Умблоо

  • запись
    771
  • комментарий
    1
  • просмотров
    96 066

Авторы блога:

Вышеславцев в Южной Америке (3)

Snow

362 просмотра

(Продолжение. Начало — по метке «Вышеславцев»)
Хостинг картинок yapx.ru
На пароходе, который мы давно оставили, все разбрелись по постелям, чему последовал и я. Встав на другой день часов в 7, мы узнали, что уже четыре часа стоим на якоре. Я вышел наверх. […]
Река справа не имела границ; пройдя 120 миль по ней, мы не видали её берегов, хотя знали, что плывем по реке, вера на слово капитану и видя под собою желтую и мутную воду. Сзади нас стояло много судов, a особенно много было треугольных, латинских парусов, под которыми, довольно свежим ветром, шли боты и шлюпки в различных направлениях. Налево был город, здания которого покрывали немного возвышенный, но ровный берег. В городе множество церквей, башен и куполов, что придает разнообразие и причудливость контурам города. Но все эти башни с почерневшими стенами и купола, конечно, много выигрывают, если в помощь им является природа, то высокою обрывистою скалою вознося часть зданий над другими, то садом, нарушающим своею зеленью однообразие стен и крыш; здесь же не видно было ничего кроме окон, шпицев, куполов, стен, оград, как на рисунке, на котором собраны различные здания, церкви и колокольни, для сравнения их высоты. К середине столпились более крупные постройки: таможня, род полукруглой массивной крепости, со множеством окон, собор, театр, еще неоконченный, с островерхою крышею, башни и колокольни нескольких церквей, с статуями святых на высоте фронтонов; даже место под этими зданиями было несколько возвышенно и приподнимало их над всем городом, который распространяется на обе стороны и уходит в даль едва виднеющимися рощами. От города шли к реке две длинные пристани; но отлив так велик, что и этих пристаней не хватает […]
Гостиница, в которой мы остановились, носившая имя вечного города Рима, напоминала вместе и Москву; те же ворота в доме, та же лестница и галерея внутри двора, с которой, через стеклянные рамы, можете смотреть, как придут на двор музыканты, арфа и две флейты, и через верхнюю форточку бросить им мелкую монету. Но в лице встретившего нас на лестнице полового была уже разница: вместо костромского парня с полотенцем через плечо, нас встретил Людовик-Наполеон, в жилетке и пестрых панталонах, впрочем, также с полотенцем в руках. Действительно, великий человек нашего времени имеет физиономию, которую встречаешь очень часто; как оригинально было лице дядюшки, так обыкновенно лице племянника. Нет города, в котором носят бороды, где бы не встретилось десятка лиц, похожих на него; в каждом цирке мастер своего дела, владеющий бичом, вылитый победитель при Мадженте; наш половой — был живой Людовик-Наполеон. Общая зала опять перенесла нас в Москву. Мятые и не совсем чистые салфетки, белая, каменная горчичница без горчицы, картины на пестрых обоях, представляющая красавиц, — все это повеяло давно знакомым.
Хостинг картинок yapx.ru
Буэнос-Айрес в настоящее время имеет около 180,000 жителей и выстроен так же правильно, как и Монтевидео: идущие параллельно с рекой улицы пересекаются другими, перпендикулярными, одинаковой широты и на одинаковых расстояниях; образуемые ими квадраты, называемые квадрами, определяют место и расстояние. По названиям же улиц можно повторить географию Америки: есть улица Перу, Боливия, Флорида, Чили и т. д. Лучшая площадь — Виктории, к которой примыкает «Улица 25 мая» и вокруг которой сосредоточены монументальные здания города. Чрез пять минут по выходе из гостиницы, мы уже были на площади. Посреди её возвышается обелиск, окруженный бронзовою решеткою, на острых копьях которой жители Буэнос-Айреса нередко видали насаженные головы жертв политических беспорядков и кровожадной