(Продолжение. Начало — по метке «Вышеславцев»)

I. [Гавайские острова]

Я пишу в небольшом домике, куда перебрался отдохнуть от морской жизни. Весь домик состоит из одной комнаты; снаружи скрывают его деревья, a через две постоянно отворенные двери тянет сквозной воздух, захватывая с собою свежесть зелени и благоухания растущих вблизи цветов. Одну дверь стерегут два огромные куста датур, белые цветы которых просыпаются с луной и дышат на меня своим ароматическим дыханием. В другую дверь выглядывают какие-то прехорошенькие лиловые цветочки. Подует ветер и зашелестит легкий лист акации и тамариндов, зашуршит тяжело лист кокосовой пальмы, поднимающейся из-за ближнего забора.
С совершенно новым чувством, оставили мы в последний раз Хакодади: мы шли домой и оставляли его, может быть, с даже по всей вероятности, навсегда. И не один Хакодади оставляли мы, — за ним скрывался от нас, в своим постоянных туманах, дикий берег Маньчжурии, с пустынными заливами и пристанями, с тундрою, сосновым лесом, собаками, оленями и гиляками… Впереди как будто прочищался горизонт, и на ясной полосе освещенного неба услужливое воображение рисовало пальмы и бананы волшебных островов, их красивое население, собирающееся у порогов своих каз, и вся романическая обстановка патриархальной жизни. За ними представлялись еще более ясные картины: родная степь, звук русского колокольчика, заветные дубы, выглянувшие из-за горы, возвращение, свидание и чувство оконченного дела… Хотя до всего этого еще не меньше десяти месяцев плавания, a все-таки с каждым часом, с каждою милей, расстояние между нами будет меньше и меньше, и вероятно, ни одно чудо на нашем пути не произведет на нас такого впечатления, какое произведет вид кронштадтской трубы, когда ее, наконец, усмотрят наши штурманы и эгоистически «запеленгуют».
К чувству радости возвращения, не скажу, чтобы не примешивалось и грустного чувства: в Хакодади мы простояли без малого год; в Хакодади оставляли своих друзей, махавших нам на прощанье платками с своего клипера; не было места кругом всей бухты, которое бы не напоминало чего-нибудь; мы успели здесь обжиться, обогреться, a русский человек не всегда охотно оставляет обогретое местечко. — Наконец, кто знает будущее? — в год много воды утечет, и сколько её мы увидим у себя на клипере, когда будем огибать мыс Горн, эту bête noire моряков!.. (Американец, обогнув Гори, приобретает право класть свои ноги на стол). Более года не будем получать писем и что еще мы найдем дома?
Но все эти сожаления и опасения нисколько не отравляли общего чувства. […]
4-го ноября, утром, вышли мы из пролива, полетели попутным ветром, миль по десяти в час, и скоро Япония скрылась из виду. Переход наш, в отношении мореплавательном, был очень интересен; […] штиль сменялся противным штормом, который относил нас на несколько миль назад; за штормом опять штиль, с сильною качкою и духотою. Недели три наслаждались мы подобным положением дел, находясь от цели нашего плавания, Сандвичевых [Гавайских] островов, в 400 милях. Наконец, […] мы увидели, после сорока дней плавания, берега, похожие на туманы. Вот пункт, о котором на море всегда возникает вопрос: берега ли виднеются, или облака? […]
Уже стемнело, когда мы стали приближаться к рейду Гонолулу; входить на рейд, защищенный с моря рифами и притом рейд незнакомый, было опасно, и мы бросили якорь вне рифов. С берега был слышен шум прибоя, слышалось как разбивалась волна о коралловые стены, a в воздухе пахло кокосовым маслом. […]

