Умблоо

  • запись
    771
  • комментарий
    1
  • просмотров
    96 037

Авторы блога:

Вышеславцев в Японии (4)

Snow

246 просмотров

(Продолжение. Начало — по метке «Вышеславцев»)
Хостинг картинок yapx.ru
На улице встретила мы длинную процессию: около пятидесяти норимонов (носилок) следовали один за другим. Норимоны все были по одному образцу, — красные, покрытые превосходным лаком и обитые по углам бронзовыми украшениями; за каждым, кроме обычной прислуги, шли по две молодые женщины, одинаково одетые: некоторые из них были очень хороши собою. Можно было думать, что эхо был гарем какого-нибудь князя, отправлявшийся, может быть, с визитом. Через сквозившиеся занавески, сделанные из тонкой соломы, видны были фигуры сидевших женщин; некоторые приподнимали занавески, и мы видели старух и женщин средних лет, с черными зубами; ни одной не было молодой, по крайней мере, из тех, которых мы видели. Одеты они были скромнее служанок; бесцветность их халатов отличалась от ярких поясов прислужниц, стягивавших легкие складки светло-синих тюник, в которых щеголяли молоденькие мусуме, к сожалению, страшно набеленные и нарумяненные.
Я назвал это собрание женщин гаремом. Но гаремов, в настоящем значении, с их законами и заключением, в Японии нет. Положение женщин, хотя они и подчинены мужьям, сноснее здесь, нежели где-нибудь в Азии; они занимают место в обществе и разделяют все удовольствия с своими мужьями, братьями и отцами; вообще, они пользуются известною свободой и редко употребляют ее во зло. Женщины непринужденны в обхождении и умеют сдерживать себя в известных границах благопристойности. Даже у простых женщин есть своего рода элегантность; у всех есть, конечно, некоторая доза кокетства, но за то есть и уменье управлять домом. Кроме законной супруги, японец может иметь несколько наложниц (число не ограничено); имеет право удалить жену, которую, однако, обязав кормить, если она не бесплодна и не сделала какого-нибудь проступка. Хотя хозяйка управляет домом, во она не принимает участия во всех делах мужа; на нее смотрят скорее, как на игрушку, нежели как на участницу радостей, забот и печалей. «Когда муж посещает покой жены своей, говорят японцы, то оставляет все свои заботы за собою и желает только насладиться удовольствием.»
[…] Оба пола ходят в приготовительные школы, где учат читать, писать и краткой отечественной истории. Этим кончается образование детей бедных классов; для богатых есть высшие школы, где преподаются правила церемониалов, сопровождающих каждый акт жизни японца; также знание календаря, с счастливыми и несчастливыми днями, математика, и развивается ловкость тела фехтованием, стрелянием из лука. Правила о харакири, то есть, как и в каких случаях должна производиться эта героическая операция, также составляют предмет обучения в высших школах. Девочек учат рукодельям, домохозяйству, музыке, танцам и литературе. В Японии есть много женщин писательниц!.. В пятнадцать лет воспитание их кончается.
В Японии есть заведения, занимающие какую-то средину между школой для воспитания девушек и домом баядерок. Это так называемые чайные дома. Там часто живет до ста женщин. С виду дома эти похожи на гостиницы, где можно достать чай, саки, ужин, слушать музыку, видеть и танцовщиц….. Бедные люди, имеющие хорошеньких дочерей, отдают их с детства содержателю подобного дома, и он обязан дать ребенку блестящее воспитание. Девушка остается известное число лет при заведении, чтобы вознаградить истраченные на нее деньги; по истечении срока, она или возвращается домой, или, что всего чаще, выходит замуж. Поведение девушек здесь не ставится им в вину, и на них не падает дурная слава, хотя, правда, родители их за это не очень уважаются. Девушки эти должны быть образцами светского воспитания; часто приводят дворяне и другие важные японцы жен своих в эти места, чтобы они учились музыке, литературе и вообще хорошим манерам.
