«Сборник наставлений в десяти разделах» (十訓抄, Дзиккинсё:, середина XIII в.), откуда мы уже приводили несколько рассказов, вообще-то чётко делится по темам: дружба, верность господину, глупость, чванство и т.д. Но в некоторых разделах по заглавной теме не сразу понятно, о чём пойдёт речь. Например, в разделе девятом заглавие велит «умерять запросы», а речь идёт не о скромности, бережливсти и пр., а почти исключительно о «досаде», она же «зависть», урами.
Ещё занятнее устроен самый первый раздел. Он называется «Нужно по-доброму обходиться с людьми» (人に恵を施すべき事, Хито-ни мэгуми-о ходокосубэки кото). Вообще поучительных рассказов сэцува о том, как доброта вознаграждается, сразу или в далеком будущем, очень много, но редко в них говорится о том, откуда берётся доброта и как её развивать. «Дзиккинсё:» же на эти вопросы отвечает, причём не в буддийском смысле (например, что люди милосердны потому, что обладают «природой будды»), а во вполне светском.
Один пример доброго поступка мы уже обсуждали: человек спас черепаху, а она потом спасла его сына. Вообще добрыми к людям здесь бывают в основном государи (не утруждают их тяжкими работами, отменяют подати. На верхней картинке к «Наставлениям…» добрый государь Нинтоку по дымам очагов проверяет, во всех ли домах его державы варят кашу). А частные лица по большей части добры к животным. Вот ещё один такой рассказ(1–6), его главный герой, воин Ёго, — потомок знаменитого воеводы Бунъя-но Ватамаро (рубеж VIII–IX веков), когда жил сам этот воин, не понятно.
Кикути Ё:сай изобразил Ватамаро вот таким носатым и бородатым, а был ли похож на предка Ёго – кто знает.

…Многие годы он строил крепость в окрестностях рынка Мива [недалеко от города Нара], тщательно её оснастил и поселился в ней. Но тут на него напали враги его жены, крепость разрушили, войско его полностью разгромили. Сам Ёго едва уцелел и укрылся в горах Хацусэ [в том же краю].
Враги его разыскивали не слишком усердно, но он был весьма осторожен: спрятался в пещере возле горного храма Касаги и провёл там два или три дня. Под сводом пещеры растянул свои сети паук, именуемый храмовым [寺蜘蛛, тэра-кумо, Nephila clavata], и в них попалась крупная оса, запуталась и уже вот-вот погибла бы. Ёго пожалел её и освободил, а сказал вот что:
— Ты живое существо, для тебя нет ничего важнее жизни. В прежнем рождении не хватило тебе сил соблюдать заповеди, вот ты и возродилась животным, но раз у тебя есть сердце, тебе жаль твоей жизни, и в этом ты не отличаешься от человека. И в том, чтобы ценить помощь, мы, должно быть, одинаковы. На меня напали враги, я скрываюсь, мне грозит беда. Я спас тебя, и ты непременно поймёшь меня.
И отпустил осу.

