Скорее всего, «Собрание стародавних повестей» в XX веке осталось бы где-то в задних рядах почтенной хэйанской классики – интересной знатокам, в отрывках изучаемой на уроках истории литературы, но и только. Так могло бы случиться – если бы в 1910-е годы за эти средневековые рассказы не взялся Акутагава Рюноскэ (1892–1927). Взялся и как писатель, и как критик: стал их пересказывать для современного читателя и на их примере показывать, как можно заново прочитать родную словесность, найти в ней именно то, чего ищет новая литература.
Есть у Акутагавы очерк «Восприятие “Стародавних повестей”» (今昔物語鑑賞, «Кондзяку моногатари кансё:»), уже, как оказалось, итоговый, 1927 года. Там он рассказывает, за что полюбил эту книгу. Прежде всего, за то, что в ней действуют живые люди: ведут себя не по прописям этикета, как герои придворных романов той же эпохи Хэйан, – а уж по-глупому или по-умному, но по сути точно так же, как люди нашего века, «модерн бойз и модерн гёрлз» (Акутагава эти слова пишет японскими буквами: モダアン・ボオイやモダアン・ガアル). А ещё в «Кондзяку» нет всеведущего автора, литератора, который решает, как построить сюжет. Говорит всегда кто-то, кто лично видел этих будд, демонов, праведников, злодеев… Конечно, между потрясённым (и пристрастным) очевидцем и книгой всегда стоят еще какие-то люди, которые нам это всё катари-цутаэтару, «передают с его слов», добавляя своей пристрастности. Но такая передача не мешает рассказу оставаться «сырым», наманамаси, а если говорить по-западному – «брутальным», неотделанным, живым. И надышавшись запахами этого «грубого» средневековья – голодного, кровавого, весёлого, иногда неожиданно бережного к людским чувствам – можно по-новому прочитать и «Повесть о Гэндзи», и прочую классику первого ряда (добиться «остранения», как, наверно, написал бы Шкловский, ровесник Акутагавы). А ещё можно и на себя, и на современников посмотреть свежим глазом. Вот так, как в «Кондзяку», выглядит настоящее варварство. А мы-то, в наших модных нарядах эпохи Тайсё – всё ещё варвары или уже нет? Или мы, наоборот, наследники Хэйана, а сейчас варваризируемся по западным образцам? Или по всему миру наступает новое средневековье, и как раз пора вспомнить, каким было то средневековье, первое?
И ещё, конечно, «Стародавние повести» прекрасны тем, что это составленный из коротких рассказов целостный мир, как пишет Акутагава – Human Comedy: одни и те же люди неожиданно появляются в разных историях, в разных ролях, единства сюжета нет, но всё это одна компания. И главная буддийская идея книги, неизбежность воздаяния, тоже работает во вполне литературном смысле, поддерживая эту связность: ведь если учитывать перерождения, то и герои индийских историй потом появляются в Японии – всё с теми же своими неизжитыми страстями, недоделанными делами, несведёнными взаимными счётами.
Но раз герои «Кондзяку» современны – значит, их мотивы к действию ничуть не более просты и однозначны, чем у героев современной литературы. Акутагава в своих пересказах эти мотивы восстанавливает – или перетолковывает по-своему. Тем более что при всей брутальности это не та словесность, где люди только действуют: в «Кондзяку» они много «думают» (или «чуют», «хотят», «решают», всё это называется ёмким словом омоу). Они думают в самых неприспособленных условиях: падая в пропасть, убегая от демонов, улетая в рай… И лгать себе, и думать одно, а делать другое, умеют замечательно.
Среди рассказов Акутагавы больше десятка основаны на «Стародавних повестях». Вот они с номерами по «Кондзяку»; про некоторые сюжеты непонятно, взяты они именно из «Кондзяку» или же из «Рассказов, собранных в Удзи», сборника более популярного и, как считается, литературно более изящного:

«Юноши и смерть» (1914 г.) = 4–24;
«Ворота Расёмон» (1915 г.) = 29–18 и 31–31;
«Нос» (1916 г.) = 28–20, тж. «Удзи» 25;
«Бататовая каша» (1916 г.) = 26–17, тж. «Удзи» 18;
«Счастье» (1917 г.) = 16–33;
«Беседа с богом странствий» (1917 г.) = 12–36, тж. «Удзи» 1;
«Разбойники» (1917 г., не рассказ, а скорее, повесть) = 29–3, 29–6, 29–7, 29–8, 25–12, 26–20, 29–12;
«Кончина праведника» (1921 г.) = 19–14;
«Сладострастие» (1921 г.) = 30–1;
«В чаще» (1922 г.) = 29–23, 29–22, 29–2;
«Барышня Рокуномия» (1922 г.) = 19–5, 26–19, 15–47;
«Нидай» (1925 г.) = 3–21.

Что 29-й, «разбойничий» свиток у него любимый, Акутагава не раз признавался сам. Но он задействует и другие свитки, в том числе индийские, которые вообще мало кто читал, их и переиздавали гораздо реже, чем японскую часть.
Попробуем посмотреть, что сделал Акутагава со «стародавним» сюжетом в рассказе «В чаще». Это один из самых известных текстов Акутагавы, тот самый, где история про молодых супругов и разбойника рассказана от лица нескольких свидетелей, а потом от лица участников, в том числе духа убитого мужа. Именно из этого рассказа взяты основные события в фильме Куросавы Акиры «Расё:мон». Собственно, известность «Кондзяку» вне Японии как раз и началась с фильма: «Расё:мон» вышел и прогремел по всему миру в 1950 г., а уже к концу 1950-х появились и английский, и немецкий, и французский переводы избранных «Стародавних повестей». Само заглавие «В чаще» 藪の中, «Ябу-но нака», в японском стало нарицательным: в литературе – для такого повествования, где есть несколько версий произошедшего от разных лиц, но нет ответа на вопрос, как было на самом деле; а в бытовом смысле – для ситуации, где «всё неоднозначно» и у всех причастных к делу есть свои причины врать.
Вот тут – рассказ «В чаще» в переводе Н.И. Фельдман.
А здесь – перевод рассказа 29–23 из «Кондзяку»: его сделал В.С. Гривнин для предисловия к публикации «Мыслей о литературе» Акутагавы в «Иностранке» в 1974 г. Перевод в очень необычном стиле, ближе к модернистской русской прозе, чем обычно бывают переводы японской классики.
Мы попробуем перевести рассказ так же, как остальные истории из «разбойничьего» свитка.

