Умблоо

В конце XIX века главным мастером японской театральной гравюры был, конечно, Тоёхара Кунитика (豊原国周, 1835—1900) — ученик Тоёкуни Третьего и учитель Тиканобу. Уже немолодой, но удивительно работящий даже по японским меркам, шумно-дружелюбный и непрошибаемо упрямый, пьяница, бабник и благочестивец, безоговорочно преданный Кабуки. Современники говорили о нём: «Рисование, театр и выпивка — в этом вся его жизнь, и ничего больше ему не надо». Это не совсем так (у него ещё была, например, горячо любимая дочь Охана — Кунитика и умер-то от запоя после её неожиданной смерти), но близко к истине.

Тоёхара Кунитика в старости

Для многих других художников той поры, вроде Ёситоси, или Огата Гэкко:, или даже Кобаяси Киётики и Мидзуно Тосикаты, Кунитика выглядел страшным ретроградом и традиционалистом, который из новых, западных веяний берёт только самое грубое и «техническое». Например, Кунитика охотно принял анилиновые краски (особенно красную!) и использовал их с такой охотой и такой аляповатостью, что превзошёл его в этом только Тиканобу. А вот актёры на его театральных гравюрах выглядят старомодно, такими их рисовал Тоёкуни Третий, а Кунитика ещё больше подчеркивал все условности: плоские очертания, привычные повороты, лица искажены гримом и страстью, все выражения — по театральным правилам выражения чувств, все черты — по гравюрным правилам, требующим опознания актёров по особым приметам.
И всё же новое на гравюрах Тоёхары Кунитики проявляется не только в подборе красок, но и, например, в тематике и выборе персонажей. Сегодня мы посмотрим его серию «Тени в комнатах актёров на втором ярусе» (楽屋二階影評判, «Гакуя-но никай кагэ-но хё:бан», 1883 год). На втором этаже театра размещались артистические уборные, для Кабуки это аналог европейского «за кулисами». Актёров не на сцене, а пере представлением, после него или в перерывах стали изображать ещё в XVIII веке. Изредка на этих картинках присутствовала и театральная обслуга — костюмёры, бутафоры, слуги, поначалу в этот же разряд попадали и драматурги… Кунитика свои «Тени…» посвятил не только актёрам театра Итимурадза (звездам первой и второй величины!), но и этим незаметным зрителям, но необходимым людям «за сценой» — они-то и есть «тени в комнатах актёров», в честь них и названа вся серия. Они по-прежнему безымянны и безлики — но уже видимы и неизменны.
Все картинки здесь построены единообразно: мы как бы подсматривает за актёрами в щели раздвинутых перегородок, оклеенных бумагой. В просвете частично виден сам актёр, а сквозь бумагу просвечивают силуэты театральных служащих и помощников, с которыми он сейчас, перед выходом на сцену, и имеет дело. Такие тени появились на театральных гравюрах уже давно, но для других целей: например, на первом плане происходили события из основной сюжетной линии пьесы, а за перегородками видны были силуэты героев из другой сцены и из другой ветви сюжета.
Давайте подглядывать за актёрами! (Серия печаталась в двух вариантах — «жёлтом» и «синем», мы будем брать картинки из обоих.)

Начнём с самых знаменитых. Вот Оноэ Кикугоро: Пятый (尾上菊五郎, 1844—1903), друг Каватакэ Мокуами, сыгравший почти во всех его пьесах. Актёр на все роли — он играл и нежных влюблённых, и обаятельных интриганов, и бандитов, и придворных, и женщин, и лис с демонами... Здесь похоже, предстоит роль героическая — костюмёр подаёт ему оплечье для парадного воинского наряда.


Когда император впервые за историю смотрел пьесу Кабуки, в ней играли Оноэ Кикугоро: Пятый и его столь же славный современник — Итикава Дандзю:ро: Девятый (市川 團十郎 , 1838—1903). А в 1899 году они оба были первыми актёрами Кабуки, появившимися на киноэкране. Вот они оба, для сравнения, на фотографиях:


Роли Итикавы Дандзю:ро: были в основном суровые и героические. В «Тысяче вишен Ёсицунэ» он был Бэнкэем, а Оноэ Кикугоро: — Таданобу и принявшим обличье последнего лисом; в «Пятерых молодцах Белых Волн» Дандзю:ро: — грозный атаман Ниппон Даэмон, а кикугоро: — изящный вор-лицедей Бантэн Кодзо:, и так далее. На нашей картинке Итикава Дандзюро: готовится к одной из своих самых знаменитых ролей — Сукэроку. Актёр-статист на роль какой-нибудь «четвёртой весёлой девицы», уже в сценическом облачении, уточняет у него что-то по росписи сценария:


Третьим их сверстником и товарищем по «троице величайших мэйдзийских актёров» был Итикава Садандзи Первый, но он в 1883 году работал в другом театре и на наши картинки не попал.

Дальше — Сукэтакая Такасукэ Четвёртый (助高屋高助, 1838—1886) в роли Сакурамару из пьесы «Тайны каллиграфии дома Сугавара»). Он подкрепляется, а бутафор подносит ему меч и, кажется, торопит с выходом.

Сукэтакая Такасукэ играл в основном нежных красавцев-вагото, красавиц-женщин, а также умных положительных персонажей — борцов за правду и разоблачителей злодеев (как в этот раз). Ему, увы, уже недолго оставалось жить — через два с половиной года он умер прямо на сцене от сердечного приступа…

Итикава Удандзи Первый (市川右団次 , 1843—1916) он же Итикава Сайню:, играл любые роли — мужчин, женщин, старцев, героев, злодеев, шутов; особенно он славился как мастер спецэффектов вроде полётов или сцен в водопадах. Лучший Самбасо мэйдзийской поры.

Здесь он готовится играть Снежную Деву (тоже роль не без спецэффектов!), а ему по ходу дела начитывают текст пьесы.

Итикава Кудзо: Третий (市川九蔵 , 1836—1911) утомился в роли лихого ро:нина Нидаю: (в которой много боевых танцевальных сцен), и в перерыве его обмахивают веером после очередной сценической драки.

Играл он обычно умных благородных героев (и геринь!) и столь же умных злодеев (и злодеек!). Итикава Дандзю:ро: считал его своим учителем, хотя начали выступать они почти одновременно. На сцене Кудзо: провёл шестьдесят семь лет — с семи лет и до самой смерти.

Вполне возможно, что с веером — это даже не служитель, а постоянный партнёр Итикавы Кудзо: по сцене в эти годы — Оноэ Таганодзё: Второй ( 尾上多賀之丞, 1849—1899), игравший в основном женские роли, как положительные, так и отрицательные.

На картинке Кунитики он уже загримировался, и театральный цирюльник подаёт ему парик.

А Накамуре Сикану Четвёртому (中村芝翫, 1831-1899) парик уже надевают и закрепляют:

Это был актёр на любые роли, но особенно на злодейские — от паучихи-оборотня до разбойника Го:эмона. И в театре, и в жизни слыл человеком пылким и буйным, полжизни люто соперничал со столь же страстным Бандо: Хикосабуро: Пятым — на пьесы, где они играли вместе, зрители ломились как на петушиные бои.

И, наконец, Катаока Гадо: Третий (片岡我童, 1851—1895), он же Катаока Нидзаэмон Десятый, один-одинёшенек гримируется перед зеркалом:

Тоже актёр на любые роли и амплуа. Славен был исключительно склочным характером, особенно лютыми были его распри с родным братом и с Итикавой Удандзи Первым. Неудивительно, что тут он изображён в одиночестве и в гриме буйного арагото — даже театральные служители боятся к нему приблизиться!

Вот такие «закулисные картинки».

Via

(Окончание. Начало: 1, 2, 3, 4, 5)

Наверняка некоторые уже давно ждут обещанных кошек. Ну вот дождались....



Но кошки преобладают.






Из серии «Взгляд»:


Из серии «Материнство»:




И прочие:




Собак, впрочем, Сайто: Киёси тоже не обошёл вниманием. Особенно одну таксу:




Козы у него — скорее условно-календарные:


А петухи и куры — целая любовная история:


Эта гравюра, например, называется «Ревность»:


Вот такой художник. Очень, как нам кажется, показательный для своего времени.

Via

(Продолжение. Начало: 1, 2)

2. «Пейзажи с фигурами»

Но люди у Касамацу Сиро: тоже есть. Чаще всего — вписанные в пейзаж.


Или любующиеся им:




Или занимающиеся своими делами:

Тут их вообще почти не заметно:


Очень часто — это паломники и молельщики в храмах и святилищах:




 



Под фонарями:


А в городе обычно — в сумерках и под дождём.




Дома и домохозяева:


В середине 1930-х годов Сиро:, как и многих других художников, отправили в Маньчжурию — изображать положенное «сопроцветание» стран Дальнего Востока под японским покровительством. Вот его гравюра а эту тему — по всем правилам, с иллюминацией, с флагами Маньчжоу-го и Японии, с прогрессивным светофором. И с людьми…

Ватанабэ картинку напечатал, но больше таких заданий Сиро: не давал.

А вот эти две вещи, пожалуй, наши любимые:


3. Досужие и трудящиеся, будды и бодхисаттвы

Но с большими фигурами — иногда даже без пейзажа — Касамацу Сиро: тоже иногда работал, хотя и не слыл в этом заметным мастером. Большинство таких картинок у него мало отличимы от тогдашних работ других авторов на эту тему — «открытки как открытки»:







На горячих источниках, тоже 1930-е годы:


Вот слева — довоенная гравюра, красавица в старинном наряде ловит певчих насекомых. А справа — послевоенная, на тему «трудящихся женщин», которой Сиро: тогда  увлёкся:


Могучие крестьянки конца 1950-х (их в советских альбомах иногда воспроизводили):


«Путина», 1970-е — тоже вполне знакомый советский стиль:


«Студенческая весна», 1960-е:


В конце 1950-х – начале 1960-х годов Касамацу Сиро:, как и многие его современники, охотно изображал изваяния из древних храмов. Иногда получалось очень выразительно.
Будда Мироку:


Каннон


Асура и небожитель-музыкант:


Тема была благочестивой, национальной — и в то же время никакого реваншизма и милитаризма. Однако сильно ею Сиро: не увлёкся.
Другое дело — животные. Но о них в следующий раз.

Via

До этого мы в основном выкладывали игры-сугороку, издававшиеся в Токио. Сегодня — приложение к «Осакской ежедневной газете» за 1926 год. Это очередное кругосветное путешествие — хотя страны и континенты на карте (ориентированной, по старому обычаю, востоком вверх) выглядят довольно странно:


Не сразу и поймёшь, где что! А всё потому, что игра «Путешествие вокруг света для домашнего образования» (家庭教育世界一周すごろく, «Катэй кёйку сэкай иссю сугороку») предназначалась не для запоминания карты, а для усвоения маршрутов и — главное — достопримечательностей. Во многих сугороку такого рода, как мы видели, и сама карта-то отсутствует… А в других может искажаться: вот как изогнулась собственно Япония в тогдашней же игре:


В «Путешествии вокруг света» игроки начинают, естественно, в Японии; цель — посетить Лондон, двигаясь по любому маршруту, и первым вернуться домой. А по пути ознакомиться с тем, чем примечательны те или иные края, и заодно запомнить их флаги, которыми обрамлено игровое поле.

Вверху, конечно, японские, а дальше — каких только нет. Включая некоторые уже «устаревшие» на 1926 год…

Страны представлены самыми типичными и шаблонными приметами — хотя некоторые из них для нас будут неожиданны. Но не в Японии: там всё как положено, Фудзи и сакура:

В Корее — чосонский учёный с длинной трубкой, представляющий эту страну и в других играх. За Великой Китайской стеной скачут и стреляют хунхузы, а зато Южный Китай славится своими красавицами. Показательно, что красавица — не девица, а мама с ребёнком.


На Филиппинах просто пальмы растут, в Австралии кенгуру скачут, а на диких островах людоеды-дикари. И японские корабли бороздят родной Тихий океан (как, впрочем, и все остальные).


Вернёмся, однако, в Азию. Тут тоже всё предсказуемо: в Сиаме — белые слоны, в Индии — заклинатель змей и Тадж-Махал.


Персии нет как таковой. Арабский скакун в Аравии почему-то выглядит сущей клячей, в Палестине — родина христианства, а севернее турок во фраке, феске и с кальяном сидит и вестернизируется, совсем как мы! В Египте — неизбежные пирамиды и сфинкс, а в Африке поюжнее (уходящей за край карты) — всякие дикие звери.


По Сахаре идут караваны, а храбрые марокканцы сражаются с колонизаторами. Но японские суда плавают и по Средиземному морю — вон там, где Сицилия с дымящей Этной!


Перебираемся в Европу — она богата достопримечательностями и занимает очень много места. В Испании, как всегда, идёт коррида. На Корсике родился Наполеон. В Италии — пизанская башня, римские развалины, а севернее виднеются Альпы.


В Атлантике водятся большие киты (и неизменные японские суда). В Бордо производят вино, в Париже высится Эйфелева башня, а под нею можно полюбоваться парижскими модами. Надо всем этим летает аэроплан, а ближе к Нормандии гарцует верхом Жанна д’Арк.


Самое время переправиться в Англию (где побывать необходимо по условиям игры!), посетить парламент и полюбоваться живописными шотландцами. Рядом плавает великий британский флот. В Голландии крутится мельница, а в Бельгии писает мальчик.


В Дании нет ничего. В Норвегии — фьорды, а в Швеции — лыжники с выпученными глазами.



В Центральной Европе тоже много интересного. Берлин — город студентов и военных (в несколько устарелой форме), а над ними главный знак Германии — цеппелин. Вена славится архитектурой, а Мюнхен — пивом. На лоне вод стоит Шильон, а в венгерской пуште пасутся стада. И поезд идёт из СССР.


Но прежде чем отправляться на восток, заглянем на Балканы. Там в Греции стоит акрополь, в Болгарии процветает свиноводство (и скотоводство вообще), а в Югославии — «Место, где началась мировая война»: Гаврило Принцип с пистолетом.


Около пляшущих молодцов-казаков обозначено: «Русский народ любит танцевать» — если кто не знал. В Москве пузырятся купола, а Петроград теперь называется Ленинградом в честь вот этого товарища. На севере видна Финляндия — место, где родился девятикратный олимпийский чемпион по бегу, «Летучий Финн» Пааво Нурми. Он останется главным символом своей страны и в сугороку следующих лет… А на Урале виднеется пограничный знак между Европой и Азией.


В Сибири — тайга, олени, собачья упряжка и полосатые волки. Озеро Байкал и русско-китайская граница.

Можно было бы уже и в Японию вернуться, но не пропускать же всю Америку! Там много любопытного.

На крайнем севере — айсберги, белые медведи и тюлени, поюжнее — Ниагарский водопад. А между ними — наш соотечественник Маки Ю:ко: впервые покоряет пик Альберта в канадских Скалистых горах (в минувшем году «Осакская ежедневная газета», конечно, много писала об этом достижении). Знай наших!


Соединённые Штаты: небоскрёбы и статуя Свободы, Вашингтон и «Форд», а заодно вещи, всё более модные и в Японии — бейсбол и фильмы с Чарли Чаплином.


Мексиканец в сомбреро затаился среди кактусов. Здесь же разводят комнатных птиц — певчих и для красоты, на таких сейчас в Японии большая мода. Южная Америка за Панамским каналом в целом славна крокодилами и страусами нанду, а конкретно Бразилия — конечно же, кофе.

Вот такой мир —весёлый, красочный и дружелюбный. Каким он станет на таких же «кругосветных» картинках и в играх уже лет через семь-восемь, мы ещё как-нибудь покажем…

Via

(Окончание. Начало: 1, 2)

Итак, оставшиеся красавицы из «Изящного выбора тридцати шести» Мидзуно Тосикаты.

18. Годы Эмпо: (延宝, 1673, IX – 1681, IX). «Куклы под вишнями»

Снова театр — но кукольный и самодеятельный. Куклы простенькие, не как в «настоящем» Дзё:рури, а вроде петрушек — но зрители явно увлечены, и сама кукольница вдохновенная…

19. Годы Тэнна (天和, 1681, IX – 1684, II)

Парочка прячется под деревом от дождя. Вот когда «выжимать рукава» приходится не образно, как в стихах (где они насквозь проплаканы), а буквально!

20. Годы Дзё:кё: (貞享, 1684, II – 1688, IX)

Чтобы сложит стихи про какой-нибудь знаменитый пейзаж, не обязательно отправляться посмотреть на него «вживую» — достаточно следовать поэтическим образцам. Но в последнее время на дорогах стало спокойно, и всё больше достопримечательностей действительно посещают. Вот и эта компания (не из больших богачей, но люди вполне приличные) любуется прославленным водопадом.

21. Годы Гэнроку (元禄, 1688, IX – 1704, III)

Пока сорок семь преданных вассалов мстят и самоубиваются, этот столичный кавалер лично принёс письмо своей возлюбленной, живущей в сельском уединении. Кажется, не первое и не десятое — не от него ли она тут и пряталась, такого назойливого?

22. Годы Хо:эй (宝永, 1704, III – 1711, IV)

Чайная церемония — по-прежнему очень приличное увлечение. Вот и эта девушка на неё спешит. И хотя дорожка и выложена, как положено, большими камнями, но вокруг них — лужи и слякоть, так что надо не замочить подол!

23. Годы Сё:току (正徳, 1711, IV – 1716, VI)

«По грибы» — редкий сюжет! А грибы, как известно, такой неприличной формы — как не смутиться, когда кавалер предлагает этакую штуку…

24. Годы Кё:хо: (享保, 1716, VI –1736, IV)

«Горная прогулка». Хорошо видно, как устроены носилки — снаружи и внутри. Носильщики в ливреях переводят дух и тоже любуются горным видом. Они, похоже, мастера своего дела: с полочек внутри ничего не посыпалось…

25. Годы Гэмбун (元文, 1736, IV – 1741, II)

Девичий весенний праздник кукол, Хина-мацури. Семья не очень зажиточная, кукол и кукольной утвари мало, ширмочка, перед которой их расставляют, очень скромная — но увлечены обе героини не на шутку.

26-27. Годы Энкё: (延享, 1744, II – 1748, VII)

Единственный девиз, на который приходится сразу две картинки — обе весенние. На первой весна ранняя, только птицы прилетели.


А на второй — поздняя: уже можно гулять среди ирисов.

28. Годы Канъэн (寛延, 1748, VII – 1751, X)

«Слушая насекомых»: пение сверчков и цикад считалось красивым и успокаивающим. Но, конечно, не когда кто-то из них забрался тебе за шиворот!..


Та же картинка в менее ярких, «вечерних» цветах.

29. Годы Хо:рэки (宝暦, 1751, X – 1764, VI)

Чайный домик с тамошней красавицей. Всё-таки про эти времена без неё никак нельзя!

30. Годы Мэйва (明和, 1764, VI – 1772, II)

А это куртизанка уже совсем другого разряда, высшего, из шикарного заведения «Куцувая». С ученицей, а может, и с дочкой — такое тоже бывало…

31. Годы Анъэй (安永, 1772, II – 1781, IV)

А эта сочиняет стихи. И выглядывает на улицу — может быть, выбирая, какое «сезонное слово» лучше подходит.

32. Годы Тэммэй (天明, 1781, VI – 1789, I)

Ещё одно «насекомое» развлечение — но если цикады услаждали слух, то светлячки радуют глаз. Ну, и вообще — «темнота друг молодёжи…»

33. Годы Кансэй (寛政, 1789, I – 1801, II)

«После купанья». Причёску, к счастью, удалось не замочить, а всё остальное вытереть просто. Кошка чего-то явно ждёт…

34. Годы Бунка (文化, 1804, II – 1818, IV)

Ходовой сюжет: девушка из рыбачьей деревни попала в весёлый дом, хорошо там продвинулась, сейчас, роскошно одетая, посещает родные края — и смотрит, как односельчанки в отлив собирают ракушки. У кого судьба лучше сложилась — у них или у неё? Сразу и не скажешь…

35. Годы Бунсэй (文政, 1818, IV – 1830, XII)

Самая, кажется, знаменитая картинка из этой серии. Пришли к славному окрестными видами святилищу любоваться цветущими вишнями — а тут дождик! Налетел — и, кажется, уже прошёл?

36. Годы Ко:ка, 弘化, 1844, XII – 1848, II

Четыре года и один девиз, по неизвестным причинам, пропущены — и последняя картинка: красавица из Нагоя за гуслями-кото. К тамошним девушкам Тосиката, как мы уже могли заметить, был особенно неравнодушен — и отвёт этой музыкантше почётное место на заключительным листе серии.

Via

(Продолжение. Начало — по метке «Гарин-Михайловский»)

20 сентября
Шесть часов, но уже заглядывает в дырочки десяток детских глаз. К сожалению, дети грязны и запах от них тяжелый, иногда прямо нестерпимый. Воздух комнаты отравлен этим запахом. Лучше скорее вставать да отворить бумажную дверь – по крайней мере проникнет и свежий воздух.
После вчерашнего пиршества много. покраж: пропали чайные ложечки, много консервов и разных мелких вещей. Хуже всего, что исчезла часть патронов, – могут наделать себе массу зла.
Нигде до сих пор ничто не пропадало у нас. Правда, случаи мелкого воровства в Корее подтверждаются и другими путешественниками, но где их не бывает? И в уличной толпе Лондона разве их меньше?
Пока укладываются, сходил в город и снял несколько видов: лавок, улиц, харчевен с их лапшой, женщин, носящих сзади на спине своих детей. И девочка лет десяти тащит такой непосильный груз, обмотанный тряпкой. В открытые двери фанзы видны работающие, наполовину голые женщины.
Вот у лавочки стоит миловидная женщина в своем костюме – белая юбка, кончающаяся белым поясом, на плечах баска, а расстояние между баской и поясом открывает голую спину, бока, грудь. Она покупает вату, и пока ей отвешивают, она стоит со связками кеш в руках.
Вот во дворе раскинута палатка. Это годовщина смерти, и все знакомые идут к ним с визитом в этот день.
Едят, пьют и поминают.
У лавок сидят, поджавши по-турецки ноги или на корточках.
У здешних такой же, как и у наших купцов, уверенный вид и презрение ко всему, кроме денег.