Утром увидели берег. Мы стояли недалеко от него, между […] Диамантовым холмом, и городом. Диамантовый холм — выступивший в море мыс, очень важный для определения места, — похож на шатер, одна часть которого выше другой; бока его выходят правильною гранью, которую образовали овраги, спускающиеся с хребта к долине и разветвляющиеся на множество мелких овражков. От Диаманта к городу, по берегу, тянутся пальмовые рощи, a над городом стоит Пуншевая чаша (Punch boll) — холм, с крутыми стенами и укреплением, построенным на одном из возвышений, которое выходит гласисом; в городе местами видны пальмы, флагштоки и мачты, обозначающие собою гавань, в которую и мы должны были проникнуть. За городом синеет ущелье, образуемое зелеными горами, составляющими главную возвышенность острова, слева масса гор прерывается обширною долиною, за которою виднеются другие горы, слабо рисуясь сквозь прозрачный туман. Длинные буруны означают рифы, образуя параллельные полосы и шумя белесоватыми брызгами, в своем непрерывном наступательном движении.
С рассветом у нас выстрелили из пушки, чтобы вызвать лоцмана; скоро показался вельбот, из которого вылез очень приличный джентльмен, в серой шляпе и синем пальто. Проход между рифами очень узок, фарватер отмечен знаками и бочками; на первом знаке устроен колокол, звонящий при колебании аппарата волной, и кто знает о существовании этого колокола, тот может отыскать по нему вход и ночью, и в туман. В гавани стоит несколько китобойных судов, которые все подняли свои флаги при нашем прибытии; из них два судна нашей финляндской компании. Вот подходим к самому берегу; клипер, как мухами, осажден прачками (здесь прачки мужчины), факторами, консульскими агентами и всеми чающими прибытия в порт судна, особенно военного. Вслед за ними входит в гавань шхуна, одна из тех, которые обыкновенно плавают между островами, составляющими гавайский архипелаг. He помню, где-то читал я описание подобной шхуны, на палубе которой вместе с пассажирами, толстыми и тонкими каначками, канаками, китайцами, матросами толкутся коровы, свиньи, собаки, и к разнообразному говору и мычанию толпы присоединяются какие-то неприятные звуки. Я вспомнил это описание, смотря на палубу пришедшей шхуны. Кажется, не оставалось наверху ни малейшего местечка; все находившиеся там сплотились в одну массу, и если бы снять с этой массы слепок, то вышла бы великолепная группа: поверх всего, на каком-то возвышении, в длинном платье, с венком на растрепанных черных волосах, с ветвями и листьями вокруг шеи, лежала грузная, ожиревшая каначка; издали было видно, что ей жарко, и, казалось, от теплоты, распространявшейся от неё, будто от печки, таяло умащавшее её волосы масло; нам уже представлялось. что запах этого масла доносился и до нас. Вокруг неё торчало несколько шляп разнообразной формы, принадлежавших, вероятно, известного сорта дельцам, попадающим или в богачи-капиталисты, или на китобойное судно матросами, или же иногда на виселицу. Ближе к борту, в пестрой фланелевой фуфайке, рисовалась красивая фигура канака, не без примеси белой крови, которая дала его стройной красоте много грации, так что он походил больше на какого-нибудь гондольера-итальянца, что рисуют на картинках. Около него сидели две хорошенькие каначки, с желтыми венками на черных головах, и какой-то оборванец, в проблематическом костюме, с сомнительным цветом лица и еще более сомнительною физиономиею. К второстепенным фигурам прибавьте чистого, белого европейца, держащегося особняком, потом несколько матросов, хлопочущих у снастей, парус, перебросившийся в красивых складках через борт, несколько рогатых голов животных, прибавьте шум и гам, — и тогда вы разделите со мною удовольствие полюбоваться этим новым ковчегом, после утомительно-правильной, стройно-однообразной жизни на военном судне. […] Вид шхуны в Гонолулу с красно-драпирующими ее парусами, с пестрыми подробностями беспорядка, — что делать! доставляет мне гораздо больше удовольствия. Или с каким уважением смотришь на китобоя, с его разношерстною командою, пришедшего из ледовитых стран, на корабле с заплатанными парусами, с крутыми боками, излизанными морскою волною, с капитаном, одною личностью своею говорящим о той жизни, которую он один только может вынести, днем борясь с морем и китами, ночью засыпая с револьвером под подушкою, чтобы его команда как-нибудь случайно, не ворвалась к нему и не выбросила его за борт. Все эти черты внутренней жизни судна дают физиономию и самому судну; a суда с физиономией так же интересны, как и люди. Китобой и шхуна в Гонолулу имеют физиономию, a не имеет её военное судно, как не имеют физиономии иные служаки, которые встречаются десятками на одно лице. Вот, например, господин, стоящий теперь у нас на юте; он отличный тип, и встреча с такими людьми на жизненном базаре очень интересна. Едва мы бросили якорь, как уж он явился к нам; он клерк нашего агента, на нем легкий шелковый сюртук и соломенная шляпа. Лицо его напоминает Мефистофеля, как его рисуют на дурных картинах; доброе и услужливое выражение в глазах уничтожает всякую мысль искать в нем какое-нибудь родство с врагом человечества. Он высок ростом, очень худ и во время разговора сильно махает руками, нагибается к вам, какая-то приседает на корточки и в то же время хочет сохранить манеры джентльмена. С первых слов он начинает обходить всех, не любя или не умея стоять на месте. Перед нами, в отрывочных и коротких словах, он набросал картину жизни, которую нам надо вести в Гонолулу; поговорил о короле, о «хула-хула», о том, что на нем рубашки стоят восемнадцать долларов дюжина, и, не спрашивая нашего мнения, деспотически заставил нас согласиться ехать после обеда загород; a мы, сами не зная как, и согласились. Исчез он моментально, как исчезают духи в балетах; наверное нельзя было сказать: прыгнул ли он за борт, превратился ли в мачту, или сел в шлюпку и уехал. С первого раза он нам показался просто плутом; после мы раскаялись в своей ошибке, убедившись, что он делал все от души, что он поэт по призванию, что у него огромное самолюбие, и что, вместе с тем, он один из самых добросовестных и порядочных людей. Имея способность мгновенью исчезать, он точно также и появлялся внезапно, и именно тогда, когда в нем была надобность; он дополнял наши мысли, являлся везде кстати и во время, и, я убежден, что умей я сказать по-немецки: «сивка, бурка, вещая каурка, стань передо мной, как лист перед травой», я мог бы вызвать его из-под земли даже в Петербурге.
На палубе клипера показались корзины с бананами, апельсинами, зеленью, капустой, мясом и всеми прелестями, которых мы давно не видали. Клипер ошвартовили, то есть с кормы выпустили канат и закрепили его на пристани. На пристань выходили дома, с большими буквами на вывесках, с балкончиками на высоких крышах, откуда хозяева смотрят в длинные трубы на море: «не белеют ли ветрила, не плывут ли корабли.»
Некоторые дома выстроены наполовину и кончаются отрезанными стенами, как брандмауэры: у берега, вдоль деревянных пристаней, столпился народ, с любопытством смотревший на пришедшее военное судно. Лет пятьдесят тому назад толпа народа также выбегала здесь на берег, на встречу пришедшему судну, — но какая разница!

