(Продолжение. Начало см. по метке «Крестовский»)

«У подошвы лесистых холмов Араси-ямы протекает в красивых берегах Кацура-гава, про которую один из старых местных поэтов говорит что "здесь всегда можно наслаждаться прелестью природы. Так, весной вся гора Араси покрывается вишневым цветом, а когда нежные лепестки вишни начинают опадать, покрывается ими вся река, превращаясь в одно цветочное течение. И летом славно прокатиться в лодке по реке, то и дело забираясь под сень плакучих ив, когда освежающий горный ветерок качает их длинные висячие ветви. Недурно и в ночь ранней осени, плывя по реке, среди глубокой тишины всей природы, любоваться полною луной на безоблачном небе. И даже в зимнюю пору залюбуешься посеребрившеюся от снега Араси-ямой".
На одном из ее склонов находится синтоский храм Мацуноо, в честь бога винокурения. Словно для того чтобы быть поближе к покровительству этого бога, по соседству с храмом, несколько выше в гору, расположился за бамбуковою рощей большой винокуренный завод, снабжающий своим саки все Киото.

Мацуноо — это японский Вакх, которому приписывается изобретение саки. Народная легенда помещает его вместе с супругой и восемью сыновьями где-то на берегу Тихого Океана и удостоверяет что как сам он, так и вся его семья не носят другой одежды кроме набедренных повязок, сплетенных из свежих дубовых листьев, и. что вся эта семья отличается длинными рыжими волосами. Это указание на цвет волос особенно замечательно, потому что во всей Японии, между коренными ее жителями решительно нет рыжеволосых; естественный цвет их волос исключительно черный,— стало быть можно думать что рыжеволосость Мацуноо как бы указывает на его пришлое извне, не-японское происхождение. Откуда же он в таком случае? Далее, та же легенда говорит что в час когда последние лучи солнца окрашивают красноватым отблеском волны Океана, семейство Мацуноо выходит на базальтовые обломки у песчаного берега и, потрясая черпаками и ковшами, начинает свою божественную пляску вокруг огромного чана наполненного саки. Богу винокурения посвящается последний день года, когда винокуры устраивают в честь его особую вакхическую процессию. […] Винокуры, подмастерья и работники, получив расчет перед Новым Годом, отправляются всею гурьбой за город, на берег реки, запастись для взаимного угощения морскими раками, горячими пирогами и свежим саки. Празднество происходит под открытым небом и начинается с жертвоприношения: все участники доверху наполняют свои чашки саки и выливают их в реку; затем наливают большой братский кубок, который обходит по очереди всех пирующих, и принимаются за еду. После закуски начинаются у них различные игры, главная цель которых выказать силу и ловкость состязующихся. Присутствующие держат пари за обе стороны. Игры состоят из бега, борьбы и т. п. Играющие, например, схватываются за руки и начинают гнуть друг друга в противоположные стороны, или тянут веревку повернувшись один к другому спиной, или же поднимают с земли веер стоя на одной правой ноге, а левую загнув назад. Наконец, утомленные, они ложатся под деревьями, и победители с наслаждением упираются ногами в спины побежденных, а остальная компания пускается в бешеный пляс. Затем все, молодые и старые, толпою возвращаются в город, но прежде этого победитель на играх признанный первым провозглашается "князем". Впереди процессии идет герольд в головном уборе из ивовых ветвей и, потрясая черпальным ковшом, возглашает глухим голосом: "станиеро!" то есть "на колени!" — крик, который всегда, бывало, раздавался при парадных выходах даймио. Знаменосец, вместо флага, несет на бамбучине огромный пук перьев, каким обыкновенно сметают пыль с потолков и, наконец, сам "князь" является в виде Силена, ведомый под руки двумя дюжинами парней. Вся его свита, а равно и сам он, полуобнажены, причем винокуры, желающие щегольнуть своею грацией или силой и красотой форм, играют веером под такт разных танцевальных "па", какими они разнообразят торжественное шествие кортежа; другие приплясывают под звуки пустых боченков, ловко вертя их на перекинутых через плечо бамбуковых палках. Не напоминает ли все это отчасти олимпийские игры и вакханалии древней Эллады?.. Эллада и Ниппон, казалось бы, что тут общего? И однако же, это жертвоприношение, эти игры и процессии, этот рыжеволосый Вакх-Мацуноо с набедренною повязкой из дубовых листьев и пляска вокруг винного чана — откуда и какими судьбами могло быть все это занесено на острова крайнего Востока, когда древняя Япония не имела ни малейшего понятия о древней Элладе? Такой вопрос мог бы поставить решительно в тупик, если бы позднейшие исследования, которыми мы обязаны одной из наших соотечественниц [Блаватской], не удостоверяли положительнейшим образом что первоначальная родина эллинских богов и, между прочим, самого Вакха, есть Индия. Как видно, это все тот же путь что и путь распространения древнего меандра, одна ветвь которого пошла на крайний Восток, другая на крайний Запад.