Перед нами южные ворота, и через них то и дело проходят женщины, неся на головах высокие кувшины с водой.
За нами толпа ребятишек и всякого народа. Все приветливы, вежливы и расположены.
Слышится ласковое «араса» (русский).
Подходит старик и горячо говорит что-то П. Н., тот смеется.
– Что он говорит?
– Говорит, что араса хорош, только солдат араса нехорош.
Старик с сожалением кивает мне головой. Чтоб кончить о Херионе, следует сказать, что в нем 1000 фанз, 6300 жителей, 100 быков, 50 коров, 30 лошадей и 1000 свиней. С трудом достали семь пудов продажного ячменя, нашли только пять продажных яиц.
Сборы кончены. Один из наших рабочих, кореец Сапаги, длинноногий, худой, в пиджаке и котелке, под которым корейская прическа, уже сидит на лошади и что-то горячо кричит.
П. Н. переводит. Он заступается за корейцев по поводу мелких пропаж. Их просто привлекает блеск и цвет.
– Это нет карапчи, – весело кричит он мне.
Словом «карапчи» он определяет воровство.
– Ну, с богом.
Бибик не готов. У него стащили оброть и нечем увязать вьюки.
– Як начну сшивать вас… – ворчит он.
– Что значит сшивать? – спрашиваю я.
– По шее бить, – нехотя отвечает он. […]
– Да вы что обижаетесь, – говорю я Бибику, – у нас в России больше крадут.
– Так в России хозяин отвечает, а тут напустят всякого сброду…
Мы тронулись наконец и, извиваясь в узких улицах города, идем к южным воротам.
Идет красивая бледнолицая корейка. Она несет на голове кувшин, и походка ее какая-то особая, сохраняющая равновесие.
Лицо Бибика расплывается в самую блаженную улыбку. Весь гнев сразу пропал. – «Красива, проклятая…»
А через несколько верст я спрашиваю его, как обошелся он без недоуздка.
– А украв ихний. А що ж вони будут таскать, а мы… и мы будем.
И он въезжает в самую середину их посевов, чтобы лошади поели чумизы.
– Бибик, а в России хозяин за такую потраву что сделал бы?
– А хиба ж мы в России? – успокаивается Бибик.
Верстах в двух от Хериона, стоят два высоких деревянных столба с перекладинами. На них герб города Хериона – два диких гуся и между ними вилы, вернее, трезубое копье.
Эти ворота поставлены от лучей злой горы. Это копье пронижет этот луч. Гуси же – эмблемы весны и тепла.
Часто на воротах фанзы есть такие надписи: «Пусть в эти ворота скорее войдут весна и лето, несущие с собой все радости».
Недалеко от дороги памятники какого-то родового кладбища: мраморные доски в три четверти аршина длиной, пол-аршина шириной. По обеим сторонам две плиты с выпуклыми изображениями человеческих фигур– это рабы по двум сторонам, – они были у покойного при жизни, будут и после смерти.
Иногда на таких кладбищах стоит высокая балка с райской птицей на ней. Птица вроде цапли, на длинных ногах. Это те, которые при жизни получили от императора похвальный отзыв на красной бумаге.
Вот деревня в пятнадцати ли от Хериона – Пико-ри, что значит деревня памятников.
Здесь, при сменах, старый начальник города встречает нового и вручает ему государственную печать.
Здесь же множество памятников бывшим начальникам, и дальше по дороге все такие же памятники. На одном из них что-то написано.
– Что это?
– Здесь написано, какое счастье отдохнуть здесь и полюбоваться видом этой долины. Это не относится к памятнику, это так написал какой-нибудь отдыхающий кореец, – объясняет П. Н., – устал, вот и понравилось ему.
– А то, что за памятник на горе?
– Это памятник добродетельной женщине. Это очень почтенный памятник, – об нем у императора просят все жители округа.
– Чем она знаменита, эта женщина?
– Она была добродетельная жена.
– Это первый памятник, который мы встретили; разве только одна и была до сих пор добродетельная жена, и кто удостоверил ее добродетель? – недоверчиво спрашиваю, я.
И мне рассказывают прекрасную, глубоко альтруистическую сказку о добродетельной жене.
На двадцать третьей версте бывшая застава – Ка-пунсам.
Она обнесена серой каменной стеной. Время наложило на нее свою печать, – она развалилась, от прежнего города осталось всего тридцать фанз, зелень пробралась в стену, в черепицу, и это соединение зелени и серого камня при солнечном блеске ясного осеннего дня, при остальных, общих красно-желтых, золотистых тонах, составляет ласкающий и манящий глаз контраст.

Но боже сохрани взобраться на такую стену и доверчиво лечь в ее зелени.
Множество ядовитых змей ужалят, и через несколько минут наступит смерть.
Так умерла здесь красавица девушка, когда родители насильно заставили ее выйти замуж за нелюбимого.
Она надела свое свадебное платье и в нем ушла. Никто не смел за ней следовать, а она шла по стене, пока не дошла до густой ее зелени, и легла там.
Все время дорога идет живописной долиной речки Чон-кан-мун. Те же горы, та же кукуруза, чумиза, но больше лесу, и широкие ветлы низко склонили свои ветви к волнам быстрой прозрачной, как хрусталь, холодной реки.
Под этими ветлами там и сям поэтичные фанзы. Юноши-корейцы в косах, в женских костюмах, мечтательные и задумчивые, как девушки.
Мы ночуем в восьмидесяти ли от Хериона, в деревне Чон-гор, в том ущелье долины, где, кажется, горы совсем преградили ей путь.
Весело вьется синий дымок костра в синее небо, колеблется его пламя и неровно освещает группы сидящих кругом нас корейцев.
– Пришел рассказчик, – пронеслось по деревне, и все собрались и слушают молодого двадцатилетнего, только что женатого юношу.
Он в своем беленьком дамском костюме и шляпе, как институтка, застенчивый, говорит свои сказки. Иногда они поют их.
Времена еще Гомера у корейского народа, и надо видеть, как любовно и серьезно они слушают. Лучшие рассказчики на устах у всех, и П. Н. безошибочно делает свой выбор.
Сказки о предках, о счастье.
Для счастья кореец носит своих покойников с места на место, меняет чуть не каждый год название своей деревни, ищет счастливый день в календаре, у предсказателей.
На склонах гор его растет дикий виноград, в долинах дикие яблони, вишни и сливы, в горах золото, железо, серебро, свинец и каменный уголь. Но ничего этого не надо корейцу: ему нужны сказки о счастье. И сказки о счастье дороже ему тяжелых денег, тощей пашни.

21 сентября
Лагерь уже выступил, и во дворе фанзы идет энергичная уборка хозяевами.
Опять все ясно и уютно. Масса детей. Опять несчастный прокаженный. На мой вопрос: много ли их?
– О, много, очень много.
Он живет в своей семье. Им никто не брезгует.
– Надо жалеть несчастного, – ему уж недолго жить.
Семь часов утра, обед наш готов, надо приучаться есть с утра и на весь день, так как на лошади придется пробыть не меньше двенадцати часов, и это самый выгодный способ передвижения – весь день ехать, все ночи спать.
[…] Кладбище на склоне, и уже возится трудолюбивый кореец у могилы своих предков.
Дорога все выше и выше. Изредка попадаются по две, по три двухколесных арбы на быках, мы иногда их обгоняем, – это везут товар из России – бязь, ситец, кумач. Обратные везут китайскую водку.
На вершине перевала (3 версты от стоянки) Му-санлен устроена молельня: у дерева, сажень в квадрате, под черепичной крышей надпись: цон-нон-тан (святой дом начальника гор). Внутри на стене, перед входом, на коричневой бумаге изображение старика с белыми бровями, белой бородой, с желто-белым лицом. На нем зеленая одежда, желтые рукава (род ряски), красная подкладка, синяя оторочка воротника и рукавов. Под зеленой одеждой белый или даже палевый подрясник, ноги в китайских туфлях. Одной рукой он обнимает тигра, который изогнулся и смотрит старику в глаза.
Это его лошадь, на которой он объезжает свою гору. На голове старика маленькая желтая корона из цветов.
Старик сидит в задумчивой позе на скамье с перилами и смотрит тигру в глаза.
Картину рисовал художник округа Херион, местности Тха-кор, О-хан-муги в 1898 году, третьей луны.
Внизу надпись: святой начальник гор – Цхон-нион-та-тхон-уан-шив-у. Картина за двумя красными кумачовыми занавесками. По двум другим сторонам множество лошадиных волос. Всякий проезжающий вырывает у своей лошади волосы из гривы и хвоста и вешает их, прося о благополучии от тигров.


Перед изображением, среди молельни два-три камня, на которых сжигается душистое дерево в честь начальника гор.
На наружной стороне беседки надписи по-русски: 8 мая 1889 г. Ветергоф, 25 мая 1890 г. Ветергоф, Неовиус и Хрущов. 26 февраля 1886 года Десано (неразборчиво).
И я написал: 21 сентября 1898 г. и свою фамилию.
Проехали одиннадцать верст от ночевки, и начались дикие, почти необитаемые, места, с узкой долиной и высокой горой.
На двадцатой версте развалины старого Мусана. Сохранилась только стена да несколько фанз.
Невдалеке китайцы, они же и хунхузы (разбойники), жгут уголь. Несколько таких хунхузов держат всю округу в панике. Корейцы робки, как дети. Будь хоть сотня их, возвращающихся с заработков из России, но один выстрел и предложение всем сложить свои вещи и деньги делают то, что эта сотня корейцев – белых лебедей, которые, как лебеди, с первыми весенними лучами появляются в пределах России, а осенью с лебедями исчезают в своей стране, – складывает в кучу все вещи, весь товар, купленный в России, все деньги, бросает лошадей и скот, спасая только свою жизнь.
Китаец трусливее всех других, кроме корейцев, народов, на войне умеющий так великолепно бегать, здесь, перед более робкими, является героем.
Конвой из пяти человек наших солдат провожает партию корейцев в сто человек до корейской границы – этого достаточно, чтоб и китайцы не нападали, и сотня корейцев были спокойны.
Эти факты ясно характеризуют, какой материал представляет в военном отношении детский корейский народ. В их легендах, правда, сохранились представления о богатырях и их подвигах, но в добродетели современного корейца военные доблести не входят. И, конечно, больше всего за это наш Бибик презирает их от всего своего сердца. Наверно, презирает и меня в душе за то, что я не пользуюсь их робостью: не посылаю его на фуражировку, не позволяю ухаживать за кореянками и дразнить корейцев.
Все выше и выше подъем, и только лес кругом, да верхушки далеких гор просвечивают.
Но лес плохой: или погорелый, или сгнивший. Порода– осина и лиственница. Изредка попадается сосновое дерево, но так их мало, этих деревьев, что и говорить о них не стоит. Остальное – хлам, не годный даже на порядочные дрова.
Поздно, почти в темноте, мы достигаем перевала, последнего перед Мусаном – перевала Чаплен и, спустившись, ночуем в деревне Шекшарикор.
Бедная фанза, – постоялый двор, – ветер уныло завывает в лесу, и от шума леса кажется, что на дворе разыгрывается страшная непогода.
Слушая такой вой ветра, один путешественник кореец из мест, где нет леса, просидел четыре дня, все выжидая, когда лес перестанет шуметь. Но он шумит всегда.
Бедная наша фанза имеет характер кавказской сакли. Холодно. Термометр упал до четырех градусов.
Сена нет, соломы нет, овса нет, ячменя нет. Послали за пять верст и кое-как собрали два пуда ячменя и двадцать пять снопов соломы бузы.
Но зато приятный сюрприз: оказался картофель. Уже десятый день мы без хлеба и картофеля.
Я не думал, что за такое короткое время можно так соскучиться за такой новостью, как картофель. Обыкновенно я его почти не ем, но сегодня ел, как самое гастрономическое блюдо.
Клопов в фанзе множество. Мы в почетной комнате, где кореец держит своих покойников. Дверь на грязную половину открыта, и видна вся тамошняя публика: Бибик, Беседин, Хопов – все отставные солдаты, два наших корейца: высокий Сапаги и маленький урод Таа-ни – веселый комик, ни слова не говорящий по-русски и тем не менее заставляющий наших солдат то и дело хохотать.
Он упросил Беседина уступить ему винчестер.
– На что тебе? Он крутит усы:
– Капитан…
Это значит, что он будет иметь вид капитана и пленит тогда сердце какой-нибудь кореянки. Кореянка примет его за «араса» (русского).
– Значит кореянки любят «араса»? – спрашивает благообразный, исполнительный, бывший ротный фельдфебель Беседин.
– Ну, так неужели любить таких уродов, – гудит Бибик, показывая на Таани, и уже умирает от смеха.
В нашей фанзе, в женском отделении, путешественница дворянка. Она путешествует со своим рабом. Рабу лет пятнадцать. Его продали родители из Южной Кореи во время свирепствовавшего там голода.
Я утром видел эту путешествующую дворянку. Высокий пояс, баска, юбка-колокол – все безукоризненно белое, – дама, как дама, если б не торчащие из-под юбки в корейской обуви ноги. Да походка с выворачиванием пяток, точно она все время несет на голове громадный кувшин с водой.

Раб ведет в поводу хорошенькую сытую лошадку. На спине лошади красиво упакован тюк, торчит европейский зонтик.
Другой путешественник, молодой человек, тоже очень опрятно одетый.
– Какая его может быть специальность? – спрашиваю я у П. Н.
П. Н. отправляется с ним разговаривать и после долгой беседы с пренебрежительной гримасой подсаживается поближе ко мне.
– Он сам живет постоянно в Херионе. Все их имущество – две корейских десятины, которые обрабатывает его младший брат, а он живет на этот доход.
– Какие же доходы?
– А много ему надо? Хватит чумизы и довольно.
– Но такой костюм?
– Ну два рубля пятьдесят копеек. Шляпа на всю жизнь. Ну, немного посводничает… Приедет, например, из глухой деревни крестьянин богатый или дворянин – ничего не знает в городе. Ну и поведет по всем веселым местам, где поют, танцуют.
– Это ведь запрещено теперь?
– На бумаге запрещено – бумага все терпит… Только таким, как этот, заработок: покажет где или познакомит с вдовой, а она просто проститутка, ну и морочит с ним вместе деревенского медведя. А он, медведь, совсем, может, и города никогда не видал. А как услышит музыку, пение, увидит ее танцы, да еще сама она нальет ему сули, ну и бери, как хунхуз, все деньги. Отдаст и уедет в деревню, другой на его место.
– Это он сам вам рассказывал?
– Кто это будет рассказывать про себя, – хозяин рассказывал, да и так видно. Если человек честно зарабатывает себе хлеб – он так и скажет, а кто молчит, ну, значит, каким-нибудь ремеслом нехорошим да занимается. В корейских городах таких половина города: так и живут на счет деревенских дураков. Вот теперь, наверно, ездил к какому-нибудь деревенскому дружку, с которым пировал, ну, может, поклон от вдовы привез, – дожидается, дескать, его в город. Ну, уши и развесит дурак, да и жена тут, – как бы не проговорился: даст ему сколько надо, – только уходи, пожалуйста. С одного, другого соберет, ну ему пока и довольно. Теперь вот дворянку эту выслеживает, может, и тут что-нибудь перепадет… Вот если дать ему рюмки три спирта, он развернет язык.
– Бог с ним. Рюмку дайте, потому что ему, кажется, до сих пор холодно.
Ему дали рюмку спирту, и он расцвел, он подошел к моей двери и, сделав что-то вроде дамского реверанса, что-то сказал.
Я понял «азенчен» – благодарю. П. Н. перевел остальное:
– Он говорит, что ему лестно от таких знатных гостей получить угощение. Теперь будет врать своим, как мы его принимали. Столько наврет, что и в три года не разберешь.
П. Н. заговорил о чем-то с ним, и лицо молодого франта просияло.
– Я говорю ему, что мы воротимся еще в Херион и что нельзя ли будет познакомиться с какой-нибудь веселой вдовой через него? Говорит – сколько угодно.
П. Н. презрительно сплевывает и заканчивает:
– Дрянчушка человек…

22 сентября
Опять мы движемся.
Спустились с гор. Опять долины шире, но горы выше, уютные фанзы в долинах, и на неприступных скатах гор – пашня.
– Но как они снопы оттуда спускают?
– На волокушках.
На привале мы осматриваем корейскую соху. Род нашей сохи, и пара быков в запряжке. Прежде земледельческие инструменты корейцы сами делали, теперь все больше и больше привозят их из Японии, где работают их лучше.
Едем дальше… Попадаются опять редкие арбы парами в ту и другую сторону. Из Мусана везут березовую кору, в которую обертывают переносимого из одной могилы в другую покойника. При любви корейцев возиться со своими покойниками это видная отрасль торговли – в березовой коре не гниют кости.
Спрашиваю я проводника корейца:
– Кто сотворил небо, землю?
– Землю создал человек, а небо Оконшанте.
– А Оконшанте кто создал?
Выходит так, что тоже человек. Что-то не так.
Мы останавливаемся в деревне, собираются корейцы и горячо спорят. Понемногу побеждает один почтенный кореец.
– Земля сама создалась, а небо создал Оконшанте, да и человека тоже Оконшанте.
Невдалеке монастырь женатых бонз. Они сеют хлеб и живут сообща.
К закату показался Мусан, весь окруженный безлесными, фиолетовыми от заката горами.
Лес кончился, как только спустились с последнего перевала.
Мусан – значит запутанный в горах. Гор действительно множество самых разнообразных и причудливых форм: вот громадный крокодил глотает какого-то зверя поменьше. Вот тигр изогнулся и присел, чтобы прыгнуть… А в розовом пожаре облака дорисовывают фантазию гор, и не разберешь, где сливаются горы земли с горами неба.
Сумерки быстро надвигаются, и скоро ничего не будет видно.
Но город уж близко. Он уютно расположился на скате долинки, окруженный стеной, с четырьмя китайскими воротами, с деревянными столбами для отвода лучей злой горы.
– Отчего в корейских городах нет монастырей, храмов?
Проводник устал и отвечает: «Нет и нет».
Вот и Мусан.

Какую чудную фанзу нам отвели. Под черепичной крышей четыре чистых комнатки, все оклеенные корейской серо-шелковистой бумагой.
Шум, крик, восторг толпы и ребят.
Скорее есть и спать. О, как приятно лечь и вытянуться. Но много еще работы, пока заснешь: технический журнал, дневник, рассказы, астрономические наблюдения, английский язык, и надо еще послушать после ужина собравшихся корейцев: расскажут, может быть, что-нибудь, дадут сведения о таинственном Пектусане, об ожидающих нас там хунхузах, о тиграх и барсах.
Ив. Аф. докладывает:
– Пять лошадей расковались, две лошади спины набили, вышел ячмень, нет крупы и мяса… устали лошади, к тому же время надо, чтобы новые подводы найти, люди хотели бы белье помыть, да и самим обмыться, пока еще можно терпеть воду…
– В воде девять – десять градусов.
– Стерпят.
Все, словом, сводится к дневке.
[…] Ну, дневка, так спать, – завтра и наемся, и напишусь вволю. Кстати с начальником округа повидаюсь и запасусь его распоряжением для свободного прохода и содействия местных властей до самого Пектусана.
Да и Пектусан, как будто ближе, чем предполагали: вместо 500 ли – 300. Впрочем, никто ничего точно не знает. Да и ли до сих пор не выясненная величина… По нашему определению ли – это треть версты, а не половина.
Никто: ни торговый человек, ни администратор, ни простой смертный не могут определить, что такое ли.

23 сентября
Сегодня дневка в Мусане.
Я уже послал свои визитные карточки к начальнику города и получил такие же от него. Он ждет нас к себе в гости.
Об этом начальнике отзываются с большим уважением. Прежде всего, говорят, он не берет взяток, затем беспристрастно судит и человек с тактом.
Личное мое знакомство с ним только подтвердило это впечатление. Это тридцативосьмилетний, очень сохранившийся, сильный и высокий человек.
Сила его скрадывается пропорциональностью и стройностью. Довольно густая черная бородка, красивые большие глаза: в них какая-то ласка, задумчивость, скромность.
Обстановка его фанзы скромная. Нет стульев, и мы сидим на очень простеньком ковре.
Нам подали вареную курицу, корейскую лапшу и корейские пикули. Все это, очевидно, не каждодневная пища. Чаю и сладкого нам не предлагали.
Он очень смущен нашими мелкими подарками и просил передать, что будет, смотря на них, вспоминать о нас. Он уже распорядился о дальнейшем нашем путешествии, послал предписания и нас снабжает ими.
Кстати сказать, дороги его округа являются идеалом в сравнении с остальными дорогами Кореи. Даже мосты почти везде имеются.
Мы говорим с ним о политике.
Корейцы совершенно не годятся к войне, по его мнению. Это кроткий, тихий народ и теперь по-своему очень счастливый, потому что умеет довольствоваться малым.
– Деньги не всегда дают счастье.
Он смеется, его белые зубы сверкают, глаза ласково смотрят. Японцы одно с ними племя, но они испортились, стали двуличны и жадны. Но денег нет и у них. «Араса» – это сильный, могущественный народ. «Араса» храбр, и ему здесь никто не страшен. «Араса» богат, и вся Северная Корея живет заработками в России. Для Кореи не надо солдата, нужна ласка. Для хунхузов нужно солдат.
У них в городе 400 фанз и 1500 жителей, 200 быков, 100 коров, 100 лошадей. Население города наполовину занимается земледелием. Часть служит, часть торгует, остальные бездельничают. В нашем путешествии к верховьям Тумангана и Ялу предстоит много затруднений: нет жилья, становится холодно, бродяги, хунхузы, тигры, барсы. Небо сохранит нас…
Мы встали и откланялись.

24 сентября
Весь день вчера прошел в работе – писал, осматривал город. Такие же грязные улицы, грязные маленькие фанзы, маленькие лавочки с дешевыми материями и необходимыми принадлежностями несложного корейского хозяйства.

