Умблоо

Кто из японских художников первой половины ХХ века самый известный? Многие скажут, что Охара Косон (小原古邨, он же Сё:сон, 1877-1945), и мы с ними согласимся: его птицы, звери и растения совершенно замечательны, да и на Западе он прославился раньше многих, не без стараний Эрнеста Фенеллозы. С 1926 года его гравюры издавал Ватанабэ Сё:дзабуро: (渡辺 庄三郎, 1885–1962), тоже великий человек, которому мы, в общем, обязаны тем, что японская гравюра на дереве выжила в состязании с фотографией и литографией и жива по сей день. Но «новую гравюру» Ватанабэ Сё:дзабуро: начал выпускать ещё в 1915 году, задолго до того как познакомился с Косоном. Кто же «отвечал» у него до этого за жанр «цветов и птиц»?
Это художник, который по славе с Косоном не сравнится — мы вообще о нём очень мало знаем. Звали его Ито: Со:дзан (伊藤総山), родился он, согласно издательским данным, в 1884 году — а когда умер и вообще что с ним было после 1926 года, неизвестно. Через десять лет Ватанабэ включил в каталог своего издательства три десятка его старых гравюр — но, вопреки обыкновению, никаких данных о художнике уже не указал. Все его сохранившиеся гравюры относятся к 1919–1926 годам, что с ним было и что он делал до того и после — никто не знает. А гравюры хорошие, и Охара Косон явно подражал этому своему младшему современнику — скорее всего, не без воли издателя.
Итак, Ито: Со:дзан. Самую знаменитую его работу, с дикими гусями, мы вынесли на заставку, вот она покрупнее:


Добрая половина гравюр Со:дзана изображает птиц (и не только) ночью, в сумерках или в непогоду.







Ворон и воронов он особенно любил:




Даже при ясном свете дня:


Впрочем, не меньше у него работ в тёплых и ясных тонах:






Птицы у него разные. И совсем обычные:




Вплоть до кур:


И привозные, редкие:




Спокойные и тревожные:




Вот опять гуси:


Воспетая в множестве стихов камышовка и новогодние журавли:


Просто цветы, без живности, встречаются, но редко:


Зверь вообще один-единственный, зато это барсук-тануки!


Людей заметно больше — иногда издательство, судя по всему, заказывало ему и «красавиц», хотя на этот жанр у Ватанабэ Сё:дзабуро: в основном имелись другие мастера. Женщины часто тоже печальные:


Или тоже в ненастье:


А иногда и к красавицам пририсовывается цветы и птички:




Ито: Со:дзан иногда пробовал себя и в других модных манерах:


Но всё же птиц и прочей мелкой живности больше. Некоторые гравюры сохранились в двух изводах, как «Сова» и «Светлячки». Те, что слева, помечены «до великого землетрясения», те, что справа — «после землетрясения». Так время тогда и делилось…




И в заключение — ещё несколько пар.






Тут слева — работы Ито: Со:дзана, справа — его преемника, Охара Косона. Правые более известны, но левые, нам кажется, ничуть не хуже. И, надо заметить, появились на несколько лет раньше. Есть у этих художников и ещё много таких пар, включая петухов, гусей и прочих. Так что будем, помимо великого Косона, помнить и его малоизвестного товарища.

Охара Косон. Утки под луной

Via

Посмотрели корейский сериал «Королева Инсу (인수대비 , «Инсу-тэби», 2011-2012, 60 серий; режиссёр Ли Тэгон, сценарий Чон Хаён). На наш вкус — одна из лучших виденных нами исторических дорам (сагыков), а если брать только разряд «про политику и двор», то, пожалуй, лучшая. Но — на любителя, так что сперва сразу скажем, чем она может не понравиться.
Дорама медленная — хотя чем старше становится главная героиня, тем быстрее для неё и зрителя идёт время. Персонажи действуют неторопливо, подумавши и поколебавшись — и это нарочно: в конце, когда события начинают лететь вскачь, это очень страшно. При этом действие нигде не провисает, независимо от темпа: «пустых» серий или полусерий нет.
Зато нет и многого, привычного в корейских исторических сериалах: ни осад и штурмов, ни красивого фехтования (единственная война проходит за кадром), ни страданий простого народа, ни падений с кручи в реку, ни даже китайского посла (хотя вот корейские посольства в Китай очень даже важны). И, что ещё удивительнее, — по сути, нет любовной истории или историй. О любви говорят много — но очень хорошо видно, что это или просто слова, или очень быстро проходит. Дорама про страсть к власти — и на другое у персонажей страсти уже не остаётся.
А ещё тут туго с положительными героями — безупречных нет вообще, все, кроме уж совсем эпизодических, успевают побыть и хорошими людьми, и отменными сволочами. И вполне закономерно, что полувековой череде бедствий и подлостей, показанных в «Королеве Инсу», положил начало общепризнанно лучший чосонский король — Седжон Великий (и в немногих кадрах, где он появляется лично, он по-настоящему страшен).

Седжон

Время действия тут в основном то же, что в «Король и я» — от смерти Седжона до смерти Ёнсан-гуна, с середины пятнадцатого века до первого десятилетия шестнадцатого. Судя по всему, сериалу очень пошло на пользу то, что эту историю Чон Хаён рассказывает уже не впервые — десятью с лишним годами раньше по её сценарию снимался «Король и дождь», пятнадцатью годами раньше — «Чан Ноксу» (а вообще Чан Хаён — это и «Кровавый дворец: война цветов», и «Синдон», и вообще одна из самых опытных сценаристок в Корее).

Чон Хаён

И, наконец, что ещё может мешать просмотру— это спойлеры. Неожиданностей ждать не приходится — основные события корейский зритель знает из учебника и множества романов и фильмов, меняются только трактовки. Так что когда на экране появляется маленькая девочка, на ней сразу надписан титр: «Сон И, будущая низложенная королева Юн» и т.п.; а закадровый голос диктора поясняет происходящее — включая всякие небезынтересные историко-этнографические вещи, но и предупреждая о многих поворотах сюжета.

А теперь начинаем хвалить. Во-первых, на фоне многих других сагыков этот достаточно точен и историчен: факты не перетасовываются ради пущей увлекательности, даты не подменяются (только разве что два третьеразрядных персонажа прожили на пару лет дольше, чем на самом деле), всё по хроникам — интерес не в том даже, что именно произошло, а почему получилось именно так.

Персонажей, соответственно, очень много. Вот схема только с главными и только на первые серии…

Во-вторых, это очень красивый фильм. Костюмёры, декораторы и бутафоры постарались: всё цвета и очертания друг к другу подходят, а если вдруг не подошли — то это не случайность, а сигнал для зрителя. Можно смотреть только ради кадров «персонаж на фоне ширмы», очень частых в «дворцовых» картинах — здесь они изумительно выверены и задают и настроения, и изменения в персонаже, и изменения в обстоятельствах.

И так во всём. (Разве что свет слишком ярко-электрический, но к этому быстро привыкаешь). И грим очень искусный — не только возрастной (а многих героев мы наблюдаем десятилетиями их жизни), но и по сочетанию одних лиц с другими. И музыка хорошо подобрана. И даже перевод очень неплохой, особенно во второй половине.
В-третьих, сюжет — ни один важный конец не висит, всё обоснованно и объяснимо (вплоть до явлений призраков — в каждом случае понятно, почему какому герою мерещится то, что мерещится). И отдельная радость — следить за симметрией парных сцен и реплик — когда происходит или говорится нечто вроде бы уже виденное, но совсем по-другому. Такие сцены разбросаны по всему фильму — от начала до конца, от танца князя Суяна в первой серии до танца Ёнсан-гуна в последней.

И в-четвёртых — персонажи и то, как они играются. В корейских фильмах не так уж редко и главные роли, и эпизодические исполняются равно хорошо, а не в виде «звёзд на фоне массовке». Здесь это доведено, пожалуй, до предела. Тем более, что играть приходится не столько речами (почти все персонажи непрерывно врут или повторяют присущие их положению дежурные формулы), сколько мимикой и жестами, сопровождающими эти их слова, интонациями и взглядами. (В «Король и я», с которым нам трудно не сравнивать этот сериал, так играли только двое.)


Сериал охватывает почти всю жизнь главной героини — с четырнадцати лет до шестидесяти девяти. И разбит этот срок на четыре отрезка, между которыми «проходит пять (или там десять) лет» — впрочем, пропуски не длиннее в общей сложности, чем показанное на экране. Первый кусок, около двадцати серий — от смерти Седжона Великого до прихода к власти князя Суяна, он же король Седжо. Второй — последние годы Седжо и воспоследовавшая за этим борьба за регентство между его женой (королевой Чанхэ) и невесткой — которая в конце этой части и получает титул «королевы-матери Инсу». (Собственно, правильный перевод заглавия был бы именно «Инсу, королева-мать».) Третий — победа Инсу над свекровью и новая схватка — уже с собственной невесткой, королевой Юн, женою короля Сонджона. И последний отрезок, всего шесть серий — последний бой старой Инсу за власть с собственным внуком, королём Ёнсаном, главным чудовищем чосонской историографии, которое на свою голову она сама создала (начав задолго до его рождения).


И по несколько слов о персонажах.
Главная героиня — собственно, королева Инсу (будем уж звать её так, хотя больше половины сериала она ещё только добивается этого почётного величания). Инсу в юности играет Хам Ынджон (мелькавшая в небольшой, но выразительной роли в «Царе Кынчхого»), Инсу взрослую и старую — Чэ Шира (уже исполнявшая эту же роль в «Короле и дожде», а потом прославившаяся как «Железная императрица»).


Её история — это, в общем, рассказ о том, как у умной и чуткой женщины воля (в данном случае воля к власти) одолевают с завидным постоянством и чувства, и ум. Две артистки, играющие Инсу, совсем не похожи друг на друга — ничем, кроме того, как они играют эту вот волю. И то, как изменилась (даже внешне) Инсу за десять лет, на которые была выброшена из политики после внезапной смерти мужа, ставшего поневоле наследником престола, — оказывается вполне убедительно. Лучшие её сцены, пожалуй, — в юности и в старости, в ожидании успеха и в предчувствии крушения.

Князя Суяна, а потом короля Седжо, свекра героини, играет Ким Ёнхо (Баян в «Императрице Ки»). С самого начала фильма неустанно повторяется, что Суян — «самый даровитый из двух десятков сыновей Седжона Великого», и этому веришь — хотя он и не совершает лично никаких великих дел, и думают, и убивают, и умирают за него другие. Но он замечательный лицедей, умеет нравиться людям (это самый обаятельный из виденных нами четверых киношных Суянов) — и умирает, когда лишается этого дара, потому что слишком его теперь боятся. В общем, Суян в этом сериале — это вполне себе Макбет, вплоть до скрытых цитат; только Макбет, которому досталось целых две леди — жена и невестка.

Вот они обе

Его супруга, королева Чанхэ (Ким Мисук) — тоже женщина по-своему очаровательная, «жуткий характер, но золотое сердце» (как о ней говорит её многолетняя соперница Инсу). С волей у неё тоже всё в порядке, Суян её любит — и боится, как домашнюю львицу, и когда эта «простая, неграмотная женщина» оказывается во главе страны, она очень неплохо с этой ролью справляется. (Инсу её возмущённо вопрошает: «И разве хоть что-то изменилось в стране за годы вашего регентства?» — Чанхэ гордо отвечает: «Ничего, слава Небу!») И хотя бы под самый конец она находит в себе силы примириться с невесткой-соперницей — правда, в основном от усталости.

У самой Инсу примирения не получилось — но её невестка, королева Юн, это ещё более тяжёлый случай. Разница между ними — в десять лет (вполне по истории — это в «Король и я» Юн ровесница мужа, а тут она на девять лет его старше). Её в детстве играет Джин Джихи (принцесса из «Солнца в объятиях Луны» и так далее), а взрослую — Чон Хебин (которая в «Король и я» играла главную злодейку, а в «Чосонском стрелке» — барышню Чой). Внешне эти две актрисы тоже совсем не похожи, но одного и того же персонажа в развитии играют очень убедительно. Маленькая Сон И — живой, очень умный, очень толковый и очень недобрый ребёнок из крайне неблагополучной семьи; а потом ей подворачивается случай, её пригревает придворная дама, чтобы девочка достигла всего, чего сама эта дама достичь не смогла — и кончается всё хуже некуда для обеих.

Юн растёт...


Юн Сон И очень рано выросла и поумнела — и выросши, у неё остаётся путь только к безумию, губительному для окружающих и самоубийственному для неё самой. При этом вся её риторика (в которую она порою сама верит) — о великой любви. И слушая её, начинаешь понимать, что Инсу (которая любить умеет только выдуманных ею персонажей — живых или мёртвых, с мёртвыми даже проще) — это ещё не худший вариант.

Мужа и сына Инсу (во взрослом возрасте), наоборот, играет один актёр — Пэк Сонхён (во «Владыке морей» он играл главного героя в юности, в «Великолепной политике» — злополучного принца Сохёна).


Оба персонажа, пожалуй, ближе всего к «положительным» — оба хотят как лучше и стараются поступать по-человечески. И оба ломаются и предают тех, кого больше всего хотят спасти. Старшего это убивает сразу, младший потом ещё десять лет царствует (а правит за него Инсу) и даже умудряется перед смертью спасти-таки своего злосчастного и любимого сына. К сожалению, этот сын — Ёнсан-гун.