В северо-западном конце города находится большой синтоиский храм Китано-Тенджин, построенный в честь Сугавара-но-Мичизане, патрона школ и учащихся, но мы туда не заезжали, а поспешили к Кин-какуджи, расположенной в том же конце, но уже за городом, среди густого и великолепного парка, к которому от самого города ведет шоссе окаймленное прекрасною аллеей и ручьями. Кин-какуджи значит "Золотая Палата”. Это была дача Иосимицу, третьего сёгуна династии Асикага (1368—1394). Здание представляет собою трехэтажный павильон, в том же роде как наша гостиница "Мару-Яма", опоясанный наружными галлерейками и увенчанный на макушке золочено-бронзовою птицей Фоо, с пышно-поднятым хвостом и распущенными крыльями. Павильон стоит на прелестном озерке, имеет под собою, вместо фундамента, торчащие из воды дикие камни и массивные гранитные брусья. Отражение его в тихой глади вод, как в зеркале, производит очень красивый эффект. В окружающем его парке фантазия японских садоводов достигает полного разгула. Мы видим здесь не только деревья-карлики рядом с великанами, деревья-шары, ромбы, конусы и тумбы, деревца в виде журавлей и пагод, но находим даже целую джонку с мачтой, реями и снастями, устроенную из живых, цветущих ветвей одной и той же сосны. Но не эта виртуозная сторона садовничьего искусства привлекает к себе главное внимание посетителя, а общая картинность и несколько элегическая поэтичность всего этого укромного местечка. Тут прелесть как хорошо, и лучшей дачи невозможно бы и придумать.

Как бы в pendant к ней, на восточной окраине города, между холмами Хигаси-ямы, находится подобный же, но только двухэтажный павильон, тоже с птицей Фоо на макушке, известный под именем Гин-какуджи, то есть “Серебряной Палаты”. Он тоже выходит на красивое озерко, обставленное мшистыми глыбами дикого камня, и тоже окружен роскошным парком. Гин-какуджи был построен Йосимасом, восьмым сёгуном династии Асикага (1449—1472). Это был большой любитель изящных искусств, и когда, наконец, ему надоели и окружавшая его роскошь, и суета сует его блестящего двора, и самое управление государственными делами, он передал последние своим министрам и совету из нескольких высших даймио, а сам удалился в этот укромный уголок и стал вести полуотшельническую жизнь, наслаждаясь природой и чтением своих любимых поэтов. С этого времени династия Асикага стала клониться к падению. Пользуясь таким настроением Йосимаса, удельные князья один за другим стали провозглашать себя независимыми властителями, и один из честолюбцев покусился было даже на жизнь безобиднейшего из сёгунов.
В северной стороне, за Камо-гавой, находится синтоская миа Ками-Камо, то есть Верхний Камо, названный так в отличие от Нижнего (Сима) Камо, расположенного среди рощ и фруктовых садов в северо-восточной части города, на стрелке образуемой слиянием двух рукавов Камо-гавы. Миа Ками-Камо стоит на вершине холма того же имени (Камо-яма), и в ней незримо обитает особый ками, божественный дух Камо, которому завещана от самой родоначальницы царствующей династии, пресветлейший и лучезарнейшей богини Тенсё (солнце), особая миссия — непрестанно, из века в век, и днем и ночью бдеть над микадо, охраняя его драгоценную судьбу. Гора Камо, кроме того, знаменита еще и в летописях японской литературы. Возвышаясь над "Потоком Стрекоз" (северо-восточный приток Камо-гавы), она служила некогда дачей поэту Цжо-меи, который написал здесь свою "книгу хвалений" или од, между коими есть навеянные этим потоком и этою горой и им посвященные. Ижо-меи считается одним из лучших и возвышеннейших древних поэтов.
