Вышеславцев в Южной Америке (2)
(Продолжение. Начало — по метке «Вышеславцев»)
«Мы уже были в реке, но берегов еще не видели: так широко устье Ла-Платы. Лоцман встретил нас на маленькой шхуне, миль за шестьдесят от города. Наконец, показались, но очень далеко, острова, маяк и берег.
Лоцман говорил довольно порядочно по-французски; он целый день занимал нас разговорами, выгружая нам всевозможные сведения о Монтевидео; на тои основании, что мы шли издалека, он не церемонился с нами, пускался в политику и пророчил войну. Правел он нас на рейд поздно вечером и поставил довольно далеко от берега.
Когда мы, на другой день, вышли наверх и осмотрелись, то увидели обширную подковообразную бухту; два стоявшие друг против друга возвышения находились у её входа. Слева, был высокий зеленый холм, на вершине которого устроен маяк; холм этот и называется собственно Монтевидео; у его подножия можно разглядеть деревушку с садами и длинными каменными за борами. Справа холм более продолговатый, узкий, и выходит в реку довольно далеко; весь он скрыт зданиями города, громоздящимися друг на друга до самой его вершины, на которой, поднявшись над всеми домами, красуется собор с двумя четырехугольными, высокими колокольнями и большим серебряным куполом. Дома, более высокие, нежели длинные, пестреют окнами и балконами; два большие здания, таможня и госпиталь, отличаются своею огромностью я количеством окон. Берег, соединяющий эти два холма и лежащий в глубине бухты, низмен; он был скрыт от нас мачтами и снастями стоявших на рейде судов. Городок очень красив; освещенный утренним солнцем, весь он, точно выделанный из одного куска, горит белизною своих зданий, нагроможденных правильными четырехугольниками друг на друга; отсутствие крыш и труб рисует как будто лестницу, поднимающуюся до собора и снова спускающуюся.
По рейду снует множество шлюпок; местные вооружены большим треугольным парусом, который называют латинским; он очень красив и дает шлюпке вид белой птицы, летящей над поверхностью воды и опустившей в воду одно крыло. На клипер к нам никого не являлось, никого из тех посетителей, которые обыкновенно осаждают приходящее судно. Подобное равнодушие удивляло нас, особенно в приморском городе, где приходящие доставляют один из главных доходов маленьким прожектерам. В Гонконге судно берут приступом, в Сингапуре и на Сандвичевых островах тоже; здесь же самим приходится делать рекогносцировки, с целью отыскать прачку, в которой нам была большая надобность, потому что мы с Таити прачек не видали, a они в море так же необходимы, как свежее мясо.
На рейде стояло много судов различных наций; видно было несколько бригов, которых почти нет в Тихом океане… […] Мы поехали на берег, но шлюпка под желтым флагом вернула нас; в ней сидел доктор, который должен был сначала удостовериться, не привезли ли мы с собою какой-нибудь заразительной болезни. Когда все формальности были исполнены, как будто мы вдруг от этого поздоровели, мы благополучно добрались до длинной, железной пристани, где и высадились. Под пристанью толпилось множество шлюпок, военных и частных; на берегу была толпа, в которой ярко отличалась негры своими черными головами и добродушными, невозмутимыми взглядами. Когда я смотрю на негра, мне все кажется, что он мне хочет добродушно напомнить, что и он также человек, a не обезьяна, и что любопытно вглядываться в его лице так же неприлично, как если бы лице его было белое. Я это вполне постигаю и смотрю всегда на негра более с участием, чем с любопытством […]. Вид негров в Монтевидео не оставляет тяжелого впечатления, так как вы знаете, что они здесь все свободны. Странно было бы говорить о красоте их, но нельзя не остановиться перед живописностью и оригинальностью фигуры негра.
Кроме негров, толпу составляли лица, над определением происхождения, занятий и значения которых призадумался бы всякий; здесь были лица смешанные, неудавшиеся, выродившиеся, физиономии неопределенные, про которые можно было бы сказать только, что у них есть нос, два глаза, рот, несколько волос, набросанных в беспорядке на их корявое лице в виде бороды усов и бровей, a о выражении их, о топе и красоте не могло быть и речи; это особенно бросалось в глаза, когда к толпе примешивался какой-нибудь английский матрос, казавшийся переодетым принцем между чернью. Кто составляет собственно народ в Монтевидео, трудно сказать: тут есть баски, переселившиеся с Пиренейских гор в давнее время и смешавшиеся с индейцами, испанцами; есть и немцы, смешавшиеся с басками; испанцы, смешавшиеся с теши и другими; отыскивайте же в этой смеси что-нибудь резкое и характеристическое.
Увидев, что с нами не было ни чемоданов, ни мешков, которые бы нужно было перенести, толпа пропустила нас довольно равнодушно; мы вошли в улицу, пересекающую город, лежащий на холмистой косе, и стали подниматься в гору.
Инстинктивно попали мы, после второго поворота, на самую модную улицу, названную, в честь дня освобождения Уругвая, Улицею 25 мая. На ней были прекрасные дома, наполненные магазинами, в которых царствовала страшная владычица мира — французская мода. Казалось, Palais Royal перебросил сюда часть своего груза шляпок, мантилий, вееров, кринолинов, духов, бродекенов [кстати, никто не знает, что это такое?], муфт, тросточек, золотых булавок, брошек, конфет и т. д. Находившиеся здесь французы подхватили все это и разложили по большим зеркальным окнам так заманчиво, что улица 25 мая стала любимым местом прогулки дам Монтевидео. Целый день эскадронами двигаются они здесь взад и вперед, нападают на магазины, тормошат, торгуются, но покупают очень редко. Если б испанская щеголиха каждый раз, как входит в лавку, покупала что-нибудь, то ни лавок, ни состояния Ротшильда не достало бы на удовлетворение этой гомерической алчности. Если б я писал все это в первые дни своего пребывания в Монтевидео, то, конечно, не решился бы так отнестись об этих «ангелах», какими они все нам показались сначала. Дамы приморских городов говорят, что сейчас по глазам можно узнать моряка, только-что пришедшего с моря: все они смотрят так, как голодный стал бы смотреть на лакомое блюдо. A я прибавлю, что эти глаза, кроме помянутого выражения, приобретают еще способность видеть то, чего не увидишь, поживя на берегу подолее. Все попадавшиеся нам навстречу дамы были очень хороши собою; a попадались они нам на каждом шагу или на тротуаре, или на балконах, без которых здесь нет ни одного окна. Если б они все были такими, какими казались, то не было бы на свете места лучше Монтевидео, не осталось бы ни одного моряка на судах; сюда двинулись бы даже наши помещики из степных захолустий, из Тамбова и Саратова, чтобы пасть к ногам таких красавиц. Но, увы! в первый день у всех нас была галлюцинация зрения. Пока еще не наступило разочарование, мы с наслаждением смотрели на «милых дам», в шелках и кринолинах, с поразительно маленькими ножками, со взглядами, в которых виделось целое море наслаждении; мы слушали звуки испанского языка, вылетавшие из «божественных уст», и не было гармонии, которая могла бы сравниться с этими звуками; иногда мы останавливались, закидывая голову кверху: там, как звезда с неба, сияла с балкона какая-нибудь сеньорита Христинита или сеньорита Италита, и «дивная ножка продевалась сквозь чугунные перила»… В том же настроении духа зашли мы в собор; он был новый; в алтарях стояли, разодетые в парчу и бархат, выкрашенные фигуры святых, и у их подножий, на каменном полу, в черных мантильях, сидели таинственно-грациозные фигуры; нужен был один намек для того, чтоб услужливое воображение нарисовало самую романическую героиню под этими черными блондами; везде, казалось, молились «донны Анны»; жаль только, что новые дон-Жуаны не знали по-испански, чтобы вкрадчиво примешать свои лукавые, искушающие речи к непорочной молитве дев. После мы часто в этих непорочных существах узнавали перезрелых дев, молившихся, вероятно, как и все перезрелые девы мира, о женихах.