тирании. К площади примыкает собор — величественное здание, с дорическим портиком и возвышающимся за ним большим, правильным куполом. Собор еще не совсем кончен […] Под дворцом юстиции галерея с аркадами, где толкаются солдаты, просители, тяжущиеся, подаватели голосов, старухи, негры и пр. В растворенное в нижнем этаже окно можно видеть караульню, грязную комнату с грязною казарменною сценой; тут же городская тюрьма […] Все преступники, без различия рода преступлений, — убийца и схваченный по подозрению на улице, — сидят в одной комнате; пьянство, игра и всякая гадость гнездятся в этом вертепе. Три недели до нашего приезда в Буэнос-Айрес, арестанты выломали двери, избили тщедушную стражу и разбежались по городу. Ловя их, с ними не очень церемонились: при сопротивлении их убивали на улице как существа. с которыми нечего толковать. Эти убийства не смущали никого; к ним привыкли в двадцатилетнее диктаторство Росаса […] В утро нашего приезда расстреливали одного гауча; он с приятелем приехал на рынок верхом, чуть ли не на одной лошади; приятель угостил его пивом, что многие видели, a через две минуты приятель был зарезан с тем же искусством, с каким гаучо режет быка. Умея отлично резать, здесь, однако, расстреливают плохо: после восьми пуль несчастный был еще жив; выстрелили еще тремя, и преступник все был жив; наконец, только двенадцатая пуля покончила его. Гаучей нарочно расстреливают, a не вешают, и они дула пистолета, хоть и незаряженного, боятся больше всего.
Гуляя по улицам города, мы не могли не удивляться общему спокойствию жителей после всех тревог, которые столько лет волновали город и всю страну. Мы знали, что на днях будут выборы нового президента, которого многие не хотят, и все ждут беспорядков, всякий полицейский может схватить и сунуть нас в самую грязную тюрьму; об общей безопасности здесь мало думают, a между тем на улицах так спокойно и тихо. Говорите после этого об ужасах революционных городов! И здесь точно так же, как и у нас, в России, в Москве, играют дети; девушка молодая идет одна, не боясь оскорблений; купец отворяет свою лавку, в которой на несколько тысяч товаров, и не боится, что ее разнесут; что же поддерживает это стройное течение дел? На улицах чисто, частная собственность не тронута; в городе несколько госпиталей, в церквах нет недостатка, можно и покаяться, и даже закупить наперед свою совесть: чего не сделают здешние капуцины! Даже ходячие деньги — больше ассигнации, хотя в обеспечение их нет никакого фонда в банке. В таких размышлениях шли мы по улицам, заходили в церкви, которые, должно сказать, одна перед другой отличались или древностью, или тою простою, живописною архитектурою, на которой останавливается невольно глаз и отдыхает на гармонических, пропорциональных размерах, или, наконец, они отличались количеством странных изображений святых, стоявших в нишах […] В одной из церквей были похороны; гроба покойника не было видно за множеством обставлявших его свечей; пять священников, в рогатых шапках; служили литию, и с хор неслись звуки реквиема. Родственники умершего, в черных платьях, сидели отдельно от других. Заслушавшись грустной музыки, я вдруг увидал около себя странную фигуру, старушку монахиню-негритянку; черное лице её было обвязано белым платком, на который накинут был черный капюшон.