Ёнсан (в исполнении Джин Тэхёна) тут исключительно хорош — пожалуй, только Ёнсан в «Короле и шуте» мог бы сравниться, но в этих двух фильмах они очень разные. Если о талантах Суяна-Седжо мы в основном слышали, то Ёнсан-гун свои таланты показывает — и поэтический, и политический, и другие. Но прежде всего это тот же талант, что у Седжо — он великолепный лицедей. И при этом очень умный человек — за Суяна составляли планы его стратеги, Ёнсан разрабатывает и осуществляет свои замыслы сам, и очень умело. Он одолевает своих врагов одного за другим (и даже Инсу – хотя и не совсем так, как хотел бы) прежде всего за счёт двух вещей. Во-первых, он сам для себя определяет, что такое настоящая власть — это умение играть не по правилам. Во-вторых, он стремителен, он действует быстро и не тратит сил на колебания, и с этим неистовым темпом его противники ничего не могут поделать, они все – из более медленной эпохи.

Это не мешает Ёнсану быть действительно кровавым чудовищем — но при этом совсем иной породы, чем его предшественники. Безумен он или нет — трудно сказать, но если да — то он очень хорошо владеет своим безумием.

Если перейти к особам, не принадлежащим к королевской семье, то первое место среди них занимает, конечно, Хан Мёнхве — главный советник Седжо и Инсу, едва ли не самый умный персонаж в сериале и единственный, кого Инсу хотела бы видеть своим настоящим другом. Мёнхве появляется во всех сагыках про эти времена — в основном как злой гений или кровавый пёс Суяна (как в «Физиогномисте» или в «Возлюбленном принцессы») или как типовой злой министр (каков он в «Король и я», например). Здесь его играет Сон Пёнхо (список ролей которого в исторических сериалах неисчерпаем, даже перечислять не будем) — и его Мёнхве, конечно, много дурного делает, но в одном резко отличается от большинства других персонажей этой истории: ему не нужна власть для себя.

Как стратег он, пожалуй, не уступает Самбону из «Шести летящих драконов» — но он никого не направляет волей, а только раскладывает: поступите так — будет вот то-то, поступите этак — получится это и это. Ну нет, иногда вдохновляет, конечно, — но только когда его очень об этом просят. Обаяние и харизма вообще не его оружие — «очень неприятный человек», как его характеризуют в самом начале, и он правда таков, и даже не старается нравиться. А вот кто действительно понравится ему — как Суян или Инсу — для тех он оказывается совершенно незаменимым помощником.

Но не орудием: заставить его что-то делать невозможно. И если большинство героев этой истории чем дальше, тем становятся неприятнее, то этот человек – скорее, наоборот. И среди всех них он дальше всех от безумия.

Любопытно сравнить Мёнхве с его, так сказать, учеником и преемником — Ю Джаквоном. Если из Мёнхве вычесть всё человеческое — получится Джаквон. Его основной двигатель — «меня не ценят», причём никакие чины и должности не могут убедить Ю в обратном. И с момента своего появления он неустанно доказывает прежде всего себе: «я умнее их всех», и губит своим умом кучу народа, предаёт по цепочке всех кого можно, и уцелевает сам. Он переживёт всех, но, кажется, так и не получит чего хотел.

У Чан Ноксу, фаворитки Ёнсана, роль маленькая, но неожиданная. Это не просто злодейка, как обычно ей положено, и не «жертва обстоятельств» или «злодейка с золотым сердцем», как ей позволяют иногда. Это, кажется, единственный персонаж в сериале, который с начала и до конца — не боится, никого и ничего. Ни Инсу, ни Ёнсана, ни всего «этого прогнившего мира» — страх из неё уже давно вышибли, а умение радоваться (пусть иногда и жутким вещам) — нет. Интересная получилась девушка — и понятно, почему она Ёнсану приглянулась.

Мы уже говорили, что плохо сыгранных ролей в этом фильме нет, так что всех перечислять мы не осилим. Старый Яннён (старший брат Седжона) и воевода Ким Джонсо, неудачливый интриган князь Анпхён и болезненный князь Имён, сумевший пережить всех своих братьев; злосчастный маленький король Танджон и его девочка-жена, не уступающая прочим сильным женщинам в этой истории; «старая гвардия» головорезов Суяна; послушный двоюродный брат Инсу и её любящий отец, посол в Мин; череда разнообразных алкоголиков — от старого сановника, одного из создателей Хангыля, до матери королевы Юн; даже слуги в доме Суяна и Инсу — все незабываемы.

Инсу-невеста с отцом

Наложницы

Танджон с его королевой

Старая гвардия

И отдельно — дворцовая обслуга, придворные дамы, фрейлины и евнухи, которых равно не считают за людей ни «добрые», ни «злые» короли, королевы и князья, но живые и со своими характерами, историями и интригами, не уступающими характерам и интригам знати. Кстати, именно тут — единственная пара настоящих друзей в этой истории: дама Пак и здешний вариант евнуха Чо.


В 1916 году, после успеха «Шести летящих драконов», их авторы собирались продолжить свой чосонский цикл — чтобы за «Драконами» и «Деревом с глубокими корнями» последовала «Вода глубокого потока», как раз про короля Седжо и Мёнхве (последний должен был, понятным образом, оказаться тайным членом Мильбона). Но тут, признались сценаристы, возникла сложность: «Это трагедия, в которой нет положительных героев — а значит, зрителям будет некому сочувствовать… Такая дорама никогда не будет иметь успеха в Корее». В итоге они колебались до тех пор, пока про те же времена на другой студии не начали снимать «Великого принца», и им пришлось переключиться на совсем уж глубокую древность.


Конечно, тут без некоторого лукавства не обошлось — в тех же «Драконах» объём положительных героев был достигнут в основном за счёт персонажей вымышленных. Были и другие пути: «альтернативная история», как в «Великом принце», или перекраивание до неузнаваемости образов исторических лиц, как в «Король и я», где королева Юн вся такая добродетельно-безупречная… «Королева Инсу» отдельно любопытна, на наш взгляд, тем, что там не выбран ни один из этих путей: ни перекраивание событий, ни приукрашивание героев, ни введение хороших людей, которые при всей своей добродетели «не вошли в анналы». Но вот что в «Инсу» некому сочувствовать — мы бы никак не сказали. В какие-то моменты симпатичными оказываются все основные персонажи — а в какие-то все они бывают очень и очень неприятными. И неизменно остаются при этом вполне живыми.

Via

Via

Мидзуно Тосиката (水野年方, 1866-1908) — не самый знаменитый и не самый яркий художник эпохи Мэйдзи. Порою кажется, что у него нет своего лица.Его военные гравюры легко принять за работы Кобаяси Киётика, только ещё лубочнее:

«Капитан Хигути спасает китайского ребёнка»

Книжные иллюстрации и фронтисписы часто путают с иллюстрациями Томиоки Эйсэна:


И даже в его любимом историческом жанре он не слишком выделяется. Мы когда-то писали о серии гравюр «Поучительные примеры решительных поступков», её делали семеро художников, примерно четверть картинок — работы Тосикаты, но отличить их от соседних гравюр других мастеров — задача непростая.
Зато по картинкам Мидзуно Тосикаты можно составить представление почти обо всей мэйдзийской гравюре, пусть и в образцах «второй свежести» (кроме театральных картинок — этой области Тосиката избегал сознательно и упорно).
Почему так получилось и кто такой был этот художник?
Как водится, мы знаем его под одним из псевдонимов (или полупсевдонимов ), настоящее его имя — Мидзуно Кумадзиро:. Родился он в Эдо (совсем незадолго до того, как город переименовали в Токио, в семье штукатура. Когда Кумадзиро: было тринадцать лет, отец отдал его в обучение к молодому, но уже знаменитому Цукиоке Ёситоси. Но вскоре забрал обратно и пристроил к свойственнику, мастеру по росписи керамики. Обосновал он это примерно так: «Наша японская гравюра умирает, спрос на неё всё меньше, и то хорошие деньги дают только европейцы, а им это очень скоро надоест; к тому же они предпочитают всё старинное, а не новоделы. И японцам скоро гравюра не будет нужна: появилась литография и даже фотография, куда уж нам с этими заморскими выдумками тягаться! А вот гончарные изделия — тут никакому Западу с нами не тягаться, по крайней мере на внутреннем рынке они всегда найдут спрос! Вот ты, сынок, этим и прокормишься.» Скорее всего, выражался отец длиннее и красноречивее, но смысл был такой. И всю дальнейшую жизнь его сын прожил под этим приговором: «японская гравюра обречена». Не он один, конечно: тот же Кобаяси Киётика и другие современники тоже этого опасались. Но, кажется, на Тосикату этот страх давил сильнее всего.
Однако через три года юный Кумадзиро: побранился с роднёю и вернулся обратно к Ёситоси. Росписи керамики не бросил — продолжал учиться и ей, да ещё и живопись осваивал под руководством Ватанабэ Сё:тэя. Иероглиф «тоси» (年 или 秊) в псевдониме «Тосиката» достался молодому Мидзуно от главного наставника — Ёситоси.
Когда Тосикате сравнялся двадцать один год, Ёситоси пристроил его иллюстратором в большую газету, где молодой художник и проработал лет семь. В японо-китайскую войну 1894-1895 годов зарабатывал вошедшими в моду батальными картинками — иногда заурядными, а иногда и выразительными:

«Бесстрашный генерал-майор Тацуми»


С какой тщательностью прописано орудие на этой военно-морской картинке! (Впрочем, она уже более поздняя, кажется, времён русско-японской войны.)

Сам Мидзуно Тосиката больше всего любил историческую тематику, так что «Поучительные примеры решительных поступков» были для него находкой.

«Като: Киёмаса в Корее»


«Монах-поэт Сайгё: встречает свою бывшую жену»

Именно за исторические работы он получил большинство наград на выставках — увы, в основном почётных званий, а не денежных премий.
А зарабатывать приходилось чем только можно. Мы уже видели настольную игру-сугороку работы Мидзуно Тосикаты; приходилось браться и за рекламу:


И за картинки на грани приличия:

(и за гранью тоже, но их мы выкладывать не будем).

Но лучше всего кормили газетные и книжные иллюстрации. В стране был издательский бум, выходили всё новые газеты, журналы — и множество книг, отчасти исторические повести, но в основном из современной жизни. Европейский типографский набор уже освоили, а вот с иллюстрациями было сложнее — и обычно в напечатанную на западном станке книгу вклеивалась в качестве фронтисписа вполне японская гравюра на дереве. Длинные романы выходили выпусками, каждый — с картинкой:




Самым знаменитым (и скандальным) был роман Одзаки Ко:ё: «Золотой демон» (1897) с главным героем ницшеанского толка:


Мидзуно Тосиката всюду был очень дотошен по части изображения одежды — и его оценили издатели журналов мод…Выходили у него всё же и отдельные гравюры, прежде всего исторические, и целые серии. Работал он совершенно неустанно — и к началу ХХ века обзавёлся множеством учеников. И учениц (что тогда было ещё необычно) — на одной из которых, кстати, женился. Самой талантливой из его учениц была, пожалуй, совсем юная Икэда Сё:эн — увы, рано умершая. Наставником Тосиката был, говорят, строгим до тирании, но ученики его любили.
В последние десять лет жизни Мидзуно Тосиката был, по тогдашним меркам, вполне преуспевающим художником. Иногда его даже отпускал страх перед безработицей, которая вот-вот обрушится на него и его товарищей, и он позволял себе отвлечься от работы. Ещё в юности он обучился игре на сямисэне — в том стиле, какой принят для сопровождения пьес в кукольном театре; в зрелые годы он вернулся к этому. Купив новый, более просторный дом, смог себе позволить и достойные развлечения в старинном духе — игру в го6, стрельбу из лука и даже любительские постановки действ Но:. Однако такие передышки быстро кончались, и он снова рисовал, рисовал и рисовал — пока ещё можно, пока ещё кому-то это нужно!
Он умер в сорок два года, в 1908 году — врачи заявили, что от переутомления. Фотографий его, кажется, не сохранилось ни одной; некоторые подозревают, что вот эта гравюра — его автопортрет:


Ну, как знают все читатели наших очерков, японская гравюра на дереву выжила и жива до сих пор. И что бы о них ни говорили, но неутомимые и упрямые труженики вроде Кобаяси Киётики и Мидзуно Тосикаты тоже приложили к этому руку.
В следующих выпусках покажем одну из «исторических» серий Мидзуно Тосикаты — без великих свершений, подвигов и примеров доблести и решительности, а про подчёркнуто мирную жизнь.

