1.
Очень многие пьесы Кабуки за историю их постановок меняли свои названия. Иногда просто длинное и сложное название, часто со вставными каламбурами или намёками на злободневные события, сокращалось. Или пьесу просто начинали называть по имени главного героя или героев (но не злодеев!). Или, если пьеса больше не ставилась целиком, а только отдельные её куски, то и главными героями могли оказаться совсем не те персонажи, что в полном варианте. Занятные приключения пережила в этом смысле пьеса Каватакэ Мокуами, которую сейчас называют довольно странно: «Повесть о Великом Мире годов Кэйан» (慶安太平記, «Кэйан Тайхэйки»).
Странность тут прежде всего «историческая». «Повесть о великом Мире» рассказывает о событиях XIV века — падении первого, камакурского сёгуната, попыткам государя Годайго восстановить полноценную императорскую власть и зарождении второго сёгуната — Асикага. (Об этом времени мы подробно писали вот здесь.) А годы Кэйан — это середина XVII века, когда уже вполне утвердился третий (и последний) сёгунат, токугавский. Триста с лишним лет разницы!
Но дело в том, что при Токугавах было запрещено выводить на сцену любых (особенно знатных) персонажей и события последних лет и даже веков — времени правления самих Токугава и их непосредственных предшественников. А для многих зрителей, актёров и драматургов это было куда интереснее, чем герои древности. Это понимали и театральные цензоры — и очень быстро сложилась своеобразная соглашательская практика. Со сцены сообщалось, что действие происходит, скажем, в Камакуре, пятьсот лет назад. Но в этой театральной Камакуре пролегают совершенно современные (или недавних времён) эдоские улицы, размещаются эдоские кварталы, и по улицам ходят персонажи, одетые по последней моде. Среди них могут быть герои текущей полицейской хроники, или герои и политики прошлого либо позапрошлого столетия — чтобы обойти запрет, достаточно изменить несколько звуков в их именах, и всё: это уже, скажем, не Ода Нобунага и Акэти Мицухидэ, а Ода Харунага и Такэти Мицухидэ, совсем другие, выдуманные люди! А что события с ними происходят примерно те же, что с историческими Нобунагой и Мицухидэ — так все совпадения совершенно случайны! Такая сделка театра и цензуры держалась больше сотни лет. Были и исключения: совсем уж бытовые пьесы, особенно про простолюдинов или красавиц из весёлых домов, могли и не переносить действия в старинные времена, — ну и, конечно, если пьеса правда была из старинной жизни, то принца Гэндзи, братьев Сога или Ёсицунэ вполне называли по именам.
Иногда цензура становилась немного строже: тогда имена персонажей из недавних времён приходилось не чуть-чуть переделывать, а заменять полностью на имена каких-нибудь старинных героев, действительно существовавших или вымышленных. А вот декорации, костюмы и обстановка могли оставаться современными. В пьесе про Сукэроку главные герои — из старинной повести про братьев Сога, действие в XII веке — но перенесено оно во вполне современную зрителям обстановку токугавских времён; и когда Сога Горо: жонглирует на сцене курительными трубками, а его старший современник монах Бэнкэй, помимо своих любимых восемнадцати видов оружия таскает с собой небольшую пушку, это никого не смущало.
Реставрация Мэйдзи многое изменила и в театре, но изменения эти произошли не мгновенно. В самом начале эпохи Мэйдзи, в 1870 году, Мокуами прекрасно видел: теперь можно сочинять и ставить пьесы на совершенно непозволительные ранее сюжеты, например, про мятежи против токугавской власти, и за это не накажут, а только похвалят! И у него давно лежал в запасе такой сюжет — как раз про неудачный мятеж годов Кэйан, затеянный Юи Сё:сэцу и Марубаси Тю:я, о котором мы расскажем чуть ниже. Но правил «никаких пьес о последних веках, никаких персонажей этого времени под настоящими именами» формально ещё никто не отменял, так что Мокуами не стал рисковать. Он формально перенёс действие в XIV век, а мятежников против Третьего сёгуната сделал борцами с Первым. В это время уже начал насаждаться культ верных соратников государя Годайго, и прежде всего — Кусуноки Масасигэ, витязя без страха и упрёка, всецело преданного государю и доблестно сложившего за него голову. (Ему до сих пор стоит множество памятников по всей Японии.)

