(Продолжение. Начало — по метке «Вышеславцев»)

[Далее Вышеславцев и его спутники прошли вдоль побережья Китая и Кореи, к Владимирской бухте.]

Сжималось как-то неприятно сердце при виде отвесных стен песчаника и базальта; горе мореплавателю, разбившемуся у этих берегов. Местами, бухты углублялись вдаль, на втором плане, тянувшиеся цепи гор были покрыты редким лесом, лист которого уже опал, и стволы дерев чернелись на белых снеговых глыбах, разбросанных по расселинам и вершинам; местами зеленел ельник, кедровник, но эта зелень более мертвила, нежели оживляла суровую природу. Зато разнообразны были каменные уступы; то смотрели они исполинскими стенами, как будто сложенные из набросанных гигантами обломков и кусков, то иглились остроконечными вершинами, то рассыпались отдельными блоками, из которых иные показывали из воды свою сероватую, резкую фигуру. Черневшийся, как буквы китайской азбуки, в капризных извилинах трещины, свинцовый цвет отдаления с ярко-блистающим снегом, резко отделявшимся своею белизною от мрачного тумана, нависшего на отдаленных вершинах, представлял картину мрачную, строгую; ни одной линии, приятно ласкающей взгляд, ни одного тона нежного и легкого. В этой стране надо жить гигантам, с закаленною природою и с железною волею. Но не только гиганты, даже местные уй-пи-да-цзы (жители серных стран, одевающиеся в рыбьи шкуры) удалились внутрь страны, далеко перешагнув за отроги Сихете-Алине, как называется крайний хребет нагорной восточной Азии, суровые скалы которого рассматривали мы, отыскивая Владимирскую бухту… […] Но, кажется, приходит то время, когда и в этих расселинах начнут виться гнезда; со временем, может быть, вырастут города, и порт, более гостеприимный, чем Владимирская бухта, встретит пришедшее с моря судно.
[…] Владимирская бухта находится на восточном берегу земли, уступленной нам китайцами по айгунскому трактату. Открытая графом Путятиным, который осмотрел ее на пути в Китай, она лежит под 43°54′ с. ш. Все мысы в выступающие скалы получили имена Офицеров, находившихся на пароходе Америка. Съемка была сделана поверхностно, какую можно было сделать в несколько дней. Бухта раздваивается серединным мысом на две части, на северную и южную бухту; между обступившими ее холмами попадаются долины, удобные для устройства доков и для города; к северной бухте примыкает обширная долина, на которой, извиваясь несколькими руслами, прячась в рощах в камышах, течет капризно горная река. Зимою или во время дождей, она, по всей вероятности, затопляет все низменное пространство. По горам растет редкий лес, состоящий из дуба, березы в кедра; много следов пастбищ и сожженных дерев.
Некоторые офицеры с корвета Воевода ходили внутрь страны, верст за 50, — сначала долиною, потом перешли через хребет гор и не встретили ни деревни, ни жилья, кроме нескольких хижин, разбросанных по берегу бухты. Из дичи видели небольшое стадо диких коз, поднявшееся от них далеко и исчезнувшее мгновенно. Реку они нашли в нескольких местах запруженною и баснословное количество рыбы, остановленной плотинами, частью выброшенной на берег и гниющей. Запах издалека давал знать об этих местах.

[…] На клипер приехали туземцы на длинной, сколоченной из досок, лодке. Это были китайцы, по всей вероятности, беглые, потому что китайцам переход через Маньчжурию запрещен. На головах, украшенных косами, были у них соболиные шапочки; остальной костюм был какой-то бесформенный; он мог принадлежать всякой народности, обусловленный случайностью и климатом. Что-то похожее на серый армяк, на ногах из тюленьей шкуры род гетр и из той же шкуры башмаки — обувь, известная у нас в Сибири под именем торбасов; на поясе коротенькая трубочка, кожаный мешочек для табаку и еще какие-то безделки. В ушах серьги, в косу вплетены пуговки и побрякушки. Лицо старшего было типом китайской физиономий: с двумя линиями вместо глаз, с широкими скулами, с реденькими усами и бородкой. Другой был юноша, более смуглый; полнота его молодого лица скрадывала угловатые черты, так резко выступавшие у старшего; они привезли рыбу, род лосося, которую выменивали на пуговицы и старое платье. В обращении они были очень развязны, «Шангалды, шангалды,» говорили они, если были довольны вещью; «ну шангалды», если нет; причем трясли головой и мотали руками.