Погуляв по улицам, побывав в соборе и на небольшой четырехугольной площади, на которой посажено несколько дерев, мы, натурально, захотели шоколада, потому что в городе, носящем испанскую физиономию, и по которому ходят прекрасные испанки, всякий порядочный турист непременно захочет выпить шоколада. Поблизости была кофейня, хозяин которой был француз, один из самых пустых и бестолковых французов в свете; не было малости, которой бы он не раздул в гору, пускаясь при этом в самые длинные рассуждения.
К нашему несчастью, мы поручили ему послать за экипажем, и по этому случаю должны были выслушать чуть не целый курс нравственности. Он начал с того, что извозчики здесь мошенники, и мы не предвидели конца развитию этой обильной темы. Когда же пришлось с ним расплачиваться, оказалось, что он и двух сосчитать не умеет. Чтобы дать сдачи с двадцати долларов. вызваны были на совет жена, повар, извозчик, против которого он сам же восстал, и мы насилу освободилось, закаявшись показываться на глаза этому французу. Но влияние француза не ограничилось этим, a отразилось еще и на нашей прогулке.
Мы выехали за город, в то место, где кончалась холмистая коса и начиналось плоское, но также холмистое пространство, застроенное улицами, переулками и пр. Мы думали, что стоит только выехали из Монтевидео, чтобы попасть в пампы. Оказалось, что и отсюда нужно совершить порядочное путешествие, проехать, по крайней мере, миль сорок, чтобы совершенно освободиться от заборов, огороженных полей, квинт, мельниц, боен, дач и садов. Где собственно кончался город, трудно сказать. Город чистый, щегольской, с высокими многоэтажными домами и магазинами, оставался за рынком, старинным зданием, одним из самых характеристических и живописных в Монтевидео. Двое ворот, ведущих в это квадратное укрепление, носят на себе следы старинной испанской архитектуры, перенесенной сюда очень давно; подобного стиля очень много остатков в Буэнос-Айресе. Рынок, заключающийся между этими маститыми стенами, которые поросли местами мхом, завален зеленью, плодами, кишит мелкими торговцами, отличается толкотней, шумом, снующими у ног собаками и всеми подробностями, свойственными всем в мире рынкам. Но за рынком шел также город: длинная широкая улица смотрела недавно выстроенною; на ней было много одноэтажных домов с внутренними дворами, так часто встречающимися здесь. В лавках виднелись пончо, разные кожаные изделия, седла, стремена, a также длинные, сделанные из жил арканы, называемые здесь lasso и т. д. Чаще других попадались лица, которые с первого раза можно было принять, по костюму, за турок или тряпичниц: голова повязана платком, на плечах пончо; вместо нижнего платья тоже пончо, подвязанный широкими складками, не хуже шальвар какого-нибудь мамелюка, a из-под широких складок этой части одежды выглядывают две белые трубы панталончиков, обшитых оборками… Видя в первый раз подобную фигуру, мы в изумлении спрашивали, кто это такой? и нам отвечали: это гаучо! Как, восклицали мы, гаучо, этот прославленный тип проворства, ловкости, — гаучо, набрасывающий на барса lasso, как он нарисован путешественником Араго!.. Да что он, переродился что ли?… И мы не верили, смотря на эту фигуру, напоминавшую скорее московскую салопницу, нежели степного удальца. Но это были точно гаучо, и они всегда были такими.
Гаучо — люди, находящиеся постоянно при скоте, наши прасолы, гуртовщики; они составляют здесь большинство сельского народонаселения. Редко между ними бывают охотники. Они ловко загоняют стадо диких быков, отлично бьют скотину, еще ловче сдирают с неё шкуру, и вот мир, в котором вращаются они, развивая в себе, частым обращением с ножом и кровью, кровожадность и равнодушие к жизни другого. Понятно, какой страшный элемент составляют они в здешних частых революциях и междоусобиях. Их вообще не любят, им не доверяют, и они, далеко не выражая собою поэтического типа молодечества, напоминают скорее отверженные обществом касты, как например палачей, японских кожевников, индейских парий и пр. Между ними есть много очень красивых людей; часто встречаешь их верхом, и, как всадники, они много выигрывают. Чаще всего видишь их при обозах, напоминающих наши южнорусские караваны; у них те же высокие фуры на больших немазанных колесах, с знакомым скрипом, крытые тростниковыми навесами и загруженные кожами или мясом; они запрягаются в три или четыре пары сильных, большерогих быков; гаучо садится. на дышле или едет верхом, погоняя длинною палкою скотину, усиленно везущую фуру по грязной, топкой дороге. Эти фуры — одно из главных средств перевозки сырых материалов из отдаленных эстанций (так называются разбросанные по беспредельным пампам хуторы). Благодаря страшному количеству скота, перевозки эти легко и удобны. Обозы останавливаются в степях, и быки пускаются пастись; гаучо разводят огонь, варят кукурузу; синий дымок красивою струйкой распространяется по чистому воздуху, и вот повторяется одна из тех знакомых нам картин степи, которые неразрывны с воспоминаниями нашей молодости. […]
Но вот мы поехали по переулкам, где уже не было непрерывной нити домов; за длинными заборами показывались небольшие садики; колючие агавы заслоняли своими твердыми остроконечными листьями разваливающийся кирпич ограды; за нею несколько плакучих ив склонили свои ветви над небольшим источником, близ которого быки и овцы наслаждались тенью брошенного деревьями. Появились пространства, видимо занятые с целью превратить их в парк; дом затейливою архитектурою наказывает желание хозяина устроить себе роскошный приют, окружить его несколькими аллеями груш, акаций, клумбами цветов и разною зеленью, вьющейся по трельяжам и беседкам. […] сад примирил нас немного с окрестностями Монтевидео; он был очень велик, с прекрасными большими деревьями, с тенистыми рощами, с видом, который от одной беседки открывался на волнующуюся, зеленеющую местность, испещренную квадратиками садов, огородов, полей, загонов, с их домиками, квинтами и пестротою населенного места; недалеко, на вершине отлогого холма, ветряная мельница махала своими крыльями. На другой стороне, тоже испещренной деревьями и домиками, за лощиною, виднелся белокаменный город с своими красивыми домами, колокольнями собора и полосою моря, отделявшею город от ближайшей к нам местности. Под ногами была густая, тенистая роща, потом речка и за нею небольшое поле, по которому три пары быков тащили тяжелый плуг, a черная масса взрезанной земли следом ложилась за ярко-блестящим железом. В саду были прекрасные скверы и аллеи. Хозяин, старичок немецкого происхождения, показывал все это с любовью, водил в какое-то подземелье, из которого можно было выехать каналом на лодке, взбирался с нами на развесистое дерево, наверху которого устроена была беседка, наконец, пригласил к себе в дом, где мы нашли целое семейство. Две старушки, с приторно-добрыми лицами, сидели на диване, на креслах играла черными глазами девица лет двадцати восьми (впрочем, я всегда затрудняюсь определить лета молодой особы: настоящий субъект мог быть и моложе, и гораздо старше); видно было, что она составляет главный центр, вокруг которого сосредоточивались нежность старушек, услужливость чернобородого испанца, который часто наклонялся к ней, развалясь на кресле, и рабская преданность чернолицей негритянки, подавшей мне какой-то инструмент, всего более похожий на чернильницу, с воткнутым в нее пером. Я догадался, что это мате, парагвайский чай, который тянут через серебряную трубочку из небольшой травянки, также обделанной в серебро. Мате любимое препровождение времени жителей прилаплатских областей; это первое угощение, как у нас, например, сигары или папиросы; за мате забывает аргентинец свое горе, понемногу потягивая сладковатую жидкость, которая мне показалась не лучше микстуры. Двадцативосьмилетняя девица старалась показать нам, что она не даром сосредоточивает на себе общее внимание и любовь, что она действительно солнце, блистающее неподдельным светом, и в силу этого она вела главный разговор, садилась за фортепиано, пела и, если бы мы не поспешили уехать, вероятно показала бы еще какой-нибудь из своих талантов.