Коцебу на Гаваях в 1816 г.

Тогда, по этому берегу, виднелись кое-где тростниковые хижины, с осеняющими их бананами и пальмами; женщины не скрывали красоты своего стройного тела и, не подозревая чувства стыдливости, наивно выставлялись вперед, бросались в волны и плыли взапуски, желая скорее встретить гостя… Мужья и братья их подозрительно смотрели на пришельцев, но подавляли в себе чувство ревности из гостеприимства; на легких пирогах окружали они судно, предлагая кораллы, кокосовые орехи, — жен и сестер своих… И теперь подплывает пирога с кораллами, сидит в ней канак, в синей матросской рубашке и в соломенной шляпе; в звуки его натурального языка вплелись новые звуки: «half dollar, one real» и т. п., и он настойчиво торгуется, предлагает сертификаты в том., что он отличная прачка, или может доставлять на судно все, что угодно. A на толпящихся на пристани женщинах одежды даже больше, нежели нужно. Миссионеры выдумали им костюм, в роде старинных пудермантелей, падающих широкими складками вниз. Одни венки остались им от прежнего незатейливого костюма. Кроме женщин, толпу составляли матросы, лодочники (почти все канаки), в фланелевых фуфайках — пестрых у молодых и франтов, синих и белых у более положительных людей, — и совершенно выцветших у людей вовсе не положительных, то есть спившихся, прожившихся и несчастливых. В числе последних не мало китобойных матросов, не находящих себе места на судах, как люди, известные за негодяев. (Для матросов, случайно не попавших на какое-нибудь судно и оставшихся зимовать в Гонолулу, общество китобоев основало нечто в роде дома призрения, где матросы эти могут найти, за самую дешевую дену, квартиру и стол. Ежели стоимость стола превышает в месяц пять долларов, то лишек общество берет на себя. Конечно, матросы, имеющие дурной аттестат, не принимаются в это заведение.)