Нам захотелось сделать им визит и вместе посмотреть на их быт и на близлежащую местность; раз, утром собрались мы, взяв с собою холодный обед и другие принадлежности, могущие сделать прогулку приятною. Сначала шла на баркасе, вдоль берега, до северной бухты, огибая мысы и скалы. В северной бухте вышли на берег, оставив баркас на дреке. Первая попавшаяся хижина выстроена была довольно крепко; она состояла из двух отделении: первое род кладовой, где висела юкола (сушеная рыба); по углам сложена разная рухлядь. В другом отделении было самое жилье. Печь шла низким боровом кругом стены, и на ней устроены были широкие нары; это была известная нам, необходимая принадлежность хижин маньчжура или уй-пи-да-цзы, людей, живущих в холодных странах. По углам и бесчисленным полкам очень много плетеной из прутьев посуды, обмазанной глиной и сделанной очень искусно, и просто деревянной. В одном углу род молельни, что-то из фольги и бумаги, но покрытое, как и все в хижине, копотью и дымом, отчего все смотрело чем-то неопределенным. На стене висело китайское ружье с фитилем.
[…] Посмотрите на хозяина, того самого старика, что был вчера у нас на клипере; сидит он в стороне и ни на кого не смотрит, хотя много мог бы увидеть интересного; неужели не удивили, или не заняли мы его ни своими лицами, на их лица нисколько непохожими, ни костюмом, ни револьверами, ни жженкой, наконец, которую варили у него на наре по всем правилам искусства? Мне показалось это равнодушие искусственным. Оно принято и развито у всех азиатских народов, но, кажется, показывает начало и нашего «себе на уме», которое мы наследовали, вероятно, от монголов. Я подметил у хозяина два или три взгляда, брошенные им искоса так лукаво и так насмешливо! расстались мы друзьями; каждому из нас он подарил по сушеной рыбе.
Близ хижины, за изгородью, паслись два красивые пестрые быка; несколько кур прохаживались в разных направлениях. Heсмотря на все наши просьбы, хозяин не продавал быков, знаками показывая, что когда выпадет снег, то на них он удалится внутрь страны и увезет на санях весь свой скарб.
В печах, устроенных особняком на берегу, жители выпаривают аз морской воды соль; по всему, однако, видно было, что это временные жильцы; их присылают сюда из деревень для сушения рыбы, добывания соли и ловли моллюсков, из которых самым лакомым считается хай-мень. Далее по берегу виднелось около пяти хижин; все они были похожи одна на другую, только быков мы уже не видали: те два быка были единственные. На чем уедут хозяева этих хижин, узнать было не от кого. […]
Через несколько дней мы перешла в залив Св. Ольги, — десятью милями южнее; вместе с нами пошел и «Воевода» [русское судно из Владимирской бухты]. В Ольге мы застали транспорт Байкал, недавно пришедший сюда для зимовки.