Той же ночью во сне ему явился мужчина в кафтане и штанах цвета хурмы. Он сказал:
— То, о чём ты говорил днём, полностью дошло до моего слуха. Твоя решимость поистине ценна для меня! Пусть мне и досталось ничтожное тело, как я могу не отплатить тебе за доброту? Прошу тебя: сделай, как я скажу, и тогда мы одолеем твоих врагов.
— Скажи: кто ты такой?
— Вчера ты освободил осу из паучьих сетей. Это я и есть.
Удивительно! Ёго отвечал:
— Да как же нам победить врагов? Из тех, кто шёл за мной, девять из десяти человек я потерял, крепости нет, помощи просить не у кого, совсем не на что опереться.
— Зачем так говоришь? Ведь кто-то же с тобой остался? Пусть это всего два или три человека, собери их, созови к себе. Позади этой горы есть около сорока или пятидесяти осиных гнёзд. Их обитатели все заодно со мной. Мы сговоримся, соединим наши силы – и неужто мы тогда не победим? Но в день, когда ты поведёшь этакое войско, не приближайся ко врагу. Где раньше была крепость, там построй временное жилище, набери туда побольше тыквенных бутылок, горшков, кувшинов и тому подобного. Мы разделимся на небольшие кучки и спрячемся в них. Право слово, хорош будет день! — так обещала оса и исчезла. Тут Ёго проснулся.
Он думал: это странно! Но обрадовался такой помощи и ночью тайно отправился домой, обошёл тех своих людей, что скрывались там и сям, собрал их и объявил:
— Я выжил, но что толку? Хочу выстрелить последней стрелою и умереть. Таков путь лука и стрелы. А вы, ребята?
— Воистину, пусть будет так!
Набралось всего пятьдесят человек. Построили временные жилища, Ёго подготовил всё так, как ему было сказано во сне. А это зачем? – спрашивали его люди. Так надо! — отвечал он, они удивлялись, но всё устроили.
Поутру, чуть только стало светать, со стороны гор крупные осы по сто или двести, по двести или триста стали слетаться, собрались в бесчисленном множестве, так что даже жутко было смотреть.
Когда взошло солнце, Ёго стал выкликать врагов:
— Я здесь! Хочу вам кое-что сказать!
Враги обрадовались:
— Он нас потерял из виду и беспокоится, очень удачно!
И выступили отрядом в триста всадников. Если сравнивать силы, то у Ёго почти не было войска, и враги решительно поскакали вперёд. Но тут осы начали вылетать из временного укрытия подобно тучам, на каждого неприятеля по два-три десятка, по сорок и пятьдесят, и не было ни одного врага, в кого бы они не впились. Без глаз и без носа, кто где был — их жалят, а они не понимают, что это такое. Их убивают, пятерых или шестерых уже убили, а они ничего не могут сделать, не видят, куда стрелять, только закрывают лица и суетятся, можно подъехать, к кому хочешь. Так Ёго и его люди перебили за краткое время триста с лишним вражеских всадников и невредимые вернулись к себе.
Несколько ос всё-таки было убито, и их похоронили в горах позади Касаги, построили храмовый зал, и много лет Ёго, воздавая им за помощь, справлял поминки в годовщину их гибели.
Потомства, детей и внуков, у Ёго не было, и позже монах их рода его врагов сжёг этот храм как последнее обиталище своих наследственных врагов. Редкостный дурак! — сказали о нём и изгнали его из города Нара.

Здесь же рассказчик кстати вспоминает господина Фудзивара-но Мунэсукэ, большого любителя ос. А потом рассказывает историю, известную по пьесе театра Но: «Великое собрание» («Дай э») — как монах спас коршуна, тот оказался не просто птицей, а демоном тэнгу, и обещал исполнить желание монаха: показать, как Будда проповедует на Орлиной горе всем живым существам. Только, попросил демон, помни, что это наваждение, иначе получится, что я обманываю тебя. И монах, конечно, забывает уговор, заливается слезами радости — и картина исчезает.
Эти истории вполне укладываются в то, что мы бы назвали «добротой». Но дальше говорится о, казалось бы, совсем других случаях: когда кто-нибудь читает стихи, а слушатели на это благодарно откликаются. Ещё можно понять, например, когда в память об умершем читают печальные строки, по-доброму жалея покойного и его осиротевших родных, или когда кто-то из поэтов перед смертью оставляет стихи — не как итог своей жизни, а как слово утешения близким. Но труднее сказать, почему именно к доброте относится известный жест Сэй-сёнагон (рассказ 1–21):

…зимним утром, когда особенно красиво лёг снег, государь [Итидзё], севши у выхода из покоев, любовался снегом.
— Не таков ли вид горы Сянлу? — молвил он.
Государю тогда прислуживала Сэй-сёнагон. Ничего не сказав, она только отвернула занавес. До последних времён этот рассказ передают как пример отзывчивости.
С горой Сянлу дело вот в чём: когда Бо Лэтянь [он же Бо Цзюй-и] состарился, он поселился в хижине у подножия этой горы и однажды сказал стихами:

Склоняясь к изголовью, слышу колокол храма Иайсы,
Отвернув занавеску, вижу снег на горе Сянлу.

Раз государь упомянул это, Сэй-сёнагон и подняла занавес.
Эта Сэй-сёнагон приходилась дочерью Киёхара-но Мотосукэ, а он служил при государе годов Тэнряку [Мураками], был бессмертным поэтом… Отец передал ей и слова Ямато, и дуновение китайских ветров. Кроме того, настрой ее сердца был исключительно чутким, есть удивительно много примеров её отзывчивости.


