(Продолжение. Начало — по метке «Вышеславцев»)

[…] Гулявший по горам туман давно уже собирался в чернеющие тучи, я вот хлынул дождь, теплый, но частый и крупный. Промокнув до костей, мы остановились, чтобы просушиться, и поехали дальше. Нечего описывать всякую хижину и всякую деревеньку, которые мы встречали по дороге. При слове «хижина» надобно вообразить домики, сплетенные из тростника, не хуже корзинок, в которых наши дамы держат свои рукоделья, и если бы вы нашли такую корзину у себя в цветнике, забытую, например, какою-нибудь кузиной, то могли бы составить себе приблизительное понятие о таитской хижине. Она состоит из поставленных перпендикулярно жердей бамбука, между которыми оставлены промежутки шириною в два пальца. Над этим крыша такого же тонкого плетения, как тонкие тапы, циновки, которыми устлан пол хижины; между тем, крыша защищает хорошо и от солнца, и от дождя, a в скважины между тростником постоянно продувает воздух. Все окружающее хижину разнообразно до бесконечности; и если я дам вам в распоряжение рощи апельсинных дерев, несколько усыпанных цветами высоких и грациозных олеандров, сколько угодно пальм и бананов, то берите всего этого больше, составляйте вокруг корзины букет по вашему вкусу; но будьте уверены, что хижины и ландшафты, которые мы встречали по дороге, все еще будут и красивее и разнообразнее.
Дождь принимался лить несколько раз; подгоняемые им, мы проехали дистрикт Папара и остановились близ хижин, принадлежащих уже к дистрикту Паиеурири. Неподалеку впадала в море река; горы, раздвинувшись, образовали глубокое, роскошное ущелье; с отодвинутой на задний план и совершенно темной стремнины, тремя серебряными полосами, низвергались водопады, пропадая в неясной, туманной синеве; вдали виднелась река, с красивыми берегами, a ближайший изгиб её был в сумраке от густоты нависших над ним дерев. Там причалила пирога, и несколько купающихся фигур плескали и возмущали воду, дремавшую в этом живописном затишье. К морю видно было несколько выступавших мысов, из которых каждый спорил с другим в красоте и богатстве одевавшей их ризы.
Мы вошли в первую хижину. В одном углу, на полу, лежал завернутый в белое полотно покойник; несколько женщин пели, сидя кругом его, гимны. Мы вошли в соседнюю хижину, где отдохнули, пообедали и тронулись снова в дорогу в нашем легком кабриолете. Но чем больше мы углублялись, тем труднее становилась дорога; броды через речки были почти непроходимы; большие камни, разбросанные по мелкому дну, подвергали большой опасности тонкие колеса нашего экипажа. Мостики состояли из нескольких бревен, положенных поперек речки, так что нужно было большое искусство, чтобы переезжать по ним; несколько раз колеса проваливались между бревнами; надобно было вставать и на руках перетаскивать кабриолет. Дени мог бы быть полезен при этих переправах, но им обуяла какая-то дикая страсть гоняться за всякою свиньей или коровой, выглянувшею из чащи леса; когда в нем была нужда, тут, как нарочно, его едва было видно; только панамская шляпа мелькала между кустами, и длиннорогий бык, спугнутый им, летел на нас, останавливался в страхе и снова бросался в кусты. Один раз переезд через мост кончался довольно неприятно: пришлось спрыгнуть в воду, увязнув выше колен в тине. Доехав до местечка, напоминающего Французское аббатство, с островерхою церковью, каменною стеной и хорошеньким ландшафтом, мы решились предпринять уже возвратный путь. Дорога становилась слишком затруднительною, и ехать дальше можно было только верхом. Для ночлега выбрали себе большую хижину в Папеурири, стоявшую среди большего двора, выходившего к морю.