Между деревьями, встречаемыми по дороге, было много пирамидальных тополей, и многие местечки можно было принять за какие-нибудь малороссийские хуторы, если бы не кактусы да агавы, обильно растущие у заборов, в канавах и рытвинах. Часто у калитки своих садов стояли молоденькие девушки и дарили нас, — к сожалению, быстро проезжавших мимо, — восхитительными улыбочками […] Заехали посмотреть одну бедную квинту, надеясь найти там что-нибудь характеристическое. Квинта занимала не больше десятины, огороженной низенькою кирпичною стеною; половина её была под грушевыми деревьями, другая под тыквами. В небольшом домике, снаружи почти развалившемся, встретила нас старушка, настоящая дуэнья, с крючковатым носом, с мешочками под глазами и с добродушием, обильно разлитым по морщинам и ямам пергаментных щек. В комнате было чисто, по песчаному полу ходили два голубя; на комоде стояли святые, убранные цветами. Мы посидели несколько минут, стараясь щедро расточаемыми улыбками отблагодарит добрую старушку за то, что она впустила нас и дала по жесткой груше.
К пяти часам вернулись в город: за обедом мы пили замороженное шампанское, — признак, что мы в Атлантическом океане, почти в Европе. Вечером, против собора, который двумя четырехугольными колокольнями возвышается над всем городом, на площади было гулянье. Посредине оркестр военной музыки играет увертюры из разных опер, цепь часовых с ружьями окружает музыкантов, a по пересекающимся крестообразно аллеям двигается сплошная толпа. В числе гуляющих очень много женщин в черных мантильях, с веерами, с обширными кринолинами и в шляпках. […]
Монтевидео или San-Filippe, главный город Уругвайской республики, построен близ устья Ла-Платы, на левом её берегу. В нем. около 30,000 жителей; впрочем, цифра народонаселения колеблется от 20 до 40,000; до последней осады в Монтевидео было 40,000. Чтоб иметь понятие о расположении его улиц, возьмите бумагу, проведите несколько параллельных линий, которые пересеките перпендикулярными к ним, также параллельными между собою линиями, и вы будете иметь план Монтевидео; посредине две площади, на одной из них рынок, a на другой собор. Правильные, прямые улицы прекрасно вымощен, очень много высоких домов, полных магазинами; у каждого окна балкончик. Трудно найти какую-нибудь особенность в таком городе; подобие города надо видеть сейчас после Европы; тогда, может быть, многое в них покажется новым; после же Китая и Японии, Монтевидео простодушно принимаешь за прекрасный европейский город; даже пестрый гаучо не кажется оригинальным; покажется, что лучших домов и быть не может. на наших красавиц, в которых мы видели образцы хорошего вкуса, в Европе, может быть, указывали бы пальцем… Мы всему верили, все принимали на слово, как принимает на слово все приехавший в Петербург из своего самарского имения помещик, постоянно живший в глуши.
Монтевидео лучший порт Ла-Платы; он ведет значительную торговлю с Франциею, Англиею, Исландиею, Соединенными Штатами и Бразилией. Во все эти страны шлет он те же продукты, что и Буэнос-Айрес, то есть: кожи, соленое и сушеное мясо, волос, жилы, сало, шерсть, страусовые перья и т. д. Французы наводняют его своими мануфактурными произведениями и модными изделиями. На рейде Монтевидео, очень обширном и несправедливо имеющем дурную репутацию, но случаю часто дующего Pampero, постоянно стоят на станции военные суда: английские, французские, испанские, бразильские, северо-американские. Памперо — северо-западный ветер, дующий сильными порывами, иногда с громом и молнией, — не разводит в бухте такого волнения, чтобы стоянка была невозможна; напротив, памперо оказывает здесь благодетельное влияние; без этого, часто повторяющегося ветра, очищающего атмосферу от накопившихся миазмов, неизбежных при низменном положении страны, Монтевидео был бы нездоровым местом, так как он находится близ впадения широкой реки в море, пресные воды которой мешаются с солеными; благодаря памперо. Монтивидео может похвалиться своими благоприятными, гигиеническими условиями. […]
В Монтевидео прекрасный театр, в котором могут поместиться больше 2,000 зрителей. Мы слышали в нем «Норму». Это было последнее представление нашей старой знакомой Ла-Гранж [певица была замужем за русским офицером]. Она была так же хороша, хотя знатоки и находили, что голос начинает изменять сии. К ней летели букеты, пущено было два голубя; высадили на сцену ребенка, который, проболтав заученную фразу, поднес певице какую-то картинку, за что и был поцелован артисткой в лоб. Плафон театра разрисован портретами великих людей, между которыми я узнал Шекспира и Мольера.
Вечером улицы наполняются какими-то таинственными фигурами, костюм которых невозможно рассмотреть за темнотой; у всякого фонарь и пика. Это серены, здешние стражи, занимающие углы каждой квадры, окликающие проходящих и, по всей вероятности, имеющие право ловить подозрительных людей. […] Дней через пять после нашего прибытия в Монтевидео, в продолжение которых мы съезжали по вечерам на берег гулять по «Улице 25 мая» и по площади, мы начали охладевать к испанским красавицам и уже ясно различали хорошеньких от дурных; может быть, вследствие этого и решились мы ехать в Буэнос-Айрес. […]
Нельзя не сознаться, что большая часть земель и государств Южной Америки известны нам только по имени, a сбивчивая история их разве только по газетам; между тем, и история, и статистика их любопытны в высшей степени; a так как из личных впечатлений и рассказов жителей узнаешь немного, то я и решаюсь, с помощью одного превосходного немецкого сочинения, познакомить вас с некоторыми сторонами политического быта государств, непохожих ни на какие государства в мире. He ждите, однако, от меня полной истории; сим не место в легких заметках кругосветного туриста.
Речная область, прилегающая к Рио-дела-Плата, по величине своей, занимает второе место в мире; она меньше области Амазонской на 18,000 квадратных миль и много больше области Миссисипи. Земли, по которым протекает Ла-Плата с своими притоками, лежат частью в тропиках, частью в умеренном климате, и могут таким образом доставлять произведения разных полос земного шара. Ла-Плата образуется соединением Параны и Уругвая, суда всех величин могут достигать до Монтевидео […]; пароходы без труда поднимаются до Росарио.
[Река] Уругвай, протекая сначала малоизвестными странами Бразилии, покрытыми девственным лесом, составляет границу Бразилии и Аргентинской конфедерации, a равно границу последней и Уругвайской республики; он принимает в себя богатые водой притоки, орошающие роскошную местность, на которой 80 миллионов жителей могли бы вести счастливую жизнь, но которая до сих пор остается пустынною. Уругвай почти по всему протяжению своему судоходен. […]
Страны, орошаемые этими реками, не считая принадлежащих Бразилии, занимают пространство в 1,200,000 англ. квадр. миль, составляя Аргентинскую конфедерацию и республики: Буэнос-Айрес, Парагвай и Уругвай, история которых идет почти нераздельно; отчего и называют их часто одним именем «штатов Ла-Платы». На этом пространстве живут едва 2,000,000 жителей, приходясь по два человека на квадратную милю; притом большинство их сосредоточено в городах: в Буэнос-Айресе 180,000 жителей, в Монтевидео 30,000, в Тукумане 10,000 и проч.