Японский женский костюм недурен; прямо на теле носят они коротенькую юбочку из красного крепа, плотно обхватывающую тело, и креповую кофту, с широкими рукавами, обыкновенно яркого цвета, с крупными узорами; сверх этой кофты надевают две или три подобные же, так, чтобы воротничок нижней был немного виден над верхней. На ногах, как у мужчин, бумажные чулки, завязываемые выше колен, и соломенные сандалии, укрепленные соломенными шнурками, которые проходят между большим пальцем по подошве; эти сандалии часто очень изящны по своей тонкой работе. Для ходьбы по грязи употребляют деревянные подставки, род маленьких скамеечек. Все это платье заменяет наше белье; но сверх всего этого надевается длинный халат, который у богатых волочится по земле и перетягивается поясом. Смотря по погоде, надевают два, три, a иногда до тридцати халатов, и каждый подвязан поясом; последний, верхний пояс всегда особенно роскошен; он бывает шириною до 12 дюймов, делается из богатой шелковой материи и сзади завязан большим бантом. У простых женщин, сверх халата, надевается еще коротенькая кофта с широкими рукавами, разрезанными под мышкой, как у всех других халатов, и зашитыми на половину у руки, так что образуется род мешка, куда кладется все, что надо потом бросать или спрятать, — кусок недоеденного кушанья, бумажка, которою «обходятся вместо платка», и т. д. Цвет верхних халатов обыкновенно скромен — темно-синий или темно-коричневый, с тоненькими полосками; у женщин же, живущих в чайных домах и выставляемых по вечерам напоказ, при свете разноцветных фонарей, халаты бросаются в глаза роскошью цветов, арабесок, вышитых шелком и золотом, длинными шлейфами, влачащимися по полу, и т. д. Волосы, всегда черные и глянцевитые, собираются кверху от затылка и напомнили бы древнегреческие прически, если бы только их не пестрили вплетаемыми гофрированными разноцветными крепами, длинными роговыми и черепаховыми иглами, вставляемыми со всех сторон, и иногда проволоками, которые поддерживают волосы, чтобы они лучше стояли. Белятся и румянятся до крайности, чем страшно портят свой естественный цвет лица, который очень бел и свеж, что видно у бедных девушек. Сначала выбелят все лицо, потом слабо-розовым тоном покроют щеки от бровей до подбородка, оставив верх носа и самый подбородок; брови обводят черною краскою, губы намазывают шафраном, отчего они со временем синеют, что составляет nec plus ultra [предел] японской красоты; иногда же среди губ нарисуют темненькую пуговку… Одним словом, глядя на изуродованное всем этим лице японки, убеждаешься, что нет глупости, до которой не довело бы желание нравиться. Замужние красят зубы таким едким составом, что надо покрывать десны особенным вязким тестом, чтобы предохранять их от этого состава. Впрочем, женщины в Японии совершенно правы, потому что мужчины там не меньше, если не больше, заняты собою. Но жаль, что японки так портят себя: в их естественном виде они очень недурны лицом, у них много грации.
