Умблоо

Via

Игры сугороку рисовались по-разному. Иногда сюжет сочинял автор, а рисунки делал художник; иногда это было одно лицо; а часто, особенно когда приходилось торопиться с выпуском игры к новому году, брали готовые картинки со старых и новых гравюр и объединяли их на одном игровом поле. Нередко издательский штатный художник причёсывал их в едином стиле. Чаще всего так поступали в сугороку на исторические темы или про «знаменитые виды». Сегодня мы посмотрим одно такое историческое сугороку 1935 года — приложение к журналу «Детский клуб» (幼年倶楽部, «Ё:нэн курабу»). Составитель его неизвестен, а картинки — с гравюр полутора десятков художников, в основном современных: это Икава Сэнгай, Исии Тэкисуй, Баба Сяти, Отакэ Коккан, Ямагава Эйга, Садаката Ё:кэй и другие. Называется игра «Сугороку успехов» (出世双六, «Сюссэ сугороку»), по-русски это что-то вроде «Наши достижения» — примеры достойных людей и деяний из японской истории. Некоторые персонажи будут нам знакомы по множеству других гравюр (и по этому живому журналу), а некоторые — довольно неожиданны.



На начальной клетке, — герой из глубокой древности. Это Саканоуэ-но Тамурамаро: (758-811), потомственный порубежный воевода, храбро сражавшийся с «северными дикарями» эмиси в земле Муцу; война эта тогда казалась бесконечной.

Воевать он начал ещё подростком при своём отце Каритамаро: и прославился не только как доблестный воин, но и как исключительно порядочный человек. Например, он едва не поссорился с двором, когда в Столице казнили двух вождей эмиси, которых Тамурамаро: прислал туда для переговоров, поручившись за их безопасность. На Севере Тамурамаро: воевал успешнее своих предшественников, но тут в Столице сменился курс, Фудзивары заявили, что народ устал от непосильных тягот, что войны и строительство разоряют страну — и наступление на Север было свёрнуто. А когда и Тамуратаро: припрягли к подавлению очередной близстоличной смуты, он поставил условие: державу он охотно спасёт, но только если ему в помощь пришлют всех его старых товарищей по северным войнам, которые сейчас в опале или в заточении (по обвинению в другом заговоре). И своего добился! В общем, образцовый герой колониальный войн — пример очень ко времени. (Доспех на картинке у него явно из более поздних времён, но уж что поделать…)

Дальше пошли клетки нумерованные. Первый — каллиграф Оно-но То:фу (Х век), учившийся упорству у лягушки. Его мы уже встречали не раз.


Дальше — его старший современник, поэт, учёный и тоже каллиграф Сугавара-но Митидзанэ (845—903). На вершине успехов он был оговорён врагами и угодил в опалу, его отправили с сильным понижением служить на остров Кюсю, где он с горя и умер.


На нашей картинке Митидзанэ печально рассматривает перед этой ссылкой пожалованные ему когда-то государем почётные одеяния — а теперь новый государь от него отвернулся и гневается. Сцена эта изображалась довольно часто, но далеко не всегда герой на ней выглядит таким стариком — каким он в действительности в ту пору и был. После смерти его доброе имя было восстановлено, и Митидзанэ даже обожествили, его почитают в качестве покровителя наук и образования — так что в сугороку для школьников он более чем уместен.

На следующем поле — жившая через сто с небольшим лет Мурасаки-сикибу, самая знаменитая японская писательница, сочинившая «Повесть о Гэндзи». И первая (но не последняя!) женщина в нашей игре.

«Детский клуб», в отличие от многих других тогдашних журналов, предназначался и для мальчиков, и для девочек сразу.

Проходит ещё сто лет, и перед нами — Минамото-но Ёсииэ (1041—1108) по прозвищу «Хатиманов сын», герой двух междоусобных войн на севере, в земле Муцу, против мятежного рода Абэ. Подробно о нём можно почитать в «Сказании о земле Муцу», а мы уже сталкивались с ним в приключенческой пьесе Кабуки «Равнина Адати в краю О:сю:» (奥州安達原 «О:сю: Адати-га-хара»). О нём есть истории и не касающиеся ратных подвигов — например, как он наведывался к любовнице монаха, которую ревнивец держал в окружённой рвом башне («Ёсииэ приходил ночью, когда знал, что монаха нет дома. Он останавливал повозку у внешнего края рва, женщина открывала окно в башне и поднимала занавеску, и Ёсииэ прыгал в окно прямо с оглобли повозки». — «Кокон тё:мондзю»). Или о том, как он отгонял демона от государя Сиракавы.


Но на нашей картинке — другой эпизод из его жизни, вполне военный. Ёсииэ с войском шёл на решающую битву при Канадзава и увидел, как пролетевшая стая гусей начала спускаться на рисовое поле. Вдруг чем-то встревоженные птицы вновь стали подниматься вверх и в беспорядке полетели обратно. Ёсииэ догадался, что среди колосьев укрылись в засаду воины врага, обошёл их с трёх сторон и разгромил. А всё потому, что вовремя вспомнил советы своих старых наставников — берите с него пример, школьники!

На картинке номер пять — Тайра-но Тадамори и тот случай из его жизни, который мы совсем недавно рассказывали здесь.

В многочисленных сугороку с примерами исторических деяний этот случай появляется здесь чуть ли не единственный раз. А он ведь тоже поучителен: не убивать без крайней нужды даже предполагаемого врага, даже оборотня или демона — полезный урок!

Дальше — поединок юного Усивака-мару, он же Минамото-но Ёсицунэ (1159—1189), с разбойным монахом Бэнкэем на мосту Годзё:. Потом они подружатся на всю жизнь. Подробности и другие картинки — здесь.

В отличие от того же боя в сугороку «Пятнадцать мальчиков Японии», здесь задействован мотив из театральной постановки (действо Но: «Флейта в свитке» 笛の巻, «Фуэ-но маки») — Усивака только что сидел на мосту, с головою укрытый покрывалом.

Вообще наша игра уделяет много места войне Минамото и Тайра. Следующая картинка посвящена битве при Ясима (тоже, кстати, попавшей в действо Но:, как, впрочем, и в пьесу Кабуки) — воин Минамото, Мунэтака Ё:ити сбивает стрелою веер, выставленный на вражеском судне в качестве военной хитрости (подробности тут).


Мунэтака, что немаловажно, считался образцом не только меткости, но и скромности.

Минамото победили, был установлен первый сёгунат, наступила эпоха Камакура. И первым её представляет в нашем сугороку монах Нитирэн,подвижник «Лотосовой сутры». Это случай исключительный — монахи вообще в исторических сугороку появляются не часто, а уж такой смутьян, как Нитирэн…


Власти его очень не любили, он перенёс множество гонений и на гравюрах любили изображать, как он чудом спасается от убийц. Но на нашей картинке — это чудо самообладания и красноречия, а не огонь с неба и т.п. А сам Нитирэн даже немного похож на свой портрет, что не обо всех героях сугороку скажешь…

XIII век — это не только время религиозных преобразований, но и пора монгольского нашествия, первой «внешней» войны Японии со времён глубокой древности. Тема тоже созвучная времени издания сугороку. Здесь наш герой — Ко:но Митиари.

Он прославился тем, что со своим отрядом в 1281 году среди бела дня на двух маленьких лодках подошёл к монгольским военным судам. Монголы решили, что японцы плывут сдаваться — а те перепрыгнули на вражеский борт и вступили в бой. Митиари зарубил капитана, захватил в плен монгольского воеводу, поджёг корабль и благополучно ушёл со своими спутниками и пленником на тех же лодочках. (Совсем скоро свастика на щитах врагов окажется на таких картинках уже неуместной…)
А ещё об этом Ко:но Митиари рассказывают, что он повторил деяние подвижника Ку:кая. Тот когда-то изгнал всех лисиц с острова Сикоку, но за несколько веков оборотни осмелели и вновь туда вернулись. Так что пришлось Митиари, тамошнему уроженцу, снова их припугнуть и изгнать. С тех пор лисиц-оборотней на Сикоку и нет — одни барсуки…

И третий камакурский деятель в нашей игре — не монах и не воин, а ремесленник, знаменитый кузнец-оружейник Горо: Масамунэ (1264-1343).


Впрочем, и воины, и монахи с его историей связаны. Воины — понятно как (между прочим, через три сотни лет Токугава Иэясу, заполучив один из клинков этого мастера, сделал его родовым мечом сёгунов Токугава). А монах появляется вот в такой поучительной истории. Состязался как-то Горо: с другим оружейником — Сэнго: Мурамасой; оба выковали по мечу и подставили их под водопад, чтобы проверить их качество. Клинок Мурамасы резал все, что его касалось — проплывающие рыбу и водоросли; а клинок Масамунэ резал только водоросли, а рыбу словно бы отталкивал. Мурамаса заявил: «Мой меч лучше!». Проходивший мимо монах заметил ему: «Ты не прав — хороший меч без нужды живого не убивает. Меч Масамунэ благословен, а твой — проклят; обнажив твой клинок, никто не сможет убрать его в ножны, пока меч не отведает крови — хотя бы собственного владельца». И стало так (в Европе, кстати, была соответствующая легенда про меч Атиллы). В общем, та же мораль, что и с Тадамори: не убивай без необходимости!

Горо: Масамунэ полжизни прожил уже в XIV веке, когда государь Годайго попытался восстановить подлинную императорскую власть (и на время это ему удалось; о Годайго и его сподвижниках и врагах мы много писали). В Японии это крушение первого, камакурского сёгуната рассматривалось как прообраз падения сёгуната последнего, токугавского — и, соответственно, соратники Годайго воспринимались как прообразы деятелей Реставрации Мэйдзи. Самым знаменитым из них стал преданный и доблестный витязь Кусуноки Масасигэ (1294 — 1336), памятники которому к выходу нашего сугороку стояли уже едва ли не в каждом городе. Масасигэ героически погиб за своего государя, а уходя в последний поход, простился со своим одиннадцатилетним сыном Масацурой (тоже уже попадавшемся недавно в «Пятнадцати мальчиках Японии»). Масасигэ передал сыну пожалованный некогда государем меч, велел быть верным Годайго, не ожидая иной награды, кроме гибели, — и ушёл на героическую смерть.

Масацура после гибели отца пытался покончить с собой, но мать его остановила — и он достойно и благородно служил преемнику Годайго, пока не нашёл свой конец в очередной смуте. Ему было всего двадцать два, наша картинка делит его жизнь ровно пополам.

Пятнадцатый век из течения нашего сугороку выпадает полностью, и исторический сюжет сразу перескакивает к объединению Японии в конце XVI — начале XVII веков. Ода Нобунага пропущен, зато Тоётоми Хидэёси красуется на лихом коне, указуя веером в будущее.


На нём и прервёмся — а то ещё пол-игры осталось…

Via

(Окончание. Начало тут)

Вверху просто дети играют в жмурки вокруг большой ширмы.
Зато дальше — бог грома со своим барабаном и маленький демон,который тащит табачный кисет (а может, демон-то обычный, зато кисет огромный):


Асинага и Тэнага, Длиннорукий и Длинноногий с дальних островов, живут морским промыслом: ловят рыбу прямо руками, а осьминога — в ловушку:


Многие нэцкэ в этом собрании посвящены музыке, танцу и театру. Вот придворные музыканты и плясунья:

Мальчик с лютней и танцор с маской

Масок вообще немало. Вот весёлая богина Окамэ и страшный демон:


Ещё пара демонов в разном настроении:


Добродушный старец и воинственный горный монах:


Семь разных личин и маска для танца льва:


Актёр действа Но: в маске демоницы замахивается молотом:


Владычица Запада Сиванму (Сэйо:бо) и Хризантемовый Отрок — тоже из действ Но:


Исторические личности обычно тоже предстают уже в своём театральном облике.

Слева — каллиграф Оно-но То:фу (Х век), учившийся упорству у лягушки (по ссылке ещё несколько симпатичных нэцкэ на эту тему). А справа — Тихая-химэ, дочь великого воина Кусуноки Масасигэ (XIV в.). Её месть описана всё в той же «Повести о великом мире» и воспета в пьесе Кабуки «Оомори Хикосити». Девушка решила отомстить вражескому воеводе Оомори Хикосити, который разгромил её отца в бою. Она отправилась на праздник во вражеский стан, чтобы убить его; по дороге путь преградила река — и единственным, кто взялся помочь девушке переправиться через реку, оказался сам Оомори (он её, конечно, никогда не видел). На середине пути он увидел отражение в воде: у девушки отрастают рога и она начинает превращаться в демона (это её жажда мести так действовала!). В пьесе всё реалистичнее: Тихая-химэ узнала своего супостата и надела захваченную с собою маску демона, чтобы он оцепенел от ужаса. Не тут-то было: воин её скрутил, маску отобрал и потребовал объяснений. Узнав, кто она такая, он подробно описал её своё сражение с её отцом: «Ничего личного, я просто выполнял свой долг…» Более того, он предложил вернуть ей трофейный меч Кусуноки Масасигэ, пожалованный ему сёгуном за победу. И тут, когда примирение уже почти достигнуто и оба рыдают, появляются соратники Оомори. Отдавать на их глазах сёгунский дар дочери врага нельзя! Оомори приказывает девушке: «Быстро надевай свою маску и прикинься призраком своего отца, явившимся за мечом!» Так меч вернулся в семью, а Оомори остался неопорочен — против духа и первый богатырь бессилен.

Вот та же сцена на совместной гравюре Тиканобу и Ёситоси

Дальше слева — бессмертный, как зонтиком, прикрывается волшебным грибом, а справа — Семь мудрецов Бамбуковой рощи:


Голландец с бутылкой и кружкой и грамотей — это у него всё книги упакованы за спиною!


Просто монашек и воин:


Круглые,нэцкэ мандзю часто делались раскрывающимися, из двух половинок. Снаружи, например, узоры, а внутри — изображение или два.

На левой просто хозяин с гостем пьёт чай. А вот правое мандзю забавнее: мы тут видим половинку с прекрасной купальщицей — а на второй был изображён подглядывающий за нею кавалер…

Via

Понравилась дунганская легенда (из сборника «Дунганские народные сказки и предания», М.: Наука, 1977, мелькала и в других местах) о том, откуда взялись эти китайские мусульмане. В восемнадцатый день третьей луны второго года Чжэньгуань (628 г. н.э.) танскому императору Тай-цзуну приснилось, что за ним гонится страшное чудище. Почти настигло — но тут, откуда ни возьмись, появился рослый человек в зелёном халате, в чалме, с чётками в руке, и начал молиться. Чудище начало таять, и скоро на его месте осталась только кровавая лужа. Утром император созвал советников и велел им истолковать сон; Сюй Мао-гун, большой мудрец, погадал и объяснил, что государя спас западный пророк Мухаммед. Тай-цзун немедленно написал Мухаммеду письмо (в стихах, конечно) и пригласил его в Китай.
Послы письмо доставили, но Мухаммед ехать сам отказался. «Но тогда император скажет, что мы тебя не нашли, и отрубит нам головы по возвращении!» — возопили послы. Тогда Мухаммед совершил омовение, вытер лицо — на полотенце запечатлелся его нерукотворный лик; это полотенце послы доставили своему государю как свидетельство, но изображение потом с него исчезло — чтобы не вводить китайцев в искушение идолопоклонства. А в Китай Мухаммед послал три тысячи арабов во главе с Гайсом, Вайсом и Вангасом (историческим Абу-ль-Ваккасом) — все они были большими мудрецами и чудотворцами, но как раз чудеса творить им пророк под страхом гибели запретил. И они пустились в путь.
Когда арабы дошли до Синьцзяна, то не нашли там топлива и стали голодать. Тогда Гайс положил в костёр вместо полена свою ногу, огонь тут же разгорелся, еды наварили, но сам Гайс умер. Пошли дальше, вошли в собственно Китай, а там страшная засуха — воды нигде не найти. Тогда Вайс выкопал яму, оттуда хлынула вода и всех напоила, а сам чудотворец умер.
А Вангас со спутниками добрался до Чанани, император его радушно принял и отвёл покои во дворце. Сперва, правда, Тай-цзуна удивляло, что иноземный мудрец не прерывает молитвы, даже когда его окликает государь, но Вангас объяснил, что Аллах превыше всех царей, и Тай-цзун не стал спорить. Устроил Вангасу прения с буддийским монахом — араб переспорил соперника. Тогда император попросил обучить его мусульманским обрядам, трём тысячам арабов предложил остаться в своей державе, а к Мухаммеду взамен отправил три тысячи китайцев. Что случилось с этими последними, неизвестно.
Напали на Китай кочевники из-за великой стены, Вангас с арабами отправились на войну. Вражесмкий лама наслал на них град — Вангас вызывал бурю, которая отнесла град обратно и обрушила его на войско кочевников, так что те бежали. Тай-цзун мусульман наградил и пожаловал, но арабам было скучно в Китае без жён и они стали проситься назад на родину. Император их не отпустил, зато разрешил выбрать в жёны китайских девиц и молодых вдов. Семьи женщин сперва жаловались, но потом увидели, что их дочери и сёстры живут хорошо — только вот говорят с мужьями на разных языках, отчего происходят иногда недоразумения. Но потом и арабы научились говорить по-китайски, а от их детей и внуков пошёл дунганский род.
Правда, потом китайские государи и чиновники забыли, как им полезны были мусульмане, стали их обижать, и кончилось всё плохо — большим и кровавым шестнадцатилетним восстанием (после которого, собственно, часть разгромленных дунган и перебралась под руку русского царя и осела в Средней Азии, где и была рассказана и записана эта история).

Вообще дунганские сказки хорошие. Вот ещё одна, страшная!