Огромнейшие земли заселены здесь бедно, частью совсем не заселены. Местечки, приходы и мызы лежат друг от друга на расстоянии 4–8 дней пути; при совершенном бездорожье и при таких условиях, конечно, трудно развиться земледелию и цивилизации. Жизнь разбросанных на громадном пространстве европейских семейств мало разнится от жизни краснокожих индейцев. Без средств к удовлетворению нравственных потребностей, физически они наделены с избытком богатством этих диких стран; им благоприятствует разнообразный климат, — холодный у Кордельеров и теплый, даже жаркий, в пампах, — и эти легко-достающиеся средства жизни составляют главную причину малого нравственного развития. Только нужда и труд жителей воспитывают и поддерживают сильную, самостоятельную и здоровую жизнь, как в индивидууме, так и в массе народонаселения.
Особые условия местности и всей окружающей среды образовали здесь оригинальные своеобычные учреждения, эстанции, и развили местный тип гаучо. Эстанции и гаучо составляют характеристические особенности страны. Эстанциями называли сначала испанцы, a после южноамериканцы, заселенные ноля с фермою; занимавшие 3 или 4 мили; на этих фермах пасется огромное множество скота, — лошадей, быков, овец, лам и альпак; нередко попадаются эстанции, имеющие более 30,000 голов различного скота. В большом доме, среди фермы, живет владетель, окруженный многочисленными рабочими, с их женами. Дело рабочих ходить за скотиной, загонять стада, бить быков и лошадей; их-то и называют гаучо. Если недоставало места на мызе, гаучи строили в некотором отдалении деревянные домики, крытые соломой и называемые ранчо. Над ними, для ведения работ, назначался главный управляющий. Первоначально гаучами называли людей подозрительных, которые избегали обитаемых мест и удалялись в степи; позднее название это распространилось на всех деревенских жителей. Теперь они составляют собственно класс поселян, лишены всякой цивилизации и постоянно враждуют с жителями городов. Своею многочисленностью и влиянием, они постоянно давали штатам Ла-Платы свой оригинальный характер, и в их столкновениях с городским сословием заключается вся разгадка беспрестанных междоусобий страны. Сколько раз они один, и надолго, решали судьбу этих государств!»
[И дальше у Вышеславцева идёт длинное, подробное и не очень внятное описание гражданских и междоусобных войн — «запутанных и оригинальных дел» — в штатах Ла-Платы после освобождения от испанцев и до времени его путешествия – почти за полвека, со всеми союзами, участниками и вот в такой манере:]
«…Выступил на политическое поприще дон-Хуан Мануэль де-Росас, человек чудовищный, но владевший железною, непреклонною волею, стремившийся без оглядки к своей цели и какой-то притягательною силою приковавший к себе народ. Из губернатора, с законною, но очень ограниченною властью, он становится неограниченным деспотом Аргентинской республики; его воля является законом для всех провинций. Этот новый губернатор, вокруг которого группировалась в продолжение многих лет история Ла-Платы, который вызвал на бой сильнейшие европейские государства и выдержал его с честью, родился в 1793 году в Буэнос-Айресе, в почтенном семействе, переселившемся сюда из Астурии. Его прадед был губернатором в Чили; дед его был убит в войне с индейцами: зашитый в коже, он был брошен в море. В молодости Росас долго жил между гаучами, на эстанциях своих родственников; принимал участие в их работах, играх и разных увеселениях. Гаучи смотрели на юношу, как на своего, и с гордостью поддерживали потом домогательства своего бывшего товарища. Власть Росаса основывалась на гаучах, и он никогда не забывал их интересов. Он более всего обращал внимание на земледелие; образование, вместе со всяким свободным движением, преследовалось деспотом, как самое опасное враждебное начало и в религиозном, и в политическом смысле.
По истечении законного срока, Росас сложил с себя должность, в первый и последний раз поступив в смысле конституции. Его преемники, Биамонт и Маса, были незначительные люди. В марте 1835 года Росас был снова выбран и уже с неограниченною властью, так как он иначе выбранным быть не соглашался. По истечении законного срока, каждый раз возобновлялась комедия отказа: Росас уверял, что его здоровье не выносит бремени правления, что он желал бы удалиться в частную жизнь; депутаты были в отчаянии, просили и прибавляли прав и почестей диктатору; даже один месяц в году назвали его именем. Наконец, Росас соглашался, и приносил свои наклонности в жертву любезному отечеству…»
[Но большую часть этого патетического описания разного рода героической резни, заимствованного из «одного превосходного немецкого сочинения», мы опустим.]
«Уругвай, или Восточная Банда (так называется она по восточному положению, относительно Аргентинской республики), в сравнении с другими государствами Южной Америки, не велик по протяжению и бедно населен: но его выгодное положение близ устья Ла-Платы, и плодородие его почвы могут возвысить его до степени значительного государства. Он занимает пространство в 4,000 геогр. квадр. миль и разделен на девять департаментов; жителей только около 200,000, и две трети их живет в городах. Плодородная почва орошена реками, богатыми водою; величественная Рио-Негро, у устья которой могла бы быть основана превосходная гавань, принимает в себя с обеих сторон судоходные притоки, расположенные очень выгодно для движения внутренней торговли.
Климат его — один из благоприятнейших в мире. Все европейские овощи и плоды и, кроме того, хлопчатая бумага, рис и некоторые другие южные произведения вызревают здесь превосходно. Но еще не взрезал плуг обширной степи, по которой до сих пор бродят бесчисленные стада быков и табуны лошадей, все еще составляющих главный предмет вывоза. Богатые травою холмы и долины делают страну особенно удобною для овцеводства. Животные зиму и лето находят постоянные пастбища: труд сенокоса здесь не известен. Уругвай не богат благородными металлами. Есть в небольшом количестве золото и серебро (близ Мальдонадо), медь, антимоний, олово, железо, сера и каменный уголь. Ценность ввоза товаров доходит до 14 миллионов, a вывоза до 12 миллионов рублей сер. Контрабанда, довольно значительная, увеличивает ввоз по крайней мере на 25% […] И такой значительный торг ведет государство с скудным населением, не знающим ни земледелия, ни горного дела и не имеющим мануфактур; все это дают только шкуры, рога, волос, сало и мясо диких стад! Вообще государство это заслуживает большего внимания, и можно легко попять, какого бы значения достигло оно, если б его земли, могущие прокормить более пятнадцати миллионов жителей, заселились хотя двумя, тремя миллионами деятельного, рабочего народа. Подобное заселение сделало бы эту страну действительно независимою и освободило бы ее от направленной на нее разрушительной политики Бразилии.
Географическое положение Уругвая всегда давало направление его истории; оно было причиною постоянных споров, которые и замедляли развитие страны. Уругвай был предметом раздоров Испании с Португалией в прошедшем столетии; он и в настоящее время постоянный предмет раздора между Аргентинскою республикою и Бразилиею. Эти споры время от времени прекращаются, чтобы возобновиться с большею силою, потому что причина их не уничтожается. Владеющий Уругваем может легко овладеть устьем Ла-Платы и подчинить себе все близлежащий страны в северо-восточной части Нового Света, и в этом заключается разгадка ревнивых стремлений и притязаний соседей. Никто не допускает другого владеть этою землею, боясь за собственное благосостояние и независимость.»