Гонолулу при Дюмон-Дюрвиле

Гонолулу, город с физиономией подобно ему выросших городов, обязаны своим существованием, во-первых, китобоям: они избрали его гавань […] для своих стоянок и отдыха на переходе из Америки в Ледовитое море, а из Берингова пролива — в Южный океан; матросы их находили здесь зелень, свежее мясо, женщин и все, что нужно для кратковременного отдыха моряка. Китобоям помогли миссионеры, нашедшие в народонаселение гавайской группы богатую почву если не для слова Христа, то, по крайней мере, для своих подвигов. Миссионер, являясь среди кофейного племени, брал с собою, кроме евангелия, небольшой запас товаров, преимущественно материй и различных мелках вещей. На одном конце селения читал он проповеди, на другом — открывал лавку. Проповедь гремела против безнравственности и бесстыдства ходить голышом. He подозревавшая безнравственности в своем первобытном костюме, канакская Ева убеждалась, наконец, в необходимости прикрыть свою наготу и решалась приобрести платье. Но откуда ей взять денег? Она шла на улицу, вплетала в черные косы лучшие цветы своих долин, ловила гуляющего матроса, а вместе с долларом получала зачатки страшной болезни, так быстро распространившейся по всей Полинезии. С приобретенным долларом, она шла в лавку миссионера и покупала платье: нравственность торжествовала, нагота была прикрыта! A в городе был новый дом, выстроенный разбогатевшим миссионером, и улица меняла свой канакский вид на европейский. Другой миссионер имел шляпный магазин; шляпки сходили плохо с рук, и какой бы каначке пришло в голову променять роскошное убранство цветов и листьев на несколько тряпиц, карикатурно набросанных на голову? И вот проповедник развивал тему библейского текста о том, что женщина должна прикрытая входить в храм Божий и при этом указал на сестер, наряженных в черные шляпки; в следующее воскресенье все прихожанки явились в черных шляпках. Эти шляпки можно теперь еще видеть на всех каначках у обедни, в главной протестантской церкви. И этот миссионер не остался, во всей вероятности, жить в соломенной хижине, a выстроил себе дом с верандами и садом, и город рос. Гавань привлекала купеческие и военные суда, на пути из Америки в Китай; сами острова изобиловали сандаловым деревом, которое вырубала без милосердия; за пачку табаку или бутылку водки, оборотливый прожектер заставлял вырубать целые грузы дерева, которое везлось в Китай, где продавалось или выменивалось. С развитием Калифорнии, Гонолулу сделался необходимою станциею судов, идущих в Шанхай и Гон-Конг; начали являться купеческие конторы, банкиры, маклера; стали вырастать целые улицы; на домах запестрели огромные буквы вывесок. Религиозные секты вели свою пропаганду в огромных церквах, украшенных стрельчатыми сводами и готическими башенками. Европейским семействам стало тяжело жить в самом городе: они начали строить себе дома и в долине, примыкающей к ущелью, украшая свои комфортабельные приюты садиками. В обществе вырастало новое поколение полу-белых, смесь канаков с европейцами; по островам, щедро одаренным природою, заводились плантации сахарного тростника и кофе, рассаживались тутовые деревья, возделывался виноград, аррорут, выписывались китайцы для работ по контрактам, — и вот Гонолулу, как центр всеобщей деятельности в королевстве, торговой и административной, развиваясь с каждым годом, стал тем, чем мы его застали. Он лежит, как я уже сказал, у самого берега острова Оау; его главные торговые дома смотрят своими вывесками на суда, стоящие в гавани; в нем около 8,000 жителей, все народонаселение острова доходит до 20,000, на всем же архипелаге не более 70,000, то есть втрое меньше того, сколько было во время Кука. Между рифами и берегом мелкая вода разделена на несколько четырехугольных заводей или отделений, в которых разводится рыба: это один из главных источников богатства сандвичан. Каждое такое отделение принадлежит частному лицу. Эти садки видны с клипера, если смотреть налево; за ними, на выдающемся мыске, стоит тюремный замок, каменный, с высокою, каменною же стеною, окружающею его двор. Направо