Вот этот, пожалуй, лучший

Отлично, решил Мокуами, вот Юи Сё:сэцу и будет соратником Кусуноки Масасигэ по имени, скажем, Юдзи Дзё:эцу — а происходить с ним будет то, что происходило с настоящим Юи! И вскоре была поставлена пьеса «Деяния Кусуноки, или Макухари в пору любования цветами» («Кусуноки-рю: ханами-но Макухари»; Макухари — это место верстах в сорока от Эдо, где происходила часть действия пьесы).
Прошло пять лет, старый цензурный запрет был отменён вполне гласно. Мокуами вернул своим персонажам из XVII века их подлинные имена, убрал всю прочую маскировку «под глубокую древность», и пьеса была возобновлена уже под названием «Пора любования цветами, или Юи в Макухари» («Ханамидоки Юи-но Макухари»). Но это по-прежнему была пьеса старого, токугавского образца, — в шесть актов, довольно громоздкая; а темп жизни ускорялся, в моду входили короткие пьесы. Да и сам театральный стратег Юи, зрителям не очень понравился — показался занудным, в отличие от его бесшабашного товарища Марубаси. И пьесу пришлось сократить до двух действий, в которых Юи вообще на сцене не появляется — зато Марубаси стал звёздной ролью для многих знаменитых актёров. А пьеса ещё раз сменила название — на этот раз именно на «Повесть о Великом Мире годов Кэйан»: для Мокуами всё же важно было подчеркнуть, что незадачливые мятежники против Третьего сёгуната, уже многими забытые, ничем не хуже великих героев, поднявшихся против сёгуната Первого. Ну, а в быту, как обычно, пьесу стали сплошь и рядом называть по главному герою — «Марубаси Тю:я».

2.
Что, собственно, представляли собой эти «мятеж годов Кэйан» и его вожди? К середине XVII века власть сёгунов Токугава уже вполне утвердилась по всей стране, наступил мир на двести лет. Но многим это обошлось недёшево — новые законы составлялись к выгоде Ставки, а не местной знати и её окружения. В частности, «Уложение о наследовании» предполагало столько сложностей при переходе княжества от владетеля к наследнику, и сложности эти требовалось разрешать в столь сжатые сроки, что без целенаправленного попустительства властей это оказывалось почти невозможным. Наследник в итоге терял удел, который правительство передавало в другой род или переписывало прямо на Ставку. Таким образом, князьям (кроме особо благонадёжных или близких сёгунских родичей) не удавалось закрепиться на одном месте дольше чем на поколение, им приходилось распускать своих дружинников и челядинцев, а чем слабее князья — тем меньше угроза мятежа против Ставки. Князья, конечно, были недовольны, но вынуждены смириться — какие-то сбережения большинству из них удавалось накопить и передать детям, а там может и повезти получить новый удел, пусть и на другом конце страны!
Куда тяжелее приходилось тем самым уволенным дружинникам и челядинцам — теперь они были «служилыми без господина», ро:нинами. Кто-то из них помирал с голоду; кто-то шёл в разбойники; кто-то отказывался от своего дворянства, записывался в простое сословие и начинал зарабатывать на жизнь новым способом (так, отец «японского Шекспира» Тикамацу Мондзаэмона из самурая стал лекарем и аптекарем, а сам Тикамацу, как мы знаем, занялся ещё менее почтенным, хотя и доходным делом — театром). А кто-то пытался прокормиться тем, чему его учили с детства, — военным делом. Но войн не было, и приходилось становится учителями фехтования, военного дела и так далее. Благо школ начальной военной подготовки открывалось тем больше, чем меньше становилась вероятность применить «на деле» полученные там благородные знания. В таких училищах княжеский сын мог обучаться у одного наставника с сыном ро:нина, а наставником этим в большинстве случаев оказывался тоже ро:нин.
Такими были и два наших героя, оба люди уже зрелых лет. Марубаси Тю:я, богатырь и видный мастер боевых искусств (особенно искусный во владении копьём), был бывшим княжеским дружинником и, по его собственному утверждению, потомком старинной служилой семьи. К сожалению, предки его служили проигравшей стороне, отец погиб, защищая Осакский замок от токугавских войск, а сам Марубаси оказался не у дел, когда его князь потерял доходы. Юи Сё:сэцу вообще ни при каком князе никогда не состоял и происходил из простолюдинов — но в молодости сдружился с несколькими ро:нинами, многому у них обучился и наставников своих превзошёл. Человеком он был дельным и сперва преподавал в военном училище у себя на родине в Сумпу (ныне Сидзуока), потом открыл школу в Эдо, а заодно завёл и оружейную мастерскую, и предприятие по выплавке железа… (Настоящий самурай вроде Марубаси едва ли смог бы взяться за такое, но тут скромное происхождение Юи сыграло ему на руку — ремесленник занимается ремеслом, так и положено!) Оба были крайне недовольны положением дел в стране вообще и положением ро:нинов в частности, и вокруг них таких недовольных собралось немало, прежде всего — их собственные ученики из школ военной подготовки. Примерно в 1645 году они начали готовить восстание. И когда в 1651 году умер третий сёгун, Токугава Иэмицу, а вокруг его наследника, десятилетнего Иэцуны, в ставке началось всяческое соперничество за влияние между регентами, Юи решил, что время пришло.