Via

(Продолжение. Начало тут)

Итак, вот одна из серий исторических гравюр Мидзуно Тосикаты – «Изящный выбор тридцати шести» (三十六佳撰, «Сандзю:роккасэн», 1891 г.)
Когда говорят «Сандзю:роккасэн», слышится за этим другое, куда более известное заглавие: «Тридцать шесть бессмертных поэтов» (三十六歌仙, произносится так же, последние два знака другие). О шести бессмертных поэтах мы уже писали, но были в ходу и более обширные выборки. Почему великих поэтов именно три дюжины, мы точно не знаем, но таких списков существует несколько. Один – для эпохи Хэйан; другой – для рубежа XII–XIII веков, времени составления антологии «Синкокинсю:», третий для поэтов-воинов и т.д. Очень популярны были сборники: по одной песне от каждого из тридцати шести гениев такой-то эпохи. Во времена Токугава во множестве выходили книжки примерно такого формата: тридцать шесть песен бессмертных поэтов и к ним не портреты авторов, а тридцать шесть знаменитых пейзажей, или тридцать шесть куртизанок, или актёров в любимых ролях, или рецептов полезных кушаний, или советов насчёт праведной жизни, или чего угодно, чего можно набрать тридцать шесть штук. Были и книжки, где самих песен не приводили: ценитель сам мог догадаться, на какую песню намекает какая гравюра. Воспоминания о таких книжках сохранились и после Реставрации.
У Мидзуно Тосикаты песен уже не осталось (хотя намёки при желании можно поискать), а вместо модных красавиц – женщины разных эпох японской истории. Их получилось больше, чем тридцать шесть, да и несколько мужчин среди них затесалось. Время действия каждой картинки на ней и указано рядом с названием. Даты (кроме одной) обозначены по девизам правления, как было принято до перехода на западный календарь и отказа от обычая менять девизы в течение одного царствования. Мы будем указывать год и месяц, когда был введён и отменен каждый из девизов.
Мидзуно Тосиката славился исключительной точностью в изображении исторических костюмов, утвари и т.д.; нынешние историки и реконструкторы ему очень благодарны. (У нас так работал, например, Суриков.) Этой дотошностью отчасти объясняется выбор дат: о сменах мод в XVII–XIX вв. известно больше, поэтому эпоха Токугава охвачена почти целиком, а для более ранних времен дано примерно по одной картинке на столетие.
На заставке — «обложка» этой серии со списком гравюр.

1. Первая картинка даже годами правления не обозначена (единственная!) — просто: «Древность. Глядя на луну».

Под «древностью» здесь, судя по одежде и украшениям девушки, имеется в виду эпоха Нара, VIII век. А может, и чуть раньше…

2. Годы Кэнкю: (建久, 1190, IV – 1199, IV)

Это святилищная танцовщица сирабё:си (такой незадолго до этих лет была и Сидзука, возлюбленная Ёсицунэ). Вот и эта девушка, похоже, поминает кого-то из павших на междоусобной войне воинов. Хотя оружие (вон оно в углу стоит) и мужской наряд часто использовались и в плясках самих сирабё:си.
Вообще в этой серии даже картинки, приходящиеся на самые кровавые годы, — очень мирные, хотя порой и печальные. Впрочем, за предыдущие годы Мидзуно Тосиката выпустил столько батальных гравюр, что ему они надолго опостылели.

3. Годы Кэмпо: (建保, 1213, XII – 1219, IV). Собирают хризантемы на осеннем побережье.


4. Годы Гэнко: (元亨, 1321, III – 1324, XI). Паломница на дороге.

И она сама, и её спутник — в широкополых шляпах, но у женщины шляпа с вуалью — и от солнца, и от чужих глаз. А мужчина усатый, как тогда воинам полагалось.

5. Годы Буннан (文安, 1444, II – 1449, VII)

Женщина совсем из простых — зеленщица.

6. Годы Хо:току (宝徳, 1449, VII – 1452, VII)

Для контраста с предыдущей картинкой — знатная придворная дама.

7. Годы Ко:сё: (康正, 1455, VII – 1457, XI). В лавке.

Девушка приценивается к тканям — и можно не сомневаться, что все расцветки и узоры соответствуют времени.

8. Годы О:нин (応仁, 1467, III – 1469, IV). Сумерки

Скверная пора очередной усобицы. Героини ходят по тёмной улице с осторожностью — мало ли кем может оказаться встречный?

9. Годы Кэйтё:, 慶長, 1596, X – 1615, VII

Опять прыжок через столетие — уже последний. В это время род Токугава утверждается у власти, пока эти девушки играют в мяч. Впереди — двести с лишним лет мира после долгих непрерывных войн и смут. Токугавские времена для Мидзуно Тосикаты — не пора «проклятого старого режима», а пора светлая и спокойная, только-только не до степени «конфетки-бараночки»…

10. Годы Гэнна (元和, 1615, VII – 1624, II)

Письмо, которое выронила старшая красавица — судя по всему, печальное. А наряд у неё — «в заплаточку» с надписями, очень выразительная мода.

11. Годы Канъэй (寛永, 1624, II – 1644, XII)

Картинка называется «Шляпы напрокат» — вон они висят, широкополые, чтобы прятать лицо, направляясь в дом свиданий или в весёлый квартал. И девушка явно конфузится. А щенки — для пущей милоты.

12. Годы Сё:хо: (正保, 1644, XII – 1648, II)

Банный день: всё семейство только что помыло головы. Только у слуги сзади они сухие — он за одёжками присматривал. Зато какая трубка с подвешенным к ней кисетом у него на плече!

13. Годы Кэйан (慶安, 1648, II – 1652, IX)

Называется просто «Закат». Взрослых мужчин в этой семье не видно — подались на заработки или, скорее, вызваны на службу в Ставку. Вот и птицы туда же летят…

14. Годы Дзё:о: (承応, 1652, IX – 1655, IV)

Это театралки новую пьесу обсуждают — а рядом вывеска театра, афиша на стене и их товарищи по увлечению.

15. Годы Мэйрэки (明暦, 1655, IV –1658, VII)

Просто мама с сыном гуляют ветреным днём.

16. Годы Мандзи (万治, 1658, VII – 1661, IV)

«Первый соловей года», то есть на самом деле — камышевка, конечно. Но и впрямь поёт первый раз этой весной — так что девицы даже от собственного музицирования отвлеклись.

17. Годы Камбун (寛文, 1661, IV – 1673, IX)

Называется «Глядя на снег»: семейство в лодочке катается по зимней реке (заметьте, как женщина утеплилась — даже не знаем, шапкой такое назвать, маской или чем?). И вспоминает, видимо, соответствующую сцену из «Повести о Гэндзи». И воробышки…

Дальше до конца — в следующий раз.

Via

1. Писаные красавицы
Есть писатели, которых соотечественники помнят по одному произведению — как Грибоедова, Ершова или Фурманова. Есть и такие, у которых одну вещь знают все или почти все, а их имена легко забываются — многие ли помнят, кто написал «Из-за острова на стрежень», «Есть на Волге утёс» или «Хас-Булата»? Похожая судьба сложилась у одного плодовитого японского художника.

Звали его Такэути Кэйсю: (武内桂舟).Как и его сверстник и однофамилец Такэути Сэйхо:, он прожил долгую жизнь — родился при сёгунате, умер в пору Второй мировой (1861—1943). Сэйхо: был сыном трактирщика, Кэйсю: — княжичем, хотя и младшим в семье. Так что грамоте его учили дома, а потом отдали в семью Кано: Эйтаку, главы знаменитой живописной художественной школы: пусть станет почтенным художником. Ничего из этого не получилось: отношения с наставником у подростка не сложились, родительская семья тяжело вписывалась в условия нового режима. Кэйсю: занялся росписью фарфора — довольно выгодное дело, вывоз фарфора из страны должен был возрастать с каждым годом. Когда Кэйсю: было около восемнадцати, его старший брат покончил с собой, и юноша с облегчением вернулся в родительский дом, порвав с Кано: все отношения. Впрочем, вскоре он и с хозяевами фарфоровой мастерской разругался — с его точки зрения, вместо того, чтобы развивать искусство, они стали гнать в огромных количествах грубый ширпотреб — всё равно заморские варвары не разберутся! Такэути Кэйсю: счёл такое поведение торгашеским и унизительным и забросил прежнее ремесло. Но семья его уже изрядно обеднела, работать всё равно было надо. Так он и занялся гравюрой — сперва чёрно-белой, а потом и цветной. Годы спустя он говорил сыну: «Если тебе не по душе питаться воздухом и водою, попробуй стать художником». Старый товарищ по мастерской свёл его с Ёситоси; юноша понравился знаменитому уже художнику, и тот предложил Кэйсю: стать его учеником — даже новое соответствующее имя ему выбрал, Тосикуни. Кэйсю: вспоминал потом: «Это было не совсем то, чего я хотел, но причин отказываться не нашёл…» Так или иначе, с этим наставником отношения наконец-то сложились хорошо и оставались такими до самой смерти Ёситоси.
Работал Такэути Кэйсю: в основном в двух жанрах: «портреты красавиц» и книжные иллюстрации. И хотя прославился он одной иллюстрацией, начнём мы с красавиц.
Кэйсю: вообще предпочитал изображать женщин — зато самых разных. Вот старинная паломница прислушивается к пению цикад, а одинокая девушка играет на сямисэне:

Вот уже современная дама — у аквариума и в саду:

Многие героини Кэйсю: похожи лицом друг на друга — и, говорят, на его жену…

С котиком и с пёсиком:

Вот девушки на берегу — море он любил:

Дамы под облетающими вишнями — как же без этого?

За весною — осень:

Зонты и японские, и европейские, на выбор!

Мамы готовятся к празднику девочек и к празднику мальчиков:

Красавицы современная и старинная:

Стилизация под старые гравюры:

А здесь слева — Владычица Запада Сиванму, а справа — девушка набирает первую воду в Новом году, и воробышки летают:

Женщин за работой у Кэйсю: вообще больше обычного — вот метельщица и продавщица фруктов:

А эта крестьянка занимается новым и прогрессивным трудом — молочным хозяйством, только-только вводимым в обиход:

На картинке 1909 года — кореянка, теперь тоже «наш человек»:

В общем, красавицы одна к одной — хотя и довольно кукольные…

Были, конечно, у Такэути Кэйсю: гравюры и в других жанрах и стилях. Во время русско-японской войны все художники торопились заработать на соответствующей теме. Правда, Кэйсю: и тут предпочитал бравым героям симпатичных медсестёр:

Тоже очень патриотическая картинка:

А вот уже хорошо знакомые нам герои народных «картинок из Ооцу»:

Слева — Глициниевая Девушка, дальше стоит Сокольничий, скороход-якко показывает зрителю волосатый зад, над ним склонился Слепенький, справа съёжился Благочестивый демон, а на заднем плане проступают очертания Бога Грома.

Историческая сцена — с нежной чисткой ушей:

Просто горный пейзаж…

«Открытка»-суримоно с подозрительно знакомыми гусями:

А в следующий раз (или разы) — про иллюстрации Кэйсю: к романам и про то, как неожиданно повернулось его творчество к старости.

Via

Очень частый (и очень старый – по крайней мере с начала ХVIII века) сюжет настольных игр сугороку — путешествие по дороге То:кайдо:, на каждую станцию по клетке. С игры в такое сугороку начинается знаменитая пьеса Тикамацу Мондзаэмон «Ночная песнь погонщика Ёсаку из Тамба»: только этим способом малолетнюю барышню и удаётся убедить не капризничать и отправиться в настоящее путешествие по тому же маршруту.
Потом появились игры с путешествиями по другим дорогам, по знаменитым местам разных провинций, с осмотром достопримечательностей разных мест, иногда в пределах одного Эдо, Киото или Осаки. А настоящий расцвет сугороку про путешествия начался с открытием страны: теперь всякий мог побывать и за границей — хотя бы понарошку. Заодно школьники (которых было больше всего среди любителей сугороку) получали внеклассные знания по географии: образовательные игры для юношества по разным областям знания начали издавать ещё при Токугавах.
Сегодня мы посмотрим сугороку на один из самых излюбленных во времена Мэйдзи и особенно Тайсё: сюжет — путешествие по всему свету, с осмотром «самого-самого» большого, маленького и удивительного. Так она и называется — «Самое-самое во всём мире» (世界第一双六 , «Сэкай дай ити сугороку», 1920). Сюжет и текст сочинил известный детский писатель Абэ Суэо (安倍季雄, 1880-1962), рисовал игру Окамото Киити (岡本帰一, 1888-1930).

На верхнем краю поля, по сторонам от названия — вырезные фишки, изображающие юных путешественников. Все они в одинаковой школьной форме, со скатками через плечо и, в общем-то, на одно лицо — только кайма у фишек разного цвета. Игральный кубик, разумеется, имелся в каждой семье, так что он не прилагается к сугороку почти никогда.

Переходят фишки по клеткам в соответствии с броском кости — на каждом поле написано, какая из выпавших цифр куда отсылает. Но клетки пронумерованы, так что можно видеть, что перед нами — одно из многих бумажных «путешествий вокруг света» тех лет. И в каждой странен есть что-то самое-самое.
Как в большинстве сугороку, путь начинается с правого нижнего поля: герой отплывает на судне и машет фуражкой, прощаясь с родною страной. А за морем — Китай, и там — Самая Длинная Стена в мире.


В Сиаме — Самый Большой Священный Белый Слон. А на Филиппинах — Самые Маленькие Люди — негритосы.


Индия славна Самыми Крупными Плодами — хлебного дерева. Герой, кажется, объелся…


Обязательный в таких играх Египет с пирамидами и Самым Большим Изваянием — Сфинксом. А западнее лежит Самая БЮольшая Пустыня Сахара.

Заметим, что в жарких краях школьный мундир герой всё-таки меняет на что-нибудь более подходящее к климату. Но в «цивилизованных странах», конечно, так будет нельзя.
Дальше расположение полей на карте идёт зигзагом, причём маршрут выбран неочевидный. Начинается зигзаг в Италии с Самой Падающей Башней в пизе, а заканчивается в Бельгии с местом Самого Большого Сражения — при Ватерлоо (а как же Первая Мировая? А про неё другие игры есть…)


А между ними — Испания с Самой Большой Ареной для корриды и Франция с Самыми Большими Воротами — Триумфальной аркой.


Разумеется, для тогдашего японца Европа не была бы Европой без Голландии. Где стоит Самая Большая Ветряная Мельница.


В Англии — Самый Большой Парусник — «Виктория». А полярные медведи среди льдов — это не Арктика, а Германия, Самый Большой Зверинец: гагенбековский, со зверями не в клетках, а в вольерах.


Вот и Россия. А там в Москве — Самый Большой Колокол. Даже побольше нарисован, чем на самом деле…


В Северной Америке — Самое Большое Дерево (секвойя) и Самый Большой Водопад (Ниагара) А в Южной — Самый Большой Священный Лотос (амазонская кувшинка Виктория регия — не совсем лотос, но именно она была любимейшим растительным гигантом в детских книжках всех стран).


Ну и, наконец, домой в Японию. Что же должно увенчать список Самого-Самого? Конечно, Самый Большой Государев Дворец. А в нём, по умолчанию, Самый Великий в Мире Государь.


Другие посты про сугороку - по метке "Игры"

Via

Читаем сейчас хорошую книжку В.В. Щепкина «Северный ветер: Россия и айны в Японии XVIII века» (М.: Кругъ, 2017). Она и написана исключительно внятно и чётко, и материал интересный, и переводы хорошие. Что писали токугавские японцы о русских, в том числе ещё до непосредственного знакомства?
Первым был Нисикава Дзёкэн, философ, астроном и географ, упомянувший Россию ещё в 1695 году в сочинении «Исследование торговых сношений Китая и варваров». Москвия — в разделе, посвящённом «странам, с которыми торгует Голландия». Описание странное:

«Московия.
Четыре тысячи сто ри по морю от Японии. Есть правитель, [который там] властвует. Люди напоминают Моголов. Тёплая страна. Товары: янтарь, кораллы, пять злаков, серебряные пластинки для нагревания благовоний, кожи разных животных».
В общем, очень странное описание — похоже, голландцы рассказывали о какой-то другой стране. В 1708 году вышло второе издание того же сочинения, где Нисикава в предисловии оправдывался за ошибки в первом (по его словам — пиратском, напечатанном без его ведомства по черновику). Тут уже всё выглядит куда правдоподобнее:

«Московия.
Четырнадцать тысяч сто ри [больше 50 тыс. км] по морю от Японии. Большая страна. Есть правитель, [который там] властвует. [Это] большая и холодная страна к востоку от Голландии.. В этой стране часто дни короткие, а ночи длинные. Обычаи подобны голландским, все люди соревнуются в храбрости и силе, держат злых собак. Что до закона государственного, то говорят, что один лишь государь старается в учении, а вельможам и прочим учиться запрещено. В этой стране есть огромный колокол, ударить и позвонить в который могут лишь вместе тридцать человек. Говорят, что звонят в него лишь раз в год на государев день рождения Ещё есть пушка длиною четыре дзё [около 12 м], в которую за раз влезает два коку [около 360 л] пороху. Товары: янтарь, кораллы, серебряные пластинки для нагревания благовоний, пять злаков, кожи разных животных, кожа для кошелей (её называют московской кожей)».
Товары, кроме кожи, остаются загадочными. Интересно, почему в их списке так упорно держались пластинки для нагревания благовоний…

Примерно в это время знаменитый учёный Араи Хакусэки имел возможность подробно расспросить о европейских странах пленного итальянского миссионера Джованни Баттисту Сидотти (проповедь христианства была в Японии запрещена, Сидотти предусмотрительно причесался на местный лад, чтобы сойти за японца, но что-то его выдало — то ли прочая внешность, то ли незнание языка…) В сочинении «Отобранные и рассмотренные чужеземные речи» (1713) Араи Хакусэки описывал и Россию — со слов Сидотти и по китайским источникам:

«Московия, или Мусковия
Страна расположена на северо-востоке Европы. Лето сырое, зимой много снега. Люди все высокие и крупные. Волосы рыжие, лица светлые, глаза зелёные. Обычаи несколько похожи на моуру [то есть всё тех же жителей державы Великих Моголов]. Головы они облачают в белые мешковины. Одеваются в несколько слоёв мягкой узкой ткани. Носят шкуры ягнят и овец. Климат местности очень холодный. Даже крупные реки наполовину замерзают. [Люди]
Подкладывают под ноги доски, опираются подмышками на согнутые палки, и таким образом мчатся по льду, одним толчком сто шагов. Среди продуктов земледелия жито, каштаны, пшеница и ячмень. Продукты земли: янтарь, слюда, разные кожи».
В общем, тут всё уже куда более понятно, включая описание лыжников. Сходство русских с индийцами из страны Великих Моголов, судя по всему, кочевало из какой-то китайского источника по многим позднейшим книгам.