Ольга — обширный залив, совершенно открытый с моря, только у входного правого мыса находится странной формы каменный островок, оторвавшийся от общей массы берегов. За ним, как пилястры длинной залы, уходящие в перспективе, желтели выступавшие песчаные и базальтовые обрывы; на них сверху нависли холмы, поросшие дубом и кедром и венчанные местами теми же песчаниками, похожими то на башни, то на каменные замки. В глубине залива к нему примыкает широкая долина, заросшая сплошным лесом, в тени дерев которого течет довольно большая река (река Аввакума), впадающая в залив. С правой стороны едва заметный вход в бухту, совершенно закрытую со всех сторон и распространившуюся, как озеро, среди лесистых холмов. Эта бухта названа Тихою пристанью, — название, совершенно соответствующее производимому ею впечатлению. Берега её не смотрят пустыми и дикими обрывами; ветвистые дубы, летом, вероятно, очень красивые, спустились своими дряхлыми стволами прямо к тихой, неподвижной воде, любуясь в её зеркале на свою могучую старость: над ними круглые и мягкие очертания верхней части холмов, и одна снеговая гора виднеется где-то далеко. В тихом заливе, как в зеркале, отражается мирный ландшафт, как бы заманивая зашедшее сюда судно скорее бросить якорь.
Узким и немного извилистым проливом входили мы в Тихую пристань, чуть не цепляясь за ветви растущих у самой воды дерев. Холод, еще бессильный пред бурными волнами бухты Владимира, уже сковал на половину, довольно толстым льдом, тихие воды здешней пристани. Мы стали вне лилии льда, между тем как Воевода и Байкал уже были окружены им, и команда их ходила по скользкой поверхности, показавшейся новинкой для воеводских, но очень хорошо знакомой команде, пришедшей с Амура на Байкале. Оба судна оставались здесь на зимовку в уже стали готовиться к разоружению. В ночь льда еще прибавилось.
[… Бухта] довольно велика, глубина её ровная и несколько уменьшается только у впадения реки. Здесь, кажется, вечный штиль; но иногда бывают с гор довольно сильные порывы ветра, от которых дрейфует. Прилегающие земли покрыты превосходным черноземом. Из местных жителей еще никто не являлся.
12-го ноября мы снялись, простившись с воеводскими, которым предстояла самая трудная и самая скучная зима. Нечего сказать, не улыбалось им близкое будущее. Надо было, во-первых, отыскать свежей провизии, a то не надолго хватило бы сил для тех трудов и работ, которые их ожидали. Им предстоял подвиг положить основание порту и, если можно, то отыскать сообщение между Ольгою и истоками Уссури; в последнем случае, новый порт вошел бы в Амурскую систему и мог бы получать все условия существования, обеспеченный с сухого пути. Мы пожелали им всевозможных успехов, a сами пошли в Японию. Конечно, они нам завидовали; но не нынче, так завтра, их же участь могла достаться и нам.
Ровно через пять месяцев (18 апреля 1839) пришли мы снова в Ольгу с запасами зелени, картофеля и семян. Слева, на холме, развевался русский флаг; за деревьями зеленела крыша какого-то строения; толпа матросов вбивала сваи, устраивая пристань. Зимовка прошла благополучно. В начале люди болели, но не опасно. Мало-помалу начали появляться туземцы, также как и по Владимиру, — китайцы; знакомились и понемногу сближались с нашими. Они носили кабанину, диких коз, наконец стали продавать и скот. Серебро они брали охотно, a еще охотнее синюю бумажную материю, известную в этих странах под именем дабы, род миткаля. Недостаток был только в зелени. Китайцы жили в разбросанных хижинах, на довольно значительном расстоянии одна от другой, по реке Аввакума; ближайшие были верстах в пятнадцати. Жили и они точно так же, как и китайцы Владимирской бухты, только у некоторых стариков висели на шестах заготовленные для себя гробы. За дабу носили китайцы собольи шкуры, которые, впрочем, продавали и за доллары.