Часов в семь пришел с визитом начальник города. Его не несли на носилках и не кричали при его проходе. Он шел уже по новому закону. Такой же скромный, тихий, обстоятельный.
Вследствие вчерашней моей просьбы принес подлинную меру пути. Я наконец добился, что такое ли. В ли 360 тигачи. Тигачи составляет 0,445 сажени. Следовательно ли равняется 162 саженям и составляет треть версты. Мы торжествуем таким образом точность нашего измерения.
Начальник города принес подарки: на корейской бумаге китайские надписи: «Начинающийся свет», «Красная каменная гора».
– Это приносит счастье.
Начальник выпил рюмку коньяку и больше пить отказался.
Мы сняли с него фотографию и, пожелав друг другу всего лучшего, расстались.
Он ушел скромно, с опущенной головой, точно в раздумье о чем-то.
– Корейский народ, может быть, будет богат и образован, но таким счастливым он уже никогда не будет, – вздохнул он, прощаясь.
Это не протест: корейцы не способны ни к какому протесту – это… вздох о проносящемся детстве. Все готово.
С сегодняшнего дня весь транспорт идет уже не разделяясь. Причина – китайская граница и хунхузы.
Пора ехать: запах от набившейся толпы ребятишек несносен. Перед самой дверью ужасное лицо прокаженного. Сколько безнадежной скорби в его глазах. Я даю ему деньги – что ему деньги?
Опять Туманган перед нами, но это уже речка не более двадцати пяти сажен. […] На той стороне китайский берег, обработанные поля. Это работа корейцев, а поля китайцев, и берут с них китайцы из 10 снопов в свою пользу 6. Это указывает на громадную нужду в земле. Надо вспомнить при этом, что такой работающий на китайской стороне кореец постоянно рискует попасть в руки хунхузов, которые или убьют его, или возьмут выкуп. И при корейской робости нужда все-таки гонит их на китайский берег.
– А если б пришел «араса», – он храбрый и прогнал бы хунхузов.
– Мы так хотим «араса»…
Так страстно говорит каждый поселянин этих мест.
Нам предложили сразу, как вышли из Мусана, переправиться на китайский берег, как более пологий, но мы решили идти корейским. Однако после двух головокружительных перевалов в конце концов предпочли иметь дело с хунхузами, чем рисковать лошадьми. Тропа, по которой двигались мы на высоте 50–60 сажен над Туманганом, буквально вьется по карнизу, наибольшая ширина которого два аршина, наименьшая же просто промытая пропасть, через которую и проходят по выступающим камням.
Нога пешехода скользит, но положение вьючной лошади с шестью пудами колеблющегося на ее спине груза невыносимое.
Одна из лошадей потеряла равновесие и уже съехала было задними ногами в пропасть, и мы часа два провозились, пока спасли ее.
Хуже всего на поворотах, которых корейцы совсем не умеют устраивать: или приткнут друг к другу под острым углом с почти отвесными скалами, или совсем не соединят, предоставляя лошадям и пешим прямо прыгать.
Зато виды непередаваемо хороши. Тем не менее пришлось отказаться и от видов. И, хотя наступает вечер, мы все-таки перешли ночевать на китайский берег, где и устроились в какой-то брошенной китайской фанзе.
Проводник очень усердно уговаривал нас хоть переночевать для безопасности на корейском берегу. Он и корейцы там и ночевали. Кончив свои работы на реке, я первый, перебрался на другой берег и, пока возились с перевозкой вещей, присел там, наблюдая группу из корейских женщин, которые в ожидании парома – длинной и узкой лодки с бревнами по бокам – сидят на берегу. Подходят новые: одна с мешком, другая с корзинкой на голове, почти каждая с ребенком на спине. Сидящие предупредительно помогают пришедшей снять мешок. Все они стройны, в них много грации, но лица некрасивы. Костюм похож на наш дамский – баска, широкий пояс, юбка-колокол. Изящные манеры, прическа – это группа наших дам. Они так и сидят, в противоположность своим мужчинам не обращая на нас никакого внимания.
Уехали кореянки, и я иду к одинокой фанзе, месту нашего ночлега. Все это время приходилось проводить в шумном обществе корейцев, от любопытства которых нет спасенья, приходилось и есть, и спать, и работать на глазах толпы. Так они и все живут, и в чужой монастырь не пойдешь со своим уставом: приходилось поневоле покоряться. В первый раз здесь я был один лицом к лицу с здешней природой. […]
Холодно. 3° всего. Принесли корм лошадям.
Десяток-другой корейцев, ободренные нашим присутствием, не спешат на свой берег.
– Оставайтесь всегда здесь, – наивно предлагают они нам.
– Но ведь это не ваш берег.
– Нет, наш, – еще на сто пятьдесят ли наш, но мы не успели сделать пограничных знаков, и хунхузы захватили нашу лучшую пашню себе.
Они говорят, вероятно, о нейтральной 50-верстной полосе, которую бесцеремонно захватили себе китайцы.
Эти корейцы сообщают первые сведения о Пектусане, высочайшей здесь вершине – цели нашей поездки, с таинственным озером на ней, питающим будто бы три громадные реки: Туманган, Ялу и Суигари.
Несомненно, это бывший вулкан.
Одан из очевидцев этой горы (белая гора – Пек-ту-сан), проезжавший около нее в десяти верстах, слышал шум, похожий на гром, исходивший из недр земли.
– Это волны озера так шумят, – объясняет он по-своему, – озеро там глубоко и видеть его можно, поднявшись на самую вершину, но подняться туда нельзя, потому что сейчас же поднимается страшный ветер, хотя кругом и тихо, и мелкая пемзовая пыль выедает глаза.
– Почему же ветер поднимается?
– Дракон, который живет в этом озере, не хочет, чтобы смотрели на его жилище.
Хорошо, что дракон запасся такой пылью, а иначе набились бы и к нему любопытные корейцы, как набивались к нам, когда мы ночевали у них.
– А Туманган из этого озера действительно вытекает?
– Говорят.
Что значит Туманган? Туман – неизвестно куда скрывшийся, ган – река.
– Зачем ходят на Пектусан?
– Ходят собирать в его окрестностях жень-шень, цена которого дороже золота.
– Корейцы ходят?
– Не корейцы.

(Продолжение будет)

Via

(Продолжение. Начало: 1, 2, 3, 4)

Итак, птицы. Кто у нас царь птиц? Европеец сказал бы: «Орёл», китаец — «Феникс-фэн», перс — «Симург». В нашем бестиарии это симург, но с явными признаками китайского феникса, с какового он и срисовывался:


Впрочем, орёл занимает почётное второе место:


Орлы из других рукописей даже внушительнее:


А что до знаменитой птицы Рух, в нашем бестиарии её нет. Но вот картинка из «Книги чудес века» (мусульманская Индия, XVIII в.):


И тогда уж давайте пойдём по хищникам из ибн Бахтишу. Сокол и ястребы-перепелятники:


Более ранние сокол и ястреб:


И совсем поздний сокол, XVII века:


Коршун и стервятник:


Слева тоже стервятник, а справа — мирные журавли:


Горные вороны:


И красавица-ворона:


Ещё ворона и сороки:


И ещё здоровенная сорока:


Сова смотрит скептически:


Гагара рыбу ловит:


А это птица загадочная: в одной рукописи она иллюстрирует ту же гагару (и водоём при ней), а в другой — вообще удода (и лапки скорее к нему подходят…)


Так что в следующий раз пойдут в основном птицы мирные — ну, или водяные.

Via

1.
Во времена зарождения театра Кабуки, при Идзумо-но Окуни, её преемницах и преемниках, пьес в нынешнем понимании ещё не ставилось — в основном танцевальные и песенные номера, объединённые во что-то вроде обозрения, практически без сюжета и слабо связанные между собой. Такие «танцевальные пьесы» ставятся и по сей день, многие из них считаются классическими — как, например, «Самбасо».
А в конце XVII века Итикава Дандзю:ро: Первый (1660-1704) создал тот Кабуки, который дошёл до наших дней: с сюжетными пьесами, интригой и приключениями. Сам он был, как легко догадаться, актёром — но и драматургом тоже, им сочинены и поставлены были первые изводы знаменитых пьес, которые в позднейших переделках идут до сих пор — «Погодите! («Сибараку»), «Наруками», «Перетягивание слона» и другие.
Затем пьесы писать стали поручать уже отдельным мастерам-драматургам. Они числились в труппе, часто происходили из актёрских и вообще театральных семей, но сами обычно не играли. Были они если не последними, то предпоследними людьми в театре: платили им мало, свободы творчества не было никакой — их задача была написать пьесу, в которой смогли бы блеснуть все актёры, особенно главные, звёзды. И писать приходилось по указаниям этих актёров, для которых сюжет был обычно на третьем месте. Увлекательности это не способствовало, львиная доля пьес конца XVII – начала XVIII века (не считая придуманных Итикавой Дандзю:ро: Первым) очень однообразна. Молодой гуляка приходит в весёлый дом, девицы его развлекают, он влюбляется (или уже влюблён) в самую красивую, появляется богатый соперник, они ссорятся, а потом или хороший конец (на героя сваливаются деньги, и он выкупает возлюбленную), или печальный (парное самоубийство). И томный главный герой, и грубиян-соперник, и героиня давали возможность блеснуть актёрам соответствующих амплуа, но и только. Недаром Тикамацу Мондзаэмон сбежал из кабуки в кукольный театр, где сюжет пьесы был важен, а деспотичных звёзд меньше. Скоро и в Кабуки поняли, что с сюжетами у них плохо и это сказывается на посещаемости, и начали переделывать для живых актёров кукольные пьесы — в том числе того же Тикамацу. А к середине XVIII века уже и собственно кабукинские драматурги приобрели некоторую самостоятельность и стали писать увлекательные пьесы — хотя всё равно, конечно, «под звёзд».
Но главное — что со времён Дандзю:ро: Первого сами актёры писали пьесы очень и очень редко, ограничиваясь ценными указаниями драматургам. Но были и исключения, и об одном из них мы сегодня расскажем.
Речь пойдёт о знаменитом актёре Накамуре Тамасукэ (中村玉助, это самое известное из его сценических имён — но, как и все актёры Кабуки, он сменил их несколько, второе по славе его имя — Накамура Утаэмон Третий). Он родился в 1778 году и умер в шестьдесят лет, в 1838 году. Прославился Тамасукэ прежде всего как «универсальный актёр», переигравший все главные роли в главных пьесах. Он играл — и имел громкий успех — во всех главных театральных городах, в Киото, Осаке и Эдо. Он умел (и любил) исполнять самые разные роли: нежных любовников-вагото и свирепых яростных арагото, борцов-сумоистов и хрупких красавиц, монахов, ведьм и оборотней…
 

Вот пара его персонажей

Как в это время было модно, часто он играл в одном представлении несколько ролей — как можно более не похожих друг на друга. Вот одно его танцевальное представление 1819 года — девять плясок, все подряд без передышки танцует один Тамасукэ, меняя роли: небесного государя, сумасшедшего, чёрного демона, витязя времён войны Минамото и Тайра, монаха-живописца, шаманку, древнего китайского воеводу, модную куртизанку и лисицу-оборотня. Накамура Тамасукэ был любим зрителями и зарабатывал сказочные деньги — ещё в тридцать лет он мог себе позволить пожертвовать на перестройку почитаемого им храма полторы тысячи золотых (а на два-три золотых можно было сытно кормиться одному человеку в течение года). Ему пожаловали прозвание «Несравненного», а потом — «Несравненнейшего всех времён». От большинства актёров сохранились только гравюры, изображающие их в той или иной роли, —Накамура Тамасукэ удостоился ещё и парадного посмертного портрета работы Тоёкуни Третьего:

А ещё он сам писал пьесы, под псевдонимом Канадзава Рю:гоку, всего двадцать пять штук. Некоторые — «под себя», главная роль там предназначалась ему самому; другие — «для младших товарищей». Времена Дандзю:ро: Первого давно прошли, актёрам, да ещё «звёздам», таким делом заниматься не полагалось, так что в соавторы пришлось брать штатного драматурга, очень и очень посредственного, Нагаву Сэйсукэ. Ладили они между собой отвратительно, спорили над каждой сценой — один раз Сэйсукэ, разойдясь, даже выхватил меч и едва не зарубил «Канадзаву Рю:гоку». Пришлось Тамасукэ сменить соавтора — и раз, и другой, а под конец он уже решился нарушить обычаи и сочинять в одиночку.
Несколько образцов его стараний мы и приведём тут.

2.

Первая история —переделка одного акта из старой кукольной пьесы. Называется она «Славное рассечение камня Кадзиварой Хэйдзо:» (梶原平三誉石切, «Кадзивара Хэйдзо: хомарэ-но исикири»), или чаще просто — «Кадзивара рубит камень». Действие происходит во времена войны Тайра и Минамото, в 1180 году, когда дела Минамото плохи. Полководец Тайра, Ооба Сабуро: Кагэтика, разбил Минамото-но Ёритомо, и тот вынужден скрываться, Ооба торжествует победу в компании своих соратников — своего злого братца Матано Горо: и своего друга Кадзивары Хэйдзо: Кагэтоки (эту роль Накамура Тамасукэ готовил для себя). Празднуют они у ограды святилища, где стоит каменное корыто для омовения (или, в других постановках, — для подношений); но воины уже помолились, так что внутрь им больше не надо. К ним подходит старый воин Рокуро:даю: с дочкой и предлагает купить драгоценный меч за триста золотых — а то дочь попала в беду, срочно нужны деньги, чтобы защитить её от преследователей. (Девушка, выручая задолжавшего отца, якобы продала себя в весёлый дом, отец её выкрал, но хочет, мол, выкупить по-честному.) Ооба смотрит на меч и уже готов его купить, но его брат заявляет: «Три сотни — большие деньги! Негоже тратить их, не проверив оружие. Среди нас есть знаменитый мечник Кадзивара — пусть он и испытает клинок!» Кадзивара осматривает меч (а он правда разбирается в оружии) — и узнаёт на нём клеймо: этот клинок — сокровище рода Минамото! О том он, однако, помалкивает, и только кивает Кагэтике: «Отличная вещь, бери, меч стоит даже дороже». Но Матано не унимается: «Пока меч не проверен на деле — он не стоит больше тупого рыбного ножика! Пусть приведут из тюрьмы двоих приговорённых к смерти, поставим их бок о бок или положим одного на другого. Если Кадзивара этим клинком разрубит обоих надвое одним ударом — значит, и впрямь меч достоин такой платы!» Кадзивара соглашается.

Гравюра Тоёкуни Третьего

Передают распоряжение смотрителю тюрьмы, но тот разводит руками: «Вот, один смертник у нас есть, но это всё. Не могу позволить вам, господа, зарубить кого-то, кто на смерть не осуждён по суду!» Матано бранится, но старший брат останавливает его: «Чиновник прав. Но мы уже договорились о том, какова будет проверка, — раз она невозможна, старик, я возвращаю тебе меч, ищи другого покупателя!» Рокуро: в отчаянии; на самом деле с дочерью его всё в порядке, но он служит Минамото, и меч ему велено продать, чтобы на вырученные средства оснастить новое войско вместо разгромленного. «Раз так, — говорит старик, — я сам добровольно готов встать вместо второго осуждённого; только если всё получится, отдайте деньги моей дочери, чтоб она смогла выкупиться!» Девушка рыдает и отговаривает отца, Ооба колеблется, но Матано загорается: «Отлично! Становись-ка — я сам и попробую рубануть!» Тут вмешивается Кадзивара: «Так не пойдёт. Мы договаривались, что испытывать клинок буду я. Или ты, Матано, считаешь себя лучшим мечником? Это можно проверить в бою!» Смущённый Матано передаёт ему меч. Рокуро: ложится на землю, на него сверху кладут приговорённого (в других постановках их ставят рядом, что ещё эффектнее), и Кадзивара взмахивает клинком. Преступник рассечён надвое — но и только, до старика лезвие не достало. Матано машет рукою: «Говорил же я — дрянь, а не меч! Пойдём-ка, брат!» — и оба уходят.
А старик встаёт, и они с Кадзиварой пристально смотрят друг на друга. «Это ты нарочно так, господин?» — спрашивает Рокуро:. «Конечно», — отвечает тот. «Лучше б ты зарубил меня…» Кадзивара улыбается: «И ты бы получил золото и отдал его Ёритомо? Не бойся, ты и так сможешь это сделать. Я сам куплю у тебя меч, он того стоит». — «Но…» — разоблачённый Рокуро: отступает. «А потом и сам к вам присоединюсь. Вижу я, что дело Минамото праведное, и раз у Ёритомо есть такие преданные сподвижники, как ты, — это тому дополнительное подтверждение. А меч — что, меч-то отличный!» — и с этими словами Кадзивара обрушивает клинок на каменное корыто и разрубает его надвое. Старик с дочкой ахают, и все трое отправляются в усадьбу Кадзивары за золотом.

На каменной ёмкости написано: «Подношения»

В кукольной пьесе было ещё много всякого — как Кадзивара нашёл Ёритомо прячущимся от врагов в дупле и не выдал, а наоборот, увёл погоню подальше, как он потом примкнул к Минамото, они вместе разбили О:бу, а на месте его камакурской усадьбы основали ставку… Но Накамура Тамасукэ ограничился этой, самой ударной сценой — и она до сих пор идёт как отдельная пьеса (хотя с тех пор её ещё раз или два переписали заново, но без особых изменений).

Стеклянный Кадзивара рубит камень

Завтра выложим очень милые фотографии с постановки этой пьесы с детьми-исполнителями.

3.

Вторая история — не героическая, а бытовая. Впрочем, она была вставкой в большую пьесу Канадзавы Рю:гоку «Красоты всех времён года в одном весёлом доме» (けいせい雪月花, «Кэйсэй сэцугэкка») — и основной сюжет там был о разбойнике Го:эмоне (разумеется, его играл сам Накамура Тамасукэ). Поставили её в 1830 году, лет через десять после «Кадзивары». Но как раз части про знаменитого разбойника не дошли до нас, а вставная история сохранилась, и вот там действие действительно имеет прямое отношение к весёлому дому. Ставят этот акт отдельно обычно под названием «Вести, принесённые дикими гусями» (雁のたより, «Кари-но таёри»), или просто «Долгожданные вести».
Действие происходит на горячих источниках в Арима (там, где нынче Кобэ). Здесь отдыхает молодой господин Маэно Садзима с своими людьми, которые сейчас хлопочут, готовя ему обед и сплетничая. Сам Садзима отправился в покои к своей наложнице — красавице Цукасе, которую он недавно выкупил из весёлого дома. Однако не похоже, что девушка рада перемене в своём положении, — она мрачна и печальна. Собственно, и на воды её молодой господин повёз, чтоб развеялась, — но безуспешно.
Обед готов, Садзима возвращается вместе с девушкой — а заодно приказывает служанке позвать цирюльника из ближайшей лавки, некоего Горосити — он такой весёлый и забавный, может быть, развлечёт унылую красавицу! Появляется цирюльник — и все могут убедиться, что он не только забавник, но ещё и писанный красавец, и манеры у него как у юноши из хорошей семьи. Цукаса влюбляется в него с первого взгляда. И немудрено: эту роль Тамасукэ тоже писал для себя, а он и в пятьдесят умел играть прекрасных юношей! Она набрасывает несколько строк на веере, но не успевает показать их Горосити.
Цирюльник уходит, провожаемый томным взором девицы — и это не остаётся незамеченным молодым господином. Садзима ревнует, и отнюдь не молча; Цукаса отвечает ему, отбросив веер: «Тело моё вы выкупили, а на сердце моё никаких ваших денег не хватит». Садзима в ярости замахивается на неё мечом (он вообще вспыльчивый и избалованный малый), но его руку перехватывает его старший придворный, приставленный к баричу его отцом дядька, бывалый воин Такаги Дзиродаю:. Он отсылает Цукасу, а своему подопечному делает суровый выговор: только не хватало самураю меч замарать по такому поводу! Садзима мрачно кивает: «Виноват, не сдержался. Я брошу эту девицу и вернусь в отеческую усадьбу».
Однако, едва отделавшись от дядьки, молодой господин созывает свои троих слуг и заявляет: «Я хочу избавиться от этого дурацкого цирюльника!» Они быстро подготавливают заговор. Самый ловкий подделывает письмо от Цукасы к Горосити, срисовывая её почерк с надписи на веере. Теперь он должен постараться, чтобы веер попался на глаза красавцу-цирюльнику — а тем временем служанку пошлют в его мастерскую с письмом…
На следующий день Горосити с подручным причёсывает и бреет у себя в мастерской молодого подгулявшего купчика и весело балагурит. Купчик уходит (не подозревая, что скоро ему предстоит неприятная встреча с разбойником Го:эмоном), его сменяют другие клиенты, работы брадобреям хватает. Наконец, дела закончены, подручный уходит помолиться в святилище, а Горосити отдыхает. (Кстати, на вывеске цирюльни обычно нарисован герб того актёра, который играет Горосити в данной постановке.) Слуга Садзимы с таинственным видом приносит ему веер. Цирюльник его рассматривает, читает стихи, с нежностью вспоминает вчерашнюю красавицу — и тут ему приносят письмо от той самой девушки! В письме говорится, что молодой господин внезапно был вынужден отлучиться по делам, и Цукаса просит очаровательного цирюльника прийти к ней на свидание к источникам на закате луны.
А к тому времени там уже подготовлена засада. Заговорщики расставляют для Горосити ловушку, он в неё попадается, люди Садзимы хватают его с криками «Держи вора!» Появляется и сам молодой господин (который, конечно, и не думал уезжать) и, когда из злополучного брадобрея вытряхивают письмо, настаивает на том, чтобы наглеца зарубили на месте. Но тут вмешиваются, с одной стороны, Такаги, а с другой — Цукаса со служанкой, тоже прибежавшие на шум. Цукаса заверяет, что никакого письма не писала; служанка подтверждает, что получила его не из рук барышни, а от одного из заговорщиков. Слуга клянётся, что он только выполнял приказ молодого господина. Такаги распекает его, распекает самого Садзиму, а потом сообщает: заболела барыня, почтительному сыну вместо того, чтобы развлекаться на водах, следует немедленно отбыть в имение и ухаживать за матерью! Пристыжённый Садзима повинуется, а Горосити собирается восвояси. Он рад-радёхонек, что уцелел, но расстроен, что с девушкой ничего не получилось — наверное, ему только показалось, что она на него ласково смотрела…
Но тут Цукаса, вернувшаяся было в дом, отодвигает ставню и бросает цирюльнику записку — уже подлинную. В ней она извиняется за невольно доставленные неприятности и рассказывает всю свою жизнь. Она, мол, родилась в хорошей семье и ещё в младенчестве была помолвлена с каким-то избранником её родителей. Но родители рано умерли, она осталась сиротой, никогда не виданный ею жених растворился, докатилась до весёлого дома… в общем, ей хотелось бы встретиться с Горосити и пожаловаться ему на свою горькую участь лично.
«Нет уж, — говорит цирюльник, — с меня хватит! Приду снова на свидание с нею, а меня схватят и обвинят уже не меньше чем в убийстве!» Только он хочет уйти — как на него внезапно бросается с копьём старый воин Такаги.

Гравюра Утагавы Сигэхару

Цирюльник, однако, оказывается ловок и проворен: от мастерски отбивает удар и, выхватив бритву, готовится защищаться. «Ого! — восклицает Такаги, — по повадке вижу — ты настоящий боец. Где-то я тебя уже видел… А не имеешь ли ты отношения к семье Асаки?» — «Имел, — мрачно отвечает цирюльник, — да что было, то сплыло». — «А ты расскажи, я не из пустого любопытства спрашиваю».
История Горосити тоже безрадостна: его настоящее имя Ёхиро:, он сирота из воинской семьи, его усыновил некий Асаки, бездетный товарищ его отца, и сделал своим наследником. Но тут у Асаки родился родной сын, и приёмыша выставили на улицу. Он вырос, обучился цирюльному мастерству, и об отрекшемся от него приёмном отце не жалеет. «Асаки — мой недостойный брат, — мрачно заявляет Такаги, — и пусть он от тебя и отказался, но я по-прежнему считаю тебя племянником. Похлопочу, чтоб устроить тебя на службу, достойную твоего отца, с которым я тоже дружил».
Но тут на крыльце появляется Цукаса: «Как-как тебя тогда звали? Асаки Ёхиро:? То есть это с тобою я была помолвлена?» — и показывает ему оставшийся от матери амулет, которым семьи обменялись в день помолвки детей. «Что? — изумляется Горосити-Ёхиро:. — Так ты — Офуса из семьи Окимура, моя наречённая невеста?» — и достаёт из рукава точно такой же амулет. Такаги кивает: «Ну что ж, вы друг друга достойны, хотя оба занимались ремеслом, неподобающим вашему происхождению, — но это в прошлом. Я позабочусь, чтобы воля ваших родителей была исполнена. А господина Маэно Садзимы не опасайтесь — я ещё с ним мягок, но теперь он вернётся к родителям, а отец у него суровый и никакого сумасбродства больше не допустит!» В общем, все счастливы.