Кое-что о России говорится в «Записках об услышанном». Эта такая выжимка из европейских новостей, которую голландцы из Нагасаки обязаны были ежегодно представлять в сёгунскую Ставку. За семьдесят лет (1705–1775) Россия упоминается там более полусотни раз. Чаще всего говорится о её участии в европейских и турецких войнах, но были и более любопытные для японцев сведения:

1732
«От имени правителя Московии в Китай было направлено посольство, которое выразило стремление впредь пребывать в дружеских отношениях, однако оно было отправлено обратно, из-за чего государь Московии пребывает в возмущении и, желая знать, с каким умыслом посольство было грубо отправлено обратно, послал за этим […], поэтому из Китая в Московию повторно отправили послов, которые передали, что, неверно поняв детали перевода, они допустили грубое обращение, чем доставили беспокойство…»

1741 г.
«В прошлом году из Московии было отправлено несколько судов во главе с человеком по имени Шпанберг, которые, по-видимому, направились в сторону Японии и Татарии…»

1744 г.
[Московия и Швеция помирились,] «поэтому две эти страны ведут переговоры, налаживают связи и готовят к отправке корабли. Однако что у них действительно на уме, мы знать не можем, но ходят слухи, что это касается соседних стран, а возможно даже они решат отправиться в Японию. Что до количества судов, о том знать не можем…»
(Тут Ставка запросила дополнительных сведений, но голландца в следующем отчёте написали, что таковых у них нет.)

1765 г.
«Сообщают, что из Камчатки в Сибирь, что в составе Московии, отправлено несколько десятков тысяч воинов и дошло до настоящей войны». На следующий год число камчатских воинов умножилось до 150 тысяч, «к тому же камчатку поддержала страна под названием Катай. Страна Катай находится к северу от Китая и, по-видимому, входит в состав Татарии… Правительница Московии изъявила желание нанять проводника по восточным морям из числа голландцев. Однако все моряки, которые служат в Компании, передали свой ответ, что они не нанимаются на службу другому государству…» И дальше каждый год — о московско-камчатской войне. Только через четыре года в ответ на встревоженные запросы Ставки сообщается, что «война между Камчаткой и Московией, о которой сообщалось до прошлого года, закончилась. В Камчатку из Московии отправлены люди для поселения и строительства крепостей».
Что это за таинственная война — остаётся загадкой: на самом деле на Камчатке в эти годы всё давно было вполне мирно.

Про экспедицию Мартына Шпанберга мы уже писали, но у Щепкина приводится несколько любопытных документов об этой первой встрече русских и японцев в 139 году. Вот отрывок из «Записок о разных слухах в период Гэмбун»:
«25 числа 5 месяца 4 года периода Гэмбун жители острова Амисима, расположенного недалеко от полуострова в уезде Одзика, прибыли в Сэндай и рассказали, что в море у Амасима появились два инострапнных корабля, из-за чего они сели на рыболовецкие лодки и отправились на разведку. Выяснили, что корабли четырёхугольной формы вместимостью целых три тысячи коку [здесь – 3000 рег.т]. У одного корабля знак в виде диагонального креста на чёрном фоне, у другого корабля знак большого судна в виде ярко-красного полона […] Корабли выглядят так, словно окрашены в чёрный цвет. Они очень прочные, словно обтянуты железом. По обоим бокам кораблей выстроены большие пушки. Похоже, что один корабль вмещает до семидесяти человек. Вышеупомянутые люди побоялись вплотную приблизиться к ним и отплыли назад, а обсудив с жителями деревни, решили сразу сообщить вышестоящим…»
Кстати, едва ли не с этих пор и пошло название «чёрных кораблей» для европейских и американских судов.
Японские власти откликнулись немедленно: «В случае если иностранцы высадятся на берег, нужно поймать их и немедленно сообщить об этом в бакуфу [Ставку]. Если пойманные иностранцы сбегут, то следует дать им уйти. Достаточно, если будут арестованы один или два человека». (Здесь и далее — выдержки из официального сборника «Обзор внешних сношений» за соответствующий год.)
Но и эти скромные указания осуществить, как известно, не удалось. Зато у местных крестьян были изъяты полученные от русских две серебряные монеты и ещё один странный картонный предмет, принятый за бумажные деньги. (Надо отдать должное честности властей— крестьянам выдали за изъятое возмещение японскими деньгами, куда более им полезными.)
«Серебряные монеты 2 шт., бумажная карта 1 шт.
Указанные предметы с целью запроса были показаны двум капитанам и другим голландцам [в Нагасаки]. В результате запроса выяснилось, что на обеих серебряных монетах имелись [знаки], похожие на буквы страны Московия, [из-за чего] они думают, что это серебряные монеты, используемые в той стране. […]　то, что выглядит как узор, является буквами страны Московия, однако прочесть их [голландцы] совершенно не могут […] Поскольку в Голландии такие монеты не используются, они совершенно не могут предположить её стоимость.
На вопрос о том, используется ли упомянутая карта вместо серебряных монет, отвечали, что это игральная карта, и поскольку карты подобного вида используются во многих зарубежных странах, они думают, что наверняка и в Московии изготовляют такие, а вообще карты изготовляются во всех странах, правда в зависимости от мастера могут быть большими и маленькими…»


И так далее — это всё только из одной главы книги Щепкина выдержки, дальше ещё интереснее (и занятнейший японский очерк русской истории, в частности). Жалко, что тираж крошечный — 500 экз. Если будет интересно, мы ещё какие-нибудь отрывки оттуда выложим.

Via

«Собрание песка и камней» («Сясэкисю», конец XIII в.). Перевод со старояпонского Н.Н. Трубниковой. Трубникова Н.Н. «Собрание песка и камней» в истории японской философской мысли. Том 2. Исследование. Указатели. Приложение. – М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2017. 656, 288 с. (Серия «Книга света»). 43,5+18,9 п.л. Тираж 1000 экз.

Вот наконец и вышло «Собрание песка и камней» Мудзю: Итиэна, отрывки из него мы выкладывали здесь в течение семи лет.
Если кто будет заказывать книжку в сетевых магазинах, лучше перебрать их несколько: цены в разных местах различаются вдвое.

Via

В Европе вообще и в Италии в частности к XVII веку табак уже был вполне любим. Однако же Пьетро делла Валле пишет про турок: «они (взяли за обычай курить табак чуть ли не каждый час в дружеской компании в качестве развлечения… Развалясь в живописных позах, они курят одну трубку за другой, причем выпускают дым даже из носа, что мне представляется отвратительным, а им — верхом искусства».
Интересно, когда курить "по-турецки" стали в Европе? Ведь и правда на тогдашних картинах дым через нос не выдыхают:

Via

Via

(Продолжение. Начало см. по метке «Беллинсгаузен»)


От Таити Беллинсгаузен рассчитывал вернуться в Австралию и оттуда снова отправиться в высокие широты. О его втором пребывании а Порт-Джексоне и в антарктических водах мы уже рассказывали, но кое-что интересное попадалось и по пути. К островам россиян прибавился остров Лазарева (ныне Матахива), оказавшийся, впрочем, необитаемым атоллом. А вот в начале августа обнаружилось и кое-что любопытнее, хотя и небезопасное: показался ещё один остров, побольше.

«Приближаясь к оному, заметили, что принадлежит к коральным островам, густо покрыт кокосовыми деревьями и в средине лагун. На надветренной стороне и в некоторых местах прерывается и образует небольшие острова и пенящуюся сребристую стену от буруна, разбивающегося о коральную мель. Подходя к южной оконечности, мы увидели на взморье множество островитян совершенно нагих (кроме обыкновенных повязок, коими все островитяне Великого океана прикрывают средние части тела). Островитяне были вооружены пиками и палицами. Когда мы проходили мимо острова, они бежали по берегу вслед за нами, держась наравне против шлюпа. Обошед южный мыс на SW стороне, мы усмотрели в тени густой кокосовой рощи селение и несколько лодок, вытащенных на берег, покрытых тщательно листьями, дабы не драло их от солнечного зноя; видели также множество мужчин и женщин, вооруженных пиками. Женщины были обвернуты тканями или матами от поясницы до колен. От мыса к SO продолжался риф, как видно было по буруну. Мы подняли кормовые флаги.
Вскоре имели удовольствие увидеть идущие к нам лодки; тогда под защитою острова мы легли в дрейф. Лотом на 90 саженях не достали дна; как по сей причине, так равно и потому, что приближалось время, в которое надлежало возвратиться в Порт-Жаксон для приуготовления шлюпов к плаванию вновь в южных больших широтах, я имел намерение не останавливаться на якорь, а только держаться под парусами для того, чтобы иметь сношение с островитянами; между тем они спешили к нам, но не подошли ближе полукабельтова от шлюпа.
Лодки их были разной величины, с отводами на одну сторону и лучше всех до сего времени нам известных; весьма остры, нос и корма отделаны чисто и притом так, что воды черпнуть не могут; украшены правильно врезанными жемчужными раковинами, что придавало им хороший вид; на каждой лодке было от шести до десяти островитян; они похожи на отаитян, волосы у них распущенные, длинные, изгибисто висели по плечам и спине, а у некоторых головы были убраны, как у перуанцев, красными лентами из морского пороста или листьев; на шее и в ушах искусно выделанные жемчужные раковины, сверх сего на шее надето для защиты лица во время сражения забрало, сплетенное из волокон кокосовой коры круглыми обручиками, наподобие хлыстика, толщиною в шестую долю дюйма, в двадцать один ряд, сзади одна треть связана в четырех местах тонкими плетенками. Когда сие забрало на шее, оно сжато вместе, а когда приподнято на лице, передняя часть расширяется и покрывает все лицо; спереди некоторые части украшены искусно выделанными из раковин и черепах четыреугольничками; забрало упруго и тем более защищает от ударов; закрываемая часть тела обвязана тканью, или лучше сказать плетенкою, наподобие той, из которой делают в Европе соломенные шляпы; плетенка шириною в шесть дюймов и столько длинна, что обходит вокруг всего тела и между ногами; некоторые из островитян употребляли для сего зеленые кокосовые ветви, и у иных они надеты на шее.
В лодках были пики, булавы и множество кусков кораллов, составляющих приморский их берег. Они все кричали громко, звали нас к себе, а мы разными подарками приманивали их на шлюпы, бросали подарки в воду, но островитяне ничего не брали и не приближались к нам, невзирая, что в руках имели мирные кокосовые ветви.
Видя их непреклонность, я послал господина Торсона [лейтенанта с “Востока”] на вооруженном ялике к лодкам с подарками; островитяне по наступающей темноте поспешили к берегу. Господин Торсон следовал за ними, но как их лодки далеко были впереди, то я ему дал знать пушечным выстрелом, чтобы возвратился на шлюп.
Сего же вечера по приглашению моему приехал ко мне господин Лазарев и сказывал, что был счастливее меня, островитяне приближились к шлюпу “Мирный” под самую корму и держались за спущенные веревки; господин Лазарев успел сделать им несколько подарков и раздать медали.»

Рисунок П.Михайлова

«8 августа. Ночью мы держались под малыми парусами; к 8 часам утра выехали островитяне, сего дня хотя с большим трудом, но мы успели приманить их, чтоб они приближились и схватились за веревки, спущенные за корму. Тогда им произносили на отаитянском языке слова “таио” (друг), “юрана” (приветствие при встрече друг с другом). Казалось, что некоторые из них понимали сии слова. Я их дарил медалями серебряными и бронзовыми, на проволоке, чтобы вместо украшения носили на шее, не так скоро оные потеряли и, может быть, сберегли на долгое время.
При получении топоров и прочих железных вещей островитяне не изъявили такой радости, как жители Новой Зеландии, островов Опаро и графа Аракчеева. Когда же я приказал плотнику перерубить топором кусок дерева, тогда они узнали цену сего орудия и обрадовались. Мы выменяли несколько небольших палиц, забрал, красных лент из морского пороста, матов и шляхт [топоров] из раковин. Из съестных припасов островитяне ничего не привезли, кроме кокосовых орехов, и те были негодные, вероятно, привезенные для того только, чтоб нас обмануть.
Вымененная нами небольшая палица, видом подобная четыреугольному вальку, сделана из тяжелого дерева, которое, кажется, того же рода, каковые мы видели в Новой Голландии; шляхты из больших раковин привязаны к сучку дерева плетеными веревочками из волокон кокосовой коры; а дабы при употреблении в действие сии веревочки не перетирались, они обложены крупною рыбьею чешуею. На всех коральных островах шляхты делают из ракушек, потому что базальту или другого рода крепкого камня нет. Вместо пил островитяне употребляют челюсти больших рыб с зубами; держась на лодках за кормою шлюпа, они старались сими пилами перепилить ту самую веревку, за которую держались.
Изделий из костей животных мы не заметили. Одному островитянину, который по наружности казался мне из отличных, я подарил петуха и курицу с тем, чтоб он их сберег, на что он охотно согласился и изъявил мне, что непременно сбережет. Многие из островитян, увидя сих птиц, называли их боа; на острове Отаити и на других островах так называют свиней.
Когда мы вылавировали к берегу и поблизости оного поворачивали оверштаг, тогда служители разошлись по своим местам. При сем удобном случае островитяне начали бросать на ют и шканцы кусками кораллов величиною от 26 до 27 кубических дюймов. Таковым куском, ежели попадешь в голову, легко можно ранить, даже и убить человека. Холостой выстрел из ружья более ободрил, нежели устрашил сих вероломных посетителей; неприязненные их поступки принудили меня наказать первого зачинщика. Я сказал господину Демидову, чтоб он выстрелил в сего островитянина в мягкое место; сие исполнено, раненый закричал, тогда все лодки разбрелись в разные стороны и коральный крупный град прекратился. Всех лодок, окружавших шлюп “Восток”, было до тридцати. Раненого тотчас повезли на берег, а прочие отгребли далее в сторону и остановились, как будто бы вероломство их до них не касалось.
Нетрудно было вновь приманить островитян под корму, ибо они уже видели нашу щедрость, но мы ни одного не могли убедить, чтобы взошел на шлюп, невзирая на все изъявления приязненного нашего расположения.
Действие европейского огнестрельного оружия не было им известно; ибо, невзирая на наши дружественные поступки, они старались с лодок пикою ранить выглядывающих из каюты, вовсе не опасаясь ружья.
После сего я не решился послать гребное судно на остров, которого жители так вероломны и держат в одной руке мирную ветвь, а в другой для убиения камень; я не мог послать иначе, как подобно Рогевейну и Шутену сильный вооруженный отряд, и показать островитянам ужасное действие европейского оружия. Тогда только можно бы быть уверену в безопасности посланных, но я не хотел наносить вред островитянам тем паче, что первое изустное мне приказание от государя было, чтобы везде щадить людей и стараться в местах, нами посещаемых, как у просвещенных, так равно и у диких народов, обходиться ласково и тем приобрести любовь и оставить хорошую о себе память и доброе имя.
Господин Лазарев сказывал мне, что когда шлюп “Мирный” был довольно далеко под ветром сего острова, тогда один островитянин на лодке пригреб к шлюпу, но никак не согласился взойти на оный. Г-н Лазарев спустил с другой стороны ялик, так что островитянин сего не видел и его перехватили. Когда он взошел на шлюп, тогда, поворачиваясь на все стороны и смотря на окружающие для него новые предметы, выл от удивления. Господин Лазарев, щедро одарив его, отпустил.
Широта сего острова южная 10°2'25” долгота западная 161°02’18”, направление NtO и StW, длина 2,5, ширина 0,75, в окружности 8 миль. Я отличил сей остров наименованием острова великого князя Александра.»

Этот четырёхугольный атолл Беллинсгаузен и Лазарев открыли «по второму разу»: впервые на него наткнулся ещё Кирос ви назвал его «Островом прекрасных людей», но потом его на два с лишним века потеряли. России остров Александра (будущего Второго), как и остальные острова Россиян, не пригодился, и с тех пор сменил много названий: Реирсон, Литл Гангс, о-в принцессы Мэриан, Алликонга, сейчас зовётся Ракаханга, и на нём ещё живёт несколько десятков туземцев.