Via

1
Третьего ноября 1679 года на лобном месте в Эдо был казнён преступник Хираи Гомпати (平井権八): его распяли, закололи пиками и обезглавили. Гомпати было тогда едва за двадцать лет, но вменялось в вину 132 грабежа и убийства в родных краях (он происходил из Инсю:, славного своей бумагой-васи, в земле Инаба), но в основном в Эдо и окрестностях. Скорее всего, на самом деле Хираи Гомпати совершил меньше преступлений — но на попавшегося с поличным и признавшегося лиходея часто вешали все нераскрытые преступления последнего времени. (Обычно это только увеличивало его славу — мы когда-то рассказывали, как знаменитому вору Нэдзуми Кодзо: приписали столько краж, что он никак не мог успеть истратить такие сокровища, и в конце концов прослыл этаким Робин Гудом, раздававшим похищенное беднякам.) Тем не менее похоже, что жертвами Гомпати действительно стало несколько десятков человек. Причём это были не знатные кровопийцы и угнетатели трудового народа (вроде жертв Нэдзуми Кодзо:), а в основном обычные эдоские купцы, мелкие лавочники и приказчики — как раз те люди, которые составляли большинство зрителей театра Кабуки. И тем не менее Хираи Гомпати стал постоянным героем городских повестей и кабукинских пьес, причём скорее положительным — по крайней мере, явно заслуживающим сочувствия и поддержки зрителей. Конечно, преступник был молод и, говорят, очень красив собой, но этого было бы недостаточно. Так как же получилось, что эдосцы полюбили этого злодея?

Вот каким кавайным красавчиком его изобразил Натори Сюнсэн (в исполнении двух разных актёров). Впрочем, кто у Сюнсэна не красавчик?

Мы расскажем его историю по пьесам и повестям, изредка оговаривая немногие известные достоверные факты, подтверждённые хоть какими-то документами. Основой для пересказа станут две главные пьесы с участие Хираи Гомпати — сочинения Цуруя Намбоку Четвёртого и его любимого ученика Фукумори Кю:сукэ Первого (он же Тамамаки Кю:дзи Первый). Правда, на сцене наш герой прозывался не Хираи, а Сираи Гомпати — такое прозрачное переименование требовалось для всех реальных персонажей благородного происхождения (а Гомпати был из самурайской семьи), живших в последние две-три сотни лет. Но зрители, конечно, прекрасно понимали, о ком речь.
Цуруя Намбоку и его ученики очень любили сплетать, пусть совершенно искусственно, несколько известных сюжетов в одну пьесу: если одна линия провалится, авось другая вытянет! В конце концов, самая известная пьеса Намбоку — «Страшный рассказ о семье Ёцуя на дороге То:кайдо:» — была изначально сплетена с «Сокровищницей вассальной верности», сцены из двух сюжетов шли вперемежку и пересекались на единственном персонаже, второстепенном в обеих историях. Приключения Гомпати оказались сплетены с приключениями Фува Бандзаэмона и Нагоя Сандзабуро:, чью историю мы уже пересказывали давным-давно. А у Фукумори Кю:сукэ основной линией вообще была месть братьев Сога, потому что он писал свою пьесу к Новому году, когда полагалось давать представление об этих героях. Впрочем, что там у него было про Сога — давным-давно никто не помнит, а сцены с Гомпати ставят как отдельную пьесу под назвнием «Сновидения и песни Ёсивары» (其小唄夢廓, «Соно коута юмэ мо Ёсивара», 1816). Есть ещё несколько более ранних пьес XVIII века, но они в основном довольно скучные.
Итак, вот рассказ о подвигах и любви красавца Сираи Гомпати, который был ужасным преступником, но умер, оплакиваемый всем Эдо!

2
Итак, Гомпати родился в самурайской семье в Инсю:, его отец служил местному князю и сын, как положено, пошёл по его стопам. Красавец, храбрец, искуснейший мечник — всё при нём! Но когда Гомпати было шестнадцать-семнадцать лет, произошёл неприятный случай: он убил человека, которого убивать приказа не было. Как это было — рассказывают по-разному. Исторический юный Хираи (как и Сираи в некоторых повестях) вроде бы поспорил со сверстником-сослуживцем, у кого собака лучше; стравили сперва собак, потом взялись за мечи сами, и Гомпати товарища зарубил насмерть. В Кабуки всё одновременно благороднее и ужаснее: родной дядя Гомпати по матери оскорбил его отца, а почтительный сын не стерпел и уложил родича на месте. Так или иначе, оправданий его поступку не было, и Гомпати оставалось или покончить с собою, или уйти в бега. Он считал себя полностью правым и выбрал последнее. И направился, конечно, в Эдо — где ж ещё искать счастья удалому рубаке?

Гомпати в зеркале (все гравюры, кроме особо оговоренных, работы Тоёкуни Третьего)

Путь предстоял неблизкий, особенно учитывая, что юношу объявили в розыск как убийцу и приходилось скрываться. И вот однажды вечером, усталый и вымокший под дождём, Гомпати останавливается в придорожной гостинице. Приняли его радушно, он поел и лёг спать, не заботясь о том, как наутро расплатится (денег у него уже ни гроша не осталось, но одет он был в воинское платье, за поясом — два меча прекрасной работы, так что у хозяев не должно было закрасться подозрений). Только было задремал — кто-то его шёпотом окликает; сел, глянул — а это девица-красавица. И коворит: «Бедный юноша, ты сам не знаешь, куда попал! На самом деле это не постоялый двор, а разбойный вертеп, и злодеи, польстившись на твои мечи, задумали тебя во сне прикончить. Так что ты уж лучше удирай, пока не поздно!» — «А ты-то кто такая? Атаманская дочка или возлюбленная?» — «Увы, я злосчастная дочь достойного купца из Микавы. Год назад эти разбойники ограбили дом моего отца, унесли все деньги и меня захватили в плен. Так я у них с тех пор и живу, потому что отец разорён и выкупить меня не сможет. Да и кому я теперь нужна, обесчещенная?». И залилась горючими слезами. «Не горюй, — отвечает Гомпати, — я тебя спасу. Только сиди тихо, пока я разберусь с разбойниками, а то попадёшь ненароком под клинок».
Девушка притаилась, и сам Гомпати притих под одеялом с мечом в руке. И вот в полночь входят десять разбойников, чтоб спящего зарезать — а Гомпати как выскочит, как выпрыгнет, одного сразу на месте уложил, остальных — в горячем бою, разнеся всю гостиницу.


А потом вместе с девицей отправился в Микаву и разыскал её отца; тот оказался хорошим человеком, дочку принял обратно в дом, а Гомпати поблагодарил и хотел усыновить. Тот благородно отказался: я, мол, в розыске, не хочу навлечь на вас беду! Тогда старый торговец выправил ему подложные бумаги на новое имя, дал на дорогу три сотни сребреников (удивительно скромная по кабукинским меркам сумма, но купца ведь ограбили и разорили!) и со слезами проводил в путь. И вот наш герой приближается к Эдо, и путь его лежит через то самое предместье, где по обычаю казнят. Но сперва расскажем, как в то время обстояли в театральном Эдо дела с преступностью.
Среди головорезов Ставки можно выделить три силы. Первая — это «золотая молодёжь», самураи из знатных семей и их телохранители, которые бродят по городу, хулиганят, совращают простых горожанок, убивают простых горожан, а те ничего сделать не могу: все судьи-то этим молодчикам родня! Это — главные негодяи во многих пьесах про уголовный мир Эдо XVII века, но в нашей истории они в основном на заднем плане.
Им противостоят «городские рубаки», отокодатэ, защитники обывателей. Были они наполовину бандитами, наполовину наёмниками; сам сёгун некогда пользовался их охранными услугами в своих поездках; а когда настали мирные времена, они стали предлагать свои услуги частным лицам — и благородным, и простым лавочникам, — да так настойчиво, что мало у кого хватало решимости от этих услуг отказаться. А кто отказывался, тот потом крепко жалел. Рубаки из Отокодатэ были при всём том людьми храбрыми и верными своему слову, и горожан от благородных погромщиков действительно защищали, хотя и за плату. Им посвящено множество пьес — от знаменитого «Сукэрокк», где под видом городского рубаки скрывается один из братьев Сога, до «Девицы-отокодатэ». Вожаком этого братства был Бандзуи, или Бандзуин Тё:бэй, историческое лицо (1622-1657), в пьесах это пожилой уже и мудрый мафиози; боевым наставником — поминавшийся выше Фува Бандзаэмон. (На самом деле эти двое никак не могли быть современниками ни друг другу, ни тем более Гомпати, но для Кабуки это неважно — братья Сога вон вообще за четыре с половиной века до того погибли!). Запомним это братство!

Тё:бэй в зеркале

А третья сила — это обычные уголовники, воры и грабители, зажатые между двумя первыми силами. В уголовных пьесах о том времени они обычно — такое же «пушечное мясо», как и рядовые стражники, и гибнут толпами от рук главных героев. Но и в этих ролях актёрам хотелось хоть как-то блеснуть — и Цуруя Намбоку дал им такую возможность. Следующая сцена ставится отдельно едва ли не чаще, чем другие отрывки из его длинной-предлинной пьесы.

3
Итак, Сираи Гомпати подходит к Эдо. Там у заставы — место казни, выставлены напоказ отрубленные головы преступников, в ближайшем маленьком храме монах на вечерней службе поминает их заблудшие души. А шайка вполне живых разбойников, грязных и оборванных, собралась тут же на совет. Добычи давно не было, но добрый монах даёт им наводку: скоро по тракту в город должен прибыть купеческий скороход-посыльный из Камакуры, он несёт три сотни золотых! Бандиты радостно садятся в засаду — и точно, вскоре появляется посыльный, скромно одетый в чёрное. Атаман, прикинувшись честным трудягой, предлагает ему сесть в носилки и проследовать дальше в них — и разбойники правда вытаскивают на сцену какую-то жуткую развалину, когда-то, возможно, бывшую паланкином. «На то я и скороход, чтобы не в носилках разъезжать, а самому бегать!» — возмущается посыльный, а разбойники только смеются: «ну, была бы честь предложена… Тогда просто выкладывай всё золото, а услуг взамен никаких предоставлять мы не будем. Это ограбление, чтоб ты знал!» Хватают его, вытряхивают деньги и связывают его же собственным нижним бельём, как тюк — в отличие от скромного верхнего платья, исподнее у скорохода розовенькое и голубенькое. «Ой-ой-ой, пропала моя головушка! Хозяин меня убьёт! — верещит бедняга. — Уж лучше я сам пойду в разбойники и присоединюсь к вашей шайке!» — «А ты драться-то умеешь?» — снисходительно спрашивает атаман. «Нет». — «А взнос внести в общак можешь?» — «да вы же всё отобрали… Хотя постойте! У меня есть важные сведения. Только руки развяжите».
Разбойники его развязывают, он достаёт из-за пазухи грамотку: «Вот, извольте!» — «Ты что, издеваешься? — рявкает атаман. — Можно подумать, мы грамотные! Эй, монах! Монах! Прочти, что тут написано!» И монах читает: «Да будет ведомо всем! Князь удела Инсю извещает: злодейски убит мой верный человек такой-то, а убил его родной племянник, Сираи Гомпати, сын Сираи Хэйэмона. По слухам, направляется в Ставку. Удельные власти просят эдоские власти схватить и наказать поименованного негодяя, я же, князь, за поимку обещаю награду, достойную моего рода и имени». Разбойники переглядываются, а скороход им втолковывает: «Этот парень идёт сюда, я его по дороге видел, да не стал в одиночку связываться. Вы его поймаете, получите награду, это и будеит моим вступительным взносом». — «а как его узнать-то?» — «Ему лет семнадцать-восемнадцать, собою хорош — вылитый актёр Канкуро:!» (Зрители смеются: в первой постановке Канкуро: и исполнял роль Гомпати, и они его видели в предыдущих сценах.) — «О, правда красавец! — соглашается атаман. — А ещё приметы есть?» — «Конечно, есть: на его одеже вышит герб в виде знака “и”, как в его прозвании “Сираи”, такой квадратик вроде колодезного сруба». — «о, тогда точно узнаем! Подготовимся, ребята!» И все разбойники вместе со скороходом и с ветхим паланкином скрываются. Совсем темнеет.
Но вскоре те же носилки вновь появляются на сцене: их тащат двое разбойников, переодетые носильщиками, а внутри сидит Гомпати — раз уж у него есть каие-то деньги, он решил въехать в Эдо как приличный человек, а не как бродяга, и принял предложение его подвезти. Но, заметив храм, он из паланкина выбирается и расплачивается с носильщиками: «Я тут помолюсь Каннон, защитнице путников, а дальше уж пешком». Носильщики начинают торговаться, но тут появляются остальные разбойники и разыгрывают ссору с ними: «Вы работаете на дороге, а здесь, в городе — уже только мы имеем право носить проезжающих!» Наконец, всё улажено, накричавшиеся «носильщики» мирно просят у путника закурить — и едва тот достаёт кисет, как выскакивает скороход и тычет в герб на кисете и на рукаве: «Это он! Это он! Вот знак “и”, колодезный сруб!» — «Да, — кивает атаман, — это Сираи Гомпати, разыскиваемый преступник! Взять его!»
И начинается длинный (на десять-пятнадцать минут) танец-бой, один из самых эффектных в Кабуки. В пьесах про войну бывают сражения и подлиннее, но Цуруя Намбоку и первые постановщики решили посоревноваться здесь с кукольным театром, так что получилось нечто макабрическое. Разбойники то окружают Гомпати кольцом, то выходят на поединки или атакут по двое-по трое, то строятся в пирамиду и прыгают на него сверху; сам Гомпати крутится направо и налево, разя мечом и время от времени замирая в эффектных позах.