(Продолжение будет)
«Мы уже были в реке, но берегов еще не видели: так широко устье Ла-Платы. Лоцман встретил нас на маленькой шхуне, миль за шестьдесят от города. Наконец, показались, но очень далеко, острова, маяк и берег.
Лоцман говорил довольно порядочно по-французски; он целый день занимал нас разговорами, выгружая нам всевозможные сведения о Монтевидео; на тои основании, что мы шли издалека, он не церемонился с нами, пускался в политику и пророчил войну. Правел он нас на рейд поздно вечером и поставил довольно далеко от берега.
Когда мы, на другой день, вышли наверх и осмотрелись, то увидели обширную подковообразную бухту; два стоявшие друг против друга возвышения находились у её входа. Слева, был высокий зеленый холм, на вершине которого устроен маяк; холм этот и называется собственно Монтевидео; у его подножия можно разглядеть деревушку с садами и длинными каменными за борами. Справа холм более продолговатый, узкий, и выходит в реку довольно далеко; весь он скрыт зданиями города, громоздящимися друг на друга до самой его вершины, на которой, поднявшись над всеми домами, красуется собор с двумя четырехугольными, высокими колокольнями и большим серебряным куполом. Дома, более высокие, нежели длинные, пестреют окнами и балконами; два большие здания, таможня и госпиталь, отличаются своею огромностью я количеством окон. Берег, соединяющий эти два холма и лежащий в глубине бухты, низмен; он был скрыт от нас мачтами и снастями стоявших на рейде судов. Городок очень красив; освещенный утренним солнцем, весь он, точно выделанный из одного куска, горит белизною своих зданий, нагроможденных правильными четырехугольниками друг на друга; отсутствие крыш и труб рисует как будто лестницу, поднимающуюся до собора и снова спускающуюся.
По рейду снует множество шлюпок; местные вооружены большим треугольным парусом, который называют латинским; он очень красив и дает шлюпке вид белой птицы, летящей над поверхностью воды и опустившей в воду одно крыло. На клипер к нам никого не являлось, никого из тех посетителей, которые обыкновенно осаждают приходящее судно. Подобное равнодушие удивляло нас, особенно в приморском городе, где приходящие доставляют один из главных доходов маленьким прожектерам. В Гонконге судно берут приступом, в Сингапуре и на Сандвичевых островах тоже; здесь же самим приходится делать рекогносцировки, с целью отыскать прачку, в которой нам была большая надобность, потому что мы с Таити прачек не видали, a они в море так же необходимы, как свежее мясо.
На рейде стояло много судов различных наций; видно было несколько бригов, которых почти нет в Тихом океане… […] Мы поехали на берег, но шлюпка под желтым флагом вернула нас; в ней сидел доктор, который должен был сначала удостовериться, не привезли ли мы с собою какой-нибудь заразительной болезни. Когда все формальности были исполнены, как будто мы вдруг от этого поздоровели, мы благополучно добрались до длинной, железной пристани, где и высадились. Под пристанью толпилось множество шлюпок, военных и частных; на берегу была толпа, в которой ярко отличалась негры своими черными головами и добродушными, невозмутимыми взглядами. Когда я смотрю на негра, мне все кажется, что он мне хочет добродушно напомнить, что и он также человек, a не обезьяна, и что любопытно вглядываться в его лице так же неприлично, как если бы лице его было белое. Я это вполне постигаю и смотрю всегда на негра более с участием, чем с любопытством […]. Вид негров в Монтевидео не оставляет тяжелого впечатления, так как вы знаете, что они здесь все свободны. Странно было бы говорить о красоте их, но нельзя не остановиться перед живописностью и оригинальностью фигуры негра.
Кроме негров, толпу составляли лица, над определением происхождения, занятий и значения которых призадумался бы всякий; здесь были лица смешанные, неудавшиеся, выродившиеся, физиономии неопределенные, про которые можно было бы сказать только, что у них есть нос, два глаза, рот, несколько волос, набросанных в беспорядке на их корявое лице в виде бороды усов и бровей, a о выражении их, о топе и красоте не могло быть и речи; это особенно бросалось в глаза, когда к толпе примешивался какой-нибудь английский матрос, казавшийся переодетым принцем между чернью. Кто составляет собственно народ в Монтевидео, трудно сказать: тут есть баски, переселившиеся с Пиренейских гор в давнее время и смешавшиеся с индейцами, испанцами; есть и немцы, смешавшиеся с басками; испанцы, смешавшиеся с теши и другими; отыскивайте же в этой смеси что-нибудь резкое и характеристическое.
Увидев, что с нами не было ни чемоданов, ни мешков, которые бы нужно было перенести, толпа пропустила нас довольно равнодушно; мы вошли в улицу, пересекающую город, лежащий на холмистой косе, и стали подниматься в гору.
Инстинктивно попали мы, после второго поворота, на самую модную улицу, названную, в честь дня освобождения Уругвая, Улицею 25 мая. На ней были прекрасные дома, наполненные магазинами, в которых царствовала страшная владычица мира — французская мода. Казалось, Palais Royal перебросил сюда часть своего груза шляпок, мантилий, вееров, кринолинов, духов, бродекенов [кстати, никто не знает, что это такое?], муфт, тросточек, золотых булавок, брошек, конфет и т. д. Находившиеся здесь французы подхватили все это и разложили по большим зеркальным окнам так заманчиво, что улица 25 мая стала любимым местом прогулки дам Монтевидео. Целый день эскадронами двигаются они здесь взад и вперед, нападают на магазины, тормошат, торгуются, но покупают очень редко. Если б испанская щеголиха каждый раз, как входит в лавку, покупала что-нибудь, то ни лавок, ни состояния Ротшильда не достало бы на удовлетворение этой гомерической алчности. Если б я писал все это в первые дни своего пребывания в Монтевидео, то, конечно, не решился бы так отнестись об этих «ангелах», какими они все нам показались сначала. Дамы приморских городов говорят, что сейчас по глазам можно узнать моряка, только-что пришедшего с моря: все они смотрят так, как голодный стал бы смотреть на лакомое блюдо. A я прибавлю, что эти глаза, кроме помянутого выражения, приобретают еще способность видеть то, чего не увидишь, поживя на берегу подолее. Все попадавшиеся нам навстречу дамы были очень хороши собою; a попадались они нам на каждом шагу или на тротуаре, или на балконах, без которых здесь нет ни одного окна. Если б они все были такими, какими казались, то не было бы на свете места лучше Монтевидео, не осталось бы ни одного моряка на судах; сюда двинулись бы даже наши помещики из степных захолустий, из Тамбова и Саратова, чтобы пасть к ногам таких красавиц. Но, увы! в первый день у всех нас была галлюцинация зрения. Пока еще не наступило разочарование, мы с наслаждением смотрели на «милых дам», в шелках и кринолинах, с поразительно маленькими ножками, со взглядами, в которых виделось целое море наслаждении; мы слушали звуки испанского языка, вылетавшие из «божественных уст», и не было гармонии, которая могла бы сравниться с этими звуками; иногда мы останавливались, закидывая голову кверху: там, как звезда с неба, сияла с балкона какая-нибудь сеньорита Христинита или сеньорита Италита, и «дивная ножка продевалась сквозь чугунные перила»… В том же настроении духа зашли мы в собор; он был новый; в алтарях стояли, разодетые в парчу и бархат, выкрашенные фигуры святых, и у их подножий, на каменном полу, в черных мантильях, сидели таинственно-грациозные фигуры; нужен был один намек для того, чтоб услужливое воображение нарисовало самую романическую героиню под этими черными блондами; везде, казалось, молились «донны Анны»; жаль только, что новые дон-Жуаны не знали по-испански, чтобы вкрадчиво примешать свои лукавые, искушающие речи к непорочной молитве дев. После мы часто в этих непорочных существах узнавали перезрелых дев, молившихся, вероятно, как и все перезрелые девы мира, о женихах.