Хостинг картинок yapx.ru

Улица, по которой мы шли, поднимаясь в гору, представляла с одной стороны ряд храмов, окруженных садами и воротами, к которым вели высокие лестницы; с другой стороны тянулись длинные стены какого-то княжеского дворца; на этой улице жил в прошлом году граф Путятин. На горе увидели мы длинную галерею, всю увешанную фонарями. […] В галерее были устроены скамейки, и несколько молоденьких девушек предложили нам напиться чаю. Мы находились во владениях храма бога войны; сам бог, в колоссальном бронзовом изображении, сидел неподалеку, между деревьями: это была толстая, неопределенная личность, с саблею в руке; так как войны уже вывелись в Японии, то и бог скромно сидит в кустах, никого не смущая. В галерее было действительно хорошо. Японцы страшные сибариты, рассчитывают на место отдыха после прогулок, пользуясь всяким пунктом, откуда открывается хороший вид; на таком месте устраивается беседка, или павильон. A где есть беседка, там сейчас прилаживается переносная чайная, с горячею водою, кипящею в чугунном чайнике, и целым строем маленьких чашечек. Хозяйка — обыкновенно старуха, с сморщенным лицом и черными зубами; что за удовольствие пить чай, когда вам подает его такое некрасивое существо? Старушка это знает и потому берет к себе двух или трех молоденьких девочек в услужение, если не имеет дочери или племянницы. Утомленный долгою ходьбою, всякий с наслаждением ложится на скамейку, покрытую чистою и мягкою циновкою, под тень навеса, лаская свой усталый взгляд и превосходным ландшафтом, расстилающимся перед ним, и лукавою улыбкою молоденькой мусуме, подающей ему ароматический напиток. Привыкшие к нашим самоварам, мы требовали часто повторения, и выпитые чашки считались десятками, что возбуждало смех, как прислужниц, так и не оставлявшей нас публики […]
На другой день, рано утром, едва солнце начало разгонять туман, нежащий на желтых водах залива, я верхом приехал на пристань, чтобы встретить желавших участвовать в нашей экскурсии. […] Воздух был свеж, но тою теплою свежестью, которая обещает жаркий день; палевое освещение гуляло и по отдаленным судам и укреплениям, и по сотням рыбачьих парусов, сновавших в разных направлениях, и по зданиям набережной. По тихой воде, действуя двумя веслами, плыл рыбак на маленькой лодочке; скорый ход бросал ее из стороны в сторону, и она неслась быстро мимо. В балагане были скамейки и чайная, и, натурально, хорошенькая прислужница, вероятно, недавно вставшая. На лице её были еще следы ночной неги, глаза были подернуты влагой, бронзовые щеки блестели естественным румянцем. Голосом мелодическим и серебряным, в котором слышался удивительно приятный металлический звук, с обворожительною улыбкою, предлагала она чаю, и чай, здесь, на своей родине, не кажется тем прозаическим напитком, который мы привыкли соединять с пыхтением и испариной какого-нибудь господина, опоражнивающего пятый стакан. Из маленькой чашечки прозрачного фарфора, только что облитой горячею водою, пьешь первый данный им аромат — слабый, тонкий, для грубого вкуса неуловимый. […]
Шумною кавалькадой, на хорошо выезженных и довольно рьяных японских лошадях, различно убранных, отправились мы смотреть знаменитый храм — Гору золотого дракона, как написано на плане китайскими знаками; японцы называют этот храм Асакуса (не знаю значения этого слова). До него было добрых пятнадцать верст. A он находится внутри города, и мы не с самого его конца считали расстояние; это дает маленькое понятие о величине города. При каждой лошади был проводник; мы извлекли из них двойную пользу, навьючив их обедом, вином, бельем и проч. У меня был вороной конь, вероятно, из чиновных, потому что у него были на холке три косички, связанные кисточками кверху, на копытах синие чулки с соломенными сандалиями; на седле была мягкая подушка, на которой было очень ловко сидеть, особенно опираясь на массивные стремена, имеющие форму широкой полосы железа, согнутой крючком. Впереди нас, молодцевато сидя на горячих лошадях, ехали два якунина; легкие и широкие рукава их синей верхней одежды развевались, как крылья бабочек; круглая соломенная шляпа, прикасавшаяся только одною точкой к макушке, с поднятыми кверху полями придавала им какой-то легкий и красивый вид. Японец на коне напоминает всадника средних веков. […]
