Умблоо

Прочитать полностью

(Продолжение. Начало: 1, 2, 3)

Сегодня будем заканчивать со зверями – а то у нас ещё птицы, рыбы и прочие впереди…

В прошлый раз мы закончили на овчарах и козопасах. Псарь — не менее почётная и важная работа!


А собаки бывают самые разные…


Где собаки, там и кошки. Вверху — дикий кот, внизу — домашняя кошка котят перетаскивает:


А где кошки, там и мыши, полевые и домовые:



Но полевые интереснее. Вот, скажем, украдёт мышь у птички яйцо из гнезда, обхватит всеми лапами — а как в нору-то вернуться? Так её товарка ухватит за хвост и притащит по назначению:


Эти из другой рукописи:


Ещё кошки-мышки — из «Книги чудес века» индийской работы (XVIII в.):


В книгу ибн Бахтишу подробно рассматривается вопрос: не родственны ли мыши дикобразам? Ведь на одно же лицо!

Это не броненосец, их ещё не открыли. Это ёж!

Зайцев и кроликов тоже можно приручать — видите ошейники?


Но диких, конечно, гораздо больше:


Не следует забывать и об обезьянах! Они, конечно, разоряют сады — но их можно научить собирать плоды для людей, египтяне и индусы умеют!


А этот обезьян уже освоил прямохождение:


И наконец, на границе между зверями и птицами стоит летучая мышь:


У ибн Бахтишу она уже среди птиц оказывается, а мы птиц отложим на следующий раз. Они тоже в один выпуск точно не влезут!

Via

(Окончание. Начало см. по метке «Беллинсгаузен»)

Ещё через двенадцать дней были открыты несколько островов из архипелага Лау (к востоку от Фиджи, сейчас фиджийские) и наречены в честь художника Михайлова и астронома Симонова (ныне Тувана-Ира и Тувана-Итоло). А близ третьего острова, покрупнее, едва не погибли, чудом миновав очень опасный риф. Наутро за рифом показался и сам остров.
«Тогда мы увидели на берегу жителей, из коих некоторые на нескольких лодках ехали к коральному рифу. Весьма великий бурун омывал сей риф так, что невозможно было иметь никакого сообщения с островитянами, и потому я скоро поворотил, дабы вылавировать более на ветр и обойти острова, и ежели островитяне приедут, то послать гребное судно на берег. Не прежде 11 часов следующего утра удалось нам обойти северную сторону корального рифа, окружающего сии острова; тогда мы легли в дрейф и поджидали островитян, ехавших на лодках; две были под парусами, а прочие на гребле; когда две лодки пристали к шлюпу, мы наполнили опять паруса.
Лодки сии имели с одной стороны отводы, и на каждой было по три человека. Двое из островитян по первому нашему призыву тотчас взошли на шлюп; когда мы их обласкали, они скоро ознакомились и были как между своими. Одну из сих лодок, на которой оставался один только островитянин, от большого хода шлюпа поставило поперек, опрокинуло и оторвало веревку, коею она была прикреплена. Для сего я принужден был опять лечь в дрейф, послать ялик спасти островитянина и прибуксировать лодку. Товарищи его, находящиеся на шлюпе, нимало о сем не заботились, но еще веселились, смотря на барахтающегося в воде земляка. Вскоре островитяне приехали во множестве, и все взошли на шлюп. Некоторые из них были начальники, мы их одарили и надели на шею медали. Они старались производить мену. Мы им щедро платили за все их безделицы, ибо уже после сих островов не надеялись на пути к Порт-Жаксону найти другие населенные острова. Из Порт-Жаксона нам надлежало идти в Южный Ледовитый океан, где и по климату на островах жителей не может быть. Начальникам, которые приезжали на двойных парусных лодках, я препоручил доставить некоторые подарки для короля, бывшего на берегу. Я уверен, что островитяне, доказавшие свою честность в торговле, непременно исполнят мое поручение.»


Жители острова Оно (все рисунки — П.Михайлова)

«Вскоре мы узнали, что в числе начальников находились два сына короля. Я их повел в каюту, надел на них также медали и сделал им особенные подарки: дал каждому по лоскуту красного сукна, по большому ножу, зеркалу, по нескольку железных ремесленных инструментов, а сверх того отправил с ними на берег подарки собственно для короля, и они уверили меня, что он сам скоро к нам будет. В самом деле, один из островитян, приехавший с его сыновьями, остался у нас. Мы узнали, что он из приближенных королю и его называют Пауль; он с острова Тангатабу, с некоторыми другими земляками своими бурею занесен на сей остров, на коем все они пользуются приязнию жителей. Когда лодка королевская приехала, Пауль привел меня к шкафуту и указал на короля. Фио, так называли его, лет пятидесяти, роста большого, испестрение [татуировку] имеет только на пальцах, и то весьма малыми звездочками на суставах. Волосы с проседью и убраны тщательно, наподобие парика. Цвет тела и лица смуглый, глаза черные. Перевязан узким поясом вокруг тела, как и все островитяне Южного моря.»

Слева — Фио, справа — его земляк, возможно, Пауль.

«Когда король взошел на шлюп, мы приветствовали друг друга прикосновением носов; потом, по желанию Фио, я и господин Завадовский сели с ним на шканцах на полу. Пауль и еще один островитянин, пожилых лет, также сели, и мы составили особенный круг. Тогда, по приказанию Фио, подали с его лодки ветвь кокосовую, на коей были два зеленых ореха. Он взял сию ветвь, отдал Паулю, который, держа оную за конец кверху, начал громко петь; в половине пения пристали два островитянина, потом все хлопали в ладоши и по своим ляжкам. После сего Пауль начал надламывать каждый отросток от ветви, прижимая их к стволу, и при каждом надламывании приговаривал нараспев какие-то слова; по окончании сего все запели и били в ладоши, как и прежде. Без сомнения, действие сие изъявляло дружелюбие, ибо островитяне всячески старались доказывать нам свои дружественные расположения.
Я повел короля в каюту, надел на него серебряную медаль, подарил ему пилу, несколько топоров, чугунной и стеклянной посуды, ножей, зеркал, ситцев, разных иголок и прочей мелочи; он сим подаркам весьма обрадовался и тот же час отослал их на берег на своей лодке, а между тем объяснил мне, что первые мои подарки, посланные чрез сыновей, получил. Фио пил с нами чай. Все, что он видел, было для него ново, и потому он с вниманием все рассматривал.»

Симонов дополняет: «Чтоб позабавить гостей наших какою-нибудь для них диковинкою, капитан Беллинсгаузен приказал пустить пред ними несколько ракет. Островитяне сначала были совершенно поражены блеском и быстротою зрелища и выразили свое удивление голосами и ударами ладонью по открытому рту, от чего произошли звуки вроде “Авававава, А-ва-ва-ва…”. В минуты треска и взрывов ракет Фио держался за платье капитана. А когда удивление их прошло и осталось одно чувство страха, то гости наши просили прекратить зрелище.
Поужинав с нами с удовольствием, Фио и двое его приближенных пошли спать в капитанскую каюту, где были приготовлены им постланные на полу госпитальные тюфяки с подушками и с простынями. Но сон их был краток и беспокоен. […] Беспокойный сон их был понятен: многие тревожные думы, без сомнения, заставляли турана [вождя] Фио размыслить и о том, что он видел в продолжение последнего дня и вечера, и о том, благоразумно ли поступил он, вверившись сильным и неизвестным ему пришельцам. Тревожное состояние их продолжалось до утра, и я перед восхождением солнца, наблюдая температуру наружного воздуха на термометре, висевшем на шканцах, встретил их на верхней палубе. В виду острова Оно гости наши спокойно уже прогуливались по шканцам и по шкафуту, присвоив себе постланные им простыни и накинув их на плечи свои в виде римской тоги. Капитан Беллинсгаузен оставил за ними эти неправильно приобретенные ими мантии.»

Но вернёмся к отчёту щедрого Беллинсгаузена.
«21 августа. Сего дня мы выменяли у островитян разные их оружия, как то: пики, палицы, кистени и булавы, так же нечто похожее на ружейный приклад; все сии вещи искусно обделаны резьбой; выменяли еще широкую лопатку с резьбою, выкрашенную белою сухою краскою; кажется, сия лопатка составляет принадлежность одних начальников и, может быть, знак отличия. Кроме оружий, выменяли ткани, зарукавья, гребни, шпильки, разные украшения из ракушек, кусок желтой краски, похожей на так называемый шижгель [желтую краску из отвара березовой листвы]; снурки, искусно сплетенные из человеческих волос, разные веревки из волокон кокосовой коры и проч. Из съестных припасов островитяне доставили нам таро, яме, кокосы, хлебные плоды, еще какие-то коренья, род картофеля, сахарный тростник, садовые и горные бананы.


В 2 часа пополудни, приближась к берегу, увидели мы на вершине горы большие пушистые деревья, в тени коих находилось селение. Домы снаружи похожи на отаитские, но несколько ниже. Почти все близлежащие острова казались обработанными и должны быть плодоносны.
Жители во многом подобны отаитянам; головы убирают весьма тщательно следующим образом: все волосы разделяют на несколько пучков, которые перевязывают тонким снурком у корня, потом концы сих пучков с тщанием причесывают, и тогда головы их похожи на парики; некоторые островитяне насыпают на волосы желтую краску; у других были таким образом причесаны одни только передние волосы, а задние и виски висели завитые в мелкие кудри. У многих воткнуты гребни, сделанные из крепкого дерева или черепахи, и черепаховые шпильки в фут длиною, которые вложены были в волосы с одного боку горизонтально. Сию шпильку употребляют островитяне, когда в голове зачешется, дабы не смять прекрасной прически. Шеи по большей части были украшены очищенными перламутровыми ракушками, тесьмами из человеческих волос, на которых нанизаны мелкие ракушки, и ожерельями, выделанными из ракушек, наподобие стекляруса. В правое ухо вкладывают цилиндрический кусок раковины толщиною в один с четвертью дюйм, длиною в два с половиною или три дюйма, отчего правое ухо казалось многим длиннее левого. На руках выше локтей носят кольца, выделанные из больших раковин. Таковой убор головы и прочие украшения придают им, конечно, необыкновенный, но довольно красивый вид. У многих я заметил только по четыре пальца на руке, а мизинца не было, отнимают оный в память о смерти самого ближнего своего родственника.
Мы вообще нашли, что островитяне веселого нрава, откровенны, честны, доверчивы и скоро располагаются к дружеству. Нет сомнения, что они храбры и воинственны, ибо сему служат доказательством многие раны на теле и множество военного оружия, которое мы выменяли.
В последнем путешествии капитана Кука упоминается, что он слышал на острове Тонгатабу, что на три дня ходу к NWtW находится остров Фейсе, которого жители весьма воинственны и храбры. Капитан Кук видел двух островитян с острова Фейсе и говорит о сих островитянах: “У них одно ухо висело почти до плеча, они искусны в рукоделиях, и остров, ими обитаемый, весьма плодороден”. Я нисколько не сомневаюсь, что остров, при котором мы находились, точно Фейсе, ибо все сказанное об оном сообразно тому, что мы нашли, кроме только, что острова сии называют Оно и они управляемы королем, коего имя Фио, и имя сие переходит от отца к сыну, а потому и неудивительно, что жители Тонгатабу самый остров Оно называют Фио. На Дружеских островах имена королей переходят от отца к сыну, и ныне на сих островах король называется Пулаго, как и предместники его.
С приближением ночи все островитяне возвратились на берег, а король, ожидая свою лодку, остался с Паулем и одним стариком. Лодка пришла не ранее следующего утра; гости наши отужинали с нами и при действиях ужина во всем подражали нам. Когда сделалось совершенно темно, я приказал спустить несколько ракет. Сначала островитяне испугались; король во время треска крепко держался за меня; но когда увидели, что ракеты спущены единственно для забавы и совершенно безвредны, тогда изъявили удивление восклицаниями с трелью, которую производили голосом протяжным и громким, ударяя в то же время часто пальцами по губам. Более всего занимал их искусственный магнит, который притягивал железо, и они особенно смеялись, когда иголка, положенная на лист бумаги, бегала за магнитом, коим водили внизу под листом. Для ночи приуготовили им в моей каюте госпитальные тюфяки всем вместе вповал и каждому по простыне, чтобы одеться. Сначала они улеглись, но худо спали и беспрерывно выбегали наверх.
Острова за темнотою не было видно. Я спрашивал короля и каждого из островитян порознь, где острова Оно. Взглянув на небо, они хорошо угадывали положение островов, ибо с вечера заметили, по которую сторону мы держались. Из сего видно, что имеют о течении светил понятия, им необходимо нужные для различия частей суток или вообще времени и узнания страны света в случае дальнего их плавания к соседственным островам Фиджи и Дружеским. […]
Узнали от островитян следующие слова их языка: Кавай – род картофеля; Пуака – свинья; Сели – ножик; Амбу – кокосовый орех; Коли – собака; Малук – оружие, наподобие ружейного приклада; Ейколо – кость…» — и так далее, ещё несколько десятков.

«22 августа […] с рассветом поворотили вновь к берегу, и по восхождении солнца островитяне пустились к нам на семи парусных и тридцати гребных лодках; на парусных сидело до десяти и более, а на прочих по три и по четыре человека. Они навезли множество прекрасно сделанных оружий, разных украшений, больших раковин, в которые трубят в случае внезапного сбора народа или призыва к оружию; тканей разных, в виде набойки клетчато-красной и кофейной, самые же тонкие, величиною с большой носовой платок, были белые; таковой доброты тканей мы на Отаити не видали. Платки так искусно и красиво сложены, что мы, развернув, не могли опять их также сложить.
В числе парусных лодок пришла и королевская, на которой привезли нам в подарок две свиньи, кокосовых орехов, коренья таро и ямсу. Я за сие одарил короля, а старшему королевскому сыну дал большой кухонный ножик, пистолет, несколько пороху и пуль, показав ему, каким образом должно употреблять сии огнестрельные орудия против неприятеля; дал королю и некоторым островитянам апельсинов и разных семян, растолковал, как семена сажать в землю. Казалось, что островитяне были довольны сими подарками и обещали заниматься рассадкою, в чем я и не сомневаюсь, ибо на берегу их острова видны были обделанные огороды, где они, вероятно, разводят коренья таро, ямс и проч.
Островитяне охотно брали все, что мы им дарили, а наконец, ножи и ножницы всему предпочли, даже и самым топорам. Они нас неотступно звали к себе на берег; но как не было видимой пользы посылать на остров гребное судно без натуралиста, а останавливаясь на якоре мы бы непременно потеряли несколько дней, ибо надлежало прежде сквозь коральную муллу найти проход к якорному месту. […]
Остров Оно состоит из нескольких малых гористых островов, из которых самый большой длиною две и три четверти, шириною одна и три четверти мили. Все они, так сказать, окружены коральною стеною, которая местами сплошная сверх воды, а к северу местами открыта, и с сей стороны выходили лодки. […] Пологие места на сих островах обработаны и обросли разными деревьями, в том числе и кокосовыми.»

Вауто-оно, он же Оно-илау, оказался самым большим из населённых островов, открытых Беллинсгаузеном и Лазаревым. Симонов писал: «Раскройте атлас, приложенный к описанию путешествия около света капитана Беллинсгаузена; взгляните на 53 карту, и вы увидите на ней три острова Оно, окруженные одним коральным рифом. Это лучший перл открытий нашего мореплавателя в тропических пределах Великого океана. Ниже его, то есть далее к югу, вы увидите два острова Михайлова и Симонова, и тут же немного западнее от Оно вы приметите неправильное кольцо, обозначенное точками, с надписью “Берегись”. А знаете ли, что значит это: “Берегись”? – Это значит, что здесь выглядывала со дна моря гибель нашего корабля и смерть его экипажа. Конечно, смерть славная, Лаперузовская, но тогда, может быть, и нас искали бы так же долго и так же тщетно, как отыскивали некогда Лаперуза, как ищут и теперь Франклина, если б капитан Беллинсгаузен не поберегся. Мне памятна та ночь…»

Но задерживаться здесь мореплаватели не могли: торопились в Австралию, чтобы провести последний ремонт судна перед плаванием во льды.

«23 августа. В 9 часов утра мы простились с королем Фио, с которым я в короткое время подружился; он отправился на берег. Тогда, сослав островитян с шлюпа, я приказал отвалить лодкам от борта, но они все держались за ахтертау, бросили оный тогда, когда увеличившийся ход шлюпа их к сему принудил и волнение начало прижимать лодку к лодке; одну опрокинуло, и они перестали держаться у борта.
Один из молодых островитян желал остаться на шлюпе, я согласился его взять с собою, но он непременно хотел, чтоб мы и товарищей его взяли, а мне невозможно было на сие согласиться по опасению, что они не выдержат климата Южного полушария...»

И на этом мы, наверное, закончим с выдержками из записок Беллинсгаузена и его спутников. В сети они, конечно, есть целиком и подряд – например, тут.

Via

«Скоро увидели мы берега Новой Зеландии, без труда вошли в Куков пролив, но не скоро проникли в залив Королевы Шарлотты. […] Едва мы остановились на время в этом месте, как две лодки, наполненные жителями острова, отъехали от берега и плыли к нам. Большая часть сидящих на лодке гребла короткими веслами, каждый про себя, без всякого порядка. Подъехав к шлюпу, на передней лодке, вероятно, старший из присутствующих там жителей встал и долго говорил нам нараспев что-то на своем, довольно приятном для слуха, но непонятном нам языке. Чтоб объяснить им наше дружеское расположение, мы распустили белые платки и показывали им знаки, чтоб они безбоязненно приставали к шлюпу. Не знаю, поняли ли они наши знаки, но нескоро они нам вверились, однако же пристали к борту, и сначала вошел на шлюп один только старший. Он поздоровался с нами пожатием руки и вновь начал говорить что-то очень продолжительное, а капитан, чтоб прекратить его длинную и непонятную для нас речь, подарил ему зеркальце, ножик и несколько пронизок, что очень красноречиво высказало ему наши дружеские намерения, и притом язык подарков понятен для всех народов. Старшина новозеландцев был очень доволен подарками, но ему хотелось получить что-то другое, и усердно толковал нам, что ему нужно “фау”, но мы его на этот раз не поняли.
Между тем, приискав в путешествии капитана Кука, что по-новозеландски рыба называется “ика”, мы сказали это слово старшине, бывшему на шлюпе. Он тотчас понял, что мы желаем получить от них свежей рыбы, и, обратившись к своим лодкам, закричал громко: “Ика”. За ним и люди, сидевшие в лодках, несколько раз повторили: “Ика, ика”. При этом казалось нам, что они телодвижением своим выражали некоторого рода удовольствие, что легко могут удовлетворить желанию нашему. Капитан приказал подать старшине рюмку рому; он выпил полрюмки и, кажется, не очень был рад нашему напитку, а толковал нам что-то такое, чего мы не поняли. Наконец, он сделал несколько знаков, выражающих его к нам дружелюбие, и уехал вместе с другими добывать нам рыбу – по-новозеландски “ика’’. В лодках не было с ними никакого оружия, что означало, по-видимому, совершенное их к нам доверие.
Это уже совсем другой народ в сравнении с новоголландцами. Новозеландцы показались нам людьми с огнем ума в глазах, с воинственной гордостью в осанке, с приятными чертами лица. Некоторые из них напоминали мне древних римлян, как я видел их на эстампах, особливо когда мантия висела на плечах новозеландца, а перья развевались на голове его. Разумеется, их правильные и приятные лица обезображены были некоторою одичалостью и татуировкой, которою они тщательно покрывали различные части своего тела. Рост их довольно высокий; костистые, плечи широкие, сложение крепкое, мускулистое; лица худощавые; цвет лица и тела очень смуглый, почти бронзовый; волосы черные, длинные, у иных гладкие, а у других курчавые. Сзади они отпускали свои волосы длинными локонами, а спереди стригли их и пересыпали красным порошком или мазали красной краской.