Ближайшие к площади улицы самые населенные и полны превосходными магазинами, зеркальные окна которых по вечерам освещены газом, a обилие оружейных лавок наводит на мысль о частой потребности в огнестрельном оружии. Самая модная улица называется Перу; она, подобно «Улице 25 мая» в Монтевидео, между 12 и 2 часами пополудни и вечером, как цветник. пестреет красавицами, которые действительно очень хороши. Так же, как и в Монтевидео, и даже в большем количестве, наполняют они магазины, жужжат, хлопочут, торгуются, и я, наблюдая ровно шесть дней, только один раз видел, как куплен был пожилою барынею какой-то небольшой сверток. Между маленькими вещицами, выставленными в окнах магазинов, часто можно видеть бисерные кошельки, вывязанные кувшинчиком; я после узнал, что здешние барышни охотницы до сувениров, которые они могут купить в любой лавке; хотя должно прибавить, что, пожалуй, они и сами готовы вышить бисером закладку для книги, или чехол для зубочистки всякому, имевшему случай похвалить их глазки или носик. […] Здесь чаще, чем в Монтевидео, попадаются гаучи в своих оригинальных костюмах; многие из них высоким ростом и очень красивы собою; но повязанный на голове платок все наводит на мысль, что у молодца или зубы болят, или ухо распухло. Пончо носят они, как истинные артисты; пончо, то есть плащ, состоит из шерстяного, четырехугольного большего платка, с прорезом посредине; в этот прорез продевают голову, и платок в красивых складках падает вниз. Настоящий пончо должен быть сделан из шерсти гуанака, и ценность его доходит до страшных размеров; у [аргентинского президента и победителя Росаса] Уркисы был пончо, который ценили в 15,000 франков! В продаже много простых шерстяных пончо, привезенных из Англии, где фабрики стараются подражать любимому здесь цвету и узору. Франт-гаучо обшивает свой пончо бахромой и кое где приставит бронзовую пуговку. На ногах гауча тот же пончо, только иначе надетый, и под ним белые, с затейливою оборкой, панталончики, как у институтки; на ногах вышитые шерстяные туфли. Если он верхом, то стремя у него иногда серебряное, шпоры же такой величины, что вертящуюся узорчатую звездочку них можно носить вместо генеральской звезды. Все это, однако, можно видеть только на гаучо-франте: большая же часть их оборванцы и походят, как я уже сказал, на наших салопниц, на которых навешена всякая дрянь.
Иногда на улице попадается целый ряд капуцинов, идущих попарно, и сели поблизости есть старая, высокая стена какого-нибудь монастыря, то, смотря на эти странные лица, процессию можно принять за картину Гварнери. A вот монахи другого ордена, в шляпах, с длинными, вздернутыми и сплюснутыми полями, точь-в-точь та шляпа, в которой «доктор Бартоло» выходит на сцену. Лицо под такою шляпою почти всегда жирное, чисто выбритое и вместе сонливое; самый подрясник чист, имеет даже претензию на щеголеватость. Лица же капуцинов состоят из ломаных и резко вдавленных линий; они, обыкновенно, почему-то сопят, даже с храпом; небритая борода торчит серебристою и черною щетиною. Лица эти представляют страшное явление там, где порхают щегольские дамы, проносятся легкие экипажи, где видна нынешняя городская суета и где современному дон-Жуану не нужно надевать рясы капуцина, чтобы лучше обделать свои грешные делишки.
Кроме площади Виктории, в Буэнос-Айресе есть две другие обширные площади: одна, на которой устроены артиллерийский парк и станция железной дороги; на другой самый обширный рынок, куда жители деревень приезжают на своих фурах, с произведениями эстанций. Громадные телеги эти покрыты тростником; снизу и с боков к ним привешены баклажки, помазки, разные подставки; спереди ярмо. Несколько десятков их стоят рядами, a хозяева разместились кучками, — кто около громадных колес, кто под дышлом, через которое перекинута недавно снятая воловья кожа, защищающая сидящих от лучей солнца. Здесь можно видеть большое количество тюков с шерстью и с хлебом, кожи, хвосты лошадиные и разного рода мясо. Длиннорогие быки лежат по близости и флегматически жуют, ожидая времени опять подставить шею под ярмо и снова тащить до эстанции тяжелую телегу; a до эстанции можно насчитать не один десяток миль. Здесь же, на этой площади, можно видеть гауча в его сфере, среди его жизни и занятий.