Гравюра Ёситоси

То и дело бойцы в темноте сталкиваются и отскакивают друг от друга. Летят в разные стороны отсечённые носы, уши и руки; вот одному разбойнику отрубили ногу, она пытается удрать из битвы, а хозяин, прыгая за ней на уцелевшей второй ноге, ловит её; вот другому ловкий удар снёс всё лицо (актёр по ходу боя успел надеть маску), и бедняга пытается приладит его обратно… Одного из негодяев Гомпати разрубает пополам — актёр машет ногами на земле, пряча нижнюю половину тела за «трупами», а другой, натянув на голову и туловище чёрный мешок, изображает его нижнюю половину, ещё бегущую в прежнем направлении… Злополучному паланкину тоже не повезло — он тоже рассечён надвое молодецким ударом (кто смотрел корейский сериал «Шесть летящих драконов», тем этот удар знаком).

Опять Тоёкуни Третий — дальше снова все картинки его.

Наконец, разбойники повержены, двое последних и коварный скороход падают на колени, зажимая себе глаза, уши и рот, как три мудрые обезьяны, которые «не видят дурного, не слышат дурного, не говорят дурного», и умоляют о пощаде. И только сразив последнего врага, Гомпати замечает, что на краю его поля боя стоят другие носилки, освещённые фонариком на палке,— похоже, уже довольно давно; носильщики отдыхают, а внутри сидит пожилой незнакомец мужественного вида, одетый как скромный горожанин в чёрное, белое и красно-коричневое. И спокойно окликает: «Молодой человек! Теперь можно мне вас отвлечь?»
«А вы кто такой и откуда?» — учтиво спрашивает Гомпати, переводя дух среди горы трупов. Проезжий отвечает на вторую часть его вопроса с отменной подробностью, описывая стихами, как в действе Но:, весь свой путь день за днём, все места и местечки, которые он миновал на пути в Эдо, и заключает: «…Но нигде прежде я не встречал такого отличного мечника! Покажите-ка свой клинок».


Гомпати показывает — неучтиво, не передавая меч из рук в руки, а держа его направленным на странного незнакомца. Тот со знанием дела оглядывает оружие, читает клеймо, хвалит снова и клинок, и бойца.
Гомпати пользуется случаем: «Вы, господин, похожи на купца, а у меня в Эдо ни одного знакомого, да и все свои рекомендательные письма я, как на зло, потерял по дороге. Не поможете ли устроиться к кому-нибудь на службу?» — «Почему бы и нет, — отвечает проезжий, вылезая из носилок. — Только сперва приберёмся здесь немного, а то ни пройти, ни проехать!» — и невозмутимо начинает оттаскивать трупы с дороги в кусты. Между делом он спрашивает: «А как вас зовут-то?», и Гомпати отвечает: «Я Сираи Гомпати из Инсю:…» — и только тут спохватывается, что назвался своим настоящим именем. «Похвальная искренность, — кивает незнакомец. — А я — Бандзуи Тё:бэй». (Зрители-то давно его узнали — Тё:бэй во всех пьесах бывает одет одинаково.) Гомпати ошарашен: «Как? Вы тот самый знаменитый Тё:бэй, о котором ходит слава даже в нашем захолустье?» — «Слухи ходят о многих, кто так себя именует, — поправляет его Тё:бэй. — В глуши более известен тот Тё:бэй, у которого длиннющий нос, как у актёра Мацумото Ко:сиро:. В это прославился другой Тё:бэй, мой отец, с глазищами, как у актёра Итикавы Дандзю:ро: Седьмого. Однако недвано его убили, я осиротел и остался единственным настоящим Тё:бэем в городе…» — и, размахивая фонарём, произносит краткую речь, посвящённую красотам и достоинствам Эдо. (А зрители тем временем хихикают: названных актёров они, конечно, уже видели в роли Тё:бэя в других пьесах.)

Тут свет фонаря падает на окровавленную бумагу, завалявшуюся между поверженных разбойников. «Что это? — подбирает её Тё:бэй. — Прочти-ка!» Он вручает лист Гомпати, сам светит ему фонарём, а тот начинает читать: «Да будет ведомо всем! Князь удела Инсю извещает: злодейски убит мой верный человек такой-то, а убил его родной племянник, Сираи Гомпати, сын Сираи Хэйэмона…»


Он осекается, Тё:бэй выхватывает у него письмо, дочитывает до конца, поднимает брови в деланном удивлении: «Так вот ты который Гомпати!» И, поднеся письмо к огню фонаря, сжигает его. «Будешь работать на меня, я положу хорошее жалованье. Похоже, ты ловкий парень». — «буду рад примкнуть к вашему братству», — кланяется юноша. И , после шуточной потасовки с применением всех подручных средств, включая трупы, новые друзья входят, наконец, в Эдо.

(Окончание будет)

Via

Когда-то мы писали о мэйдзийских иллюстрированных новостных листках нисики-э. Во времена сёгуната Токугава похожие листки (только что не в качестве приложения к газетам) тоже вовсю выпускались — и тоже рассказывали в основном об удивительных или скандальных происшествиях, достоверных или якобы достоверных, с привязкой к определённому месту и времени.
Потом, через несколько лет или десятилетий, наиболее занятные из этих рассказов включались в сборники соответствующего жанра — по образцу довольно многочисленных китайских собраний «записок о необычайном». А затем некоторые истории начинали кочевать из сборника в сборник. Один такой случай мы и хотели бы сегодня пересказать.
Он пользовался большим успехом и попал в несколько сборников. Самый ранний из них — «Рассказы заячьего сада» (兎園小説, «Тоэн сё:сэцу», 1825 г.; «Общество Заячьего сада» 兎園会, Тоэнкай, — это кружок литераторов, куда входил, в частности, автор «Восьми псов» Кёкутэй Бакин). Следующие изложения — в «Собрании морских историй» (漂流記集, «Хё:рю: кисю:», 1835), в «Сливовых лепестки» (梅の塵, «Умэ-но тири», 1844, сост. Нагахаси Матадзиро: 長橋亦次郎) и примерно тогда же — в «Разных записях из О:сюку» (鶯宿雑記, сост. Комаи Норимура 駒井乗邨). А дальнейшие пересказы уже основывались на этих.
Вот к чему сводится суть. 22 февраля 1803 года на восточном побережье Японии, в провинции Хитати, местные рыбаки обнаружили качающийся на волнах странный предмет, большой и округлый, «как котёл для варки риса с выпуклым ободком посредине». Сперва его приняли за лодку — но таких круглых лодок рыбаки не знали; да ещё закрытых выпуклой крышкой; да ещё сделанных, как они описывали, из железа и стекла. Впоследствии ему подобрали название — «Полое судно» (虚舟, уцуробунэ).

Вот самое раннее дошедшее его изображение (из сборника 1825 года) – перерисовка Бакина из старого новостного листка. А кто изображён рядом с «полым судном» — расскажем чуть позже.

Рыбаки вытащили стренный предмет на берег и осмотрели. Посудина была покрыта чёрной краской (или лаком), с четырёх его сторон в верхней части было по окошку — застеклённому, зарешеченному, все щели законопачены смолой или варом. Нижняя часть была укреплена медными пластинами, расходившимися от дна к ободу лучами.

Картинка из «Сливовых лепестков»

«В таком прочном сундуке, не иначе, должны храниться сокровища!» — решили рыбаки и не без труда раскупорили плавучий сосуд. Вместо сокровищ там обнаружилась очень бледнокожая и очень рыжеволосая (и рыжебровая) женщина, примерно в полтора метра ростом, странно одетая и державшаяся, как показалось изумлённым рыбакам, учтиво и любезно. В руках она сжимала ящик примерно в локоть длиной «из неведомого в Японии материала», и нипочём не соглашалась его отдавать. По-японски женщина не говорила и не понимала.


И «полое судно», и его обитательница на разных рисунках и гравюрах выглядят немного по-разному.


Однако одна примета «странного наряда» повторяется часто — это крупные пуговицы. По театру Кабуки мы, впрочем, знаем, что это было важнейшим условным обозначением «европейского платья вообще».



Впрочем, на картинках девушку охотно одевали и на условно-китайский манер, и почти по-японски.


Что ещё находилось в «полом судне», кроме девушки и ящика — неизвестно, может быть, и ничего. Зато на стенках судна были заметны непонятные знаки, похожие на иероглифы, которые немедленно срисовали:

Их до сих пор охотно (и по-разному) пытаются истолковать любители тайн.

Искатели сокровищ были сильно разочарованы. И ещё сильнее напуганы: судя по всему, перед ними был иностранный корабль с пассажиркой, они помогли ему причалить, а ей — высадиться… в общем, совершили государственное преступление! (До «открытия страны» было ещё очень далеко…) Один старый поселянин, если верить «Рассказам Заячьего сада», произнёс такую речь:
«Наверное, эта женщина — заморская царевна, которую выдали за постылого. А она любил другого мужчину; их разоблачили, и любовника предали казни. Царевну же казнить было нельзя, так что её посадили в эту лодку и пустили на волю волн. Если всё это так, то в ящике должна храниться отрубленная голова её возлюбленного! Понятно, почему она им так дорожит. В древности похожие случаи уже бывали… Если начнём сами с этим разбираться, это обойдётся нам в кучу денег и хлопот. Поэтому самым мудрым будет посадить её обратно в лодку, законопатить и пустить по воле волн. Жестоко, конечно, но такова уж её судьба!»
Как мы видим, у старого рыбака был довольно романтический склад ума…
Дальше версии расходятся. В большинстве изводов этой истории так рыбаки и поступили, послушав совета старейшины. В других — и судно, и его обитательницу в сопровождении наиболее уважаемых жителей села отправили по начальству, где следы таинственной находки и затерялись. Уездным и провинциальным властям шум вокруг этого происшествия тоже, разумеется, был невыгоден… Так или иначе, о дальнейших приключениях «полого судна» и его обитательницы ничего не известно.
По мотивам истории, сочинённой старым рыбаком, после опубликования её в сборниках, стали сочинять рассказы и повести, дополняя его предположения разными подробностями. И эти повести тоже иллюстрировались:


А с 1925 года (когда отмечался столетний юбилей первого сохранившегося свидетельства в «Рассказах Заячьего сада») и до сего дня время от времени публикуются статьи и книги про «загадку Полого судна».


Не обошлось и без уфологических объяснений: в море, дескать, упала потерпевшая крушение «летающая тарелка» с пилотом-гуманоидом… Чем хуже заморской царевны с отрубленной головою в ящике? Но всерьёз эту версию, кажется, никто не рассматривает. А что послужило основой рассказа о «полом судне» — так до сих пор и не выяснено.
Впрочем, не могу не вспомнить по этому поводу корейское предание о заселении острова Чеджу:
«Изначально люди здесь [на острове Чеджу] не жили. И вот однажды прямо из земли явились три человека […] Все трое охотились в полях и лесах, одевались в шкуры и кормились мясом. Как-то раз увидели они, что к берегу Восточного моря прибило деревянный ящик, обмазанный тёмно-красной глиной. Эти трое приблизились к нему и открыли, а там внутри обнаружили каменный сундук. Тут же из деревянного ящика вышел какой-то человек в тёмно-красном платье, подпоясанном алым поясом. Тогда они открыли каменный сундук — из него явились три девы в зелёных платьях, а ещё там оказались жеребята с телятами и зёрна пяти злаков. Вот что им сказал человек в красном платье: “Я — посланец из Японского царства. Наш государь породил трёх дочерей и сказал, что в Западном море с главной горы сошли трое, они — сыновья божества и в будущем создадут царство, но у них нет жён. Вот он и повелел привезти своих трёх дочерей вам в жёны, чтобы в будущем вы совершили великие дела.”
Посланец проговорил, тут же сел на облако и удалился, а три человека разделили дев по старшинству и сделали их своими жёнами.»
Были бы в «полом судне» жеребята или хотя бы зерно — может, и судьба его пассажирки сложилась бы счастливее…

Via

Orientalia et Classica: Труды Института восточных культур и античности. Под редакцией И.С. Смирнова. Выпуск LXIX. История и культура традиционной Японии 10. Ответственный редактор А.Н. Мещеряков. М—СПб: РГГУ, Гиперион, 2017. 440 с.

Вышел юбилейный, десятый сборник этой серии. На самом деле даже двенадцатый, но первые два выпуска не имели номеров и чуть по-другому назывались. В этом выпуске – статья А.Н. Мещерякова про то, как серия была задумана, и указатель статей ко всем сборникам.
А ещё — продолжение записок монаха Эннина о паломничестве в Китай; перевод трактата Догэна «Заклинания дхарани», уже знакомые читателям этого дневника рассказы о мошенниках из «Сборника наставлений в десяти разделах». И замечательная книжка XVIII в. «Эхон ханакадзура»: чтение для всей семьи, с классическими старинными песнями танка, поучительными выводами из них (часто полностью неожиданными), да ещё и с красивыми картинками.
Традиционно много работ по истории японской словесности, несколько материалов по знаменитым местам мэйсё:, новые приключения Хвостова и Давыдова (а также куда более приличного человека, лейтенанта Рудановского), большая статья В.Ю. Климова про восстание 1441 года. И необычно много – по каллиграфии. А также: кино, музыка, открытки, игры сугороку, старые заводы и фабрики Японии, ЭКСПО-70, святилищная геральдика и Ёсицунэ в компании с Манасом и Алпамышем.

Для примера — кусочек из «Эхон ханакадзуры» (перевод А.С.Оськиной):

8. Содзё Хэндзё
Таратинэ-ва
Какарэтотэсимо
Мубатама-но
Вага куроками-ва
Надэдзу-я арикэн

Ах, матушка,
Могла ли ты знать,
Что примет постриг твой сын,
Когда гладила детские
Волосы мои черные.