4.
Очень мелодраматично, но это не предел. Через три года появилась новая пьеса «Канадзавы Рю:гоку» — «Ручное зеркало, или Любовь и снег на цветах» (花雪恋手鑑, «Хана-но юки кои-но тэкагами»), чаще называемая просто «Наёмная кормилица». В ней Накамура Утаэмон написал себе замысловатую, хотя и не то чтобы «положительную» роль, а героиню играл его любимый ученик, Накамура Томидзю:ро: Второй, прославившийся именно как исполнитель женских ролей. Перескажем эту пьесу совсем коротко, она душераздирающая.
Жил-был молодой и красивый Кано: Сиродзиро:, и женили его родители против воли, не спросив его мнения. Парень обиделся, на жену свою, Коюки, даже смотреть не желает, а гуляет по весёлым домам, прогуливая там приданое супруги. И всё равно залез в долги — но жена сумела раздобыть денег и тайно ему подкинуть. Как-то напился Сиродзиро: и, возвращаясь из весёлого квартала, столкнулся ночью на пустыре с незнакомкой — которую и изнасиловал. Она, правда, успела сорвать с него пояс, так что он даже не заметил.

Симбайсай Хокуэй вот так это изобразил.

А вернулся он домой — жены нет, слуги говорят: «Ушла и не вернулась, похоже, похитили её, о каких-то деньгах толковали». Сиродзиро: не особо горевал, но скоро промотался в конец. Он уже готов взяться за любую работу — и вот прослышал, что лицо, пожелавшее остаться неизвестным, хочет передать на воспитание своё дитя, и готово хорошо заплатить за это. Он радостно берётся — и с ужасом обнаруживает, что ему вручают не мальчика лет трёх-пяти, как он надеялся, а грудного младенца! Отказываться поздно, задаток он уже взял и наполовину истратил. Да и дитя ему неожиданно понравилось, такое милое! Только вот есть хочет — а тут Сиродзиро: бессилен. Он начинает бегать по всей Осаке в поисках кормилицы — и всё больше проникается ответственностью за дитя, первый раз в жизни! Наконец, узнаёт, что у знакомого его приятеля есть на примете кормилица, радуется, бросается к ней — глядь, а это пропащая Коюки! А сама она осматривает ребёнка и говорит: «Радость какая, это же мой мальчик, которого у меня отобрали сразу после рождения!» — «Откуда у тебя мальчик? Я же с тобою даже не спал ни разу! И вообще, где ты была?» — недоумевает муж. Она рассказывает: «Когда у тебя были трудности, я заняла денег у владельца весёлого дома такого-то, он тебя знал, а вернуть вовремя не смогла. Он мне предложил отработать, я сказала, что подумаю, он меня отпустил — а на обратном пути на меня напал на пустыре неизвестный мерзавец и изнасиловал. Ну, я и решила — что уж теперь мне тебя позорить, пойду к своднику, скажу, что согласна. Он добрый человек, меня не торопил с работой, мне ж всему научиться надо было. А потом выяснилось, что я беременна. Владелец заведения сказал, чтоб я о дитяти не думала, он его пристроит, да не так-то оказалось это просто — хоть завёлся мальчик и от насильника, а как его забрали, я скучать начала. И вот вдруг — свиделись!» — «Погоди-ка, — смущённо говорит Сиродзиро:, — а когда это было?» — «Нападение? Так я же говорю, в ночь, когда я от заимодавца шла. Я с тех пор домой и не возвращалась до сегодняшнего дня». — «То есть это я тебя с той ночи забыть не могу?» — «То есть это ты был той пьяной свиньёй с замотанным лицом?» Оба поругались, помирились, покормили дитя и пошли к своднику — всё ему объяснить. Тот и впрямь оказался добрым, женщину отпустил к мужу и дитяти, а Сиродзиро: нашёл работу — чтоб тот долг отрабатывал и чтоб некогда ему было по бабам шляться! А тому уже и не надо…

Но после Накамуры Утаэмона Третьего актёры и драматурги, кажется, уже окончательно разделили свои обязанности. Исключения (всё равно немногочисленные) вновь появились уже только в ХХ веке…

Via

(Окончание. Начало тут)

2. «Кто ещё из читателей “Задушевного слова” любит играть в солдатики?..»
Примерно за год до игры про наполеоновские войны, в 1917 году, вышло другое сугороку авторства Накамы Тэцудо:, нарисованное Тани Сэмбой. Шла Первая мировая война, и Япония принимала в ней участие — хотя этого многие её жители даже не знали. Воевал в основном японский флот, его успехи в газеты и журналы попадали; а вот о сухопутных войсках — и японских, и европейских, — читателям «Юного авиатора» стоило рассказать и показать картинки. Чему и была посвящена игра-сугороку «Обзор с аэроплана армий всего мира» (世界軍人飛行雙六, «Сэкай гундзин хико: сугороку»).

Набор стран вполне представительный (Америка в войну ещё не вступила), причём «Юный авиатор», как и положено просветительному журналу, остаётся беспристрастен — союзники и противники нарисованы вполне одинаково бравыми, не сразу и поймёшь, на чьей стороне воюет Япония. (Во Вторую мировую войну такое, конечно, было уже немыслимо!). А вот с материалом не вполне задалось: каких-то «солдатиков» перерисовывали с фотографий, каких-то — с современных гравюр, а какие-то обмундированы по образцу столетней и более давности…

Начинается этот парад, конечно, с Японии (и заканчивается ею же). Японский артиллерист, а рядом — британский «горец-пехотинец», в полном шотландском блеске:


Дальше — «Венгерский кавалерист» и «Австрийский пехотинец». В отличие от англичан и шотландцев, австрийцев и венгров тут разделяют.


Итальянцы (пехотинец и кавалерист) и пеший француз:


«Русский кавалерист-казак» соседствует с бельгийскими конником и пехотинцем:

Бельгийский кавалерист (гид) ещё в старой форме.

Французский артиллерист и британские конники:


Французский кирасир и турецкий кавалерист:


Дальше с германскими пехотинцами всё более или менее в порядке. А вот русскую пехоту представляет явный суворовский гренадер! (Ну, или гвардеец-павловец, хотя к этому времени и у них вроде бы таких шапок уже не было…)


Германский улан:


Австрийский гусар:


Следующая группа плотная. Справа французский драгун (ну да, «драконья конница», всё верно!), слева — германский «чёрный гусар», а вверху торчит голова британского пехотинца:


И, наконец, выигрыш — японские пехотинец и кавалерист:


Наверняка в журнале были такие игры-обзоры по военному флоту, танкам с броневиками и, конечно, по аэропланам — но до них мы пока не докопались.

3. Обезьяны и демоны
Первая мировая закончилась, и военная тематика несколько отступила на второй план даже в «Юном авиаторе». Так что Тани Сэмба смог проявить себя в другом жанре — хотя тоже связанном с Западом. Сугороку «Сунь Укун и путешествие на Запад» (孫悟空西遊記雙六, «Сонгоку: саию:ки сугороку», 1920) он рисовал уже не по замыслу Накамы Тэцудо:, а по сценарию Аоки Такаси, одного из тогдашних авторов журнала (не путать с двумя нынешними деятелями анимэ!).


Игра по мотивам старинного китайского романа «Путешествие на Запад» (XVI век, автор — У Чэнъэнь 吳承恩), об этой истории и её героях мы уже говорили в связи с соответствующей пьесой Кабуки. И главный герой, конечно, — чудо-обезьян Сунь Укун 孫悟空, по-японски Сонгоку:. Приключений у него множество, так что их мы особо пояснять не будем, а просто покажем картинки из этой игры.

В начале наш герой ещё диковат.

Но встреча с монахом Сандзо: (Сюаньцзаном) его обращает на путь истинный.

А Тани Сэмбе даёт повод изобразить чудесного коня монаха в своём излюбленном вкусе.

И пошли приключения


Не без временных неудач…


Свиноголовый Чжу Ба-цзе (Тёхаккай) учится летать на облаках:


Боги и демоны представлены не хуже, чем войска участников Первой мировой…


Ну и как же без слона, раз речь о буддийской Индии:


Благополучное завершение-выигрыш:


Как ни странно, сугороку по «Путешествию на Запад» тоже не очень часто попадаются. Так что и здесь как журнал, так и художник отметились если не первыми, но среди первых.
Тани Сэмба сотрудничал ещё и в «Детском клубе», и в полудюжине других журналов того времени. Так что авось набредём и на какие-то ещё игры его работы.

Via

Via

(Продолжение. Начало здесь)

Как мы уже говорили, Ито: Синсуй больше всего прославился портретами красавиц — и старинных и — главным образом — современных. Они все похожи друг на друга — и всё-таки разные.

Вот, скажем, две картинки «Перед зеркалом»:

Левая (где собственно зеркала и не видно — только взгляд в него) — 1910-х годов, это первая работа, прославившая Синсуя (и восстановившая славу натуральных красок, считавшихся «слишком блёклыми» по сравнению с анилиновыми). Правая — уже 1950-х годов: и манера, и девушка совсем другие, хотя поза и похожа.

Тоже из самых ранних работ:




«Любимую собаку» мы уже как-то выкладывали:


«Снежная ночь» и «Прохладный вечер»:


«Снегопад» и «В ожидании весны»:


«Картёжница» и «Дождик»:


Ещё пара из старинной и современной девушек:


«Фонарь и курильница»:


Как и у большинства японских мастеров гравюры, которые этим кормились, производительность у Ито: Синсуя была удивительной. Но сюжетов не всегда хватало — поэтому у него очень много парных (и тройных, и более) вариантов на одну тему — часто в разной технике.
«Вымыв голову»:


«Помада» (привет Ватанабэ Икухаре!):


«После бани»:


«У жаровни» (покрытой одеялом вместе с ногами, чтоб теплее было):


«Фейерверк»:


«Фонари»:


Иногда отличия больше: вот пара «Светлячков» разных лет:




Иногда ещё контрастнее — «Под сливой» и «Под абрикосом»:


Такая массовая продукция идеально подходила для рекламы массовой же продукции. Самый необъятный (и самый известный) цикл Ито: Синсуя — эта реклама недорогих сине-белых набивных кимоно фирмы «Такасаго». Со всеми его любимыми сюжетами, со всеми временами года и так далее.











И так далее. Выпускали их и полноценными гравюрами, и в открыточном формате, и чуть ли не на спичечных этикетках…


Большинство из этих красавиц, как и положено в жанре «бидзинга», совершенно безмятежны. Вот эти трое, иллюстрирующие поэтические темы «снег, луна, цветы», созданы в 1940 г., не самом спокойном:


Но бывают и треволнения. И хорошо, когда вызванные просто непогодой:


Но вот эту женщину явно беспокоит не просто «Зимний ветер»:

(На самом деле это, похоже, героиня одной пьесы Кабуки, и скоро её на этом холодном пустыре зарежут…)

А иногда всё ещё очевиднее. «Плохи дела» и «Шлюха»:


В поздних циклах фигуры часто ещё более плоские, яркие и декоративные («Собирая ракушки» и «Танец» 1960-х годов):


Ещё один поздний цикл — про женщин и часы, прослеживая три сотни лет:



В это время почти все его героини немного похожи на дочку, как раз ставшую кинозвездой.

Едва ли Ито: Синсуй действительно был лучшим японским художников ХХ века, как его иногда величали. Но одним из самых любимых —точно: «чтоб приятно было на стенку повесить».

Via

Художник Ватанабэ Икухару 渡辺幾春 прожил долгую жизнь (1895-1975). Большую её часть он писал картины маслом, в основном в европейском стиле — сейчас их никто не помнит. Зато гравюры, созданные им в молодости и, похоже, воспринимавшиеся как «учебные и подражательные», оказались гораздо интереснее.
Ватанабэ Икухару родился в Нагоя, рано начал выставляться, в начале двадцатых годов поступил в Киотоскую школу живописи, где несколько лет учился у знаменитого тогда Ямамото Сюнкё: (1871-1933), мастера передового и работавшего в самых разных жанрах и техниках. В том числе занимался он и гравюрой — и в 1920-х годах Ватанабэ Икухару учителю в этом подражал:


Слева — гравюра Ямамото Сюнкё:, справа — Ватанабэ Икухару.

«Портреты красавиц» они оба любили, это был почтенный жанр с долгой историей. Для многих он уже и стал «историческим» — на гравюры попадали красавицы прошлого или по крайней мере девушки, чей облик был стилизован под «старые времена». Как мы видели выше, и ученик, и учитель прикидывали, а как будут выглядеть современные женщины, изображённые в этой традиции. И вот в 1927 году Ватанабэ Икухару взялся за серию на эту тему — самую у него известную (чтобы не сказать — единственно известную). Называлась она тоже вполне в старинном духе — «Сопоставление красавиц эпохи Сё:ва» (昭和美女姿競, «Сё:ва бидзё: сугата курабэ»). Но эпоха Сё:ва (1926-1989) тогда только-только началась, и девушки на его гравюрах оказались очень и очень современные. Давайте на них посмотрим.
Серия составлена (тоже вполне по старинным образцам) как календарь — по одной красавице на один месяц, в соответствующих нарядах. Календарь лунный, названия месяцев пышно-описательные, «под старину», иногда довольно редкие — так что даже на музейных сайтах с некоторыми картинками возникла путаница, какому по номеру месяцу соответствует какая картинка. Мы будем писать просто «Первый месяц…», «Второй месяц» и так далее и добавлять название собственно гравюры. Печатались эти картинки ничтожным тиражом в заштатных издательствах (некоторые даже не установлено где), сохранилось их очень мало, так что набор получится сборный — одни «голубоватые», другие «желтоватые».

1. Первый месяц. Новый год. У девушки старинная причёска, на платье — цветы сливы и душистые мячики, в одной руке — первоцвет, в другой — ракетка для игры в волан с изображением кабукинского красавца.


2. Второй месяц, «Ранняя весна». Девушка я японском наряде отодвигает вполне европейскую шторку. Заметим, что и глаза у многих героинь этого цикла — серые, «на западный лад», как самим этим модным девушкам хотелось бы…


3. Третий месяц, «Праздник кукол». И сама героиня с фонарём в руке — как куколка.


4. Четвёртый месяц, «Песня цветов». Модная завивка и европейский зонтик.


5. Пятый месяц, «Пора свежей листвы».


6. Шестой месяц, «После бани». Девушка разрумянилась и разомлела. Тут (как и на других гравюрах) видно, как поверх собственных губ рисуется ротик поменьше и бантиком.


7. Седьмой месяц, «Слушая цикад». Тоже серые глаза и европейская завитая причёска.


На придачу — ещё одна картинка Ватанабэ Икухару из другой, несохранившейся календарной серии, посвящённая празднику седьмой ночи седьмого месяца, Танабата:


8. Восьмой месяц, «Затяжная жара», с веером и неглиже.


9. Девятый месяц, «Красная помада», самая известная картинка серии. И с нею было больше всего хлопот с определением месяца…


10. Десятый месяц, то ли «Аромат», то ли просто имя женщины — Каору.


11. Одиннадцатый месяц, «Дождик моросит», а сероглазая кудрявая красавица, видимо, выглядывает, не разведрилось бы. Платье, как всюду, соответствующее — в хризантемах.


12. Двенадцатый месяц, «Снег и лыжи». Лыж не видно, а снег угадывается. И перчатки модные, и шаль — а то холодно ведь!


Надо сказать, что хотя Ватанабэ Икухару работал над этой серией года два, успеха она не имела совсем и оказалась скорее убыточной, нежели доходной. Так что в гравюре он скоро разочаровался, и впредь красавицы у него если и появляются, то вполне «старинные»:


Он вернулся к масляной живописи и впредь занимался в основном ею — тоже не слишком успешно, но упорно, до глубокой старости. Умер в безвестности, и только через много лет, уже по окончании эпохи Сё:ва, этих его девушек вспомнили, умилились и стали собирать. Сейчас эти гравюры считаются довольно редкими (и, соответственно, недёшевы), а полного «жёлтого» комплекта, кажется, вообще не сохранилось.

Ватанабэ Икухару был не единственным, кто в то время создавал такие серии портретов «современных красавиц» (например, образцом для некоторых его календарных листов явно послужили чуть раньше вышедшие гравюры Ито: Синсуя). Если интересно будет, покажем и других.

Via

1.
Японская история не очень богата самозванцами — по крайней мере, по сравнению с русской. Но, конечно, и там они появлялись, и об одном таком случае — и посвящённой ему пьесе Кабуки — мы хотим рассказать.
Дело было в 1728 году. В Эдо объявился некий монах-воин с полуострова Кии, называвший себя Тэннитибо: Ёситанэ и утверждавший, что он — внебрачный (и даже добрачный) сын правящего сёгуна, Токугавы Ёсимунэ. Его сопровождало и поддерживало несколько ро:нинов — самураев, лишившихся службы; они явно рассчитывали в случае признания притязаний Тэннитибо получить при нём хорошие места.
Дело выглядело странным. С одной стороны, для начала XVIII века монах-воин — это уже почти мятеж, считалось, что от них давно избавились, да и не нужны они в наше мирное время. С другой стороны, появление такого сына сёгуна было менее невероятно, чем могло бы.
Дело в том, что Токугава Ёсимунэ (徳川 吉宗, 1684–1751; он, как положено, сменил за жизнь несколько имён, но мы уж будем звать его проследним и главным) сам был не вполне обычного происхождения. Он принадлежал к боковой ветви рода Токугава, первым и последним сёгуном среди его предков был, собственно, родоначальник — Иэясу, прадед Ёсимунэ. С тех пор никто из этой ветви не просто не занимал места сёгуна, но даже не притязал на подобное — они тихо жили в отведённом им уделе (кстати, как раз на Кии). Удел был богатый, но это не помешало отцу Ёсимунэ залезть в долги совершенно сказочные, да ещё цунами по полуострову прошлось... В довершение всех бед в 1715 году отец и оба старших брата умерли в моровое поветрие; юноша унаследовал удел и долги. И начал, как умел, поправлять хозяйство — до конца не преуспел, но, в общем, сотворил за год настоящие чудеса.
А в Ставке тем временем дело было неладно. Умер один сёгун, потом другой, его преемник, потом малолетний наследник этого преемника, семилетний сёгун Иэцугу — и основная ветвь рода Токугава оборвалась. Начали искать подходящего человека среди отпрысков боковых ветвей — и выбор пал на Ёсимунэ, молодого, здорового, способного, успевшего обзавестись связями среди виднейших конфуцианцев вроде Араи Хакусэки. Ёсимунэ правил тридцать лет — и оказался едва ли не лучшим сёгуном из всей династии: умным, дельным, решительным, спокойным и умеренным… И, что окажется немаловажно для нашей истории, он очень хорошо умел подбирать себе сподвижников и помощников.

Это Ёсимунэ уже пожилой. Но портрет хороший.

На двенадцатом году правления Ёсимунэ и объявился Тэннитибо. В Ставке прекрасно знали всех жён, наложниц и любовниц предыдущих правителей — но никто не представлял, с кем там у себя на Кии имел дело в юности Ёсимунэ. Вообще-то он отнюдь не слыл женолюбивым — но мало ли… Спросили сёгуна напрямую — он прямо и ответил: «Не знаю. Вполне может быть, это и мой сын. Надо разобраться». Разбирательство вёл сановник Ина Хандзаэмон, прилежный и тщательный. (Его отец, Ина Хандзаэмон Таданобу, был человеком примечательным: это он после страшного извержения Фудзи в 1707 году, когда выжгло все окрестности Эдо, сумел изобрести способ восстановить плодородие на полях. Но это требовало времени, а крестьяне, лишившиеся и урожая, и жилья, и — по крайней мере, временно, — самой земли, мёрли с голоду, перекапывая под его руководством залитые лавой поля. Ина Таданобу раз выбил им маленькое пособие, другой — этого не хватало; тогда он на свой страх и риск раздал крестьянам казённый рис из хранилищ ставки, объяснил, как работать дальше, и покончил с собою. Рис не отобрали, семью его не тронули, а после Реставрации Мэйдзи Ина Хандзаэмон Таданобу стал одним из первых токугавских деятелей, кому поставили памятник, а немного позже признали божеством, воздвигли святилища и почитают в святилище о сих пор.)
Ина Хандзаэмон-младший провёл расследование, занявшее около года, и выяснил: Теннитибо: действительно с Кии, ему тридцать лет — по годам вполне годится в ранние сыновья сорокапятилетнему сёгуну. В младенчестве мать (её личность усыновили) увезла его в Эдо, через четыре года скончалась, мальчика (которого звали Ханносукэ) отдали на воспитание монахам. Он вырос при храме, получил имя Кайгё:, из храма ушёл в отшельники, сам присвоил себе новые имена — Гэндзибо: Тэннити, а потом Тэннитибо: Ёситанэ, — и, наконец, объявил себя сыном сёгуна. Товарищи Тэннитибо: (их, конечно, тоже допросили) свидетельствовали противоречиво, сам сёгун, ознакомившись с итогами расследования, сказал: «Нет, похоже, всё-таки не мой сын. А жаль, даровитый юноша». Тэннитибо: признали самозванцем и казнили.
Было бы удивительно, если бы кабукинские драматурги прошли мимо такой истории. Правда, ставить пьесы, действие которых происходит в текущие, токугавские времена, было запрещено цензурой. Но имелся почти безотказный способ обойти запрет: перенести действие в совсем старинные времена, а имена исторических персонажей на сцене немного изменить. Никого из зрителей это не обманывало, но цензура, как правило, такой отмазкой удовлетворялась. Так поступили и тут: сперва Сакурада Дзисукэ Третий в 1849 году, а через пять лет — и молодой Каватакэ Мокуами сочинили по пьесе про нашего самозванца. Действие перенесли в пору первого сёгуната, а главного героя условно переименовали: его имя, Тэннитибо: (天一坊), записали с другим иероглифом в середине (天日坊). Другие имена (его сподвижников) тоже немного переделали, а сёгуна вообще, кажется, по имени называть не стали. И, несмотря на всю скользкость темы, обошлось: цензура пропустила. Самозванец, конечно, — но ведь он в пьесе нехороший, и его разоблачает праведный судья, так что всё благонадёжно.

Гравюра Куниёси к пьесе Сакурады Дзисукэ

Кстати, о праведном судье: больше всех пострадал как раз Ина Хандзаэмон-младший, которого из пьесы вообще выкинули. По простейшей причине: все-все зрители прекрасно знали, кто был гениальным следователем и праведным судьёю в правление Ёсимунэ. Конечно, знаменитый О:ока Тадасукэ (大岡忠相, 1677–1752), герой народный повестей и уже многих пьес Кабуки и кукольного театра! Тот самый, который уличил вора, допросив изваяние бодхисаттвы Дзидзо:, тот самый, который вынес решение, что за запах еды платят звоном монет, тот самый, к которому уже привязано ещё с десяток расхожих сюжетов! (Мы несколько пьес о нём уже пересказывали, в том числе и сочинения Мокуами.)