видно здание парламента — дом с высоким крыльцом и тремя большими, широкими окнами. За мыском, по которому в маленьких тачках беспрестанно возят куда-то землю, — другая бухта, весь берег которой обставлен домиками и хижинами, с шумящими над ними пальмами; a там, где эти красивые деревья столпились в небольшую рощу, между их голыми стволами виднеется шатрообразная форма Диаманта, сандвичского Чатырдага. Прямо над городом находятся возвышенности острова с прорезывающим их массу ущельем; в ущелье идет долина, пестреющая дачами европейцев; на нее смотрят камни зелень гор, часто покрытых туманами и облаками, то бросающими мрачную густую тень, то пропускающими несколько ярких лучей солнца на живописные подробности долины и города.
Съехав на берег, я, конечно, был доволен, как человек, выпущенный из тюрьмы на свободу. В каждом дереве, в каждом кустике виднелось мне живое существо, готовое принять участие в моем сердечном празднике. Скоро я оставил за собою правильные улицы, которые почти все пересекаются под прямым углом; на улицах пусто; было Рождество; a если скучны английские города в праздники, то города, населенные американскими методистами, вдвое скучнее: магазины заперты, вывески, как эпитафии, бессмысленно смотрят с крыш и стен. Я спешил выйти или за город, или в улицы, где больше зелени, больше тени и жизни. Добрался, наконец, до хижин, почти совсем скрытых бананами, до мест, засеянных таро, растением, составляющим главную пищу канаков, из которого они делают свой пой , насущный хлеб всего народонаселения. Добрался до тамариндов, раскинувших далеко свою легкую и грациозную листву, до пальм, грустно шуршащих своими верхушками; добрался до чистого воздуха, в котором не слышалось морской атмосферы, с её сыростью и холодом; здесь воздух напоен был дыханием бесчисленных растений, которые дают ему и силу. и освежающую крепость. Редко кто попадался на улице; иногда промчится легкий кабриолет с двумя чопорно-разодетыми американками; встретятся каначки, в светлых, праздничных пудермантелях (иначе не умею назвать их платья), с цветами на головах, с оранжевыми венками, лежащими грациозно на черных, маслянистых волосах, осеняющих кофейные лица. Первое впечатление, при взгляде на их лица, поражает какою-то резкостью, но выражение глаз светится чем-то кротким и примиряющим. Я […] вошел в католическую церковь, которая была тут же, через улицу. Церковь смотрела длинным сараем, в глубине которого находился алтарь. Фольга, свечи, золотая шапка епископа, ризы и одежды клерков, кадила, все это какая-то мешалось вместе и казалось издали чем-то блестящим. Во всю длину, по обеим сторонам здания, устроены были хоры, наполненные народом. Стройное пение, под звуки кларнета, раздавалось иногда сверху. Народ сидел на полу, кроме белых, для которых было отделено сбоку особое место; тем же из них, которые не вошли туда. подавали стулья. Мне также подала стул высокая, седая старуха с лицом, как будто сделанным из картона, с резкими бороздами на лбу и щеках; помня, что «в чужой монастырь с своим уставом не ходят», я сел без рассуждения и стал рассматривать сидевшую передо мною и вокруг меня живописную публику. Вся группа была очень пестра от разноцветных платьев, от резких лиц и цветов, украшавших выразительные, рельефные фигуры туземцев. В их позах видно было, что платье им в тягость, что оно для них что-то лишнее, мешающее, и они инстинктивно правы, потому что платье, может быть, более нежели что другое, имело роковое влияние на судьбу всего здешнего населения. Желая не отстать от своей подруги, каначка надевает на себя все, что может надеть, и, под тяжестью этой ноши, сидит, как в паровой бане; чем лучше день, следовательно, чем жарче, тем лучше захочет она быть одетою при людях. Из церкви она возвращается в свою хижину, быстро сбрасывает все и ложится против окна, в которое постоянно тянет освежающий пассат. Легкая простуда переходит в хроническую, слабый кашель делается постоянным, слабость груди переходит к детям, и вот постепенно чахнет народонаселение, приобретая всевозможные роды грудных болезней, начиная от легкого катара до чахотки; очень редко встретишь не кашляющую каначку.