Когда говорят, что терпеть невмоготу, случаются беды. Если только потерпеть, то и невестка станет свекровью. В мире все меняется день за днем, поэтому нужно терпеливо выполнять свои обязательства. В мире говорят: «Давайте терпеть!» Подобно этому добавляют: «Ведь если сидеть на камне три года, то он согреется».

Via

(Продолжение. Начало: 1)

Как мы и обещали, покажем, каким видел Сайто: Киёси свой край не только зимою, но и в другие времена года.

Например, в мае:


Или летом:




Или осенью.


Как же без местного храма с садиком…


Но главная примета осени (и ранней зимы) у Сайто: — это персимоны, или, проще говоря, хурма:







Впрочем, если перец уродился — это тоже прекрасно!




Это всё гравюры 1950-х годов и позже. А в годы молодости Сайто: Киёси край Айдзу был полной глушью, и это наложило некоторый отпечаток на его судьбу и технику.
Про большинство японских художников в прежних очерках мы писали: «Поступил учиться к такому-то мастеру….» или «Был учеником такого-то и превзошёл учителя», или «Учился у такого-то и с ним поссорился….» Сайто: Киёси в своей округе не нашёл наставника, как ни искал, а в Токио отправляться ему очень не хотелось — был уверен, что тамошние важные мастера его в ученики не возьмут. (Впрочем, он и позже столицу не любил и почти не изображал.) Так и вырос усердным самоучкой — и в итоге после войны никто не мог заявить, что он обучался у какого-нибудь милитариста, пропагандиста или ещё кого-нибудь компрометирующего.


Самая ранняя его работа из тех что нам попались — Киёси двадцать пять лет.

А в 1940-х Сайто: пробовал такой стиль:

Это он выбрался на Хоккайдо.

И ещё одна особенность, уходящая корнями провинциальную молодость. Обычно японская гравюра на дереве — создание не одного мастера, а многих. Художник делает набросок и подбирает цвета, резчики готовят печатные доски — по одной для каждого из этих цветов, печатник делает оттиски, на которых всё должно правильно совместиться, издатель выпускает готовые листы в продажу… В общем, кроме художника требуется куча народу. В самом начале ХХ века появились мастера, которые (отчасти из подражания Западу) стали делать всё сами — и рисовать, и резать, и печатать; эта школа получила своё название, и ценители стали говорить, что в таких гравюрах даже виднее индивидуальность художника. Сайто: Киёси поступал так же — хотя сперва не по убеждениям, а потому, что ему негде было взять резчиков и печатников. И тем более издателей и продавцов — на это он даже не надеялся, и почти все свои довоенные гравюры оттискивал в единственном экземпляре. (Тем дороже они стоят сегодня!) Краски и доски тоже приходилось подбирать не «какие положено», а «какие удастся найти» — иногда выбор оказывался очень удачным, и Сайто: оставался ему верен, уже став знаменитым.





А в конце сороковых на Сайто: Киёси впервые обратили внимание — и не столичные художники и ценители, а американские военные чиновники, неравнодушные к местному искусству. Сайто: оказался очень удобен, чтобы представить «современную гравюру»: провинциальный самородок, в порочащих связах не замечен, никакого официоза в войну и до того не рисовал — ни батальных картинок, ни портретов генералов, ни старинных самураев с их неприятными идеалами; даже храмов на его гравюрах несравнимо больше, чем синтоистских святилищ. Зато — природа разная и простой трудовой люд, да и тот изображён так, что выражения лица не разглядишь особо.





Работы Сайто: стали покупать — и иностранцы, и японцы, сперва для выставок в универмагах, а в 1951 году он уже получил первую премию на биеннале в Сан-Паулу.



Теперь были и средства, и возможности объездить Японию и мир. Заграничные работы мы покажем в другой раз, а Япония попала на гравюры Сайто: едва ли не вся (даже немножко Токио).







Старинные Киото, Нару, Камакуру его работы мы тоже покажем отдельно — тем более что там архитектуры больше, чем просто пейзажей. А вот виды Хоккайдо пусть будут затравкой к другой любимой теме Сайто: — про всякую домашнюю живность:





Эти гравюры уже на двадцать лет позже, чем прибрежный вид, который выложен выше. И манера уже сильно иная, но знакомая и нам по некоторой советской книжной графике тех же лет.


Впрочем, пробовал он и другие модные тогда стили:


(Продолжение будет)

Via

(Продолжение; начало см. по метке «Китао Масаёси» )

Ещё один «учебник рисования» Китао Масаёси — «Простое руководство к изображению трав и цветов (草花略画式, «Со:ка рякуга сики»). Это сравнительно поздняя книжка (начала 1810-х годов), она будет потолще, чем про рисование животных и людей — и пооднообразнее. Поэтому её мы дадим не целиком, а выборочно.


Предисловие примерно такое же, как к другим «учебникам» — что главное поймать дух изображаемого, а прочее второстепенно…


Все травы и цветы надписаны, но мы переводить не будем — тем более что для некоторых вроде бы и русских названий не установилось…



Чередуются белый фон и тонированный — день и сумерки. Бумага очень тонкая, иногда рисунки с соседнего листа просвечивают, если нет тонировки…



















Некоторые цветы  ирисы, например,  Масаёси особенно любил и рисовал и так, и сяк.
















Большинство картинок на страницу, несколько — на разворот, а под конец – «мелки пташечки»…

Via

Via

(Окончание. Начало здесь)

Чайки на заставке — с едва ли не самой известной «птичьей» гравюры Ватанабэ Сэйтэя. Это, между прочим, тоже было новинкой: насколько обычны были чайки на европейских маринах, настолько редко их почему-то изображали японцы.


И столь же часто воспроизводятся эти его цапли:




Ещё журавль и цапля:


Ещё водные птицы, помельче — кулики да вальдшнепы:




Чибис, кажется:


Голуби у него обычно рядом с чем-нибудь вертикальным — стволом дерева или каменным фонарём:




Куры и утки:






Ворон — ранняя работа:


И более поздний, резко «кадрированный» и очень, на наш взгляд, выразительный:




И множество парных «цветов и птиц» — как эти камышёвка на бамбуке и трясогузка на клёне:


Иногда по четырём временам года — как эти:




Мелкие крапивники:


Воробышки:




Некоторые картинки делались в двух вариантах — скажем, «Светлая ночь» и «Тёмная ночь»:


Эта птичка на иве уселась:


И так далее, и тому подобное…


Есть и растения без птиц — как эти валериана и чертополох:




Или тыква:


Или хризантемы парные:


А иногда вместо птиц — насекомые:




Или даже лягушки:


Ватанабэ Сэйтэй успел выпустить с полдюжины альбомов «цветов и птиц». Умер он в 1918 году. У него были официальные и неофициальные ученики — но почему-то не в главном его жанре. Мидзуно Тосиката (умерший на десять лет раньше учителя) рисовал всё что угодно, но «цветы и птицы» явно не были у него любимой темой. А Кабураки Киёката (переживший наставника на шестьдесят лет) прославился в основном своими японско-европейскими «красавицами». Но среди художников следующего поколения, не числившихся учениками Ватанабэ, но рисовавших в жанре «цветы и птицы», его влияние очень заметно…

Via

Зима, по крайней мере календарная, закончилось. Кому за это время успели страшно надоесть холод и снег, тем под кат лучше не ходить. Потому что Сайто: Киёси (斎藤 清, 1907—1997) был едва ли не самым «зимним» японским художником ХХ века.

Он родился и прожил большую часть жизни в краю Айдзу (会津) на северо-востоке Японии, сейчас это западная половина префектуры Фукусима. В ту пору (да и много позже) это была глухая провинция. Впоследствии Сайто: объезди всю Японию и ещё полмира, подолгу жил за границей — но больше всего его работ посвящено Айдзу. А над серией «Зима в Айдзу» он работал больше тридцати лет, в ней несколько сотен гравюр — и узнают художника прежде всего по ним.
Итак, зима…




Говорят, он работал, в частности, так. Забирался на крышу самого высокого небоскрёба в городе, прихватив с собою рулон бумаги шириной в 33 сантиметра и длиною около шести метров. Озирался кругом и набрасывал длинную и узкую панораму окружающих гор, долин и деревень. А потом резал её на куски и на основе каждого отрезка делал отдельную гравюру.



По крайней мере, так он работал в 1970-е. Но и на более ранних его «Зимах» можно видеть одни и те же улички и домики под разными углами — зима за зимой.


Телеграфные столбы, деревенские избы, храмы и молельни, между которых бродят по своим делам крошечные прохожие.


Если посмотреть несколько частей этой серии, кажется, что некоторых обитателей Айдзу тех лет уже начинаешь узнавать…




Но есть и безлюдные зимние пейзажи — обычно чуть в другом стиле:




Но чаще люди всё же есть:


Большинство этих зимних картинок — чёрно-белые. Но иногда встречаются и ярко-цветные, или среди чёрного, серого и белого мерцает на дереве подмороженная хурма (мы увидим ещё, насколько неравнодушен к ней был художник).


Некоторые гравюры очень уютные, а некоторые прямо-таки величественные:




На самом деле Сйто: Киёси изображал не только зиму и не только Айдзу. В следующий раз мы покажем его гравюры «потеплее» и побольше расскажем о самом художнике. А пока закончим этой бабушкой, которая, наверное, мечтает о том, чтобы снег и лёд стаяли…


(Продолжение будет)

Via

Кроме картинок на тему «Что такое хорошо и что такое плохо» (например, с дзэндама и акудама), японцы выпускали гравюры и игры на какую-нибудь одну из этих тем. Чем более «детским» развлечением становились сугороку, тем чаще там размещали благие примеры без дурных. Но это тоже иногда наблюдать занятно. Вот одна из таких игр — «Состязание в практической мудрости, или Устный счёт» (暗算応用智恵くらべ , «Андзан о:ё: тиэ курабэ»), приложение к журналу для мальчиков (日本少年, «Нихон сё:нэн») за 1910 год. Каждая клетка посвящена какой-нибудь добродетели, благому примеру или полезному для общества явлению; набольших полях с сердечками — список по алфавиту этих же добродетелей.


Проиллюстрированы добродетели примерами из детской жизни, реже — взрослыми, ещё реже — книжными. Давайте посмотрим эту подборку — некоторые неожиданности в ней будут.

Но первая клетка вполне ожидаемая — это «Долг благодарности государю» (皇恩, ко:он) (императорский экипаж)

Государь едет в экипаже — его не видно, но он там есть!

Дальше справа налево — «Верность господину (忠君, тю:кун — памятник герою, судя по всему, Кусуноки Масасигэ, преданному сподвижнику государя Годайго), «Дружеская любовь» (友愛, ю:ай — на примере школьной дружбы) и «Гражданская ответственность» (義務, гиму. Надпись на флаге гласит: «Праздник вступления в партию»)



Уступить место старушке — это не вежливость, как мы могли бы подумать, а «Скромность» (恭謙, кё:кэн). «А «Вежливость» (礼儀, рэйги) рядом — это про то, что здороваться надо (и взрослый ответно вежлив!). А слева — «Милосердие» (博愛, хакуай): мальчик подаёт милостыню нищему малышу, эта тема ещё всплывёт.


Два следующих благих порыв по-русски одинаково будут «Тягой (или стремлением) к знаниям». Но выглядят по-разному. Справа (勉学, бэнгаку) — просто усердный ученик за домашним заданием. А мальчику слева (修業, сю:гё:) предстоит задача посложнее: он едет учиться в чужой дальний город. Зато по железной дороге!


На десятой картинке вполне наглядно изображена «Работа на общую пользу» ( 公益, ко:эки): школьник-доброволец убирает снег и лёд, чтоб прохожие не поскальзывались и рикши не вязли в сугробах. Рядом — «Просвещение» (発明, хацумэй) — даже просто разглядывая новейшие достижения техники вроде аэропланов и многоэтажек, ты уже исподволь просвещаешься! Очень удобно.


Играя в войну, юный читатель, ты упражняешь «Боевую храбрость» (武勇, бую:). А подметая и моя полы, являешь «Трудолюбие» (勤労, кинро:).


Добродетель справа — это «Простота» (質素, сиссо:) — не та, которая хуже воровства, а приверженность к добрым простым обычаям и отказ от вычурности. Например, с достоинством носить скромную одежду, какая есть, даже если твои товарищи щеголяют в заграничных пальто. Слева — «Смекалка» (才智, сайти) с примером из сказки о том, как положительный заяц разными хитроумными способами мстил коварному барсуку-тануки за его злодеяния. И погубил в конце концов, между прочим!


Здесь мы видим «Заботу о здоровье» (健康, кэнко:) — «закаляйся, если хочешь быть здоров!» А в голод и холод поможет «Выносливость» (忍耐, нинтай).


«Честность» (正直, сё:дзики) необходима торговцу, чтобы никого не обвешивать, — но, конечно, не только ему. А рядом — книжный пример «Рвения» (熱心, нэссин), нам уже давно знакомый: это древний каллиграф Оно-но То:фу со своей лягушкой.


Дальше — «Доброта» (親切, синсэцу): мальчик помогает слепому (На табличке написано: «прохода нет, опасно!»). А «Доблесть» (武功, буко:), как и следовало ожидать, олицетворяет генерал Ноги.


