СТАРЫЙ КОРАБЛЬ

Вот я и вернулся к тебе, мой белый Арго, как и обещал,
вот и снова коснулась нога твоей теплой от солнца палубы,
снова видно небо сквозь драный парус и обрывки снастей,
небо моей давней юности – нет, не моей, а нашей.
Нас осталось лишь двое – ты, мой, корабль, и я,
а остальные – до сих пор мне трудно в это поверить,
но, похоже, они все забыли. Перебили друг друга
в бессмысленных распрях и стычках, или стали царями,
или просто для них оказались важнее новые подвиги –
а у меня он единственный, и другого не будет – не смогу, да и не хочу.
Как я боялся его потерять, тебя потерять, разделить твою верность, Арго,
с другими – точнее, с другим, единственным в нашем плаванье,
кто мог отнять у меня не только пустой чад славы
(хотя тогда я славу любил – ведь я был почти мальчишкой),
но и тебя, и твою любовь – с Гераклом. Помню, как ты вздохнул,
когда он ступил на сходни, на палубу, встал со мной рядом,
огромный, в каменной шкуре – и впитывалась его сила через доски в тело твое,
и ревность меня резанула по сердцу. Он отстал по дороге,
а я сделал все, чтобы он отстал – потому и отдал приказ
отчаливать преждевременно, и весь этот долгий день
боялся услышать твой ропот (а ворчание остальных не волновало меня),
но ты отпустил его, а он про тебя забыл – и был тобою забыт.
Но меня-то ты помнишь?

Я видел твое рожденье – каждое утро спешил
к верфи, где мастер, одетый в потертую бычью кожу, спокойно творил тебя
и смотрел на меня подозрительно – на царевича-белоручку,
а я, затаив дыхание, гладил ребра крутые твои
и глядел в золотые очи девы резной на носу –
твои очи. Теперь они облупились и словно ослепли,
словно подернулись пленкой, как у птиц или мертвецов –
но я знаю, ты жив, ты бессмертен, как звезды... а я – нет, но это неважно.
Ты рос, покрывался обшивкой, точно кожей или бронею,
И когда уже мачта твоя вонзилась в рассветное небо
И парус дрогнул, и развернулся, и принял ветер в себя –
Я услышал твой голос, Арго. Только я и, быть может, Орфей, а больше – никто.

Орфей уже умер, ты знаешь? Он сохранил тебе верность
и был растерзан сотнею неистовых женщин за то, что отверг их любовь,
и даже не поделал коснуться своей кифары, чтоб обратить их в бегство –
помнишь песню, которую пел он, расставаясь с тобою здесь,
в истмийской гавани? Помнишь, конечно. Такого не забывают.
Он допел ее и ушел – а розовые облака еще дрожали от песни,
И парус еще колыхался. А я смотрел вслед Орфею,
Пока Медея, взяв меня за руку, не сказала: «Пора!»

Да, он был тверже меня, сильней и верней меня,
а я тебя предал, и знаю, что все мои беды – за это.
Но, Арго, тебе ведь известно, что я всегда любил только тебя одного,
а Медея – так, наваждение, восточное колдовство,
средство для цели – вот только не знаю, ее цели или моей?
Но я никогда не любил ее, и она в этом не сомневалась,
и все равно помогла мне усмирить медноногих быков,
невредимо купаться в огне и говорить с драконом
на его языке (и у змея были ее глаза),
чтобы он отдал нам странно мягкое и тяжелое золотое руно.
Я не мог не взять ее в Иолк. Понимаешь, я был ей обязан,
тогда мне казалось – почти как тебе, и слишком поздно я понял,
что она дала мне лишь подвиг, а ты – а ты дал мне счастье,
счастье соленого ветра, гулкого паруса неба, дружного ритма весел,
подарил мне любовь (а она подарила одну лишь ненависть – я не терплю быть должным
ни женщине, ни мужчине – только тебе одному).
Но Медея все понимала – и зуд молодого тела, и яд, травящий мне душу,
и она отправилась с нами.

Помню, как смуглой ногою коснулась она твоей палубы –
и ты застонал. Боюсь, что она услышала это
(ведь у них очень чуткий слух – у привыкших слушать огонь) и не пожелала уйти,
поспешила меня с собою кровью брата связать, сплавить, спаять на годы,
чтоб и я ее бросить не мог и, как прежде, всею душою принадлежать тебе.
Все это обратное плаванье было борьбой между вами –
я это видел, и потому-то плыл самым длинным путем,
но она оказалась упрямей меня.
Да и ребята устали,
и то ли эта усталость, то ли чары Медеи
тянули их по домам. Я не мог такого понять,
я же помнил, как мы отплывали, как море и ты нам были
дороже любой земли, любого отечества (и уж конечно, важней золотого руна)...
Мы возвратились в Иолк,
сошли с твоей гулкой палубы – я уходил последним,
и золотое руно, перекинутое через руку, бросало быстрые блики
на смуглое и неподвижное лицо колхидской колдуньи,
и глаза ее тоже казались золотыми – как у тебя.
Я знаю: ей было страшно. Она не могла не видеть,
что эта родная земля успела стать мне чужой,
что я слышу твой вздох нам вслед, чувствую взгляд твой спиною,
и никакая женщина не сможет меня оторвать от тебя и от моря.
Кровь ее брата, спаявшая нас, засохла и осыпалась
Бурой пылью, и пламя из медных бычьих ноздрей
Уже не окутывало нас обоих одним покрывалом,
Которое даже на море не таяло – то ли само оно, то ли призрак его.
Она видела Синие скалы, раздвинутые тобою – они разошлись навсегда.
Мы оба были чужими в Иолке, и это было ей на руку,
но меня еще помнили там. С пристани я следил,
как расползаются спутники наши по полузабытым дорогам,
еще непривычно твердым,
и нас остается трое – я, Орфей и Медея. И ты.