Via

Другие посты про сугороку - по метке "Игры"
Настольные игры сугороку очень охотно выпускали как новогодние приложения к разным газетам — в том числе и политическим по содержанию. Сегодняшняя игра, «Будущее Востока» (東洋未来雙六, «То:ё: мирай сугороку») вышла отдельным изданием под новый 1907 год. По восточному счёту это был год Козы, отсюда оформление заголовка:

Вся игра выдержана в стиле газетных карикатур, а рисовала её большая компания — Накадзава Хиромицу, Кобаяси Сёкити и Окано Сакаэ, тогда ещё студенты Токийской школы изящных искусств. Через десяток лет они вместе же будут работать над пятым томом грандиозного издания «Дорожного дневника с зарисовками знаменитейших мест Японии», к которому привлекали самых добросовестных и благонадёжных художников. А пока ещё можно язвить по адресу властей…

На полях игры — картинки на тему «что принесёт нам наступающий год?» Некоторые предсказания даже сбылись…


南満鉄道開通式　«Открытие Южно-Манчжурской железной дороги» (и соединение ее с КВЖД). Это получилось.


女学生の将来 «Будущее студенток»: раз хотят учиться по «мужским» специальностям, то и в армию им прямая дорога! Не сбылось, конечно.


清國ハイカラ式　«Праздник в Цинском Китае в западном стиле». Художники, кажется, считали, что сами-то японцы уже научились носить европейскую одежду и не выглядеть в ней смешно, а вот китайцы…


清國議会開院式　“Учредительная сессия Парламента в Цинском Китае». Нет, до этого ещё остаётся добрых шесть лет, и Китай к тому времени будет уже не цинским…


ベーリング鐵道　“Железная дорога через Берингов пролив», по мосту. Граф Лоик де Лобель действительно предлагал такой проект русскому правительству, но ему отказали.


相撲常設館　“Постоянная арена для Сумо». Открылась, но в полосатое трико борцов всё-таки одевать не стали…


藝妓の将来 «Будущее гейши»: рассыльный из модного женского магазина обеспечивает её «новыми песнями».


世界大博覧会　“Всемирная выставка» в США правда состоялась, и Япония в ней приняла участие, хотя без большого блеска.


宗教の将来 «Будущее религии» — в токийском парке Хибия предложено устроить что-то вроде Гайд-парка, со свободой проповеди (например, под лозунгом «Религия и любовь», как на плакате). Очень злая шутка: именно от парка Хибия (куда полиция не пустила демонстрантов, протестующих против условий Портсмутского мирного договора) совсем недавно начался и прокатился по всей столице сокрушительный погром.


軍人の将来 «Будущее военных»: мирное и культурное, отвоевали — можно ходить в оперу (будем надеяться, что имеется в виду «Кармен», а не что-то похлеще).


新婚旅行 « Свадебное путешествие» — воздушный транспорт входит в моду, но, конечно, ещё не станет настолько доступным для новобрачных


獨帝の東洋漫遊 «Путешествие германского кайзера на Восток» правда планировалось (с посещением тихоокеанских колоний), хотя и не состоялось. Но к новенькому германскому флоту наши художники явно питают недоверие, так что Вильгельм у них путешествует на французском судне.


Русская революция захлебнулась, так что теперь 社会主義徒　«Социалисты» переселяются в Сибирь. На указателе так и написано: в одну сторону «Россия», в другую — «Место поселения в Сибири». А на флагах бедолаг обозначено, что это «Социалисты» и «Нигилисты». Товарищ в кепке особенно выразителен! В общем, всё так примерно и вышло — хотя и без рикш…


女辯護士　«Лидер женского движения». Кажется, карикатура на вполне определённую особу, но не поручимся. Женское движение в Японии действительно было тогда довольно деятельным, хотя и не слишком радикальным.


東京市の韓帝歡迎 «Визит корейского государя в город Токио» — то есть восстановление дипломатических отношений, рухнувших в ходе Русско-японской войны. Корейский император Коджон действительно вынужден был отречься и уступить престол Сунджону, а тот подписал «Новый японо-корейский договор о сотрудничестве», для Кореи совершенно гиблый (и скоро похоронивший недолговечную Корейскую империю). Но в Японию Сунджон всё-таки в 1907 году не приехал.


С этим в другом углу напрямую связана 日本化せる韓國 — «Японизирующаяся Корея»: мужчины в японских куртках и накидках, женщинпа с европейским зонтиком и даже школьник — в картузе, как в мэйдзийской Японии… И всё это - в сочетании с корейским национальным платьем.


帝國劇場米大統領歡迎 «Президент США посещает Императорский театр» (и смотрит танец Фудзи-мусумэ). Увы, вышло всё с точностью до наоборот: отношения с Америкой в 1907 году заметно испортились (из-за проявлений расизма по отношению к школьникам-японцам в Сан-Франциско), Япония даже ограничила выезд своих граждан на заработки в США. Но Рузвельт свою Нобелевскую премию за Портсмутский мир уже получил…


富豪の跋扈 «Власть богачей», вполне зверообразных и в автомобиле. В какой-то мере беспроигрышное предсказание…


東洋大戦争 «Большая борьба за Восток» представлена как спорт, причём форма у игроков сшита из флагов. Правый игрок представляет Англию, Америку, Китай и Японию, левый — Францию, Германию и Россию (шапочка из андреевского флага, после недавней войны как российский воспринимался прежде всего он). Ну, не то чтобы сложились именно такие коалиции…


議会の将来 «Будущее парламента», весьма мрачное. Оратор на трибуне (внешне похожий сразу на дюжину тогдашних японских политиков) зачитывает свои предложения, а рядом вывешен список прочих законопроектов: «Закон о продаже титулов», «Закон о порядке получения взяток», «Правительственный контроль над борделями», «Закон о легализации азартных игр», «Закон о защите проституции»… В общем, от парламентариев наши художники ничего хорошего не ждали — и в своих горьких ожиданиях, надо сказать, даже несколько переборщили...


И клетка выигрыша — 東京に開会する世界平和会議　“Всемирный конгресс за мир, собирающийся в Токио». С представителями всех стран, включая китайца и корейца в национальных костюмах. Вместо него состоялась Вторая Гаагская конференция, вполне плодотворная — но не в Токио (и уже без всяких корейцев, которых представляла Япония)…

Via

«Записки о чудесах бодхисаттвы Каннон: паломничество по западным краям»

В 2018 году в Японии будут праздновать большой юбилей – 1300 лет «Паломнического пути по тридцати трём храмам западных краёв» 西国三十三所巡礼, Сайкоку сандзю:сансё дзюнрэй. Этот маршрут, один из самых знаменитых японских паломничьих путей, проложен в средней части острова Хонсю: – от полуострова Кии на север, к окрестностям города Нара, дальше в сторону Киото, по ближней и дальней округе старой столицы; затем он сворачивает ещё немного на запад, а потом на восток, ведёт по берегам озера Бива, и завершается в горах восточнее озера. Общая протяжённость пути – около 1200 км.

Число храмов – тридцать три – соответствует числу обличий, в каких, согласно «Лотосовой сутре», может являться бодхисаттва Каннон 観音菩薩, Внимающий Звукам Мира, милосердный спаситель живых существ. Путь паломничества проходит через старинные храмы Хасэ, Киёмидзу и Исияма, особенно прославленные чудесами Каннон; с остальными тридцатью храмами также связаны многочисленные предания. «Западным» этот маршрут называется в отличие от другого: тот пролегает по тридцати трём храмам в Восточных землях, Бандо, в том числе в окрестностях Камакуры и Токио. Есть и третий путь — по землям Титибу, ещё дальше на запад острова Хонсю.
Как считается, наш путь паломничества по западным краям открыл в 718 году досточтимый Токудо: 徳道上人. Этот монах был тяжко болен, предстал перед судом государя Эмма, владыки ада, и Эмма ему указал: расскажи людям, сколь великие заслуги обретает паломник, когда обходит святыни Каннон. Токудо: вернулся к жизни, принеся с собой первую из «драгоценных печатей»: позже такие печати появятся во всех тридцати трёх храмах, а эта, как рассказывают, хранится в храме Накаяма. Токудо: стал проповедовать, побуждая людей довериться Внимающему Звукам, а потом его дело продолжили многочисленные странники хидзири.
По другой версии, после Токудо: путь паломничества был на время забыт. Восстановил же его отрекшийся государь Кадзан в 991 г., пешком обошедший все тридцать три храма. Как часто бывает в истории японских религий, святое место – или путь по святым местам – открывают дважды: сначала кто-то заключает договор с буддами, богами и другими высшими силами, а потом кто-то другой распространяет весть об этом среди людей.
Вообще о паломниках, посещавших святыни Каннон близ города Нара и в столичной округе, говорится во многих сочинениях эпохи Хэйан – в дневниках, рассказах сэцува, повестях моногатари. Самое раннее достоверное описание паломничества по всему маршруту Сайкоку относится к 1161 г. Оно входит в жизнеописание монаха Какутю: 覚忠 (1118–1177) из храма Миидэра, включённое в в «Дополненные записи преданий храмовников» 寺門伝記補録 «Дзимон дэнки хороку». Какутю: был сыном канцлера Фудзивара-но Тадамити и возглавлял храм Миидэра. Он обошёл те самые тридцать три храма, правда, не совсем в том порядке, как принято сейчас.
Расцвет японских паломничьих путей, как считается, начался с конца XV в. 1507 годом датируется самая ранняя из сохранившихся табличек с молитвами, которые странники оставляли в храмах по пути паломничества (эта хранилась в храме Исияма). Судя по табличкам эпохи Эдо, больше всего паломничеств приходится на годы Гэнроку (рубеж XVII–XVIII вв.), когда Ставка сёгунов отменила многие прежде введённые ограничения на перемещения по стране, а также на 1770-е – 1780-е гг. и на первые десятилетия XIX в.
В каждом из храмов паломнику следовало прочесть величальную песню 御詠歌, гоэйка, – эти песни воспевают красоту святых мест, чудесные силы их обитателей, а также саму дорогу как путь из мира страстей и страданий в мир вечного покоя. Потом надлежало помолиться, оставить табличку со своими пожеланиями и получить от монахов оттиск печати, подтверждающий, что паломник побывал в этом храме. Такие печати ставились в паломничью книжку 納経帖, но:кё:тё:, часто совмещённую с путеводителем и сборником молитв, или на свиток (чтобы потом его повесить в доме), или на куртку паломника (порой почитатель Каннон завещал, чтобы в этой куртке его тело сожгли после смерти).

Разворот путеводителя 1825 г. «Полный подробный обзор паломничества по западным землям» 西国巡礼細見大全, «Сайкоку дзюнрэй сайкэн тайдзэн». На схемах показано, какие надписи следует нанести на одежду и шляпу паломника.


Старинные и современные паломничьи книжки.

Свиток с печатями.


Куртка паломника. Вдоль спины написаны: знак письма ситтан, который соответствует имени Каннон, и слова «Слава бодхисаттве Внимающему Звукам Мира, Великому Милосердному, Великому Сострадательному» 南無大慈大悲観世音菩薩, «Наму Дайдзи Дайхи Кандзэон босацу».

От эпохи Эдо сохранились не только таблички и паломничьи книжки, но и множество изданий для паломников, в том числе путеводители, такие как «Подробный обзор паломничества по западным краям»,西国巡礼細見記, «Сайкоку дзюнрэй сайкэнки», 1776 г. В путеводителях говорится, что нужно взять с собой в дорогу, как одеться и как вести себя в пути и в святых местах, чтобы «завязать связь» с Каннон. Здесь же даны описания самих святынь, пересказаны предания о чудесах, приведены паломничьи песни гоэйка и указано, о чём принято молиться: о благом посмертии для родителей и для себя или о процветании в нынешней жизни.
Также для паломников издавали карты. Вот одна из них: «Карта с рисунками — путь по тридцати трём святым местам западных краёв» 西国三十三箇所方角繪圖, «Сайкоку сандзую:санкасё хо:каку эдзу», изданная в 1800 г. в Осака, сохранилась в храме Кокавадэда. Здесь показаны не только храмы, но и множество других достопримечательностей, которые можно посетить по дороге.


Если судить по сочинениям Ихара Сайкаку и других эдоских авторов, паломничество по тридцати трём храмам не для всех странников имело собственно религиозный смысл; многие, скорее, любовались красивыми видами, читали стихи, пробовали местные напитки и кушанья, в общем, развлекались (хотя в настоящих путеводителях и говорится, что в пьянстве надо себя ограничивать). Путеводители, где в основном речь идёт о том, как отдохнуть по дороге, тоже сохранились: например, «Достопримечательности тридцати трёх святых мест западных земель с картинками» 西国三十三所名所図会, «Сайкоку сандзю:сансё мэйсё дзуэ» 1848 г.


Как и для других путей паломничества, для пути по западным землям небогатые люди объединялись в паломничьи братства: чтобы вскладчину отправить странствовать кого-то одного из братьев, и пусть он молится за всех. Были «профессиональные» паломники, кто, наподобие старинных хидзири, год за годом обходил тридцать три храма; такому человеку можно было дать средств на дорогу и заказать молитвы за таких-то людей. И наконец, существовали разные способы виртуального паломничества: например, книжки с картинками для тех, кто сам странствовать не пойдёт, но хотя бы посмотрит знаменитые виды и почитает благочестивые истории.
Об одном из таких виртуальных путешествий мы и хотим рассказать. Эта серия гравюр издавалась в 1858–1859 гг., её название – «Записки о чудесах бодхисаттвы Каннон: паломничество по западным землям» 観音霊験記西国巡礼, «Каннон рэйгэнки Сайкоку дзюнрэй». Подготовили её двое знаменитых художников – Утагава Кунисада I, он же Тоёкуни III (1786–1864) и Утагава Хиросигэ II, он же Сигэнобу (1826–1869). Исполнил гравюры резчик Ёкокава Такэдзиро:, он же Хори Такэ, тоже очень знаменитый, а издал их Ямадая Сё:дзиро:.
Все тридцать три листа построены по одной и той же схеме, уже привычной любителям гравюр о достопамятних местах:


Имя «Внимающий Звукам», Каннон, соответствует санскритскому Авалокитешвара; другие варианты перевода этого же имени – «Внимающий Звукам Мира», Кандзэон, или «Внимающий Свободно», Кандзидзай. Его почитание основано на 25-й главе «Лотосовой сутры» («Кандзэон босацу фумон-хин», в переводе А.Н. Игнатовича – «Открытые для всех врата бодхисаттвы по имени Внимающий Звукам Мира»), где говорится о решимости этого бодхисаттвы спасти всех страждущих во всех мирах. В сутре говорится о тридцати трёх обличьях бодхисаттвы: среди них образы монахов и монахинь, мирян и мирянок, богов и богинь, знатных и простых, взрослых, старцев и детей. Если в какой-нибудь стране живым существам, чтобы «переправиться на тот берег», от заблуждения к просветлению, нужна помощь кого-то из этих существ, Внимающий Звукам тотчас же является там именно в таком облике. Он помогает тем, кто путешествует по водам, кому угрожают разбойники, кого преследуют власти, кому предстоит родить дитя и т.д.; тем, кто хочет отдалиться от несбыточных желаний, гнева и горестей и обрести счастье.
Есть и другие тексты канона, где бодхисаттва Каннон занимает важное место. Так, в сутрах о Чистой земле Внимающий Звукам появляется как спутник и помощник будды Амитабхи (яп. Амида), владыки буддийского рая, и помогает достичь уже не земного счастья, а благого посмертия; он действует в паре с бодхисаттвой Обретшим Великие Силы (Махастхамапрапта, яп. Дайсэйси). А в буддийском «тайном учении» есть несколько сутр, где говорится отдельно о богоподобных обличиях бодхисаттвы, таких как Тысячерукий и Одиннадцатиликий. В одной из этих сутр бодхисаттва даёт обет: «Если я в будущем смогу приносить пользу и радость живым существам, то да обрету я тысячу рук и тысячу очей!» Тем самым Каннон «обращает заслуги», то есть направляет последствия своих прежних бесчисленных благих дел на пользу тем, кому он решил помогать. Всё это вполне согласуется с учением «Лотосовой сутры» об «уловках», «искусных способах» привести к освобождению, где каждая из «уловок» рассчитана на конкретное существо со всеми его пристрастиями.
Главных разновидностей почитания Каннон, как считается, шесть – по числу шести миров:

Каннон Тысячерукий и Тысячеглазый 千手千眼観音 (Мир ада)
Каннон – Святой Мудрец 聖観音 (Мир голодных духов)
Каннон с головой коня 馬頭観音 (Мир животных)
Каннон Одиннадцатиликий 十一面観音 (Мир демонов асур)
Каннон Дзюнтэй, санскр. Чунди 準胝観音 (Мир людей)
Каннон с жемчужиной исполнения желаний 如意輪観音 (Мир богов)

Соотнесение может пониматься двояко: или бодхисаттва в таком-то обличии помогает обитателям такого-то мира, или же помогает всем существам избежать возрождения в таком-то из миров. Ведь даже новое рождение в относительно благоприятных мирах людей или богов не может считаться благим, коль скоро главная цель – освободиться из круговорота перерождений.
В храмах западных краёв встречаются все эти шесть видов почитания Каннон. Судя по рассказам о чудесах, Внимающий звукам может являться людям в самых разных обличиях, их гораздо больше, чем шесть или тридцать три. А иногда Каннон помогает незримо, и очень часто – путём «уловки», так что со стороны трудно сказать, свершилось ли чудо, или так сложились обстоятельства, или люди сами устроили свои дела, милосердно позаботились друг о друге.
Мы будем постепенно выкладывать всю серию Тоёкуни Третьего и Хиросигэ с пояснениями. Должно хватить на весь год.

Здесь можно посмотреть фотографии храмов.

Via

Исторические сугороку тоже, конечно, были в ходу — особенно много их развелось с приближением 2600-летия державы (его справляли в 1940 году). Но и задолго до того выходило много настольных игр, в которых каждое поле иллюстрировало какое-нибудь историческое событие или представляло национального героя. Наша сегодняшняя игра — ещё мэйдзийская, 1909 года, и называется она «Пятнадцать мальчиков Японии» (日本十五少年双六, «Нихон дзю:го сё:нэн сугороку»; кто художник, мы не нашли).