* * *

Весь вечер мы посветили театрам, которые и здесь, по примеру Осаки, сосредоточены все в одной улице, называемой Театральною. Она освещается громадными фонарями разнообразных форм и цветов, подвешенными к перекинутым через улицу жердям. Театральные вывески, объявления и картины в том же роде как в Токио, а, пожалуй, как и у нас на масленичных балаганах. Обязанности театральной прислуги исполняют исключительно женщины, — они тут и кассирши, и контролерши билетов, и капельдинерши, и буфетчицы, и разносчицы чая и угощений, — это специальная особенность только киотских театров. Прежде всего мы посетили театр пантомим, где весь ход действия декламируется по книжке особым чтецом, помещающимся вверху, на хорах, а актеры только рот разевают да руками размахивают, изображая соответственные чтению движения и жесты. Затем перешли мы по соседству в театр фокусников и видели очень интересное представление с вертящимися волчками и летающими бабочками. Японские фокусники обладают искусством пускать волчки таким образом, что сила их необычайно быстрого вращательного движения не прекращается очень долго, и в течение этого времени с ними проделываются разные замысловатые штуки. Так, один фокусник вертикально устанавливает у себя на носу небольшую палочку и кладет на нее другую горизонтально, удерживая их в равновесии; затем он подводит под вертящиеся волчки две карточки, на которых и переносит их на концы горизонтальной палочки, где они продолжают вертеться как ни в чем не бывало. Но это еще не так мудрено, а вот заставить волчок восходить вверх по наклонно протянутому шнуру или по лезвию подставленной ему сабли и затем пустить его вертеться, не утопая на поверхности воды в налитом доверху стакане, — это, признаюсь, такой фокус, объяснить который я не берусь, хотя все мы видели его своими глазами. При этом вода в пустой и самый обыкновенный стеклянный стакан наливалась при нас же, и никакого обмана тут не было. Мы видели, как вертящийся волчок с помощью все той же подводимой под него карты был переносим на ней на края стакана, как после этого карта осторожно вынималась из-под волчка, и он продолжал на воде свое безостановочное движение. Не менее любопытен опыт глотания сабель. Жонглер берет отточенную как бритва японскую саблю, предоставив предварительно всем желающим убедиться самолично как в ее остроте, так и в том, что в ней не заключается ничего особенного; затем он запрокидывает голову и вонзает в себя через рот клинок до половины, вводя его в область пищевода. Каким образом ухитряется он при этом не поранить себе внутренности, я уже не понимаю. Но самый изящный из фокусов, это игра с бабочками. Фокусник на глазах у публики вырезывает ножницами из вдвое сложенной бумажки двух бабочек-махаонов, сгибает несколько их крылышки и кладет обеих на свой распущенный веер, затем, подбросив их на воздух, он начинает слегка помахивать веером мелкими и частыми майками, и бабочки вдруг становятся как бы живыми. Это доходит до полной иллюзии... Они вьются и трепещутся в воздухе, игриво преследуют и перегоняют одна другую как два влюбленные мотылька, соединяются вместе и вновь разлетаются, то взовьются высоко вверх, то спустятся на веер, садятся на плечо, на подставленную ладонь жонглера и сползают, как бы отдыхая, по его указательному пальцу, то снова вспорхнут и перелетят на горшок с живыми розами, реют над ними, присаживаются на лепестки и, наконец, виясь и кружась, совсем улетают со сцены. Это необыкновенно грациозный и красивый фокус, который вполне вознаградил нас за неприятное впечатление, оставленное зрелищем глотания сабли. От фокусников провели нас в комический театр бытовых сцен и комедий, где мы нашли игру вполне реальную, естественную и веселую; музыка играла только в антрактах или в тех местах, где действо происходит без речей, но реплики актеров не сопровождались ею. За ложу мы заплатили 47 центов, а в других театрах брали с нас только за вход по одному центу с человека. Это уже просто баснословная дешевизна, и потому не мудрено, что здешние театры вечно битком набиты, и представления продолжаются в них чуть не целые сутки. Вообще театры, рестораны, все увеселительные места остаются здесь открытыми всю ночь, до рассвета.»


23-го мая.
Сегодня поднялись мы рано, потому что нам предстояло еще осмотреть дворец микадо, постоянную выставку (она же и базар) предметов местной промышленности, некоторые из наиболее известных магазинов шелковых и парчовых материй и, наконец, совершить поездку по железной дороге в глубь страны, к знаменитому озеру Бива.