Она сделала все, что могла. Это было совсем нетрудно –
заставить трех глупых девчонок убить своего отца,
разрубить на куски, как она сама разрубила брата...
помню, как я случайно вошел туда. Клокот котла,
гуденье жаркого пламени, дым и пар, как дракон, клубились,
три девочки, все в крови, уже почти осознавшие, что они натворили –
и Медея, прямая и бронзовая, с головой старика в руках,
с торжеством на меня посмотрела.
Ты и тогда нас спас,
увез в Коринф, и Орфей купил нам пристанище песней, первой песней об аргонавтах,
а тебя, мой белый Арго, вытащили на берег,
потому что женщина эта снова мной завладела –
и мы начали новую жизнь, будь она трижды проклята.

Помню, Геракл зашел ко мне в гости, сидел у огня,
смотрел на меня, на Медею, понимая все больше,
и перед уходом спросил: «Почему ты не уезжаешь?
Почему ты не бросишь ее, Ясон, не вернешься на этот Лемнос,
где осталась твоя царица, и царство, и твои сыновья?»
Как я мог ему объяснить, что не в силах покинуть
этого города, этого берега, где ты лежишь, Арго,
где ты ждешь меня каждый вечер, когда пунцовый закат, нежный и жуткий, как пламя,
гладит усталые паруса, и ветер целует мачту,
и ребра твои с каждым днем все отчетливей проступают сквозь ветшающую обшивку?
Я хотел, ты мне веришь? я правда хотел опять уйти с тобой в море,
Опять забыть обо всех долгах – не помнить даже руна,
только воля, и море, и мы с тобой... Но Медея неотвратимо
тянулась за мной, как ядро на цепи за каторжником, и я знал,
что мне не удастся уже ускользнуть, что она поплывет со мною – и этим погубит все.

Вот тогда и решил я жениться.
Я не любил Креусы – смешно. Она была глупой и доброй,
она смотрела мне в рот, а отец ее так же цепко
оглядывал золотое руно, проклятое мое золото.
Седея ее презирала – и это сыграло против нее же:
слишком поздно колхидянка догадалась, зачем мне Креуса,
выросшая в порту, под ругань и запах рыбы,
под хлопанье парусов и скрип усталых снастей,
знавшая, что судьба ее – выйти за моряка, и ждать его на берегу, и не ревновать его к морю.
Тогда-то Медеин огонь и прянул на этот город,
потому что она убедилась: ей больше не продержаться.
Коринф горел два дня кряду. Дома (и мой дом),
люди (и мои дети), корабли у причалов – к тебе я огонь не пустил,
я сражался в своей последней, в самой главной, наверное, битве –
и, кажется, победил... и вот вернулся к тебе – безбровый и безбородый,
обожженный любовью и ненавистью, но вышедший из огня
если не прежним (это, конечно, уже невозможно),
то хотя бы снова свободным. Медея ушла на север
по перешейку, взглядом отпугивая разбойников,
и больше мы с ней не увидимся.
Но боюсь, что уже слишком поздно –
слишком мы оба состарились, мой Арго. Нас уже не поймут,
нам не набрать команды – люди стали не те,
и если они поплывут еще куда бы то ни было,
то ради руна, а не ради моря и корабля.
А руно исчезло. Расплавилось в том великом пожаре,
нету больше руна, иссякло наше проклятье.

Мы остались с тобою вдвоем и никогда не расстанемся.
Я не уйду отсюда – буду доживать свой век,
наш век в тени твоих ребер, твоих пробитых бортов,
сломанной мачты, рваных снастей, слушая посвист ветра и гуденье прибоя,
отгоняя бродячих собак и хозяйственных мужичков,
вытягивающих из досок длинные медные гвозди,
и играя с мальчишками, мечтающими о море.
Нас больше не разлучит ничто, ничто, даже смерть,
потому что мы не умрем – просто однажды утром
исчезнем. На берегу не найдут ни обломка, ни кости,
и будут дивиться до вечера, пока не взглянут на море
и не увидят, что в нем отразились новые звезды...

Via