Имеются в виду, конечно, «пятнадцать образцовых мальчиков». И действительно, многих из них мы уже встречали в серии гравюр «Поучительные примеры решительных поступков» — в детском возрасте или уже взрослыми. Здесь, в сугороку, взрослое будущее героев ещё впереди. Кое-какие пояснения к той подборке гравюр мы тут повторим.

Первым у нас будет юный Сугавара-но Митидзанэ (菅原道真, 845‒903), будущий сановник, поэт, каллиграф и жертва клеветы. Потомственный знаток заморской книжности, он с детства сочинял китайские стихи — и хорошие. Здесь Митидзанэ одиннадцать, и он слагает строки о том, что луна бела как снег, а цветы сливы подобны россыпи звёзд. Это то самое его любимое сливовое дерево, которое через много лет чудом перенеслось вслед за ним на Кюсю, где Митидзанэ умирал в почётной ссылке...


Знакомый нам по гравюре Ёситоси Сэссю: То:ё: (雪舟 等楊, 1420–1506), живописец, монах и путешественник. Его маленьким ещё отдали в храм, а ему хотелось не пребывать в сосредоточении по всем дзэнским правилам, а рисовать. Чем он и занимался. В наказание монахи привязали его к дереву (или к столбу храма), но Сэссю: и тут не удержался и пальцами ноги нарисовал на земле мышку — да такую, что настоятель принял её за живую. А в более поздних историях эта мышка превратилась в несколько мышей, которые правда ожили и перегрызли верёвки, связывавшие мальчика.


Токугава Такэтиё (徳川竹千代), более известный нам как Токугава Иэясу (徳川 家康, 1543-1616) — первый из сёгунов этого прозвания и последний и наиболее успешный из «трёх объединителей Японии». Юный Такэтиё, сидя на плечах приставленного к нему дядьки, командует потешной битвой сверстников, которые лихо кидаются камнями на берегу реки Анэгавы. Он наставительно разглагольствует о том, что битвы выигрываются не числом, а умением, — и все, кто это слышит, поражаются «божественному полководческому дару, которым этот отрок, не иначе, наделён с рождения». История эта взята со свитка XVII века «То:сё: дайгонгэн энги», а насколько уж она правдива — кто её знает.

Начинается второй ряд снизу (в игре-то фишки ходят не по рядам, а в замысловатом порядке, по броску кости).

Маленький Ниномия-но Киндзиро (二宮 尊徳), будущий Ниномия Сонтоку (二宮 尊徳 , 1787–1856), усердно учится в бедной крестьянской хижине где он провёл детство. В одной из хижин — своего хозяйства его родители лишились, потом умерли, и Киндзиро батрачил, чтобы прокормить младших сестёр. Потом он вырос, выучился, стал учёным агрономом, философом, чиновником и основателем сельскохозяйственных кооперативов (при Мэйдзи и позже ему даже святилища воздвигали!). В Японии Сонтоку — такой же символ юного крестьянского самородка с неуёмной жаждой знаний, как у нас Ломоносов, и детям его приводили (и приводят) в пример неустанно. (Кстати, он походил на Ломоносова и богатырским ростом и сложением — не только по японским меркам!) Это ещё не самая жалостная картинка — чаще всего изображается сцена, когда батрачонок Киндзиро тащит на спине в непогоду огромную вязанку хвороста и одновременно читает книжку; даже памятник ему такой стоит.


С горы обозревает окрестности Нагао Торатиё, будущий Уэсуги Кэнсин (上杉 謙信, 1530‒1578). Его родовые земли захвачены противниками, но подросток указует перстом немногим своим сподвижникам: «Всё это мы ещё вернём!» (по другому изводу: «Взобравшись на гору Ёнэ, он взглянул на лежавший внизу город и сказал: "Когда-нибудь, когда я соберу армию, чтобы вернуть свои земли, я посталю лагерь здесь"»). И вернул, а потом начал бороться за власть на более широкой арене…


Главным противником Кэнсина стал другой знаменитый полководец, Такэда Сингэн (武田信玄, 1521-1573) — им не посчастливилось оказаться соседями. Существует множество поучительных историй об их кровопролитном, но безупречно рыцарственном соперничестве. Они боролись, пока на них обоих не нашёлся ещё более грозный хищник — Ода Нобунага. Старым врагам пришлось примириться. Но здесь Сингэн предстаёт ещё мальчиком, героем удивительной истории. Как-то будущий полководей играл в войну — и вдруг его деревянная лошадка начала задавать ему хитроумные вопросы по стратегии. Он сперва отвечал, а потом разозлился и замахнулся на неё мечом. Тут-то и оказалось, что говорила вовсе не лошадка, а вселившийся в неё барсук-оборотень, тануки… Юный герой его одолел.
Не можем удержаться и не привести динамичную картинку Ёситоси с этой сценой:


Третий снизу ряд. В середине — клетка выигрыша, оставим её напоследок.


Справа обливается холодной водой, чтобы не заснуть за учебными книжками, юный Араи Хакусэки (新井白石, 1657-1725). Выходец из бедной самурайской семьи, Хакусэки сумел стать выдающимся и весьма многогранным учёным — три сотни его сочинений охватывают множество областей от законоведения и экономики до истории, географии и живописи. А тут он ещё один (не последний!) пример школярского рвения.


Слева — царевич Умаядо, он же Сё:току-тайси 聖徳太子 (574–622), один из основателей японской государственности и покровитель буддизма, раздаёт сверстникам проект своей конституции побуждает сверстников учиться китайской грамоте. Вырастет — всю страну многому научит.


Новый ряд. Минамото-но Ёсицунэ (源 義経, 1159 –1189), пока просто Усивака-мару (牛若丸), сражается с разбойным монахом Бэнкэем на мосту Годзё:. Потом они подружатся на всю жизнь. Подробности и другие картинки — здесь.


Каллиграфией занимается малолетний Такэтиё (竹千代), будущий сёгун Токугава Иэмицу (徳川 家光 ; 1604–1651). Он был нелюбимым сыном у родителей, которые продвигал в наследники его брата. Верная кормилица нашего героя Касуга добилась, чтобы Такэтиё предстал перед своим великим дедушкой, Токугавой Иэясу, и явил ему свои таланты. Иэясу был впечатлён и решил спор о наследовании в его пользу. (А с братом-соперником Иэмицу лет через двадцать ещё сочтётся насмерть, но до этого пока далеко…)


У заснеженного колодца мы видим почтительного сына Накаэ То:дзю: (中江 藤樹, 1608–1648). Он с отрочества нёс воинскую службу у знатного господина. Когда То:дзю: прослышал, что его старая и одинокая мать заболела и не справляется больше с хозяйством у себя дома, он попросил у господина отпуск по уходу за ней; тот его просьбой пренебрёг. Тогда паренёк ушёл самовольно и вернулся к матери в деревню (их встреча и изображена) — прекрасно зная, что вообще-то его за дезертирство могут казнить или приговорить к самоубийству. Но господин оказался совестливым, и всё обошлось — а сам Накао То:дзю: стал потом видным конфуцианцем (и, между прочим, большим поборником женского образования).

Наконец, верхний ряд.

Кусуноки Масацура (楠木正行, 1326–1348), сын знаменитого государева сподвижника Масасигэ, после гибели отца на войне с мятежным Асикагой хотел покончить с собой, но мать ему не позволила и велела лучше готовиться к государевой службе. «Играя с детьми, он всегда придавал играм такой вид, что гонится за убегающим врагом, говоря при этом, что это он гонится за Асикага; он изображал, как будто рубит голову и говорил, что это он добывает голову Асикага» — что и изображено на нашей картинке. Потом он и впрямь отправился воевать за государя. Масацура был верен отцовским обыкновениям: и военными хитростями прославился, и благородным обращением с соратниками и даже с врагами. Государь Гомураками доверял Масацуре «больше, чем своим рукам и ногам». Кусуноки Масацура погиб в двадцать два года так же доблестно, как и его отец. (А с барсуками у него в детстве всё складывалось так же сложно, как и у Сингэна, но это уже отдельная история…).



Дальше — маленький Бонтэнмару (梵天丸), он же Датэ Масамунэ (伊達 政宗, 1567–1636), будущий великий воин и политик. Он　посещает храм (на спине у няни) и оборачивается на изваяние грозного Светлого Государя Неподвижного, Фудо:. Дитя, однако, не испугалось, а спросило монаха, почему Фудо: такой страшний и свирепый. «Это он только снаружи такой, а в сердце своём добр, спокоен и сострадателен», — ответил монах. Говорят, с него Масамунэ и решил брать пример в дальнейшем.


В левом верхнем углу — Сайго: Такамори (西郷隆盛, 1827-1877), самурай из Сацумы, был одним из самых видных деятелей антисёгунского движения и раннего Мэйдзи, одним из «Троих великих героев Реставрации». О нём мы подробнее писали здесь. А на нашей картинке он — ещё подросток по имени Китиноскэ, который делит своё время между военными занятиями (вон за спиною у него оружие и доспехи сложены) и книжными. Что, собственно, предлагается и пользователям этой игры.


А клетка выигрыша в этом сугороку довольно неожиданная. Это Хиёси-мару, он же впоследствии один из «объединителей Японии» Тоётоми Хидэёси (豊臣 秀吉 1536-1598), подростком на большой дороге нанимается на свою первую службу, к самураю Мацусите Кахэю. «Что ты умеешь делать?» — спросил Кахэй. «Ничего, господин. Но у вас я смогу научиться всему — и, если надо, умру за вас», — ответил Хиёси-мару и был зачислен на службу.
С одной стороны, для выигрышного поля это не самый удачный пример: несколько позже Хидэёси не только не умер за своего господина, но бросил его и перешёл к более многообещающему — к Нобунаге. С другой стороны, Нобунагу он встретил, именно выполняя задание Кахэя (в области, так сказать, промышленного шпионажа — требовалось узнать, как устроены доспехи нового образца в войске Ода). Так или иначе, детство кончается трудоустройством, и правильный выбор тут может обернуться выигрышем — даже если на первый взгляд этот выбор и выглядит непритязательно!

Via

Сегодня у нас будет один из любимых персонажей Ёситоси.


Это Дзигоку-таю, «Адская красавица», модная куртизанка XV века из портового Сакаи. Дзигоку, «Ад» — это её профессиональный псевдоним, и наряды её, говорят, были расшиты картинами ада, скелетами и так далее. Все истории про неё — довольно поздние, уже токугавских времён, а второй (чаще даже первый!) герой этих рассказов — дзэнский монах Иккю: (1394-1481), буддийский юродивый (а также знаменитый поэт,каллиграф, чайный мастер и заодно государев сын). Вот их встреча на другой, более известной картинке Ёситоси:


Сам Иккю: к теме смерти и останков тоже был, как мы видим, пристрастен, про скелеты писал стихи, а черепа во время своих проповедей охотно использовал как «наглядные пособия», так что общий язык они с девушкой нашли. В более ранних источниках, XVII-XVIII веков, эти двое, как правило, обмениваются стихами (как, например, в рассказе 7 на этой странице — и остальные рассказы про Иккю в этом сборнике тоже увлекательны!). А в начале XIX века писатель Санто: Кё:дэн (1761-1816, тот самый, который ввёл в моду дзэндама и акудама и сочинил повесть про отшельника Хэмамуси, Токубэя Индийского и волшебных жаб) описал их встречу в одной из своих бесчисленных книжек следующим образом. Пришёл как-то Иккю: в весёлый дом в Сакаи и заказал рыбу и выпивку (монахам, разумеется, запрещённые). Адская Красавица, узнав об этом, решила, что монах он поддельный, и распорядилась послать музыкантов и танцовщиц развлечь гостя, а сама подглядывала из-за перегородки. И увидела, как Иккю: танцует с четырьмя скелетами! Вошла в комнату убедиться — никаких скелетов нет… Заинтересовалась, стали они беседовать, обменялись стихами — и в итоге весёлая девица с готичными увлечениями достигла просветления. Именно этот извод рассказов про Иккю: и Дзигоку-таю особенно понравился многим художником — и на гравюрах красавица стала появляться не только наряженная «на адские темы», но и в сопровождении мертвецов, скелетов и демонов, в средоточии «пляски смерти».

Вот здесь у неё платье спереди расписано на темы милосердной Каннон (тоже в некоторых поверьях связанной с загробной участью), верхняя накидка — с демонами ада, а позади проступают призрачные скелеты…

А на нашей картинке из «Набросков Ёситоси», где красавица смотрит в зеркало, а видит там скелет, задействован и смежный «адский» сюжет. Подносят-то зеркало демоны — слуги загробного судии государя Эмма (в тигровых шкурах и шляпах с дырками для рожек). А в его зеркале всё отражается как оно есть (или было, или будет) на самом деле — недаром на посмертном следствии его используют для проверки показаний грешника… Здесь же всё просто: «красота преходяща, все там будем, и об этом следует помнить и не привязываться к бренному». Картины и гравюры с соответствующей моралью и скелетом-отражением и на Западе были одно время в ходу.

Via

Ёситоси, конечно, не смог пройти мимо знаменитого полководца Минамото-но Ёсицунэ и его верного соратника, монаха-богатыря Бэнкэя. На картинках в нашей серии это прежде всего — театральные герои, благо про них имеются и действа Но:, и пьесы Кабуки, а кукольные представления Дзё:рури вообще унаследовали своё название от одной из возлюбленных Ёсицунэ (как и у других его женщин, судьба её была очень грустной). Картинка выше изображает первую встречу юного Ёсицунэ (тогда ещё носившего подростковое имя Усивака-мару) и разбойного монаха Бэнкэя на столичном мосту Годзё:.Там один из них хулиганил и отбирал у прохожих мечи (в «Сказании о Ёсицунэ» и в Кабуки этим занимается Бэнкэй, в действе Но:, из почтения к монахам, — сам Усивака). Оба героя сошдись в поединке — на сцене это очень красивый танец-бой. Бэнкэй могуч и опытен, Усивака ловок, проворен и прыгуч (недаром учился у летучих демонов тэнгу!) — и в итоге будущий Ёсицунэ побеждает, а монах даёт ему клятву верности и становится ему самым преданным другом и соратником до конца их дней.
На нашей картинке Усивака прыгает так высоко, что его противник даже не попадает «в кадр». Но на других гравюрах Ёситоси можно видеть обоих поединщиков:





А вот такой памятник им обоим стоит сейчас на месте боя. Здесь, кстати, видно, что и Бэнкэй тогда был очень юн, хотя и постарше Усиваки.

Вторая картинка относится, наоборот, к поздним приключениям Ёсицунэ и Бэнкэя, к случаю на заставе Атака (ему тоже посвящены знаменитое действо Но: и несколько кукольных и кабукинских пьес). Ёсицунэ уже попал в опалу и скитается со своими спутниками по стране, скрываясь от погони; на все дорожные заставы разосланы его приметы, в том числе и на заставу Атака, которую ему требуется миновать. Пришлось воинам переодеться горными монахами-ямабуси под началом Бэнкэя, настоящего монаха, а самому вождю Ёсицунэ принять вид даже не монаха, а служки-носильщика. Монахи якобы собирают пожертвования на восстановление храмов старой столицы Нара, и начальник заставы заявляет: «Значит, у тебя при себе должен быть и подписной лист для сбора этих пожертвований. Ну-ка зачитай мне его!» Разумеется, никакого подписного листа у Бэнкэя нет, но он разворачивает чистый свиток и начинает по памяти зачитывать торжественный и подробный текст: по чьему распоряжению собираются средства (самого Государя!), на какие именно святыни и так далее, со всеми положенными оборотами и формулировками. Тогаси кивает: «Впечатляюще! Ладно, можете проходить».



На картинке Ёситоси мы как раз и видим Бэнкэя, "читающего" пустой свиток. Сзади — как бы глазами Ёсицунэ и остальных спутников.
Миновать заставу после ещё нескольких затруднений удалось благополучно — в одних изводах благодаря хитростям Бэнкэя, а в других — потому что начальник заставы втайне сочувствует Ёсицунэ и притворяется, что не узнал беглецов. Они минуют заставу и движутся дальше — навстречу своей уже довольно скорой гибели… Но в этот раз — уцелели.

При всей напряжённости и переживаниях обе эти сценки довольно забавные и кончаются благополучно, потому, видимо, Ёситоси их и выбрал. Впрочем, в этой же серии есть и другие гравюры из времён войны Тайра и Минамото, уже куда более серьёзные, но о них — как-нибудь в другой раз.

Via

(Продолжение. Начало: 1, 2, 3)

В древних храмах — древние изваяния. Из них Сайто: Киёси выбирал самые знаменитые и узнаваемые:









Вплоть до самой глубокой древности — глиняных погребальных ханива:


А вот совсем другая, но тоже очень японская скульптура — куклы театра Бунраку, на сцене и «на складе»:







Когда Сайто: брался за портреты, они иногда тоже получались вполне «деревянными»:


Став знаменитым, Сайто: Киёси много поездил по всему свету. И разные страны попали на его гравюры.
Вот, например, Индия:


А вот Мексика:




А во Франции он не просто побывал, но и долго жил в Париже (и учил технике японской гравюры на дереве — он всячески подчёркивал, что это доступно не только урождённым японцам). В Европе он добрался и до музеев, чтобы, наконец, увидеть любимых с отрочества Родена, Гогена и Мунка не только на репродукциях….

А Париж изображал и в дождь —


И в снег, разумеется —


И храмы и статуи


И букинистов на набережной:


И монахинь





И просто парижан (и особенно парижанок) на улицах и в кабачках:






А о других портретах, уже не только европейских, — в следующий раз.