Так как […] в этой широте Южного полушария бывает довольно холодно, то новозеландцы имели уже нужду в платье. Для этого они делали пряжу из широких листьев растения, называемого новозеландским льном (phormium tenax). Из этой пряжи, которую можно сучить так тонко, как лен, они ткали различные ткани, смотря по потребности, и тонкие, и плотные, и косматые, как наши меха. Все платье их делалось из этих тканей – более или менее тонких, более или менее теплых, – смотря по временам года. Оно состояло, во-первых, из камзола, которым они обертывали свое тело от груди до пояса; сверх этого, они перепоясывали себя лоскутом ткани, наподобие юбочки, висящей от пояса до колен. Как юбочка, так и камзол придерживались на поясе плетеным кушаком, а сверх этого нижнего платья накидывалась и укреплялась у шеи веревочкой теплая или холодная мантия, смотря по погоде и по температуре воздуха.
Главное украшение и щегольство новозеландцев состояло в татуировке, то есть в расписывании лица и тела. Эти операции делались с малолетства и обыкновенно влекли за собою лихорадку, продолжавшуюся несколько дней. Затем они делали маленькие сквозные отверстия в средней преграде носа, как новоголландцы, для вкладывания палочки поперек носа над верхней губой, а в ушах пронимали большие дыры и вкладывали в них вместо серег пучки птичьего пуху.
Несмотря на то, что природа или бездействие изобретательного духа лишили их металлических средств и важных пособий для общежития, какие извлекаются на твердой земле из железа, надобно еще удивляться искусству новозеландцев делать ткани и лодки. […] Подводная часть их обыкновенно выдалбливалась из одного дерева, а сверху привязывались веревками еще по две доски на каждой стороне, вышиною в поларшина, а чтобы не было течи, то в связах досок и лодки они клали камыш и закрывали его снаружи и внутри лыками […] Украшение лодок состояло по большей части из резной работы, представляющей карикатурное изображение человеческого лица, а на корме – из бревна, поднимавшегося на 2 аршина вверх; резные фигуры, кормовое бревно и верхние доски были покрыты красною краскою.»

«30 мая новозеландцы на тех же двух лодках посетили наш шлюп; их было человек тридцать. Гости наши были среднего роста; лица их были испещрены черно-синими узорами. Одежда состояла из ткани, которая покрывала их от груди до колен и застегивалась на груди базальтового шпилькой или костью. На плечи наброшена была коротенькая нараспашку епанча, вроде бурки, сделанная из новозеландского льна. Волосы на голове завязаны были на темени в пучок, в который воткнуты были белые перья.
Островитяне здоровались с нами прикосновением носа к носу. Начальник и старшины угощены были обедом; охотнее всего ели они коровье масло, даже попорченное. В это время на шлюпе вытягивали ванты и поднимали из трюма бочки. Зеландцы тотчас принялись помогать матросам и кричали в такт; если случалось, что веревка, которую они тянули, обрывалась, они падали и громко смеялись. Потом началась у них пляска. Все стали попарно в длинный ряд, скакали с ноги на ногу и громко пели:
– Гина реко,
Гина реко!
Тови гиде,
Ней ропо!
Пение это сопровождалось разными кривляньями; глаза их страшно вращались и закатывались под лоб; мускулы были в сильном напряжении, язык высовывался; они сильно топали ногами и предавались неистовым движениям. Пляска эта казалась воинственною и означала презрение неприятелей и торжество победы.
31 мая рано утром, по приглашению капитана Беллинсгаузена, мы отправились на двух, вооруженных фальконетами, катерах на берег. Все офицеры имели при себе ружья и пистолеты; матросы были также с ружьями. Мы пристали в том самом месте, где Кук, во время пребывания своего здесь, видел, как новозеландцы на пиршестве ели куски человеческого мяса. При виде нас все жители разбежались, исключая одного островитянина, по-видимому, более отважного. Когда его обласкали и дали ему некоторые подарки, начали сбираться около нас и прочие новозеландцы. Мы посетили начальника их, человека уже пожилого; он сидел на рогожке в открытом шалаше; потом явились жена его и дочь. Последняя была очень недурна собою и получила от капитана Беллинсгаузена в подарок зеркальце.
Отсюда мы отправились на катерах далее к северу к нашим знакомцам. Подъезжая к селению, мы заметили небольшую речку, впадающую в море. От этой речки в обе стороны тянулся палисад выше роста человека, примыкающий к лесу. С правой стороны было отверстие вроде калитки, чрез которую мы вошли в селение. Навстречу вышел знакомый нам старик начальник; он принял нас очень дружелюбно, приветствовал прикосновением носа к носу и повел к своему дому.
Мы шли вдоль извивающейся речки, берега которой обложены булыжным камнем; по сторонам без всякого порядка разбросаны там и сям шалаши островитян, которые толпою за нами следовали. По перекладине, или живому мостику, перешли мы к дому начальника. Наружный вид его походил на русскую избу и состоял из столбов, в три ряда поставленных. Средние столбы, вышиною в полторы сажени, оканчивались наверху грубым изображением человеческой головы, выкрашенным красною краской; крайние были гораздо пониже и соединялись с средними перекладинами, на которых лежала кровля из брусьев, покрытых листьями. Домик имел в длину около трех и в ширину около двух сажен. На место двери было отверстие в два аршина, закрывавшееся доскою. На противоположной стороне проделано было окно в два квадратных фута, закрывавшееся, когда нужно, рогожкою. Домик разделялся на две комнаты – одну большую, другую гораздо меньшую. В большой, как в наших деревенских избах, были по сторонам широкие скамьи, на которых лежали корзины, пустые тыквы для воды, базальтовый, наподобие лопатки, гладко выполированный камень, кости для удочек и проч. По стенам, обтянутым тонкими рогожками, висели пики в 24 фута длиною, жезлы, начальнические знаки и истуканчики, выкрашенные красною краской. В правой стороне от дома мы видели одно толстое дерево с обрубленными сучьями, наверху которого вполовину уже было вырезанное изображение человеческого лица. Зеландцы очень искусны в резьбе; доказательством тому служат украшения на их лодках, и между тем, кроме острых камней да ракушек, они не имеют для резьбы никаких инструментов.
Старик начальник, помня сделанное ему на шлюпах угощение, желал как можно лучше отблагодарить нас и решился предложить капитану Беллинсгаузену в супружество не старую, но отвратительной наружности зеландку. Капитан Беллинсгаузен, потрепав по плечу начальника, от предложения этого отказался.
При прощании старик удержал капитана Беллинсгаузена и приказал вынести жезл длиною в восемь футов, верх которого был резной, изображающий человеческое лицо с глазами, сделанными из ракушек. Капитан сначала полагал, что этот жезл назначается ему в подарок, но старик желал его продать и, получив за него два аршина красного сукна, очень был этим доволен и показывал свой подарок всем зеландцам. […]
. 4 июня мы были уже готовы сняться с якоря. Прибывшие к нам зеландцы еще раз менялись с нами, отдавая свои ткани, копья, резные коробочки, жезлы, кистени из зеленого камня, топоры, застежки и украшения из зеленого базальта за наши топоры, долота, буравчики, зеркальца, огнива и бисер. Когда они узнали, что мы отправляемся, то, прощаясь с нами, повторяли слова: “Э! э! э!” Один молодой островитянин желал остаться на “Востоке”, но товарищи уговорили его возвратиться на берег.
Жители залива Королевы Шарлотты вообще среднего роста, хорошо сложены и сильны. Обычай намазываться рыбьим жиром и охрою и подвергать себя всем переменам погоды делают природный их цвет лица чернее. Женщины невысокого роста, довольно полны. Замужние скоро теряют свежесть, но молодые девушки довольно миловидны; их черные глаза – не без выражения; маленькие зубы блестят, как перлы; некоторые из зеландок поспорили бы в красоте с европеянками, несмотря на темный цвет лица и татуировку.
Первые путешественники изобразили новозеландцев самыми мрачными красками, но это происходило большею частию от незнания обычаев этих островитян. Они имели обычай встречать иностранцев с военного церемонией, которую европейцы, не поняв, приняли за вызов к бою и отвечали им ружейными и пушечными выстрелами. Новозеландцы, в свою очередь, жестоко мстили европейцам, попадавшимся в их руки, отчего и утвердилось мнение о зверстве и кровожадности этих островитян. Впрочем, ничто не может оправдать их гнусного каннибальства, хотя оно и имеет некоторую связь с их суеверием.
Новозеландцы любят посмеяться, пошутить и очень забавно передразнивают европейцев. Они деятельны, постоянны в своих занятиях, способны к искусствам механическим и понимают торговлю.
Новозеландцы пускаются в дальние путешествия, но не забывают своей родины, о которой говорят всегда с чувством. Когда же, после долгого отсутствия, возвращаются восвояси, восторг и радость их неизъяснимы.
Между родными и близкими существует у них величайшая дружба. По смерти любимого человека они предаются глубокой печали: иные раздирают лицо и тело острыми камнями и ракушками, полагая, что ничем нельзя лучше почтить память умершего, как проливая вместе со слезами и кровь свою.
Можно похвалить новозеландцев за почтение, которое они оказывают старым людям. Старцы всегда занимают у них почетные места на совещаниях, пиршествах и вообще при всех торжественных случаях. Молодые люди слушают их с почтительностью. Часто старики призреваются начальниками единственно по преклонности своих лет.»


«В политическом отношении новозеландцы делятся на разные поколения, напоминающие древние кланы в Шотландии. Каждое поколение имеет своего начальника, избранного из рангатирас, или благородных. Рангатирасы бывают различных степеней, начиная с тех, которые владеют многими землями и невольниками, до тех, которые, кроме звания воина, ровно ничего не имеют. Низший класс народа – вроде невольников. Начальники управляют поколениями неограниченно; впрочем, степень власти их зависит некоторым образом от большего или меньшего влияния, которое они приобретают над народом, или подвигами в битвах, или мудростью в советах, или, наконец, богатством в землях и невольниках. Право наследства и власти переходит обыкновенно от старшего брата к младшему и возвращается потом к сыновьям старшего.
Родовые преимущества так важны между новозеландцами, что простолюдину решительно невозможно возвыситься до степени рангатираса. Рангатирасы очень важничают своими преимуществами. Встречаясь с нами, они тотчас сообщали о своем звании и желали знать, кто из нас какого ранга. Эти благородные дикари легко поняли наши морские чины и тотчас капитана, лейтенанта и мичмана сравняли с соответствующими рангами на их острове.
Закон возмездия (talion) существует в полной силе у новозеландцев: смерть за смерть, кровь за кровь, расхищение за кражу.
Новозеландцы не наблюдают порядка в распределении времени: спят и едят, когда им вздумается, и любят слушать рассказы о битвах. На пиршествах участвуют и женщины; невольники разносят тыквы, наполненные чистою водою. Вина новозеландцы не употребляют, по крайней мере не любят рома и крепких напитков; чай, кофе, шоколад пьют охотнее, когда им предлагают. Спят в хижинах как попало, летом без всякой одежды, а зимою, покрываясь тканью. Полено служит им изголовьем, камышевая рогожка – тюфяком.
Молодые люди женятся между двадцатым и двадцать четвертым годами. Многоженство дозволяется, но редко случается, чтоб две жены жили под одною кровлей.
[…] Татуировка в обыкновении у новозеландцев. На других островах она служит украшением и делается только на верхней кожице; у новозеландцев, напротив, татуировка идет очень глубоко и почитается знаком особого отличия. Женщины не могут пестрить себя только над бровями, около губ и на подбородке, но на теле имеют право выводить везде какие угодно узоры.
Пища новозеландцев состоит из рыбы, ракушек, кореньев папоротника, бататов и картофеля; едят также крыс и собак, которые из животных только и водятся на острове. Иногда ловят они акул и считают эту рыбу лакомым кушаньем.
Новозеландцы не так чистоплотны, как другие островитяне; они редко моются и плавают.
[…] Новозеландцы поклоняются идолам. Главный их истукан – Атуа; прочие ему подчинены. Островитяне имеют смутное понятие о будущей жизни, верят в добрых и злых гениев, и каждый имеет своего хранителя. На шее носят амулеты. Если новозеландец сильно занеможет, они думают, что Атуа вошел в тело больного под видом ящерицы, которая гложет его внутренность; поэтому ящерицы внушают островитянам страх и отвращение; никто до них не дотрагивается. Гром, по их понятиям, происходит от движения огромной рыбы, которая, перевертываясь, производит страшный гул. Новозеландцы слепо верят своим жрецам, или арикисам, которые могут укрощать бурю, утишать ветры и изгонять некоторые болезни. Когда кто опасно заболеет, жрец не отходит от страждущего, пока тот не получит облегчения или не умрет. Врачебные их пособия состоят большею частью в одном шарлатанстве и иногда в совершенной диете: больному не дают ни пить, ни есть; средство это, по крайней мере, решительно: оно очень скоро или убивает болезнь, или самого больного.
Часто начальники соединяют в себе власти военную, гражданскую и духовную и тем более почитаются…»

Прочитать полностью

В очерках про Ито: Синсуя и Касамацу Сиро: мы уже упоминали их общего учителя — Кабураги Киёкату (鏑木 清方). Это был очень почтенный и успешный художник, довольно благополучно проживший почти сто лет (1878—1972) и получивший все положенные почести. Но интереснее всего не его собственные работы, а то, сколько у него было учеников — и каких! При том что каждый учился у Киёкаты не так уж долго — и многие потом работали в совсем других манерах. Но зато наставник сумел их всех (или почти всех) пристроить так, что «новая гравюра» ХХ века создавалась прежде всего ими.
Кабураги Кенити (Киёката — псевдоним; кстати, свою фамилию он сам произносил как «Кабураки») родился в Токио в почтенной и образованной семье — его отец был удачливым писателем и журналистом, основателем «Японской газеты» и «Токийской ежедневной газеты», образцовым «человеком нового времени». И учителей мальчику нашли незаурядных: в тринадцать лет он начал учиться у Цукиоки Ёситоси и Мидзуно Тосикаты. И если первый уделял ему не слишком много внимания, то второй ученика полюбил («-ката» в псевдониме нашего героя — из имени наставника). Через пару лет Киёката уже работал иллюстратором в отцовской «Японской газете», а ещё через год Кабураги-старший, увлекшись очередным начинанием, разорился, и работать пришлось уже совсем не любительски…
В основном в ранние годы Киёката иллюстрировал книги— рисовал фронтисписы к модным романам. Вот такие, например:










И даже такие:


Следующая картинка — к страшно модному тогда «Золотому демону»:


Мужчин на его гравюрах и в это время не так много, а в дальнейшем они и вовсе почти исчезнут — Кабураги Киёката был зато рано признан мастером в жанре бидзинга, «портретов красавиц». И этот жанр, и японская гравюра в целом переживали тогда не лучшие времена — но двадцатитрёхлетний Киёката был так же деятелен и уверен в себе, как когда-то его отец. На рубеже веков он создал художественную группу «Всякий сброд» (буквально — «Птичий базар», «Угокай»), которая ставила себе задачу возродить бидзинга — как в живописи, так и на гравюрах.








Тогда же он ушёл из газеты и женился на младшей сестре товарища по «Угокай».
Уже в 1907 году он начал широко выставляться и получать престижные премии. Тематика у Киёкаты была вполне невинная, ни политикой, ни чрезмерным модернизмом он не увлекался, и к сорока годам сделался очень уважаемым и благонадёжным художником, умевшим работать и в традиционной, и в современной манерах.







(Это она сверчка на лампе разглядывает…)

Вышел уже его большой цикл «Современные женщины»










Но и старинных красавиц он изображал охотно:




Примерно тогда он и основал (с несколькими товарищами) «Общество по поддержке и развитию японской живописи». У него уже было несколько учеников, а теперь он стал набирать ещё и ещё — о некоторых мы уже рассказывали, о других речь впереди. В ту же пору Ватанабэ Сё:дзабуро: развернул своё дело по печати гравюр — не столько даже для местного рынка, сколько на экспорт, для иностранных коллекционеров. Его издательство было главным в своей области почти полвека, человек Сё:дзабуро: был энергичный, ему требовалось много художников, способных много (и не задорого) работать. Вот к нему-то и пристраивал своих учеников Кабураги Киёката, одного за другим, — и хотя труд это оказался нелёгкий, но многие из них прославились, а японская гравюра окончательно оправилась — кризис, так пугавший Мидзуно Тосикату, был позади.

«Открытка»-суримоно на театральную тему:


«Красное кимоно» — одна из самых характерных работ Киёкаты начала 1930-х. Уже совсем иная манера, чем на фронтисписах…


Мягкие барышни примерно тех же лет или чуть раньше:


Девушка слева — из огромного тогдашнего проекта иллюстраций к Тикамацу Мондзаэмона, который осуществлялся лучшими тогдашними художниками.


Тоже театральная героиня, более традиционная:


«Девушка-цапля» из знаменитой танцевальной пьесы:


Ар-декошная красотка 1920 года:


А здесь — справа обычная киёкатинская нежная девушка (старшая дочь художника), а слева — редкий случай: это исторический портрет знаменитого сказителя XIX в. Санъютэя Энтё:, автора «Пионового фонаря». Считается Важной Культурной Собственностью Японии.


А вот — самая знаменитая его работа, «Девушка из Акаси» (1927-1928 гг., слева — гравюра, справа — живопись на шёлке).

Вообще это были годы сплошных успехов. В 1029 году Кабураги Киёката стал членом Императорской Академии художеств (Энтё: он изобразил как раз тогда), ещё через восемь лет — вошёл в Художественный комитет императорского двора, а уже под самый конец войны сделался придворным художником. Его дом в Токио сгорел во время бомбёжки, но сам Кабураги Киётика уцелел и после войны перебрался в Камакуру, где и прожил ещё много лет, время от времени возвращаясь в столицу, чтобы организовывать выставки, свои и чужие.

Портрет госпожи Масая, основательницы фудзимской танцевальной школы:


Поскольку ничем себя замарать по политической части Киёкате не пришлось (даже будучи придворным живописцем, он замечательно умел уклоняться от обязательного официоза), никаких притеснений на его долю не выпало, а потом и Орден культуры вручили, самую почётную награду в соответствующей области…

Это он уже  в глубокой старости.

Сейчас в камакурском Киёкаты — музей, а роскошные альбомы вовсю издаются:



В общем, хороший художник. Но ещё лучшим он оказался наставником — и далеко не все ученики были похожи на него и по жанру, и по манере. О нескольких мы скоро расскажем.