Стало темнеть. Среди хижин сидело несколько девушек и канаков, они пели гимны; красивая группа освещалась маслом, горевшим в кокосовых скорлупах. Гимны, слышимые здесь на каждом шагу, завезены сюда протестантскими миссионерами; канаки переделали по-своему мотив, придав ему свою оригинальную прелесть. Голоса канаков очень верны и чисты, но определить их было бы довольно трудно. Хоры очень правильно организованы; в первый раз, пение это какая-то поразит вас, но, по мере того, как вы слушаете, вам бы хотелось, чтоб оно не прекращалось. Так теперь, целый вечер и до глубокой ночи, пели все один куплет; отдохнув минуты две, повторяли его снова, и странная вещь, вместо того, чтобы надо есть, куплет этот каждый раз возбуждал в нас желание еще раз услышать его, как будто давали по маленькому глотку очень вкусного напитка, которого чем больше пьешь, тем больше пить хочется. Миссионеры ввели это пение, как одно из средств приохотить жителей к религиозному созерцанию или. по крайней мере, настроению. Слова Давида, казалось, должны были невольно западать в душу певчих, развивая в ней духовные элементы; но как же привилось это пение к канакам? В каждой деревне, ночью. собираются девушки и молодые люди в хижину, которая побольше, петь гимны; пока стройный хор далеко разносится по пальмовым рощам, понравившиеся друг другу пары тихонько оставляют хижину, чтобы в уединении, где-нибудь между корнями ви, или под сенью апельсина, еще более насладиться ночью с её чарами. Религиозное пение часто сопровождается тихою, сладострастною сатурналией, как естественным следствием плотской натуры канака; но эту натуру развивает и лелеет сама окружающая природа, с её теплыми ночами, с ароматами, звездами и волшебством своего жгучего, распаляющего дыхания.



Хижина была полна народу; между красивыми лицами канаков отличалось идиотское лицо альбиноса. Канаки на Таити сохранили часть своего костюма — парео или маро ; это материя, которою обвертывают, вместо панталон, ноги; сверх её они носят рубашку; узор парео всегда крупный. Женщины носят длинные платья, в роде тех, какие мы видели на Сандвичевых островах, и так как здесь господствуют Французы, то в глупых фасонах этих пудермантелей встречаются кое-какие модные ухищрения. Хозяйка хижины была очень красивая, молодая женщина, вдова; ее звали Ваираатоа (Vairaatoa); она не сидела между поющими, a хлопотала у стола, где нам приготовляли чай. В толпе, окружавшей хор, бросался особенно в глаза великан, аршин трех роста, с шеей фарнезского геркулеса и с физиономией добряка; он держал на руках мальчика, лет пяти; этот ребенок совершенно пропадал в страшных размерах его рук и груди и представлялся человеческою фигуркою, нарисованною для сравнения, около колокольни. Несколько мальчиков различного возраста, от десяти до двадцати лет, кто сидя, кто лежа, кто стоя, составляли живописную группу, в своих пестрых тапах, с вьющимися, прекрасными волосами и красивыми лицами; все были освещены колеблющимся пламенем кокосовой лампы, и некоторые из них напоминали мурильевских мальчиков. Между певицами особенно отличалась одна своею оригинальною красотою; ее звали Туане, она же была и запевалой. Она была худа, как мертвая; даже лицо у ней подернулось каким-то пепельным цветом; но черные, все проникающие глаза, резко очерченный рот и неуловимые черты прелести заставляли долго смотреть на нее и невольно вслушиваться в каждое её слово.
Хор пел; я лег в гамак, который уже успел повесить Дени, и, прислушиваясь к однообразному пению, рассматривал живописную группу. Счастливы ли они, и возможно ли, при таких условиях, счастье?… Что же еще нужно человеку? Здесь он окружен решительно всем, что только может дать природа; зачем здесь богатство, главный рычаг несогласий и всякого зла? Богат здесь тот, кто выстроил себе просторнее хижину; a кому нет охоты городить себе большую, довольствуется шалашом, где точно также его продувает воздух, те же пальмы дают кокосовый орех и то же хлебное дерево — свой плод. Обаяние окружающего было так велико, что я готов был дать себе ответ утвердительный, что, действительно, среди этих условий возможно счастье!