Хостинг картинок yapx.ru
Заранее предупрежденная полиция ждала нас на каждом перекрестке, a в тех местах, где пересекали нашу улицу другие, протянуты были веревки, чтобы не пускать народа. Так как мы проезжали много таких мест, где еще прежде не бывали, то публики было много. Мы проезжали улицами с превосходными домами и магазинами; некоторые дома были так хорошо выштукатурены, что казались сложенными из цельного мрамора, между тем как во всей Японии нет ни одного каменного здания; причина этого — частые землетрясения: деревянный дом, если и разрушится, то может быть выстроен в самое короткое время. За исключением главных столбов и перекладин, почти весь дом можно купить в лавке: картонные щиты, ширмы, циновки — вот из чего все состоит. К храму примыкала прямая улица из низеньких лавок, где продавалась разная мелочь. Видно было, что здесь уже начинались владения храма, и торговцы ждут богомольцев и посетителей, чтоб им на дороге сбывать всякую дрянь, — что мы находим и у нас при всяком монастыре. Оставив лошадей, мы пошли пешком. Перед нами были громадные ворота (ворота человеколюбивого князя) с преобладающими горизонтальными линиями, украшенные массивными деревянными арабесками; почти все было выкрашено красною краскою, так же как и самый храм и другие принадлежащие к нему строения. Сквозь ворота виднелась продолжающаяся прямая улица, выложенная широкою плитою; она оканчивалась площадью, среди которой возвышалось величественное здание храма, с исполинскою, прямою, черепичною крышею, с широкими лестницами, идущими на пространную галерею, обносящую со всех сторон главный корпус. Крыша широким навесом висела над террасой; стоявшему под ним видны были деревянные резные украшения, которыми изобилует главный карниз и подбой навеса. Между арабесками были изображения: драконов, зверей, цапли; смелые линии этих фигур невольно обращали на себя внимание. […] Безмолвно вошли мы в храм, народ расступался перед нами: многолюдность, шум и говор пропадали в огромности здания. Главный алтарь отделялся несколькими колоннами и более возвышенным местом; там стояли бонзы; они почтительно нам поклонились. Когда мы вышли, народ столпился на балконе, рисуясь тысячеглавою группою на фоне темных аркад капища […] Нечего пересчитывать все то, что мы видели в храме; по крайней мере, с своей стороны, я не рассматривал, даже не старался запомнить, но весь предался охватившему меня чувству, которому можно приискать какое угодно название; можно, пожалуй, назвать его экстазом; под влиянием этого чувства, человеку хочется молиться; все мы больше или меньше ощущали то же, чему доказательством служит то, что все вышли молча и долго еще стояли перед храмом, пока не вспомнили, что туристам надобно же «осматривать».
В числе существ, которым посвящен этот храм, играет важную роль «лошадь». В самом храме, на стенах, я видел несколько изображений лошади; наконец, по близости в особенном здании стояли два живые коня, совершенно белые, с розовыми мордочками, с розовою кожицею около глаз и в красных попонах. Это были священные кони. При храме находится целый город; кроме бесчисленных лавок и табер, к нему примыкает большой ботанический сад, с прудами, мостиками, цветниками, зверинцами, театром марионеток и кабинетом фигур. […] Среди сада, в хорошеньком павильоне, нас ждал завтрак. Явились шримпсы, яйца, рисовые пирожки, кастера и привезенные нами припасы.