Via

Продолжаем очерки В.Радлова о его путешествии по Горной Шории (начало здесь):

«Еще выше по Мрасу я проехал улус Тос и потом деревню Челей, расположенную в 100 км. Она состоит из 15 бревенчатых хижин с плоской крышей и без печей. Избы прямоугольные, и по длинной стороне на середине крыши имеется прямоугольное дымовое отверстие аршина два длиной. Стена у отверстия и пол в хижине выложены глиной, и под дымовым отверстием на полу всегда горит большой огонь. В глиняной стене сделаны отверстия, в них втыкают палки, на которые вешают котел. Внутри хижины по стенам тянется скамья высотой в полфута и шириной в четыре фута, выложенная березовой корой. Под крышей укреплены горизонтальные жерди, и на них перекинуты платья, утварь, сети, ружья и прочее имущество жильцов дома.
Уровень культуры здешних жителей много ниже, чем в низовьях Мраса, робкие и боязливые, они бегают от чужих людей, и лишь подарки могут удержать их в селении. Этот страх перед русскими имеет свои основания, так как они видят от них немного добра. Единственные русские, известные им, это — купец, притесняющий и разоряющий их, священник, сущность которого им совершенно непонятна, или грубые, распущенные парни из золотомоен.
Лишь постепенно жители становились доверчивее, собирались у моей палатки и пускались со мной в разговоры.
Внешне они мало отличаются от уже описанных мрасских татар. Верхнюю одежду мужчин составляет грубый полотняный халат, отделанный синей каймой. А женщины носят короткие синие рубахи с разрезом на груди и поверх них — длинные полотняные халаты, похожие на мужские, но обычно синего цвета с красной каймой, их стягивают поясом, на котором спереди висят ключи. Волосы они заплетают в две косы и связывают их концы, а голову повязывают платком. Хотя хижины их и выглядят очень бедными, все-таки здешние татары, очевидно, более состоятельны, чем татары на Нижнем Мрасе, так как здесь, в лесах черни, очень богатая охота. Что же касается земледелия, то здесь растят только ячмень, который затем поджаривают в плоских котлах, после чего толкут и перемалывают. Для обработки почвы пользуются мотыгой (абыл, оол), плуга они не знают, созревшие злаки они срезают чем-то вроде серпа или ножа.
Все живущие здесь татары некрещеные, но уверяют, будто у них нет шаманов. Представление о религии развито у них очень слабо. Из их религиозных обычаев я видел только то, что, пробудившись утром ото сна, они кланяются на восток, бормоча слова молитвы.
О своем вероисповедании они сообщили мне вкратце. На небе живет Бог — Кудай (распространенное у всех восточных татарских племен персидское название Бога), который создал землю. Зовут его Муколы (испорченное русское Николай, которого русские зовут чудотворцем). Но под землей живет злой, его зовут Айна. «Когда человек умрет, Айна пожирает его душу».
Еще выше по Мрасу я посетил деревни Узунарга, Карга, Аккая и расположенную на вершине прибрежной горы Кызылкая. Карга — довольно большая деревня, в ней не менее сорока изб. Пашлык селения — единственный, у кого кроме хижины есть еще в качестве зимнего жилища дом. Жители Карги, по всей видимости, самые богатые татары во всей округе, так как прекрасные луга и пастбища, расположенные вокруг, позволяют им держать сравнительно много скота. И здесь я напрасно добивался шамана, мне сказали, что раньше здесь жил один, но несколько лет назад умер, и теперь они обходятся вообще без шамана.
Начиная от Карги, берег Мраса населен гуще, всюду видны разбросанные по отдельности жилища.
В Аккая я только сменил лошадей и сделал следующую остановку лишь в Кызылкая (Красная скала). Летние жилища Кызылкая устроены, как в Челее, и, как и там, возведены из досок и березовой коры. Эти невзрачные маленькие хижины, числом не более пятнадцати, расположены почти на вершине прибрежных скал Мраса. Внутри эти хижины почти пусты, так как у местных татар обычно нет никакой одежды, кроме той, что они носят на себе. Их кухонная утварь состоит обычно из плоского котла для поджаривания ячменя (кооргуш) и обычного котла для варки. Мисок, чашек, посуды для питья они не знают, все эти лишние для них предметы вполне заменяет им свернутый кусок березовой коры.
На всем Алтае не найдется никого беднее здешних татар. Если не считать мяса убитой дичи, им не известно никакой еды, кроме поджаренного ячменя, калбы, кандыка и луковиц лилии. Они содержат небольшое количество верховых лошадей, но кобылиц не доят. Зимой они занимаются охотой, летом сеют немного ячменя, чтобы только-только прокормиться самим. Если же случается неурожай и еда кончается до наступления весны, у них начинается голод и многие погибают, а выжившие бегут тогда в Каргу или на золотомойни и ищут там помощи и приюта.
Одежда жителей Кызылкая такая же, как у мрасских татар. Мужчины носят длинные рубахи и кафтаны из различных тканей, зимой — войлочные шубы. У женщин длинные пестрые, обычно синих тонов, рубахи, обшитые на плечах и груди мелкими раковинами. Косы девушек украшены тяжелым убором из стеклянных бус всевозможной формы и всех цветов, прикрепленным под поясом. Женщины вплетают в косы бронзовые пуговицы и носят серьги, соединенные нитью жемчуга.


Они робки и боязливы, как лесные звери, убегающие при появлении людей в глухую чащу. Сначала они опасались приблизиться к новоприбывшим путешественникам, но потом любопытство одолело страх. За дверью хижины, в которой я остановился, собралось постепенно человек двадцать пять, один за другим они просовывали в дверь свои головы, не решаясь войти. Курят и мужчины и женщины. Трубки они вырезают из дерева, а табак покупают у русских, как и украшения. Моя хозяйка, молодая женщина лет восемнадцати, с изумлением следила за хозяйственными приготовлениями моего слуги и была беспредельно удивлена нашей странной трапезой. При всей своей скромности она свободно отвечала на любой мой вопрос. Она приняла предложенную ей сигару, но не стала ее курить, а передала мужу.
В здешнем улусе живет шаман, который показал мне свой шаманский бубен, мало чем отличающийся от телеутского. Он отказался сообщить мне что-либо о своих молитвах и на все вопросы отвечал: ман бибанчадырым (я не знаю).
На Псасе, притоке Мраса, я посетил еще три деревни, но задержался в них ненадолго, только во второй — Таяше — я переночевал в хижине пашлыка. Татары Таяша живут точно так же, как татары Кызылкая.

в) Татары на Кондоме. Миновав реку Мончуй, мы поднялись по реке Кёрё. Здесь мы неожиданно наткнулись на жилища самых западных шорских татар. Лесной пожар оголил здесь целые горы, и повсюду на вершинах виднеются пашни. Когда мы прибыли в деревню Ашкина, сначала не было видно ни одного человека. Постепенно появились жители. По одежде они мало отличались от мрасских татар. Они принадлежат к роду сары шор, много занимаются земледелием, а кроме того пчеловодством, которое здесь, по всей видимости, особенно выгодно. И скотоводством здесь, видно, не пренебрегают так, как татары Верхнего Мраса, ибо вблизи селения пасутся коровы. Образ жизни здешних шорцев очень напоминает быт русских крестьян.
Верстах в пяти за Спасской золотомойней, выше по Кондоме, по ту сторону реки Чолым мы встретили юрты шорцев, живущих здесь не деревнями, а небольшими селениями в две-пять хижин. Я остановился в юрте татарина Степки, который считается весьма зажиточным; он держит несколько лошадей и до десяти коров. Обстановка в домах здесь лучше, чем на Верхнем Мрасе. Тут можно увидеть много утвари и одежду в изобилии. Я слышал, что местные татары зарабатывают много денег, тайно скупая золото у рабочих золотомойни, и многие из них очень богаты. Русские говорили мне, что они здесь только притворяются бедными, чтобы не возбудить подозрение властей. А Степка, сказал один из моих проводников, без труда мог бы построить себе каменный дом. Несмотря на это, внешне он не отличается от других татар. Весной любимое блюдо здешних татар — корни кандыка, висящие в любом татарском доме большими связками. Говорят, что в свежем виде они очень вкусны, их варят на воде или молоке, а потом сушат.
Тип постройки здешних жилищ как бы свидетельствует о переходе к русскому дому. У большинства людей есть летние дощатые дома с крышами из березовой коры и зимние бревенчатые юрты. Многие из этих зимних юрт имеют по две двери: первая ведет в сени шириной в два-три аршина, а вторая, расположенная напротив, — во внутреннее помещение. Двери изготовлены из досок и ходят на петлях из ремней.


Очаг находится всегда у стены, слева от двери. Чаще всего у части стены, обмазанной глиной, помещено нечто вроде печной трубы, в которой пекут корни кандыка и плоские-хлебы. Над очагом помещается сплетенный из лозы полукруглый обмазанный глиной дымоход (шуал), над ним расположено отверстие для света, которое зимой прикрывается бруском льда. Идущая вдоль стен скамья — высотой в полфута, шириной фута в четыре — покрыта берестой. Стена слева от очага — место семьи, здесь не сидит никто, кроме хозяина, хозяйки и детей. А стена напротив очага — место для гостей. Родственники хозяина, живущие в доме, размещаются справа от двери. И ручная мельница располагается у правой стены. Пол, как правило, аккуратно покрыт досками. Кухонная утварь помещается между очагом и левой стеной. В основном это большие и маленькие цилиндрические сосуды из бересты (тус), которые сибирские русские называют туесами. Они не круглые, как у русских, а почти овальной формы, чтобы их удобнее было ставить во вьючные мешки. В таких берестяных сосудах хранятся вода, молоко, масло, водка, мед, а также ячменные зерна. Кроме того, имеются чаши, часто очень красиво изготовленные из бересты, и деревянные миски. У тех, кто побогаче, есть и русские деревянные миски.
Из съедобных корней, употребляемых шорцами в пищу, мне показали здесь луковицы лилий, корни кандыка, которые в жареном виде напоминают на вкус картофель, корни пиона, калбу и сочные стебли гераклеума. Ячмень здесь едят по-разному: 1) в виде крупы, толченным в больших деревянных ступах; 2) в виде талкана, поджаренным и растертым, чаще в сухом виде, но и разболтанным в холодной воде, молоке и меде; 3) вареным на воде или молоке. На Кондоме люди употребляют в пищу небольшие лепешки из пшеничной муки, очень простые в приготовлении: смешивают муку с водой, добавляют немного соли, лепят из этого небольшие плоские лепешки и выпекают в горячей золе у очага. Чая татары Кондомы совершенно не знают, но готовят суррогат чая из цветов растений и из молодых побегов шиповника.
Татары Кондомы приготовляют алкогольные напитки: 1) абыртка из вареных и затем перебродивших корней кандыка; 2) аракы из ячменной муки. Совершенно, как и татары Кондомы, живут татары улуса Кыджыаалы на реке Кыджы, притоке Псаса, у которых я тоже провел несколько дней. Они довольно много занимаются земледелием, а кроме того, и животноводством. Так, например, у моего хозяина Сарыкрана было 9 коров и 70 ульев. Здесь мне представилось возможность записать много сказок.
К тому же я узнал кое-что о свадебном обряде шорцев. Обряд венчания состоит в том, что родственники строят для молодых нечто вроде юрты из девяти тонких березок, у которых оставлены лишь самые верхушки кроны, и покрывают их берестой. Потом в нее входят жених и невеста. Жених вынимает огниво и зажигает огонь в юрте. Невеста в это время стоит в дверях и одаривает каждого, кто помог строить юрту, медным колечком.
Молодожены должны оставаться в этой юрте три дня, здесь они принимают пришедших к ним в гости родственников. Только через три дня они переезжают в свой настоящий дом. Березы свадебной юрты уносят тогда в лес и прислоняют к дереву, там они и остаются, пока не сгниют.
Церемония разжигания в юрте огня чрезвычайно важна, ибо при этом наблюдают, как высекутся и куда полетят искры, и по ним предсказывают молодым счастье. Следует еще упомянуть, что у шорцев есть обычай умыкания невесты. Молодой человек получает согласие невесты и в залог ее платок, затем он появляется ночью в сопровождении друзей; по условному знаку девушка выбирается из юрты, и жених сажает ее на свою лошадь. Сначала он привозит невесту в дом своей матери, а позже — в свою свадебную березовую юрту. Принято, чтобы в поездке за невестой жениха сопровождало несколько спутников.

Согласно Вербицкому, по случаю свадьбы состоится целый ряд праздников — байга. Самая большая байга празднуется у свадебной юрты. Четыре байги у родителей невесты: 1. Через пять-десять дней после умыкания невесты молодые в сопровождении родителей жениха, прихватив с собой аракы в больших количествах, отправляются к родителям невесты, чтобы заключить мир и установить размер калыма. Отец невесты выходит навстречу похитителю с поднятой плеткой. Богатый жених сразу же платит калым, бедный договаривается о сроках, в которые он будет уплачен. Иногда родители оставляют калым невесте в качестве приданого и добавляют еще кое-что от себя.
Но большой калым часто оборачивается несчастьем для женщины, ибо, овдовев, она остается на положении рабы в доме свекра, который разрешит ей новый брак лишь при условии, что новый жених вернет весь калым. А очень трудно найти того, кто захочет уплатить большой калым за вдову. Молодой вдове очень повезет, если у нее есть холостой деверь, который обычно и берет ее в жены. Зависимость от свекра вдове особенно неприятна, так как каждому женатому сыну передается надел земли для возделывания ячменя, которым кормится семья, а, с другой стороны, отец получает доходы сына от охоты и пр. Если остается молодая вдова, то она должна сама обрабатывать свой участок земли и жить этим. Свекор же дает ей только то, что сочтет нужным. Браки обычно заключаются весной. Если свадьба состоялась до первого крика кукушки, то примирительная байга откладывается до этого времени. 2. Через месяц после свадьбы празднуется так называемая табачная байга, на которой родственники молодого супруга преподносят в дар родственникам невесты пачки табака. 3. После первого урожая богатые люди устраивают так называемую мясную байгу, к этому празднику родителям невесты пригоняют корову, чтобы они принесли ее в жертву. 4. К последней байге родителям молодой с той же целью приводят лошадь.
На всех праздниках очень велика роль водки: вся родня приносит на пир как можно больше этого напитка. Здесь пьют, поют, прыгают и устраивают конные состязания, где победителям раздают в награду платки, халаты и сапоги.
Такие же праздники бывают во время больших народных собраний, когда сходятся для уплаты ясака. И здесь тоже устраивают конные скачки.


Я объединил татар, живущих на Томи, Мрасе и Кондоме, общим названием «шорцы», хотя сами они не называют себя так и не ощущают себя единым народом. Меня побудило к этому то, что они говорят почти на одном языке, который я называю шорским диалектом, и то, что как телеуты, так и западные соседи — лебединцы и черневые татары — называют всех их шор-кижи.
Физиономически шорцы представляют собой весьма своеобразный тип, отличный и от телеутов, и от алтайцев. Среди них, правда, встречается много людей с волосами довольно светлыми, но не они составляют основу населения. Остерегусь утверждать, что эти русые волосы являются родовым признаком, хотя считаю, как я показал это уже в третьей главе, что шорцы являются потомками енисейско-остяцких родов и возникших позже кузнецких татар. Местные русские жители утверждают, что белокурые шорцы — потомки русских. Рассказывают, что в золотомойнях живут сотни холостых мужчин, которые часто забредают в шорские аулы в поисках любовных приключений, где за украшения — бусы, пуговицы, золотые шнуры и раковины — они находят сколько угодно возлюбленных.
По образу жизни шорцев можно разделить на две группы: 1) шорцы-земледельцы в низовьях Мраса, на Томи и Кондоме; 2) жители черных гор в верховьях Мраса и Кондомы. Хотя официально только первые считаются оседлыми, а вторые — кочующими, это совершенно неверно. Как отчетливо видно из моих описаний, все шорцы живут оседло в деревнях. Именно это и отличает шорцев от других тюркских соседей. Остальные тюркские племена Алтая лишь под влиянием русских и из-за уменьшения площадей пастбищ вынуждены отказаться от кочевого образа жизни. Шорцы же живут оседло, деревнями и там, где русское влияние не может проявиться, например, в верховьях Мраса. И если эти лесные жители и находятся на очень низкой ступени культурного развития, то можно объяснить лишь таким образом: сначала они достигли более высокой ступени культуры, а затем вынуждены были бежать в горы и леса и, поселившись здесь в разрозненных деревнях, далеко от соседей, утратили свою старую культуру. Как можно было бы иначе объяснить то обстоятельство, что, как только шорцы попадают в соприкосновение с русскими, они сразу же с необычайной легкостью поднимаются на более высокую ступень культуры, в то время как алтайцы, например, десятилетиями могут жить рядом с русскими, что нисколько не отражается на уровне их культуры?
Я не говорю о шорцах, живущих на Мрасе и Томи и занимающихся сельским хозяйством, — эти давно живут вместе с русскими. А о тех, которые живут разрозненно в горах. Как только они вступают в торговые отношения с русскими, уже через несколько лет заметен значительный прогресс. Так, например, вблизи золотомоен, которые существуют всего несколько десятилетий, видишь бревенчатые дома и амбары; более высокий уровень жизни и более богатую одежду; скотоводство, птицеводство и пчеловодство. К сожалению, с увеличением благосостояния падают моральные устои этих детей природы. Ими быстро овладевает корыстолюбие и его прямое следствие — наклонность к обману и вероломству, и этим они невыгодно отличаются от своих честных и открытых братьев пустыни.
Шаманизм у шорцев в состоянии упадка. Даже у некрещенных на Мрасе чаще всего уже нет шаманов.»

(Остальные снимки Г.Иванова можно посмотреть здесь.)

Via

В английском языке грамматического рода нет. Для русского или немца такое обстоятельство непривычно, но для японских школьников, учивших английский сотню лет назад, затруднений не представляло: в японском дело обстоит так же.
Однако и в английском, и в японском есть разные слова для некоторых разнополых одушевлённых существ: «сын» — это другое слово, чем «дочь», а «жеребец» отличается от «кобылы». Таких слов сравнительно немного, но запоминать их приходится как исключения. Игра-сугороку, которую мы посмотрим сегодня, посвящена именно помощи маленьким японцам в запоминании таких английских слов. Вышла она в 1924 году в приложении к токийскому обучающему журналу «ABC» и называется «Состязание мужчин и женщин» (男性女性競争双六, «Дансэй дзёсэй кё:со: сугороку».

Вообще сугороку для запоминания слогов, иероглифов и редких (или необычно пишущихся) японских слов выходило много, некоторые мы, может быть, ещё покажем. Когда в школах стали изучать иностранные языки, очень быстро стали появляться и иноязычные «сугороку-словари». Больше всего они, пожалуй, похожи на наши игры-лото с картинками и названиями изображённых предметов на иностранных языках.
Поскольку наша игра касается «мужских» и «женских» слов, то и построена она как состязание мальчиков и девочек. Понятно, что настоящие игроки могли быть любого пола, но стартовали они с клеток «мальчик» и «девочка»:

И дальше каждый ходил по своей половине поля: «мальчики» по голубым клеткам, «девочки» — по розовым. Кто раньше доберётся до своей клетки выигрыша, тот и победил. На розовых клетках — существа женского пола, на голубых — мужского, строго по парам.