Via

Via

Начало тут

Жизнь Кикути Хо:буна пришлась на пору соперничества между «национальной школой живописи» (нихонга) и «западной школой» (ё:га). Сам он и по обучению, и по вкусам примыкал к первой, а «западную школы» считал бездумным подражательством европейским образцам. «Бездумным» тут важно: сам Хо:бун и его единомышленники ведь тоже использовали и новые материалы, и заимствованные с Запада приёмы — но очень сдержанно, так, чтобы общее впечатление от их работ оставалось безоговорочно «японским». В 1896 году был создан Союз Живописцев этого направления, а в нём ведущую роль играла Киотоская школа, к которой принадлежал Хо:бун.
В Токио были свои художественные объединения «национального» толка — от жёстко традиционалистского Общества Драконьего пруда, оно же Японская ассоциация искусств под императорским покровительством до более гибкого и интересного Общества поощрения живописи, Кангокай, основанного Эрнестом Фенелосой. С киотоскими мастерами токийцы то поддерживали друг друга, то соперничали. Но мы пока ограничимся киотосцами.

Мы уже знакомы с едва ли не самым знаменитым художником Киотоской школы — с Такэути Сэйхо:




Вместе с ним (и с Хо:буном) работали другие интерсеные мастера. Например, Танигути Ко:кё:

Это Девушка-Цапля, призрак из грустного театрального танца, о котором мы рассказывали здесь.

А вот как разнообразен был дугой их товарищ — Цудзи Како:




Для любителей кошек — Ямамото Сюнкё: (кстати, кажется, ему и Такэути Сэйхо: позировала одна и та же кошка).


И тоже уже знакомый нам Нисимура Гоун


Художники эти были иногда очень похожими друг на друга, иногда совсем разными. Поощрялось и то, и другое. Любопытны совместные альбомы их гравюр — довольно дорогие, парадные и как правило тематические (но изадававшиеся в том же оформлении, что и авторские «собрания сочинений»). В 1895 году вышло «Собрание прекрасных видов Японии», в котором принимали участие сразу несколько художников Киотоской школы — прежде всего Кикути Хо:бун и Такэути Сэхо:, но и Ямамото Сюнкё:, и Танигути Ко:кё:, и другие. Однако смотреться эти пейзажи должны были так, чтобы обычный зритель, не знаток, мог различить определённых художников только по подписям и печатям, а в целом весь сборник выглядел единым и цельным:
















А позже Кикути Хо:бун и Такэути Сэйхо: совместно выпустили огромное «Собрание насекомых» — и тоже так, чтобы казалось, что его создал один мастер. Тут даже авторских печатей на отдельных картинках обычно нет.




Вот которые из стрекоз чьи?




Тут главного героя (или героев) ещё поискать надо:




А здесь все на виду:








И яркие-преяркие, и скромные:








Но ярких больше.




У всех этих художников были ученики — тоже и похожие, и непохожие на них, Кикути Кэйгэцу тут хороший пример, а о ком-нибудь ещё мы надеемся написать в будущем.

Via

(Окончание, начало — здесь)



15. Ама-но Хасидатэ, «Небесный мост», поросшая соснами трёхкилометровая песчаная коса в заливе Миядзу на западном побережье. Ещё один из «Трёх прекраснейших видов Японии».


16. Восемь видов земли Оми, лежащей вокруг озера Бива в средней части Хонсю. Эти знаменитые пейзажи можно посмотреть на гравюрах Хиросигэ. А в Кабуки была когда-то посвящённая им пьеса «Восемь видов снова с вами» (閏茲姿八景,  «Мата коко-ни сугата хаккэй»). Самый известный танец оттуда — про местную прачку-богатыршу Оканэ, которая и коня на скаку остановит, и от восьмерых ухажёров отобьётся… Так что не все девушки в этих местах такие томные, как на нашей картинке.


17. Святилище Исэ, государево, самое главное в Японии (это мы продвинулись ещё на восток). Очень древнее — и персонажи перед его воротами стоят старинные.


18. Нагоя — совсем рядом, в земле Овари, но времена тут другие. На заднем плане — заложенный Токугавой Иэясу замок, вокруг которого и разросся город (впрочем, городом его признали всего за семь лет до выхода нашей игры), а на переднем — приметы нового времени: рикша, дама под европейским зонтиком и офицеры в мундирах западного образца.


19. Край Гифу в самой середине Японии представлен главной здешней достопримечательностью: ночной рыбалкой с ловчими бакланами при свете факелов.


20. Канадзава — это мы снова вернулись на западное побережье. Местный знаменитый княжеский замок сгорел дотла лет за пятнадцать до выхода нашей игры — уцелел только кусок стены с воротами. Вот их Мидзуно Тосиката и изобразил — и не заподозришь, что это ворота крепости-призрака. Сейчас замок восстановлен, но это полный новодел (кроме этих самых ворот).


21. Ниигата в «снежном краю» Этиго, посевернее Канадзавы— этот старинный порт тоже был признан городом в 1889 году, вместе с Нагоей и другими. Здесь хозяйничал Уэсуги Кэнсин, здесь была одна из первых пяти гаваней, которые сёгунат вынудили открыть для внешней торговли. А ещё этот край славился своими гейшами — одну из которых мы и видим на этой клетке. К местным красавицам Мидзуно Тосиката питал личную слабость и рисовал их часто.


22. Дзэнко:дзи, Храм Доброго Света в Нагано (это мы немного отошли от берега в глубь суши), очень древний — середины VII века. Собственно, город Нагано начинался как поселение при этом храме (впрочем, городом его признают только через год после выхода этой игры — потому клетка и зовётся «Дзинко:дзи», а не «Нагано»). За эту святыню долго грызлись между собой Такэда Сингэн и Уэсуги Кэнсин. На картинке — очередной храмовый праздник.


23. Никко, главное токугавское святилище. И святилищные служители в масках идут разыгрывать действо для паломников (с участием длинноносого тэнгу, в здешних легендах обильно задействованного).


24. Мацусима, Сосновые острова в Тохоку на северо-востоке Хонсю. Самый северный из «Трёх прекраснейших видов Японии». Это он произвёл такое впечатление на Басё:, что он сложил стихотворение, состоящее только из повторения «Мацусима!» и восторженных междометий:
«Мацусима-я
Сатэ Мацусима-я
Мацусима-я»


25. Хакодатэ — это уже на острове Хоккайдо. И, конечно, здесь сидят живописные бородатые айны.


26. Тисима, по-нашему — Курилы. Вот мы и добрались до самого севера. На портрете — лейтенант Гундзи Сигэтада (郡司大尉, 1860–1924), глава «Общества освоения Курильских островов», с товарищами-добровольцами основавший там первое японское поселение (совсем незадолго до выхода игры). В начале русско-японской войны эта община даже высадилась на Камчатке и попробовала объявить её японской землёй — но их мгновенно разбили, а самого Гундзи захватили в плен. Вот тут есть интересная статья про русские и японские описания этого приключения. Но до войны пока далеко, и Гундзи в нашем сугороку — просто смелый первопроходец.

А дальше картинки пойдут не по меридиану, а по выбору художника — что ещё осталось из самого главного?


27. Порт Йокогама. Всё тут европейское: и корабли, и дома, и люди, и даже собачка.


28. Гора Фудзи — как же без неё-то?


29. Атами на восточном полуострове Идзу, на родине Токугавы Иэясу. Это местечко славно прежде всего горячими источниками — когда-то здесь купались Минамото-но Ёритомо с госпожой Масако, а теперь курорт могут посетить все желающие (а Мидзуно Тосиката и рад дать рекламу, разместив эту клетку на таком почётном месте в игре!). Обратите внимание, какой роскошный саквояж у дяденьки!


30. Камакура тоже, в общем, поблизости. Ставка того самого сёгуна Ёритомо и его преемников. На картинке — Цуругаока Хатимангу, храм Хатимана на Журавлином холме. А мог бы быть и камакурский Большой Будда!


И, наконец, клетка выигрыша — разумеется, столица, Токио. Выглядит так же, как на сугороку про «Самое-самое»: государев дворец, конногвардейцы и зеваки — оцените их модные шляпы!

Via

(Продолжение. Начало — здесь)


16 июля
Низко нависли тучи, заходящее солнце придавлено ими и, словно из пещеры, ярко смотрит оттуда тревожно своим огненным глазом. Несколько отдельных деревьев залиты багровыми лучами, и далекая тень от них и от туч заволакивает землю преждевременной мглой.
Напряженная тишина.
Какое-то проклятое место, где низко небо, низки деревья, где словно чуется какое-то преступление.
Это Каинск.
Население его почти всё ссыльные. И ремесло странное. Говорят, в какой-то статистике, в рубрике «чем занимаются жители», против Каинска стоит отметка «воровством».
Несомненно, что и до сих пор часть ссыльного населения города Каинска исключительно занимается тем, что, отправляясь в Томск, заявляет о себе. Из Томска такого сейчас же отправляют обратно в Каинск, выдавая, по положению, ему халат, одежду, сапоги… За все это можно выручить пятнадцать — двадцать рублей. Несколько таких путешествий, и человек на год обеспечен. Зато местные крестьяне, на обязанности которых лежит везти таких обратно, в Каинск, и конвоирующие солдаты ненавидят ссыльных.
Еще бы: они сидят на возах, а жалеющие своих лошадей крестьяне и солдатики, при своих ружьях и ранцах, все время маршируют возле, пешком.

17 июля
Река Обь, село Кривощеково, у которого железнодорожный путь пересекает реку[сейчас в этом месте Новосибирск].


На 160-верстном протяжении это единственное место, где Обь, как говорят крестьяне, в трубе. Другими словами, оба берега реки и ложе скалисты здесь. И притом это самое узкое место разлива — у Колывани, где первоначально предполагалось провести линию, разлив реки — двенадцать верст, а здесь — четыреста сажей.
Изменение первоначального проекта — моя заслуга, и я с удовольствием теперь смотрю, что в постройке намеченная мною линия не изменена.
Я с удовольствием смотрю и на то, как разросся на той стороне бывший в 91 году поселок, называвшийся Новой Деревней. Теперь это уж целый городок, и я уже не вижу среди его обитателей прежней кучки смиренных, мелкорослых вятичей, год-другой до начала постройки поселившихся было здесь.
За Обью исчезает ровная, как скатерть, Западная Сибирь.
Местность взволновалась, покрылась лесом и глубокими падями (оврагами), повалилась вдаль, открывая глазу беспредельные горизонты.
Здесь и тайга, и пахотные места (гривы), государственная земля и общественники-крестьяне.
Села зажиточные, но грязные. В избах гнутая мебель, цветы, особенно герань; всякая баба приготовит вам и вкусные щи и запечет в тесте такую стерлядь, какую только здесь и умеют готовить. Но не обижайтесь, если рядом с стерлядью очутится и черный таракан, а то и клоп, которых множество здесь и которые особенно любят (или не любят?) иностранцев.
Не обижайтесь, если летом, кроме клопов, вас заедят комары, слепни, овода, мошкара — все, что называется здесь «гнусом», зимой 50-градусный мороз отморозит вам нос, а ночью нападут бродяги.
Так и говорят здесь сибиряки:
— Три греха у нас: гнус, мороз и бродяжка.
Все остальное хорошо:
— Пашем — не видим друг дружку, косим — не слышим, мясо каждый день.
Здешний сибиряк не знает даже слова «барин», почти никогда не видит чиновника, и нередко ямщик, получив хорошо «на водку», в знак удовольствия протягивает вам, для пожатия, свою руку.
Здесь нет киргиза, не прививается к оседлости бродяжка, и место их в экономической жизни местного населения заменяет свой же брат победнее, и эксплуатация бедного богатым здесь такая же, как и везде.
Иногда бедные уходят на заработки, а богатые скупают их участки, платя им гроши за это.
В общем же все-таки, и это несомненный факт, что отношение к беднякам здесь неизмеримо более гуманное, чем в русских деревнях, и благотворительность в Сибири крупная.
Что до отвратительных сцен грабежа, — попавшего ли в лапы мира бедняка, осиротевшей ли матери семейства, у которой, за долги миру покойного мужа, отнимают все, несмотря на то, что земля, за которую покойный всю жизнь выплачивал, поступает тому же миру, — то здесь, в Сибири, и помину о них нет.
Это и понятно: оголодалые волки злее рвут.
Другое дело — задетое самолюбие, и здесь сибирский мир не уступит русскому: выскочку, талантливого ли человека заест так же, как и русский, без сожаления и остатка.
В последнее время распорядки пошли иные, и богатеи угрюмо ворчат:
— Доведут, как в России: ни хлеба, ни денег не станет.
Вообще о России осталось впечатление сбивчивое.
Говорят с уважением:
— Расейский плуг, расейский пахарь…
А, поджав руки, баба кричит мне:
— А что в глупой Расеи умного может быть?
Впрочем, что до баб, то отношение к ним тоже смешанное: иные хозяева иначе не называют своих домочадцев-женщин, как средним родом: «женское», но в то же время говорят «вы».
— Женское, насыпьте чаю!
— Женское, плесните гостю!
Насыпьте — налейте, плесните — дайте умыться. […]

19 июля
[…] Коренная тайга, напоминающая хлам старого скряги, гиганты-деревья, поросшие мохом, лежат на земле, тонкая же непролазная чаща, давя друг друга, тянется кверху: сухая уже там, вверху и подгнившая от стоялого болота здесь, внизу: запах сырости и гнили.
Но ближе к сухим пригоркам попадается поразительной красоты лес, ушедший вершинами далеко в небо. Желтые стволы сосен, там вверху заломившие, как руки, свои ветви. Нежная лиственница с своим серебряным, стройным стволом. Могучий кедр темно-зеленый, пушистый. Целая куртина нарядных кедров: больших, стройно поднявшихся кверху, маленьких, как дети, окружившие своих отцов. Между ними сочная мурава, и яркие солнечные пятна на ней, и аромат, настой аромата в неподвижном, млеющем воздухе. Поднимешь голову и, где-то там, вверху, в беспредельной высоте, видишь над собой кусочек яркого голубого неба. Все притихло и спит в веселом дне. Но треск ветки гулким эхом разбудит вдруг праздничную тишину, и проснется все: какой-то зверек прошмыгнет, отзовется редкая птица, а то, ломая сухие побеги, прокатит и сам хозяин здешних мест — косолапый, проворный и громадный мишка.
А то зашумит иногда там, вверху, как море в бурю, тайга, но по-прежнему все тихо внизу.

22 июля
До Иркутска мы не доехали по железной дороге всего семьдесят две версты, хотя путь уже и был уложен до самого города. Но приходилось ждать поезда до утра, и мы решили проехать это пространство на лошадях.
За это мы и были наказаны, потому что ехали эти семьдесят две версты ровно сутки, без сна, на отвратительных перекладных, платя за каждую тройку по сорок пять рублей… На эти деньги по железной дороге в первом классе мы сделали бы свыше трех тысяч верст.
А впереди таких верст на лошадях свыше тысячи: если так будем ехать, когда приедем, и что это будет стоить?
В Иркутске мы останавливаемся на два дня, так как для такой большой лошадиной дороги, какая предстоит нам, надо запасти многое: экипажи, телеги, провизию.
Иркутск — третий большой сибирский город, который я вижу. Первый, несколько лет тому назад, я увидел Томск, и он произвел на меня тогда очень тяжелое впечатление: вся Сибирь представлялась тогда каким-то адом мне, а Томск, через который я вступал в Сибирь, достойным входом с дантовской надписью: las-ciate ogni speranza…
Когда я поделился этим впечатлением с одним своим приятелем, он сказал:
— Слишком громко для Томска и Сибири, — просто российская живодерня.
Помню это ужасное, с казарменными коридорами и висячими замками на дверях номеров, «Сибирское подворье», эти домики с маленькими окнами и дверями, которые и летом имеют такой же нахлобученный вид, как и зимой, когда снег засыпает их крыши.
В девять часов вечера уже весь город спит, темно на улицах, и спущены собаки с цепей.
Обыватель, погрязший в расчетах, прозаичный, некультурный, ничем посторонним, кроме вина, еды и карт, не интересующийся. Сплетни, как в самом захолустном городке.
Развлечений никаких; везде грязь; молодеческие рассказы о похождениях исправников и становых; торговля краденым золотом и всякой гнилью московской залежи.


Словом, за две недели жизни в Томске тогда я так истосковался, что, когда выехал, наконец, из него и увидел опять поля, леса, небо, я вздохнул, как человек, вдруг вспомнивший в минуту невзгоды, что наверно за этой невзгодой, как за ночью день, придет и радость.
Эта радость заключалась в том, что я больше не в Томске и, вероятно, никогда больше не увижу его.
Может быть, этому скверному впечатлению содействовало и то, что все время я был под тяжелым впечатлением нападок местной прессы на меня, за обход Томска.
Другой большой город Сибири — Омск, я увидел, возвращаясь в Россию, и своим открытым видом, широкими улицами он очень понравился мне.
Впрочем, здесь тоже нужно сделать оговорку: я возвращался в Россию.
Один мой приятель, наоборот — попал в Сибирь через Омск и возвратился в Россию через Томск. Омск ему очень не понравился, а Томск произвел очень хорошее впечатление.


Что до Иркутска, то это такой же городок в шубе, как и все сибирские города.
Маленькие здания, деревянные панели, деревянные дома, грязные бани и еще более грязные гостиницы с их нечистоплотной до последнего прислугой.
Из интеллигентного кружка города видел только П. (остальные вследствие лета в разъезде), который и показал нам интеллигентную работу города: музей, детский приют.
Вопрос, занимающий теперь жителей Иркутска: останется ли у них генерал-губернаторство.
Ввиду теперешнего, уже не окраинного положения генерал-губернаторства прежнее его значение несомненно утратилось.