Правда, теперь оно нарушено вмешательством европейцев, не говоря уже о болезнях, о вечном надзирательстве, о гонении того, что ни один канак никогда не считал дурным; но, разумеется, и в прежнем их быту были явления, указывавшие на недовольство своим положением. Люди хотели властвовать, люди выходили из своего постоянного, ровного, невозмутимого расположения духа, при котором только возможно счастье, и в диком, ужасном увлечении доходили до зверства, до каннибальства. При войнах с враждебными племенами, сделавшимися враждебными по одному слову вождя, народ не прежде успокаивался и возвращался к обычной жизни, как истребив все племя своих врагов, не оставив ни одной женщины, ни одного ребенка… В эти минуты зверского увлечения дымились человеческие жертвы, и люди ели мясо своих жертв. Любопытно бы знать, неужели после, когда рассудок вступал в свои права, ни раскаяние, ни какое другое чувство не тревожило их умы, не шевелило совести дикарей? Образование общества ареой, где одним из главных условий было детоубийство, указывает или на крайнее падение человеческого начала, или на какой-то смутный порыв выйти из настоящего положения, на стремление отчаянным усилием броситься куда бы ни было, — положение, до которого может дойти общество после многих разочарований и бесплодных усилий к возрождению!
Но помимо темных сторон народного характера канаков, редкая народность представляет такие нежные черты, дающие этому народу главную физиономию. Они не обманули ни Бугенвиля, ни Кука своим добродушием, своим гостеприимством, скромностью, опрятностью в жилищах и незлобием; они действительно таковы и до сих пор остаются теми же, не смотря на клеветы. взводимые на них миссионерами. Нельзя смотреть на жителя Таити с точки зрения католического монастырского прислужника, который во всю жизнь свою ничего не видал, кроме сырых стен коллегии, подрясников и ханжества: слыли одни схоластические уроки от людей таких же, как он сам, испытывал сильные ощущения разве от розог. Канак родился под пальмой; первые впечатления его должны были развить в нем живое чувство природы; перед ними не было ни одной дисгармонической лилии, он не слыхал ни одного фальшивого и нестройного звука. Он прислушивался к шуму бурунов, разбивающихся о кораллы, ни шелесту пальм, и не зачем ему было задумываться, когда жизнь была так легка и все кругом так прекрасно. Как было останавливаться ему в сближении с прекрасной каначкой и думать, что дальнейший шаг — безнравственное дело? И цвет её любви он брал с тем же чувством, как срывал кокос своей пальмы. Нельзя назвать этого развратом, как нельзя назвать канака ленивцем, когда он лежит под деревом и смотрят на свое небо. To же было и в первобытные времена. Ему хорошо, он упоен, иначе он не понимает жизни. Пенинг упрекает их в нечистоплотности, особенно развившейся в последнее время, но, судя по тому, что мы видели, я никак не могу сказать этого. И каким образом она может завестись? Купанья своего ли канак, ли каначка ли на что не променяют; это одно из их удовольствии; на каждом шагу видишь черноглазых наяд, плескающихся в затишьях и качающихся, как русалки, по ветвям, лад водою. A в хижине всегда найдете несколько чистых тростниковых тал, на которых ложитесь и обедайте смело. В болезнях же, привитых им европейцами, виноваты ли она?