Бабушка с дедушкой и принц с принцессой

Все картинки можно разбить на несколько групп: это члены семьи (отец-мать, дочь-сын, дядя-тётя и т.д.), представители разных общественных слоёв (от слуги со служанкой до императора с императрицей) и всяческая живность (петушок и курочка и так далее).

Император с императрицей и дядя с тётей

Все люди одеты по-европейски, японцев среди них нет — мы же западный язык учим!


Отец с матерью и дочь с сыном

Женские персонажи-люди на картинках одеты обычно беднее или скромнее мужских — хотя и не всегда.

Пава, павлин, джентльмен и леди


Язык может потребоваться при путешествии за границу (этой теме тоже посвящено много игр-сугороку), поэтому неудивительно присутствие наряду с петухом и курицей — официанта и официантки. Встреча с последними, пожалуй, даже вероятнее…


И уж точно встретить служанку или слугу проще, нежели льва со львицей!


Как изобразить «парня» и «девицу», художник, кажется, сомневался. Зато с тигрицей и тигром всё просто, они отличаются только степенью свирепости и кротости.


Бык и корова вполне убедительны. А вот актёр и актриса выступают в какой-то любопытной постановке — может, даже балетной!


Иногда встречаются сбои: «horse» это всё же скорее «лошадь» вообще, чем именно «жеребец». Голубок и горлинка в нашу игру не попали, зато на их месте селезень и уточка. Может, «селезень» — и не самое ходовое английское слово, но зато названия для утиных самца и самки и по-японски разные, спасибо историям об утках-мандаринках, верных друг другу в любви…


Если император и императрица выглядели вполне современно, то король с королевой — какие-то старинные или театральные, только что не карточные!


И, наконец, клетки выигрыша для обоих полов — бог и богиня. Вполне себе Марс и Диана, а крылышки у них — от уже давно знакомых японцам амурчиков и ангелочков, воспринимавшихся как непременное оформление европейских гравюр и прочих картинок. Их японцы переняли как «примету Запада» уже давно….

При всей жёсткости «гендерной сегрегации» в игре равенство и симметрия полов строго сохраняются, и выиграть может с равным успехом и «мужская», и «женская» сторона — тут уж как фишка ляжет…

Via

(Окончание. Начало тут)

В прошлый раз мы закончили на конном парадном Тоётоми Хидэёси. Сегодня на первой же картинке самый крупный — он же, но главный — другой персонаж.

А дело было так. Охотился Хидэёси жарким летним днём и заехал перевести дух в буддийский храм. Попросил чаю — и сальчик послушник принёс по очереди не одну, а три чашки. Первую — чуть тёплую, вторую — погорячее, третью — совсем горячую. Для прохлады и утоления жажды, стало быть, для запаха и для вкуса. Хидэёси, большой знаток чайного дела, мальчика похвалил, забрал из храма и к себе приблизил как человека умного, чуткого и тонкого. И вырос мальчик в Исиду Мицунари (1559-1600), очень неплохого полководца и лучшего хозяйственника при Хидэёси (когда его назначили управлять главным торговым городом — Сакаи, он за пару лет поднял доход от тамошней торговли втрое!) После смерти Хидэёси Мицунари стал главою одного из двух опекунских советов при его сына; другой совет возглавлял Токугава Иэясу, и в конце концов Исида Мицунари лишился-таки головы.
История про три чашки чая, скорее всего, выдуманная, но приятная и поучительная: всему свой срок и своя последовательность.

Что до его сперва союзника, а потом противника Токугавы Иэясу, то он предстаёт в уже не раз виденном нам положении: когда он мальчиком, сидя на закорках у служилого, командует сражением своих сверстников.

Эту драку изображают на разных картинках немного по-разному; здесь упор не на рукопашную, а на «перестрелку»: мальчишки кидаются камнями.

Като: Киёмаса (1562-1611), ещё один сподвижник и любимец Хидэёси, был в числе других послан покорять Корею. Это было, мягко говоря, не самое удачное предприятие Тоётоми Хидэёси, да и у Киёмасы дела за морем шли неважно (один раз его даже оговорили, отозвали и посадили под стражу, хотя потом вернули обратно — картинку про этот случай мы уже когда-то показывали). Но запомнилось пребывание Киёмасы в Корее прежде всего тем, что он там одолел тигра: в самой Японии такой подвиг совершить тогда было уже куда сложнее — за отсутствием тигров.

Соответственно, и самого Киёмасу охотно сравнивали с тигром — и в положительном смысле (за силу и храбрость), и в отрицательном (за лютость и свирепость). Но здесь перед нами всё же скорее человеческая доблесть, поборающая силы природы.

Картинка номер шестнадцать — к сюжету, уже знакомому нам по «Пятнадцати мальчикам Японии». Там мы видели, как занимается каллиграфией внук Токугавы Иэясу, малолетний Такэтиё, будущий сёгун Токугава Иэмицу (1604–1651). Он был нелюбимым сыном у родителей, которые продвигал в наследники его брата. Верная кормилица нашего героя Касуга добилась, чтобы Такэтиё предстал перед своим великим дедушкой и явил ему свои таланты. Иэясу был впечатлён и решил спор о наследовании в пользу мальчика.


Но в нынешнем сугороку в этой истории главным оказывается не талантливый отрок, а его преданная и пробивная няня, Сайто: Офуку (1579—1643), она же госпожа Касуга. Между прочим, злые языки поговаривали, что Иэмицу — не внук старого Иэясу и вскормленник Офуку, а родной сын их обоих; но это всё же явно лживая сплетня. После того как Иэмицу стал сёгуном, ей было поручено обустройство женской половины в эдоском замке, а в пятьдесят лет она удостоилась чести, редчайшей для женщины её происхождения (она была из семьи простого самурая) — вскормленник представил её императору, и она получила очень высокий придворный ранг (после чего и именовалась по нему — Касуга-но цубонэ). Сохранился её портрет, и на нашей картинке она на него даже немного похожа.

На следующей картинке изображён на ней Ягю: Хида-но-ками Мунэфую (1613-1675), знаменитый мастер боевых искусств, наставник в фехтовании сразу двух сёгунов. Он побеждает вооружённого противника, с ам используя только две соломенные шляпы.


Шляпы эти — не случайный выбор, они изображены на гербе Ягю: (а весь этот род славился фехтовальным мастерством и основал свою школу боя).

Но почему из многочисленных Ягю: в нашу игру попал именно Мунэфую, а не, скажем, его даже более прославленный брат Дзю:бэй или отец Мунэнори? Тому может быть две причины. Во-первых, «Детский клуб» — журнал токийский, а именно при Мунэфую от школы семьи Ягю: окончательно отделилась её эдоская ветвь. Во-вторых (и это более вероятно), имелись хрестоматийные рассказы о том, что в детстве Мунэфцю был слабее и отца, и братьев, но успешно закалил себя многолетними упражнениями, телесными и духовными. Так что перед нами — пример того, что «усердие всё превозмогает».

Насколько мы поняли, тому же посвящена и следующая картинка. На ней — Таникадзэ Кадзиносукэ, великий борец сумо:, живший в XVIII веке и прославившийся не только как исключительно сильный и ловкий мастер (он двадцать один раз завоёвывал самое высшее звание!), но и как добрый человек и хороший товарищ — о нём мы рассказывали вот здесь, ближе к концу.
 

Но на игровом поле Таникадзэ, похоже, тоже выступает примером упорства и неустанных упражнений: как Милон Кротонский ежедневно носил на плечах телёнка, а тот постепенно вырос в быка, так и наш сумоист в юности ежедневно ворочал всё более тяжкие камни. Однако может быть, перед нами иллюстрация и к какой-то ещё байке о Таникадзэ — их много, его очень любили. Если кто знает, подскажите!

В той же мэйдзийской серии гравюр про «решительных людей», что Таникадзэ, мы встречали и следующего персонажа. Ханава Хокиити (1746-1821 ослеп в семь лет, но тем не менее всю жизнь (на слух и по памяти) изучал литературу, медицину, право, историю и много в том преуспел. Им было составлено самое большое в Японии собрание старинных документов — почти три тысячи свитков. Был он и выдающимся преподавателем — и именно этой его деятельности и посвящена наша картинка (и гравюра в «Решительных людях»).

Однажды Хокиити занимался с несколькими школярами, читал лекцию про «Повесть о Гэндзи». Учеников в этот раз набралось немного, все уместились в небольшой комнате, освещаемой единственной лампой. Сквозняк задул светильник, слепой Хокиити этого не заметил и спокойно продолжал читать. Ученики попросили: «Погодите, погодите! Лампа погасла, нам не видно ни книг, ни тетрадей, сейчас мы снова зажжём огонь и можно будет продолжать!» Наставник с улыбкой ответил: «Вот как неудобно зависеть от видимого глазами света, без него вы сразу оказываетесь слепы! А вот наша внутренняя просвещённость всегда с нами!» И продолжил читать лекцию.
Как и на многих других клетках нашей игры, здесь художник попытался передать внешность героя, опираясь на сохранившийся портрет Хокиити.

И Ханава Хокиити, и Таникадзэ прославились давно и на гравюрах были персонажами привычными. А вот следующий герой нашей игры — нет, наоборот, его имя десятилетиями было если не запретным, то нежелательным для упоминания. Это художник Ватанабэ Кадзан (1793-1841), о котором мы недавно подробно рассказывали. Нищий служилый самурай, он одним из первых осознал слабость сёгунской Японии перед лицом Запада, предупреждал об этом токугавское правительство — а в итоге был обвинён в сеянии паники и едва ли не в шпионаже, попал в опалу, и в конце концов его довели до самоубийства. Только при Мэйдзи прозорливость Кадзана оценили и он был реабилитирован.


Но на нашей картинке — эпизод из его детства, описанный Кадзаном в его автобиографии. В двенадцать лет у моста Нихонбаси в Эдо будущий художник столкнулся с пышным шествием — в окружении свиты и охраны ехал его ровесник, князь Бидзэн. Юный Кадзан почувствовал горечь: этот мальчик в носилках не старше его самого, тоже ничего ещё толком не совершил, а род Ватанабэ, если уж говорить о предках, даже гораздо древнее и славнее — так почему же князь окружён почётом и роскошью, а он, Кадзан, представитель такого же воинского сословия, мыкает горе в отчаянной бедности? Пока он размышлял о несправедливости мира, один из охранников грубо оттолкнул его с дороги — и эту обиду Кадзан не забыл до смерти.
Надо сказать, что автобиография Кадзана — это больше публицистика, чем воспоминания, и неточностей там много. На самом деле, например, князь Бидзэн в ту пору был не его сверстником, а вдвое старше. Но всё равно этот случай был хорошим примером несправедливого неравенства (ведь в будущем Кадзан и впрямь оказался куда более талантливым и достойным человеком чем этот князь), и хотя изображался редко, но в наше сугороку попал — наряду с другими не самыми частыми примерами.

Насколько редко появлялся на картинках Кадзан, настолько навяз уже в зубах всем школьникам следующий персонаж — Ниномия Киндзиро:, будущий Ниномия Сонтоку (1787–1856).


Нищий батрачонок, он усердно учился (и обычно изображается именно вот так — с вязанкой хвороста и книжкой) и в конце концов стал учёным агрономом, философом, чиновником и основателем сельскохозяйственных кооперативов — при Мэйдзи и позже ему даже святилища воздвигали!. В Японии Киндзиро: — такой же символ юного крестьянского самородка с неуёмной жаждой знаний, как у нас Ломоносов. Мы уже встречали его, например, в «Пятнадцати мальчиках Японии», хоть там он и без вязанки.

Там же с ним соседствовал и Сайго: Такамори (1827-1877), самурай из Сацумы, был одним из самых видных деятелей антисёгунского движения и раннего Мэйдзи, одним из «Троих великих героев Реставрации». О нём мы подробнее писали здесь. Принципиальный и последовательный, он стал примером мужества даже несмотря на то, что кончил мятежом против мэйдзийского правительства.


В нашем сугороку вообще хватает «оппозиционеров», начиная с Нитирэна. Но Такамори досталась не самая выразительная картинка — такой же скучноватый конный портрет, как у Хидэёси…

На последнем, двадцать третьем из нумерованных полей, генерал Ноги Марэсукэ (1849—1912) принимает капитуляцию Порт-Артура во время русско-японской войны.
 

Вид у него серьёзный и торжественный, но невесёлый: Ноги считал себя виноватым в огромных потерях японской армии при осаде Порт-Артура и просил потом у государя Мэйдзи разрешения на самоубийство в знак раскаяния. Мэйдзи строго-настрого запретил своему любимцу кончать с собою — по крайней мере пока он, Мэйдзи, жив. Ноги повиновался в точности — и зарезался почти сразу после смерти Мэйдзи. А в промежутке между войной и смертью он, помимо прочего, основал японское скаутское движение — с которым «Детский клуб» был тесно связан.

И, наконец, клетка выигрыша. На ней — адмирал То:го: Хэйхатиро: (1848—1934). Он был сверстником генерала Ноги, его соратником в пору русско-японской войны (только на море, а не на суше), после смерти Ноги стал его преемником как воспитатель принца Хирохито (который в пору выхода нашего сугороку уже стал императором Сё:ва). То:го: Япония была во многом обязана своим военным флотом — и на картинке мы видим старого адмирала на палубе боевогог корабля.


Почему именно ему досталась последняя, особенно почётная клетка игры? То:го: прожил долгую жизнь — начинал воевать он ещё в гражданской войне в пору Реставрации, а умер — можно сказать, только что, за несколько месяцев до выхода номера журнала с этим сугороку (и в журнале, конечно, по этому поводу о нём много писали в этот год). Для школьников-читателей этот старый адмирал был одновременно и свидетелем и участником легендарного прошлого — и современником, которого они вполне успели застать. Примерно как Будённый для советских школьников моего поколения…

В целом, однако, сугороку получилось очень любопытное: с самыми расхожими персонажами исторических гравюр и игр соседствуют довольно редкие, с образцами вознаграждённой преданности властям чередуются и мятежники со смутьянами, и люди преданные, но властью жестоко обиженные (как Сугавара-но Митидзанэ или Ватанабэ Кадзан), представлены, в общем, все сословия… И то и дело идёт отсылка к главной теме: «не убивай, если можешь не убивать». Для сугороку и вообще печатной продукции тех лет это очень редкая — и очень достойная тема.
Интересно, кто составлял «сценарий» этой игры. Но имена художников мы нашли, а автора — нет.

Via

(Продолжение. Начало — по метке «Гарин-Михайловский»)


14 октября
Наутро синий от холода капитан объявляет, что в пяти ли самый трудный из всех перекатов и что при таком ветре думать нечего его пройти. […] Мысль потерять хоть один день вгоняет меня в такую тоску, что я еще энергичнее убеждаю и до тех пор, пока капитан не соглашается.
Наш капитан такой молодец, что с ним ничего не страшно. […] Но уже «Бабушка» влетает в ревущий водопад, мы несемся, поворачиваемся набок, кажется, совсем опрокидываемся, отбрасываемся в другую сторону. Рев воды, ветра, дикие нечеловеческие окрики капитана, как статуи от напряжения матросы… И мы опять уже на спокойной глади, и страшный перекат уже сзади, а капитан весело смеется и качает головой.
Мы едем дальше, но холод такой нестерпимый, что впору бросить всякое писанье, сидеть, дрожать и щелкать зубами; особенно когда река делает поворот к северу, а при ее извилистости таких северных поворотов, кажется, больше, чем южных.
Здесь на китайском берегу везде моют золото, и капитан говорит, что здесь попадаются иногда довольно крупные самородки.
По обеим сторонам по-прежнему множество деревень, которых нет на обычной сорокаверстной карте, а тех, которые изредка помечены на карте, нет в действительности. Напрасно называешь те имена деревень, которые должны бы быть, – нет, и никогда и не слыхали таких имен.
Провизия наша подходит к концу, а между тем ни золота, ни бумажек нигде не принимают. Вся надежда на китайское торговое село Уэй-саго, к которому мы теперь подъезжаем.
У отлогого берега шаланд двадцать, нашего покроя, с высокими мачтами и флажками: белыми, голубыми, красными.
Как только пристали, нас сейчас же окружила густая толпа китайцев. В. В. ушел менять деньги, а мы ждем его.
От китайских судов, к которым мы пристали, вонь нестерпимая.
– То от их еды, – объясняет Бибик, – бо мабуть дохлых собак ели. Ему какая падаль ни попадется – все годится. А потом так и носит дух от той падали по неделям.
Какой-то франтоватый китаец, высокий, с узкими плечами, молодой с щегольской, наполовину искусственной косой что-то с пренебрежительной гримасой объясняет толпе по поводу наших инструментов, вещей, платья. Слышно часто: мауза, – что значит стриженый. Это презрительная кличка для всякого европейца.
Ах, хорошо бы разменять деньги и купить чумизы, спичек, китайского сахару, рису.
Вот идет, наконец, В. В. Он в своей голубой шубе с китайским воротом, разрезами по бокам и шапочке Меркурия, очень напоминает фигуру наших бояр XV столетия. И сапоги желтые, и идет вперевалку. Но вид у него не торжествующий.
За ним катит широкой походкой, в непромокаемой куртке, неладно, да крепко сшитой, П. Н.
– Не меняют, – кричит он издали.
– Что же делать?
– У меня два доллара есть, – говорит В. В.
Ну, хоть чумизы да спичек купим. Но и чумизы не оказалось; купили дробленую кукурузу.
Надоело все это и грязно. В каждом блюде китайских волос, как салата, накрошено: жесткие, черные, они секутся и летят, как перед весной летит с лошадей шерсть. Стакан чаю подадут, и сейчас же в нем, кроме пятен жира и аромата его (у нас одна кастрюля, в которой все варится по очереди), масса черных волосиков. Прибавим ложку китайского желтого сахару, и прибавится еще одним неприятным специфическим запахом больше. […]
В этом китайском селе из девятнадцати фанз одна принадлежит начальнику города, девять под лавками, пять под гостиницами, и таким образом для обыкновенных жителей остаются четыре дома. Все дома – тип двойных крестьянских изб, вымазанных глиной и крытых камышом. Только водочный и масляничный заводы в стороне от села и обнесены белой стеной.
Китайские телеги двухколесные, неуклюжие, их везут четыре-шесть мелкорослых лошадок.
Это село – одно из крупных торговых центров. Здесь скупается золото и продаются добывателям его и другим охотникам хунхузам дробь, порох, пули, ружья и прочие необходимые припасы.
[…] А вот и фанза наконец, уныние мое быстро прошло, и я уже радостно оглядывался в крошечной, наполненной кукурузой, угарной, но теплой комнате фанзы, где приютили нас.
Только что устроились, входят несколько корейцев.
– Мы, жители этой деревни, узнав о приезде иностранцев, собрались и, обсудив, решили приветствовать дорогих гостей.
Я благодарю и прошу садиться. Они опускаются на корточки, и начинается беседа. Кто мы?
– Мы русские. Слыхали ли они о русских?
– Слыхали. Это самое большое и сильное в мире государство.
Разговор продолжается с час, и мы расстаемся, желая друг другу всего лучшего.
Собственно, не расстаемся: депутация переходит в домашние комнаты хозяев, и оттуда еще долго мы переговариваемся, пока, наконец, на обычный вопрос: «Чем же им угощать дорогих гостей», – я отвечаю: «Сказками».
Из трех сказок одну, по совершенной ее нецензурности, пришлось не записать, а в одной, относительно верной жены, пришлось опустить по той же причине несколько сильных и злоостроумных мест. А на вид, когда они сидели в моей комнате, это были такие почтенные люди.