Самое раннее, кажется, изображение О:оки

Обе пьесы имели успех — на судью О:оку эдосцы были готовы смотреть неустанно, а сам Тэннитибо: получился, конечно, злодеем, но при этом ещё и романтическим красавцем. Потом постепенно они сошли со сцены; а потом произошла Реставрация Мэйдзи, в стране многое изменилось, в театре Кабуки — тоже, и Каватакэ Мокуами не замедлил этим воспользоваться. Токугавские ограничения теперь отменяются, переносить действие во времени и менять имена больше не нужно, исторически достоверные пьесы поощряются властями — особенно если они показывают язвы старого режима. Так не вернуться ли к скандальному сюжету и не написать ли новую пьесу в современном духе?
Так Каватакэ Мокуами и поступил: в 1875 году была поставлена его новая пьеса «» (扇音々大岡政談, «О:ги бё:си О:ока сэйдан»), или просто «Дело Тэннитибо: и О:ки» (天一坊大岡政談, «Тэннитибо: О:ока сэйдан»; обратите внимание — имя героя уже пишется «исторически достоверно», через знак 一, а не через日!). История получилась увлекательная (и изрядно длинная). Вот что происходит в этой пьесе, если излагать её по немного сокращённой (в основном за счёт любовной линии) современной постановке.

2.
Действие начинается в селе Хирано на полуострове Кии. Здесь стоит большой и небедный храм бодхисаттвы Каннон — по крайней мере, его настоятель может позволить себе не только монахов-служек, но и прислугу из мирян (в том числе женскую, что по уставу, конечно, не положено). Вот сейчас в храм пришёл крестьянин Сакубэй, отец молодой храмовой служанки по имени Осимо. Он просит отпустить девушку из храма: дело в том, что он, Сакубэй, так глубоко увяз в долгах, что ему ничего не остаётся, как продать свою дочь в весёлый дом. Иначе он и землю потеряет, и заимодавцы с ним разберутся по всей строгости. Настоятель выслушивает, понимающе кивает, потом говорит: «Даже неразумная скотина, пребывая близ храма, получает надежду на лучшее следующее рождение; ты же хочешь лишить этого родную дочь да ещё и ввергнуть её в бездну порока! Вот тебе деньги, заплати свои долги и больше не беспокой меня по этому поводу». Крестьянин разворачивает вручённый ему свёрток — там пятьдесят золотых, на такие деньжищи можно двадцать лет прожить! (Почти во всех пьесах Кабуки суммы, участвующие в действии, сказочно велики — так и тут…) Счастливый Сакубэй кланяется и убегает, пока монах не передумал.
А настоятель вызывает к себе Осимо, рассказывает ей, что произошло, и прямо заявляет: «До сих пор, милочка, ты противилась всем моим домогательствам, но теперь — всё! Станешь моей любовницей — а иначе я потребую у твоего отца деньги назад, и не менее сурово, чем его прежние заимодавцы. Ты же почтительная дочь, ты до такого доводить не будешь…» Осимо плачет, говорит, что у неё уже есть возлюбленный, с которым она обменялась клятвами. «И кто же это?» — «Кю:сукэ, здешний же слуга. Что же мне делать? Сохраню ему верность — подведу отца, отдамся вам — клятву нарушу, и так, и так гореть мне в аду!» Настоятель в ярости, но не отступается: «Раз так, пойду и прямо сейчас заставлю твоего отца вернуть моё золото — он не мог успеть его потратить!» И правда уходит решительным шагом.
Тут как раз вернулся сам Кю:сукэ, которых хлопотал в деревне по поручению настоятеля. Девушка, плача, рассказывает ему всё. Парень в затруднении: «Плохо дело! Ну да ладно, дочерний долг важнее всего — я освобожу тебя от клятвы верности!» — «Нет уж, я тебе не изменю ни за что! Лучше утоплюсь!» — «Ты учти, — говорит Кю:сукэ, — я всё равно вынужден покинуть храм. Пришло письмо из моих родных краёв, вот смотри: матушка сильно захворала, просит вернуться, а то могу её уже в живых не застать. А это далеко отсюда, в земле Мино!» — «Так давай и я с тобою!» — «А как же твой батюшка?» — «Да выкрутится он, я его знаю!» — «Ну так и прекрасно, отправимся вместе, с матушкой моей познакомишься! Ты, пожалуй, права: иначе ведь я этого развратного настоятеля своими руками изувечу, а бить монаха — великий грех!» И, достигши согласия, они бегут собирать в дорогу свой скудный скарб. Так что даже убедительно выглядит обычный кабукинский штамп: парень, впопыхах заталкивая в рукав письмо из дома, роняет его и не замечает этого.

Сам Кю:сукэ — не монах и не послушник, такой же наёмный работник при храме, как и Осимо. Но есть в храме и молодой служка, он же ученик настоятеля, готовящийся принять сан. Зовут его Хо:таку, и история его печальна. В раннем детстве он остался сиротой, его подобрала совсем маленьким пожилая женщина по имени Осан и несколько лет растила, а потом отдала на обучение в храм Каннон. С тех пор минуло десять лет, но Хо:таку продолжает поддерживать добрые отношения с «бабушкой», хотя, загруженный работой, и редко с ней видится (старушка живёт не в самой деревне Хирано, а на выселках). Но сегодня, в день своего семнадцатилетия, юноша выбрался её навестить, да ещё принёс вкусной еды и выпивки (позаимствовав их из храмовых приношений). Осан очень ему рада, извиняется, что у неё не прибрано: она как раз собиралась травить крыс, всю утварь передвинула, чтобы отраву по щелям рассовать. Уселись, закусывают, выпивают. Старушка говорит: «Вот тебе сегодня семнадцать лет — выходит, ты не только в один год, а и в один день родился с моим бедным внучком! Он-то и света белого толком повидать не успел — в тот же день, семнадцать лет назад, как родился, так и помер, и дочка моя бедная его не пережила — тяжкие роды были… Недаром я как тебя маленького приметила, так сердце и подсказало: надо взять мальчика к себе, будет мне вместо внука, чтоб совсем уж одной не оставаться!» — «Скажи, бабушка, — спрашивает Хо:таку, — а что это за нарядный узел у тебя в углу лежит? Никогда его раньше не видел». — «А ему уже столько же лет, как тебе. Я раньше не рассказывала, но теперь ты уже большой, худого не будет. Дочка моя в ту пору служила в замке; приглянулась молодому барину, не соблюла себя — ну, и понесла от него. Из замка её отослали домой, но барин, надо сказать, повёл себя по-хорошему: дал ей письмо, в котором признавал ребёнка, если тот родится, а коли ещё и мальчик будет и вырастет — то дал для него меч приметный, с семейными своими знаками. Чтоб даже если разнесёт их судьба по разным краям — могли они при встрече друг друга узнать, и отец бы о милой да о сыне позаботился. Только не вышло ничего: померла моя дочка-то, и маленький с нею вместе…» Старушка плачет, потом добавляет: «А молодой барин-то тот далеко пошёл: ещё дочь моя жива была, когда его вызвали в Ставку и сделался он ни много ни мало самим сёгуном! Такая уж у меня злая судьба: могла бы быть бабкой сёгунского сына, жить в золотых теремах, а осталась одна-одинёшенька, только ты у меня и есть…» Хо:таку подливает и подливает старушке, а когда та засыпает, бросается к узлу и развязывает его. Всё верно: там и письмо, и драгоценный меч! Поколебавшись, он обматывает бедной Осан голову драгоценной тканью, из которой был связан узел, и душит её. А потом уходит, прихватив письмо, меч и пакет с крысиным ядом, чтобы больше никогда не возвращаться в эту нищую лачугу.

Таким его изобразил Тоёхара Кунитика

Направляется он прямо в храм Каннон — там ни настоятеля, ни слуг, только лежит оброненное Кю:сукэ письмо из края Мино. Хо:таку быстро соображает, что произошло, и письмо припрятывает. Тут возвращается очень злой настоятель. Осимо не ошиблась в своём отце: едва в руки Сакубэю попали такие большие деньги, его и след простыл (и сразу предупредим, что больше в этой пьесе он так и не появится).
«Где эта девчонка Осимо?» — «Нет её, досточтимый, — отвечает Хо:таку, — и Кю:сукэ нету, и вещей их не видно. Уж не сбежали ли они вместе — давно ведь крутили любовь…» Настоятель хватается за сердце: «Не иначе, они все трое сговорились — отец, дочь и этот молодой негодяй! Сбежали и кутят сейчас где-нибудь на мои денежки! А ведь это, по сути, святотатство, ограбление храма — ох, ох!» — «Успокойтесь, досточтимый — давайте я вам целебного травяного сбора заварю, а потом на ясную голову и сообразим, как нам их поймать!» — увещевает Хо:таку. «Давай!» — машет рукою настоятель и, когда ученик приносит ему отвар, жадно выпивает всю чашку. А потом начинает биться в крпчах и харкать кровью — ибо Хо:таку сдобрил снадобье крысиным ядом. Теперь он бьёт тревогу, зовёт соседей. Соседка прибегает, спрашивает, что стряслось; настоятель хрипит: «Кю:сукэ… Сакубэй… Осимо… погубили… отравы подмешали… покарайте…» — и падает замертво. Соседка бежит за старостой и односельчанами, а Хо:таку залезает в храмовую казну и выгребает оттуда деньги — всё равно всё спишут на беглецов!

Тем же вечером Кю:сукэ и Осимо, ни о чём не подозревая, бредут в сторону Мино вдоль побережья залива. Они, однако, боятся, что настоятель снарядил за ними погоню — так что заметив вдали мерцание фонаря, на всякий случай прячутся в ближайших кустах.
Фонарь несёт Хо6таку, за спиной у него большая корзина, за поясом — сёгунский меч, а за пазухой — письма. Он разыграл перед односельчанами отчаяние и объявил, что догонит негодяев, отравивших настоятеля, и во что бы то ни стало отомстит! Ему пожелали удачи, и он был таков: «Хватит мне быть сиротою без кола, без двора — теперь у меня есть доказательства, что я сын самого сёгуна! Отныне я больше не Хо:таку — а, скажем, Тэннитибо:, пока сёгун не даст мне более достойного имени!» тут слышатся лай и рычание — это стая бродячих собак, расплодившихся под защитой законов сёгуна Цунэёси, нападает на одинокого путника. Но с Хо:таку сладить непросто — он выхватывает меч, отбивается, одну собаку рассекает чуть не надвое, остальных обращает в бегство. Переведя дух, он раздевается, вымазывает свою куртку в собачьей крови, бросает её на берегу, а рядом — письмо из Мино, подобранное возле храма. Затем топит труп собаки в море, достаёт из корзины чистую одёжку — это наряд паломника, направляющегося в святилище Исэ — и переодевается с головы до ног. Натоптав побольше следов, он продолжает свой путь.
Всё это видят из кустов Кю:сукэ и Осимо, и парень узнаёт брошенный листок. Но прежде чем он успевает выбраться из зарослей и подобрать его, появляются сельчане с фонарями, а во главе их — сам староста. Он находит листок, окровавленную одежду, и заявляет, что ему всё ясно: храбрый Хо:таку догнал преступную пару, но не справился с ними, Кю:сукэ и его прикончил и в море сбросил, вон кровавый след к берегу тянется! Ельчане негодуют, но дальше продолжать облаву на таких опасных головорезов не решаются и возвращаются в Хирано, забрав улики. А влюблённые понимают, что возвращаться им теперь никак нельзя: оправданиям не поверят. И, обсуждая, что им теперь делать, они крадучись уходят.

(Окончание будет)

Via

Прочитать полностью

Сегодняшние картинки — к «Повести о доме Тайра», причём относятся они обе к предыстории основных событий повести.


Первая история — про славного воина Тайра-но Тадамори. Вот как излагается эта история в «Повести…» (здесь и далее пер. И.Львовой):
«В минувшие годы Эйкю жила на свете некая госпожа Гион, возлюбленная императора Сиракавы. Жилище этой дамы находилось у подножья Восточной горы Хигасиямы, в окрестностях храма Гион. Государь Сиракава часто туда наведывался. Как-то раз отправился он на тайное свидание в сопровождении всего лишь одного-двух придворных и немногочисленной стражи. Было это в конце пятой луны, под вечер; кругом нависла густая тьма. Вдобавок, как обычно весной, лил дождь, и от этого мрак казался еще непрогляднее, не видно было ни зги. Неподалеку от жилища дамы имелась кумирня. Внезапно возле нее возникло какое-то сверкающее видение. Вокруг головы сиял ореол из серебристых лучей-иголок, по сторонам виднелись как будто руки; в одной руке привидение держало нечто наподобие молотка, в другой — что-то блестящее. “О ужас, это, кажется, настоящий демон! — затрепетали от страха и государь, и вассалы. — В руке у него пресловутая волшебная колотушка... Что делать?!” Тогда государь призвал Тадамори (в то время он был младшим стражником в дворцовой охране) и повелел: “Застрели оборотня из лука или заруби мечом! Из всей свиты тебе одному под силу справиться с таким делом!” И Тадамори, повинуясь приказу, направил стопы к часовне.
“Это чудище, кажется, не слишком свирепо, — решил в душе Тадамори. — Наверное, это всего-навсего барсук или, может быть, лис... Застрелить или зарубить его было бы, пожалуй, чересчур уж грешно!” И, решив взять оборотня живьем, он потихоньку подошел ближе, глядит — свет то вспыхивает, то снова гаснет. Тадамори бросился вперед и что было сил сгреб оборотня в охапку. “Ай-ай-ай! Что такое?! Кто тут?” — завопил тот. Оказалось, то был вовсе не оборотень, а самый обычный человек. Тут подбежали остальные люди из святы, зажгли факелы, глянули — перед ними монах, шестидесятилетний старик. Этот монах, служитель храма, шел в кумирню зажечь светильник на алтаре. В одной руке он нес кувшин с маслом, в другой держал горшок с горящими углями. Дождь лил как из ведра, и, чтобы не намокнуть, он вместо зонтика накрыл голову капюшоном из связанной в пук соломы. Озаренные горящими углями, соломинки сверкали, как серебряные иголки. Так рассеялись все страхи. “Зарубить или застрелить его — какой бы это был грех! Тадамори поступил поистине великодушно и мудро. Таким и должен быть истинный самурай!” — сказал государь и в награду пожаловал Тадамори госпожу Гион, хотя, говорят, очень ее любил.
А госпожа эта была в ту пору в тягости, и государь сказал: “Если родится девочка — будет мне дочерью, а если мальчик — пусть Тадамори усыновит его и вырастит самураем!” Родился мальчик.»
Назвали мальчика Киёмори, он вырос и возвёл свой род на вершины величия, когда много лет был грозным правителем всей Японии. Показательно, что и сам он как раз тогда принял монашеский сан, что не мешало ему заниматься и делами вполне светскими.
Другие картинки к этому случаю (а их рисовали очень охотно) — и не только картинки — можно посмотреть здесь.

Вторая гравюра Ёситоси — про то, как Минамото-но Ёримаса спас государя (и даже двоих!) уже от настоящего демона, чудовища Нуэ.



«А прославился Ёримаса вот каким подвигом. В минувшие годы Нимпё, в царствование государя Коноэ, императора каждую ночь мучили таинственные припадки, он терял сознание от страха. Созвали священнослужителей самых высоких рангов, умевших творить заклятья, читали молитвы, самые сокровенные и святые, но все напрасно — каждую ночь, в час Быка, у государя начинался припадок. В этот час над рощей за Третьей Восточной дорогой клубами вздымалась черная туча, нависала над дворцом и причиняла государю страдания.»
Подумали — и поручили защиту государя Ёримае, служившему в дворцовой страже.
«Ёримаса явился во дворец, взяв с собой одного-единственного, самого надежного потомственного своего вассала Инохаяту, уроженца земли Тоотоми, в колчане у коего были стрелы, украшенные орлиными перьями. Сам же Ёримаса, в одноцветном охотничьем кафтане, взял лук, оплетенный пальмовым волокном, две стрелы с особо острым раздвоенным наконечником, украшенные перьями фазана, и встал на страже на широком помосте дворца Сисиндэн. А взял он всего две стрелы вот по какой причине: когда выбирали, кому поручить расправу с чудищем, первым назвал имя Ёримасы царедворец Масаёри, вот Ёримаса и решил, что если он промахнется и с первого же выстрела не поразит чудище, то второй стрелой пробьет голову этому Масаёри.
Как и ожидал Ёримаса, едва лишь приблизилось время мучений государя, над рощей, за Третьей Восточной дорогой, заклубились черные тучи и нависли над дворцовой крышей. Ёримаса поднял взгляд к небу и увидел в тучах очертания чудища. “Если промахнусь — не жить мне на свете!” — решил в душе Ёримаса. Медлить было нельзя; он вложил в лук стрелу, мысленно произнес молитву “Славься, бог Хатиман!” и что было сил натянул и спустил тетиву. С громким свистом вылетела стрела и поразила цель. “Попал!” — радостно вскричал Ёримаса. Инохаята бросился во двор, схватил чудище в тот самый миг, когда оно падало вниз, и пригвоздил к земле, девять раз кряду пронзив мечом. Тут сбежались придворные высоких и низких рангов с факелами в руках и разглядели чудище — голова обезьяны, тело барсука, змеиный хвост, тигриные лапы... А голос напоминал клики Нуэ, ночной птицы-оборотня. Словами не передать, как страшно было то чудище!»
На этом дело не кончилось.
«В годы Охо, в царствование императора Нидзё, снова повадилась летать над дворцом птица-чудище Нуэ, и снова ее крики то и дело тревожили государя. По примеру минувших лет, снова послали за Ёримасой. Стояла пятая луна, сумерки уже пали на землю, моросил теплый дождик. Нуэ крикнула только раз и больше не подавала голос. Ночной мрак окутал дворец, не видно было ни зги, куда целиться — неизвестно... Тогда Ёримаса взял большую гудящую стрелу — «репу» и пустил ее наугад, целясь в дворцовую крышу, откуда раньше слышался голос Нуэ. Испугавшись завывания стрелы, Нуэ громко заверещала и с криком взлетела в воздух. Ёримаса проворно вложил вторую, меньшую стрелу, изо всех сил натянул и спустил тетиву. Со свистом прорезав воздух, стрела точно попала в цель, и Нуэ свалилась на землю вместе с пронзившей ее стрелой. Во дворце поднялся шум, крики, все славили Ёримасу. На сей раз ему пожаловали парадное одеяние.»

По ходу основного действия «Повести…» уже старый Ёримаса через много лет доблестно гибнет в ходе безнадёжного мятежа, но запомнили его в основном по истории с Нуэ. Дальнейшая судьба этого демона описана в действе Но:, одном из самых хороших — мы его пересказывали тут, и там же можно посмотреть, как изображал Ёримасу и чудище Цукиока Ко:гё:.
У Ёситоси (как и на некоторых других картинках к этой истории) самого чудища в небе не видно — только чёрная туча надвигается, вполне по тексту повести. Но мало ли что там, в тучах? Поэтому по сети давно гуляет переделка гравюры Ёситоси — вот такая:


В конце концов, судя по описанию, «птица Нуэ» была ещё меньше похожа на птицу…

Via

Прочитать полностью

(Окончание. Начало тут)

3.
Прошло около года. За это время Хо:таку, он же монах Тэннитибо:, обошёл полстраны — побывал в Осаке, на Сикоку и ещё много где. И обзавёлся приверженцами — поверившими, что он внебрачный сын сёгуна с большим будущим. Самые верные его спутники — Акасака Дайдзэн и Фудзии Сакё:, с ними вместе он пришёл в край Мино и остановился при большом храме в Нагахоре. Повадка его заметно изменилась: он выглядит не как бедный служка сельской обители и не как разбойник с большой дороги, а как молодой человек благороднейшего происхождения, соответственно одетый (пригодились настоятельские деньги!) и умеющий держаться важно и величаво. Досточтимый Тэнтю:, настоятель здешнего храма, выведывает у двух воинов, кто их спутник, и, поражённый, готов присоединиться к Тэннитибо: и всячески поддержать его притязания. Все четверо обмениваются чарками в знак подтверждения союза и строят замыслы на будущее. Постепенно можно заметить, что вдохновенно переговариваются только Акасака, Фудзии и Тэнтю:, а сам Тэннитибо: помалкивает и только приглядывается к ним. А потом встаёт и совсем другим голосом, чем прежде, без всякой протяжной величавости, произносит: «А знаете, ребята, что самое забавное во всём этом? То, что никакой я не сёгунский сын!» — «Но как же? А письмо? А меч?» — «Они — настоящие, а я — липовый!» — и Тэннитибо: рассказывает товарищам всю свою историю, заключая: «В общем, я вас обманул. Если вы злитесь, можете прирезать меня на месте, с троими сразу я всяко не справлюсь». Троица переглядывается, потом Акасака с восхищением говорит: «Ну ты и наглец! Но я, взявшись за дело, не отступаюсь. Пошёл за сыном сёгуна — не брошу и самозванца. Если ты преуспеешь — и мы с тобой, если пропадёшь — и нам конец, значит, так суждено! Верно?» Второй воин и монах соглашаются, и все четверо обновляют свой союз — уже не обманывая друг друга.
Тэнтю: замечает: тут, мол, при храме остановился один господин, зовут его Яманоути Иганосукэ, раньше он состоял при могущественном сановнике из Ставки. Вот бы и его вовлечь в заговор: он человек опытный, ушлый, знает всех больших князей в Эдо и может очень пригодиться. Отодвигается створка двери, и появляется сам упомянутый Яманоути — он уже зрелый муж, раза в два с лишним постарше Тэннитибо: и обоих воинов. «Плетя заговоры, — говорит он, — проверяйте, не подслушивают ли вас. Я всё слышал. Будь ты, парень, настоящим сыном сёгуна, я бы тебя поддержал и начал хлопоты в Ставке. Но с самозванцем связываться не буду». Он разворачивается, чтобы уйти, но Тэннитибо: загораживает ему дорогу: «Если что-то делаешь — не останавливайся на полдороге. Если считаешь, что я не гожусь ни в сёгунские сыновья, ни в удачливые самозванцы — так не уходи, а снеси мне голову и представь её властям. Награду получишь. Обещаю, мои друзья вмешиваться не будут — я им запрещаю!» Яманоути медленно тянет из-за пояса меч, глядя в глаза Тэннитибо: — но потом кивает: «Я вижу, ты и сам не намерен останавливаться на полдороге. Ладно, поддержу тебя — так или иначе, я должен вернуться в Эдо и занять достойное место, а другого случая может и не представиться. Только прислушивайся к моим советам — может быть, я тебя и следующим сёгуном сделаю!» И все они (кроме настоятеля) решают не медлить и двинуться в Ставку.