Скот их очень хорош, крупен, красив и сыт. Вообще окрестности Ольги представляют много условий для скотоводства; по рекам круглый год прекрасные пастбища, в окрестностях бухты можно разводить обширные огороды, сеять картофель, который в этих странах особенно полезен, как хорошее противоскорбутное средство и как необходимая провизия для китобойных судов, сотнями кишащих в ближних морях. Находя в Ольге скот и картофель, китобои охотно бы променяли эту пристань на Хакодате, где все это достается купеческим судам с величайшим затруднением. Разведенное в больших размерах, скотоводство могло бы снабжать весь край солониной и маслом и в этом отношении соперничать с Япониею, где излишек народонаселения позволяет держать лишь очень ограниченное количество скота. Японцам есть его запрещают не по религиозным убеждениям, a из расчета, чтобы не уменьшить рабочих сил.
Лед держался в бухте до конца марта. Это важное неудобство пристани. Самый большой холод достигал до 17° Р. Снегу было мало. Погода стояла, большею частью, тихая и светлая.


[…] В Императорской гавани [Советская гавань], куда пришли мы из Ольгинской, на нас уже пахнуло Сибирью. […] Heсмотря на то, что был май месяц, мы еще застали там лед и довольно много снегу, разбросанного по тундрам, между елью и лиственницей. Берега низменны и покрыты густым, сплошным лесом, проникнуть в который было бы очень трудно.
Подходили мы рано утром. He видно ни скал, ни гор; везде только иглистые вершинки хвойного леса. Главная бухта так далеко врезывается в берег, что и не видно её окончания; справа, капризными извивами примыкают Александровская, a за нею Константиновская бухта, длинная, точно река, и с разными поворотами. Войдя в нее, мы очутились в закрытой со всех сторон бухте, куда не залетает никогда ни малейшее дуновение ветра и где, казалось, было царство вечных штилей. Здесь могли бы поместиться все флоты мира, и едва ли можно было бы найти другую такую пристань, если б она не замерзала до мая месяца и если бы климат её был немного сноснее.
Императорская гавань имеет уже свою маленькую историю. О ней в первый раз рассказали гиляки, и по их рассказам отправлен был лейтенант Бошняк осмотреть ее. С тех пор там зимовали суда, команда которых производила разные постройки. Англичане во время войны выжгли здесь первое наше поселение. Тут же затоплен фрегат «Паллада».
При нашем прибытии почти вся Константиновская бухта была затянута льдом, уже отставшим от берегов и державшимся сплошною, однообразною массой на поверхности тихой воды. Лед мешал шлюпке подъехать к пристани; чтобы попасть в городок, или пост, надо было довольно далеко от него взлезть по крутому берегу, цепляясь за упавшие деревья, примерзшие иглистыми ветвями к поросшим мхом камням. Едва заметная тропинка вилась в чаще; местами были небольшие просеки; сложенные в кучу дрова говорили о занятии зимовавших. Если нога не упиралась в пень, или лежащее поперек дороги подгнившее дерево, то вязла в эластической почве тундры, и вода несколькими струйками выступала наружу. В лесу царствовало совершенно мертвое безмолвие; не слышно было ни каркающего ворона, ни другой какой-нибудь птицы. Иногда тропинка выходила из лесу к самому берегу и капризно вилась между каменьями и по обмелевшему дну моря. Но вот довольно обширная просека; она видна была еще с нашего клипера; тут остатки батарей. Быльем и мусором поросло здесь пепелище первых русских построек; против этого места указывают могилу «Паллады» говорят, будто иногда, в ясный день, виднеется абрис её бизань-мачты.
[…] Вот и пост или городок, если хотите. Вероятно, принимая Е., с которым я шел, за начальника, вышедший к нам навстречу унтер-офицер Ильин, командир поста, рапортует о состоянии вверенной ему команды (семь человек). Мы идем в казармы; это единственное конченное строение. У всякого чистая кровать, везде порядок, все исправно. В офицерском флигеле, стоящем несколько в стороне, можно жить в двух комнатах и на кухне; другая половина не готова. Начато еще два больших строения, одно род служб, a другое — казарма; но они тоже еще некопчены. Близ ручья небольшая баня, и на длинном шесте утвержден деревянный крест. «Здесь хотят церковь что ли строить?» — спросил я у Ильина. «Нет, ваше благородие, не церковь, a тут найден был зарытый в земле медный крест, так в воспоминание этого и велели лейтенанту И. поставить деревянный…» Едва найдется новое место, как уже заводятся местные легенды… К бухте выходила длинная пристань, устроенная на живую нитку, на козлах. Далее были опять следы батарей, строенных палладскими, и еще небольшое протестантское кладбище.