Хостинг картинок yapx.ru
Но еще более выяснится этот тип, когда увидишь саладеро (Saladero) и матадеро (Mataderu), на осмотр которых мы посвятили почти весь следующий день. «Вы еще не видали saladero», — говорили нам накануне; […] «В Буэнос-Айресе только и стоит видеть что saladero», — повторяли все в один голос, и мы заранее ласкали себя надеждою увидеть одну из любопытных картин местной жизни. В рассказах о саладеро беспрестанно попадались слова: lasso, гаучо, bolas…
[…] На другой день, часов в восемь, в двух колясках, отправились мы за город, через восточную заставу, к местечку, называемому Барраган. Когда улицы с низенькими домами в один этаж остались за нами, начались пустые места, на которых росло очень много агав и кактусов; иногда зеленели деревья, и даль открывалась распространявшуюся плоскостью, со множеством дворов, садов, домиков, дерев; все это уходило, наконец, в туманную синеву, густую синеву степи. Утренний свежий воздух стал немного сгущаться, заметно было прибавление к нему различных миазмов, которое, по мере нашего приближения к целы поездки, все возрастало. Наконец, мы остановились среда поля, разделенного неглубоким, разветвляющимся оврагом; здесь было множество разбросанных остовов, целые лужи крови зарезанных быков, с которых снимали шкуры, стая собак, объедавших выброшенные внутренности, и много всадников, разъезжавших взад и вперед. За оврагом, небольшой, холмообразный выгон, a на нем несколько загонов с быками, длинные рога которых видны были из-за деревянных заборов; у загонов было по нескольку ворот. Разъезжавшие на лошадях были, одни в костюме гаучо, другие в европейском. «Вот maladero; здесь бьют скот для потребления города! — говорили нам. — Не стойте здесь, посторонитесь, бык может вырваться и наскочить на вас.»
Heсмотря на повсеместный смрад, надобно было посмотреть картину, которая была действительно очень жива. Желавший купить быка подъезжал к загону и, выбрав одного, указывал гаучо, который, улучив минуту, набрасывал на рога аркан (lasso) и, через отворенные ворота, во весь скок мчался на привычной лошади, увлекая быка в поле на этом длинном лассо, крепко привязанном к седлу; в то время как бык пробегал воротами, ему перерезывали сзади ногу, и он, упираясь на трех ногах, скоро падал; в этот момент к нему подскакивают два или три мясника и живо превращают его в стяг мяса, как обыкновенно продают его в лавках. Если не успеют перерезать ногу, то другой верховой старается набросить лассо на заднюю ногу и скачет в другую сторону, растягивая таким образом потерявшегося быка. Стоя в поле, видишь увлекаемых в ворота быков, приехавшие за мясом фуры, мальчиков, почти детей, купающихся в проливаемой крови, точащих свои коротенькие ножи, которыми они уже искусно владеют, что им, вероятно, пригодится не один раз впоследствии; и смотришь на всю эту сцену почти равнодушно, потому что человек заранее закуплен вкусными бифштексами, сочными ростбифами и другими хорошими вещами. Здесь так привыкли к этому зрелищу, что если бы один из быков мог заговорить и изъявил претензию на свои права, на сострадание и проч., то его претензия показалась бы странною. […] Однако я все еще не мог понять: зачем нам так рекомендовали это зрелище и что в нем интересного; я объяснял себе эту рекомендацию страстью испанского населения к убийству быков; должно быть, оно в крови у испанцев. Наконец, мы поехали дальше по довольно сносному шоссе, через небольшое местечко, с низенькими домиками, лавками и множеством столпившихся фур, запряженных шестью или четырьмя волами; на мосту мы должны были остановиться, встретившись опять с быками, стадо которых наполняло местность, поднимая страшную пыль. Отсталых быков подгоняли верховые гаучи, хлопая коротенькими кожаными хлыстами, в роде нагаек; если бык имел намерение отклониться в сторону, то наброшенное на его рога лассо приводило его на место. С