Гравюра Тоёкуни Третьего — не к этой, а ещё к одной из ранних пьес, но гримасничает Тэннитибо: тут эффектно

Добравшись до Эдо, Тэннитибо: громогласно объявил свои притязания и представил в подтверждение письмо и меч. Проверить их подлинность поручено крупному чиновнику, князе Мацудайра. Тот проверил со всей тщательностью — и нашёл и меч, и письмо настоящими, что и доложил сёгуну. Сам Ёсимунэ «сына» ещё, конечно, не видел — но по итогам проверки склонен его признать; ту девушку, дочь старой Осан, он хорошо помнит, если их ребёнок уцелел — можно только порадоваться. Иак что сёгун уже готов встретиться с Тэннитибо: и объявить его своим сыном.
Однако есть в Ставке человек, который считает проверку недостаточной, Тэннитибо: — самозванцем, а признание его — недопустимым. Это проницательный судья О:ока Тадасукэ, и он настаивает на дальнейшем расследовании. Мацудайре очень обидно, да и сёгун недоволен: он не собирается отказываться от своего прошлого, но подозревает, что О:ока именно чего-то подобного и добивается. Судье сообщают, что сёгун нашёл его просьбу дерзкой и распорядился, чтобы О:ока не покидал своей усадьбы и ждал дальнейших распоряжений. Посланец сёгуна говорит это очень резко, и судья с домочадцами уже предполагают, что завтра может прийти новый приказ — уже о том, чтобы Тадасукэ покончил с собою. Прежде Ёсимунэ, в отличие от своих предшественников, такими выходками не злоупотреблял, но раз дело идёт о его семье — всяко может сложиться… Некоторые домочадцы и доверенные служащие уже советуют судье: «Не стоит ждать приказа. Если вы покончите с собою сейчас, ещё до того, как это велит сёгун, он не сможет обрушить свой гнев на вашу семью и, может быть, даже позволит вашему сыну успешно продолжать службу. Мы, ваши верные слуги, вместе с вами вспорем себе животы — даже покойный Цунаёси при всём своём злонравии в подобных случаях не трогал семьи погибших!» (И все зрители могут, конечно, вспомнить «Сокровищницу вассальной верности» — знаменитейшую пьесу как раз из времён правления Цунаёси со всеми её десятками самоубийств.) О:ока говорит: «Спасибо за вашу решимость, но я отвечу: нет! Если этот Тэннитибо: будет признан, а потом всё же окажется, что он самозванец, опозорен будет не только сёгун, но и всё государство. Раз моё прошение о доследовании не желают принимать — что ж, я знаю ещё один путь. Но для этого надобно отправиться в край Хитати, к князю Мито. Это недалеко, но непросто будет выбраться из-под домашнего ареста. Однако у меня есть план…»

О:ока на гравюре Тикасигэ

Осуществлению его плана посвящена следующая сцена — и если только что всё было очень пафосно, то тут начинается балаган, как часто случается в Кабуки. У всех ворот усадьбы О:оки выставлен караул, даже у задней калитки, через которые покойников выносят, чтобы не поганить главные ворота. Эта-то калитка и отворяется, и часовой видит: трое скорбящих выносят покрытые полотном носилки. «Стойте! Кто умер, кого несёте?» — «Горе, Горе, это Обоси Юроносукэ!» — «Что? Это храбрый мститель из “Сокровищницы вассальной верности”? Так он же уж скоро двадцать лет как погиб!» — «Нет, нет, это рыбник Дансити!» — поправляется второй носильщик, но стражник отмахивается: «Знаю и эту пьесу, не морочьте мне голову!» — «Нет, нет, — кричит третий, — это на самом деле судья О:ока Тадасукэ!» — «Вы что, всех героев Кабуки решили перебрать?» — злится стражник. Он откидывает покрывало с тела и ахает: «Гляди-ка — правда судья О:ока! Всё же зарезался! Горе-то какое! Проходите, проходите, похороните его с почётом!» Погребальное шествие минует ворота. Составляют его верные домочадцы О:оки из предыдущей сцены, а на носилках — и впрямь сам судья, только живой и здоровый.

4.
В уделе Мито в это время княжит Токугава Цунаэда. Как и сёгун, он тоже происходит из боковой ветви рода Токугава (только другой) и тоже приходится правнуком родоначальнику Иэясу — правда, по годам он Ёсимунэ в отцы годится. Его секретарь и верный помощник Яманобэ Тикара докладывает почтенному старцу, уже собирающемуся отойти ко сну, что прибыл судья О:ока по очень срочному делу. Цунаэда хорошо знает судью и охотно принимает его. О:ока выглядит измождённым — ещё бы, он только что проделал 125 вёрст от Эдо до Мито меньше чем за день! Однако упорства ему не занимать — и он немедленно начинает излагать перед князем свои доводы о необходимости более тщательного расследования дела Тэннитибо: (мы их уже знаем — угроза чести дома Токугава и так далее). Цунаэда выслушивает его и кивает: «Хорошо, согласен. Я поговорю с сёгуном и добьюсь дальнейшего разбирательства. Что до тебя — не вздумай в самом деле вспарывать себе живот, если придёт приказ о самоубийстве. Тяни время, я всё устрою». И любопытствует: «А как ты из-под домашнего ареста-то ускользнул?» О:ока честно признаётся: «Под видом мертвеца», — и всё рассказывает. Старик смеётся и отвечает: «Ну хорошо, но не обратно же к тебе в дом покойника заносить! А если прибудет посланник из Ставки и тебя не окажется на месте, выйдет нехорошо. Ладно, я пошлю моего Яманобэ с письмом к тебе, а ты переоденешься его слугой и будешь фонарь нести, так домой и проберёшься!»
Надо думать, когда «слуга с фонарём» добрался до усадьбы О:оки, он уже едва на ногах держался. Но всё получилось: отлучку судьи удалось скрыть, а на следующий день Цунаэда отправился в Ставку и убедил сёгуна разрешить продолжение расследования. О:ока вызывает Тэннитибо: и его товарищей на допрос. Самозванец держится ещё более чванно и возмущён, что судья с ним обращается как с простым подследственным: «Я — сын сёгуна! Извольте проявить уважение!» — «А я сейчас представляю самого сёгуна, — отвечает О:ока, — так что извольте являть скромность!» О:ока начинает допрос, пытаясь подловить самозванца — ничего не получается: Тэннитибо: держится с несокрушимым достоинством, а когда затрудняется с ответом, на помощь ему приходит Яманоути Иганосукэ, достойный противник для судьи. В частности, Яманосукэ готов поклясться, что Тэннитибо: выглядит точь-в-точь как сёгун в юности. «А вам-то откуда это знать?» — сердится О:ока. Яманоути ядовито отвечает: «Видно, вы следите только за эдоскими делами, как и положено вам по должности, и не любопытствуете провинциальными. Я с малых лет служил семье Кудзё:, из которой происходит матушка нашего сёгуна, и когда тот был ещё дитятею, обучал его чистописанию. Мне ли не помнить его обличья?»
Допрос продолжается — но бесплодно; наконец, О:ока вынужден признать, что не может найти ни одной дырки в показаниях Тэннитибо:. Судья, скрепя сердце, приносит ему свои извинения и обещает по возможности ускорить встречу юноши с его великим отцом. А когда Тэннитибо: и его товарищи гордо удаляются, говорит себе: «Этот Яманоути прав. Я уделил недостаточно внимания тому, что происходило в провинции…»

Опять Тоёхара Кунитика — О:ока и Тэннитибо:

Судья не сдаётся. Он договорился о том, чтобы Ёсимунэ встретился со своим «сыном» через десять дней, сам тем временем сказался больным и заперся в усадьбе — а двоих лучших своих соглядатаев отправил в Кии. От Эдо до Кии — четыре дня пути, столько же обратно, на расследование на месте остаётся меньше двух дней, но это последняя надежда.
Десять дней на исходе, а соглядатаи не вернулись. Ясно, что Тэннитибо:, как только будет признан сёгунским сыном, потребует головы О:оки. Судья с женою и сыном уже облачились в белое и готовятся совершить самоубийство, трогательно прощаются друг с другом. Но тут, наконец, возвращаются сыщики. «Ну что, удалось что-нибудь выяснить? — спрашивает О:ока. — Жива ли ещё мать той девушки, возлюбленной сёгуна, которую я вас просил найти?» — «Нет, увы, она умерла — точнее, её убили почти два года назад. Но один свидетель у нас есть, тоже из тех мест — точнее, он жил там в пору убийства. Его зовут Кю:сукэ, и он готов рассказать много любопытного про этого Тэннитибо:. Мы даже раздобыли вещественные доказательства!»
И вот на следующий день О:ока вновь приглашает Тэннитибо: в свою управу — но на этот раз ведёт себя с ним очень почтительно, почти подобострастно. Тэннитибо: на этот раз сопровождают только Акасака и Фудзии, Яманосукэ нет, и их это, кажется, беспокоит. Но О:ока словно бы не замечает отсутствия одного из приглашённых. Он сообщает, что уже завтра Тэннитибо: сможет встретиться со своим отцом; однако перед тем сёгун желал бы лично взглянуть на своё письмо и меч. Последнее не очень радует заговорщиков, но, в конце концов, обе вещи подлинные — и Тэннитибо: передаёт их судье. Затем О:ока заявляет: «Сёгун изволил пожаловать вас одеянием!» На подносе появляется узел из богатой ткани, Тэннитибо: развязывает его — и видит собственную старую куртку, замаранную в собачьей крови. «Что это за шутки? Учтите, судья, что я воспринимаю ваш поступок как прямое оскорбление мне и всему роду Токугава!» — восклицает он негодующе. «Не помните? Придётся позвать того, кто помнит!» О:ока вызывает свидетеля, появляется Кю:сукэ, мрачный и неприветливый, и говорит «сёгунскому сыну»: «Ну, здорово, Хо:таку! Это же из-за тебя за мною гоняются по всей стране уже почти два года. Я тебя видел в Мино, да не успел до тебя там добраться, ты уже улизнул». — «Кто это? — вопрошает Тэннитибо:. — Я не знаю этого человека!» — «Да мы ж с тобою при храме под одной крышей жили, в одну баню ходили! — упорствует Кю:сукэ. — Легко проверить: у того Хо:таку, с которым я мылся, на плече круглое родимое пятно было. А у вашей милости с этим как?»
Акасака и Фудзии переглядываются, Тэннитибо: колеблется — и в это время ему приносят записку от Яманосукэ. Это — предсмертное письмо: «Я совершил ошибку и, боюсь, навёл судью на опасную мысль. В любом случае, он нас раскусил и поселил сомнения уже во многих князьях и сановниках. Прощайте — я предпочитаю умереть от собственной руки, а не от руки палача». Акасака и Фудзии ещё готовы запираться, но Тэннитибо: смотрит на судью и внезапно ухмыляется: «Ну что ж, похоже, я проиграл. Но это были увлекательные два года!» О:ока зовёт стражу, и самозванца с его товарищами выводят прочь.

На сцене, конечно, вся эта пьеса — чистый поединок между Тэннитибо: и О:окой, хотя лицом к лицу они сталкиваются только пару раз. Судья здесь такой же, как обычно в Кабуки — умный, проницательный и упрямый; а Тэннитибо: играют как «обаятельного негодяя» вроде Гомпати или цирюльника Синдзы. Любовной истории ему не досталось (или она выпала после первых же постановок), но это не мешает ему быть юным и наглым красавцем (Мокуами ради этого даже омолодил его на добрый десяток лет), и играют его обычно первые «звёзды». А в первой постановке Тэннитибо: играл самый любимый Мокуами актёр — Оноэ Кикугоро: Пятый, а судью — Бандо: Хикосабуро: Пятый, тоже прекрасный мастер; на последней картинке Кунитики в ролях — именно они.

Via

Другие посты про сугороку - по метке "Игры"
В прошлый раз мы выкладывали игру-сугороку «Жизненный успех при Мэйдзи». Нетрудно заметить, что все варианты занятий там — только для мужчин. Но это не значит, что в ту пору женским предназначением считались только дом и семья (как несколько ранее и несколько позднее). Сегодня мы покажем сугороку «Женщины нового стиля эпохи Мэйдзи» (新案明治婦人雙六,　«Синъан Мэйдзи фудзин сугороку» 1910, художник Кимото Гэнсэй樹本杬生) — там примерно на равных представлен и профессиональный, и семейный женский труд.


Как и во многих сугороку, здесь бросок игральной кости определяет не то, на сколько клеток в определённом направлении продвигается фишка игрока, а прямо на какую клетку она попадает (на угловых, выступающих из рамки клетках — всякие дополнительные преимущества). Поэтому поля покажем просто по рядам — от начала к выигрышу.
Девочки играют в волан. Беззаботная юность…

Парикмахерша

Прачка. Судя по месту на игровом поле, имеется в виду скорее домашняя стирка. Зато с водопроводом!

Медсестра

Телефонистка

Раздувание огня в печке

Женщины-кустари (делают бумажные цветы)

Счетовод

Кормилица

Повитуха

Уборка в доме

Няня выгуливает дитя

Уход за собой — тоже требует немало труда!

Повариха

Детский врач

«Изучение старинных искусств»

Фабричные работницы — на сортировке или сборке, видимо

Учительница

Художница

Это не то, что можно заподозрить, а замужество — со свахой, ведущей невесту.

Портниха

Студентки


И выигрыш: когда можно отдохнуть от дел и всей семьёй поиграть в сугороку!

Конечно, профессии даны исключительно «женские» — но их не так мало! А некоторым были посвящены и отдельные игры. Так, воспитательнице (и воспитанникам, конечно) детского сада западного образца посвящена соответствующая игра-сугороку «Детский сад» (幼稚園壽語錄 «Ё:тиэн сугороку», 1893, художник Хасэгава Сонокити 長谷川園吉). Подзаголовок гласит: «руководство для обучения мужчин и женщин», но мужчин на картинках особо не видно.


Как и многие сугороку, эта игра не только развлекательная, но и пропагандистская: чтобы завлекать детей в детские сады, а женщин — на работу воспитательницами.



Краски тоже прогрессивные, анилиновые, вырви-глаз!



Здания у нас в детсаду кирпичные (тоже новинка!), а занятия сочетают японские традиции вроде оригами и фрёбелевские песенки-хороводы и развивающие игрушки.



Старшая группа совмещена с начальной школой; дети одеты кто по-японски, кто по-западному.


Судя по заляпанности, этот экземпляр был у кого-то любимым: в него много играли, чем-то обливали и так далее…
А выигрыш — это выпуск успешных учеников и учениц в саду-школе, с почётными грамотами:

Via

Раз уж мы недавно упоминали об айнах и княжестве Мацумаэ на Хоккайдо, покажем несколько работ одного из самых любопытных художников в жанре «картинок про айнов». Правда, работал он уже не в XVIII веке, а на добрых сто лет позже — но с русскими тоже сталкивался, и даже не раз. Звали его Хирасава Бё:дзан (平沢屏山, 1822-1876), родом он был из Осаки, но ещё в молодости перебрался на Эдзо (Хоккайдо) и прожил там четверть века. Для большинстве японцев эти края продолжали считаться дикой окраиной, из за Бё:дзаном утвердилась стойкая слава чудака.


Айны приманивают рыбу факелом и бьют острогой

На самом деле, похоже, он был человеком действительно отчаянным, но вполне разумным. Хирасава Бё:дзан происходил из семьи некогда зажиточной, но ко временам его детства разорившейся, так что зарабатывал поначалу рисованием жертвенных табличек эма (мы писали о них, например, здесь); отсюда его прозвище Эмая. Спрос был большой, а платили за такую работу мало. Он подался на север, в княжество Мацумаэ, которое в это время отчаянно отстаивало своё старинное исключительное право на ведение всех дел с айнами. И, похоже, даже получил там должность — наполовину «придворного художника», наполовину «рисовальщика для отчётов».


Айны подносят дань княжескому представителю

Но времена были уже не те, что сто лет назад, сёгунат доживал последние годы, страна открывалась заморским гостям, Хакодатэ на юго-западе острова становился большим портом, куда всё чаще заходили американские, русские и европейские суда, в городе открывались иностранные представительства. И кое-кто из этих иноземцев охотно покупал рисунки с изображениями диковинного народа — айнов. И платили за них довольно щедро.


Айнский обряд почитания богов, с хороводом…

Так и получилось, что у работ Хирасавы Бё:дзана судьба оказалась в основном «заграничной» — в Японии его работ немного (и то некоторые сомнительные — может быть, их выполняли ученики или подражатели), по Европе и Америке их рассеяно куда больше, а самое большое собрание оказалось в России, сперва в Петербурге, а потом в Омском музее. Известно, что Бё:дзан выполнял в 1868 году заказы русского консула, так что привёз его рисунки, скорее всего, этот самый Евгений Карлович Бюцов: сам он был известным коллекционером «всего дальневосточного», а его жена, Елена Васильевна, — историком, географом и этнографом, так что у них были все причины собирать и заказывать «картинки про айнов».


Айны встречают японские суда с товарами

Заграничные связи сказались и на самих рисунках Бё:дзана: большинство из них выполнено не на японской, а на плотной европейской и русской бумаге, среди красок тоже встречаются заморские, в том числе гуашь. Но и местные краски он использовал во всём разнообразии: в чёрную тушь для блеска добавлял разведённый лак для керамика, использовал «серебряную» и «бронзовую» краску и так далее. Получалось ярко.


Старейшины приветствуют князя

Одежду, утварь, движения своих персонажей Хирасава Бё:дзан выписывал со всей этнографической точностью, тут его рисунки считаются драгоценным источником. А вот лица что у айнов, что у японцев — скорее «типичные», хотя и во всём разнообразии этих типажей. Зато сколько их!


Ещё один приём у японских властей. И кусочки покрупнее:





То же и с пейзажами — большинство из них «усреднённые» или «сборные», как на европейских картинах Возрождения. Но есть и исключения: например, побережье на рисунке, изображающем ловлю моллюска-трубача, вполне опознаётся до сих пор:


Больше всего картин посвящено айнскому быту, диковинному и для японцев, и тем более для европейцев. И на почётном месте, разумеется, взаимоотношения с полубожественным медведем.


Медведь нарушил договор с людьми и задрал лошадь. Значит, ему можно и должно отомстить!


Набросок с медведем, попавшимся в ловчую яму


Медведь убит, тащат тушу…


«Медвежий праздник» — принесённому в жертву медведю подносят дары, мирятся с ним и выражают уверенность в его скором возвращении в мир живых


Охота на оленя — конечно, гораздо более частая, чем медвежья. Разные сцены даны и с разных ракурсов.

Времена, однако, меняются, и это даёт о себе знать.

Прививка от оспы. В 1858-1859 годах два японских врача привили почти всех айнов Хоккайдо и Сахалина — чем, в общем-то, спасли этот народ.

Есть у Хирасавы Бё:дзана картины и без айнов, из жизни японцев княжества. В основном мрачные.

Казнь (в 1868 году) одного из подданных князя Мацумаэ. Некоторые считают, что Бё:дзан с этим приговором не был согласен, и демонстративно повернувшийся к казни спиной зритель слева — это сам художник. Сравнивать, впрочем, не с чем — других его изображений не сохранилось.

Конечно, Бё:дзан подрабатывал и в других жанрах: расписывал ширмы и веера, писал свитки в «классическом» стиле, и кое-что из этих его работ хранится в музее Хакодатэ — отличить их от продукции других тогдашних второстепенных художников можно только по подписи или печати. Но, конечно, прославился он в основном «айнскими» (и в целом «хоккайдоскими») картинами и рисунками: вот они узнаваемы сразу…

Via

Ещё один японский художник, угодивший на слом времён — начавший удачно, продолживший успешно и закончивший печально (хотя и не настолько печально, как Ватанабэ Кадзан). Это Кикути Кэйгэцу (菊池契月, 1879-1955), урождённый Кикути Кандзи. Кикути Ё:саю он приходился очень дальним родственником и родом был не с Кюсю, а из Нагано в самом центре Хонсю. В тринадцать лет он начал учиться у преуспевающего киотоского пейзажиста, в семнадцать перебрался в Токио — там в это время как раз работал ещё один дальний родственник и художник, Кикути Хо:бун. Хо:бун охотно взял юношу в ученики, забрал к себе в Киото, а через десять лет выдал за него свою дочь (и брак этот оказался очень удачным).
Хо:бун работал в основном в жанре «цветы и птицы», но иногда писал и картины «из старинной жизни» — вроде этого вот «Самурая»:


У его ученика с цветами и птицами не очень сложилось (сам Хо:бун тут был настоящим мастером, ещё покажем как-нибудь), а вот «людей старых времён» он начал изображать охотно. Поначалу подражая разным знаменитостям своего времени — вот эта его ранняя девица останавливает коня на скаку вполне в духе Огата Гэкко: —


И таких кабукинских персонажей тоже много кто тогда рисовал:


Действа Но: Кэйгэцу тоже вниманием не обошёл — хотя если уж на сцене Но: у него появляется персонаж из более старой, хэйанской эпохи, то и изображается соответственно:


Тоже картина (1910 года) из жизни хэйанской знати — во дворце зажигают вечером светильники:


Тут уже заметно и вполне чёткое влияние западной живописи. К этому времени и Кэйгэцу, и его тесть и наставник вернулись в Киото и устроились (преподавателем и помощником преподавателя) в тамошнее городское Училище искусств и ремёсел (Хо:бун там и до этого уже работал). Тридцатилетний Кэйгэцу и сам стал осваивать новые приёмы. В тогдашнем соперничестве «японской» и «западной» школ его, ученика Кикути Хо:буна, твёрдо причисляли к «японском» стилю — но он был уже вполне узнаваем со своими героями легенд и древней истории.

Этот красный отрок — один из спутников Государя Фудо:, вполне «иконописный».

Ацумори, юный и прекрасный воин времён распри Тайра и Минамото, попаший и в воинские повести, и в Но:, и в Кабуки.


Ещё витязи той же войны (слева — Таданори).

К концу 1910-х годов Кикути Кэйгэцу был уже известным мастером и выставлялся очень широко. Чаще всего воспроизводят вот эту его гравюру — красавицу-гейшу Кохару в манере XVIII века.

В начале двадцатых годов вышло полное собрание пьес Тикамацу Мондзаэмона, для приложения к нему гравюры заказали самым разным тогдшним знаменитостям — и героиня «Самоубийства влюблённых на острове Небесных Сетей» досталась Кэйгэцу, благо он уже прославился своими красавицами в самых разных вкусах.
Вот эти девушки и девочки (некоторых художник рисовал со своих дочерей):

«Летний ветерок» — под XVI век.

Кукольница с лошадкой

«Красные губы»


Японское платье, европейский стул — важное для Кэйгэцу сочетание. В 1922-1923 годах он, как полагалось художнику, съездил в Европу. В музеях на него наибольшее впечатление произвели живопись эпохи Возрождения — и древнеегипетская скульптура. Он усердно копировал всё, что успевал.


Девушка в розовом вполне японская


Эти умильные детки — скорее западные.

Но больше всего — того сплава художественных обычаев, за который его и любили.