В кабинете фигур я еще больше убедился, что японцы не лишены художественного понимания вещей, и что очень немного надо, чтобы между ними процвело искусство. Все наши кабинеты восковых и других фигур всегда имеют интерес побочный; они интересны для нас потому, что в них мы видим или портрет какого-нибудь знаменитого человека, или его костюм, и т. и. Здесь же фигура обращает на себя внимание своим художественным исполнением. Представлен, например, японец, читающий книгу; у него немного слабы глаза, или он грамоту плохо разбирает, вследствие чего на всем его лице выражение усилия, и сколько в этом естественности и правды! А техническая часть так исполнена, что, если посадить эту фигуру на улице, все примут ее за живого японца; даже костюм на нем старый и подержанный. Все другие фигуры больше или меньше в роде первой; ни одна не представляет ни знаменитого воина, ни знаменитого карлика, — каждая взята из действительной жизни. Вот женщина моет ребенка, вот писец, вот японка, совершающая свой туалет, сердитая и ворчливая, a горничная сзади, совершенно равнодушная к привычному ворчанью кокетки, усердно натирающей свои щеки белилами и румянами. В средней комнате представлено море и несколько фигур, — вероятно, спасающиеся после кораблекрушения; один борется с волнами, других выбросило на берег; усталый, истомленный хватается за камень, но, кажется, набежавшая волна смоет его; на лице видна борьба надежды с отчаянием. На этом же море стоит красиво отделанная джонка, и служит сценой для кукольной комедии. Механизм кукол доведен до такого совершенства, что марионетки кажутся здесь совсем не тою пошлостью, какою они являются у нас, фигура по совершенно гладкой доске подходит к вам аршина на три от сцены и делает различные фокусы, и притом без резкости движений, a с такою плавностью, что как будто в ней действует не проволока и шарнир, a живой нерв и кровь! Прибавьте к этому роскошную обстановку и костюм.
Было часов 12; по нашему расчету, нам предстояло осмотреть еще два места, более или менее замечательные; что они существовали, в этом никто не сомневался; но где они, этого-то мы не знали; да и расспросить не умели. Из нас были некоторые, зимовавшие в Нагасаки, и знание их в японском языке мы считали за факт, слушая их разговоры с японцами, разговоры без цели, с употреблением только тех слов и выражений, которые были известны. Теперь же, когда нам понадобилось их знание, увы! […] Находчивые, как русские, мы разложили перед чиновниками план Эддо и указали пальцем на самое зеленое место. В зеленое место ехать оказалось нельзя — это был один из тех двух храмов, смотреть которые было особенно запрещено; нечего делать, указали на другое место, так же зеленое: оказалось, что до него очень далеко, не успеешь; a вот еще третье, не зеленое, a красное на плане; туда можно, и там также, говорят, очень хорошо; поехали в красное место. Оно находилось близко: через три четверти часа мы были уже там и решили, после отдыха, опять обратиться к плану; не возвращаться же домой!
Красное место был также храм, гораздо меньше осмотренного нами утром. Внутри его висела исполинская сабля, в несколько сажен длины, вся отделанная золотом. He это ли сказочный меч-кладенец? Храм стоял на горе; у обрыва устроена галерея, так похожая на ту, которую мы вчера видели, что некоторые приняли ее за ту же самую. Была даже такая же старушка с молоденькими прислужницами у чая; только вид сверху, похожий тоже на вчерашний, был гораздо обширнее. Эта гора была от вчерашней верстах в пяти, в глубине города. С первой видно было море и укрепление, с этой — только одни здания. Если бы рисовать этот вид, надо было бы оставить на листе бумаги одну четверть для неба, a другие три четверти наполнить крышами, и чем больше бы их уместилось, тем вид был бы похож. Всякая выдающаяся часть исчезала, даже осмотренный нами утром громадный храм, с его садами, казался небольшим островком зелени в этом разливе улиц и строений. […]
Возвратившись домой, мы услышали печальную историю, случившуюся в Юкагаве. Утром мы слышали об этом мельком; но сомневаясь в истине, или, скорее, боясь убедиться в ней, не обратили на нее никакого внимания. К вечеру дело разъяснилось со всеми подробностями.