дороги, по обеим сторонам, видна ровная местность, уходящая в даль своими простенькими, однообразными пейзажами; виднелся белый домик, каменный забор, зеленый выгон и редко холм, или овражек, или немного более сгустившаяся роща. Но вот своротили в сторону, по неширокой, проселочной дороге. Часто охватывал нас тяжелый запах от брошенной падали и заставлял думать, что если прежде воздух был здесь так хорош, что дал название городу Буэнос-Айрес (т. е. прекрасный воздух), то теперь, зараженный бесчисленными саладерами, он вовсе не отвечает своему названию, ни даже окрестности его заражены страшным количеством разбросанных повсюду гниющих трупов. За домиками, мимо которых мы проезжали, текла река, о присутствии которой можно было заключать по мачтам шхун и небольших бригов, нагруженных кожами и соленым мясом, приготовляемыми в заведениях, расположенных вдоль берега. Эти заведения стали попадаться чаще; из их высоких труб валил черный дым; близ больших, крытых зданий видно было несколько соединенных вместе загонов, с высокими перекладинами на воротах; и там была та же деятельность, подробности которой мы рассмотрели на одном из самых значительных saladero.
Саладеро есть заведение, на котором солят кожи и мясо тут же убиваемых быков и лошадей. Здесь же устроены: салотопни, мыловарни, свечные заводы, словом, всякое производство того, что можно выделать и получить из убитого животного. Мы остановились перед несколькими, сообщающимися друг с другом загонами, где собрано было несколько сотен молодых лошадей. Человек пять, из которых трое были в европейском платье, и два гауча, приехавшие верхом, ходили среди табуна; один господин, очень прилично одетый и с лицом джентльмена, долго выбирал между кобылицами, беспрестанно сгоняемыми из одного угла загона в другой. […] Богатая природа нами Ла-Платы и привольная свободная жизнь на их тучных пастбищах до такой степени благоприятны для лошадей в всякого скота, что лошади размножились здесь в угрожающем количестве. Весною молодые кобылы доходили иногда до того, что нападали на обозы, как хищные звери, и били встречавшихся верховых лошадей и всадников; страшное размножение их грозило совершенно наводнить страну. Все эти причины приводятся в оправдание избиения этих животных, к насильственной смерти которых никто какая-то не привык; главная же причина избиения конечно, расчет, выгода. Никому не принадлежащие табуны превращаются в соленые кожи, сухие жилы, из которых делают lasso, в хвосты, сало, свечи, мыло в пр. Все это идет в Англию, Испанию, Францию, Бразилию и пр. Лошадей скупают у промышленников, занимающихся их ловлею, платя им поголовно за лошадь около десяти франков; купленная же на saladero лошадь стоит 25 франков; за эту цену можно выбрать прекрасную лошадку, на которой, впрочем, нельзя тотчас ехать верхом. Ha saladero убивают только кобыл, и если кто-нибудь поедет по городу на кобыле, его осмеют и, пожалуй, закидают грязно.
[…] Работа идет не прерываясь; бывают дни, в которые убивают до 800 лошадей на одном saladero, и под навесами кровь льется потоками. Дыша несколько времени этою атмосферою, напитанною кровью, я вспомнил что-то знакомое; мне представился длинный коридор с каменным сводом, часто появляющиеся у входа носилки, блеск ампутационного ножа и тот же тяжелый, раздражающий нервы запах крови; я вспомнил перевязочный пункт в Севастополе…
Здесь, на этом саладеро, было очень тяжело, потому что нравственно убийство ничем не оправдывалось, и совесть не была закуплена ни ростбифом, ни чем-нибудь другим. Корысть и спекуляция, утешавшие хозяев, не утешали нас, любопытных зрителей.
В заведении солились кожи, складываемые в целые горы, вываривался клеи, топилось сало всевозможных достоинств и консистенции, варилось мыло и выливались свечи.