Мы простояли в Императорской гавани несколько дней. К нам приезжали на миниатюрных лодочках местные жители, из племени орочи, близко подходящего к гилякам. Отдельное ли это племя, или местное название тех же гиляков, нам осталось неизвестным. Знаем только, что они очень мало различаются между собою, как в образе жизни, так и в обычаях, и в костюме. Лаперуз и Браутон назвали береговых жителей татарского берега айнами, но это несправедливо; айны живут на юге Сахалина и на Матсмае; айны — курильское племя, и резко отличаются своими выразительными физиономиями, длинными черными волосами и длинною вьющейся бородой, от безбородых, одутловатых лиц береговых жителей Маньчжурии, или Сахалина, как называют эту страну туземцы (Таттана у японцев). […]
Этот народ не имеет понятия о летосчислении и месяцах, не знает времени своего рождения; когда кто умирает, труп обвертывается куском полотна и кладется в гроб, поставленный в поле на деревянных козлах, и только когда труп загниет, его зарывают в землю. У них нет ни чиновников, ни старшин, поставляемых от правительства. (Они зависели от губернатора Нингуты, куда доставляют соболей, лисиц выдр и белок, за что получают различные подарки). Народ этот очень прост, если не глуп, и притом честен. Когда, например, они берут в дом китайские товары, то расплачиваются на следующий год верно, в срок и по образцу; сели же кому-нибудь нельзя приехать самому, то они пересылают через других, одним словом, исполняют обещание, хотя бы кто жил за тысячу миль и не был старым знакомым. Сверх того, они мужественны и почему-то не боятся смерти.
Они отпускают волосы, связывают их в пучок, в уши продевают большие кольца, a гиляки носят и в носу маленькие кольца. Ни мужчины, ни женщины не носят панталон. Из мехов делают постели; из бересты — лодки, в которых помещается только один человек; лодкою правят веслом о двух лопастях. Кроме рыбного и пушного промысла, они собирают женьшень и растительный трут. Иные занимаются обжиганием древесного угля, рубкою больших дерев и приготовлением из них домашней утвари и деревянной посуды. Дома их устроены совершенно так же, как дома, виденные нами во Владимирской бухте. Тот же кан по стенам, та же посуда и складочные места. Религия их состоит из различных шаманских обрядов, исполняемых при случае радости в доме, или болезни. Обряды сопровождаются жертвоприношениями, праздниками и пирами; хозяйка бьет в бубен и, приходя в исступление и коверкаясь, обращается к западу, где на столике расположено съестное и сверху на веревке висят пятицветные лоскутки, означающие присутствие предков. Нечего говорит, что рождение, свадьба, похороны, все это сопровождается соответствующими случаю обрядами. Значение всех обрядов — призывание доброго духа против злого. Шаманы их называются цамо. Одежда этих цамо состоит из головного убора с висящими бумажками и кусками древесной коры, рубашки из оленьей кожи, раскрашенной различно, и тройного пояса; цамо всегда носит барабан и пилу.