План заговорщиков был внушительным. Предполагалось взорвать сёгунский замок в Эдо. Начнутся пожары, а пока правительственные войска будут их гасить, отборные мятежники ворвутся в замок и перережут всех Токугава, их родичей и главных советников. Это ответственное задание взял на себя Марубаси; одновременно Юи должен был захватить крепость Сумпу в своих родных краях, а потом тот же план предстояло осуществить в Киото и Осаке; после этого сёгунату или придёт конец, особенно если взбунтуются и недовольные князья, или, в худшем случае, Ставке придётся пойти на значительные уступки и взять всех ро:нинов непосредственно к себе на службу.
Ничего из этой затеи не вышло. Говорят, Марубаси Тю:я заболел горячкой, в бреду выболтал все тайны заговорщиков, их подслушали и немедленно донесли властям. Марубаси схватили, пытали и казнили со всей роднёй и всеми выявленными сподвижниками; Юи у себя в Сумпу с кучкой соратников попал в окружение, отбивался до последнего, а потом вспорол себе живот. Прочих заговорщиков перехватали и переказнили. Восстание провалилось, даже не успев начаться.
В Ставке, однако, несколько перепугались: ро:нинов в стране и даже в Эдо было ещё очень много, следующая попытка мятежа могла оказаться успешнее. Предлагались меры разной степени жёсткости — например, запретить предполагаемым смутьянам (то есть любым служилым, оставшимся без места) проживание или пребывание в Эдо и других важных городах, и так далее. Один из регентов, Абэ Тадааки, настоял на том, что такие «кары до преступления» только множат недовольство и ускорят новые мятежи; лучше занять бывших служилых по возможности делом, расширить круг занятий, которыми можно кормиться, не теряя дворянства, а «Уложение о наследовании», плодящее не только всё новых ро:нинов, но и подталкивающее к мятежу князей, надо бы заменить более умеренным и мягким. Так в итоге и произошло — и после ещё пары вспышек ро:нинских мятежей в разных местах волнения в основном улеглись.