На другом saladero били быков […] мясо вывешивают на солнце и сушат. В этом виде оно вывозится в огромном количестве на Антильские острова и особенно в Бразилию. Соль привозится сюда из Испании. Глядя на эти обширные заведения, невольно вспомнишь о нашей России, которая могла бы иметь их в не меньшем количестве, владея и скотом, и пастбищами, и, наконец, солеными озерами и копями.
Вид крови и убийства, с восьми часов до двух, порядочно измучил нас; мы поспешили домой […] Мы поехали через весь город в Палермо, — сад, находящийся с западной стороны города. Проехав все продольные улицы города, мы не могли не остановиться у ворот обнесенного высокою стеною монастыря, довольно старого. На его обширном дворе было кладбище, и я в первый раз видел склепы, обделанные камнем, в которых гробы стояли на виду. Над некоторыми склепами были изящные мавзолеи; гробы как будто щеголяли друг перед другом отделкою, — и в светлых и чистых погребах было так хорошо, что мрачная мысль о «сырой» могиле не имела здесь места. Джульетта, вероятно, была поставлена в подобном склепе.
Между гробницами были обсаженные цветами аллеи; у одного камня молилась женская фигура, может быть, и красивая; по крайней мере, испанская мантилья придает женщине много грации. В церкви мы нашли все то же, что и в других церквах; нас водил монах, в коричневом капюшоне и с такою характеристическою физиономиею, что, казалось, он только-что сошел с картины Рубенса. Товарищ мой нашел его грязным, a я живописным. Он все время чистил свой нос грязным пальцем и так громко сопел, что становилось за него совестно; нельзя было не согласиться, что на картине он был бы гораздо лучше.
От монастыря мы спустились с небольшой горы и поехали прекрасным шоссе, обсаженным плакучими ивами, вдоль по берегу Ла-Платы. […] Шоссе ведет до Палерло, обширного сада, похожего больше на лес. У его начала находится низенькое одноэтажное здание, обнесенное со всех сторон каменными галереями с полукруглыми арками; это дворец Росаса. Он заброшен; разбитые стекла и разломанные двери говорят о запустении, к котором находится строение, когда-то страшное в роковое для жителей Буэнос-Айреса. Нам даже не советовали входить туда, если мы боимся блох, которые будто бы в страшном количестве развелись там. Но отчего и не быть укушенным блохой, обитательницею дворца Росаса? Мы смело вошли и долго ходили по галереям и комнатам. Если бы всякий камень здания мог говорить, он рассказал бы такие вещи, от которых у нас волосы стали бы дыбом. Увлеченные воображением и ненавистью, сочинители легенд о бывшем диктаторе в своих рассказах достигают до ужасных размеров. Говорят, будто после его бегства, в подвалах дворца нашли посоленные головы всех им казненных! […] Но прошло шесть лет — и, кроме рассказов, осталась одна «мерзость и запустение» дворца, с надписями на стенах, в которых красноречиво выражены чувства к тирану.
Чтобы познакомиться с окрестностями Буэнос-Айреса, мы поехали в Фернандо, местечко, находящееся недалеко от впадения Параны в Ла-Плату, где начинаются низменные острова, между которыми верхняя река бесчисленными портиками прокладывает себе путь. Эта поездка заняла целый день. По дороге мы были в двух городках, Бельграно и Исидоре. Дорога много напоминала наши проселочные пути, среди сухого, теплого лета, когда пыль ложится на зелень виднеющихся по невысоким холмам рощей, и отдыхающие обозы рядами стоят около постоялых дворов, пустив быков своих на ближайшее пастбище. Попадавшиеся венты не уступали в грязи и нечистоте нашим трактирам; почти в каждой из них был бильярд, и двое гаучей, в своих оригинальных костюмах, делавшие карамболи, приговаривали при удачном ударе слово «caramba», без которого житель Аргентинской республики шага не ступит. Caramba употребляется для выражения радости и досады, удачи и удали и всякого другого чувства; разница его от других, ему подобных выражений, та, что его можно употребить в каком угодно обществе. В городах та же постройка домов, как и