16 октября
Сегодня попутный ветер, и мы, сделав из двух бурок парус, едем со скоростью шести верст в час. Наш оригинальный парус в виде черной звезды привлекает общее внимание. Несколько шаланд, однако, с своими громадными римскими парусами обогнали нас.
– Нельзя ли, чтоб они нас прихватили?
Кричат им, – отвечают: можно.
– Сколько они за это хотят?
– Об этом не стоит разговаривать, – сколько дадут.
Нас привязывают борт. к борту, и мы едем со скоростью восьми верст в час – давно неведомое удовольствие.
[…] У нас все, решительно все на исходе. Кроме мяса, впрочем, но мясо зато начинает пахнуть. Я предлагал выбросить его, но Бибик говорит, что именно теперь мясо и хорошо.
– Корова старая, жесткая была, а теперь мягкая, нежная.
Мясо, действительно, на вкус теперь гораздо лучше стало.
– А вы посмотрите, – горячо заступаясь за мясо, говорит Ив. Аф., – что китайцы едят, – к ихнему мясу без зажатого носа и подойти нельзя, а это что? Вот как надо, к самому мясу наклониться, чтоб услышать дух.
– Обед нечем варить: дров нет, – докладывает Ив. Аф., – разве у китайцев той шаланды в долг взять.
– Попросите.
Дали дров.
– Сколько стоит?
Смеются:
– Ничего не стоит.
Сварили себе обед и предлагают нам. Благодарим и показываем на свой, который собираемся варить. Ив. Аф. пристроился все-таки и ест.
– Гораздо вкуснее нашего: хорошо разваренная кукуруза, какая-то прикуска.
– Неловко, бросьте.
– Что ж неловко, – им это лестно только.
Я боюсь, что было бы, если бы до И-чжоу оставалось еще несколько дней, – мы все обратились бы в нищих странников.
Холодно, грязно, голодно: последние часы в Корее проходят тускло. Только к вечеру как будто теплее стало. Шире река и, как расплавленная, с фиолетовым налетом, спит неподвижно. […]
Последняя ночевка в корейской деревенской гостинице. Душно, тускло; человек двадцать корейцев, кроме нас; насекомые и дым, дым из растрескавшегося пола, едкий, вызывающий слезы; дым от крепкого корейского табаку, заставляющий чихать и кашлять. Попробовали отворить дверь, – извиняются, но промят затворить: больные есть.
После еды корейцы отрыгивают пищу, и бесконечные рулады оглашают воздух. […]


17 октября
Сегодня придем в И-чжоу. […] Морозов нет больше, они остались там, за теми горами. Перед нами же юг, тепло, океан.
Все это места, посещенные японцами; здесь в последнюю войну проходили японские войска.
В корейском населении впечатление от пребывания японцев сохранилось несомненно очень хорошее, да к тому же японцы победили китайцев, их исконных угнетателей и для корейца непобедимых. Поэтому к японцам и уважение большое.
За все то, что японцы брали у корейцев, – за все платилось.
Тем не менее и после войны все-таки китайцы здесь хозяева и на своем и на корейском берегу. В тоне обращения их с корейцами чувствуется обращение победителя с побежденными. Благодаря этому и японцам нет здесь ходу. […] Китаец силен здесь и в торговле, да силен и в своем оскорбленном национальном чувстве. Это чувство у китайцев есть несомненно. И равнодушием только маскируется временное бессилие.
Наконец, у японцев денег нет, а здесь, чтоб делать хорошие коммерческие дела и захватить район Северной Кореи и главным образом примыкающей к ней Маньчжурии, нужен первоначальный капитал не меньше ста миллионов.
– Смотрите, – говорит с завистью П. Н., – на китайской стороне золото роют, хлеб сеют, а через Амноку только перешел в Корею – голые горы и ничего больше. Там золото, серебро, железо, красная медь, какой лес, а здесь ничего. Нет счастья корейцам…
Я решаюсь выступить тоже в роли корейского сказочника.
– Позовите нашего проводника, и я расскажу ему, почему нет счастья в Корее. Когда Оконшанте создал землю, то ко всякому государству послал особого старца покровителя. Послал и в Корею, наделив старца всеми богатствами: пашней, лесом, золотом, серебром, красной медью, железом, углем. Все это старец уложил в свой мешок и пошел. Шел, шел, устал и остановился на ночлег в Маньчжурии. Предложили ему маньчжуры своей сули, соблазнился старец и думает: на ночь выпью, а до завтра просплюсь. Не знал он, что китайская водка такая, что стоит на другой день хлебнуть воды, как опять пьян станет человек (не переброженная). Вот проснулся старик на другой день, глотнул ключевой воды и пошел своей дорогой. Пошел и охмелел, – так и шел весь день пьяный. Перебрел через какую-то речку, и показалось ему, что перешел он Амноку, и стал он разбрасывать повсюду пашни, леса, золото, серебро, медь, железо, уголь. Когда пришел к Амноке, остались у него только горы да разная мелочь от всех прежних богатств. Так и осталась Корея ни с чем, а хуже же всего то, что диплом на счастье корейское охмелевший старик оставил тоже у китайцев.
Кореец слушает меня, удрученно качает головой и что-то говорит. П. Н. переводит:
– Говорит: наверно, все так и было.
– Скажите ему, что не было, потому что я сам это выдумал.
– Сказал, только он не верит: говорит, что больше похоже на правду, чем на выдумку. Говорит, что и у них считают, что корейское счастье все попало к китайцам…
Я смотрю в кроткое задумчивое лицо корейца: какое-то спокойное и тихое помешательство и ясная грусть об утраченном навеки счастье.

18 октября
Последний день в Корее. Мы в городе И-чжоу. С виду это самый чистенький и богатый город из тех, которые мы видели.
Множество черепичных фанз с китайскими крышами на четыре ската с приподнятыми вверх, точно улетающими в небо краями. Края эти изображают из себя иногда драконов, змей, священных птиц. На макушке крыш еще маленькая на столбиках крыша, точно корейская шляпа на голове. Цвет черепицы черный. Черный и белый цвет извести – два господствующих цвета, что придает городу мрачный вид. Все те же бумажные двери, окна, и только в очень богатых фанзах кусочки стекла.

Город до войны процветал и насчитывал до 60 тысяч жителей. Но война разорила его. […] Теперь в городе насчитывают не более 15 тысяч жителей и 4 тысячи фанз из бывших 20 тысяч. Жители не возвращаются в город, так как живущие на той стороне китайцы упорно стоят на том, что будет скоро новая война с Японией.
Корейцы по-прежнему любезны до бесконечности. Начальник города, кунжу, прислал к нам цуашу (предводитель дворянства) с вопросом, не надо ли нам чего.
Нам надо было разменять японское золото, за которое давали здесь половинную стоимость японскими долларами. Кончилось тем, что кунжу разменял нам все золото по курсу. […] Любезность кунжу этим не ограничилась. Он первый сделал нам визит и на наше замечание, что он предупредил нас, сказал:
– Имя русского в Корее священно. Слишком много для нас сделала Россия и слишком великодушна она, чтоб мы не ценили этого. Русский – самый дорогой наш гость. Мы между двумя открытыми пастями: с одной стороны, Япония, с другой – Китай. Если нас ни та, ни другая пасти не проглатывают, то, конечно, благодаря только России.
Мы остановились в обширной сравнительно фанзе с потолком, оклеенными обоями стенами, с бумажными дверями, на которых нарисованы разные небывалые звери, птицы, с стеклами в средине дверей и окон. На теплом полу, устланном циновками, стоит грубоватое подражание японской ширме, туалетный японский столик с зеркалом и разными банками. Но двор микроскопически мал, грязен.
Улицы чище и шире других городов, есть даже канавы, но грязи и вони все-таки очень много, так много, точно все время вы идете по самому неряшливому двору какого-нибудь нашего провинциального дома. Сегодня как раз ярмарка. В маленькой, узенькой улице много (сот пять) народа, открыты лавки, лежат на улице товары: чумиза, рис, кукуруза, лапша, посуда, сушеная рыба, дешевые материи, пряники (на 20 кеш мы купили фунта два их: тягучие, клейкие, мало сладкие). Толпится рабочий скот. Попадаются иногда прекрасные экземпляры быков, пудов до сорока живого веса. Но коров хороших нет: аналогия с людьми. Корейцев много красивых, с иконными темными лицами, но кореянки некрасивы: скуласты, широколицы, с маленькими лбами, с маленькими неизящными фигурками.

Но лица их добрые, ласковые. Особенно у пожилых женщин, у которых нет страха за свою молодость, и они уже спокойно смотрят на вас. Благодаря нарядной прическе в этом взгляде что-то знакомое – так смотрит. чья-нибудь тетушка со двора своей усадьбы где-нибудь в глухой деревушке, бедно одетая, но которую вы сейчас же отличите от крестьянки по ее стародавней прическе, – смотрит спокойно, добродушно ласково, все изведавшая на своем веку.
Впрочем, и таких женщин мало. Все женщины где-то прячутся в задних комнатах своих фанз, а редкая, если и показывается на улице, то здесь, на юге, под такой большой шляпой, каких на севере Кореи я не видал. Это не шляпа даже, а большая плетеная корзина, у которой вместо плоского дна конус. Диаметр такой корзины больше аршина, и такая корзина закрывает женщину ниже плеч. Смотрят же обладательницы таких шляп через щели соломенного плетения.

Исключение составляют только танцовщицы – класс, официально уже упраздненный, но еще продолжающий функционировать. Их лица открыты, набелены, взгляд смелый, уверенный, костюм нарядный – цветные шелка, около них запах мускуса, гвоздики.
Возле таких танцовщиц всегда несколько молодых людей в изысканно белых костюмах, нередко из шелка, в своих черных из волоса с миниатюрными тулками и громадными полями шляпах.
Очевидно, тонкостью своего обращения они хотят импонировать львице и всем окружающим, подражая во всем своим старшим по культуре братьям – китайцам.
– Тут что… А вот в Сеуле… Там образованные танцовщицы, там они не хуже китайских умеют играть и перекидываться острыми словами.
Сказать острое словцо, подобрать тут же рифму с особым смыслом, с намеком на политику, общественную жизнь, на какой-нибудь наделавший шуму эпизод – это верх образования.
Мы праздно продолжаем ходить по ярмарке. Один кореец купил горсть рису, другой тащит мешочек кукурузы, чумизы, а тяжелая связка кеш болтается у него сзади, привязанная к поясу. На самом маленьком нашем деревенском базаре и товару больше и крупнее торговля.
А вот похороны. Большие парадные похороны. Умерла жена – уже старуха – богатого корейца. Процессия с воплями и плачем медленно проходит.
Впереди всех верхом на лошади, по-мужски, женщина в сероватом из тонкого рядна халате, повязанном веревкой. Женщина эта покрыта каким-то прозрачным серым мешком.
Это любимая раба, на обязанности которой лежит оплакивать покойницу. Почетная роль. Радостное сознание этого почета заглушает в ней печаль, и хотя она и усердно взвизгивает, но озабоченно и со страхом оглядывается, боясь пропустить момент, когда надо остановиться. Ее уродливое лицо, с несвойственной для кореянки живостью, то и дело оглядывается назад. Видно, что для нее это событие на всю остальную жизнь и честь выше головы.
Все войдет опять в колею, опять будут ее неволить и бить, но этот день, как солнце всей ее жизни, будет светить ей до последнего шага ее жизненного пути. Будет о нем она рассказывать внукам и правнукам своих господ и в ясный весенний день, когда отдыхать будут ее старые кости, и в угрюмый осенний вечер, когда от ломоты места живого не будет в них, так же рассказывать, как и у нас еще рассказывают барчукам старые нянюшки, видевшие еще и барщину и всю неправду крепостной жизни.


За рабой тянется ряд хоругвей: на шестах доски с изображениями людей и невиданных зверей, громадные кольца золоченой и красной бумаги. Это деньги – деньги для ада, которые там будет платить покойница. Их положат с ней в могилу. Она и здесь уже платит, – идут двое и разбрасывают такие деньги по дороге. Это умилостивляет духов ада, и, следуя теперь за телом, они ни покойнице, ни ее родным, ни всем тем, мимо домов которых проносят тело усопшей, не будут делать зла. Но для верности женщины каждого дома выносят на порог горсть сухих листьев, хворосту, ельнику и жгут его. Дым еще лучше денег отгоняет злых духов и во всяком случае гигиеничнее.
Ближе подходит процессия, и нестерпимый в неподвижном солнечном воздухе трупный смрад. Не удивительно: тело покойницы держали три месяца на дому прежде погребения.
Вот и катафалк – громадные закрытые носилки с балдахином, закрытым со всех сторон. Стенки его разноцветные, по верху изображения страшных лиц, драконов, змей, священных птиц.
Впереди катафалка дети, родные, друзья. Сзади носилки: в передних сидит подруга покойной и громко плачет – это ее обязанность.
Процессия останавливается на перекрестке, где дорога сворачивает уже за город, и происходит последнее поминание в городе.
Перед катафалком устанавливается богатый корейский стол с рыбой, но без мяса, так как это был пост, с чашками риса, с восковыми свечами.
Впереди этого стола (не выше полуаршина) полусидят на коленях все мужчины, одетые в траур (такой же, как у рабы).
Муж покойной читает какие-то бумаги, сын покойной, лет шестнадцати юноша, стоит перед столом, лицом к катафалку, и кладет частые земные поклоны или, складывая руки, поднимает и опускает их.
Чтение нараспев, и иногда все подхватывают и повторяют припев. Какой-то, очевидно, сильный момент, потому что все заметались, припали к земле, и несколько искренних рыданий сливаются с страстно тоскливым напевом.
Ощущение какого-то всеконечного конца, горя, пустоты.
Кончилось, все встают, обед несут дальше, и вся процессия опять приходит в движение, медленно скрываясь где-то за городом в ярких лучах осеннего дня.
Так же, как и у нас, точно тише вдруг стало, и громче там и сям пение петухов.

Завтра - окончание корейской части записок.

Via

Если в прошлый раз мы говорили об Ито: Синсуе, то теперь покажем работы его сверстника и однокашника, другого ученика Кабураги Киёкаты. Звали этого токийского художника Касамацу Сиро: (笠松紫浪; подписывался он, как нам уже привычно, иногда и другими своими псевдонимами), и он прожил долгую жизнь — почти сто лет, с 1898 по 1991 год. За это время он несколько раз менял манеру, хотя не отказывался и от «старого стиля». В этом выпуске мы кратко пройдём по его жизни и творчеству, а в следующих выложим побольше картинок.

1. По порядку
Как и Ито: Синсуй, Сиро: поступил на обучение к Кабураги Киёкате в тринадцать лет, и уже через два-три года его работы стали повяляться на вполне почтенных выставках, а вскоре наставник пристроил его к самому крупному издателю гравюр тех лет — к Ватанабэ Сё:дзабуро: (он печатал одно время три четверти всех японских гравюр). И хотя сам Кабурага Киёката славился в жанре бидзинга, «картинок с красавицами», Сиро: с самого начал не меньшее внимание уделял пейзажу — и вскоре убедился, что пейзажи у него получаются куда лучше.
Вот пара работ Касамацу Сиро: 1910-х годов, из самых ранних (вообще их осталось очень мало — доски и большинство отпечатков погибли во время Великого Землетрясения):
 

В 1920-е годы Сиро: пытался выбрать жанр: портреты красавиц, маски Но:, интерьеры — и прежде всего пейзажи. В том числе чёрно-белые, в «западной» манере (как её представляли в Японии — в основном по книжным иллюстрациям):


В тридцатые годы пейзажи уже преобладают, и в основном цветные, хотя и не очень яркие.



Многие гравюры печатались им в нескольких вариантах — позеленее, поголубее, пожелтее, поярче или потусклее…

Работа у Ватанабэ Сё:дзабуро: давала верный кусок хлеба, но предполагала жёсткие условия заказа, тематику на выбор издателя и огромную производительность, почти конвейерную. Касамацу Сиро: был человеком не самого простого характера, очень державшимся за свою самостоятельность и право на творческие опыты, что не способствовало добрым отношениям с Ватанабэ. В 1939 году он вообще пошёл на немыслимый для большинства тогдашних художников шаг: бросил на середине заказанную ему издателем серию видов Токио и так к ней и не вернулся. Ватанабэ Сё:дзабуро: оказался в сложном положении: терять хорошего мастера не хотелось, но и допускать такие эскапады означало потерю лица. Кое-как помирились, но заказы теперь поступали от издательства всё реже, а после войны сотрудничество вообще прекратилось.
Работ времён войны у Сиро: очень мало, и все они невесёлые:




В 1950-е годы Сиро: нашёл себе нового издателя, и какого! Старинная киотоская фирма «Унсо:до:» (芸艸堂 版) к тому времени уже выпустила большие собрания избранных гравюр Камисака Сэкка и Такэути Сэйхо: — для Касамацу Сиро: это было почётно, к тому же и свободы в работе стало больше. Он по-прежнему занимался пейзажами:


Но теперь к ним прибавились и жанровые картинки с крестьянками и рыбачками


И животные


Да и сам пейзажи стали разнообразнее — Сиро: опробовал новые манеры. К 1960-м годам он был уже достаточно известен, чтобы позволить себе не гнаться за тиражами — теперь гравюры он делал полностью сам (и начальный рисунок, и доски, и печать — всё своими руками), отпечатков изготовлял мало, зато опробовал все манеры и темы, которые ему казались интересными.






А внимание европейского зрителя эти работы как раз привлекают меньше, чем «традиционные» — такого в это время и на Западе делали много. Но для Сиро: этот современный западный стиль был в новинку и любопытен.




Так же всё продолжалось и в 1970-е, и в 1980-е годы — Сиро: продолжал опыты.












Он работал почти до самой смерти, пока мог держать кисть и резец. В следующие разы мы покажем его гравюры разных лет и на разные темы.

Via

Прочитать полностью

Прочитать полностью

Давно мы не выкладывали японских настольных игр сугороку, о которых раньше много писали (можно посмотреть по метке «Игры»). Начнём-ка новую серию — в ней основном будут игры из собрания библиотеки Принстонского университета, с некоторыми пояснениями. Постараемся, чтоб было поразнообразнее…
На всякий случай напомним, о чём, собственно, речь. «Сугороку в картинках» 絵双六, Э-сугороку — игра на расчерченном поле с картинками. Фишки передвигаются по полю в соответствии с числами, выпавшими на кости. Поле может быть устроено двумя основными способами. Первый — когда клетки на поле следуют друг за другом, по спирали или змейкой, и тогда это та же самая игра, что европейский «гусёк». Число на кубике показывает, на сколько клеток вперед продвигается фишка. Второй способ: на каждой клетке написано, на которую клетку с неё надо переходить, если выпало такое-то число. То есть фишки по полю движутся в непредсказуемом порядке. Казалось бы, в эту игру можно быстро выиграть, но не тут-то было: далеко не со всех клеток есть выходы на все шесть чисел. Не выпало нужное — пропускаешь ход. В обоих вариантах бывают клетки призовые и штрафные. Начало игры — обычно в правом нижнем углу, победное завершение — клетка большего размера в центре или вверху поля.