Кинри-госе — так называется дворец микадо — находится в северо-восточной части города и занимает весьма значительное пространство. Кинри значит "недоступное место", в некотором роде святая святых, и таковым оно остается и до сих пор не только для европейцев (не запасшихся особым разрешением), но и для японцев, не принадлежащих к числу высшего чиновничества и дворянства. Кинри-госе со своей внешней, соприкасающейся с городом стороны, не представляет ничего особенного. Это просто огромный параллелограмм, простирающийся в длину на 440 и в ширину на 200 саженей, обнесенный оградой, состоящей из тесанного каменного цоколя, на котором возведен несколько покатый деревянный забор, покрытый на всем своем протяжении узенькой двускатной кровелькой из аспидно-серой трубчатой черепицы. За первой или внешней оградой открывается, отступя в глубь двора, вторая, а за второю третья, и все они совершенно одинакового устройства.

В первой из них проделаны семь открытых проездов и семь ворот, из коих шесть покрыты навесами, а седьмые — обыкновенное тори; итого четырнадцать входов. Вторая ограда носит название "ограда девяти ворот", а третья — "ограда шести ворот". В первой находятся жилища низших придворных чинов и дворцовых служителей; во второй — жилища кунгайев или высших чинов придворной аристократии, ютящиеся под сенью громадных плакучих ив и похожие на яски токийских даймио, только значительно меньших размеров. Около них разведены садики со всеми японскими затеями. Самый дворец Го-ce или Го-одсио находится внутри "ограды шести ворот" и там же собственный или семейный сад микадо. Ворота последней ограды следуют в таком порядке: на восток выходят Солнечные и Садовые, на север — Ворота Кизаки или жен микадо, на запад — Кухонные и Чиновничьи и на юг — Полуденные. Все они напоминают собой храмовые портики с массивными, прихотливо-изогнутыми навесами, украшенными фигурной резьбой и остатками позолоты; но ни лаку, ни живописи в них не допускается. Исключение в этом отношении составляли одни лишь Полуденные ворота, которые еще в конце IX века были разрисованы знаменитым живописцем и поэтом того времени Козе Канаоко, украсившим их картинами исторического содержания. Восточные ворота, Хиногомон (собственно, ворота Солнца) — считаются парадными. Фронтон их украшен под дугообразной аркой навеса изображением солнца, окруженного знаками китайского зодиака […]

Итак, вот то "недоступное место", где некогда жил микадо скромнее любого своего удельного князя... Прошел целый ряд веков и поколений, но здесь ничто не изменилось, — по крайней мере, нас уверяют, что все остается решительно на том же самом месте и в том же самом виде, как было в IX и X веках, и даже раньше. Отдельные части зданий, конечно, подновлялись, подгнившее дерево заменялось новым, чинились полы и крыши, освежалась порой окраска и штукатурка, но ни в характере, ни в плане, ни в рисунке зданий ни на йоту не было допущено отступления от первоначального образца. Даже циновки, устилающие полы, сохраняют те самые размеры и тот же узор, какие они имели в XII столетии. Итак, вступая под сень Хиногомона, мы смело можем перенестись на тысячу лет назад и вообразить себя в X веке нашей эры. Какая седая старина, какая почтенная древность!.. За "воротами Солнца" лежит большой "Почетный двор", окруженный крытой галереей, окрашенной в белый цвет с темно-красными каймами. В глубине двора, как раз против ворот, возвышается одинокое продолговатое здание под массивной широкополой кровлей. Пол его приподнят от земли фута на три и держится на бревенчатых брусках, упирающихся в гранитные плиты низкого (не более пяти вершков) фундамента. Две симметричные лесенки в пять ступеней ведут на наружную галерею этого здания, окаймленную легкими перилами. Между лесенками, несколько ближе к левой из них, растет в решетчатой оградке молодое деревцо, — кажется, вишня, и проводники наши уверяют, будто оно "само выросло" в этом месте не будучи никем посажено. Верхняя половина передней стены затянута бумажными ширмами в деревянных рамах, а нижняя совершенно открыта, и только несколько экранов с обоих боков отчасти заграждают внутренность залы. Это Сери-готен, или тронная зала, где императоры принимали визиты сёгунов и давали иногда аудиенции послам чужестранных держав. […] В 1852 году он был реставрирован, а ныне завелось в нем даже и некоторое новшество, — именно, на внутренней стене, как раз против входа повешены в овальных золоченых рамах с коронами портреты нынешнего микадо и его супруги, писанные европейской кистью. Император изображен в общегенеральском японском мундире, а микадесса — в национально-придворном костюме. Что себе думает Ка-мо, великий дух-охранитель, глядя со своей священной горы на такое нарушение тысячелетних установлений!..