В пару к генералу, как аналог доблести, только не боевой, а штатской — сановник в карете; он олицетворяет «Заслуги в деле просвещения» (文勲, бункун). Подозреваем, что изображена тоже вполне определённая особа, знакомая юным игрокам по газетам и портретам — но опознать не берёмся. Рядом с ним — «Щедрость» (慈善, дзидзэн): мальчик опускает монетку в ящик для пожертвований.


«Надежность» (信用, синъё:) проявляется здесь в виде точности и пунктуальности — для начала можно просто не опаздывать в школу! А рядом внезапно «Промышленность» (産業, сангё:) — это хоть и не добродетель, но тоже хорошая и достойная развития вещь!


«Преуспевание» (立身, риссин) показано вполне наглядно: к старику-отцу в деревню приехал навестить его сын, который перебрался в город и там преуспел. А какую расхожую историю иллюстрирует картинка, посвящённая «Послушанию» (順良, дзюнрё:), мы не знаем, но выглядит убедительно.


На поле «Забота о старших» (孝行, ко:ко:) мальчик делает маме массаж, разминает плечи. Это действие можно заметить во многих дальневосточных фильмах именно как обозначение заботы и услуги. А «Любовь к родине» (愛国, айкоку) проща всего выразить, маршируя с флагом и вообще изображая военный парад.


И заключительные добродетели. Одна из них — «Бережливость» (貯蓄, тётику), и в наше время она проявляется в том, чтобы хранить деньги в сберегательном банке (что над окошком и написано «Банк»). А вторая — «Верность» (忠魂, тю:кон), в том числе и собственным принципам; эту добродетель являл герой, которому стоит памятник — возможно, это Сайго: Такамори, а возможно, и кто-то другой (кто опознает памятник или министра в карете — подскажите, пожалуйста!)

Подозреваем, что такой нестройный набор получился именно потому, что надо было набрать добродетелей, названия которых начинаются на все слоги японского алфавита. Но нарисовано бойко и порою изобретательно. Правила, скорее всего, были сложнее, чем просто идти по клеткам по порядку, и требовали этого самого «устного счёта» — но они были напечатаны не на поле, а в самом журнале, который ещё поди разыщи…

Via

Via

(Продолжение. Начало: 1, 2, 3, 4)

По пейзажам Сайто: Киёси бродят и мужчины, и женщины. Портреты мужчин тоже есть (он даже премьер-министра в конце 1960-х изобразил!), но всё же гораздо чаще он рисовал женщин, девушек и детей.

Эти круглолицые девушки — довольно ранние работы:


А это позже, когда Сайто: уже и за границу ездил:


Разного времени, в разных стилях:




«Киотоская девушка»:


Раз уж речь зашла о Киото — вот подборка тамошних красавиц-майко:








А вот «Вечер» и «Тревога»:


Дети на гравюрах Сайто, напротив, не тревожны, а умильны:




Часто — совсем «открыточные»:


Хотя зима, конечно, и тут присутствует:


И край Айдзу вполне узнаваем:




В виде исключения — не хурма, а апельсин, кажется:


Постоянный персонаж — Наоко, насколько мы поняли — дочка художника:

Наоко выросла

И снова маленькая Наоко.

Но тут мы уже переходим к другой постоянной теме Сайто: Киёси — и на ней в следующий раз закруглимся…

Via

Из очерков в этом журнале может сложиться впечатление, что все или почти все японские художники были на редкость удачливы — занимались своим делом, прожили долгую жизнь, умерли почтенными старцами в окружении верных учеников и восторженных почитателей; ни власти, ни другие опасности их особенно не преследовали. Это, конечно, не так. Просто те, кто рано умер или не имел возможности много рисовать, оставили меньше работ и зачастую менее известны.
Художник, о котором мы расскажем сегодня, жизнь прожил непростую, умер недоброй смертью и ещё после смерти довольно долго считался то запрещённым, то полузапрещённым. А он при этом был одним из самых интересных мастеров первой половины XIX века, когда Япония ещё была «закрытой страной», но и китайское, и европейское искусство уже были известны и соблазнительны. Звали его Ватанабэ Кадзан (渡辺 崋山, 1793–1841).
Работ Кадзана сохранилось довольно много, он рисовал в японской, китайской и даже европейской манере и прославился прежде всего как портретист. Но вот автопортретов его не осталось — то изображение Кадзана, которое можно видеть выше, сделал уже посмертно его любимый ученик Цубаки Тиндзан. Зато сохранилась автобиография (не вполне достоверная, впрочем), сохранились дневники, письма, свидетельства друзей и казённые документы. Так что о жизни его известно довольно много. Кадзан («Цветочная Гора»)— псевдоним, настоящее его имя Нобору, но мы уж будем называть его так, как он сам предпочитал. Все иллюстрации далее  - работы Кадзана.
Родом Кадзан из княжества Тахара (близ Нагои), его отец, Ватанабэ Садамити, был знатного происхождения и занимал довольно высокий служебный пост. Но само княжество было маленьким и захудалым по меркам токугавской Японии, сам Садамити уже давно тяжело болел и сидел на половинном жалованье, жена его тоже не отличалась крепким здоровьем, семья же насчитывала одиннадцать человек, из них восемь детей и одна дряхлая старуха. Жалованья отчаянно не хватало, жили почти впроголодь, но жаловаться не полагалось и на прибавку рассчитывать не приходилось. Детей пристраивали куда получится — кого в монастыри, кого в услужение к зажиточным столичным господам, кого в приёмышик родичам побогаче; это не очень помогало — большинство из них умерло ещё подростками. Сам Кадзан, старший сын в семье, на службу поступил в семь лет (был приставлен к юному княжичу), но это было малое подспорье.

Ватанабэ Садамити, отец Кадзана.

Кадзан был смышлёным, ему с детства прочили учёную конфуцианскую карьеру. Но это означало много лет расходов и нескорые и сомнительные доходы. Так что в шестнадцать лет он пошёл в ученики к художнику — сперва к одному, потом к другому. Рисование тоже требовало расходов — на кисти и бумагу, но и заработать было можно, продавая на праздниках по грошу благопожелательные или забавные картинки. Рука у Кадзана была быстрой, рисунков он делал много.


Школа. 1818


Продают золотых рыбок. 1818.

На конфуцианские науки, правда, времени почти не оставалось. Так прошло десять лет, Кадзан рисовал всё лучше и обзаводился друзьями. Он был рослым и громогласным, его друг Бакин вспоминал, как Кадзан на пирушке лихо пил сакэ из человеческого черепа. Унынию не поддавался, писал бодрые стихи:
«Глянь — весна пришла!
Даже дождевой червяк
Выполз посмотреть!»

 

Самая, кажется, ранняя сохранившаяся картина Кадзана (1815). Подпись гласит, что благородный муж, мягкий и чуждый себялюбия, сможет и тигра приручить. Доброе слово и кошке приятно…

Здоровье, к счастью, не подводило — хотя, судя по дневникам, спал Кадзан в ту пору четыре-пять часов в сутки, в остальное время работал и учился. В крошечном княжестве на службе было три с половиной сотни самураев, никогда не воевавших; Кадзан гордился двухсотлетним мирным токугавским правлением, но тосковал по временам, когда воины были настоящими бойцами. Его приятель вспоминал: в лавке старьёвщика молодой Кадзан нашёл ветхий панцирь со следами засохшей крови. Лавочник заверял, что владелец доспеха пал в битве при Сэкигахара. Кадзан истратил все свои (и занятые у друзей) деньги, купил панцирь и не расставался с ним даже в постели. Так продолжалось, пока мать это не увидела и не возопила: «Всё-то ты всякую грязь в дом тащишь! Выкинь эту гадость немедленно!» Почтительный сын повиновался беспрекословно.



Разные рисунки и надписи. 1820

Женитьбу себе Кадзан долго не мог или не хотел позволить (впрочем, как и его князь), но у женщин пользовался успехом. В дневнике он писал: «У каждого свои пристрастия [и череда примеров из китайской древности], я вот больше всего люблю женщин. Если человек не любит есть, пить и спать с женщинами — не очень-то он человек!»

В тридцать лет он всё же женился на девушке по имени Така, раза в два моложе себя. У них родилось потом трое детей — но, похоже, большой любви между супругами не было. Жена не упоминается ни в одном письме Кадзана, он ни разу её не рисовал (а вот наброски его ученика Тиндзана сохранились, судя по ним, Така была спокойной и симпатичной женщиной). Она пережила мужа на три десятка лет и умерла уже при Мэйдзи.

Друзья пристроили Кадзана в ученики к знаменитому конфуцианскому наставнику по имени Сато: Иссай (1772–1859). Днём учиться было некогда — Кадзан работал; Иссай согласился учить его по ночам — но на ночь ворота княжеской столичной усадьбы, где юноша имел право проживать при отце, запирались, просьба сделать исключение успеха не имела. Кадзан вспоминал: «Вот тогда я и понял: главная моя цель — одолеть семейную бедность, а для этого сделаться лучшим художником в стране!»

Сато Иссай. 1821. К этому портрету учителя Кадзан сделал множество набросков, некоторые сохранились:

Таких картин в Японии ещё не было — на картинах предыдущих столетий изображение гораздо более плоско и условно; даже в скульптуре столь «живых» образов не встречалось, кажется, с камакурских времён, полтысячелетия. Вот другой конфуцианец — престарелый Такихара Суйкэн, с чьим сыном дружил Кадзан:

Портрет Суйкэна нарисован через месяц или два после смерти учёного, в 1923 году. А ещё через год умер Ватанабэ Садамити, и Кадзан взялся за портрет отца — при жизни не решался:


Суйкэн был дряхлым стариком, Садамити — инвалидом; О:дзора Будзаэмон со следующего портрета слыл уродом и диковинкой. Он страдал гигантизмом — ростом сильно больше двух метров, худой, большерукий, большеногий, нескладный, добродушный и робкий. Тем не менее, как юноша из самурайской семьи, он нёс службу при князе Кумамото — и всюду привлекал к себе назойливое внимание. В Эдо все зеваки сбегались смотреть на великана, а художники наперебой выпускали печатные картинки с Будзаэмоном; когда дело дошло до картинок непристойных, власти запретили его изображать, а сам Будзаэмон заперся в доме и выходил на улицу только при крайней необходимости. Например, сопровождая своего князя к Сато: Иссаю. Там с ним и познакомился Кадзан, они поладили, и великан позволил себя нарисовать.

В одном письме Кадзан сравнивает себя с этим злополучным человеком: ему мир вокруг тоже всё больше становился не по росту…

(Продолжение будет)

Via

Прочитать полностью

(продолжение. Начало: 1)

2. Безлюдные виды

На доброй половине гравюр Касамацу Сиро: людей (и животных) нет — пустынные пейзажи, со зданиями или без. Лишь изредка мелькают крошечные, как муравьи, человеческие абрисы.
На почётном месте, конечно, виды Фудзи.




А в основном — лес, река, горы, маре, пустынные городские улицы…




За окнами свет — дома обитаемы, но жителей не видно.






Моря, кстати, не очень много. Но есть.






В основном — Токио и окрестности, но не только:




Парк Уэно и Синобадзу особенно любимы.






Тоже присутствие людей несомненно, но их не видно:


А тут люди вполне присутствуют — но не как участники, а как наблюдатели:


Знаменитые храмы тоже иногда выглядят соверщенно пустыми:


А особенно Сиро: любил мосты. По которым у него тоже очень редко кто-то идёт.











И в более поздних работах — то же:




Интерьеры тоже обычно — без обитателей:




А картинки с людьми (а также богами и буддами) – в следующий раз.

Via

Китайский и японский бестиарии мы уже тут показывали, пришёл черёд ближневосточного. Название такое расплывчатое потому, что арабские и персидские бестиарии были очень похожи — и те, и другие основывались на сочинениях Аристотеля и приписываемых ему (например, этом) — как во многом и бестиарии европейские. Поэтому по содержанию они довольно однообразны, зато картинки там очень славные.
Главный труд по этой части написал в Х веке Убайдаллах ибн Джибраил ибн Бахтишу. Он происходил из знаменитой семьи персидского (или ассирийского) происхождения, христиан несторианского толка, потомственных врачей аббасидских халифов. Ими была основана первая больница в нынешнем понимании этого слова, учеником одного из этих врачей был ибн Сина – Авиценна. Аристотеля все они почитали чрезвычайно, охотно переводили и пересказывали по-арабски. Сочинение Убайдаллаха ибн Бахтишу называется «О пользе животных» («Манафи аль-хайаван») и действительно имеет весьма практическую направленность, примерно как соответствующие китайские труды — какие звери, птицы и гады чем полезны человеку, в том числе в медицинском отношении.
Книгу эту охотно переписывали и иллюстрировали, так что нам надо выбрать, какой её извод мы будем прослеживать как основной и дополнять картинками из других списков и переложений. Тут сомнений, в общем, нет — это рукопись самого конца XIII века из Мараги, сейчас она в Библиотеке Моргана в Нью-Йорке. Она короче некоторых других изводов, но есть две причины предпочесть именно её. Во-первых, там замечательные миниатюры. А во-вторых, она сама по себе — свидетельство «братства учёных»: это арабское сочинение на греческой основе, переведённое на персидский язык по повелению монгольского Газан-хана. Он тогда правил Персией, только что принял ислам (а до того был буддистом) и как раз пытался добраться до Египта. Газан был человек образованный, владел (в разной степени) несколькими языками, включая китайский — но на персидском ему читать, видимо, было проще, чем на арабском.