Первое сугороку будет мэйдзийское, 1891 года, рисовал его Утагава Кунимаса Четвёртый (楳堂小国政). Оно простенькое и стандартное — с такой незамысловатой разбивкой на поля в красной рамке тогда выпускалось довольно много игр. Названия не сохранилось, условно это сугороку иногда называют «Звериная школа», но забав, в том числе спортивных, тут нарисовано больше, чем учёбы. Зато присутствуют две особенно любимые в эти годы темы. Во-первых, это звери в человеческих одёжках и за людскими занятиями. Недавно, меньше четырёх лет назад, умер Утагава Ёсифудзи, большой любитель этого жанра, и Кунимаса Четвёртый охотно подхватил кисть. Во-вторых — это новейшие моды, в основном перенятые с запада: и в одежде, и в занятиях, и в обыкновениях (вполне себе «картинки эпохи перемен», о каких мы писали). Но некоторые картинки тут для нас были (а иные и остались) с загадками.
Посмотрим клетка за клеткой (ходят по ним на самом деле, конечно, не подряд, а в зависимости от броска кости, но мы уж обойдёмся без этого).


На первом поле, откуда игра начинается, звери празднуют Новый год: сугороку вообще традиционно новогодняя игра, и к этой дате их выпускалось больше, чем за весь остальной год. Летучая мышь и крот танцуют, кошки играют музыку, а почтенная компания слушает, смотрит, выпивает и закусывает. Слон, как явный иностранец, одет по-европейски, тигр тоже начал перенимать эту моду, хотя ещё не до конца.


Дальше в нижнем ряду — лошадь-оратор со слушателями и «спортивный праздник» — точнее, парад по поводу открытия такового. Вот и первая загадка: что за трёхцветный флаг с семиконечной звездой держит слон? На тогдашних гравюрах он время от времени попадается, но опознать его мы не смогли. Будем благодарны, если кто-нибудь подскажет.


Следующий ряд начинается (если смотреть справа налево) с упражнений на трапеции (ブランコ) и верховой езды. С трапецией всё в порядке, а вот скачки для некоторых участников проходят не вполне удачно…


Дальше — ещё две новые моды: прыгалки и гимнастика с гантелями. Есть, кстати, сугороку тех лет, полностью посвящённые упражнениям с гантелями — по одному маху на клетку. А скакалка часто присутствует в сугороку «Детские забавы, старые и новые» — в ряду новых, недавно пришедших с запада игр.


Третий ряд: школьный хор и «спортивные качели». Такой тип качелей, обычный в Корее, в Японии тоже был новинкой. А клавишные инструменты Кунимаса ещё явно не привык изображать…


Дальше — состязание гребцов (чем мы хуже английских студентов?) и перетягивание каната. Тут флажок просто сигнальный, кажется.


В верхнем ряду две занятные картинки на злобу дня. На одной обезьяна поёт песню «Оппэкэпэ» (ヲツペケペ) — которая в этом году была невероятно популярна. Сочинил и исполнял её (в стиле, мы бы сказали, рэпа) Каваками Отодзиро, которого охотно изображал тот же Кунимаса:

Обезьянка — в таком же костюме и обстановке, в какой выступал настоящий исполнитель. А сама песенка была как раз про всякие новые веяния (оппэкэпэ» — бессмысленный припев), её можно при желании послушать:

На другой картинке — воздухоплаватель-тануки (енотовидная собака, у нас обычно переводится как «барсук»), разбрасывающий рекламные и благопожелательные билетики. Воздушные шары тоже были новейшей сенсацией, попавшей на многие гравюры, — особый успех имели выступления англичанина Спенсера, сына знаменитого производителя воздушных шаров.

Однако, если приглядеться, у тануки его воздушный шар — не спенсеровского производства, а… как бы это сказать… того же происхождения, что и очень многие снасти на картинках с этим чудесным зверем.


А заключительная, победная клетка — это, конечно, представление Кабуки. Идёт пьеса «Подписной лист (勧進帳 «Кандзинтё:») — про приключения Бэнкэя и Ёсицунэ на заставе Атака. Бэнкэй со свитком в центре, слева — Ёсицунэ и его соратники под видом паломников, справа — начальник заставы и его воины, а на первом плане — зрители. Подозреваем, что почти наверняка современники могли узнать в их мордах вполне определённых тогдашних кабукинских актёров, но нам слабó…

Via

Поездка по Японии — одна из самых старых тем для игр-сугороку: ещё у Тикамацу Мондзаэмона его погонщик Ёсаку играет с маленькой госпожою с такую игру — «По дороге Токайдо:» (притом что они сами путешествуют по этому же пути, из Киото в Эдо). Но после Реставрации Япония стала расширяться. Посредством войн и международных договоров присоединялись новые области, и в то же время стали привлекать внимание некоторые прежде «недостойные взора», хотя давно уже считающиеся японскими края. Ну, и старые никуда не делись. Так что потребовались и новые игры — в путешествие по «большой Японии», куда более долгое, чем по Токайдо:.



Одну такую игру нарисовал Мидзуно Тосиката (水野年方, 1866-1908), ученик Ёситоси и наш старый знакомый по серии «Поучительные примеры решительных поступков», где ему принадлежит примерно четверть работ. Он работал в разных жанрах: тут и традиционная гравюра (одну серию мы скоро выложим) и литография, и газетная графика, и фронтисписы к модным романам… Сугороку «путешествие по Японии» (日本周遊雙六, «Нихон сю:ю: сугороку», 1896 год) европейскому глазу больше всего напоминает набор почтовых открыток, посылаемых с дороги, — с красивыми видами и достопримечательностями. Редкий случай, когда на сугороку проставлена цена: 25 сэн. Недорого!


1. Остров Тайвань — с этого новоприсоединённого края на дальнем-дальнем юге начинается путешествие. На картинке местные жители радостно приветствуют японских освободителей от цинского ига —таких сцен тогда и в газетах, и на отдельных листах выпускали несметное множество.


2. Острова Рю:кю: — отныне префетура Окинава. Почему они представлены именно этим красавцем, затрудняемся сказать.


3. Кагосима на юге острова Кюсю. Здесь началось в 1877 году Сацумское восстание под началом Сайго: Такамори, которого мы и видим на картинке. А сейчас там космодром.


4. Кумамото на Кюсю, чуть севернее. Местный замок, считавшийся одним из трёх красивейших в Японии (наряду с Химэдзи и Мацумото) построен Като: Киёмасой (он почему-то изображён с огромной театральной бородой). Замок сгорел дотла во время Сацумского восстания и в момент игры лежал в руинах. Сейчас восстановлен.


5. Хаката на северо-западе Кюсю, древнейший японский порт (и на картинке тоже иностранцы присутствуют). В XVII веке тут построили замок Фукуока, потом в честь него переименовали сам город и округу, но местные жители (а заодно и Мидзуно Тосиката) упорно держались за старое название. Скоро здесь будет основан Университет Кюсю, а подзахудавший несколько город вернёт себе прежний блеск — но уже под именем Фукуока.


6. Бакан. Это мы перебрались на крайний юг Хонсю. Мидзуно Тосиката опять предпочитает старое название этого порта современному — в пору выпуска игры город уже семь лет назывался Акамагасэки, а ещё через шесть лет уже окончательно станет зваться Симоносэки. Это знаменитое место: здесь Минамото разбили Тайра в решающей морской битве при Данноура, здесь дрались на поединке великие мечники Миямото Мусаси и Сасаки Кодзиро:, а совсем недавно, в 1895 году, здесь был подписан Симоносэкский мирный договор, завершивший Японо-китайскую войну (по которому, в частности, за Японией было утверждено владение Тайванем с нашей первой клетки, а Корея обрела независимость от Китая и ненадолго стала империей — чтобы вскоре попасть в ещё более тяжкую зависимость от Японии). По-китайски этот договор, собственно, так и называется Магуаньским, то есть Баканским.


7. Остров Ицукусима поблизости со знаменитым святилищем, родовой святыней дома Тайра. Маленький, но такой священный, что на нём и до сих пор запрещено хоронить людей или животных. На картинке, естественно, знаменитые морские врата святилища. Хаяси Радзан в XVII веке причислил это место к «Трём прекраснейшим видам Японии» (日本三景, Нихон санкэй), два других в этой игре тоже будут.


8. Святилище Идзумо-тайся — тоже на юго-западе острова Хонсю, но уже посевернее. Посвящено оно богу Оокунинуси, о котором мы рассказывали здесь. И на картинке — то ли боги, то ли герои, то ли жрецы из глубокой-глубокой древности. (А время от времени встречающиеся значки в кружках — это игровые указания: «Пропустите ход», «Бросьте кубик ещё раз», "Ход назад" и так далее).


9. Котохира в земле Сануки, на севере острова Сикоку. Снова знаменитое святилище, на этот раз Оомононуси, бога-покровителя мореходов (заодно здесь и дух государя Сутоку почитают, и буддийского Компиру-куберу, и тэнгу, маску которого несут в ящике в самой середине картинки). В святилище нужно полчаса карабкаться по длинной-длинной лестнице, кусочек которой мы тоже тут видим.


10. Побережье Майко в Осакском заливе (и ребята — собиратели ракушек с граблями). Красивое место и поэтическое — здесь по соседству, в Сума, принц Гэндзи ссылку отбывал. Во времена Мидзуно Тосикаты тут всё ещё было можно любоваться видами — по контрасту с большим городом поблизости, а сейчас от идиллического пейзажа мало что осталось.


11. Порт Кобэ — с бесчисленными судовыми мачтами; при Мэйдзи эту гавань открыли для иностранных судов одной из первых. Тоже, кстати, новое название (город носит его всего семь лет, до этого порт звался Хё:го, как и вся округа), но с отсылками к обрядам местного древнего святилища Икута. Между прочим, здесь когда-то состоялась другая битва Минамото и Тайра — сражение при Ити-но-тани.


12. Осака, «Водная столица», «японский Амстердам» и «японский Петербург», с её реками, каналами, торговцами, рекламой — и, конечно, с театром Кабуки.


13. Нара, с её храмами, священными оленями и древней принцессой. Принцесса — в самоцветном веночке, как в театре.


14. Киото, Старая Столица, с красавицей-гейшей.

Тут прервём путешествие, дальше — завтра.

Via

Via

Прочитать полностью

(Продолжение. Начало — по метке «Гарин-Михайловский»)

Итак, Гарин-Михайловский и его спутники воссоединились с основным составом предстоящей экспедиции. Надо сказать, её руководитель Александр Иванович Звегинцов (1869-1915) был человеком интересным и разносторонним. Сын курского губернатора, блестяще окончил Морское училище, ходил в дальнее плавание; потом перевёлся в кавалергарды. Кавалергардским поручиком он и отправился в Корею — а по возвращении, сдав все составленные карты и отчёты, ушёл в отставку.

Примерно так он выглядел незадолго перед корейской экспедицией

Пять лет затем хозяйствовал в имении, занимался земской работой, писал труды по сельскому хозяйству вроде «Исследования о яичном промысле в Воронежской губернии» и статьи по мореходству. После революции 1905 года ушёл в политику, заседал в государственной думе (Третьей) и был очень деятельным октябристом. Занимался всеми вопросами — от военного дела до хлопководства и старообрядчества.

Депутат и англоман

Началась Первая мировая, Звегинцову шёл пятый десяток, но он отправился на фронт добровольцем — занимался разведкой. Во время воздушной разведки и погиб. Но пока до всего этого ещё далеко…]


7 сентября
Прошло пятое, седьмое сегодня – и хорошо-хорошо, если тронемся девятого. Теперь держат проливные дожди, благодаря которым река вышла из берегов, и так как мостов в этой первобытной стране нет, то и сообщений иных, как вброд, нет. Ни о каких же бродах теперь и речи быть не может. Маленькая речушка возле нас, с бродом ниже колена, теперь трех сажен глубины, и вода все еще прибывает.
Во дворе, где наши палатки, невылазная грязь, грязь и в палатках. Грязь и сырость, и все мы рискуем, не. выступая еще, нажить себе солидные ревматизмы.
Обедаем уже не в палисаднике, а в доме, где раньше шла упаковка разных вещей. И теперь их здесь навалены груды, и укладчики жалуются, что мы мешаем им. Но деваться некуда, и публика толчется весь день в этой комнате. Хозяин дома в отчаянии и требует новой окраски полов.
Делать нечего, и мы знакомимся и ближе присматриваемся друг к другу.
Здесь прибавилось несколько новых попутчиков.
А. И. 3[вегинцов] – молодой представитель экспедиции. Он одет в красивый тирольский костюм, носит белую пробковую шляпу с низким дном и широкими полями. Весь костюм придает ему не русский вид и идет ко всей его стройной, высокой и красивой фигуре. Волосы острижены при голове, черная вьющаяся бородка, большие красивые черные глаза. Лицо доброе, открытое, умное, манеры предупредительные и сильное желание стушеваться. Раньше он был моряком, изучал астрономию и теперь в предстоящих работах взял на себя все астрономические наблюдения.
С Н. А. К[орфом] я уже познакомил читателя. Он считается помощником 3. – энергичен, горяч и забирает себе работы по части описания существующих дорог столько, что и в несколько месяцев, вероятно, не управится.
Затем идут отдельные партии по разным специальностям. У меня их две: одной заведую я сам и со мной Н. Е. Б[орминский], а другой заведует А. П. С[афонов] и с ним доктор.
По части геологии и исследования почвы – горный инженер С. П. К[ишенский].
Это человек лет тридцати пяти, высокий, сухой брюнет, уже известный исследователь, по преимуществу в совершенно диких, мало обитаемых местах. Он работал у якутов, на Охотском побережье, в Забайкалье, и где его только не носило. Рассказы его интересны, и мы слушаем его вечером, после ужина, когда две-три свечки плохо освещают наш длинный стол, а на дворе монотонно и однообразно барабанит все тот же унылый осенний дождь.
Дело свое специальное знает он, очевидно, хорошо, но все остальное мало его интересует.
В помощники себе он взял бывалого моряка бродягу, хорошо знающего Корею и все ее трущобные места. Похоже на то, что оба они не прочь попытать счастья и хищнически порыть золота. Он сам говорит об этом; вероятно, помощник его обещает ему в этом отношении многое, потому что у обоих лица довольные и таинственные. Вся их партия в цвет и масть: всё здоровые, сильные, рослые молодцы, умеющие и стрелять, и копать землю. Так как в Корее добыча золота запрещена, то дело это и является, таким образом, противозаконным. Им занимаются китайские разбойники (хунхузы) и всякий сброд. Риск, таким образом, двойной: и со стороны этих хунхузов, и со стороны корейских властей.
В случае осложнений неприятность и для остальной экспедиции.
Мы иногда без С. П. толкуем об этом, намекаем и ему, но он только посмеивается и загадочно говорит:
– Мое дело, и за нас не бойтесь. Его помощник весело поддерживает:
– Не пропадем.
Помощник С. П. – прекрасный и страстный охотник. Он ручается ему, что к столу будут фазаны и гураны (дикие козлы), ручается и за прекрасные отношения с корейцами.
– Только смазать как следует их губернатора, и делай, что хочешь. А их губернатор такая же неумытая свинья, как и вот наши корейцы. Сидит, ест, и тут же за столом все отправления. Ничем не брезгует: ножичек, карандаш… А уж что приказал губернатор, то свято для корейца. Кореец, как и китаец, власть признает и уважает. Власть все равно, что сам бог: хоть глупость, хоть несправедливость, приказано – закон. Так кореец ничего не даст, никуда не повезет… Раз такой случай был. Договорились с вечера, – утром ни одной подводы. Что, почему? Ничего неизвестно: не хотят, и баста. Нечего делать – к губернатору. Ну, поели, вылил я в него целую бутылку коньяку, объяснил ему, что такое русский царь там, все как следует. Потребовал губернатор к себе всех этих корейцев и ну их пороть. Бил, бил, пока не согласились, наконец, ехать. День, конечно, пропал, а на другой день поехали. Едешь около них – все битые – и жалко и смешно… Или, например, спросите у корейца яиц – «нет». Идете сами, берете из лукошка яйца, отдаете деньги – кланяется и благодарит…
Помощник С. П. даже собственник в Корее: имеет домик там и десятину земли. За дом и эту десятину заплатил четырнадцать рублей на наши деньги, что составляет шесть тысяч пятьсот корейских кеш (около 1/5 коп.)
– Зачем вам этот дом и земля?
– Да ведь человек я холостой: так ухаживать за корейками неудобно, а так выходишь вроде своего.
– Корейские женщины красивы?
– Есть очень красивые: высокие, стройные… Плечи и грудь обнаженные, снизу только что-то вроде корсета… Иная идет с реки, поддерживает на голоде кувшин руками – просто, хоть царапайся, так хороша…


– Они доступны?
– Лет пять тому назад сколько угодно было, а теперь нельзя. То есть можно, если жить. Я попал к ним раз на Новый год, пришелся он с нашим семнадцатым январем. Праздник большой, и три дня все лавки заперты. А мы приехали за провизией. Волей-неволей пришлось просидеть без дела. Губернатор знакомый; пьяница, обжора, и пошли мы с ним. Пригласил он восемь кореек, из таких, которые бывали во Владивостоке и умели немного по-русски. У всех всё такие же костюмы, все здесь открыто… Первым делом каждая из них рюмку ихней водки подносит и яйцо. Необходимо выпить и съесть яйцо. И так восемь раз… Потом чай, игры… хлопают в ладоши, бьют по коленам, потом по твоим ладошам. Ну, ошибешься, попадешь ей в грудь – ничего. А у них, как семь часов, ворота городские запираются. А мой стан за городом. Повели меня провожать губернатор, корейки, их мужья: все под ворота пролезли – забрались ко мне – опять кутеж. Потом ко всем корейкам по очереди… И везде рюмка водки, яйцо, да так все три дня и три ночи. В день яиц тридцать пять да тридцать пять рюмок – так ошалеешь, что отца с матерью забудешь… А приглашения все новые и новые, а если без приглашения, так и еще лучше: это уж такой почет, если иностранец в праздник попадет без зова…
Чем дальше в лес, тем больше дров: чем больше спутник С. П. обнажается, тем унылее становится с ним, С. П. говорит:
– Бывалый, а до остального мне дела нет.
Партия лесника состоит из четырех рабочих, во главе которых и стоит В. А. Т[ихов]. Это лет за пятьдесят человек, тихий, наблюдательный, очень сведущий и очень неглупый. Он хохол, любит хохлацкие песни и до сих пор сохранил свой голос.