Накануне послан был на баркасе в Юкагаву мичман Мофет для разных закупок. Окончив дела, вечером вышел он из последней лавки, с двумя матросами. Едва отошли они немного шагов, как из переулка выскочило несколько японцев; ударом сабли положен один матрос на месте. Мофет получил сабельный удар по шее, другой, накрест его, по плечу и лопатке, третий по ляжке, который и заставил его упасть. Другой матрос, шедший посредине улицы, успел убежать в ближайшую лавку, преследуемый одним из убийц, уже ранивший его в левую руку. Лавочник, переговорив с преследовавшим, запер лавку и спас матроса. Собрался народ, убийцы скрылись; раненого Мофета отнесли к американцам, которые старались всеми средствами помочь ему; но усилия их были напрасны. Он в страшных мучениях, через четыре часа умер.
He говорю, в какую скорбь погрузило это известие всех товарищей, любивших убитого. Возбудилось недоверие к пароду, в сношениях с которым всегда замечалось более сочувствия и дружбы, чем нежелания сближения. Чувство скорби сменилось пытливым духом гипотез. За неимением положительных данных веденного следствия, домашним ареопагом делались различные приговоры, основанные, во-первых, на нашем знакомстве с японцами, и во-вторых, на знании подробностей дела. Из чего ясно можно заключить об основательности этих приговоров… Было ли это случаем частным, или надобно было видеть здесь участие японского правительства? Следовало ли приписать убийство оппозиционным феодалам, всячески старавшимся показать нам свое нерасположение? Все решали эти вопросы по-своему; был даже слух, что после истории бросания камней, которая еще раз повторилась с другими офицерами, начальники квартала были разжалованы в солдаты и что убийство было следствием личной мести.
Один корвет и клипер, взяв с собою эддского губернатора, пошли в Юкагаву, для производства следствия.
Heсмотря на настоятельные требования, убийц не выдавали. Судя по тому, что писалось о японской полиции, не отыскать убийц казалось бы делом невозможным в Японии: [… ведь здесь] одна половина народа смотрит за другою. За малейший донос следует наказание, не только преступника, но часто всего семейства; при арестовании кого-нибудь, арестуется все семейство. В случае убийства секвеструется целая улица, на которой оно случилось, и двери всех домов заколачиваются гвоздями. Но Юкагава торговала по-прежнему, и улица оставалась не заколоченною, следовательно, — или европейские писатели бессовестно сочинили все вышесказанные сведения, или японцы не настоящим образом преследовали дело. Отыскан был ящик с деньгами; a об убийцах сказали, что, вероятно, они лишили себя жизни, потому что, при исправности полиции, не отыскать их невозможное дело; a они не находятся… «Так отыщите нам тела их, это гораздо легче», — говорили им, и дело продолжалось.
Стоявшие в Юкагаве не иначе съезжали на берег, как вооруженные. Это, по-видимому, нисколько не трогало японцев; про себя, они, я думаю, посмеивались над этим донкихотством. Все консулы приняли живое участие в деле, столько же касавшемся их, сколько и нас; если зарезали русского офицера, то легко могут зарезать и американца. Некоторые из нас стояли за строгие меры, за настоятельные требования, даже если бы пришлось и бомбардировать Юкагаву.
Убийц ждала казнь ужасная; по японским законам, их следовало распять и колоть саблями, до тех пор, пока не останется ни одного признака жизни. Закон возмездия составляет, кажется, главное основание их уголовных уложений — око за око, зуб за зуб, почти буквально. Так, поджигателя жгут медленным огнем; в настоящее время в Хакодади сидит преступник, ожидающий себе этой казни. Укравшему более 10 рё (40 ицибу, около 20 руб.) отрубают голову.
Мы оставили Японию, a дело еще не было окончено […]
Уйти из Эддо, не побывав в Озио, было бы грешно; это то же, что быть в Риме и не видать папы. Опять мы распорядились, как в прошедший раз; съехали на берег накануне и заказали себе лошадей, предупредив, что едем в Озио. На площади мы наткнулись на интересную сцену. Окруженный толпой народа, сидел японец весь в белом. На левой руке его, около локтя, в тело воткнута была коротенькая свечка, пламенем своим обжигавшая кругом кожу и тело; в правой руке был пук горящих ароматических свеч, какие жгут перед идолами; пламя и дым вырывались между согнутыми пальцами и обжигали кисть фанатика. На лице его не было и следа выражения какого-нибудь страдания и ощущения боли; монотонным голосом причитывал он, вероятно, молитвы, смотря куда-то в пространство своими черными глазами, светившимися экстазом. Ему бросали деньги, но он, казалось, не обращал на это никакого внимания.