во всех улицах Буэнос-Айреса; они одноэтажные и выходят на улицу двумя, тремя окнами, с железными решеткам; за то смотрят весело на внутренние дворики, чисто вымощенные белым камнем и отличающиеся роскошью домашнего комфорта. Проехав верст двадцать, мы увидели, наконец, буэнос-айресские пампы, далеко уходящие в даль и своею густою синевою сливающиеся с синевою неба. По степи разбросаны квинты, одинокие домики, с выросшим вблизи деревом, и небольшие бойни; сначала видные ясно, они казались вдали пятнами и, наконец, совершенно исчезали. Сан-Фернандо был похож и на Бельграно, и на Исидоре. […]
В гостинице, где мы заказали обед, оказался сумасшедший повар; он принял нас за знатных иностранцев и во что бы ни стало захотел похвастать своим искусством и угостить нас на славу. A нам нельзя было оставаться здесь больше двух часов, потому что вечером надобно было поспеть в оперу, между тем как от Сан-Фернандо до Буэнос-Айреса было добрых сорок верст. Пока сумасшедший готовил, мы пошли смотреть на острова; они были видны с возвышения, на котором стоял город. Возвышение кончалось обрывом, поросшим деревьями и зеленью, переходившею в луга и низовья, распространявшиеся до самой реки. Острова были низменны и лесисты; по близости текла небольшая речка, вся скрытая нависшими ветвями плакучих ив; между ними стояли домики, a при реке строились небольшие боты и лодки; эта деятельность, среди дерев, мостиков, придавала прекрасной картине самый оживленный вид. У домов играли дети, между которыми были черные головки негров; попадались красивые крестьянки, скакал гаучо с арканом, нагоняющий вырвавшуюся лошадь, и непременно быки, или пасущиеся, или готовые к запряжке. День был прекрасный; прогулка сильно раздразнила наш аппетит, и мы спешили в гостиницу, еще не подозревая какой великолепный банкет ожидал нас там. Сумасшедший действительно поддержал свою репутацию — не как сумасшедшего, но как повара. Суп был из устриц, пирожки тоже; соусы и разные соте разнообразились так же, как и жаркое: была и телятина, и баранина, и две индейки, и дичь; паштеты представляли из себя чуть не модели готических соборов; всякое блюдо красноречиво выхваляло артиста. Но обед длился ужасно долго; не желая упустить «Травиату», мы с беспокойством старались кончать обед, но напрасно; с сумасшедшим не легко было сладить. Уже коляска была запряжена, и оседланные лошади наших компаньонов нетерпеливо грызли удила и били копытом, но повар выдерживал роль, методически отпуская блюдо за блюдом, и обед едва не превратился в сцену Демьяновой ухи. При отъезде нашем сумасшедший был приглашен в залу и должен был выслушать спич в похвалу его уменья и вкуса.
В этот день, проведенный нами в степи, в Буэнос-Айресе избран был новый президент, генерал Бартоломео Митре. Ждали беспорядков[…]; на площади стояло, на всякий случай, тщедушное, оборванное войско. По углам явились афиши, возвещавшие, что новый президент будет завтра в малом театре. […] Приглашение нового президента в театр равносильно здесь празднествам, которые сопутствуют нашим европейским коронациям. Нанята была музыка, которая играла перед театром, на улице; весь народ желал встретить президента у входа, и представление не начиналось. Наконец, заиграли марш, толпа раздвинулась, и явился новоизбранный, в генеральском мундире, с перевязью через плечо голубого и белого цвета, национальных цветов Буэнос-Айреса. За ним шли двое седовласых господ, также в генеральских мундирах; с ними вошла в театр и публика. Поднялся занавес; актеры пропели народный гимн […] публика прокричала «bravo!», чем и кончилось внимание к президенту. Интересно было смотреть по ложам и креслам. […] «А что, — спросил я бывшего в зале г. Станкевича, [мужа Лагранж и] хозяина всех южно-американских театров,— можно ли оставить свое пальто на кресле, выходя в коридор?» — «Не советую», — отвечал он, глядя на наших соседей….