А это уже тридцатые годы:




«Волны Юга» — окинавские женщины из цикла про присоединённые в последние десятилетия к Японии края.


«Цветы и птицы» после смерти Кикути Хо:буна в 1918 году отошли на задний план. Зато появились вот такие картинки:

«Лютня»

«Праздник кукол»

Но и старинные витязи никуда не делись. Вот «Дружба» 1938 года:


А вот мой любимец: весенним днём старый воин «штопает» во дворе свои доспехи:


У Кикути Кэйгэцу было уже много учеников (некоторые потом стали очень известными), он по-прежнему выставлялся, получал всё более почётные звания. Но уже шла война, долгая, поначалу победоносная, а потом всё более тяжёлая. Спрос на картины и гравюры с красавицами падал, и даже самураи не могли прокормить семью — а она к тому времени сильно разрослась. Зарабатывать можно было в основном всяким официозом, от которого Кэйгэцу всю жизнь до того старался держаться подальше. Но к началу сороковых сломался — тем более что Европу-то он любил, но Америку терпеть не мог. И его картины тех лет — плакатные воины прежних войн, «Торжественная встреча экипажа государя-императора» и прочее — уже малоотличимы от самой типовой тогдашней продукции. Исторические наряды и доспехи не помогли — Кикути Кэйгэцу прослыл одним из самых усердных «патриотических мастеров».
А потом война кончилась — разгромом. Кэйгэцу уже имел стойкую репутацию милитариста-пропагандиста, приспешника военщины и истового антиамериканца. Заказы, естественно, кончились, выставки для него оказались закрыты; когда через десять лет после войны семидесятипятилетний Кикути Кэйгэцу умер (почти в полной нищете), его уже никто не помнил, а кто помнил — те знать не желали.
И не вспоминали полвека. Только в 2009 году, на 130 лет со дня рождения, снова состоялась его выставка в Японии. И оказалось, что в Японии был ещё один хороший художник.

Via

Via

Прочитать полностью

Via

Писатель и инженер Николай Георгиевич Гарин-Михайловский (1852-1906) известен больше всего «Детством Тёмы» и его продолжениями. Меньше его знают как путешественника и фольклориста. А его путевые записки, пожалуй, интереснее романов и повестей. Мы попробуем выложить отрывки из них —писал Гарин-Михайловский развесисто, и в отрывках скорее выигрывает.
После того, как он два с половиной года строил очередную железную дорогу в Самарской губернии (строительство было очень хлопотным — в основном из-за распрей с железнодорожным начальством), Михайловский решил перевести дух и отправиться в кругосветное путешествие. Одновременно Географическое общество предложило ему присоединиться к исследовательской экспедиции А.И.Звегинцева по северной Корее и Ляодуну — места эти были ещё почти неизвестны не только в России, но и в Европе вообще. Гарин-Михайловский согласился, рассчитывая потом продолжить путь вокруг света, и в начале июля 1898 года пустился в путь. Вот как начинаются его записки «По Корее, Маньчжурии и Ляодунскому полуострову (карандашом с натуры)»:

9 июля 1898 г.
С петербургским курьерским поездом сегодня утром мы прибыли в Москву.
Сегодня же, с прямым сибирским поездом, мы выехали из Москвы.
Наш путь далекий: чрез всю Сибирь, чрез Корею и Маньчжурию до Порт-Артура. Оттуда чрез Шанхай, Японию, Сандвичевы острова [Гавайские], Сан-Франциско, Нью-Йорк, чрез Европу, обратно в Петербург.
Перед самым отъездом явилось предложение — ознакомиться с производительностью мест между Владивостоком и Порт-Артуром. Я с величайшим удовольствием вместе с своими товарищами принял это попутное для меня предложение посетить Корею и Маньчжурию и посмотреть.

11 июля
Сегодня Самара.
Опять неурожай, и мне сообщают печальные подробности. В общем ожидается такой же, как и 91 год.
Память о нем читаешь на испуганных лицах встречающихся крестьян.
Итоги урожая налицо: мелкорослые, чахоточные, занесенные пылью хлеба мелькают в окнах. Уже кое-где приступили к их уборке. Скоро кончится жатва, и потянется длинная пустая осень среди черных полей. Кончится осень, и белым саваном покроется земля. Там, за сугробами снега, исчезнут все эти испуганные крестьянские лица, будут сидеть там, в своих задымленных логовищах, в смраде и голоде, до тех дней, когда снова растворятся ворота мастерской, когда снова они, оголодалые, истощенные и изнуренные, с такой же скотиной, примутся опять, за свое пустое дело. […]

Дальше мчится поезд, и опять поля, — изможденные, чахлые, как больной в последнем градусе чахотки.

13 июля
В окне вагона Уфимская губерния, с ее грандиозными работами Уфа-Златоустовской железной дороги, с ее башкирами, лесами и железными заводами.
Как змея извивается поезд, и с высоты обрывов открывается беспредельная даль долин Белой, Уфы, Сима, Юрезани с панорамой синеватой мглой покрытых, лесистых, вечнозеленых гор Урала.
В этой мглистой синеве щемящий и захватывающий простор, покой и тишина.
В этих таинственных лесных дебрях, в сумрачной тьме их, прячется фанатик отшельник, бродяжка, прятался прежде делатель фальшивых денег.
И здесь и в Сибири эти запрятанные в дебрях делатели фальшивых денег положили основание многим крупным состояниям, получая сами в награду всегда смерть, — от ножа ли, от удара ли топором сзади, или во сне, а то дверь одинокой кельи, — мастерская несчастного мастера, — подопрут снаружи, обложат келью соломой и зажгут солому.
— О, какой перекос! О, как страшно! А смотрите, смотрите, совсем нависла та гора: вот-вот полетят оттуда камни… Ничего хуже этой дороги я не знаю… А вот на ровном месте зачем понадобились все эти извороты… мошенничество очевидное, чтоб больше верст вышло… Ведь они, все эти инженеры, как-то от версты у них: чем больше верст… понимаете? Ужасно, ужасно…
— Но, помилуйте, это образцовая дорога. Поразительная техника, смелость приемов.
— Вы, вероятно, тоже инженер?
— Д-да.
Веселый смех.


Поезд гулко мчится, и притихли навек загадочными сфинксами залегшие здесь насыпи-гиганты, темные, как колодцы, выемки, мосты и отводы рек… Смирялись камнем и цементом окованные реки, — не рвутся больше и только тихо плачут там, внизу, о былой свободе.
А в окнах все те же башкирские леса — в долинах ободранные от коры береза и липа, на горах — сосна и лиственница; те же вымирающие башкиры.
Станция Мурсалимкино.
Русские крестьяне о чем-то спорят с башкирами.
Башкиры смущенно говорят:
— Наши леса…
— Ваши, так почему же, — раздраженно возражают им крестьяне, — казенные полесовщики?
— Чтоб никто не воровал, — отвечают не совсем уверенно башкиры.
— Да ведь воры-то кто здесь, как не вы? Первые воры и жулики… Палец об палец не ударят: «я дворянин», а свести лошадь да в котле сварить— первое его дворянское дело, сколько ты их ни корми и ни пои.
Смущенные, худые башкиры спешат уйти от нас, а Василий продолжает с той же энергией:
— Землю на пять лет сдает, а уже зимой опять идет: дай чаю, дай хлеба, дай денег… «Да ведь ты все деньги взял уже?» — Ну, снимай еще на пять лет вперед… Чего же станешь делать с ним? И снимаешь…
— Дорого?
— Да ведь как придется… Уж, конечно, за пять лет вперед больше двугривенного на десятину не приходится платить.
Я смотрю в веселые глаза говорящего со мной.
— Худого ведь нет, — говорю я ему.
Усмехается довольно:
— Да ведь не было б, коли б другой народ был…
— Вас-то, русских, много теперь?
— Пятьсот в нашей деревне. Вот только эти хозяева донимают…
— Выморите ведь их скоро, — утешаю я.
— Дай бог скорее, — смеется крестьянин, смеются другие, окружившие нас крестьяне.
— А я вот слышал, — говорю я, — что у башкир землю отберут и из вас и башкир одну общину сделают.
Лица крестьян мгновенно вытягиваются и перестают сиять.
— Бог с ней и с землей тогда: уйдем… От своих ушли, а уж на башкир еще не заставят работать… Уйдем, свет за очи уйдем…
— Но ведь башкиры тоже люди…
— Ах, господин хороший, а мы кто? Довольно ведь мы и на барина, и на нашу бедноту поработали, — пора и честь знать. В этакой работе и путный обеспутится, а беспутный и вовсе из кабака не выйдет.
— Хоть путный, хоть беспутный, — деловито перебивает другой, — а уж где нужно, к примеру сказать, тройку запречь, а он с одной клячей — толков не будет… Хуже да хуже только и будет… Книзу пойдет. Он те одной пашней загадит землю так, что без голоду голод выйдет… земля как жена — по рукам пошла, дрянью стала. Из-за чего же ушли? Чего пустое говорить: отбилась земля, народ отбился. Люди башкиры, кто говорит… Все люди, да не всякий к земле годится. У другого топор сам ходит, а я вот, золотом меня засыпь — не столяр, хоть ты что.
— Это можно понять, — уткнувшись в землю, поясняет третий.
— Вы вот здесь так говорите, — отвечаю я, — а в России скажи крестьянам, что общину уничтожат, разрешат продавать участки, — я думаю, они запечалились бы.
Светлый блондин неопределенных лет, нос кверху, Василий, задорно тряхнул кудрями:
— Так ведь с чего же печалиться? Нужда придет, погонит — также уйдешь… Нас погнало… Тридцать лет за землю платили, — кому досталось? На обзаведенье пригодились бы теперь денежки наши… кровные денежки от детей отнимали, а чужим осталось.
Последний звонок, и я спешу в вагон.
Там, в России, я не слыхал еще таких речей, там пока только меткие характеристики: «пустое дело», «бескорыстная суета».

15 июля
Все дальше и дальше. Вот и Сибирь… Челябинск…
Помню эти места, где проходит теперь железная дорога, в 91 году, когда только производились изыскания.
Здесь, в этой ровной, как ладонь, местности, царила тогда николаевская глушь, — полосатые шлагбаумы, желтые казенные дома, кувшинные, таинственные чиновничьи лица, старинный суд и весь распорядок николаевских времен.
Тогда еще, как последняя новость, сообщался рассказ об исправнике, который, скупив у киргиз ветер, продавал киргизам же его за большие деньги (не позволяя веять хлеб, молоть его на ветрянках и проч. и проч.).
Я помню наше обратное возвращение тогда.
Была уже глубокая осень. Мы ехали по самому последнему колесному пути. По двенадцати лошадей впрягали в наш экипаж, и шаг за шагом они месили липкую грязь: уехать тридцать верст в сутки было идеалом.
Надвигалась голодная зима 91 года, и деревня за деревней, которые мы проезжали, стояли наполовину с заколоченными избами; это избы разбежавшихся во все концы света от голодной смерти людей.
Редкий крестьянин, торчащий тогда у своих ворот, имел жалкий, растерянный вид, провожая пустыми глазами нас, последних путников.
Один растерянно подошел к нашему экипажу, когда мы выезжали из грязной околицы его деревушки.
— А вы постойте-ка… — Мы остановились. — Вы чиновники? Это что ж такое?
Так и замер этот крик, вопль, стон в невылазных лужах далекой Сибири.
Им не привозили хлеба — это факт. Нечем было везти за сотни и тысячи верст. Подохла скотина от бескормицы, и на оставшихся в живых, никуда не отшатившихся мужиках и бабах пахали они весной свою землю.


А теперь уже прошла здесь железная дорога, и мы мчимся в вагонах. И в каких вагонах: вагон-столовая, вагон-библиотека, ванная, гимнастика, рояль. Почти исчезает впечатление утомительного при других условиях железнодорожного пути. Тогда, при проектировке только дороги, едва-едва натягивали одиннадцать миллионов пудов возможного груза. Так и строили, в уверенности, что не скоро еще дойдет дело до этих одиннадцати миллионов пудов.
И в первый же год тридцать миллионов пудов.
Факт, с одной стороны, очень приятный, но с другой — несомненно, что дорога, в теперешнем своем виде, совершенно несостоятельна.
И сколько, сколько еще не перевезенного груза в одном Челябинске.

16 июля
Все та же ровная, как ладонь, степь, прямая по сто пятьдесят верст, вода отвратительная до самой Оби. До Омска солено-горькая, в Барабинской степи — родина сибирской язвы — отвратительная на вкус и запах.
Там и сям, около станций, уже видны поселки переселенцев. Конечно, пройди дорога южнее верст на двести, она захватила бы более производительный район, и в эти два-три года там эти поселки успели бы уже разрастись в большие села.
Здесь же только сравнительно узкая полоса кое-где годна под посевы, все остальное, налево к северу — тайга и тундры, направо верст на сто — солончак и соляные озера.
Вот и Омск с мутным Иртышом.
Я сижу у окна и вспоминаю прежние свои поездки по этим местам.
Помню этот бесконечный переезд к северу, вниз по течению Иртыша.
Иртыш серый, холодный, весь в мелях. Ночи осенние, темные. Пароход грязный, маленький.
На его носу однообразно выкрикивает матрос, измеряющий глубину:
— Четыре! Три с половиной! Три!.. И команда в рупор:
— Тихий ход.
— Два с половиной!
— Самый тихий ход.
— Два с половиной… Три… Пять!.. Не маячит!.. Не маячит!..
— Полный ход.
— Два?!
— Самый тихий ход.
Поздно: пароход уже врезался с размаху в неожиданную мель, мы уже стукнулись все лбами и будем опять сидеть несколько часов, пока снимемся.
Мрачный контролер, наш тогдашний спутник, когда и водка вышла, упал совершенно духом и не хотел выходить из своей каюты.
— Сибирь ведь это, — звали его на палубу, — сейчас будем проезжать место, где утонул Ермак.
— Какая Сибирь, — мрачно твердил контролер, — и кого покорял здесь Ермак, когда и теперь здесь ни одной живой души нет.
И чем дальше, тем пустыннее и печальнее этот Иртыш, а там, при слиянии его с Обью, это уже целое море мутной воды, в топких тундрах того, что будет землей только в последующий геологический период.
Там и в июне еще голы деревья, там вечное дыхание Ледовитого океана.


Иные картины встают в голове, когда вспоминается Иртыш к югу от Омска.
Частые, богатые станицы зажиточных иртышских казаков. Беленькие домики, чистенькие, как зеркало, комнатки, устланные половиками, с расписанными печами и дверями. Рослый красивый народ, крепкий патриархальный быт. Чувствуется сила, мощь, веет патриархальной стариной, своеобразной свободой и равенством среди казаков.
Здесь юг, и яркие краски юга чувствуются даже зимой, когда земля покрыта снегом. […]
Со скоростью двадцати четырех верст в час, по ровной, как скатерть, дороге мчит вас тройка, хотя и мелкорослых, но поразительно выносливых лошадей. Звон колокольчика сливается в какой-то сплошной гул. Этот гул разливается в морозном свежем воздухе и уже несется откуда-то издалека назад, напевая какие-то нежные, забытые песни, нагоняя сладкую дрему. Иногда разбудит вдруг обычный дикий вопль киргиза-ямщика, с головой, одетой в характерную цветную меховую шапку, с широким хвостом сзади, — откроешь глаза и не сразу сообразишь и вспомнишь, что это иртышских казаков сторона, что старается на облучке работник казака — киргиз.
Туда, к Каркалинску [Каркаралинск], там сам киргиз хозяин.
Там вгоняют в хомуты (надо ездить с своими хомутами, у киргизов их нет) совершенно необъезженных лошадей, вгоняют толпой, с диким рычаньем, наводящим звериный страх на лошадей, и, когда дрожащие, с прижатыми ушами, лошади готовы, вся толпа издает сразу резкий, пронзительный вопль. Ошеломленные кони мнутся на месте, взвиваются на дыбы, рвутся сперва в стороны и, наконец, всё оглушаемые воплями, стрелой вылетают в единственный, оставляемый им среди толпы проход по прямому направлению к следующему кочевью.
Так и мчатся они по прямой линии, ни на мгновенье не замедляя ход, а тем более не останавливаясь.
Раз стали, — конец, надо новых лошадей.
Будь овраги, горы, и гибель с такими лошадьми неизбежна, но худосочная, солончаковатая степь ровна, как стол, и нет опасности опрокинуться.
Хлебородна только полоса верст в пятнадцать у Иртыша, вся принадлежащая казакам.
Эта земля да киргизы — все основание экономического благосостояния казака. Земля хорошо родит, киргиз за бесценок обрабатывает ее.
Зависимость киргиза от казака полная.
И казак, не хуже англичанина, умеет соки выжимать из инородца. Но казак ленивее англичанина, он сибарит, не желает новшеств.
Казак здесь тот же помещик, а киргиз его крепостной, получающий от своего барина хлеб и работу.
Киргиз при казаке забит, робок и больше похож на домашнее животное.
Очень полезное животное при этом, и не для одного только казака, так как без киргиза эти солончаковатые, никуда не годные степи пропали бы для человечества, тогда как киргиз разводит там миллионы окота и не только всю жизнь свою там проводит, но и любит всей душой свою дикую голодную родину.
Один киргиз, ездивший на коронацию, говорил мне:
— Много видал я городов, и земли, и людей, а лучше наших мест что-то нигде не нашел.
Зимой киргизы перекочевывают ближе к населенной казаками полосе и строят там свои временные, из земляного кирпича, юрты-зимовки.
Скот же пасется на подножном корму, отрывая его ногами из-под снега.
В юртах темно, сыро, дымно и холодно. Есть, впрочем, и богатые юрты, сделанные срубами без крыш, устланные внутри коврами, увешанные одеждами и звериными шкурами.
Иногда ряд юрт-зимовок составляет целое село-зимовье.
С первыми лучами весеннего солнца киргиз со своим скотом и запасами хлеба откочевывает в степь, вплоть до китайской и даже за китайскую границу.
Часть же мужского населения отправляется на все лето на звериную охоту, в горы.
Отправляются без всякой провизии, с своими ножами, ружьями и стрелами.
Там они едят зверей, неделями обходятся без воды, а к зиме уцелевшие возвращаются домой, со шкурами оленей, медведей, коз, изюбров, а иногда и тигров.
Киргизы большие мастера по части насечки из серебра, и учителя их — сарты, от которых и заимствована вся киргизская культура.
Киргиз высок, строен, добродушен и красив.
Темное лицо и жгучие глаза производят сначала обманчивое впечатление людей, легко воспламеняющихся.
Но загораются они легко только в пьяном состоянии, и пьянство, к сожалению, становится довольно распространенным между ними пороком.
Прошлая зима 1897–1898 года для киргиза была особенно тяжелой: выпало много снега, и скот не мог доставать себе корма.
— У кого было четыреста голов, осталось сорок.

Совершенно опять новую картину представляет местность от Семипалатинска к Томску.
Это — кабинетские земли, до 40 миллионов десятин.
Земля здесь сказочно плодородна. Урожай в 250 пудов с десятины (2400 кв. саж.) — только хороший.
Качество пшеницы выше самых высоких сортов самарской. […]
Не только пшеница, лен, подсолнух, здесь произрастает рис, и цена его здесь 45 копеек за пуд, в то время как у нас он 3, 4, 6 рублей пуд.
Несомненно, что с проведением здесь железной дороги все эти миллионы десятин, теперь праздно лежащих, наводнили бы и рисом, и масличными продуктами, и хлопком мировой рынок, и из Туркестанского края и этого создалась бы одна из самых цветущих колоний мира.
На кабинетских землях живут кабинетские крестьяне.
Они имеют 15 десятин на душу; могут еще арендовать до 50 десятин, по 20–30 копеек за десятину.
Живут очень зажиточно, но тип крестьян иной, чем соседи их, иртышские казаки. Казак не торопится гнуть свою спину, в то время как здешний крестьянин и не ленится кланяться, и не скупится величать проезжающих «ваше превосходительство».
Как киргиз у иртышских казаков, так здесь беглые каторжники являются главным подспорьем их зажиточности.
Каторжник по преимуществу бежит сюда и живет здесь, по местному выражению, как в саду.
Житье, впрочем, мало завидное: зимой на задах где-нибудь, в банях. Летом на свежем воздухе, в тяжелой, очень плохо оплачиваемой работе.
Отношение к этим беглым, как к полулюдям: с одной стороны, конечно, люди — «несчастные», но с другой — живи себе там в лесу или бане, но в избу не смей порога переступить, не смей с бабой слова сказать и т. д.
Достаточно посмотреть на белье этих несчастных; оно всегда черно, как земля, и с отвратительным запахом.
Где-то, между Барнаулом и Томском, живет в глуши какой-то крестьянин.
Ежегодно в день благовещенья, 25 марта, он раздает этим беглым хлеб и разные вещи.
Говорят, в этот день приходят к нему, этому крестьянину, за сотни верст несколько тысяч бродяг.
Они получают кто рубаху, кто шарф, кто сапоги, кто пуд-два хлеба.
Очевидно, из-за этого одного, за сотни верст, рискуя замерзнуть или попасться в руки правосудия, не пошли бы эти холодные, голодные, передвигающиеся только ночью, а дни проводящие где-нибудь на задах или в банях, если пустят.
Тянет этот обездоленный люд ласка этого жертвователя, видящего в них таких же, как и он, людей, тянет свидеться друг с другом и узнать все новости таежной жизни.
Как-то раз я проезжал здесь перед Благовещением, и ямщики наотрез отказались везти меня ночью:
— Никак нельзя: ни узды, ни креста нет на нем, — как-никак, бродяжка, бродяжка и есть.
Я знаком с этими темными фигурами бывшего большого сибирского тракта.
По два, по три бредут они, сгорбленные, с котомкой за плечами, с чайником, с громадной сучковатой палкой.
То стоит и смотрит на вас, а то вдруг неожиданно покажется из лесной чащи.
В блеске солнца и веселого дня он вызывает сожаление, и ямщик, вздыхая, говорит:
— Несчастная душа.
Но ночью страшна его темная фигура, и рассказы ямщика об их проделках рисуют уже не человека, а зверя и самого страшного — человека, потерявшего себя.
И сколько их стоят и смотрят — темные точки на светлом фоне, загадочные иероглифы Сибири. […]
Кабинетская земля граничит с Алтаем, и, когда едешь из Семипалатинска в Томск, он все время на правом горизонте гигантскими декорациями уходит в ясную лазурь неба. В нем новые сказочные богатства— богатства гор: золото, серебро, железо, медь, каменный уголь.
Пока здесь вследствие отсутствия капиталов, железных дорог все спит или принижено, захваченное бессильными и неискусными руками, но когда-нибудь ярко и сильно сверкнет еще здесь, на развалинах старой — новая жизнь.