7 сентября
Сегодня приглашение всем от местного русского комиссара на обед. Комиссар очень обязательный человек, и мы все охотно идем к нему, хотя дождь льет как из ведра.
У комиссара прекрасный в два этажа, казенный дом.
Кроме нас, пристав и мировой судья, он же следователь.
Оба настолько интересны, что надо на них остановиться.
Мировой судья, лет тридцати пяти человек с круглым лицом, мелкими чертами, в очках.
Нам пришлось сидеть с ним за обедом рядом, и я не жалел. Он первый здесь судья, с июня прошлого года. За год многое уже сделано. Главные преступления: убийства и грабежи. В первой очереди преступников стоят китайские хунхузы, а за ними идут наши русские солдатики. В этом только году двадцать из них сосланы в каторжные работы.
– В чем же преступления этих солдат?
– Грабят русских корейцев.
Очень еще недавно охота на белых лебедей, – так называют корейцев, в их белых костюмах и черных волосяных, узких и смешных шляпах, – была обычным явлением. Четыре года назад один солдат из такой партии лебедей, шедших гуськом по скалистой тропинке, перестрелял четырех: «А что их не стрелять? Души у них нет – пар только».
Обычная форма грабежа: солдат подходит к корейцу и спрашивает спичек и в это же время лезет к нему за грудь и отрывает подвешенный там кисет с деньгами.
С введением здесь следователя, после ссылки в каторгу двадцати человек, преступления эти прекратились, но сделанное зло не исправится и десятками лет. Робкий кореец боится и ненавидит солдата: для солдата нет продажной курицы, яйца, чумизы, пред солдатом кореец запрет свою фанзу и совсем уйдет в горы, но не пустит добровольно солдата.
Следователь прямо в восторге от корейцев. И он у них желанный гость. В нем они только и видят защитника, и каждый его приезд к ним сопровождается целыми овациями.
– Скажите, правда, что с корейцем нужна твердая, авторитетная манера?
– О боже сохрани! Не слушайте вы всех этих негодяев, шовинистов. Ведь это они же и подрывают везде и всегда русское имя: за них краснеем.
После обеда З. шепнул мне:
– Проверьте впечатление нашего разговора со следователем и поговорите с приставом.
Пристав, молодой человек, рыжий, с тонкими чертами лица. Я подсел к нему.
Речь скоро зашла о корейцах.
– Способный это народ?
– Очень способный; так вообще в жизни он ленив, апатичен, но от книги не оторвешь. Я уже устроил здесь четыре школы. Двое из моих теперь в Казани, двое в Благовещенске, двое в Хабаровске.
– Симпатичный это народ?
– Чистый и симпатичный, душой дети. И преступления у них детские: стащит у вас какую-нибудь безделушку.
– Храбры?
– Очень робки; ленивый их не грабит, – грабят, или, вернее, грабили до его, – пристав показал на следователя, – приезда солдаты, грабят хунхузы… Так, в своей жизни, очень самолюбивы. На всякого, кто с оружием, смотрят, как на хунхуза, боятся и не доверяют.


Следователь подсел:
– Будете путешествовать, спрячьте все ваши ружья: простой лаской сделаете с ними все.
Было уже темно. Мы поблагодарили гостеприимного хозяина и отправились домой. Засиделись, против обыкновения, до двенадцати часов ночи.
Вдруг вбегает С. П.
– Господа, в соседнем дворе пожар.
Рядом пожар, а у нас лошади. В страхе они могут сорваться и истопчут и палатки, и все сложенное в них, и нас самих. Мы бросились во двор. Ночь темная, без звезд, дождь, а через забор только еще разгорается пожар в соседнем доме.
Первый бросился туда Н. А., за ним я. Остальные бросились к лошадям, отвязывать их и выводить на улицу.
К счастью, Н. А. удалось скоро разбудить спавших хозяев, и раньше еще того он начал заливать пламя стоявшей тут же водой. Но когда огонь потух и стало темно, мы почувствовали себя жутко. Н. А. шепчет:
– Теперь удираем, пока не пришли желтокожие.
Он исчез, я пустился за ним. Назад труднее было бежать: мешали какие-то деревья, ограды, ямы. А сзади, казалось, кто-то бежит и вот-вот поймает. Но никто за нами не гнался, а на другой день нам принесли в подарок бутылок двадцать вина от благодарных погорельцев.

10 сентября
Сегодня, наконец, в половине пятого вечера выступаем мы из Новокиевска на границу Кореи (Красное Село). Дорога все время кружит по берегу залива Посьета, и на нашем горизонте постоянно то иззубренные, хотя и невысокие, голые, безлесные горы, то синее море. […] Наша кавалькада красиво растянулась и змеей вьется по прихотливой береговой полосе, – всадники с ружьями, ножами, английскими шляпами, как на рисунках журналов, вроде «Земля и люди».
Уже попадаются корейские фанзы с их плоскими камышовыми крышами, покрытыми веревочной сеткой, с их отдельно спящими, высокими деревянными трубами, с их бумажными окнами и дверями. Но все это там, внутри двора, а снаружи только глухая стена, и спрятал кореец за ней и себя, и семью, и свои обычаи. Все это пока еще тайна для нас и очень интересная.
Около каждой фанзы громадная, в рост всадника, конопля, гоалин [он же гаолян]. Гоалин – род крупного проса, на вид очень похожий на наш камыш. Темнеет. […] Дорога идет через залив по воде, и растянувшаяся линия всадников один за другим исчезает в мраке воды и темных синих стен.
Подбирается вода все выше и выше, подмочила уже вьюки, лошади всплыли, солдат Бибик с головой провалился в воду и ругает, отряхиваясь, соленую воду. Но опять берег и горы, и мы едем рысью.
Китайская деревня Хан-си, – незаконный выход маньчжуров к морю. Она растет с каждым годом – это уже порт Маньчжурии, из которого и идет вся ее торговля.
Ночь, и спит деревня. Мы едем в стороне от нее.
Вот и наш привал – Заречье и фанза Николая. Нас гостеприимно принимают, и я, уехавший вперед, уже сижу в маленькой, в квадратную сажень, чистенькой комнатке. Оклеены обоями стены, потолок. Двери в другие комнаты, и каждая комната имеет такой же отдельный выход на двор. Выход на высоте аршина – это и дверь и окно. Можно ее затворить глухой дверью или бумажной. Снаружи, когда закрыта такой бумагой, она просвечивает свет комнаты, и тогда, на фоне темной ночи, вырисовывается какой-нибудь фантастичный узор.
Хозяева фанзы – русские, крещеные корейцы.
Николай – старшина; он богач.
Приехали остальные, и нас поят чаем, кормят ужином, подают корейский салат, рисовую кашу.
– Есть клопы?
– Мало.
Хуже клопов донимают комары, которых набилось видимо-невидимо. Но мы устали и уже спим.

11 сентября
Прекрасное раннее утро. Я сижу во дворе и записываю впечатления.
Пред моими глазами фанза.
Целый ряд окон-дверей с узорчатым мелким переплетом, заклеенным бумагой. Все эти окна-двери выходят на узкий, шириной всего с аршин, балкончик. С этого балкончика до земли тоже аршин. Вся фанза выбелена. Крыша ее плоская, из мелкого камыша, сверху покрытая веревочной сеткой.
Отдельно, сбоку от фанзы, на расстоянии сажени, из земли выведена высокая, выше крыши, узкая деревянная, из четырех досок, труба. В эту трубу проходит дым из печей дома.
Печи устроены очень своеобразно: все дымовые ходы расположены под полом. Пол поэтому всегда теплый, а в комнатах не видно печей. При легкости всей постройки, при толщине стен в два вершка я не думаю, чтобы в этих фанзах было тепло зимой. Впрочем, вот доживем до холода и тогда убедимся.
Двор собственно разделен на две части; в передней сосредоточено все, относящееся к рабочим и скоту. Там грязно.
Во втором дворе, где мы, чисто, а с левой стороны устроен даже небольшой цветник. Красные и белые цветы в изобилии ласкают взгляд.
Вдоль стен висят грозди красного перцу, желтой кукурузы, белого чесноку, а из-за забора выглядывает здешняя ветла с острыми длинными серебряными листьями, с ярко-красными наростами на листьях.
Во дворе корейцы: русские – стриженые, подданные же Кореи – в своих прическах, с завитушкой на средине головы.
Добрые детские лица их широки, кожа темна, глаза прямые, но узкие, веки опущенные, как у тех, у кого они находятся в параличном состоянии.
– Теперь это самая пустая операция, – говорит доктор, – делается разрез на лбу: раз, два…
Но в это время раздается отчаянный крик, – это Н. А. летит с балкончика, не заметив уступа. Он постоянно падает.
Он спокойно встает и идет к нам.
– То есть черт знает, как я падаю, – говорит он. – Мое единственное спасение, что я падаю, как мешок с овсом, не сопротивляюсь и потому никогда не зашибаюсь.
– Вы также никогда не оглядываетесь на то место, где упали? – спрашивает доктор.
– Боже сохрани оглядываться, – говорит серьезно Н. А.
Наш лесник, спокойный, уравновешенный и веселый хохол, мягкий и деликатный В. А. Т., методично говорит:
– Утро ли, полдень ли, вечер: доктор ругается, а Н. А. падает.


[…] Пора ехать: лошади давно оседланы, и громадный Бибик ждет не дождется, когда я тронусь наконец.
Мы едем от Заречья к Красному Селу долиной реки Пончианги.
Кругом поля корейцев: всевозможные сорта чумизы, овес, кукуруза, одни бобы, другие, третьи, из которых приготовляется соя.
В этом году, после трех лет неурожая, урожай громадный.
Яркое солнце, синее осеннее небо, по обеим сторонам красиво иззубренные, хотя и невысокие горы. В общем очень напоминает долину Крыма, когда едешь из Севастополя в Ялту.
Но здесь красивее, потому что все время на горизонте темно-синей лентой море. Только краешек его и виден, но это еще сильнее дразнит и тянет к нему, прочь от этих мест, к далекой милой родине. Когда-то это будет? Гонишь и мысль и то смотришь на барометр и записываешь, то слушаешь переводчика П. Н. Кима, который рассказывает мне то про тигров, ютящихся в этих горах, то про друидические постройки на вершинах гор, то про житье-бытье здешних корейцев.
Край этот заселен всего пятнадцать лет назад.
Первым корейцам пришлось особенно трудно. Голод, неустройство довели их до полной нищеты, и жены их и дочери добывали себе пропитание позорным ремеслом.
Теперь все изменилось, и корейские женщины славятся целомудренностью.
– Вот в Корее много балованых женщин.
– Но ведь и там пять лет назад вышел новый закон.
– Что закон? Закон ничего не может переменить. Хуже стало: нельзя прямо, потихоньку делают… болезни…
У здешних корейцев наделы и такие же общинные порядки, как и в остальной России. Жалуются они очень на дорожную повинность. На волость в 1500 дворов приходится таких дорог с лишком 200 верст. Прежде они взносили на их ремонт деньгами – 6000 рублей в год, но с этого года введена натуральная повинность, которая, очевидно, очень не по вкусу им.
Зато введение с прошлого же года мирового судьи удовлетворяет корейцев выше головы. Они не могут нахвалиться как и самим мировым, так и вообще идеей мирового суда. Хвалят они и своего пристава, открывшего им несколько школ.
Иногда мы останавливаемся и разговариваем с корейцами: их много в поле – они молотят овес. В своих белых костюмах они действительно напоминают белых лебедей.
Следующий рассказ выслушан мною от нескольких корейцев и подтвержден старшиной, старостой и переводчиком П. Н. Ким.
В 1896 году, в конце весны, корейский подданный, кореец Хен, был найден замерзшим на берегу озера Сенденыпи, близ Красного Села и его выселка Сегарти.
Дальние родственники Хена дали знать жене и сыну умершего. Шестнадцатилетний сын с двумя другими корейцами пришли к трупу. В то время, как сын наклонился над трупом отца, раздался выстрел из группы нескольких солдат, стоявших в версте, и мальчик с пробитым лбом упал мертвый на труп своего отца.
Два других корейца убежали.
Следствие выяснило, что солдаты по близорукости приняли корейцев за лебедей, и было поэтому прекращено.
Корейцы просили меня записать, что они сами показали, что солдаты приняли их за лебедей, и ничего не имеют против оправдания подсудимых. Не имеет и вдова, живущая теперь в Красном Селе, но только она боится с тех пор русских и, когда увидит, бежит от них, как сумасшедшая.

13 сентября
Все эти дни мы с Н. Е. простояли лагерем у Красносельской переправы на берегу величественной и красивой реки Туменьула или Тумангана по-корейски. Это пограничная на всем своем протяжении река между Кореей и Маньчжурией.

Возле нас, в нескольких саженях, каменный пограничный знак Г. – точка, где сходятся границы Китая, наша и Кореи.
Эти дни мы занимались поверкой барометров, кипячением воды, астрономическими наблюдениями, исследованием реки и нивелировкой окружающей местности, в предположении дать реке более благоприятный выход в море, так как при теперешнем, благодаря как встречному морскому течению, так и ветрам, устье реки настолько засоряется песком, что вход и выход из нее обставлен непреодолимыми препятствиями. Весьма вероятно, что река эта прежде текла в бухту Посьета. И теперь в высокую воду один из рукавов ее, как раз в этом месте, переливается и течет по старому руслу. Работы по отводу не представляли бы серьезных препятствий. Длина такого канала по совершенно ровной местности в мягком грунте составила бы четыре с половиной версты.
[…] Вокруг нас все время корейцы, ласковые, гостеприимные, хотя и готовые получить за все немного дороже. Где, в какой стране это не практикуется с такими туристами, как мы?
Я был в школе деревни Подгорской. И учитель и ученики – корейцы. Положение учителя очень плохое. Получает он пятнадцать рублей в месяц и при здешней дороговизне живет хуже крестьянина-корейца.
– Чай пьете?
Он только рассмеялся и махнул рукой.
Дети усердны и все поразительные каллиграфы. И к остальным наукам, впрочем, корейцы очень способны.
Здание школы просторное и светлое. Школа устроена в этом году.


По вечерам, когда я возвращаюсь с работ, около меня толпится много корейцев. Один из них, человек лет тридцати пяти, маленький, с черными глазками, маленькими руками и ногами, прислан ко мне учителем, как человек, Знающий много рассказов из корейской жизни. Он сидит на корточках и со всем жаром художника, весь увлеченный, рассказывает. По временам переводчик П. Н. останавливает его, не надеясь на свою память, передает мне, а я записываю. Все остальные корейцы сидят на корточках и серьезно, внимательно слушают. Если рассказчик сбивается, они поправляют его, и иногда поднимается горячий спор.
Так я записал уже до десяти сказок и рассказов.
Этот кореец-художник принял мое предложение и отправляется со мной по Корее: он будет помогать мне собирать те рассказы, которые удастся собрать.
Из рассказов, между прочим, выясняется несомненный факт, что русским корейцам живется гораздо лучше, чем их братьям в Корее. Они говорят, что, если б не запрещались переселения, вся Северная Корея перешла бы в Россию, особенно с тех пор, когда приехал мировой, когда нельзя больше безнаказанно ни убивать, ни бить их. Но переход из Кореи строго запрещен, и всех таких переходящих, и корейцев и китайцев, препровождают обратно. При этом корейское начальство ограничивается выговором и тут же отпускает их, а китайское тут же или сечет, или рубит головы. Поэтому китайцы такому обратному их водворению противятся всеми средствами, и нередко дело кончается кровопролитием, причем китайцы дерутся ожесточенно и даже умирающие стараются ранить или подстрелить преследующих их.
Обыкновенно облавы на таких тайных переселенцев делаются в тех случаях, когда произойдет какое-нибудь убийство или грабеж и виновных не хотят выдать. Но одна угроза, что будет обыск, уже делает то, что преступников сейчас же приводят.
Так, на днях были убиты двое русских с целью ограбления, и убийцу – китайца привели сами китайцы. Чтоб он не убежал, русские власти обрезали ему косу: этого довольно; в Китае уже за одно то, что он без косы, его ждет смерть, тогда как в России самое большое за убийство – бессрочная каторга.
На самом берегу Тумангана, у пограничного знака, стоит фанза, в которой живет наш офицер и несколько солдат.
Ничего печальнее такого одиночного существования представить нельзя себе. Офицер, молодой и симпатичный, коротает свое время собиранием гербариума, охотой. Охота здесь прекрасная, к тому же осень и перелет.
[…] Последний вечер на русском берегу. Я слушаю рассказы о тиграх и барсах.
Тигр благороднее барса. Перед нападением он всегда показывает себя и нередко играет с врагом, как кошка с мышью. Он то прыгает, то ложится, машет хвостом и смотрит. На окрик он бросается.
Кореец пользуется этим и, приготовив себя и свое копье, бросает тигру такой вызов:
– Принимай мое копье!
Искусство так поставить копье, чтоб тигр схватил его зубами, а затем, – и для этого нужна немалая сила, – надо это копье, протиснув сквозь сжатые зубы тигра, всадить ему в горло.
Барс же всегда нападает из засады: с дерева, со скалы.
Раненый, он притворяется мертвым, а когда к нему подходит доверчивый охотник, он бросается на него.
И тот и другой боятся огня и шума, и поэтому на ночь корейцы, в походах, разводят костры, а при появлении тигра, если не желают с ним сразиться, поднимают шум: кричат, стучат в литавры.

(Продолжение воспоследует)

Via

Via

Сегодня – ещё один полузабытый мэйдзийский художник, без бурной биографии, но приятный — и оказавшийся посредником для более известных предшественников и последователей. Родился он в Эдо в 1851 году, звали его тогда Ёсикава Ёсимата. Отец Ёсиматы умер рано, но мальчика усыновил его друг и дал свою громкую фамилию, а заодно и новое имя. Так что с тех пор нашего героя звали Ватанабэ Сэйтэй 渡辺省亭 (или Сё:тэй, читалось и так, и сяк).
В шестнадцать лет Сэйтэй попал в ученики не к кому-нибудь, а к самому Кикути Ё:саю — тому самому, по чьим рисункам мы представляем большую часть «знаменитых японцев» древности и средневековья. А от него (Кикути Ё:сай не очень охотно наставничал) перебрался к не менее знаменитому художнику по лаку — Сибате Дзэсину. О них обоих мы много писали. Сибата Дзэсин, судя по всему, и пристроил двадцатичетырёхлетнего Сэйтэя в фирму, которая производила и закупала художественную керамику, эмали и лаковые изделия на экспорт, прежде всего в Америку. Сам Сэйтэй там в основном рисовал эскизы, и занимался этим потом ещё долгие годы, хотя и не постоянно. А главное, ему удалось через некоторое время убедить начальство отправить его по торговым делам за границу — чего было очень непросто добиться молодому и почти безденежному мастеру. Так что в 1878 году Ватанабэ Сэйтэй оказался в Соединённых Штатах, а оттуда, как он решил, и до Парижа рукой подать. А в Париж хотелось, там как раз предстояла очередная (третья) Всемирная выставка (прославившаяся больше всего, кажется, статуей Свободы). Сэйтэй умудрился добраться до Европы и застрял там на три года — учился и работал. Поэтому в европейских и американских музеях его ранних работ довольно много: со службы Сэйтэя, конечно, выгнали за такие непредсказуемые действия, и кормиться пришлось трудами рук своих.
Вернувшись с Запада, он сразу стал уважаем: слишком мало японских художников успело к тому времени побывать за границей, а так долго там не жил вообще, кажется, ещё никто. И хотя Сэйтэй прославился в основном в жанре «цветы и птицы», но не пренебрегал никаой работой. Он продолжал работать с мастерами керамики и эмалей, писал картины на свитках, иллюстрировал книги, рисовал «поздравительные открытки», выпускал гравюры на отдельных листах и сборниками.
Вот для примера пара картин:
  

«Листья в ручье»:


Снежный пейзаж:


Водный пейзаж:


Лодки у берега — в двух вариантах печати:




Книжные иллюстрации и фронтисписы:

Эту манеру тогда издатели любили, у Томиоки Эйсэна и Мидзуно Тосикаты фронтисписы очень похожи.
А вот лихая боевая сцена — «флейта против клинка»:


Уличная сценка с красавицами:


Благопожелательная мышка с редькой:


И менее привычная — где вместо редьки внезапно заморский виноград:


С 1890 года начал выходить журнал-альбом «Мир искусства» (美術世界, «Бидзюцу сэкай»), и Ватанабэ Сэйтэй становится его постоянным художником и сотрудником — опять же в самых разных жанрах:















(Последний товарищ даже в кои-то веки напоминает о героях Кикути Ё:сая.)