Я упомянул о женьшене; это знаменитое китайское растение, называемое ботаниками Panax schinseng Nees. […] В Корее и Японии женьшень разводится искусственно. Говорят, что один корень этого растения, толщиною в палец, стоит от 1,600 до 2,000 руб. серебром. Ежегодно около 9,000 человек, имеющих позволение от правительства, заняты исканием этого корня. Много гибнет от голода из числа тех, которые слишком далеко заходят в необитаемые степи и леса для отыскания драгоценного растения. Женьшень считается лучшим тоническим средством; когда изменяют все лекарства, китайская терапия прибегает к нему. На европейцев он действует, однако, очень мало, что заметили и наши офицеры, зимовавшие в Ольге и покупавшие его у китайцев на вес серебра. Лучший женьшень — дикорастущий. Вероль говорит, что один фунт стоит 50,000 франков; Де-ла-Бруньер видел по Уссури уединенные хижины, служившие складочным местом для собираемого женьшеня; a так как эта река теперь принадлежит России, то можно считать ее драгоценным приобретением, — не говоря о её важном значении, как коммуникационного торгового пути.

Типы и костюмы жителей, приехавших к нам на клипер, говорят о Сибири; видно, что им, при окружающих их условиях, приходится вести жизнь не совсем человеческую, но вместе и тюленью, или рыбью. Их лица одутловаты, глаза часто узкие, с неопределенным выражением. Для того, чтобы согреваться, они едят много жиру, вероятно тюленьего, что производит какой-то масляный отпечаток на всей их внешности. На головах, покрытых черными волосами, перепутанными и связанными в пучок, носят они шапки с наушниками, в ушах большие кольца, на ногах торбаса из рыбьей шкуры; они приехали на таких маленьких лодочках, что в каждой могло поместиться никак не больше одного человека, и то надо иметь искусство канатного танцовщика, чтобы не свернуться с этого ялика; малейшее неловкое движение — и ялик непременно должен перевернуться. Туземец управляется в лодке байдарочным веслом, которым вертит с замечательною легкостью и быстротой, и лодка идет очень скоро. Зимою они привозят соболей, выменивая их на табак, дабу, крупу, свинец; привозят также и другие меха — белок, выдр, медведей, рыбу и т. д. К русским они питают уважение. Раз какая-то один из них попался в воровстве, чего между ними, говорят, почти никогда не случается; русский офицер, бывшими в это время там, созвал стариков и спросил их, как наказать вора? Они решили, что его надо высечь. Виновный, лежа под розгами, казалось, не понимал, что с ним делают, и как будто не давал себе отчета в испытываемом ощущении. Когда кончили экзекуцию, он поблагодарил за науку.
[…] Сюда приходит зимою из Николаевска, раз в год, почта на собаках; a летом всякое русское судно, плавающее в Японском море и Татарском заливе, обязано заходить сюда.
Мало знаю я мест, которые бы производили такое грустное впечатление; воображаю, чего стоит зимовка здесь. Лес смотрит какими-то стенами тюрьмы; природа безмолвна; воды скованы или вечным безветрием, или льдом; даже едущий на своей утлой лодке орочай представляется скорее плывущим по воде тюленем, нежели разумным существом. Кажется невозможным, чтобы здесь когда-нибудь могли поселиться люди, чтобы возникли деревни и города.
Зато сахалинский берег весело выглянул из-за прочистившегося тумана голубыми горами, с легкими очертаниями, с приятною перспективою. Некоторые скалы зеленели, другие базальтовыми массами или песчаными откосами спускались к морю; в горизонтальных пластах песчаника черными полосами виднелся каменный уголь. В одном месте каскад серебряною лентою сбрасывался с отвесной темной скалы. Легко различались строения в одном из раскрывшихся ущелий. Все это увидели мы, подойдя к самому острову, после трех дней довольно свежей погоды и после недели, проведенной в виду азиатского скучного берега, который описывали наши штурманские офицеры. Климат острова Сахалина много мягче, a богатство каменных пород разнообразит формы его внешних очертаний. По берегам его можно, кажется, пройти полный курс геологии: где кончаются осадочные пласты песчаника с сланцами и каменным углем, там выступают плутонические породы, базальты, a там зеленый камень, и т. д.