Древний этикет Даири не допускал никакой бросающейся в глаза пышности во внешней обстановке жилища микадо, который всегда обязан подражать первобытной простоте своих высоких прародителей. Тем не менее, эта простота стоит очень дорого и в ней есть великая роскошь, только роскошь совершенно своеобразная. Так, например, колонны, балки, полы и перила сделаны из цельного дерева драгоценнейших сортов; на них нет ни красок, ни лаку, — все оставлено в своем естественном виде, но на этих огромных кипарисовых и кедровых балках нет ни малейшего сучка. Извольте-ка отыскать дерево, которое удовлетворяло бы такому почти невозможному условию, и тогда вы поймете, чего стоит каждая подобная балка! Кроме того, роскошь выражается в изящной чеканной работе и отделке бронзовых скоб, болтов, гаек и наконечников, коими скрепляются разные деревянные части этого здания. Тут же, поблизости, находится особое помещение, где хранились государственные реликвии, ныне перевезенные в Токио. Эти древнейшие знаки верховной власти состоят из металлического зеркала Изанами, прародительницы японской династии, меча героя Ямато, кедрового опахала, заменяющего скипетр, и древних знамен Цинму, похожих на бунчуки, с той разницей, что вместо конских хвостов на них развеваются пышные пучки длинных бумажных лент. Все эти реликвии уже более двух с половиной тысяч лет переходят от одного микадо к другому.
Затем нас привели к Когосхо, приемную даймио, которая выходит во внутренний сад. Здесь давались специально аудиенции кунгайям и удельным князьям, периодически являвшимся на поклонение микадо. Зала Когосхо по мере удаления своего в глубину делает три уступа, каждый на одну ступень выше предыдущего. На первом, ближайшем к наружной площадке, помещались при парадных аудиенциях младшие чины двора, на втором — князья второстепенного ранга, на третьем — высшие даймио и кунгайи. Выше третьего уступа находится еще одно возвышение фута в три вроде концертной эстрады. Над ним из-за высоких боковых ширм, напоминающих кулисы, опущена во всю высоту комнаты широкая зеленая штора, собранная из длинных и тоненьких бамбуковых спиц. За этою-то шторой и помещался микадо во время аудиенции, и когда он усаживался на свое место, окутанный пышными тканями широчайших одежд, штора медленно поднималась до высоты его груди, но так, что лицо "Внука Солнца" все-таки оставалось невидимым для простых смертных; сам же он мог созерцать их, как через вуаль, из-за сквозящей шторы.
После Когосхо нам было показано Ога-Кумоншио — библиотека и кабинет микадо. В этой библиотеке по словам наших путеводителей собраны были истинные сокровища древнейшей письменности Китая и Японии, частью перевезенные ныне в императорскую библиотеку в Токио. Книгохранилище Ога-Кумоншио начало создаваться еще в VII веке. […] Рукописные свитки хранятся, каждый особо, в продолговатых ящиках из соснового дерева, с плотно прилаженными крышками. Каждый такой ящик перевязан шелковым шнурком с кисточками и снабжен надписью, обозначающей название сочинения и его нумер по каталогу. Сочинения же, изданные обыкновенными книжками и брошюрами, сохраняются в папковых футлярах, заменяющих им обложку.