Но с наибольшим удовольствием Ватанабэ Сэйтэй работал в жанре «цветы и птицы» и знаменит стал в основном этими картинами и гравюрами. Их мы покажем в следующий раз.

Via

(Продолжение. Начало: 1)

Ватанабэ Кадзану приходилось довольно много ездить по стране — сперва в основном с князем Тахара или по княжеским поручениям. Ему это нравилось: Эдо был привычен, тахарская глушь опостылела, а страна была разнообразна и хороша, и её можно было рисовать, вести путевые дневники и слагать стихи. В 1825 году из этого получилась книжка «Подлинные виды четырёх провинций»; «подлинные» — в смысле, что все рисунки делались с натуры, не слишком частый случай для тогдашних пейзажистов. Кадзан выбирал просто места, которые ему нравились — не знаменитые своими храмами и святилищами, не прославленные в старинных стихах; это тоже было редкостью. Вот несколько из них:

Равнина Камахара




Весёлый квартал в Итако




Сторожка на реке Нака




Управа в Синамити:


Побережье Уранака


В Кабуки есть жанр пьес: «Смута в доме таком-то», «Со:до:моно». Могущественный князь умирает, злые придворные интригуют против юного или слабого законного наследника и пытаются посадить (иногда успешно) на его место кого-то неподобающего, а по ходу дела преследуют, изгоняют или озадачивают почти невыполнимыми заданиями положительных героев, преданных законному господину. Княжество Харима могущественным никогда не было, но в остальном многое вышло как в театре. Князь умер, жены и детей у него не было, только сводный младший брат, болезненный юноша по имени Томонобу, с которым Кадзан, несмотря на десять лет разницы в возрасте, дружил и сопровождал в поездках. Смерть князя скрыли и начали срочно искать наследника, которого можно было бы объявить «посмертно усыновлённым». По всем правилам и обычаем таким должен был стать Томонобу, единственный близкий родич, и Кадзан на это и рассчитывал. Но княжеское окружение предпочло иной путь. Удел Харима был разорён и по уши в долгах; а в богатом уделе Химэдзи (славном своим замком, самым красивым в Японии) князю хотелось попочётнее пристроить своего шестого сына. Доходы Химэдзи были раз в двенадцать больше доходов Харимы, и если бы окружение покойного харимского князя согласилось заявить, что тот ещё при жизни усыновил молодого господина из Химэдзи, тот прибыл бы в новые владения с большим «приданым», которое решило бы по крайней мере вопрос долгов. Начались споры, Кадзан был за Томонобу, но его слово стоило мало; наследником был объявлен Ясунао из Химэдзи, и сёгунская Ставка дала на это своё разрешение. Томонобу с Кадзаном были схвачены и помещены под арест во избежание смуты и выпустили только после того, как новый князь утвердился на своём месте.
Томонобу отправили на покой по состоянию здоровья — он особенно не переживал, ему предоставили в Эдо хороший дом и назначили неплохое содержание; здоровье его, кстати, поправилось, и он благополучно прожил до восьмидесяти лет. А Кадзан был в гневе: решение старших самураев он счёл предательским по отношению к харимскому роду. Он засел в Эдо, в замок возвращаться отказывался, крепко пил, шумно брюзжал, писал удельному начальству ядовитейшие письма — и рисовал.


.
Примерно тогда он подружился с Мацудзаки Ко:до: — деревенским мужиком, пришедшим в Эдо «с рыбным обозом» и ставшим знаменитым конфуцианским наставником. Ко:до: был лет на пятнадцать старше Кадзана и охотно взял художника в ученики. А тот рисовал его портреты.

Мацудзаки Ко:до:

Отказаться от службы Кадзан, конечно, не мог; пришлось вернуться к новому князю. Ясунао не было и двадцати, из роскоши Химэдзи он попал в нищету своего нового удела, и чувствовал себя очень неуютно. Отец заплатил долги Харимы, но, в общем, тем и ограничился. А молодой князь был честолюбив, мечтал о блестящей карьере при Ставке. Он советовался с Кадзаном как человеком более опытным, тот, как положено конфуцианцу, исправно давал господину советы в духе всяческой умеренности и сильно его разочаровал. Карьера не задалась, Ясунао сперва с горя заболел, а потом пустился в разгул, завёл обширный гарем и снова залез в долги. Служилые стали разбегаться — но не Кадзан: у него уже был замысел, как вернуть княжество законным наследникам. У Томонобу был маленький сын, и Кадзан хлопотал о помолвке этого мальчика с ещё не рождённой дочерью Ясунао. Самое удивительное, что всё получилось: у князя сыновей не было, а дочка таки родилась, её выдали за сына Томонобу, и тот потом унаследовал родовой удел после Ясунао.
Кадзан взялся восстанавливать хозяйство княжества, пригласил опытных агрономов, завёл производство бумаги, выработал пятилетний план — дела стали чуть-чуть поправляться. Князь пришёл в восторг, пожаловал Кадзану должность, которую когда-то занимал Ватанабэ Садамити (высокую, но не доходную). Кадзану этого было мало, но он старался. И даже рисовал в эти годы меньше обычного — в основном в китайском духе, но не только.



Князь теперь принадлежал к харимскому роду, начал изыскания по поводу своей местной приёмной родни, поручил Кадзану уточнять родословные — и для этого отправил в новую поездку по стране, а сам остался дома. Кадзан был счастлив: путешествие, да ещё без надзора начальства! Взял ученика, отправился в путь, по дороге рисовал и слагал стихи. Разыскал, между прочим, мать Томонобу, давно вернувшуюся в родную деревню и потерянную из виду княжеским домом. Записки об этом путешествии стали, пожалуй, лучшей книгой Кадзана. Потом — ещё поездка, ещё один дневник… Кадзан чувствовал себя почти что Басё:.

Портрет Басё:.

У Кадзана завёлся друг, врач и химик Такано Тё:эй, большой поклонник европейских наук (его привечал Томонобу). С его лёгкой руки Кадзан в 1830-х годах тоже заинтересовался западной наукой, а ещё больше — западным искусством. Познакомился с Генрихом Бюргером, учеником и помощником знаменитого Зибольда. Начал разыскивать европейские книги и пытаться их читать — первой такой книгой оказался труд Кемпфера о Японии, который Мацудзаки Ко:до: удалось купить за 15 золотых. У Тё:эя и других врачей нашлись западные книги по медицине и зоологии, с анатомическими иллюстрациями. Кадзан пришёл в восторг: так вот в чём секрет заморской живописи! Голландский и немецкий ему не давались, за переводом приходилось обращаться к друзьям-медикам. Тем было некогда — Кадзан приохотил к «голландским диковинам» Томонобу и убедил его оплачивать переводы. А сам перерисовывал гравюры из этих книг.

Гиппократ

В 1835 году умер совсем молодым любимый сын писателя Бакина, давнего друга Кадзана. Безутешный отец попросил художника нарисовать портрет усопшего. Кадзан согласился и велел вскрыть уже заколоченный гроб. «Но ты же его с пелёнок знал, двадцать лет!» — изумился Бакин. «Натура есть натура», — ответил Кадзан. Гроб вскрыли, он установил два зеркала под разными углами, сел работать. Молодой человек получился на картине совсем живым.

Такидзава Кинрэй, сын Бакина

А вот ещё один портрет тех же лет. Это свекровь Кадзановой сестры, госпожа Ивамото. Видно, что с европейскими гравюрами художник уже неплохо знакомю


(Продолжение будет)

Via

Прочитать полностью

(Продолжение. Начало: 1)

Продолжим про диких зверей. Печальное существо выше — гиена.Как ни странно, это — она же:


Гиен, впрочем, рисовали почему-то редко. Другое дело — псовые. Вот волк и лисица из бестиария ильхана Газана:



Вот они же из рукописи постарше:


Игривые шакалы:

Один из художников, иллюстрировавших рукопись Газан-хана, явно очень любил птиц — они у него попадают даже на картинки, посвящённые четвероногим…

Медведи из той же рукописи — стоячий выломал себе кусок сот:


Медведи из других сборников тоже симпатичные. Вот такой, например:


Страшные кабаны:


А это морской кабан. Живёт в воде, пышет синим пламенем:


А этот зверь вообще непонятно кто и ходит по толстому воздуху:


Заодно некоторое количество куньих. Их друг от друга отличить непросто. Тут вверху ласка, а внизу — мы не разобрались, но тоже не лис или пёс, а куница или её родич:


Ещё неопознанный пушной зверь:


Вроде бы выдра и та же ласка:


И ещё одна, на бережку:


А тут охотник раскладывает на берегу костёр, приманивая любопытных бобров (от выдр их рисовальщики не особо отличают):

Дальше будут копытные звери, домашние и всякая четвероногая мелочь.

Via

Прочитать полностью

Другие посты про сугороку - по метке "Игры"

В прошлый раз мы смотрели детскую и простую игру сугороку, сегодня покажем взрослую и посложнее. Но сюжет столь же частый: там было путешествие (такие сугороку произошли от ранних игр «По дороге Токайдо:»), здесь — жизненный путь (эти произошли от буддийских сугороку, показывающих путь к просветлению или в рай будды Амиды, но очень быстро они ограничились вполне земным путём к успеху). В разные времена, конечно, такие «карьерные» сугороку выглядели по-разному; наша игра называется «Жизненный успех при Мэйдзи» (明治立身雙六 «Мэйдзи риссин сугороку»). Напечатана она была в новогоднем приложении к журналу «Тайё:» («Солнце») за 1898 год, сочинил её писатель Ко:да Рохан (幸田露伴, 1867-1947), рисовал уже знакомый нам Томиока Эйсэн (富岡永洗, 1864-1905).


Правила довольно замысловатые, так что при небольшом количестве полей игра не такая уж быстрая. Ходят по полям не по какому-то заданному маршруту, а на каждом поле бросается кость и показывает шесть вариантов перемещений в разные концы. Начало — на поле «Удача», со всякими новогодними игрушками и забавами:


Здесь в первый раз и бросается кубик. Выпадет 1, 2 или 3 — жизненный путь придётся начинать в бедной халупе, где стенки залатаны чем попало (включая картинку из Ооцу), но усердный мальчик прилежно учится при коптилке.


А выпадет 4, 5 или 6 — добро пожаловать в счастливое детство, с роскошной усадьбой и верховой лошадкой:


Бросок кости на полях детства, богатого или бедного, открывает возможность перейти к двум основным типам полей в игре. В половине случаев, и для бедных, и для богатых, это «выбор» (立 志, кокородзаси) — имеется в виду выбор рода занятий по собственному усмотрению, без дополнительного броска. Занятий предлагается шесть.
1. «Учёность» или «Наука» (文) — этакий властитель дум на университетской кафедре или даже в законодательном собрании:


2. «Преподавание» (師)— конфуцианский наставник с преданными учениками:


3. «Предпринимательство» (商) — наш герой идёт то ли в Торговую палату, то ли в банк:


4. «Военное дело» (武) — лихой кавалерист сражается с наиболее вероятным противником, бородатым и в казачьей папахе:


5. «Ремесло» (工), в данном случае даже скорее «художество», с раскраской храмовой статуи:


6. И, наконец, «Сельское хозяйство» (農) — тут даже сам крестьянин не нарисован, только стадо. Впрочем, скотоводство — это тоже современно:


Но и при бедном, и при богатом детстве остаётся ещё по три итога броска кубика. Они ведут на самые многочисленные поля — «жизненные позиции», или «образ жизни».
Вот «Жадный до всего» (多欲, таёку) — многоглавый, многорукий и длинношеий, как чудовище рокурокуби. Для него всё равно привлекательно: и книги, и оружие, и счёты, и художество (в западном стиле на этот раз)… Хоть разорвись! А на деле это — пропуск хода.


«Ленивец» (怠慢, тайман) лежит в прострации, среди книг, выпивки, табака… Не лучшая жизненная позиция.


«Опустившийся» (堕落, дараку) — с бутылкой чего покрепче и с гулящими девицами:


Но и тот, и другой могут стать «Раскаявшимися» (悔悛, кайсюн) и вымолить прощение у родителя, наставника или начальника:


Некоторым везёт: вот «Удачливому» (僥倖, гё:ко:) добрая фея ни с того ни с сего принесла кучу денег:


А можно попробовать вести одинокую, отшельническую жизнь (守節, сюсэцу) — и тут тоже вполне может явиться небожительница и указать дорогу к храму:


И, наконец, две лучших жизненных позиции. Одна — это «Довольный жизнью» (自得, дзитоку), окружённый плодами (в буквальном смысле) своих трудов:

(Когда мы впервые смотрели эти картинки, то решили, что это — Ньютон под яблоней, а предыдущий товарищ — поэт с музой.)

И самый достойный путь — «Благотворителя» (積善, сэкидзэн), который щедро оделяет бедняков подаянием:


С каждой из «жизненных позиций» может открыться новый выбор «рода занятий», а может предстоять переход к другой «жизненной позиции». Так, из «Бедного детства», скажем, на выпавшие очки 1–3 переходишь к «выбору», на 4 — обленишься (прилежное учение тоже надоедает!), на 5 — станешь разбрасываться («жадный до всего»), зато на 6 — привалит удача! А избравший военную службу на 1 становится «довольным жизнью», на 2–3 — одиноким отшельником (после вынужденной жизни в коллективе), на 4 — «жадным до всего» (после жизни по уставу), на 5 — ему грозит предаться разгулу и опуститься, на 6 — сделаться ленивцем и вволю отдохнуть. По-своему вполне убедительно!


А переход к окончательному выигрышу (пейзаж с черепахой, журавлём и сосной, новогодними символами долголетия; впрочем, фея с деньгами прилетает оттуда же) возможен только с полей «Довольный жизнью» и «Благотворитель».
Игра поучительная и довольно увлекательная — мы пробовали!

Via

Есть такой хороший корейский сериал, «Царевна Супэкхян» (제왕의 딸수백향, она же «Дочь короля, Су Бэк Хян»). Действие там происходит в древнем царстве Пэкче, в начале VI века, и бойцы отборного отряда пэкческой гвардии там все мечены, как сказано в переводе, «татуировкой тапира» (играющей немалую роль в сюжете). Понятно, что никаких малайских связей у Кореи тогда не было и быть не могло, не говоря уж о южноамериканских. Но любопытно было бы разобраться, о каком звере идёт речь.
Это, в общем, несложно. Тапир по-корейски действительно, как и говорится в фильме, «мэк» (맥, 獏), и название это он перенял у баснословного чудовища с туловищем медведя, лапами тигра, хвостом коровы, хоботом слона и с иногда со слоновыми же бивнями, а иногда с кабаньими клыками. По-китайски этого зверя звали «му», но там он оказался не очень любим (хотя его головы охотно изображали на концах балок в богатых домах); а вот его японский родич «баку» приобрёл большую народную любовь, поскольку питается ночными кошмарами и очень полезен тем, кому часто снятся дурные сны. (Заодно он кушает и слишком пылкие страсти и надежды, особенно несбыточные, что тоже полезно.) В Японию баку пришёл как раз из Кореи — где-то веке в пятнадцатом, а к токугавским временам его уже вовсю и на картинках печатали, и нэцкэ в виде этого доброго чудища резали.

Как видим, представляли его по-разному — то он больше похож на слона, то на кабана…

В самой Корее зверь мэк вошёл в моду на две-три сотни лет раньше, в государстве Корё. Представляли его примерно вот так:

Правда, здесь его рацион был немного иной: помимо страшных снов (и даже несколько охотнее), он поедал железо. В честь чего и получил второе прозвание — «Железоед», Пульгасари (불가사리). Именно про него был снят знаменитый северокорейский фильм 1985 года, история которого сама по себе вполне приключенческая: южнокорейского режиссёра Син Сан Ока ради этого похитили, потом, уже сняв фильм про Железоеда, он бежал… Фильм сейчас выглядит довольно наивным и нравоучительным, но всё равно трогательный. Маленького игрушечного Пульгасари слепил из рисовой каши для своих детей кузнец — борец за справедливость и узник злого князя. Сам кузнец в тюрьме умер, а игрушка ожила, стала расти, превратилась постепенно в огромное железное чудовище и пошла защищать простой народ, разнося княжеские войска и пожирая оружие, включая пушки. Князю после долгой борьбы пришёл конец, народ возликовал. Но питается-то Пульгасари всё равно железом, и чем он крупнее — тем больше еды ему требуется. Покончив с пушками и латами, он перешёл на сельхозинвентарь, и начался голод. Дочка кузнеца объяснила своему питомцу, чем это скоро кончится, он усовестился и покончил с собою (причём осколки разлетелись в разные стороны и всё железо вновь вернулось в землю). В концовке на свет появляется новый Железоед — пока маленький и милый…
Всякий северокореец понимал (а кто не понимал — тем объяснили), что Пульгасари — это образ капитализма, который сперва прогрессивен и губит феодализм, но потом сам становится бедствием для простого народа.
Правда, Пульгасари в фильме выглядит совсем не хоботным и мало похож на зверя мэк:


Но это пока ещё не отвечает на тот вопрос, который мы поставили в начале: откуда взялась «татуировка тапира» в сериале? Действие северокорейского фильма отнесено к условному XIV веку, сам Железоед в корейском фольклоре появился незадолго до этого, а царевна Супэкхян и её товарищи делают свои наколки на восемь сотен лет раньше! Да и выглядят эти татуировки не слишком похоже не только на киношного Пульгасари, но и на хоботного зверя мэк со средневековых картинок. А именно вот так:


Тем приятнее было обнаружить образец для этой татуировки на сайте Музея Пэкче. Среди экспонатов как раз примерно той поры, когда происходит действие «Царевны Супэкхян» имеется вот такое бронзовое существо — кажется, игравшее роль курильницы:


Доказательств, что это именно зверь мэк, а не, скажем, сильно стилизованный медведь или кабан, вроде бы нет — но сходство очевидно, несмотря на отсутствие рогов. Очень симпатичное существо, по-моему. И в сериал хорошо вписалось.

Via