3.
Что из всей этой истории попало в «Повесть о Великом Мире годов Кэйан» Мокуами? Не так много — но достаточно, чтобы пьеса не сходила со сцены десятилетиями. Как уже говорилось, первоначально главным героем и «новым Кусуноки» предполагался Юя. Самому бы ему такое сопоставление, скорее всего, в голову не пришло — государем он не интересовался, и уж если кому и стремился подражать, то Тоётоми Хидэёси, тоже «выходцу из низов». Но в «Поре любования цветами…» он с самого начала представлен был как великий стратег — мудрый, обречённый и свою обречённость прекрасно сознающий. Юя понимает, что даже если прогремят все четыре взрыва и будут захвачены все четыре крепости — это ещё не означает победы и немедленного захвата власти над всей Японией. Скорее всего, мятеж просто положит начало очередной многолетней гражданской войне — и дожить до её конца особой надежды нет. Но зато у него есть надежда на другое — на то, что в итоге и произошло: что даже быстро подавленный мятеж настолько напугает Ставку, что она пойдёт навстречу ро:нинам, отменит лютые законы и так далее. А что сами мятежники при этом всё равно погибнут — к этому он готов, хотя товарищам всего и не открывает. В общем, почти как Мученик Сакура из другой пьесы Мокуами…
Но в «Повести о Великом Мире…» Юя не появляется — зрителям куда сильнее полюбился его эдоский сподвижник Марубаси Тю:я. Вот что с ним происходит в итоговом изводе пьесы.
Действие начинается с того, что Марубаси прогуливается вдоль внешнего рва сёгунского замка — внушительный, грозный и крепко подвыпивший. А на пути у него — очередной трактир, в котором можно подкрепиться. Марубаси пьёт (тоже по-богатырски), угощает кабатчика, угощает всех присутствующих — и кто-то из местных пьяниц на радостях провозглашает: «Вот заправлял бы всем в Эдо такой молодец — никогда у нас не было бы недостатка в выпивке!» Марубаси хохочет: «Вот шутка так шутка!» — но, похоже, ему очень приятно это слышать.
Прочие посетители, рассыпаясь в благодарностях, расходятся (пока этот добродушный великан не начнёт после очередной чарки буянить). Но Марубаси благодушен — он сидит на крыльце кабака и играет с бродячей собакой. «Эй, бутыль пуста! Хозяин, вынеси ещё!» — «Больше нету, господин, вы всё выпили!» — «Так сбегай за добавкой, и закуски принеси! Вот тебе золотой!» На золотой можно кормиться год, но кабатчик опасается, не случилось бы дурного, если щедрый гость переберёт. Он пытается уклониться — но тут Марубаси обнажает меч, и приходится повиноваться и бежать за выпивкой.
А Марубаси не из тех, кому по сердцу пить в одиночку, так что он озирается: не найдётся ли собутыльника? Никого не видать. В ожидании возвращения кабатчика Марубаси Тю:я засыпает прямо на крыльце; собака подбирается поближе, обнюхивает его, облизывает всё лицо — и будит. Марубаси вскакивает, кидает в неё камнем, другим — собака убегает, камень плюхается в ров. Марубаси набирает камней, продолжает бросать их в ров и через ров, прикидывая его ширину и глубину (её он может определить по звуку всплеска). Постепенно, следуя за собакой, он движется к главным воротам; отсюда можно попытаться добросить камень и до внутреннего рва… Марубаси спускается поближе к воде, полощет в ней свою длинную трубку — и вдруг замечает, что на лицо ему падает тень от чьего-то зонта.


Постановка 1936 г.
Он оглядывается — там стоит важный сановник и подозрительно разглядывает его. Это сам Мацудайра Нобуцуна, один из регентов при маленьком сёгуне и друг детства сёгуна покойного, Иэмицу. «Кто ты такой и что тут делаешь?» — резко спрашивает Нобуцуна; Марубаси называется, но объяснений не даёт — только делает вид, что он ещё пьянее, чем есть (на самом-то деле за своими измерениями он почти протрезвел). Шатаясь, Тю:я удаляется, провожаемый пристальным взглядом Мацудайры.