Погуляв по улицам, побывав в соборе и на небольшой четырехугольной площади, на которой посажено несколько дерев, мы, натурально, захотели шоколада, потому что в городе, носящем испанскую физиономию, и по которому ходят прекрасные испанки, всякий порядочный турист непременно захочет выпить шоколада. Поблизости была кофейня, хозяин которой был француз, один из самых пустых и бестолковых французов в свете; не было малости, которой бы он не раздул в гору, пускаясь при этом в самые длинные рассуждения.
К нашему несчастью, мы поручили ему послать за экипажем, и по этому случаю должны были выслушать чуть не целый курс нравственности. Он начал с того, что извозчики здесь мошенники, и мы не предвидели конца развитию этой обильной темы. Когда же пришлось с ним расплачиваться, оказалось, что он и двух сосчитать не умеет. Чтобы дать сдачи с двадцати долларов. вызваны были на совет жена, повар, извозчик, против которого он сам же восстал, и мы насилу освободилось, закаявшись показываться на глаза этому французу. Но влияние француза не ограничилось этим, a отразилось еще и на нашей прогулке.
Мы выехали за город, в то место, где кончалась холмистая коса и начиналось плоское, но также холмистое пространство, застроенное улицами, переулками и пр. Мы думали, что стоит только выехали из Монтевидео, чтобы попасть в пампы. Оказалось, что и отсюда нужно совершить порядочное путешествие, проехать, по крайней мере, миль сорок, чтобы совершенно освободиться от заборов, огороженных полей, квинт, мельниц, боен, дач и садов. Где собственно кончался город, трудно сказать. Город чистый, щегольской, с высокими многоэтажными домами и магазинами, оставался за рынком, старинным зданием, одним из самых характеристических и живописных в Монтевидео. Двое ворот, ведущих в это квадратное укрепление, носят на себе следы старинной испанской архитектуры, перенесенной сюда очень давно; подобного стиля очень много остатков в Буэнос-Айресе. Рынок, заключающийся между этими маститыми стенами, которые поросли местами мхом, завален зеленью, плодами, кишит мелкими торговцами, отличается толкотней, шумом, снующими у ног собаками и всеми подробностями, свойственными всем в мире рынкам. Но за рынком шел также город: длинная широкая улица смотрела недавно выстроенною; на ней было много одноэтажных домов с внутренними дворами, так часто встречающимися здесь. В лавках виднелись пончо, разные кожаные изделия, седла, стремена, a также длинные, сделанные из жил арканы, называемые здесь lasso и т. д. Чаще других попадались лица, которые с первого раза можно было принять, по костюму, за турок или тряпичниц: голова повязана платком, на плечах пончо; вместо нижнего платья тоже пончо, подвязанный широкими складками, не хуже шальвар какого-нибудь мамелюка, a из-под широких складок этой части одежды выглядывают две белые трубы панталончиков, обшитых оборками… Видя в первый раз подобную фигуру, мы в изумлении спрашивали, кто это такой? и нам отвечали: это гаучо! Как, восклицали мы, гаучо, этот прославленный тип проворства, ловкости, — гаучо, набрасывающий на барса lasso, как он нарисован путешественником Араго!.. Да что он, переродился что ли?… И мы не верили, смотря на эту фигуру, напоминавшую скорее московскую салопницу, нежели степного удальца. Но это были точно гаучо, и они всегда были такими.
Гаучо — люди, находящиеся постоянно при скоте, наши прасолы, гуртовщики; они составляют здесь большинство сельского народонаселения. Редко между ними бывают охотники. Они ловко загоняют стадо диких быков, отлично бьют скотину, еще ловче сдирают с неё шкуру, и вот мир, в котором вращаются они, развивая в себе, частым обращением с ножом и кровью, кровожадность и равнодушие к жизни другого. Понятно, какой страшный элемент составляют они в здешних частых революциях и междоусобиях. Их вообще не любят, им не доверяют, и они, далеко не выражая собою поэтического типа молодечества, напоминают скорее отверженные обществом касты, как например палачей, японских кожевников, индейских парий и пр. Между ними есть много очень красивых людей; часто встречаешь их верхом, и, как всадники, они много выигрывают. Чаще всего видишь их при обозах, напоминающих наши южнорусские караваны; у них те же высокие фуры на больших немазанных колесах, с знакомым скрипом, крытые тростниковыми навесами и загруженные кожами или мясом; они запрягаются в три или четыре пары сильных, большерогих быков; гаучо садится. на дышле или едет верхом, погоняя длинною палкою скотину, усиленно везущую фуру по грязной, топкой дороге. Эти фуры — одно из главных средств перевозки сырых материалов из отдаленных эстанций (так называются разбросанные по беспредельным пампам хуторы). Благодаря страшному количеству скота, перевозки эти легко и удобны. Обозы останавливаются в степях, и быки пускаются пастись; гаучо разводят огонь, варят кукурузу; синий дымок красивою струйкой распространяется по чистому воздуху, и вот повторяется одна из тех знакомых нам картин степи, которые неразрывны с воспоминаниями нашей молодости. […]
Но вот мы поехали по переулкам, где уже не было непрерывной нити домов; за длинными заборами показывались небольшие садики; колючие агавы заслоняли своими твердыми остроконечными листьями разваливающийся кирпич ограды; за нею несколько плакучих ив склонили свои ветви над небольшим источником, близ которого быки и овцы наслаждались тенью брошенного деревьями. Появились пространства, видимо занятые с целью превратить их в парк; дом затейливою архитектурою наказывает желание хозяина устроить себе роскошный приют, окружить его несколькими аллеями груш, акаций, клумбами цветов и разною зеленью, вьющейся по трельяжам и беседкам. […] сад примирил нас немного с окрестностями Монтевидео; он был очень велик, с прекрасными большими деревьями, с тенистыми рощами, с видом, который от одной беседки открывался на волнующуюся, зеленеющую местность, испещренную квадратиками садов, огородов, полей, загонов, с их домиками, квинтами и пестротою населенного места; недалеко, на вершине отлогого холма, ветряная мельница махала своими крыльями. На другой стороне, тоже испещренной деревьями и домиками, за лощиною, виднелся белокаменный город с своими красивыми домами, колокольнями собора и полосою моря, отделявшею город от ближайшей к нам местности. Под ногами была густая, тенистая роща, потом речка и за нею небольшое поле, по которому три пары быков тащили тяжелый плуг, a черная масса взрезанной земли следом ложилась за ярко-блестящим железом. В саду были прекрасные скверы и аллеи. Хозяин, старичок немецкого происхождения, показывал все это с любовью, водил в какое-то подземелье, из которого можно было выехать каналом на лодке, взбирался с нами на развесистое дерево, наверху которого устроена была беседка, наконец, пригласил к себе в дом, где мы нашли целое семейство. Две старушки, с приторно-добрыми лицами, сидели на диване, на креслах играла черными глазами девица лет двадцати восьми (впрочем, я всегда затрудняюсь определить лета молодой особы: настоящий субъект мог быть и моложе, и гораздо старше); видно было, что она составляет главный центр, вокруг которого сосредоточивались нежность старушек, услужливость чернобородого испанца, который часто наклонялся к ней, развалясь на кресле, и рабская преданность чернолицей негритянки, подавшей мне какой-то инструмент, всего более похожий на чернильницу, с воткнутым в нее пером. Я догадался, что это мате, парагвайский чай, который тянут через серебряную трубочку из небольшой травянки, также обделанной в серебро. Мате любимое препровождение времени жителей прилаплатских областей; это первое угощение, как у нас, например, сигары или папиросы; за мате забывает аргентинец свое горе, понемногу потягивая сладковатую жидкость, которая мне показалась не лучше микстуры. Двадцативосьмилетняя девица старалась показать нам, что она не даром сосредоточивает на себе общее внимание и любовь, что она действительно солнце, блистающее неподдельным светом, и в силу этого она вела главный разговор, садилась за фортепиано, пела и, если бы мы не поспешили уехать, вероятно показала бы еще какой-нибудь из своих талантов.