Первый лист рукописи (не считая посвящения, которое на заставке этого нашего поста)

Перевод и рукопись готовились тщательно, несколько лет, и до их завершения заказчик не дожил. Рукопись сильно пострадала в следующие столетия, в XIX веке её основательно отреставрировали, добавив ещё картинок — в том числе и изображение того, как Газан-хан повелевает перевести книгу ибн Бахтишу:


Вот на картинки из этой книги (в которых занятно сочетаются арабская, персидская, а порой и китайская манеры) мы и будем опираться, дополняя их некоторыми иллюстрациями из других персидских и турецких бестиариев.

Первый зверь у ибн Бахтишу… ан нет, первый у нас — человек, ибо он — лучшее из созданий Божьих и все прочие твари сотворены ему на пользу. А поскольку поначалу художник старался изображать всякой твари по паре, то и люди тут вполне разнополые:

Когда рукопись восстанавливали в XIX веке, эту пару восприняли как Адама и Еву и добавили к ней Каина с Авелем, Соломона с царицей Савской и многих других. Но о них, может быть, позже.
А в другой рукописи «О пользе животных», лет на сто пораньше, без женщины художник обошёлся, и рад человеческий представляет только прилично одетый дяденька:

Обратите внимание, насколько изменилась за это время и манера изображения деревьев и прочих растений! Более старая — арабская, более новая — уже вполне персидская.

Начинается бестиарий с Больших Африканских и Индийских Зверей, и первый из них, конечно, лев.


Вот ещё один, более ранний (из этой рукописи, хранящейся в Национальной библиотеки Франции, картинок тоже будет много):


И более поздние:


Льву первое место отведено по его «царскому» положению, но сразу за ним — прекрасная чета слонов (в компании неопознанных птичек на ветках):


В других рукописях слоны поскучнее, но тоже симпатичные и нарядные:


После слона самый большой и грозный — носорог. Его художник явно никогда не видел, а опирался на описание: «подобен быку, кожа складчатая, на голове один большой рог»:


Другие художники особо не вчитывались — зачем? все ведь и так знают, как выглядит единорог! Он с крылышками!


Носорога часто путали и с другими зверями «об одном роге», вроде вот этого, резвящегося в обществе сорок. (Бумага тонкая, так что проступают буквы и рисунки с обратной стороны листа.)

А это, как ни странно, тигр — вроде льва, но шкура в полосах и узорах:


Тигру вообще не очень везло на достоверность изображений. Вот он из другого сборника, пониже барса:


Раз уж речь зашла о барсах и леопардах, вот таков этот зверь в сборнике Газан-хана:


И гепард оттуда же:


Тут (более ранний бестиарий) тоже вверху леопард, внизу гепард. И правда основные различия схвачены!


И последний на сегодня — жираф, такой высокий, что в страницу не влез:


Дальше ещё много всяких будет…

Via

Via

Кикути Кэйгэцу, о котором мы писали в прошлый раз, был учеником (и зятем) своего дальнего родича Кикути Хо:буна (菊池芳文, 1862-1918). Старший художник был, пожалуй, куда более «традиционным», но интересным и приятным. Покажем кое-что из работ его и его круга.


Сам он был из Осаки, из семьи не столько художников, сколько ремесленников-смежников, заботившихся об обрамлении, развеске работ, изготовлении ширм и т.п. Но ещё в детстве его усыновили киотоские Кикути и отдали в обучение к одному из живописцев школы Кано:. Хо:бун занимался «цветами и птицами» и пейзажами — и заработал добрую славу именно в этих жанрах. У него есть несколько исторических картин, но вообще людей изображать он, кажется, не любил. Даже на его двенадцатичастной (по месяцам года) ширме-календаре немногие люди и боги скорее игрушечные:


Зато природа оказалась для Хо:буна родной стихией.


Хоть глицинии, хоть грибочки…




Самые крупные его работы — это многочастные расписные ширмы.


А самую знаменитую из них Хо:бун создал, когда ему было уже за пятьдесят, в 1914 году, незадолго до смерти.

«Дождь над вишнями в горах Ёсино»





Но едва ли не больше он запомнился своими малыми работами — прежде всего бесчисленными птицами.






Некоторые из них были в большей степени «под старину»:




Другие — уже во вполне современном духе (недаром Хо:бун дружил с едва ли не лучшим анималистом того времени — Такэути Сэйхо:)


Воробьёв он особенно любил:




Звери у него тоже встречаются, но мало.


Зато по части насекомых Хо:бун считался большим знатоком и мастером.




Кикути Хо:бун участвовал во многих выставках и конкурсах — как состязатель, а очень скоро и как судья. Большую часть жизни он прожил в Киото и преподавал в Киотоском городском училище искусств и ремёсел, едва ли не лучшей в стране художественной школе.

В 1910 году был выпущен большой авторский альбом гравюр Хо:буна — признание заслуг вроде собрания сочинений. Там тоже в основном птицы.






Но не только:




Его потом много переиздавали:


Человеком Кикути Хо:бун был, по воспоминаниям, спокойным и миролюбивым, но в художественных спорах того времени деятельно участвовал. Он принадлежал к так называемой Киотоской школе, о которой мы немного расскажем в следующий раз.

Via

С детства любил и люблю одну народную песню (на самом деле, несомненно, у неё был какой-то литературный источник, но я его так и не обнаружил). Поётся чаще всего (но не всегда) на мотив «На Муромской дорожке стояли три сосны». Тогда я знал вот такой её текст.

В одном прекрасном месте, на берегу реки
Стоял красивый домик, в нем жили рыбаки.

Рыбак с своей рыбачкой рыбачил во трудах,
У них было три сына, красавцы хоть куда.

Один любил крестьянку, другой любил княжну,
А третий — молодую охотника жену.

Любил ее он тайно, охотник тот не знал,
Что жизнь его разбита и он совсем пропал.

Однажды рано утром охотник шёл на дичь,
Цыганка повстречалась, умела ворожить.

Цыганка молодая умела ворожить —
Раскинула все карты, боится говорить:

«Жена тебе неверна — семёрка так лежит,
А туз виней — могила тебе принадлежит».

Охотник огорчился, цыганке заплатил,
А сам с большой тревогой домой поворотил.

(Вот это «цыганке заплатил», которое во всех изводах есть, меня очень трогало. Хороший человек, честный…)

Вот к дому он подходит и видит у крыльца:
Жена его, злодейка, в объятьях рыбака.

Тогдап раздался выстрел, младой рыбак упал,
За ним – жена злодейка, за ней — охотник сам.

Наутро все три трупа лежали у крыльца:
Жена его в объятьях младого рыбака.

Их всех похоронили на берегу реки,
На том прекрасном месте, где жили рыбаки.

Меня тогда тогда больше всего интриговал этот удивительный выстрел: тут ведь даже не «и одною пулей он пронзил обоих», а и себя заодно уложил! Потом стал искать разные изводы этой песни, а их оказалось множество.
Первая половина, до встречи с цыганкой включительно, всюду примерно одинакова: ну, иногда подчёркивается, что рыбаки были старыми, иногда вместо крестьянки всплывает «ткачиха» (видимо, для горожан она лучше противопоставлялась «княжне»), иногда охотник уходит «в лес уток пострелять», на измену жены указывает то семёрка, то восьмёрка, то десятка, и тому подобные мелочи. А вот дальше, по возвращении охотника, изложения расходятся куда сильнее. Иногда дело ограничивается стилистикой: «Наутро все три трупа валялись там в пыли — глаза полуоткрыты, а души в рай пошли». А иногда всё же более внятными становятся обстоятельства убийства. И тут есть несколько путей объяснения случившегося.

1. Было два выстрела, а самоубийства не было: «И тут раздался выстрел, За выстрелом -- другой. Убил обоих сразу, И кровь лилась рекой.»

2. Любовника охотник застрелил, а жену — зарезал, самоубийство отсутствует. Причём тут автор оказывается скорее на стороне любовников:

«И вот раздался выстрел, рыбак младой упал,
Блеснул тут острый ножик и в грудь жены попал.
И вот жена упала на тело рыбака,
И тихо прошептала: "Как рана глубока"».

Или даже с более чёткой картиной перемещений:

«И выстрел тут раздался, младой рыбак упал.
«Люблю тебя, родная» - от тихо простонал.
Она - к нему, а сзади сверкнула сталь клинка,
На грудь ему упала, ох рана глубока.»

Иногда всё это идёт даже в ущерб рифме и строфе:

«И вдруг раздался выстрел, младой рыбак упал.
С большой сам тревогой к жене он подскочил.
И свой кинжал, блестящий жене он в грудь вонзил.
Жена его упала на грудь, на рыбака,
И тяжко простонала, что рана глубока.»

3. Иногда гибнет только неверная жена охотника, как тут:


Здесь тоже похоже, что приязнь смещается с ревнивого мужа на влюблённую жену.

4. Все попадавшиеся мне изводы с самоубийством близки к самому первому их приведённых: охотник застрелил рыбака, потом жену, потом себя, и почти всегда обходится единственным выстрелом.

5. И наконец, мне попалось самое полное, сюжетно складное и драматичное изложение этой истории (приводится в одном романе Афанасия Пласкеева). Почти наверняка это — позднейшая переработка какого-то из перечисленных вариантов, скорее всего — второго. Извод такой любопытный, что приведу его целиком:

В одном прекрасном месте на берегу реки
Стоял красивый домик, в нем жили рыбаки:
Отец рыбак с женою рыбацкого труда,
У них было три сына – красавцы хоть куда!
Один любил крестьянку, другой – приезжую,
А третий – молодую охотника жену.
Охотник в лес собрался за белкою сходить
И встретился с цыганкой, умевшей ворожить.
«Скажи о мне всю правду, что ждать в судьбе, скажи?»…
Раскинула все карты – боялась ворожить…
«В семье твоей – прибавка, родится ваш малец…
Жена твоя в измене – не ты его отец».
Подходит близко к дому и видит у крыльца:
Жена его в объятьях целует молодца…
И тут раздался выстрел, младой рыбак упал
Жиганом смертоносным убитый наповал…

Видимо, в какой-то предыдущей версии было «жаканом смертоносным». Но это ещё ничего: мне попадалась запись, в которой — скорее всего, просто за счёт опечатки или описки — охотник направлялся «в лес урок пострелять!
Итак, любовник убит, жена и охотник целы. Но это не конец истории! Всплывают давно забытые во всех других изводах братья младого рыбака:

А братья не смирились: «Охотнику - не жить…»
И в ярости решились убийцу утопить…
Весной в прекрасном месте черемуха цвела.
У рыбаков веселье — крестьянка родила.
У стариков - два внука и три снохи в правах,
А сын один – убитый, и двое – в кандалах…
Стоят у леса хаты, кругом – раздольно так!
В домах живут два брата — охотник и рыбак.

Вот теперь всё ясно, судьбы всех героев определены — хоть кино снимай!

К слову: с тем же зачином есть трогательная песня на совершенно иной сюжет (и напев), она мне тоже нравится, пусть тоже тут будет:

Via

Василий Васильевич Радлов прожил долгую жизнь — родился ещё при жизни Пушкина, а умер при Советской власти (1837-1918). Тюрколог, археолог, преподаватель, фольклорист, этнограф (и многолетний глава Музеем антропологии и этнографии), он был и деятельным путешественником, и хорошим писателем. В Россию Фридрих-Вильгельм Радлов прибыл в 21 год для изучения урало-алтайских языков, через год принял русское подданство (и новое имя) и тут же отправился преподавать в Барнаульском горном училище вместе с невестой, тоже учительницей. А ещё через год, в первый же отпуск, отправился вместе с молодой женой в первую большую экспедицию по Алтаю — и с тех пор больше десяти лет путешествовал по этим и соседним краям. (Жена, Паулина Августовна, впрочем, сопровождала его только в первой поездке, потом пошли многочисленные дети и связанные с ними заботы…)
Мы выложим кое-что из этнографических очерков Радлова, вошедших потом в увлекательнейшую книгу «Из Сибири». Например, про шорцев (которые, собственно, получили по-русски это общее имя как раз с лёгкой радловской руки). Писал Радлов по-немецки, мы приводим отрывки в переводе Б.Е. Чистовой. Зарисовки он тоже делал, но их опубликовано мало, так что вместо иллюстраций — самые ранние фотографии шорцев, сделанные через полвека после радловской экспедиции топографом Г.И.Ивановым в 1913 году.