Затем нас провели на половину кизаки, то есть микадессы, называемую Цуне-готен. Она отделена от половины микадо стеной и выходит в прелестный сад, клумбы которого наполнены разнообразными и красивейшими цветами. Именно здесь процветала некогда знаменитая в своем роде "Академия Цветочных Игр", коей председательницей была сама кизаки, а членами — остальные двенадцать жен императора и весь высший придворный штат императрицы. В известные дни члены собирались по особому приглашению в этом саду, куда приглашались также известные поэты, писатели, ученые, а равно и сановники императора. Подавалось роскошное угощение и председательница объявляла какую-нибудь тему для словесного турнира. Сначала шли темы отвлеченные, несколько серьезные, а затем легкие, веселые. Кто, например, расскажет наиболее забавный анекдот, кто придумает наиболее замысловатую загадку, шараду, остроумную шутку или напишет экспромтом стихотворение на лирическую тему. Стихи и шарады обыкновенно писались на распущенном веере, который нарочно для этой цели делался из гладко отшлифованного кипарисового дерева, без лака. Затем художники украшали такие веера каким-нибудь легким акварельным рисунком, вроде сливовой ветви, плюща, бабочки и тому подобного, после чего они поступали в академический архив или музей. Вместе с литературными турнирами происходили тут и музыкальные состязания придворные дам и кавалеров. Кроме того, при дворе состояли струнная капелла, балетная и драматическая труппы, цирк бойцов, гимнастов и жонглеров и, наконец, особым родом потехи были еще петушьи бои, — один из древнейших и любимейших спортов Японии.

Обстановка на половине кизаки роскошна. Там повсюду царит мягкий полусвет: нога неслышно ступает по нежнейшим мягким циновкам; парчовые и шелковые драпировки с вышитыми на них цветами, драконами и райскими птицами, местами спускаются с потолка над дверным проходом или альковом; кое-где видны фарфоровые вазы, какая-нибудь лаковая этажерка, поставец или низенький столик, но все это в очень умеренном количестве как бы нарочно для того, чтобы взгляд посетителя, не рассеиваясь по сторонам, мог сосредоточиться исключительно на одной или двух, наиболее достойных внимания изящных вещицах. […]
Тут же, поблизости, находится Нориготен — павильон, куда микадо обыкновенно приходил отдыхать после ванны. Это небольшое помещение выходит в прелестный садик и отличается своими нежными, мягкими циновками, таинственным полусветом, проникающим сюда из-за экранов и спущенных штор, и легкою, приятною прохладой, то есть всеми условиями японского комфорта для сладкого забытья и мечтательных грез. В нескольких шагах от Нориготена белеет среди цветов и зелени садика четырехугольное каменное здание ванны, облицованное снаружи блестящим цементом. Ванна приспособлена как для горячих, так и для прохладных купаний и замечательна особою системой вентиляции, устроенной внизу над самым фундаментом таким образом, чтобы ток свободного воздуха освежал во время летнего зноя все помещение, не делая сквозного ветра. У стен ванны протекает кристально чистый ручеек, вода которого, в случае надобности, наполняет ее резервуар.
Отсюда провели нас в О-нива, или главный дворцовый сад. Он невелик, в сравнении не только с сёгунскими парками в Токио, но и с некоторыми из частных токийских садов при дворцах бывших феодалов. С западной стороны О-нива примыкает к "ограде шести ворот", с восточной — к жилым покоям микадо и микадессы, а с северной и южной сторон его заполняют рощи красивых деревьев, между которыми немало фруктовых. Вся средняя и притом главная часть сада занята озерком с прихотливо извилистыми берегами, где, по обыкновению, сгруппированы все особенности и вся прелесть японской садовой культуры в виде мшистых и ноздреватых камней, крошечного островка с маленькими сосенками и нескольких причудливых мостиков, из коих один извилистый, другой иссечен из мрамора, а третий резной деревянный. Озерко местами красиво подернулось плавучею растительностью, среди которой виднеются чашечки лотоса, кувшинок и водяных лилий. В сравнении с роскошью сёгунских дворцов, все это очень скромно и содержится в довольно запущенном виде; но последнее отнюдь не вредит общему впечатлению: — напротив, эта запущенность придает саду японских властителей несколько грустную, но очень поэтическую прелесть, в особенности когда вспомнишь, сколько веков тут прожито...
Вообще, во всей обстановке дворца нет ничего яркого, поражающего, кричащего о своем великолепии. Скромность и простота — вот самые характерные стороны жилища прежних "Внуков Солнца". […] В одном из дворов находится так называемая Торикаме, бронзовая статуя (вероятно курильница) более двух аршин высоты, изображающая птицу Фоо смысле эмблемы вечного счастья. Хотя Торикаме не отличается тонкостью работы, но она замечательна как одно из древнейших произведений киотского искусства. На ней окончились все показанные нам достопримечательности Кинрогосе, и мы, распростясь с его интендантом, поехали в торговую часть города, взглянуть на магазины шелковых материй, которыми славится Киото.