25 июля. Озеро Байкал
Выехали из Иркутска. Тянемся, как на волах. Железная дорога кончилась, а с ней сразу, как ножом отрезало и от всех удобств. Почтовые станции не в состоянии удовлетворять и третьей части предъявляемых к ним требований.
Ожидающие очереди пассажиры всех видов и оттенков.
Вот сидит купеческая семья: он, она и несколько подростков детей, — сидят, пьют чай с горя, в ожидании. Напряжение на детских лицах. Маленький ребенок, с заботой взрослого в глазах. Единственный выход — двигаться дальше на вольных. Но и их скоро не сыщешь: сенокос. За перегон в двадцать верст — пять-десять рублей, то есть в пятьдесят раз дороже, что по железной дороге. А сколько времени пропадает: два часа ищут, два запрягают, два едут, и опять такая же история. В результате скорость три версты в час, а на все сутки и того меньше, потому что дни и недели в дороге нельзя же проводить совсем без сна.
[…] Темный вечер. Монотонно и однообразно барабанит в окна мелкий осенний дождик. Все небо обложено сплошными низкими тучами. В памяти встают картинки пережитого дня. В общем, впрочем, бедные и несодержательные. Многого ждали от Байкальского озера — говорят о его бурях, таинственных волнениях без ветра, объясняя их вулканическими или иными подземными причинами; но при нашем переезде озеро было тихо, был туман, шел дождь, и впечатление от переезда через Байкал получилось не большее, как от переезда на пароме через любую холодную лужу-реку.
В каюте дрянного парохода, или, вернее, в черный цвет окрашенной баржи, холодно и сыро, как в подмоченном погребе, тускло освещенном верхним окошечком.
Вода в Байкале с постоянной температурой около двенадцати градусов. Такая же температура и в красивой Ангаре, вытекающей из него, вдоль которой вчера всю ночь мы ехали.
[…] Пустынно: поросшие лесом косогоры, никаких посевов, селения редки, малонаселенные, с нищенскими постройками. Среди жителей много сосланных с Кавказа.
И холод севера не охлаждает этих южан: бьют, режут друг друга и чужих. Самые сильные разбои и грабежи всегда дело их рук, и другие народности только их неискусные ученики.
Физиономии нехорошие: рассказов много об их делах, — не только, впрочем, о кавказцах, — все Забайкалье кишит теперь всяким бродячим народом.
Железнодорожные работы подходят к концу, приближается зима, денег нет, нет жилья и крова, и идет сплошная облава по большим дорогам.
Ценности жизни — никакой.
Топором рассекает головы трем за то только, что те улеглись на его полушубке.
На днях повешенный здесь разбойник, Бен-Оглы, поражал своими цинично равнодушными ответами на суде и, наконец, заявил, что и таких не намерен больше давать.
Спит душа, и не человек, а зверь, самый страшный из всех, рыскает здесь по этой трущобе.
Плохо и местному населению: у них голод, и пуд овса доходит до двух рублей, сено до рубля восьмидесяти копеек.
Мы слушаем рассказы из местной жизни, а дождь льет и льет.
Мы в номере: столик, кровать, два деревянных стула. Я сижу и думаю, как остроумно я распорядился. В вагоне было жарко, и вот теплые вещи я отправил с багажом, а теперь на дворе холод и дождь. В своих прюнелевых ботинках и с кушаком вместо жилета — хорош я буду. С багажом же уехало и оружие мое, бог весть для чего купленное, обычная, впрочем, судьба таких моих покупок. Потом я все это раздарю. Бекиру подарю карабинку Маузера.
Бекир — кавказец, — наш слуга. Он был сперва в восторге от встречи с своими здесь. Радостно удивлялся и говорил:
— Всё земляки и близко от нашей деревни.
При его протекции эти земляки вздули нас самым безбожным образом: за провоз шестидесяти верст на шести тройках взяли сто двадцать рублей, под всякими предлогами выудили еще пятнадцать рублей, пользуясь моим отсутствием, сорвали еще семь рублей, всучили за тридцать рублей уже поломанную телегу, стащили купленную для экипажей мазь, и, если б мы не уехали, наконец, на пароходе, то, вероятно, не отпустили бы нас до тех пор, пока брать было бы нечего.
При всем желании быть терпимыми, мы все разочаровались в здешних восточных людях. Один Бекир еще отстаивал их. Но они умудрились и у Бекира стащить его узел с револьвером. Узел и вещи — пустяки, но с потерей револьвера Бекир не мог примириться.
— Двенадцать лет, — твердил он, — двенадцать лет. Я пристрелял его к себе, я знаю его, как себя…
И как ни отговаривали мы его, он уехал назад за своим револьвером, с тем, чтобы нагнать нас где-нибудь.
Глаза Бекира мечут искры, и кто знает, чем кончится у них там. Я предсказывал ему худой конец, но он твердил одно:
— Мне только револьвер…

2 августа
Вот и Сретенск.
Сретенск — что такое Сретенск? Сретенск — село на одной параллели с Харьковом, на реке Шилке, Шилка впадает в Амур и т. д. Утро. Тихо и ясно. Я сижу в тени террасы; не смущайтесь названием, — терраса простая, сколоченная из леса, под тон всей остальной простой и деревянной сибирской архитектуре.
В нескольких саженях от меня пристань амурского пароходства, и в настоящую минуту снизу ползет пассажирский пароход: род арестантской барки, с красным колесом сзади; он пыхтит и шумит, плохо подвигается вперед.
А на той стороне, в тесноте, между нависшими камнями надвинувшихся холмов, видны здания железнодорожной станции.
Самого Сретенского еще не видел и даже не справлялся в календаре о значении и истории его.


Мы в гостинице «Вокзал». Привезли нас в эту гостиницу ночью, после тысячи верст перекладных, и мы моментально уснули на грязных донельзя матрацах.
И. Н. осведомился у прислуживавшего бойкого мальчугана:
— Клопов хватит на каждого?
Подмываемый ласковым тоном, мальчик фыркнул и в тон, лукаво, ответил:
— Хватит…
Засыпая, я думал: какой в сущности грязный и неопрятный народ мы, русские.
Чуть выедешь из Петербурга или Москвы, и уже начинается эта непролазная грязь везде: и в роскошных вагонах первого класса, и в залитых отвратительной карболкой третьего, и на станциях, и в городах во всех этих гостиницах.
Иркутск — большой город, столица Восточной Сибири, а какая грязь, опущенность в лучшей из ее гостиниц, «Деко». А Чита? Теперь этот «Вокзал»? А в избах крестьян, несмотря на цветы, ковры, гнутую мебель?
Во дворах вонь, и негде в селах вздохнуть свежим воздухом.
Но эта же баба, которая вытащила только что из вашего стакана таракана, обтирая палец о свой пропитанный салом сарафан, с пренебрежительным выражением лица говорит об аборигенах здешних мест, бурятах:
— Грязно живут… Падаль у них первое блюдо…
[…] Забайкалье резко отличается от всего предыдущего. На вашем горизонте почти везде хребты гор. Высота их колеблется между 50 и 200 саженями. Вернее, это еще холмы, но уже с острыми, иззубренными иногда вершинами. Они так и застыли, неподвижные, при закате розово- и фиолето-прозрачные, а всегда темно-синие, далекие, рассказывающие вам сказки из далекого прошлого.
Да, эта необъятная, малонаселенная местность, с плохой почвой, с богатейшим лиственным лесом, пораженным безнадежным червем (все, что видел глаз, на две трети уже посохшие, никуда не годные, дырявые деревья), хранящая в своих землях много минеральных богатств, но пока, с точки зрения культуры вообще и переселенчества в частности, не стоящая, как говорит Тартарен, ослиного уха, — в свое время изрыгнула из недр своих все те орды монголов, которые надолго затормозили жизнь востока Европы.
Здесь река Онон — родина великого Чингиз-хана.
Откуда взялись тогда эти толпы? Все пусто здесь, тихо и дико. Шныряет голодный волк, шатается беглый каторжник, да медведь ворочается в этих лесных трущобах. Все вразброс, в одиночку, каждый сам для себя, каждый враг другому.
Только ближе к тракту жмутся поселки, а там, в глубь… Никто не был там, и никто ничего не знает.
Часть этой полосы занимают бурята — остаток того же монгола из 200-тысячного войска Чингиз-хана. Трудолюбивый, воздержный народ, очень честный. Оставляйте ваши вещи на улице и спите спокойно. Их одежда, их косы, темные лица делают их похожими на китайцев.
В их храмах Будда с тысячью руками и тринадцатью головами. Это значит, что надо было бы, чтоб исполнить все задуманное, чтоб одна голова превратилась в тринадцать, и нужно тысячу рук, чтоб успеть делать то, что думают эти тринадцать голов.
Ламы бурят для отвращения от зла надевают в особые праздники уродливые маски и так появляются перед народом. Помогает и молитва от этого, и бурята не скупятся вертеть каток с написанными молитвами, что равносильно тому, как будто бы они их читали.
Бурят тих, покорен и большой дипломат с администрацией. Но во внутреннюю жизнь никого не пускает и умеет заставить уважать себя.
Когда русские рабочие нагрянули на строящуюся здесь железную дорогу, а с ними и всякий сброд, бурята быстро дисциплинировали их при первом удобном случае. Этот случай представился очень скоро. Рабочие поймали двух бурятских коров и зарезали их. Двое резавшие коров исчезли бесследно и навсегда. Это нагнало такой панический ужас на рабочих, что воровство прекратилось сразу, а вера во всеведение бурят дошла до суеверного страха.
Источник этого всеведения — сплоченность и хорошая внутренняя организация бурят. Они, как и китайцы, склонны к тайным союзам и разного рода тайным обществам.


Несомненно, бурята — народ способный к культуре. Между ними и теперь не мало людей образованных. Эти люди — общественное мнение страны, и наивно думать, что бурята не поймут смысла. и значения разного рода административных мер за и против них. Из числа таких предполагаемых мер больше всего пугает бурят возможность земельных ограничений (они владеют землями по грамоте Екатерины Великой), воинская повинность и отчасти православие. Страх перед последним, впрочем, после успокоительных действий генерал-губернатора, барона Корфа, значительно ослабел.
Чтобы закончить с проеханным краем, надо сказать несколько слов о почтовом тракте.
Откровенно говоря, вся почтовая организация никуда не годится. Несколько станций, например, подряд с количеством лошадей в пятнадцать пар (пара не меньше трех лошадей), и вдруг перерыв, и две-три станции с пятью парами. Если и пятнадцать пар не удовлетворяют, то можно судить, что делается на таких, еще более ограниченных станциях: ожидания по неделям, отчаянные проклятия и брань ожидающих.
[…] Через год, два, конечно, пройдет железная дорога, и весь этот ужас отлетит сразу в область тяжелых, невозвратных преданий, но дорога дойдет только до Сретенска, а там остается еще две с половиной тысячи верст, где дорога не предполагается. Там ли только нет дорог у нас?!
А какие цены! Прислуга 20–30 рублей в месяц, мясо 20–25 копеек, хлеб ржаной 2-З рубля пуд. И это в маленьком, захолустном, сибирском городке Чите. Порция цыпленка (половина) — рубль, десяток яиц 60 копеек.
Как же живут здесь мелкие служащие? Все эти несчастные телеграфисты, почтовые чиновники, лесничие, доктора, мелкие железнодорожные служащие? Это мученики.
На железной дороге, да и везде, плата поденному доходит до 2 рублей. Этим еще лучше других было, но и у них уже явился конкурент — китаец.
Появление китайцев здесь, в больших массах, связано с началом постройки Забайкальской железной дороги. Маньчжурская дорога, конечно, усилит движение китайцев к нам.
Уже с Иркутска появляются китайцы; но там их, сравнительно, мало еще, они нарядны. Их национальный голубой халат, длинная, часто фальшивая коса, там и сям мелькает у лавок. Движения их ленивы, женственны, их лица удовлетворенны, уверенны.
Но чем дальше на восток от Иркутска, тем реже видишь эти нарядные фигуры и взамен все больше и больше встречаешь грязных, темных, полунагих обитателей Небесной Империи.
Русский рабочий говорит:
— Вот и тягайся с ним: тут и одетому не знаешь, куда деваться от комара, слепня и паука, а ему и голому нипочем.
И цену китаец берет, что дадут.
Мы смотрим на их бронзовые грязные тела, заплетенные косы, обмотанные вокруг головы. Это здоровое, красивое тело, и, когда оно питается мясом, оно сильно и работает лучше русского.
Китайца здесь гонят все, и в то же время здесь, в Восточной Сибири, китаец неизбежно необходим, и этого не отрицает никто.
Чревато событиями переживаемое здесь мгновение.
Со включением Маньчжурии в круг нашего влияния и занятием Порт-Артура широко растворились ворота, веками, со времен Чингиз-хана, запертые. В них уже хлынула волна чернокосых, смуглолицых, бронзовых китайцев, и с каждым часом, с каждым днем, месяцем и годом волна эта будет расти.
Китаец мало думает о политическом владычестве, но экономическая почва — его, и искуснее его в этом отношении нет в мире нации.
Пока это еще какие-то парии, напоминающие героев «Хижины дяди Тома». Их вид забитый, угнетенный. Завоевание края на экономической почве дается не даром, и они, эти первые фаланги пионеров своего дела, как бы сознавая это, отдаются добровольно в какую угодно кабалу.
Где-то сделанное определение, каким-то бродягой рабочим, стихийного движения китайцев постоянно вспоминается:
— Он ведь лезет, лезет… Он сам себя не помнит: на то самое место, где товарищу его голову отрубили, — лезет, знает, что и ему отрубят, и лезет. Ничего не помнит и лезет. Одного убьешь — десять новых…
Может быть, через десять лет китаец будет так же необходим на Волге, как необходим он здесь, в Восточной Сибири. Это дешевый рабочий, честный, дешевый и толковый приказчик, прекрасный хозяин и приказчик торгового магазина, кредитоспособный купец, образцовый мастеровой, портной, сапожник; самая толковая, самая честная и самая дешевая прислуга.
Нет экономической почвы, на которой можно бороться с китайцем. Сонный казак-абориген тупо воспринимает переживаемое мгновение. К гнусу, морозу, бродягам прибавились и эти желтокожие, оспаривающие его право получать поденщину — 1, 2, 5, 10 рублей — все, что угодно. Зачем стесняться? Там всплывает тело пристреленного китайца, там, изуродованного, его находят в лесу…
В Сретенске в этом году взорвали целый барак, где спали китайцы рабочие. Вчера в Сретенске же нашли под другим бараком, тоже китайским, пятнадцать фунтов динамиту и уже горевший фитиль.
Но сам казак мрачно, как с похмелья, безнадежно говорит:
— Проклятая сила: одного прикончишь — десять новых вместо него… — и сам же казак пользуется дешевкой китайца и нанимает его на свои работы.
Китаец жизнью не дорожит: он равнодушен к этим покушениям, — если он умрет, ему ничего не надо, но если он жив, то он получит свое.
Недавно, буквально из-за недополученного пятака, толпа китайцев чуть не убила железнодорожного техника и его защитников. Китайцев было пятьдесят человек, у техника — двадцать пять, и часть из них вооруженная револьверами и ружьями, тогда как у китайцев огнестрельного оружия не было. И тем не менее победителями остались китайцы, хотя раненых у них оказалось больше, и был даже убитый.
Это не говорит во всяком случае о беспредельной трусости китайцев.
— Китаец робок, а озлится — нет его лютее, — определяют здесь китайца.
— Проклятые дьяволы… сатана вас из пекла прислал к нам.
Китайцы, живущие в России, подчиняются какой-то своей внутренней организации, они очень зорко следят друг за другом и с каждым деморализующимся своим сочленом быстро сводят счеты:
— Кантоми…
То есть: рубят голову. Или в лесу повесят. Обыкновенно признаком такой расправы служит то обстоятельство, что китайцы при обнаружении такого трупа не жалуются и молчат.
На одном из приисков здесь произошло на днях загадочное преступление.
На прииске между прочими работали и китайцы (и там они, конечно, заменят всех других). Нашли убитым маленького, лет одиннадцати мальчика. Подозрение пало на двух китайцев. Их пытали, насекая им тело от шеи и до живота.
Китайцы не выдержали и заявили то, что требовали от них их палачи. Тогда их отправили в Сретенск, но, придя туда, они сказали, что неповинны в смерти мальчика и сделали на себя поклеп, только чтоб избавиться от дальнейших пыток.
Много толков вызвало это происшествие. Казаки, да и не одни казаки, уверяют, что китайцы убили мальчика с целью сварить и съесть его.
— Это первое блюдо у них: православных детей есть.
(Замечательно, что китайцы, у, себя, в том же обвиняют иностранцев.)
Нет сомнения, что это ложь, но такая же ложь относительно евреев жила веками и делала свое страшное дело.
Местное население здесь — казаки. Это крупный в большинстве народ, причем подмесь бурятской и других кровей ощутительна; женщины некрасивы.
Казаки зажиточны; имеют множество немереной земли, на которой и пасутся их табуны лошадей и скота.
Хлебопашество процветает менее. Сеют рожь, пшеницу, овес.
Но главный доход их от скотоводства…
Начиная от Читы, к востоку, эти казачьи поселки тянутся непрерывно. От самого маленького мальчика до самого старого, все жители поселков в шапках с желтым околышем и в штанах с желтыми лампасами. Вместо же мундира большое разнообразие: от рубахи до пиджака. В костюмах значительная щеголеватость: шелковые рубахи, у женщин даже корсеты, ботинки в двенадцать рублей не редкость, шляпы.
Читая здешние газеты, надо прийти к заключению, что нравы, однако, несмотря на эти внешние признаки цивилизации, дики и грубы; пьянство, поединки, кулачные бои. Грамотных мало, и никому грамота не нужна. Казак ленив, суеверен и апатичен.
В свое время казачество здесь сослужило большую службу. Без них, конечно, нельзя было бы России удержать в своих руках весь этот край.
Но наступают другие времена, и, по Гёте, счастье одного поколения — страдание последующих — казаки являют уже в теперешнем виде серьезные тормозы дальнейшей культуре края.
Это и само собой делается. Мы уже видели, как труд их парализирован уже китайцами. В этом отношении казацкую силу можно считать уже сломанной.
Но в борьбе с переселенцами казаки пока имеют сильный перевес. Вся хорошая земля оказывается принадлежащей им, и переселенцев пускают только в такие трущобы, откуда нельзя не бежать. Этих обратных переселенцев много встречается. […] Жалуются на казаков и города.
В Сретенске, например, несмотря на всю наличность города — село, принадлежащее казакам. Право селиться, строиться — все от казаков. Аренда высока и. — кроме того, гнет неграмотной и алчной администрации несносен.
— Помилуйте, будь Сретенск городом, в три года удесятерился бы, а так, кто порядочный сюда пойдет.
Теперь же это улица вдоль реки Шилки с целым рядом магазинов.
— А теперь для кого же эти магазины?
Вам шепчут на ухо:
— Магазины эти только для виду; главная же торговля здесь тайным золотом.
Это тайное золото, промываемое хищниками. Золото в этом крае везде, а с ним везде и воровство, и грабеж, и убийство, и тайная торговля этим золотом.
Оно сбывается в Китай. Сколько его сбывается — неизвестно, но вот факты, по которым можно кое-что сообразить.
Из Маньчжурии в Китай официально (помимо, следовательно, наворованного китайскими чиновниками и хищнического добывания, — оно существует и там) ежегодно идет до четырехсот пудов золота. Частная разработка золота до последних дней не разрешалась в Маньчжурии. На казенных приисках добыча его ничтожна.
Путешественники по Маньчжурии (Стрельбицкий и другие) удостоверяют, что хищническая добыча там ничтожна и едва оправдывает нищенское существование искателей. Откуда же эти четыреста пудов на сумму до восьми миллионов рублей?
Непричастные здесь к делу люди того мнения, что это наше золото. Если к этому прибавить до пяти миллионов официальных, которые составляют излишек в нашей торговле по амурской границе с Китаем, в пользу Китая, то очевидно, что, пока мы заберем еще китайцев в руки, они во всех отношениях хорошо от нас пользуются.
Город Кяхта, половина которого русская, а другая китайская, несмотря на барьеры, бойко и легко торгует этим запрещенным товаром. Как анекдот, рассказывают, что там устроены даже особые кареты китайцами, в которых купцы их возят к себе в. гости русских чиновников, и в этих же каретах едет в Китай золото, а из Китая шелк, или переносят ночью, перебегают и днем, рискуя выстрелами даже.