ШОРЦЫ

«а) Татары на реке Томь. Первым татарским поселением на реке Томь, в котором мне довелось побывать, была деревня Протока, верст на сорок выше города Кузнецка. Деревня делится на русскую и татарскую половины. В то время, как русское селение очень опрятно и производит впечатление зажиточного, татарская часть деревни выглядит жалко. Она состоит из 20-25 маленьких полуразвалившихся деревянных хибарок, обнесенных полуразвалившимися же заборами. Жилища расположены в беспорядке, а свободное пространство между ними на фут покрыто нечистотами. Чуть ли не перед каждым домом горел огонь, на котором в котле варилась еда. Вокруг огня безо всякого порядка сидели оборванные женщины, мужчины и дети.
Я отправился в дом деревенского старосты (пашлык [или паштык]), чтобы заказать на завтрашний день лошадей для поездки. Дом пашлыка был чуть ли не самым худым во всей деревне. Одежда этого должностного лица была изорвана и клочьями свисала с его тела. Вместо шапки вокруг головы был повязан грязный пестрый носовой платок. Истинный представитель своего народа, пашлык сразу же призвал к себе всех мужчин деревни, чтобы решить вопрос о лошадях. Не прошло и четверти часа, как вокруг него собрались все приглашенные. Пашлык уселся в центре собрания на пень и взирал с его высоты на сидящих на земле на поджатых ногах односельчан. Само собрание производило весьма своеобразное, но довольно неприятное впечатление. Оно состояло из 60-80 человек в самых различных одеждах (лохмотьях): тут были мужчины в женских шубах, полуголые женщины в мужских халатах, мужчины с платками на голове, женщины в мужских шапках, короче говоря, всевозможные вариации из пяти предметов: халат, штаны, шапка, головной платок, женское платье. Когда пашлык заговорил, собрание взволновалось, со всех сторон громко кричали. Чем больше пашлык просил успокоиться, тем более народ бушевал. Возник спор на несколько часов, и ни одна сторона не хотела уступить ни на шаг. Кричали и спорили так возбужденно, что можно было подумать, что речь идет о благе или несчастье всей деревни, а ведь речь шла всего-то о том, что нужно было дать за обычную плату трех лошадей и двух посыльных. Мне все это было очень интересно слушать, ибо нет лучшего способа проникнуть в язык этих людей. Я услышал здесь примечательную смесь русского и татарского. После многочасовых дебатов дело дошло до того, что мирное совещание грозило превратиться в дикую рукопашную. Тогда у меня наконец, лопнуло терпение, и я коротко приказал отвести мне место для ночевки. И начался бы новый спор, если бы самый богатый в деревне татарин не предложил мне свой дом. Тогда я велел отнести туда мои вещи и отправился в дом и сам, чтобы поужинать. В этом доме, лучшем во всей деревне, было две крохотных комнатки. В одной жил сын хозяина со своей семьей, а в другой — сам хозяин. Хозяин отдал мне свою собственную комнату. Вся ее обстановка состояла из большой русской печи, нескольких полок, уставленных кухонной утварью, одной скамьи, стола и кровати. Эти вещи занимали чуть ли не все пространство комнаты, и мне с трудом удалось поместить сюда же мою постель. В комнате стояла страшная жара, так как печь была жарко натоплена. Кроме того, весь дом провонял невыносимым для европейского обоняния запахом медвежьего чеснока (Аllium ursinum [черемша]), излюбленного весеннего блюда здешних татар. Запах был столь невыносимым, что я был вынужден выставить окна, которые не открывались.»


Пашлык, или паштык был не столько деревенским, сколько родовым старостой — впрочем, большинство деревень заселялось по родовому признаку. Должность паштыка при Радлове чаще была ещё выборной, потом постепенно сделалаь наследственной. Л.Потапов в «Очерках по истории Шории» писал примерно про те времена, когда делал свои снимки топограф Иванов: «Выборы паштыка за последнее время сделались со стороны народа как бы обрядом, уже потерявшим свой настоящий смысл, а для паштыка — формальностью, за которую он все же должен был бороться, после того как царские чиновники отменили наследственность шорских паштыков. В большинстве случаев шорцы продолжали выбирать паштыка из одной и той же семьи. Но в самой церемонии выборов имеется момент, который весьма ярко говорит о том, что еще сохранились отголоски того времени, когда выборы паштыка были именно делом всех членов данного рода и протекали в обстановке полного демократизма. Мы имеем в виду следующий момент выборного собрания паштыка, который практиковался до 1912 г. Уже само название выборного собрания выражает сущность интересующего нас момента. Собрание называлось “паштық тударға чыылығ” — т.е. “собрание держать паштыка:. В день выборов на общественные деньги покупалось мясо, угощали вином. Когда происходили выборы и называли кандидата в паштыки, о согласии кричали “чарар”. Выбираемый паштык по обычаю должен был отказываться от должности и бежать. Вслед за ним бросалось все собрание и ловило его. Поймавшие паштыка держали его, а остальные подбегали, и паштык до тех пор не давал согласия, пока не держалось за него большинство. Каждый из шорцев должен был «держать» паштыка, хотя бы только касаясь его одежды. Когда избираемый паштык видел, что большинство держится, он освобождался от державших, снимал шапку, кланялся, говоря, что “воля ваша, буду паштыком” и надевал на себя знак паштыка. Выборы считались оконченными. Начиналась гулянка…» Но вернёмся к Радлову:

«Едва я устроился, как в мою комнату ввалились самые уважаемые татары деревни во главе с пашлыком, чтобы поближе рассмотреть меня, и за несколько минут все пространство, еще остававшееся пустым, оказалось заполненным людьми. Европейцу и не вообразить себе даже, какой тут стала атмосфера, ибо к неприятному запаху калбы (медвежий чеснок) добавились еще и другие, например, одуряющий запах сивухи, так как половина наших гостей была совершенно пьяна. Поэтому мне уж пришлось быть негостеприимным и прогнать большую часть этих людей из моей комнаты. Оставшихся — пожилых и трезвых — я расспросил об условиях жизни местных татар.
Как мне рассказали, они живут в постоянных стычках с русскими соседями, которые, по уверению татар, вечно ущемляют их интересы. Земледелием и скотоводством они занимаются очень мало, а больше — рыболовством. Обеднели они до крайности, усвоили одежду, религию, образ жизни и отчасти язык русских.

На путешественников это население производит отталкивающее впечатление, так как на первый взгляд оно усвоило лишь отрицательные стороны цивилизации. Когда же познакомишься с этими людьми поближе, то сразу замечаешь, что они еще не утратили простодушия детей природы. Хотя все они и христиане, но все равно не знают почти ничего об этом вероучении.
На следующий день я был проездом в татарской деревне Палбы. Она чище и построена лучше, чем Протока, дома больше и в лучшем состоянии, заборы в хорошей сохранности, и у некоторых домов за ними — огороды. Палбы — небольшая деревня, в ней не более пятнадцати дворов. Жители Палбы тоже все крещеные и почти полностью обрусели. К языку здешних татар тоже примешано много русских слов.

б) Татары на Мрасе. У устья Мраса [Мрассу] расположена татарская деревня Праспельтеринде. Она гораздо больше деревень на Томи; в ней около сорока небольших дворов, тянущихся почти на четверть версты по высокому берегу вдоль реки.
Внешне здешние татары ничем не отличаются от томских, все — крещеные и переняли русскую одежду. Язык их сохранился в более чистом виде, а женщины говорят только по-татарски. Главное занятие их — рыболовство, здесь оно, должно быть, чрезвычайно выгодно. Женщины и дети плетут сети и продают их в Кузнецк. Этот товар пользуется большим спросом, и отсюда вывозят тысячи саженей сетей. Сети невероятно дешевы, сажень сети (7 футов) шириной в 5 футов стоит всего 2 копейки.
Осенью, когда выпадает первый снег, мужчины отправляются на охоту. Рассказывают, что в этой местности много дичи, особенно белок, соболей (худшего сорта — светлых), огненной куницы; реже встречаются горностаи и лисицы. Скотоводством здесь занимаются мало. Мне лишь с трудом удалось раздобыть немного молока, так как на всю деревню лишь 20-30 коров. Здесь мало лугов, а зимой очень высок слой снега, поэтому скот сам не может обеспечить себе пропитание, нужно запасать сено, а для этого татары очень ленивы. Земледелие ограничивается возделыванием ячменя, но сеют его так мало, что не покрывают даже своих потребностей и приходится выменивать его у русских крестьян на рыбу.

Летом их любимая еда — корни кандыка и лилии или медвежий чеснок, которые здесь растут в изобилии. Из-за медвежьего чеснока от всего населения исходит аромат, невыносимый для того, кто чеснока не употребляет. Я последовал совету одного из моих проводников и сам поел его. Он очень приятен на вкус, и действительно, с тех пор я стал меньше страдать от окружающего меня запаха. Говорят, что медвежий чеснок крайне полезен и предохраняет людей от свирепствующего здесь скорбута.
Наречие здешних татар, которому я уделил особое внимание, очень отличается от телеутского.
Вечером следующего дня я оставил деревню Праспельтеринде и поехал в деревню Кызылъяр (Красный берег). Мы добрались до нее уже в полной темноте. В ожидании нашего прибытия здесь на берегу разложили костер, освещавший багровым светом все селение и противоположный берег и отражавшийся в реке длинными красными полосами. Дерево, очевидно, здесь дешево, так как жители на него отнюдь не скупятся; для костра сложили дров футов пять вышиной. На берегу тесными кучками стояли люди, и как только мы пристали к берегу, они взяли наш багаж и понесли все на квартиру. Каждый из помогавших нам взял по тюку, а рядом шагал второй — с горящей головешкой, так что мы прошли по селению как бы факельным шествием. Мне светил мой хозяин, молодой человек в суконном кафтане, который заверил меня на очень приличном русском языке, что принимать нас — для него величайшая радость.
Его дом оказался большим, построенным и обставленным совершенно по типу русских крестьянских домов. С первого взгляда было видно, что это весьма богатый дом. Комната была выкрашена масляной краской и обильно заставлена стульями и несколькими шкафами. Меж задней стеной и печкой было поставлено множество обитых жестью ящиков, а пол был покрыт тюменскими коврами. Чтобы угостить меня, мой хозяин принес все, что было в доме: чай, свежий хлеб, яйца, масло, молоко, кедровые орешки и рыбу, так что после вчерашнего скудного дня у нас был здесь лукуллов пир.
На следующий день я убедился в том, что деревня состоит из двух частей: одна расположена на самом Мрасе, другая — на два километра севернее, у маленькой речушки. Дома по преимуществу большие и имеют при себе все нужные строения — хлевы, амбары и т.п. Большинство жителей этой деревни занимаются торговлей. Здешние торговцы возят в верховья Мраса товары и скот, и по зажиточности всего селения видно, что торговля эта очень выгодна. Иные жители уже составили себе немалое состояние и добывают товары не через кузнецких купцов, а прямо с Ирбитской ярмарки. Те, кто не ведет торговли, занимаются земледелием и скотоводством. Скотоводство здесь довольно развито, так как местная равнина очень богата травами, а кроме того, развитое земледелие требует содержания большого поголовья скота.
К сожалению, вместе с проникновением русской культуры сюда проникло и зло пьянства; я имел возможность наблюдать это на самой уважаемой части здешнего населения. Половина жителей по случаю моего приезда были так пьяны с утра до ночи, что не могли держаться на ногах. Я продолжил здесь сбор лексики и запись слов.
От Кызылъяра я отправился в деревню Сыбыргы, состоящую примерно из сорока бревенчатых домов. Все эти дома находятся в жалком состоянии и похожи на развалины. Крыши всех домов крыты березовой корой, а внутреннее убранство скуднее и неопрятнее, чем в Протоке. Мужская одежда состоит из рубахи и штанов из очень грубой самотканой конопляной ткани и войлочных халатов вместо шуб. Большинство женщин одето только в длинные, до щиколотки, рубахи. Здесь не такой единообразный тип, как у алтайцев и телеутов. У одного лицо — чисто монгольское, у другого — русые волосы и явственно русские черты лица. Но чаще всего, особенно у женщин, встречаются широкие круглые лица с вытянутой вперед нижней челюстью, полными губами, узким лбом и удлиненными слегка раскосыми глазами. Это своеобразный тип, сильно отличающийся от монгольского.

Основное занятие здешних жителей — рыболовство. Земледелием и скотоводством занимаются весьма мало — местность здесь уже сильно гористая и зимой выпадает очень много снега. Но рыболовство — жалкое занятие, и здесь это видно: добытого едва хватает на то, чтобы прокормить и одеть людей. Летом им еще живется довольно сносно, когда же наступает долгая зима, начинаются мучения; тот, кто не сумел выручить летом за свою рыбу достаточно муки, терпит теперь голод и нужду, а кое-кто и умирает от нехватки еды. И тем не менее простая пища здешнего населения — разболтанная в воде поджаренная ячменная мука и рыба, должно быть, не так уж дурна, потому что тут особенно много долгожителей. Мне показали здесь, например, вполне крепкого и бодрого человека ста двух лет.
По моему указанию палатку мою разбили на великолепной лужайке на берегу Мраса, и вскоре вокруг нее собралось все мужское население. Я втуне добивался от них исторических преданий, они не могли мне назвать даже пяти своих предков, что известно, например, каждому алтайцу. Стодвухлетний старик тоже сказал только, что, как он слышал от своего отца, они всегда тихо-мирно жили в этом краю и, кроме веры, у них ничто не изменилось. Рыболовством тоже занимались всегда, и, насколько он помнит, все осталось таким же, как прежде.
Что же касается вероисповедания здешних татар, то христиане они лишь по названию, а о христианской вере им известно лишь то, что надо креститься, осенять себя крестным знамением, а когда приезжает к ним священник, он дает им всегда причастие (кызыл аракы — красную водку). Лишь один из местных жителей умел рассказывать сказки.
Весь следующий день я занимался записью сказок. День выдался прежаркий, раскаленные лучи солнца падали прямо на мою палатку. И все-таки я записывал целый день. Только водкой мне удавалось поддерживать в моем исполнителе хорошее настроение…»

(Окончание будет)

Via

Прочитать полностью

Прочитать полностью