Этот случай известен по «Запискам у изголовья» самой Сэй-сёнагон (эпизод 227), правда, там стихи Бо Цзюй-и вспоминает не государь, а его супруга. Качество, которое проявила служилая дама, в «Наставлениях…» названо «чуткостью» 優, ю:/ясаси. Часто это слово переводят как «изящество», «изысканность», но, как нам кажется, дело тут не в том, что между изящным и добрым ставится знак равенства. Скорее, ю:/ясаси — это некое условие для доброты. «Чуткий» человек способен понять, что чувствуют или о чём думают другие, и соразмерно ответить: подхватить цитату, сложить уместное стихотворение и пр. Получается, что «доброта», готовность помочь — это лишь частный случай такой чуткости. Чтобы спасти осу или черепаху, нужно тоже понять, что они чувствуют, примерить на себя их беды. Из той же чуткости следует и другое хорошее качество: 用意, ё:и, «проницательность», когда человека трудно обмануть, потому что он любую ситуацию рассматривает не только со своей точки зрения, но и ставит себя на место другого. А чуткость развить как раз можно — изучая стихи и предания о том, по какому случаю эти стихи были сложены. Само по себе знание поэзии не прибавляет человеку ни доброты, ни ума — но помогает понимать чужие чувства, а значит, обеспечивает условия и для добрых, и для мудрых поступков.
А при чём тут изысканность, «тонкий вкус»? Он проявляется, прежде всего, в том, насколько уместно человек себя ведёт, насколько попадает своими поступками в лад настрою окружающих. Некоторые примеры такого поведения выглядят неожиданными. Например, в рассказе 1–13 действие происходит в пору осеннего праздника урожая. Ко двору приезжают девицы, которых там ещё не видели, они будут исполнять танец госэти. Итак:

…до государя дошёл слух: в покои к кому-то из придворных дам ночью будто бы тайком прибыли особы несравненной красоты. Вот бы на них взглянуть! — подумал государь и, не предупреждая о своём приходе, явился туда. Впопыхах кто-то задул светильник, и тогда государь достал из-за пазухи несколько зубцов от гребня, и когда снова высекли огонь, дал поджечь их: при ярком свете всех стало видно.
В сердце государя чувства были настолько изящны.

Видимо, речь идёт о гребне с зубцами из бамбуковых лучинок, которые ярко горят; получается, что не только государь сам видит красавиц, но и они видят его, пусть и в нарушение придворного этикета. Изящество поступка государя состоит в том, что он запросто предлагает слугам, чем разжечь огонь, и к тому же не возмущается и не пытается скрыться в темноте, а держится так, будто признаёт себя причиной суматохи и никого не винит.

Уместная цитата — тоже проявление чуткости. Юному читателю «Наставлений…» следует быть готовым к тому, что люди иногда разговаривают одними цитатами (как в рассказе 1–15):

Некий придворный в один из дней после двадцатого числа Безводного месяца [шестого по лунному календарю, в середине лета] тёмной ночью подошёл к покоям государыни-матери и остановился возле проезда. Вдруг послышались шаги, и из покоев вышло несколько дам. Сам не зная, зачем, он украдкой пошёл за ними и стал подглядывать. Над ручьём в саду они увидели целый рой светлячков, и первая из дам сказала:
— Прекрасные светлячки! Кажется, можно их поймать!
И проследовала дальше. Следующая дама изящным голосом отозвалась:
— «Огоньки светлячков летают в беспорядке…» [цитата из китайского поэта Юань Чжэня, 779–831]
Так она прошептала. Третья промолвила:
— «К ночи в сумрачных залах огни светлячков…» [цитата из поэмы Бо Цзюй-и «Вечная печаль»]
И ещё одна:
— «Кто не прячется, так это летние насекомые» [строка из японской песни неизвестного автора, включённой в «Поздний изборник», «Госэнсю:»].
Так они переговаривались тихонько, не затем, чтобы кто-то еще услышал.
Все дамы были изящны и занятны; тот придворный не хотел, чтобы его заметили, старался ничем себя не выдать, и всё же невольно вздохнул. Первая дама воскликнула:
— О ужас! У светлячков тоже есть голоса!
Но вовсе не выглядела испуганной, была спокойна, словно бы никого не заметила. Облик её был более чем великолепен, надо думать! А другая сказала:
— Верно, «милее, чем голосистые», — и пошла дальше.
Это тоже было так изысканно, что словами не опишешь. Вообще, кажется, ни одна из дам не уступала в изяществе другим.
Смысл тут вот какой:

Ото мо сэдэ
Мисао-ни хоюру
Хотару косо
Наку муси ёри мо
Аварэнарикэри

Беззвучно
Сияют всё ярче
Светлячки:
Они милее
Поющих насекомых. [Песня из «Второго собрания позабытых песен», автор — Минамото-но Сигэюки, ум. 1000]

Но даже очень чуткие поэты порой понимают цитаты неправильно (рассказ 1–16)

Наместник земли Сацума [Тайра-но] Таданори пришёл побеседовать с некой дамой из государева рода, ждал возле женских покоев и, не желая выдать себя шумом, медлил, а между тем время шло, и он пошуршал веером, чтобы дать знать о себе. Из покоев раздался голос дамы, понявшей, в чём дело:

Но-мо сэ-ни судаку
Муси-но нэ ё
В полях стрекочут хором
Голоса насекомых…

Так она прошептала, он услышал и перестал шуршать.
Когда решил, что все уже заснули, он всё-таки встретился с дамой, и она спросила:
— Почему же ты не подал знак веером?
Он ответил:
— Э-э… Мне ведь дали понять, что это докучает.
Вот до чего чуткий был человек!

Касигамаси
Но-мо сэ-ни судаку
Муси-но нэ
Варэ да ни мо но ва
Ивадэ косо омоэ

Докучные
В полях стрекочут хором
Голоса насекомых.
Я же ничего
Не говорю и томлюсь.
Гравюра Ёситоси к этой истории

Эта песня входит в «Новый сборник для пения», «Синсэн ро:эйсю:». Вероятно, по замыслу дамы, Таданори должен был вспомнить заключительные строки песни, и тогда цитата звучала бы как признание: жду тебя. Он же вспомнил первую строку и понял цитату в противоположном смысле.

А в рассказе 1-19 как раз показывается, как изящество (в том числе в одежде) сочетается с добротой — потому что основа у них одна. «Старший советник Дзидзю:» — это Фудзивара-но Наримити, щёголь и знаменитый игрок в мяч, он жил в XII веке.

Свитский по имени [Симоцукэно-но] Такэмаса тревожился за своего больного ребёнка, искал лекарство из мускуса, но хорошего не нашёл. Он всё думал, что же делать, рассчитывал: кто-то ведь должен был запастись таким! — но виду не подавал.
В тяжких думах он решил: старший советник Дзидзю: — кажется, человек отзывчивый и со вкусом. Хоть я ему и чужой… И отправился в усадьбу к этому вельможе. Остановился у главных ворот, заглянул внутрь: дом был необычно ветхий, старинный, углы главного здания там и сям обвалились, чуялся дым благовоний — поистине, изящный вкус.
Подождав какое-то время, Такэмаса пошуршал веером и вошёл под навес над лестницей. Его спросили, зачем он явился, он объяснил: так, мол, и так. Для начала господин заговорил с ним о делах в свете, и через просветы в занавесе видно было кого-то в белой одежде, в красных штанах и в высокой шапке эбоси.
Когда Такэмаса собрался уходить, ему подали свёрток в лиловой тонко окрашенной бумаге. И внутри было то самое лекарство. Такая чуткость проникает в самое сердце! — рассказывал потом Такэмаса.