Скоро все эти размышления уступали обаянию всего того, что я видел. […] Меня разбудили, чтобы пить чай. Любопытные дети рассматривали наши вещи: к ним присоединились и большие, и между ними начался оживленный разговор с помощью жестов. В хижину вошел почтенный старик, лет восьмидесяти, но очень бодрый. Тихим, но патетическим голосом начал он читать молитву; все притихли, и даже Дени, когда я взглядом спросил его, кто это, сделал рукой движение, чтоб я молчал. Кончив молитву, старик подошел к нам, пожал наши руки и вышел; затем пение началось снова и продолжалось до глубокой ночи. Публика начала ложиться спать по разным углам хижины; лампы одна за другой угасали; и только один огонек долго виднелся в углу, где хлопотала хозяйка, что-то вынимавшая из своего сундука и опять укладывавшая. Хор все еще пел, но и он стал уменьшаться; остались, наконец, три певицы. Эту ночь мы уже легли на кроватях и скоро уснули крепко; последним впечатлением были звуки гимна. Почти весь следующий день провели мы в этой хижине, — так не хотелось нам уезжать оттуда. […]


На другой день утром мы пошли в школу. В полуразвалившемся домике, выстроенном несколько по-европейски, было человек тридцать детей, между которыми были и взрослые. Почти все без исключения курили сигары, которые канаки делают из местного табаку; они берут лист, высушивают его на огне, крутят и, обвернув листом тонкой соломы, курят. Три мальчика и две девочки стояли на коленях, и, не смотря на свое грустное положение, часто потихоньку переглядывались, с мимолетными улыбками. Между ненаказанными слышался смех, играли черные глазенки, раздавалось шушуканье, a иногда и звуки расточаемых ударов. По классу, из угла в угол, ходил высокий канак, вероятно блюститель порядка. Но вот вошла в комнату фигура одетая в черный подрясник, и все стихло; у фигуры в подряснике в руках был штопор. — не вместо ли указки, подумал я… Лоб этого господина был низкий; брови черные срослись вместе — верный признак упрямства; черные глаза ровно ничего не выражали а черные зубы между мясистых щек и губ гармонировали с узким лбом. Желая завести разговор по душе этого господина, я спросил его: много ли еще некрещеных на Таитиг? Он несколько обиделся: «Это не наше дело, отвечал он: мы здесь более занимаемся протестантами.» Я остановился, не поняв его ответа. Начался урок; сначала детей заставили хором пропеть, по-канакски, границы Франции. […]
— A вы их учите по-французски? опять спросил я.
— Нет; ведь вообще мы школами мало занимаемся; не это составляет наши главные обязанность.
Мы посмотрели на его штопор и поспешили уйти. Этот по крайней мере не нововводитель, подумали мы.
Возвращаясь в Папеити, мы как будто досматривали великолепный альбом пейзажей; любовались им, переворачивая рисунки от первого до последнего и обратно, от последнего до фронтисписа. […]
Решили ехать в Фатауа, на что и употреблен был весь следующий день.
Там, где только орлу пришло бы в голову свить себе гнездо, канаки устроили было укрепленное местечко; но французы взяли его у них. Говорят, что солдаты по скалам взобрались еще выше, и уже сверху спустились, как снег на голову, к канакам, не подозревавшим такого маневра. Этот французский подвиг стал нам очень понятен, когда мы увидели одного канака с знаком Почетного легиона на груди за услуги, оказанные им Франции; услуга эта и состояла в том, что он продал главный стратегический пункт своего отечества, свой Гибралтар. […]


Выкупавшись, мы поехали дальше. Под ногами струилась река в своих красивых берегах; за рекой поднимался кряж постепенно возвышавшихся гор, с другой стороны возвышение тоже росло, образуя с первым живописное ущелье. Лес, начавшись вечными гуавами, загустел огромными ни, акациями, апельсинами и сотнями других дерев, — розовых, железных, составлявших своим множеством мрачную сень разнообразной формы. Дорога, освободившись на время от напирающих на нее дерев, висела над обрывом, и перед нами огромною декорациею поднималась гора, покрытая лесом; ясный, прозрачный воздух не сливает всей его массы в сплошной зеленый ковер, a обрисовывает всякое деревцо, оттеняет всякую ветку, как