Чтобы кончить с проеханным путем, два слова о Нерчинске. Утром, часов в восемь, мы подъехали к реке Нерче. Все еще было окутано серым, как солдатское сукно, туманом. Едва виднеется тот берег — пустынный, голый, неуютный, такой же, как и вся природа здесь.
Этот же берег крутой, скалистый. Молча, угрюмо, торопливо и озабоченно убегают волны реки мелкими струйками, обгоняя друг друга.
Холодно и неуютно.
Встают фигуры декабристов.
Они тоже переплывали эту реку, сидели, как и мы, на пароме, смотрели в воду и думали свою думу.
Вот и другой берег; пологой степью исчезает в тумане даль…
В этом тумане, там где-то, Нерчинск.
По этой степи шагали они, и в мертвой тишине точно слышишь лязг их цепей.
Может быть, будь здесь жилье, не так вспоминалось бы, но это безмолвие и одиночество сильнее сохраняет память о них.
Самый Нерчинск поражает тем, что среди серых, бедной архитектуры домиков, вдруг вырастает какой-то белый оригинальный дворец в средневековом стиле, с громадным двором, обнесенным красивой решеткой.

Тюрьма? Нет, здания какого-то купца. Здания, которые украсили бы и столицу.
Бедный купец, впрочем, уже разорился, и здания эти приобретает тюремное ведомство.

(Продолжение будет)

Via

Около полугода назад мы писали здесь про художника Ватанабэ Икухару и упомянули его более удачного сверстника-соперника. Сегодня расскажем как раз об этом человеке.

Звали его Ито: Синсуй (伊東 深水), родился он в 1898 году в семье мелкого токийского предпринимателя и тв детстве звался Ито: Хадзимэ. Отец разорился, мальчик бросил школу и пошёл подсобником в мастерскую, где печатали гравюры. Там его приметил художник Кабураги Киёката (ученик Ёситоси и Мидзуно Тосикаты, сам наставник доброго десятка интересных художников) и взял тринадцатилетнего Хадзимэ в ученики, переименовав его в Синсуя. Уже на следующий год работы Синсуя оказались на трёх очень приличных выставках, а самого его взяли работать в газету иллюстратором.

Прославился он гравюрами сразу в двух жанрах: картинками с современными красавицами (о них в следующий раз) и — поменьше — пейзажами. Вот пара из «Десяти видов края Синао»:


А вот — «Восемь видов края О:ми» на озере Бива, знаменитых ещё с средневековых времён:








Говорят, что когда Кавасэ Хасуй (мы уже не раз выкладывали его картинки) увидел эти гравюры в не самый лучший свой час, когда уже собирался бросить ремесло художника, он передумал и вернулся к гравюрам. Ито: Синсуй и Кавасэ Хасуй сотрудничали с Ватанабэ Сё:дзабуро:, самым знаменитым тогдашним печатником, в общем-то, спасшим начавшую выходить из моды японскую гравюру.

Паромщик:


Разное снежное:


«Снег в святилище» и «Уличный музыкант ночью»:


Уже несколько десятилетий к тому времени для печати использовались в основном анилиновые краски — при Мэйдзи они вошли в большую моду, да и дёшевы были. Синсуй вернулся к краскам натуральным, а некоторые свои работы раскрашивал вручную, акварелью и гуашью. Впрочем, металлическое напыление иногда тоже использовал.




Гравюр на исторические сюжеты у него мало, но есть. Вот эдосцы обсуждают слухи о мести сорока семи ронинов, называется «Свершилось!»


Есть у него и гравюры на темы действ театра Но: — те, кто давно читает наш журнал, даже смогут, наверное, угадать, к каким именно:




А это зрительницы шепчутся:


И «природа разная»:


Молочная ферма — тогда это было ещё новинкой в Японии:

«В рабочий полдень»

В 1927 году Синсуй обзавёлся собственной мастерской и учениками — очень рано по тогдашним меркам.

«Дома» и «Одинокий день»:


Во время войны его, как положено, заняли в ведомстве пропаганды. Но ему повезло: ничего особо воинственного ему рисовать не пришлось, в основном — виды тихоокеанских островов и побережий и их процветание под японским управлением.

Окинава

Вьетнам

И в таком духе – три тысячи рисунков и гравюр. Оставалось время и на ностальгические картинки про раннемэйдзийские времена: вот картинка 1942 года «Станция Симбаси 70 лет назад»:


Под конец войны, когда всё стало совсем плохо, Ито: Синсуй сумел уволиться со службы, уехать из Токио, из-под бомбёжек, и переселился в горную глухомань. Так что после войны ему ничего плохого не вменили, наоборот, стали всячески поощрять: большинство его пейзажей и девушек были всё-таки очевидно аполитичны. Так что дальше — сплошны почести: в 1952 году Синсуй объявлен «живым национальным сокровищем», в 1958 году — стал, наконец, членом Академии художеств, а в семьдесят два года, за два года перед смертью, получил Орден Восходящего Солнца. А потом его работы и на почтовые марки попали — правда, уже посмертно.
И в семейных делах у него всё складывалось довольно удачно — кстати, его дочь, очень известная в своё время певица и кино- и телеактриса Асаока Юкидзи (朝丘雪路) скончалась совсем недавно, вот этой весною.
В общем, благополучная жизнь и большой успех. Но обязан им Ито: Синсуй был в основном не работам вроде показанных выше, а «картинкам с красавицами». О них — в следующий раз.

Via

(Продолжение. Начало: 1)

По советским настольным играм-гуськам мы привыкли, что среди них многие — на сюжет сказок, а вот таких японских сугороку мы, кажется, до сих пор не выкладывали. Но, конечно, они были — и чем больше сугороку становилось детским развлечением, тем чаще они включали в себя сказочные мотивы. Можно сравнить три таких игры — разных времён.


Первая — совсем старая, ещё токугавской поры. Называется она «Красная книга сказок» (昔咄赤本壽語祿, «Мукасибанаси акахон сугороку», 1860 г.; «красные книги» — общее название для дешёвых изданий с картинками, в таком виде и сборники сказок выходили.) Художника мы уже знаем по «парчовым картинкам» 1870-х годов — газетным приложениям-гравюрам с амурчиками: это Утагава Ёсиику (1833-1904). Но в 1860-м году он был молодым, его ещё «не приняли в Утагавы», и подписывался он как Отиаи Ёсиики (一惠齋芳幾).
Построена игра довольно любопытно. На начальной клетке сидит перед детьми сказитель, а за спиною у него вывешены заглавия сказок — хотя на самом деле сказок у нас окажется больше, не шесть, а все восемь.


На каждую сказку приходится четыре-пять клеток-картинок, и чтобы выиграть, требовалось, видимо, не просто добраться до заключительной клетки вверху, а «собрать» по дороге все картинки к какой-нибудь сказке, а лучше — к нескольким. Разбросаны картинки по полю в более или менее произвольном порядке, но мы для простоты будем давать их подряд, по сказкам. Все истории, разумеется, местные, японские — страна ещё закрыта, заморских сказок никто не знает.

1. Итак, первая сказка — про Момотаро:, Персикового мальчика. Мы о нём уже рассказывали в прошлый раз: он родился из персика, приплывшего по речке, а потом собрал отряд из пса, обезьяны и фазана и с этой дружиной разгромил и разграбил Остров демонов.
Вот персик по ручью приплывает к доброй старушке, а потом из него вылупляется наш герой:


У каждой сказки в этой игре есть своя метка в верхней полоски, и у Момотаро: это, конечно, персик.
Вот Момотаро: подрос и собирает своё воинство — начиная с собаки:


А вот побеждённые демоны подносят ему в дань сокровища:

Многие рисунки в нашей игре стилизованы под театральные гравюры — у Момотаро:, например, грим кабукинского грозного воина, арагото.

2. Вторая сказка — про деда Ханасаку и его собачку, мы её подробно пересказывали тут. Метка, разумеется, — цветок вишни.
Пёс отрыл для доброго старика клад, а злой сосед в это время подглядывал из-за забора. Потом он собачку украл и, не добившись от неё сокровищ, убил. А старик со старухой пёсика оплакали и тело сожгли…


Собака явилась старику во сне и велела развеять её пепел по ветру — и всюду, где он попадал на деревья, даже сухие, расцветали вишни. Князь об этом узнал, подивился и наградил Ханасаку:


А когда тот же фокус попробовал проделать злой сосед, то опозорился, князя разгневал, и тот велел с негодяем расправиться:


3. Третья сказка в списке за спиною у сказителя — «Лисья свадьба». По сути, это даже не сказка, а быличка: считается, что в дни, когда на небе — солнце и одновременно идёт дождик, лисы (в том числе оборотни) играют свадьбы, и иногда за ними удавалось подсмотреть. Постановки таких лисьих свадеб в разные дни устраивали (и до сих пор устраивают) почти по всей Японии: переодеваются, гримируются и составляют шествие.
В нашей игре — просто любовная история. Лисья парочка знакомится, влюбляется — и вот уже за невестой прибывает паланкин:


Собственно свадьба и дальнейшая счастливая семейная жизнь:


4. Четвёртая сказка — про барсука-тануки, перекидывавшегося чайным котлом (который на метке и изображён), а потом ставшего канатоходцем. Мы её вчера уже рассказывали.
Барсук показывает своему спасителю, как он умеет оборачиваться — и котёл продают настоятелю храма:


Котёл начал бегать и перепугал всех монахов. А на последней картинке — котёл-канатоходец даёт представление:


5. Пятая сказка — тоже уже пересказывалась в связи с картинкой Ёситоси: это история воробья с подрезанным языком.
Старуха с ножницами в руках рассказывает старику, как она обошлась с воробьём. Старик поплакал-поплакал и пустился на поиски своего любимца. И пришёл в воробьиное царство…


Добрый старик от воробьёв получил в подарок сундук с сокровищами (здесь ещё — и волшебную колотушку-золотушку), а злая старуха — сундук с чудовищами. И поделом!


6. Следующая сказка (и последняя на вывесках у сказителя с первой клетки) — одна из самых свирепых, про зайца и барсука. Поймал старик тануки, отдал своей старухе его сторожить, а сам ушёл. Барсук старуху заморочил, убил пестом и в котле сварил. Старик варева поел, понял, чем его попотчевали, и горько заплакал. Проходил мимо заяц, старик ему пожаловался, и заяц обещал за них со старухой отомстить.

Барсук и заяц тоже вполне в духе театральных гравюр — и по позам, и по одёжкам, «злодей» и «герой-мститель», только головы звериные.

Заяц оказался ещё хитрее тануки, долго его изводил (в частности, поджёг вязанку хвороста у барсука на спине), а потом сбросил с лодки и забил веслом.

Почему меткой к этой мрачной истории стал именно свиток — непонятно.

7. Помимо заявленных сказителем сказок, игрокам предлагается ещё две. Одна — про подвиги богатыря-самурая по имени Кимпира — про него ещё в XVI веке сложили сказ дзё:рури, а потом он попал и в лубочные книжки, на театральную сцену (Итикава Дандзю:ро: Первый, основатель «сюжетного кабуки», именно его приводил как пример настоящего арагото). Кимпира побеждал других воинов, диких зверей и демонов, набор подвигов у него в каждом изводе этой истории разный, так что тут мы просто картинки покажем. Метка здесь — иероглиф из имени героя, «кин», «золото»:




8. И последняя история — про обезьяну и краба, точнее, про Обезьяна и Крабиху. В ней действуют самые разные звери и предметы, и показаны они тоже по-театральному: Обезьян загримирован, другие персонажи — кто в масках, а кто в шапках с изображениями соответствующего существа, как в действах Но:. Сказка тоже существует в разных изводах, мы будем опираться на наши картинки.
Крабиха нашла рисовый колобок, Обезьян обменяла его на семя хурмы, выросла хурма большая-пребольшая (и метка к этой сказке — плод хурмы). Крабиха на дерево влезть не могла, позвала Обезьяна на помощь; тот залез на дерево, спелую хурму съел сам, а недозрелой, твёрдой закидал Крабиху — насмерть! Дети Крабихи решили отомстить и стали искать союзников. Список их бывает разным, в нашем случае это Яйцо, Водоросль, Шмель и Ступка, все в виде храбрых воинов. На первой картинке Обезьян убивает Крабиху. На второй мстители устроили засаду в обезьяньем доме, и печёное Яйцо первым выпрыгнуло на хозяина и обожгло его (а в той «пьесе», которую нам показывают, Яйцо нападает с мечом):


Обожжённый Обезьян бросился к чану с водой, но поскользнулся на Водоросли и был искусан Шмелём. Тут на него сверху спрыгнул(а) Ступка, и злодею пришёл конец.


И, наконец, можно добраться до клетки выигрыша. Это — привычный корабль Семи богов счастья, но в нашей игре на него погрузились все герои «пройденных» сказок. А кто не уместился на судно, плещется в воде (как Крабиха и здоровенный синий демон) или летает над мачтой (как Воробей):


Дальше посмотрим другие сказочные сугороку, поновее и поярче!

Via

В кембриджском Музее Фицуильяма была хорошая выставка нэцкэ. Покажем кое-что оттуда — для начала про зверей.
Многие из них — зодиакальные, как эти Обезьяна и Мышь (грызущая промасленный фитиль):


Или Бык и Кабан:

Коза тоже, скорее всего, зодиакальная, а жабы — просто так.

У одного пёсика есть мяч, а другой вполне довольствуется соломенным тапком:


Японские волки обычно изображаются не нападающими на живых людей, а разрывающими могила и пожирающими мертвецов, вроде собаки в «Вурдалаке»:


Зайки лакомятся — не морковкой, а мушмулой!


Как же без черепах и прочей водной живности:




Глазастая цикада и оса на груше:


Часто ручные животные изображены вместе с людьми и даже с богами:


Справа — Дзюро:дзин (寿老人), один из богов счастья, а на плече у него пушистым хвостом к нам сидит тысячелетняя черепаха. Оба отвечают за долголетие.

С дикими тварями всё не так благостно. Кинаро: с карпом и ныряльщица со спрутом:


Некоторые звери — не то, чем кажутся:

Слева — то ли кошка-оборотень, то ли тот кот, который объявил себя монахом, чтобы мыши его не боялись. А слева — хищный олень-демон, в Х веке пробовавший напасть на самого государя и застреленный Минамото-но Цунэтомо. Вот этот подвиг Цунэтомо на двух гравюрах Ёситоси — на нэцкэ олень выглядит пострашнее!


А вот — лев (буддийский, не очень и похожий на льва, поскольку настоящих львов японцы не видали), дракон и благовещий зверь кирин (китайский цилинь):


Ну, и под конец — Сунь Укун, обезьяний царь из «Путешествия на запад», и тот барсук-тануки, который превратился в чайный котёл, а потом (в самый неподходящий миг) перекинулся обратно зверем:


В следующий раз — другие нэцкэ с той же выставки, но уже не про зверей, а про богов, демонов и людей…

Via