, которые извиваются очень мило, но вовсе не забавно для непривычного к таким зрелищам. Магнетизер начинает размахивать руками, кривляться и ломаться, устремляя неподвижный взор, которым цепенит пресмыкающихся. Поток гремучих, быстро произносимых заклинаний, как будто оглушает их, и бесчувственные, окованные животные падают под силою чар. Тогда фокусник безопасно дотрогивается до головы змеи языком, носом и губами. Недоверчивость, свойственная человеку, заставляет подозревать магнетизера в том, что он предварительно лишает каким-нибудь средством своих воспитанников способа жалить и выучивает их змеиной пляске, ужасающей неопытных зрителей. Однако испытание над смертельно уязвленной курицей оправдало его.
Хостинг картинок yapx.ru

Индийцы имеют суеверное уважение к некоторой породе птиц. С восходом солнца раздаются в Тринкемале пронзительные крики несметных стай ворон, и к полудню налетают их целые тучи на рынок и на окрестности жилищ, где оказывают они совершенную бесцеремонность и бесстрашие, о котором не имеют никакого понятия их Европейская братия; дерзость их выходит из границ. Они расхищают плоды даже с лотков, носимых продавцами на голове. Такая снисходительность тринкемаланцев к этим птицам объясняется тем, что они очищают ограды жилищ их от всякой нечистоты. Но бедняжки страдают от зноя: они летают с открытым носом и припадают к крышам в совершенном изнеможении.
Народонаселение Тринкемале немногочисленно и вовсе не промышленно. Восточная сторона острова пустынна.. Торговля этого порта ничтожна, а сообщение с Коломбо очень затруднительно. Жители Тринкемале оглашаются недоброй славой: в них заметна общая наклонность к воровству. Не смотря на осторожность нашу, мы имели ночное посещение, от которого впрочем счастливо отделались. […]
Единственное достойное примечания здание в Тринкемале — маленькая пагода или индийский храм, которого архитектура замечательна и оригинальна.. Фасад его необыкновенно красив, но продолжение представляет уродливый навес, под которым стоит колесница, назначенная для идолов во время торжественных шествий их по городу. Не в дальнем расстоянии от пагоды струится бассейн, в котором правоверные совершают свое омовение. Тринкемалайцы не охотно допускают чужестранцев во внутренность храмов.
Покидая порт Тринкемале, посвятим несколько, строк, памяти Францины Ван-Рец, которой обелиск возвышается на берегу моря, в воспоминание героического подвига любви. 14-го апреля 1687 года она бросилась со скалы в море, вслед за возлюбленным своим который, отчаливая от берега в Европу, отказался взять ее с собою.


(Продолжение будет)

Via

Sign in to follow this  
Followers 0