(Продолжение будет)

Via

Цвет кожи китайцев смугло-желтоват, но нередко видишь на лицах белизну совершенную. Плоский, короткий нос, широкие ноздри, выпуклые скулы, большие уши, узенькие глаза, красивые руки, долгие пальцы, маленькие ноги, — вот резкие наружные очертания китайца. Волосы их черны, однако рождаются между них альбиносы, возбуждающие общее любопытство. Китайцы бреют темя, виски и затылок, оставляя таким образом на маковке чуб, к которому приплетается фальшивая прядь, ниспадающая иногда до самых пят. Этот обычай обривания головы считается в Китае со времени династии Минг, царствовавшей до Татарской династии, возведенной в 1644 году. Вот по какому поводу это установилось. Один из императоров возымел неодолимое отвращение от долгих волос, носимых на востоке. Он захотел укоротить косы мужчин, которые носили прически ни чем не отличные от женских, так, как и теперь это водится у кохинхинцев. Император повелел сначала укоротить длину кос, но встретил в народе своем сильное сопротивление. Монарх настойчиво требовал исполнения воли своей, и народ покорился, отстояв только вершинку волос, что и образовало современную прическу китайцев. Одни только нищие, колодники и непокорные жители гор не бреют темя. Отрезать чуб у китайца значит нанести ему кровавую обиду. Английские пленники, которых лишали тотчас этого украшения, укрывались в совершенном отшельничестве, покуда темя их не покрывалось снова чубом. Молодые люди приходят в бешенство при угрозе отрезать им чуб. Борода же, напротив, не почитается украшением. Ее запускают только в глубокой старости; а усов не носят до 40 лет.

Одежда китайцев проста, опрятна и прилична. У людей высших классов и государственных сановников она состоит из двух одежд темного цвета. Одна застегнутая нисходит до икр, с разрезами по бокам, и называется в Кантоне шонг-шам. Другая распашная, называемая по, гораздо длиннее. В праздничных платьях темный цвет заменяется ярким с пестрыми узорами. Богатые китайцы носят сверх того ма-куа и тай-куа. Ма-куа похожа на пелерину, нисходящую до пояса и застегнутую на груди. Эта пелерина должна быть цветом темнее остального платья. Тай-куа есть верхнее платье, доходящее до колена. Зимнее платье гораздо наряднее летнего. Богатые люди выходят в холодное время не иначе как в шубах и надевают несколько одежд, одна на другую. Обыкновенная обувь их состоит из белых, надетых складками чулок и черных шелковых башмаков, иногда вышитых узорами, с загнутыми вверх носками. Мандарины носят также сапоги. Высшее сословие ходит без панталон.
Китайцы среднего сословия носят род голубого казакина, гунг-шам, с широкими висячими рукавами и с круглыми медными пуговицами. В дополнение этого наряда они носят короткие обтяжные штаны, обыкновенно темно-зеленого цвета, до половины икры. Остальная часть ноги покрыта белым бумажным чулком. Кантонский купец не выйдет летом на улицу без веера и зонтика.
Слуги и работники одеты в синие, серые или белые бумажные казакины, по имени шам, с широкими, но не слишком длинными рукавами. Широкие шаравары их шьются из той же ткани. В праздничные дни казакин заменяется длинным платьем. Boys, молодые европейские слуги, приняли ту же одежду, только они предпочитают узкие, короткие штаны широким шараварам. Наконец кули, или рабочий народ, носит платье более грубой ткани; иногда прикрывает их кусок холста, обернутый вокруг поясницы, который оставляет обнаженными ноги и верхнюю часть тела.
Китайская одежда отличается разными добавлениями, служащими знаками достоинства, степени и общественного быта. В праздничных церемониях государственные сановники носят на груди и на спине шелковые накладки, вышитые аллегорическими изображениями. Высшие правители имеют на нагруднике баснословное животное, покрытое чешуею, называемое чи-нинг [он же цилинь], а на спине дракона. Замечательно, что изображение дракона на груди имеет право носить только один император. Высшие правители подразделяются на письменных и военных; вторые садятся по правую сторону Императора, а первые по левую. Левая сторона почитается почетным местом.
Чиновники государственные, ку-анги, которых, неизвестно почему, европейцы называют мандаринами, распределяются на девять отделов, из которых каждый имеет своих ученых и военных подвижников. На нагрудниках ученых людей изображены птицы, а у военных — четвероногие животные. Журавль с распущенными крыльями отличает первую и вторую степень ученых; павлины и дикие гуси принадлежат второй и третьей степени; орел и серебристый фазан пятый; дикая утка — шестой и седьмой, попугай — осьмой и девятой. Первая и вторая степень воинов имеет льва, третий и четвертая тигра, пятая — барса, шестая и седьмая — леопарда или дикую кошку, осьмая и девятая — морского единорога.
Невозможно исчислить этих подробностей в отличии одежды, которых важность неизвестна европейцам. Пуговицы на вершине шляпы играют значительную роль. Пуговица первоклассного чиновника красная, величиной в орех. Второклассные мандарины имеют также красную пуговицу с украшениями. Третий класс имеет синюю пуговицу, четвертый голубую, пятый белую хрустальную, шестой белую тусклую, седьмой медную. Пуговицы осьмой и девятой степеней также медные; их носят очень незначительные люди и полицейские агенты. Эта пуговица есть татарское [т.е.маньчжурское] изобретение, имеющее аллегорический смысл, означающий зависимость.
Головной убор китайца изменяется по времени года. Летом шляпы их, шелковые или соломенные, делаются конусами. Зимние делаются полушариями, из серого войлока, с поднятыми полями. Красная шелковая или из гривы кисть прикрепляется к макушке и падает на поля. Шляпа всегда подвязана под бородой шелковым снурком. Павлинье перо служит почетным знаком. Мандарины в будничной одежде и китайцы среднего класса носят запросто маленькую черную шапочку, украшенную бантом из золотого или красного витка. Шляпы кули или последнего класса в летнее время делаются из соломы, не слишком остроконечны, а иногда подобны опрокинутому тазу. Зимой они носят шляпы из грубого войлока.

Мандарины не выходят из дома, не имея с собою у пояса маленького пестрого футляра с парою перламутровых палочек, заменяющих вилки, также без трубки, табачницы, хорошенького пузырька, служащего табакеркой. Весь этот аппарат висит на разноцветных снурочках у пояса. Верхняя одежда покрывает эти побрякушки. Мандарины поверх праздничного платья носят бусовые, часто коралловые ожерелья, нисходящие до самого пояса. Траур в средних сословиях предписывает в одежде их многие изменения. Траур по отце и матери носят белый, и даже чубы их перевиваются белыми снурками; по тесте и теще зять носит голубые снурки в чубе в продолжение шести месяцев, и только жена его надевает белый траур. Траур по отце и дяде длится три года.
Одежда женщин в Китае более, нежели в какой другой стране света, сходствует с одеждою мужчин. В высших и богатых сословиях казакин их делается из шелковой, большею частию голубой ткани, вышитой шелками. Поясом держатся две сборчатые юбки, вышитые роскошными узорами. Из-под верхнего платья мало приметны эти короткие юбки, которые покрывают широкие шаравары, также украшенные шитьем. Кантонские женщины носят разнообразные головные уборы. Я опишу из них самый обыкновенный. Волоса зачесываются вверх и, укрепляясь около палочки, составляют остроконечную прическу. Несколько гребней и несколько золотых булавок служат поддержкой и украшениями. Многие носят также цветы и жемчуг. Китаянки любят браслеты, которые надевают чрез кисть руки. Они не только белят и румянят лице, но даже красят брови и губы. Так, по крайней мере, распоряжаются богатые женщины. Те, которые принадлежат к низшим классам, не носят юбок; их наряд состоит из синего бумажного казакина и из широких шаравар. Много было говорено о ногах китайских женщин, которые, уменьшая постепенно с детства, доводят до такого неестественного размера природную их величину. Впрочем, одни богатые сословия могут усвоивать себе этого рода совершенство. Однако можно сказать в этом случае о Китае, что крайности сходятся: большие ноги встречаются в рабочих классах, которым необходимо употребление собственных ног, и в семействе Императора, который держится обычаев татар.
Китайские дамские ножки бывают простые и поддельные. Подражание устроивается посредством каблука, на который становится нога почти в вертикальном положении. Этим способом женщины низших классов стараются сравняться с высокорожденными. Но настоящая маленькая нога резко отличается от подложной. Пятка ее совершенно другого вида. Один только большой палец ноги остается таким, каким создан; остальные пальцы подвертываются под низ. Они совершенно высыхают и лишаются ногтей. Между пальцами и пяткой значительный выем, который дает необыкновенную форму члену. Прижав слегка, можно соединить конец пальца с пятою. […]
Такое жалкое состояние ног китайских женщин затрудняет походку их; они делают очень маленькие шаги и переваливаются, как утки. Однажды мы были неумышленною причиною падения одной красавицы, которая, завидев нас издали в саду мандарина и желая поспешнее скрыться с своими подругами, слишком поторопилась. Ноги их, обутые в башмачки, шитые шелками и золотом, были очень похожи на лошадиные копытцы.
В Китае во всем торжественность и церемония. Домашняя и общественная жизнь представляют на каждом шагу возможность какого-нибудь церемониала.
Мне не случилось видеть китайской свадьбы; но за то я присутствовал на нескольких похоронах. Когда больной готов уже испустить дух, ему кладут в рот серебряную монету, затыкают ноздри и закрывают глаза. Едва только он кончит жизнь, тотчас вскрывают отверстие в крыше дома, для того, чтобы дать простор душе улететь свободно в небо. Потом посылают за бонзами, которые приходит в красных мантиях читать молитвы под неприятный звук гонги, флейт и напевов, расстилают красное сукно на ложе, на которое и кладут покойника. В стороне накрывают стол, на который ставят яства, свечи и ароматы. При входе в дом сооружается каплица, убранная цветной золоченой бумагой и фонарями. Одетые в белое платье, друзья и родные распростираются вокруг стола, издавая стоны. Все знакомые, которые отдают покойнику последний долг, также ложатся на пол, положив на стол какое-нибудь приношение. Несколько бонзов располагаются у входа, вокруг стола, на котором пьют чай. Напившись и выкуря несколько трубок, они снова принимаются петь, звонить в колокольчики и играть на гонгах. Потом сжигают большое количество золоченой бумаги. Покойник лежит таким образом одни сутки, по истечении которых его кладут в большой гроб с круглой крышей, из сандального душистого дерева для богатых, из простого для бедных.
Стариков высшего сословия оставляют в доме, в гробу, три недели, иногда несколько месяцев, а иногда два и три года до погребения, которое должно совершиться не иначе, как под счастливым созвездием. Молодых людей даже самого знатного рода погребают тотчас, а детей бросают в воду, вычернив им предварительно лицо. На кладбищах богатых погребают отдельно от убогих. По опущении тела в могилу пускают несколько ракет, а возвратясь домой, садятся за пышную трапезу.
В числе домашних китайских обрядов есть один, который посвящен назначению имени. Кроме имен семейных, или синг, даются еще имена личные, которые изменяются при возрастах и назначениях. Первое имя, минг, есть имя, которым нарекается каждый при рождении; иным дается оно спустя месяц, когда в первый раз обривают голову младенца мужеского пола. Мать молит богиню Куанин о ниспослании на младенца благословения; отец произносит при свидетелях имя его, которое употребляется одно и то же для детей обоего пола. Чо-минг, или школьное имя, дается мальчику при вступлении в школу. Наставник преклоняется перед налоем, на котором написано имя одного из мудрецов, и ему посвящает новобранцев. При вступлении на гражданское поприще, юноша получает еще новое имя, куанг-минг. При бракосочетании также оно обновляется, и все с новым торжеством.


Китай, как мы сказали, славится домашними и публичными торжествами. Новый год в Китае, который совпадает с первыми числами февраля, празднуется публично. С приближением жданного и желанного дня, мастерские закрываются, и толпа наводняет улицы; воришки также принимают в празднеств большое участие, приводя в действие ремесло свое. Важные фигуры снуют перед глазами, с ветками, украшенными белыми цветами. Знакомые посылают друг другу жареных поросят и другие дары. Нищие в этот день являются в самом безобразном виде; пачкают рожи свои мелом и углем, иногда украшают, их кровавыми царапинами, кутаются в лохмотья, — вероятно, для возбуждения сострадания. На улиц Та-тунг-каи располагается ярмарка: там лаковые, стеклянные и разные галантерейные вещицы продаются несравненно дешевле, нежели в лавках. Должно думать, что эти товары, при сведении годовых счетов, сбываются в убыток.
Сочельник перед новым годом ознаменовывается ракетной трескотней. Теснота в улицах необычайная; но в самый новый год наступает снова тишина и спокойствие. Всякий надевает лучшее свое платье, а простонародье шьет себе к этому дню новое. Знатные люди разъезжают в носилках с посещениями. Огромные визитные карточки их красного цвета, с черными буквами.
В 1845 году мы видели в Кантоне другое празднество, в честь божества Тай-тзеу, хранителя жилищ. В продолжение нескольких дней, по всем улицам были развешены голубые, красные и желтые ткани, представляющие цвета солнца и неба. Ко всем домам были прикреплены полки, уставленные картонными и раскрашенными изображениями богов. Повсюду были развешены люстры и фонари; оглушительный гром гонгов и цимбал раздавался повсюду, На перекрестках разыгрывались сцены, и истуканчики богов приводились в движение засаженными внутрь картонного божества крысами. Китайские религиозные празднества требует различной музыки: одни совершаются под звук громкой гонги и цимбал, другие требуют струнного орудия.
Мы имели случай осмотреть дом богатого Пун-тинг-куа, тот самый, в котором живут его жены и который славится одним из богатейших в стране. К несчастию, хозяин дома был на ту пору в отсутствии, и один из его агентов был нашим путеводителем.

Мы прошли маленький передний двор, из которого широкая дверь вела во второй двор, обставленный главным корпусом здания, украшенного с фасада резными балконами и окнами. Мы вошли на лестницу и прошли ряд комнат, отделенных одна от другой резными перегородками тонкой работы, с разноцветными стеклами. Мебель везде тяжела и угловата, но из дорогого дерева; стенки кресел выложены расписным мрамором, полы черного дерева, с перламутровой насечкой, безукоризненно изящны; в альковах устроены кушетки, покрытые упругими узорными циновками и устланные мягкими подушками. Общий характер украшений составляет общий характер самих китайцев: изысканность и мелочность.
Осмотрев главное отделение дома, мы вошли в лабиринт коридоров, по которым водил нас миловидный ребенок, сын законной жены Пун-тинг-куа. Мы перешли и поднялись по лестнице в новое отделение, превосходящее пышностию все, что я видел. Резное дерево и фантастические рисунки изумительны. Оттуда снова мы вышли в сад, где, по китайскому обычаю, были нагромождены маленькие скалы, и через маленькие пруды перекинуты маленькие мостики. Сераль Пун-тинг-куа разделен на особенные помещения для каждой из жен его. Пун-тинг-куа заплатил за главную супругу свою 2,000 пиастров, а за наложниц своих до 70,000 франков. Восемь из них живут в разных частях города для избежания домашних ссор.
В загородном доме или на даче этого богатого обывателя Кантона мы немало были удивлены, увидев модель паровоза и автомат европейской женщины, которая лежала на кушетке и представилась нам видением.
Sing-song или сценические представления, в Китае начинаются адской музыкой на цимбалах, гонгах, бубнах, на скрипках об одной струне, на кларнетах и тромбонах. Мы присутствовали на представлении комедии в несколько актов, которая началась с того, что муж упрекает жену свою за то, что она стареет. Можно себе представить гнев и отчаяние обиженной супруги. Тогда муж раскаивается в несправедливости, но ищет напрасно мира: жена не может уняться и даже царапает ногтями лицо оскорбителя. Напрасно бедный муж плачет и отирает лицо руками. Затем следуют сцены взаимного гнева, и потом взаимного примирения. Нравственный вывод этой пьесы, вероятно, тот, что супруги должны стареть вместе, не замечая того друг другу и не жалуясь на естественные изменения, причиняемые годами. Роль женщины исполнял, по обычаю, мужчина, потому что китаянки не участвуют в sing-song. Во время представления жесты, походка и голос актеров как будто с намерением удаляют от истины, и представляют самое безобразное и смешное зрелище. Такие представления даются на улицам, на площадях, в храмах и дворцах. За неимением оркестра, актеры стараются подражать пронзительным звукам их инструментов.

В Кантоне мало богоугодных заведений. В нем одна глазная больница и другая для изувеченных; богадельня для незаконнорожденных и для пораженных проказою.
Первоклассные школы содержатся частными лицами. Иногда несколько семейств соглашаются взять одного учителя. Кроме того, в городе находится тридцать приготовительных к экзаменам училищ, также независимых от правительства.
Высшие ученые степени достигаются с величайшим трудом. Студенты подвергаются строжайшим испытаниям: из огромного числа кандидатов не более 60 или 80 удостаиваются патента. Эти избранники тотчас же становятся важными лицами, получают право ездить верхом и в носилках. Они могут даже удовольствоваться этой степенью и не претендовать на высшую [после] испытаний Пекина.
Дети богатых и высших сословий могут домогаться на эти высшие степени учености. Народ вообще имеет обо всем только начальные понятия; зато не найдется в Китае даже служителя неграмотного. Замечательно, что при таком образовании мужчин, образование женщин совершенно ничтожно. Женщины низших классов не знают ни читать, ни писать. Жены мандаринов получают первоначальные понятия о правилах языка, но главное занятие их состоит в рукодельях и музыке.
Удивительно, как легко и несложно управление Кантона. Весь гарнизон состоит из 6 или 8,000 дрянных солдат; только у некоторых застав города имеются гауптвахты. В Китайцах, кажется, врожденна привычка к строгой дисциплине. Без всякого сомнения, крепкое устройство семейное помогает этому замечательному устройству целого. Кули —китайцы низшего сословия, — изливают все негодования и ссоры свои словесно, почти никогда не прибегая к действию. Мещанский класс удивительно вежлив: беспрерывно видишь поклоны и слышишь подобострастное «чин-чин». Но в этих приветах нет ничего неприятно-принужденного. Они очень простодушны и не церемонны в обращении; войдя к приятелю, без приглашения набивают себе трубку и наливают всегда готовый на поставце чай. Такое обхождение принадлежит среднему классу, а высший мандаринский наблюдает строгий этикет и отличается благосклонностию к подвластным.
В Кантоне беспрерывно тревожат жителей пожары, которые происходят не от одних случайностей. Народонаселение этого города всегда было неспокойно. Татарские победители имели наиболее труда покорить и поработить провинцию Куанг-тунг. В ней до сих пор существуют тайные секты, внушающие опасения правительству. «Общество трех соединенных сил» (неба, земли и человека) наиболее беспокоило власти. Оно имеет политические цели и организовано на образец масонии, имеет свои испытания, уложения, правителей и свои знаки, по которым узнает сподвижников своих даже в Малайском архипелаг.
Жители Кантона отличаются ненавистию к иностранцам; самое имя фан-куаи, которым они величают европейца, есть уже обида. Их ненависть проявляется на каждом шагу. Фан-куаи годен им только на то, чтобы получать от него как можно больше денег. Разумеется, что в Кантоне найдется довольно просвещенных людей, которые отдают должную справедливость иностранцам и оказывают им всякое уважение глаз-на-глаз и публично.
Впрочем случается почти всегда, что тот же человек, который ненавидит иностранцев в массе, очень учтив и обходителен с ними в личных отношениях. Войдите к зажиточному китайцу, и он примет вас со всем изъявлением китайского гостеприимства: всплеснет, по обычаю, руками и сделает несколько приветливых наклонений головы, с повторением «чин-чин», необходимого китайского здравствования. Тотчас приносят вам неизбежную чашку чаю, с настоем листков. Чашку покрывают металлическим резным колпачком, сквозь который втягивают в рот ароматную влагу; затем сам хозяин подает вам кальян из белой меди и порцию желтоватого табаку, похожего на сухой мох. Для зажжения трубки употребляются особенно приготовленные палочки из толченого, душистого дерева и какого-то состава, который неугасимо теплится у алтаря предков и распространяет в комнате благовоние.
Китаец, как истый владелец, любит показывать свое жилье и сады. Что касается до женщин, то надо отказаться от желания их видеть; но, сделав эту уступку обычаям Востока, можно быть уверенным, что в отношении к путешественнику не будет забыто ни малейшее внимание, ни малейшая предупредительность. Да и лучше ли примут вовсе незнакомого гражданина Небесной империи в доме какого-нибудь европейца?
С народами, имеющими сношения с Китаем, кантонцы обходятся не одинаково. В их поведении с иностранцами существуют чуть заметные оттенки, которые не следует однако оставлять без внимания. К англичанам питают в Кантоне резко обозначившуюся антипатию. Благотворительные учреждения их в продолжение последних годов не изгладили еще в народе воспоминаний [Опиумной] войны 1841 и 1842 гг. Между тем как учреждения эти должны бы были внушить кантонцам некоторое уважение к народу, которому они обязаны ими. Прежде всего должно указать на медицинское общество английских и американских протестантских миссий. Это общество устроило больницы в разных портах, открытых Нанкинским трактатом. Кантонская больница известна под названием глазной (Ophtalmic Hospital), оттого, что в нее принимают множество людей, пораженных глазными болезнями. Больницей этой управляет американец, пастор и доктор Паркер, человек редких достоинств, любезный как нельзя больше и обладающий обширными сведениями в медицине, и в особенности по части хирургии. Чудесно-успешное лечение доктора Паркера внушило огромную доверенность китайцам, которые каждый день толпятся в приемной зале, и являются лечиться от таких болезней, которые слывут смертельными у всех туземных врачей. Паркер снял, с полным успехом, множество катаракт; вылечил также счастливо несколько известного рода опухолей, которые так часты и так страшны у китайцев. Сам вице-король Кинг-инг прибегал несколько лет тому назад к премудрому (сиречь, ученому) доктору по случаю какой-то накожной болезни, которая давно уже мучила вице-короля. Выздоровевши вскорости, благодаря попечению Паркера, вице-король изъявил ему свою благодарность письмом самым обязательным,
Медико-миссионерское общество (Medical missionery society) основано в 1838 г. Больницы содержатся, во-первых, благотворительностию и щедростию англичан и американцев, пребывающих в Китае, потом пожертвованиями, которые присылаются из Великобритании и Соединенных Штатов. Те, которые задумали устроить это прекрасное и благотворительное учреждение, имели в виду столько же политику, сколько и человеколюбие. Они знали, что лучшее средство показать преимущества их края обществу малообразованному, заключается в наделении его благодеяниями человеколюбия и науки. Впрочем, цель этих учреждений не только политическая и человеколюбивая, но вместе и религиозная. Большая часть агентов медицинского общества в одно и то же время и врачи и пастыри. Понятна вся сила влияния, которую придает им это двойное звание, и [то,] как располагает оно несчастного, которому спасают они жизнь, к слушанию их увещаний. От этого в северном Китае и в Кантоне встречается много обращений, совершенных этими врачами-миссионерами, которые часто в одном и том же человеке находят пламенного неофита для распространения их пропаганды, и деятельного и искусного ученика для вспомоществования им в больницах.

Via