Сахалин — сокровищница здешнего края. Хотя еще неизвестно существование глубоких пластов каменного угля, но поверхностные пласты очень богаты, и уголь прекрасного качества. Открытие его стоило многих тяжелых экспедиций, снаряжаемых на собаках, при самых ограниченных средствах. Лейтенант Бошняк, открывший Императорскую гавань, был из первых. отыскавших уголь. В большом количестве лежал он на берегу, оставалось только брать, чем и пользовались английские суда во время последней войны.
Разработка угля находится еще в младенческом состоянии, хотя его достает на удовлетворение потребностям края; она идет правильными галереями в поверхностных пластах, имеющих толщину иногда более сажени, так что во многих шахтах ходить можно свободно. Нагрузка затруднительна; близ разработок нет ни бухты, ни залива. […] Шлюпки во время отлива останавливаются далеко от берега; переноска мешков с углем, на плечах, утомительна и требует много рук.
Самое поселение находится несколькими милями южнее мыса Жонкьера и называется Ду-е, хотя настоящая река Ду-е находится севернее мыса; но вероятно это имя и останется за поселением. Heсмотря на утомительную работу угольной ломки, эта колония смотрит веселее всех. Здесь живет около сорока человек, при них два офицера и инженерный офицер, заведующий работами. Какие славные огороды окружают их уютные, чистенькие домики! a овощи вызревают два раза в лето. Зимы на Сахалине не так суровы; о скорбуте и не слышно, не смотря на то, что рабочим не всегда достается полный паек. […] Внутри зданий, то есть в казарме в небольшом лазарете, порядок был педантический; правда, что в то время ожидали важных посетителей.
Мы осмотрели, конечно, все работы; с зажженными свечами ходили по вырытым в скалах галереям. Около главной ломки был сделан спуск на блоках, так что там грузить было бы не так затруднительно; к несчастью, нашему клиперу назначили уголь, лежавший довольно высоко на скале, близ падающего с неё каскада. Место, правда, было поэтично, сломанные и упавшие деревья своими ветвями украшали выступавшие ступенями камни и прыгавшую пo ним воду каскада; но команда наша, таскавшая уголь, не разделяла вкуса любителей хороших видов.
На Сахалин приезжает много гиляков с Амура, летом на лодках, замой на собаках. Они ведут с туземцами и с живущими на южной части острова японцами и айнами деятельную торговлю, выменивая им на дабу табак и различные вещи свои звериные шкуры и рыбу. Гиляки — это армяне здешнего края, народ торговый, проворный, предприимчивый. С виду они мало отличаются от орочан, виденных нами в Императорской гавани. У берега стояла длинная их лодка, сколоченная из нескольких досок; в ней лежало около десяти собак; летом собаки тянут бечеву, и лодка плывет около берега; зимой их запрягают в нарты; в лодке сидит только по одному человеку. Между гиляками часто трудно отличить с первого взгляда женщину от мужчины: и костюм, и волосы, и лицо, все одинаково. Как у мужчин, так и у женщин, косы, пробор по середине; в ушах, a иногда и в носу, кольца; одеты в армяки, или медвежьи шкуры; на ногах торбаса. Все имение их помещается в лодке. Много гиляков постоянно живет на Сахалине. Во время нашего пребывания, они все были в большом горе и не ходили на охоту. Недавно случилось у них следующее трагическое происшествие. Мужчины одной юрты отправились на охоту, оставив дома двух женщин, которые, окончив работы, заснули на своих нарах. В это время входит к ним незваный гость — медведь; душит обеих женщин и, позавтракав ими, ложится на нару и засыпает, как будто у себя дома. Возвратившийся муж с ужасом видит эту сцену; ружье его заряжено, он стреляет в упор и убивает медведя наповал. Но в этом-то и заключается все несчастье: медведь у гиляков лицо священное, и нет больше греха как убить его!.. Вынужденный такою вопиющею случайностью грех должен искупиться общею скорбью, — добровольным зароком не ходить на охоту, потому что охота составляет весь источник богатства гиляка.

И дальше Вышеславцев отправился уже в Японию...

Via