Утром отправились мы тою же кавалькадой и с теми же чиновниками и часа через три были за городом. Что это? — великолепный ли парк, или уж так хороша вся страна, прилегающая к столице Японии?… […] Опять, широкою волною, нахлынули к самой дороге зеленокудрые великаны; должно было наклониться, чтобы проехать под тяжелыми исполинскими ветвями; нас окутывал мрак от густой тени, между тем как яркое освещение охватило уже проехавшего эти живые ворота. Скоро показалась табера, низенькая и длинная; во всю длину крыши её, частью скрытой зеленью, висят пестрые бумажные фонари; на мягких циновках несколько японцев пьют чай, a вечная мусуме, вероятно, забыв о своих посетителях, вышла к самой дороге поглазеть а проезжающих.
Хостинг картинок yapx.ru
Нас попросили слезть с лошадей, и мы взошли пешком на холм, довольно большой и скрывавший находившийся за ним ландшафт. На вершине холма стояло несколько скамеек, a под тенью ближнего дерева приютилась «чайная»; поэтому мы могли заключить, что недаром все это находилось здесь и как будто заманивало прохожего отдохнуть, обещая ему прекрасный отдых. Перед ним мгновенно открывается одна из тех картин, память о которых остается в душе, как событие; он увидит, насколько хватит глаз его, ровною скатертью лежащую долину, уходящую в бесконечную даль; по ней разбросаны деревеньки и леса, расположившиеся то около реки, извивающейся серебряною лептой, то между изумрудною зеленью рисовых полей, или у нескольких озер или каналов; увидит чудную игру красок, когда отдалением сгладятся резкие черты предметов, и все это затушуется какою-то прозрачною голубизной в бесформенные, фантастические образы, сливающиеся на горизонте с лазурью неба, с его воздушными туманами; он увидит и крупные особенности лежащего у ног его обрыва, домики у подошвы горы, деревни и улицы с их старухами, кричащими детьми, ближайшие деревья с развесистыми и кудрявыми ветвями, бросающимися в глаза. «Эту долину называют долиной Эддо», скажет японец, с тем же самодовольством и гордостью, как говорит итальянец, указывая на вечный город: «Ессо Roma!»
К обрыву прижималась рощица; в тени её, по каменным ступеням лестницы, сошли мы в деревеньку, которая вся состояла из чайных домов. Это и было Озио. Все домики террасами своими висели над рекой. Мы вошли в первый из них, где нас как будто ждали и где нас встретило около двадцати молоденьких девушек, красиво одетых, прекрасно причесанных и еще лучше улыбавшихся своими молодыми, грациозными улыбками.