Следующая сцена — у Марубаси дома. К нему приходят двое заговорщиков и просят жену своего вождя, Осэцу, позвать его. Женщина отвечает: «Не сейчас — он перепил и спит!» — «Но уже вот-вот придёт день, назначенный для восстания! Мы должны встретиться с ним, получить последние указания!» Разгорается спор, и наконец из спальни появляется сам Марубаси, жалуясь, как от этого шума у него раскалывается голова. Заговорщики хватают его за рукава: «Но уже пора приступать к делу! Отравить колодцы во всём Эдо, поджигать дома, выманивать сёгунских гвардейцев из замка!» Марубаси отвечает: «Пока не похмелюсь, я ничего дельного вам не скажу, у меня голова не работает; ступайте и вы примите по чарочке, а попозже потолкуем!» — «Но времени совсем мало!» — «Вон!» — рявкает на них Марубаси, и заговорщики, напуганные и смущённые, уходят. «Зря ты так, — говорит мужу Осэцу. — Это же твои товарищи». —«Товарищи у меня есть за делом и за выпивкой, а когда я только встал с похмелья — нет у меня товарищей!» — ворчит тот и опять уходит, чтобы свалиться в постель.
Новый посетитель — пожилой лучник То:сиро:, тесть нашего героя. «Здравствуй, дочка! Где твой муж? И когда он собирается вернуть мне две сотни золотых, которые задолжал?» Осэцу объясняет, что Тю:я опять хлебнул лишнего и отсыпается. «Очень скверно! — качает головой лучник. — Если это очередной запой — то мне это не нравится! Растолкай его!» Когда Марубаси выходит (с тестем он пытается быть хоть сколько-то вежливым), лучник начинает допытываться, когда зять отдаст ему долг: двести золотых — это огромные деньги! «Да ладно, — отмахивается Марубаси, — скоро у нас в кошельках десятки тысяч будут… нет, в кошель столько не влезет, бочками золото носить будем!» — «Что за выдумки?» — «Никакие это не выдумки, — хмурится Тю:я, — я тут участвую в одном деле, которое всю страну перевернёт!» — и, под условием строжайшей тайны, посвящает тестя в заговор. Старый лучник, однако, преисполнен сомнений: «И что, ты вот так, не просыхая, собираешься брать сёгунский замок?» — «Ха! — подмигивает ему Марубаси. — Это я для маскировки. Отвожу от себя подозрения: кто шумного пьяницу примет за заговорщика?» — «Но справшишься ли?» — «Справлюсь, и прооклятых Токугав перережу, и за отца, павшего в Осакском замке, отомщу! Я же не один, нас много, и пусть я простой воин, но на нашей стороне — сам Юи Сё:сэцу, знаменитый стратег! Мы ударим с ним одновременно, через три дня — он захватит замок Сумпу, а я — эдоский замок! У меня уже есть надёжный отряд и верный план!» То:сиро: в восхищении качает головой: «Не думал я, что у меня такой смелый и отчаянный зять! Конечно, раз такие дела — ни о каком долге и речи нет, у тебя должно быть немало расходов… Что ж, я тобой горжусь». — «Только никому ни слова, батюшка!» — заклинает Осэцу; заверив её в своём молчании, старый лучник покидает дом. Уже на улице он погружается в мучительные раздумья. Мятеж — это беда, надо бы его предотвратить и сообщить куда следует; но если Марубаси схватят и казнят, то и Осэцу с ним погибнет. С другой стороне, если эта молодёжь заварит свою кашу, начнётся новая междоусобная война, а прошлую То:сиро: хорошо помнит… Тогда вообще непонятно, кто уцелеет, и точно погибнут десятки тысяч… терзаясь сомнениями, лучник уходит.
А в доме Марубаси под влиянием собственного рассказа окончательно пришёл в себя и воодушевился; он предлагает жене выпить с ним за успех великого дела, она наливает ему — и в этот миг чаша в руке заговорщика трескается, сакэ течёт на пол. «Дурной знак!» — тревожится Осэцу.
Постановка 1929 г.

Марубаси готов заявить, что это пустое суеверие — но тут слышен шум во дворе. Осэцу выглядывает и вскрикивает: «Полным-полно стражи! Мы окружены!» Старый То:сиро: всё же сделал свой выбор.

Последняя сцена — на заднем дворе того же дома, и она считается одной из лучших боевых сцен в Кабуки. Растрёпанный, всё ещё в нижнем платье Марубаси отбивается от толпы стражников, прорубается к задним воротам — и видит там Осэцу и То:сиро:, который договорился, чтобы его дочери позволили выбраться. Не глядя на тестя, Тю:я оттаскивает жену чуть в сторону, лезет за пазуху, вручает ей запечатанную грамоту: «Это письмо, шифровка; как можно скорее и любой ценой доставь её Юи в Сумпу!» — «А ты?» — «А я прикрою твой уход!» — и, снова выхватив меч, он бросается на очередной отряд стражников, вываливший из дома на двор. Бой продолжается, Марубаси уже совсем изранен; убедившись, что Осэцу скрылась, он отбивается, но врагов слишком много — его валят наземь и вяжут. Мятеж в Эдо не состоялся.

Справа на гравюре — То:сиро: с дочерью, слева — стража, а в центре — понятно кто…

Via