Хостинг картинок yapx.ru
Верхний ярус, в котором сидели одни дамы, смотрел выставкою картин, семейных портретов Ван-Дика или Рубенса. Дамы, желающие идти в театр без проводника или кавалера, имеют отведенное, особенное место, cazuela, куда мужчина, под страхом смерти , не может войти. По окончании театра, молодые люди толпятся у входа cazuela, и дамы, находя между ними знакомых, берут их под руки и идут домой. В бельэтаже мне показывали разные замечательные личности, между которыми был племянник Росаса; но всего интереснее, конечно, был президент. У него самое серьезное, холодное, железное лице, украшенное черными, проницательными глазами и черною бородой. Он ни разу не улыбнулся, когда какой-то ребенок, посланный своею матерью, поднес ему букет цветов; он поцеловал ребенка совершенно официально и форменно, хотя в эту торжественную минуту и мог бы показать признаки некоторого чувства. Смотря на его лице, мы сами себе рисовали его характер и как же ошиблись! Митре оказался поэтом, одним из самых замечательных в аргентинской литературе, музыкантом и очень плохим генералом. Он командовал войсками в двух сражениях и оба раза праздновал победу в то же время, как праздновали победу и неприятели. Своего настоящего места он добился разными происками; a на другой день своего избрания высказал убеждения. совершенно противные той партии, которая помогала ему. Назначение министрами людей, не пользующихся хорошею репутацией, не понравилось всем. «Опять приходится браться за оружие», -—говорили недовольные, a недовольных много!
В Буэнос-Айресе есть железная дорога, сделанная без всякой видимой цели; она не соединяет города с каким-нибудь замечательным местом, a выстроена вероятно для того, чтобы сказали, что в Буэнос-Айресе есть железная дорога. Она идет на юг в пампы верст на пятьдесят. Проходя городом и предместьями, вагон часто останавливаются, и здесь высаживается главная часть пассажиров; на дальние станции завозят каких-нибудь старух да таких туристов, как мы, которым решительно все равно где бы ни высадиться. […]
Мы прожили в Буэнос-Айресе шесть дней. Вечера проводили или дома, перед камином, потому что было довольно холодно, или гуляя по улице «Перу», освещенной газом, или в театре, или в клубе иностранцев. В последнем приходилось встречать людей с самыми разнообразными взглядами на дела Буэнос-Айреса. […] Наш хозяин, долго живя здесь, действительно приобрел кое-что из манер гауча, и речь его, отрывочная и пересыпанная удалыми выражениями, была очень оживлена и интересна. Он даже раз увлекся до того, что, рассказывая о нападениях индейцев, свистал, подражая летящим стрелам, и в жару рассказа какая-то особенно гикал, почувствовав себя совершенным индейцем.
Мы возвращались в Монтевидео на пароходе «Constitution»; пароход этот переделан из купеческого парусного судна, вследствие чего он очень некрасив и неудобен. […] Тут царствовал какой-то патриархальный тон. За обедом капитан, словно отец семейства, сел на главное место и начал раздавать кушанье, припасая самые вкусные куски для избранных. Избранными были, к счастью, мы, и я внутренне жалел сидящих далее, до которых доходили косточки в остатки. Нам откупоривалась особенная бутылка вина, что видимо оскорбляло одного очень морщинистого старичка, с сатирическим, едким выражением лица, которое бывает у злых и старых профессоров-экзаменаторов; он даже несколько раз пытался завести мирные переговоры, но мы важно отмалчивались, не желая сойти с пьедестала нашего временного величия. Видя, что все усилия его тщетны, он напал на своего соседа, какого-то рябого, с редкою бородой и свиными глазками, господина и так раскричался на него, что закашлялся, покраснел и долго злобно потрясал головой! Подали шампанского; его достало и старичку; это так его обрадовало и так ему польстило, что он из злого превратился в веселого старого кутилу.
Когда я забрался в койку, находившуюся около дамской каюты, так что все пассажиры проходили мимо меня я еще больше возненавидел старичка, который, с своей стороны, видимо желал мне наделать всевозможных неприятностей. Койка была похожа на гроб, повернуться было трудно; a старичок расположился около меня рассказывать какой-то даме что-то такое, что повело к нескончаемым пояснениям, упрекам, уверениям, и все эти речи, произносимые сиплым, разбитым голосом, с кашлем и одышкой, продолжались далеко за полночь. Это было похоже на пытку, и горько я раскаивался, что не cyискал у старичка во время обеда: я бы мог деликатно напомнить ему, что время спать, a теперь я не мог сделать этого, обидев его своим невниманием во время обеда: я пожинал плоды своей гордости…»


(Продолжение будет)


Via




0 комментариев


Нет комментариев для отображения

Пожалуйста, войдите для комментирования

Вы сможете оставить комментарий после входа



Войти сейчас