Но поразительно оригинальна была молившаяся толпа в церкви. He было, кажется, ни одной линии, ни одного цвета неопределенного или переходного; все выражалось резкою чертою, все выступало ярко, начиная от зеленого листа, ясно рисующегося на черном фоне волоса, до складки черного или цветного платья; от глаза, блистающего огнем, без сомнительного выражения лукавства или хитрости, до крупных губ, резко изогнутых без сжатости, выражающей, большею частью, или злобу, или сдержанность. Посмотрите на седые головы старух: что за типические лица, что за сила и рост, что за уверенность в движениях! В метисах видна уже вкравшаяся нега и слабость. Но неохотно мешается канак с европейскою кровью, которая разводит водою его южную кровь.
Часто встречаешь на одной голове совершенно разные волосы, — черные, смешанные с белокурыми, — как будто черные, туземные, уступив белокурым некоторое место, не хотели поступиться своим цветом.
После обеда мы поехали, в четырехместном тильбюри, в долину. Долина постепенно поднималась, так что приходилось ехать все в гору. Сейчас за городом начинались дачи, выстроенные на манер английских коттеджей; между нами пустые места были засеяны таро, для которого, также как и для риса, нужна вода; каждый дом окружен небольшим садом; развесистый тамаринд, несколько дерев акации, бананы, кокосовая пальма, прямо листьями поднявшаяся от земли, пестрые кусты цветов, — все это выглядывает из-за забора, чисто сделанного из белого камня. За домами виднеются тростниковые хижины туземцев, формою своею напоминающие наши скирды; у порога хижины пестреет несколько фигур отдыхающего семейства. Прозрачный воздух позволяет рассмотреть малейшие подробности на горах, стесняющих с обеих сторон долину. Густые массы растущего по их вершинам леса смотрят каким-то рельефным украшением, наклеенным на серые камни; по скалам виднеются белые точки; внимательно всматриваясь, вы замечаете, что точки двигаются, и рассмотрите стадо диких козлов, гуляющих но совершенно отвесной каменной стене. Под вечер, по дороге стали показываться гуляющие; утрачивающие свои силы американки и европейки пользовались прохладой, прогуливая свое нежное тело в легких кабриолетах; проносилась мимо каначка верхом, и яркий платок, окутывавший её ноги, развевался с обоих боков лошади, захватывая своими клубящимися складками гниль и камни, летевшие из-под копыт горячего скакуна. Кто научил каначек ездить верхом? Лошадь явилась на Сандвичевых островах с европейцами, следовательно не более сорока лет, — когда же успело все народонаселение пристраститься к этой лихой забаве? Нет женщины, нет девушки, которая не была бы отличною наездницей. На лошадь садится она по-мужски, не доверяя сомнительной позе наших амазонок; ноги окутывает длинным платком, обыкновенно яркого цвета, и концы платка далеко разносятся но ветру. Устанет лошадь, она сама расседлает ее, пустит по полю попастись; потом поймает на аркан, оседлает и едет далее. Видели мы по дороге королевскую дачу, небольшой дом с несколькими растущими около него деревьями. На возвратном пути, все пространство, которое мы проехали, вся долина, с дачами и горами, часть долины, освободившаяся от гор, и наконец, город, рифы и море, все это мы увидели вдруг! […]

Остров Оаху

Темнело. У ворот домов сидели семьи канаков, сохранявших привычку своих отцов, которые, бывало, сиживали у порогов своих хижин. В неподвижной позе, подперши руками костлявый подбородок, окутав колени пестрым платком, задумалась старушка; несколько молодых каначек, в черных блузах, с цветами и листьями на головах, лепятся у забора. Вот, на измученном коне, подъехала амазонка; концы её желтого платка висят до самой земли; лошадь опустила голову; черноголовый и черноволосый мальчишка подает приехавшей наезднице напиться воды из кувшинообразной травянки. Где-то сверху раздается звук струны; в воздухе тепло, но не душно. В цветниках проснулись датуры и обдают проходящего своим чарующим благоуханием. Хорошо на берегу после моря…

(Продолжение будет)

Via