А вот примеры неуместных высказываний: ими завершается первый раздел «Наставлений…»
Всё тот же Фудзивара-но Наримити, при всей своей чуткости, однажды подставился совсем по-глупому, хотя и не хотел никого обидеть (рассказ 1–51):

[Минамото-но] Мороёри много лет не мог преуспеть по службе и жил затворником у себя дома. И вот, после того как его назначили средним советником, он впервые должен был стать распорядителем на обряде почитания Учителя [то есть Конфуция]. В ходе действа он вёл себя так, будто ни в чём не уверен, о каждом шаге спрашивал у других.
Тогда господин Наримити, сидевший среди советников, сказал ему:
— Много лет жил затворником, вот и позабыл служебные дела? Держишься, как новичок, что вполне закономерно.
Господин Мороёри не ответил ему, только оглянулся и пробормотал:
— «Вошёл в Великий храм, расспрашивает о каждой мелочи…» [Как сказано в «Беседах и суждениях»].
Наримити закрыл рот. А на следующий день рассказывал кому-то:
— Я не подумавши сказал глупость, теперь запоздало сожалею, тысячу, тысячу раз…
Вот в чём тут дело. Конфуций, войдя в Великий храм, когда следовал за обрядом, обо всём расспрашивал тамошних старших служителей. Видя это, люди стали его порицать: дескать, Конфуций не знает правил обряда. А он ответил: то, о чём вы говорите, и есть правила.

Казалось бы, хорошее воспитание велит всегда держаться с достоинством, спокойно и любезно. Но и выдержке есть предел (рассказ 1–55):

Когда господин Хосёдзи [он же Фудзивара-но Тадамити], сопровождая государыню Кокамон-ин [супругу государя Сутоку, XII в.], направлялся в Удзи, у берега реки Удзигавы возок, в котором ехали дамы её свиты, сломался и опрокинулся.
В исключительной суматохе какая-то дама выскочила из возка, одетая только в нижнее платье косодэ и штаны хакама. Другая ударилась головой и лишились чувств, все пришли в смятение. Но одна из дам, по имени Мимасака, выбралась из возка полностью одетой, прикрывая лицо веером, и держалась с поразительной важностью. Поражённый всем этим, господин предоставил свою повозку, чтобы в ней дам поодиночке вывезли оттуда. Мимасака, садясь в повозку, сказала:
— Можно назвать это несчастьем, а можно и удачей.
И держалась столь чопорно, что множество людей были изумлены.
Во всяком деле надо вести себя сообразно обстановке. Здесь не тот случай, когда кто-то держится вызывающе, но дама вела себя, как будто происходящее ей привычно, и это тоже неприятно.

Иной раз утешить тех, кто в печали, получается ненарочно, не за счёт чуткости, а наоборот (рассказ 1–56):

Через много лет, после того как времена переменились [и государь Сутоку сначала отрёкся, а потом после смуты 1156 г. угодил в ссылку], эта же государыня как-то раз вышла на крыльцо и любовалась садом. Вспомнила о прошлом и молвила:
— Вот так же стрекотали насекомые во дворце на Третьей улице [где жили Сутоку с супругой в молодости].
Люди все притихли и опечалились. Но одна дама, что звалась Удайбэн, стоя подле государыни, спросила:
— И как же они стрекотали?
— Да вот так: и-и!
И настроение переменилось: все, кто был там, рассмеялись.
Эта дама была из тех, кто говорит, что не надо бы говорить.


Иногда люди хвалят так, что лучше бы ругали: например, высказываются свысока. А случается, что похвала звучит вроде бы обидно, но хвалимого радует (рассказ 1–57):

Правда, бывает по-другому. В храме Хэндзёдзи слагали песни под заглавием «Осенняя луна над горным жилищем». И среди прочих [Фудзивара-но] Норинага, бывший тогда архивным чиновником, сложил:

Суму хито-мо
Наки ямадзато-но
Аки-но ё ва
Цуки-но хикару-мо
Сабисикарикэри

Никто не живёт
В горной деревне,
И осенней ночью
Даже лунный свет
Здесь печален.

Листок бумаги, где была записана эта песня, забрал средний советник [Фудзивара-но] Садаёри и отнёс господину Кинто [своему отцу, знаменитейшему поэту и знатоку поэзии]; тот уже ушел в монахи и жил в Нагатани у Северных холмов. Кинто был глубоко тронут песней Норинаги… и написал на том же листке собственной рукою: «Кто вообще такой этот Норинага? Он понимает суть!». Норинага растрогался так, что не мог сдержаться. Выпросил себе этот листок, поместил в парчовую обложку и хранил, как сокровище.
Звучит так, словно бы похвала пришлась ему по сердцу. Вообще хвалят пусть уж лучше люди опытные.

А о том, как из чуткости получается мудрость, мы расскажем в другой раз.

Прочитать полностью