Хостинг картинок yapx.ru
Комната, или терраса, открытая со всех сторон, где был приготовлен для нас роскошный японский обед, висела над стремившейся по камням рекой; противоположный берег был убран, с кокетством микроскопических садиков, разными миниатюрными деревцами, затейливо подстриженными миртами, камнями, изображавшими скалы и пещеры, и правильными дорожками; далее поднимался лес исполинских дерев, бросавших сплошною массою длинную и густую тень на реку и на деревеньку, с её домами и террасами. Влево от нас, за павильонами, также несколько выступившими к реке, виднелся водопад во всю ширину реки, падавший с пеной и брызгами с высоты двух сажен; за ним темнота от высоких дерев, густо столпившихся кругом этого поэтического уголка. Чтобы выбрать подобное место для загородных прогулок, нужно иметь вкус и даже уменье жить. Все это и есть у японцев. Когда японец веселится, он хочет утонченного наслаждения; ему нужна не шумная оргия, не дикие кутежи людей, утративших способности спокойного наслаждения, нуждающихся в возбудительных средствах азарта, увлечения; нет, он требует поэтической обстановки, любит природу, обаяние её действует на его нежную, впечатлительную натуру […] Вот через дом от нас, в совершенно отдельном павильоне, какой-то японец приехал провести несколько часов в свое удовольствие. Он один, следовательно, распоряжается собой, как знает. Перед ним три лакированные столика, на которых стоят самые лакомые для него кушанья, в чашках и на блюдах превосходного фарфора. Он снял свою официальную одежду, сабли его в стороне, на нем халат из легкой белой материи, из шелкового крепа с большими голубыми цветами. Перед обедом он сходит в ванну, которая находится под нашим домом; в нижней комнате сделана искусственная скала, с первого взгляда кажущаяся простым куском камня; из неё бьет фонтан; вместо пола, палуба и нос джонки; купающийся как будто приплывает к скале и наслаждается под холодною струею падающей с камня воды; всматриваясь ближе, видишь превосходно выточенную из камня рыбу, готовую выскочить из бассейна, несколько лягушек, кажется, сейчас только выпрыгнувших: их точно спугнул кто-нибудь, потревожив их мирное каменное житье. По узкой лестнице сходит сверху молоденькая мусуме и предлагает ему свои услуги — вымыть, достать горячей воды, находящейся здесь же в другом бассейне. Она вытерла насухо тело сибарита, он надевает халат и идет в свой павильон; там его ждут две собеседницы, воспитанницы здешнего чайного дома, хорошенькие и свеженькие, как розы; они разделяют с ним трапезу, услаждают слух музыкой: одна играет на самисен, род трехструнной гитары, с длинною шейкой, другая поет, или читает стихи, с рапсодическою интонацией; смотрите на него, с каким удовольствием покуривает он свою маленькую трубочку…
Наш обед был сервирован превосходно; японцы умеют красиво расставить свои фарфоры и лаковые вещи на столах, похожих больше на этажерки; самые кушанья более красивы, нежели вкусны. Среди всего ставится чаша с водой, в которой плавают чашечки для саки. Форма этой чаши часто разнообразится. Теперь перед нами стояла превосходно сделанная бронзовая группа, изображавшая вулкан Фудзи; каскад сбрасывался со скалы в бассейн, в котором и была вода. Во время нашего обеда много ребятишек собралось на противоположном берегу реки и своими красивыми группами прекрасно оживляли ландшафт. Мы бросали им яблоки и деньги, которые часто попадали в реку; шумною толпою входили они в быстрину и самые проворные ловили добычу.
После обеда мы отправились гулять, перешла по мосту реку, и рощею высоких и прямых кедров, в их сплошной тени, скоро достигли храма, посвященного «лисице». Я, кажется, говорил, что японцы очень уважают это животное. Храм стоял в густоте кедров, к нему вела каменная лестница в несколько уступов; потом рощами и огородами, в которых росли рис и таро, дошли мы до чайной плантации. Чай низенькими кустиками рос по грядам; около них был чайный дом, как ему и следовало быть, с девушками и приятным местом для отдыха. Прямо против дома поднимался уступ, весь заросший до верху тоже исполинскими кедрами, составлявшими продолжение рощи, которая скрывала своими деревьями храм лисицы; в трех местах падала вода красивыми каскадами, с высоты нескольких сажен, в бассейны, маскируемые зеленью. В бассейнах, сквозь кустарник, виднелись голые японцы и японки. Тут было все для антологического стихотворения…
Из Эддо мы ушли 24 августа.

Via




0 комментариев


Нет комментариев для отображения

Пожалуйста, войдите для комментирования

Вы сможете оставить комментарий после входа



Войти сейчас