Между деревьями, встречаемыми по дороге, было много пирамидальных тополей, и многие местечки можно было принять за какие-нибудь малороссийские хуторы, если бы не кактусы да агавы, обильно растущие у заборов, в канавах и рытвинах. Часто у калитки своих садов стояли молоденькие девушки и дарили нас, — к сожалению, быстро проезжавших мимо, — восхитительными улыбочками […] Заехали посмотреть одну бедную квинту, надеясь найти там что-нибудь характеристическое. Квинта занимала не больше десятины, огороженной низенькою кирпичною стеною; половина её была под грушевыми деревьями, другая под тыквами. В небольшом домике, снаружи почти развалившемся, встретила нас старушка, настоящая дуэнья, с крючковатым носом, с мешочками под глазами и с добродушием, обильно разлитым по морщинам и ямам пергаментных щек. В комнате было чисто, по песчаному полу ходили два голубя; на комоде стояли святые, убранные цветами. Мы посидели несколько минут, стараясь щедро расточаемыми улыбками отблагодарит добрую старушку за то, что она впустила нас и дала по жесткой груше.
К пяти часам вернулись в город: за обедом мы пили замороженное шампанское, — признак, что мы в Атлантическом океане, почти в Европе. Вечером, против собора, который двумя четырехугольными колокольнями возвышается над всем городом, на площади было гулянье. Посредине оркестр военной музыки играет увертюры из разных опер, цепь часовых с ружьями окружает музыкантов, a по пересекающимся крестообразно аллеям двигается сплошная толпа. В числе гуляющих очень много женщин в черных мантильях, с веерами, с обширными кринолинами и в шляпках. […]
Монтевидео или San-Filippe, главный город Уругвайской республики, построен близ устья Ла-Платы, на левом её берегу. В нем. около 30,000 жителей; впрочем, цифра народонаселения колеблется от 20 до 40,000; до последней осады в Монтевидео было 40,000. Чтоб иметь понятие о расположении его улиц, возьмите бумагу, проведите несколько параллельных линий, которые пересеките перпендикулярными к ним, также параллельными между собою линиями, и вы будете иметь план Монтевидео; посредине две площади, на одной из них рынок, a на другой собор. Правильные, прямые улицы прекрасно вымощен, очень много высоких домов, полных магазинами; у каждого окна балкончик. Трудно найти какую-нибудь особенность в таком городе; подобие города надо видеть сейчас после Европы; тогда, может быть, многое в них покажется новым; после же Китая и Японии, Монтевидео простодушно принимаешь за прекрасный европейский город; даже пестрый гаучо не кажется оригинальным; покажется, что лучших домов и быть не может. на наших красавиц, в которых мы видели образцы хорошего вкуса, в Европе, может быть, указывали бы пальцем… Мы всему верили, все принимали на слово, как принимает на слово все приехавший в Петербург из своего самарского имения помещик, постоянно живший в глуши.
Монтевидео лучший порт Ла-Платы; он ведет значительную торговлю с Франциею, Англиею, Исландиею, Соединенными Штатами и Бразилией. Во все эти страны шлет он те же продукты, что и Буэнос-Айрес, то есть: кожи, соленое и сушеное мясо, волос, жилы, сало, шерсть, страусовые перья и т. д. Французы наводняют его своими мануфактурными произведениями и модными изделиями. На рейде Монтевидео, очень обширном и несправедливо имеющем дурную репутацию, но случаю часто дующего Pampero, постоянно стоят на станции военные суда: английские, французские, испанские, бразильские, северо-американские. Памперо — северо-западный ветер, дующий сильными порывами, иногда с громом и молнией, — не разводит в бухте такого волнения, чтобы стоянка была невозможна; напротив, памперо оказывает здесь благодетельное влияние; без этого, часто повторяющегося ветра, очищающего атмосферу от накопившихся миазмов, неизбежных при низменном положении страны, Монтевидео был бы нездоровым местом, так как он находится близ впадения широкой реки в море, пресные воды которой мешаются с солеными; благодаря памперо. Монтивидео может похвалиться своими благоприятными, гигиеническими условиями. […]
В Монтевидео прекрасный театр, в котором могут поместиться больше 2,000 зрителей. Мы слышали в нем «Норму». Это было последнее представление нашей старой знакомой Ла-Гранж [певица была замужем за русским офицером]. Она была так же хороша, хотя знатоки и находили, что голос начинает изменять сии. К ней летели букеты, пущено было два голубя; высадили на сцену ребенка, который, проболтав заученную фразу, поднес певице какую-то картинку, за что и был поцелован артисткой в лоб. Плафон театра разрисован портретами великих людей, между которыми я узнал Шекспира и Мольера.
Вечером улицы наполняются какими-то таинственными фигурами, костюм которых невозможно рассмотреть за темнотой; у всякого фонарь и пика. Это серены, здешние стражи, занимающие углы каждой квадры, окликающие проходящих и, по всей вероятности, имеющие право ловить подозрительных людей. […] Дней через пять после нашего прибытия в Монтевидео, в продолжение которых мы съезжали по вечерам на берег гулять по «Улице 25 мая» и по площади, мы начали охладевать к испанским красавицам и уже ясно различали хорошеньких от дурных; может быть, вследствие этого и решились мы ехать в Буэнос-Айрес. […]
Нельзя не сознаться, что большая часть земель и государств Южной Америки известны нам только по имени, a сбивчивая история их разве только по газетам; между тем, и история, и статистика их любопытны в высшей степени; a так как из личных впечатлений и рассказов жителей узнаешь немного, то я и решаюсь, с помощью одного превосходного немецкого сочинения, познакомить вас с некоторыми сторонами политического быта государств, непохожих ни на какие государства в мире. He ждите, однако, от меня полной истории; сим не место в легких заметках кругосветного туриста.
Речная область, прилегающая к Рио-дела-Плата, по величине своей, занимает второе место в мире; она меньше области Амазонской на 18,000 квадратных миль и много больше области Миссисипи. Земли, по которым протекает Ла-Плата с своими притоками, лежат частью в тропиках, частью в умеренном климате, и могут таким образом доставлять произведения разных полос земного шара. Ла-Плата образуется соединением Параны и Уругвая, суда всех величин могут достигать до Монтевидео […]; пароходы без труда поднимаются до Росарио.
[Река] Уругвай, протекая сначала малоизвестными странами Бразилии, покрытыми девственным лесом, составляет границу Бразилии и Аргентинской конфедерации, a равно границу последней и Уругвайской республики; он принимает в себя богатые водой притоки, орошающие роскошную местность, на которой 80 миллионов жителей могли бы вести счастливую жизнь, но которая до сих пор остается пустынною. Уругвай почти по всему протяжению своему судоходен. […]
Страны, орошаемые этими реками, не считая принадлежащих Бразилии, занимают пространство в 1,200,000 англ. квадр. миль, составляя Аргентинскую конфедерацию и республики: Буэнос-Айрес, Парагвай и Уругвай, история которых идет почти нераздельно; отчего и называют их часто одним именем «штатов Ла-Платы». На этом пространстве живут едва 2,000,000 жителей, приходясь по два человека на квадратную милю; притом большинство их сосредоточено в городах: в Буэнос-Айресе 180,000 жителей, в Монтевидео 30,000, в Тукумане 10,000 и проч.