бы высоко ни была она над нами. Местами, по круглым, кудрявым холмам, точно значки, наставлены пальмы; в другом месте, среди горы выступит вперед скала, и на нем рисуется одно огромное развесистое дерево. Потом снова дорога уходит в лес и опять выходит, чтобы долго не утомлять путника мрачною тенью дерев. Но вот надобно переезжать реку. Бывший здесь мост разломан, только некоторые части его еще держатся; вода быстро бежит, доламывая остальное и обдавая вылью попадающиеся по дороге камни и обросшие деревьями берега; пришлось ехать вброд, — лошадь упирается, часто останавливается, сбиваемая течением, спотыкается о камни, но, миновав все преграды, бойко выносит на следующий берег; надо пригнуться к самой луке, чтобы не ушибить головы о перегнувшееся аркой дерево, под которою проезжаешь, как под воротами. […] Подымаешься кверху, дорога повисла над пропастью; перед нами целая декорация гор, скал и зелени, столпившихся вокруг огромного бассейна, куда бросалась серебряная полоса каскада; она вырывается из зеленого ущелья, прерванного сразу вертикальным скалистым обрывом. Деревья и зелень провожали речку от самого её рождения до последнего низвержения с утеса и даже свесились за нею, как будто с боязнью следя за внезапным её падением. Место падения каскада нам не было видно. Сначала плотная стеклянная струя делилась на продолговатые круги, и солнце, преломив лучи свои в бриллиантовых брызгах, образовало радужное кольце, сквозь которое низвергалась вода, пропадая в синеве и бездне. Всякая гора, протеснившаяся к бассейну, соперничала с другою соседнею красотою своего убранства. Одна, точно драгоценными камнями, изукрасила себя скалами, вставив их в изумрудную оправу зелени; другая завернулась в непроницаемый зеленый плащ; третья откинула этот плащ за плечи, обнажив свое каменное блистающее тело; иная нахмурилась, потемнела от наброшенной на нее тени цепляющихся по вершинам её облаков, или просияла вся, облитая ярким светом солнца. У самой дороги, на голубом фоне глубины ущелья, бросались в глаза резко-очерченные корни свесившегося дерева, яркая зелень бананового листа и разных мелких кустарников; видны были еще два поворота каменистой дороги, цеплявшейся по отвесной скале, и, наконец, свитое над пропастью гнездышко Фатауа, небольшое укрепление с домиком и казармой. Его занимает постоянно пост солдат, которым отпускается провизия на месяц. Владеющий этим пунктом владеет островом.
Как описать целый день, проведенный нами в горах, — как спускались к реке, как купались в её бассейнах до того места, где она, прорыв две мрачные пещеры, с каменными сводами, бросалась с обрыва вниз; как нас накормили травой, под именем салата, и я заснул в одной из пещер, под звуки капавшей воды. и как вообще нам было хорошо, далеко от людей, высоко над ними, над городами?… Здесь Фауст нашел бы, кажется, те сосцы природы, к которым жаждал припасть.
Из города нам дали проводника, пленного новокаледонца, в дыры ушей которого можно было просунуть довольно толстую палку; лице его, украшенное бородой и усами и выдавшимися вперед губами, было важно и серьезно; однако, не смотря на его важность, мы взвалили ему на плечи провизию, и он, идя ровным, скорым шагом, не отставал от наших лошадей. Когда мы, после купанья, расположились в доме сержанта позавтракать, пришел и он. «А, старый приятель! — закричал один из находившихся в комнате французов, — как поживаешь, дружище? Если бы нам удалось поймать теперь твоего сына, то в Новой Каледонии нам было бы покойнее! Знаете, что это? — продолжал он, обращаясь к нам. — Это каледонский король! Много наделал он нам бед: недавно съел двух французов, наконец, его поймали и привезли сюда. Теперь главным остался его сын, да тот будет попроворнее, и с ним не так-то легко справиться.»

Час от часу не легче, — точно сказка!.. Съеденные люди, превращение проводника в короли, и именно в этой стране, среди таких чудес, каких не представляют и «Тысяча и одна ночь», или «Сон в летнюю ночь» — казалось, ни одна сказка не украшена такими цветами фантазии, какими в действительности полна эта волшебная, сказочная страна! […]

(Продолжение будет)

Via