Магазины эти находятся в центральных кварталах их тут несколько, но все они не велики, особенно в сравнении с токийскими магазинами фирмы Мицсуйя. Нас подвезли к одному из них, на углу двух улиц. Раздвижные рамы и ставни обеих передних стен его были убраны и потому вся его внутренность, как на ладони, открылась перед нами еще с улицы. Это магазин совсем японский, так сказать, старосветский, без малейшей примеси какой бы то ни было европейщины в своей обстановке. Сам хозяин и все приказчики ходят в киримонах, а мальчишки-бойи (английское bоу, в смысле нашего малый, молодец относительно прислуги, вошедшее в употребление во всех языках крайнего Востока) и совсем нагишом, по причине жаркого времени,— одно только длинное полотенце (фундути), приличия ради, перетягивало их бедра. Вдоль обеих задних стен, от пола до потолка, тянулись клетки деревянных полок, наполненные свертками разных материй. Нас встретили очень любезно и пригласили садиться, то есть опуститься на пол, покрытый безукоризненно чистыми циновками. Тотчас же явились неизбежный табакобон с кизеру и угощение чаем, причем сам хозяин, опустившись перед нами, для большего удобства, на колени, любезно заявил через переводчика, что он весь к нашим услугам и благодарит за честь, оказанную его магазину. Вслед затем, по мановению его бровей, двое расторопных банто (приказчики) быстро наложили вокруг его целую груду матерчатых свертков с разных полок, чтобы дать нам понятие об обширном и разнообразном выборе своих товаров. Каждый сверток был тщательно обернут сперва тонким клякспапиром, а затем, снаружи, непромокаемою бумагой в роде пергамента. Столы и прилавки здесь еще не привились и потому торговцы раскладывают и развертывают товар перед покупателем прямо на полу. Делом этим занялись двое банто, а сам акиндо (купец, хозяин) только нахваливал и объяснял достоинства своих товаров, но все это очень умеренно, с чувством такта и собственного достоинства. Когда он замечал, что нам понравилась та или другая вещь, это доставляло ему видимое удовольствие и на лице его отражалось чувство удовлетворения.
Здесь продаются только японские материи и притом исключительно киотского производства. Киото издавна славится своими шелковыми изделиями, между которыми парчовые камки (сая), бархаты (биродо) и крепы (ро) занимают первое место. Говорят, будто прежнее время шелкоткацким и вышивальным делом не брезговали даже высшие придворные чины и представители самой родовитой киотской аристократии. Одни занимались им из любви к искусству, другие — по нужде, так как скромное содержание из ограниченных средств микадо не восполняло их семейных потребностей, и вот их-то вкусу и аристократической деятельности многие материи обязаны своим рисункам и подбором красок. Мода в Японии несравненно более устойчива, чем в Европе, а потому та или другая особенность какой-либо материи, или ее изящный узор, пришедшийся по вкусу потребителям, надолго переживают своего изобретателя, передаваясь в семьях ткачей из поколения в поколение. Из этого, однако, вовсе еще не следует, чтобы Япония довольствовалась исключительно старыми образцами, — нет, изобретательность и вкусы ее ткачей не ослабевают, но эта изобретательность не вытесняет с рынка и материй, сотканных по старинным рисункам, если эти последние действительно хороши и изящны. Благодаря устойчивости моды, здесь нередко богатые парадные киримоны последовательно переходят по наследству от бабушек ко внучкам и правнучкам, и эти правнучки щеголяют в них по большим праздникам совершенно так же, как некогда щеголяли их прабабушки, давно уже покоящиеся на семейном кладбище.
Производство тут исключительно ручное; станок самого простейшего устройства; но тем-то и замечательны эти изделия, что вся чистота и тонкость их выделки достигаются при помощи самых простых, самых бедных средств и почти первобытных приспособлений. В каждом куске такой материи вы видите творческую руку, чувствуете, так сказать, душу ее производителя, то есть именно то, чего, при всей роскоши, материальном богатстве, технических средств, так часто не хватает европейскому машинному производству, — потому что оно машинное.
[…] Цены вообще очень умеренны: от 8-ми до 20-ти иен за кусок около 15-ти аршин. Материи, затканные золотом ценятся дороже, а именно от 20-ти до 60-ти иен; парчи же, сравнительно, очень ценны: есть куски до 200 иен и более; но принимая во внимание роскошь и замечательную искусность выделки высших сортов этого рода, нельзя не сказать, что даже и такие цены не особенно высоки,— они только соответственны затраченному труду и материалу.»

Via