Огромнейшие земли заселены здесь бедно, частью совсем не заселены. Местечки, приходы и мызы лежат друг от друга на расстоянии 4–8 дней пути; при совершенном бездорожье и при таких условиях, конечно, трудно развиться земледелию и цивилизации. Жизнь разбросанных на громадном пространстве европейских семейств мало разнится от жизни краснокожих индейцев. Без средств к удовлетворению нравственных потребностей, физически они наделены с избытком богатством этих диких стран; им благоприятствует разнообразный климат, — холодный у Кордельеров и теплый, даже жаркий, в пампах, — и эти легко-достающиеся средства жизни составляют главную причину малого нравственного развития. Только нужда и труд жителей воспитывают и поддерживают сильную, самостоятельную и здоровую жизнь, как в индивидууме, так и в массе народонаселения.
Особые условия местности и всей окружающей среды образовали здесь оригинальные своеобычные учреждения, эстанции, и развили местный тип гаучо. Эстанции и гаучо составляют характеристические особенности страны. Эстанциями называли сначала испанцы, a после южноамериканцы, заселенные ноля с фермою; занимавшие 3 или 4 мили; на этих фермах пасется огромное множество скота, — лошадей, быков, овец, лам и альпак; нередко попадаются эстанции, имеющие более 30,000 голов различного скота. В большом доме, среди фермы, живет владетель, окруженный многочисленными рабочими, с их женами. Дело рабочих ходить за скотиной, загонять стада, бить быков и лошадей; их-то и называют гаучо. Если недоставало места на мызе, гаучи строили в некотором отдалении деревянные домики, крытые соломой и называемые ранчо. Над ними, для ведения работ, назначался главный управляющий. Первоначально гаучами называли людей подозрительных, которые избегали обитаемых мест и удалялись в степи; позднее название это распространилось на всех деревенских жителей. Теперь они составляют собственно класс поселян, лишены всякой цивилизации и постоянно враждуют с жителями городов. Своею многочисленностью и влиянием, они постоянно давали штатам Ла-Платы свой оригинальный характер, и в их столкновениях с городским сословием заключается вся разгадка беспрестанных междоусобий страны. Сколько раз они один, и надолго, решали судьбу этих государств!»
[И дальше у Вышеславцева идёт длинное, подробное и не очень внятное описание гражданских и междоусобных войн — «запутанных и оригинальных дел» — в штатах Ла-Платы после освобождения от испанцев и до времени его путешествия – почти за полвека, со всеми союзами, участниками и вот в такой манере:]
«…Выступил на политическое поприще дон-Хуан Мануэль де-Росас, человек чудовищный, но владевший железною, непреклонною волею, стремившийся без оглядки к своей цели и какой-то притягательною силою приковавший к себе народ. Из губернатора, с законною, но очень ограниченною властью, он становится неограниченным деспотом Аргентинской республики; его воля является законом для всех провинций. Этот новый губернатор, вокруг которого группировалась в продолжение многих лет история Ла-Платы, который вызвал на бой сильнейшие европейские государства и выдержал его с честью, родился в 1793 году в Буэнос-Айресе, в почтенном семействе, переселившемся сюда из Астурии. Его прадед был губернатором в Чили; дед его был убит в войне с индейцами: зашитый в коже, он был брошен в море. В молодости Росас долго жил между гаучами, на эстанциях своих родственников; принимал участие в их работах, играх и разных увеселениях. Гаучи смотрели на юношу, как на своего, и с гордостью поддерживали потом домогательства своего бывшего товарища. Власть Росаса основывалась на гаучах, и он никогда не забывал их интересов. Он более всего обращал внимание на земледелие; образование, вместе со всяким свободным движением, преследовалось деспотом, как самое опасное враждебное начало и в религиозном, и в политическом смысле.
По истечении законного срока, Росас сложил с себя должность, в первый и последний раз поступив в смысле конституции. Его преемники, Биамонт и Маса, были незначительные люди. В марте 1835 года Росас был снова выбран и уже с неограниченною властью, так как он иначе выбранным быть не соглашался. По истечении законного срока, каждый раз возобновлялась комедия отказа: Росас уверял, что его здоровье не выносит бремени правления, что он желал бы удалиться в частную жизнь; депутаты были в отчаянии, просили и прибавляли прав и почестей диктатору; даже один месяц в году назвали его именем. Наконец, Росас соглашался, и приносил свои наклонности в жертву любезному отечеству…»
[Но большую часть этого патетического описания разного рода героической резни, заимствованного из «одного превосходного немецкого сочинения», мы опустим.]
«Уругвай, или Восточная Банда (так называется она по восточному положению, относительно Аргентинской республики), в сравнении с другими государствами Южной Америки, не велик по протяжению и бедно населен: но его выгодное положение близ устья Ла-Платы, и плодородие его почвы могут возвысить его до степени значительного государства. Он занимает пространство в 4,000 геогр. квадр. миль и разделен на девять департаментов; жителей только около 200,000, и две трети их живет в городах. Плодородная почва орошена реками, богатыми водою; величественная Рио-Негро, у устья которой могла бы быть основана превосходная гавань, принимает в себя с обеих сторон судоходные притоки, расположенные очень выгодно для движения внутренней торговли.
Климат его — один из благоприятнейших в мире. Все европейские овощи и плоды и, кроме того, хлопчатая бумага, рис и некоторые другие южные произведения вызревают здесь превосходно. Но еще не взрезал плуг обширной степи, по которой до сих пор бродят бесчисленные стада быков и табуны лошадей, все еще составляющих главный предмет вывоза. Богатые травою холмы и долины делают страну особенно удобною для овцеводства. Животные зиму и лето находят постоянные пастбища: труд сенокоса здесь не известен. Уругвай не богат благородными металлами. Есть в небольшом количестве золото и серебро (близ Мальдонадо), медь, антимоний, олово, железо, сера и каменный уголь. Ценность ввоза товаров доходит до 14 миллионов, a вывоза до 12 миллионов рублей сер. Контрабанда, довольно значительная, увеличивает ввоз по крайней мере на 25% […] И такой значительный торг ведет государство с скудным населением, не знающим ни земледелия, ни горного дела и не имеющим мануфактур; все это дают только шкуры, рога, волос, сало и мясо диких стад! Вообще государство это заслуживает большего внимания, и можно легко попять, какого бы значения достигло оно, если б его земли, могущие прокормить более пятнадцати миллионов жителей, заселились хотя двумя, тремя миллионами деятельного, рабочего народа. Подобное заселение сделало бы эту страну действительно независимою и освободило бы ее от направленной на нее разрушительной политики Бразилии.
Географическое положение Уругвая всегда давало направление его истории; оно было причиною постоянных споров, которые и замедляли развитие страны. Уругвай был предметом раздоров Испании с Португалией в прошедшем столетии; он и в настоящее время постоянный предмет раздора между Аргентинскою республикою и Бразилиею. Эти споры время от времени прекращаются, чтобы возобновиться с большею силою, потому что причина их не уничтожается. Владеющий Уругваем может легко овладеть устьем Ла-Платы и подчинить себе все близлежащий страны в северо-восточной части Нового Света, и в этом заключается разгадка ревнивых стремлений и притязаний соседей. Никто не допускает другого владеть этою землею, боясь за собственное благосостояние и независимость.»
(Продолжение будет)
Войдите, чтобы подписаться
Подписчики
0
0 комментариев
Нет комментариев для отображения
Пожалуйста, войдите для комментирования
Вы сможете оставить комментарий после входа
Войти сейчас