Рассказ о том, как муж с женой ехал в край Тамба, и у горы Ооэ его связал грабитель
В стародавние времена один столичный житель женился на женщине из края Тамба. Вместе с ней он поехал в Тамба, жену посадил на коня, а сам пошёл пешком позади неё, при себе у него был лук и бамбуковый колчан с десятком стрел. И вот, возле горы Ооэ с ними на дороге поравнялся могучий на вид детина с мечом.
Пошли вместе, разговорились, куда, мол, путь держите… Детина с мечом говорит: вот у меня меч из края Муцу, прекрасный меч! На, посмотри! Вынул меч из ножен, показал – и правда, замечательный меч. Муж глядит – и безмерно ему захотелось такой же. Детина по лицу его это заметил и предлагает: если тебе нравится этот меч, могу его сменять на твой лук! У мужа лук был не так хорош, а меч и вправду отличный, понравился ему этот меч. Он думает: очень удачно! И без долгих разговоров поменялся.
Идут дальше, детина говорит: теперь у меня только лук, люди увидят – засмеют. Пока мы тут, в горах, одолжи мне пару стрел из колчана! Я же с вами иду, не всё ль равно? Муж это слышит, думает: и в самом деле! Согласился, раз уж сменял плохой лук на хороший меч, отдал в придачу две стрелы, как тот просит. Детина с луком и двумя стрелами в руке пошёл позади, а муж впереди – с колчаном и с мечом за поясом.
И вот настало время обедать, сошли они с дороги в лес. Детина мужу: мимо люди ходят, увидят – неудобно будет. Отойдём подальше! И пошли вглубь леса. Муж ссаживает жену с коня – а детина вдруг наложил стрелу на тетиву, прицелился в мужа, крепко натянул лук и говорит: двинешься – застрелю! Муж такого никак не ожидал, и теперь ничего не понял, только и сел перед ним. Тогда детина велел: идите дальше в лес, живей, живей! Страшно, жалко жизни своей, вот муж вместе с женой и пошли дальше в лес, на семь или восемь тё [700–800 м]. Детина велит: брось меч и кинжал! Муж бросил, детина подошёл, подобрал, а мужа скрутил и конским поводом крепко привязал к дереву.
А потом подошёл к жене, пригляделся – а ей чуть за двадцать, хоть и простого звания, а милая на вид, красивая. Детина на неё поглядел – и загорелся, ничто другое на ум не идёт. Велел ей раздеться, женщина не смогла противиться, разделась, как он сказал. Детина и сам разделся, повалил женщину наземь и лёг с нею. Она ни слова не могла вымолвить, поддалась ему, а муж её, связанный, на всё это смотрел – и каково ж ему было!
Потом детина поднялся, оделся, как прежде, закинул за спину колчан, сунул меч за пояс, взял лук, сел на коня, женщине сказал:
– Жаль мне, но делать нечего – поеду! Мужа твоего отпускаю, убивать не стану. А коня заберу, чтоб убраться отсюда поскорее!
И ускакал неведомо куда.
Потом жена подошла, развязала мужа, а тот сам не свой, по лицу видно. Жена ему: дурак ты! Отныне никогда на твой ум полагаться не стану! Муж ничего не сказал, и оттуда они вместе пошли в Тамба.
Детина – вот каков, человек не без стыда: он и одежду у женщины не забрал. А муж – редкий дурак. В горах человеку, кого видишь в первый раз, отдать лук и стрелы – воистину глупо! А о том детине так ничего и не узнали. Так передают этот рассказ.

Что меняется у Акутагавы – кроме появления нескольких рассказчиков?
Прежде всего: кто тот первый повествователь, с чьих слов передают эту историю в «Кондзяку»? Видимо, муж, раз только он в этом рассказе «думает» (впрочем, иногда в «Кондзяку» в одном рассказе «думают» разные герои, хотя сомнительно, чтобы они потом вместе рассказывали о случившемся).
Итак, муж не погибает, как у Акутагавы, и супруги на самом деле даже не расстаются (как в переводе Гривнина), а вместе продолжают свой путь. Сложно сказать, получается ли эта же история, но с убийством (или самоубийством) – более жестокой и «варварской», чем без него.
Имя для разбойника Тадзё:мару 多襄丸 Акутагава берёт из другого рассказа: 29–2. Он совсем короткий, про двух воров: Тасуймаро: 多衰丸 и Тё:букумаро: 調伏丸. Они воровали вместе, но Тасуймаро: всегда попадался, а Тёбукумаро: – никогда, и почему так получалось, неизвестно. В имени неудачливого вора Акутагава меняет второй знак на похожий, но противоположный по значению: не «убывать», суй, а «возрастать», сё:. При этом Тёбукумаро в хэйанских текстах кое-где упоминается как неуловимый вор, а про Тасуймаро вроде бы нигде кроме «Кондзяку» ничего нет.
Когда у Акутагавы стражник рассказывает о поимке Тадзё:мару, он говорит: «Помните, в прошлом году на горе за храмом Акиторибэ, посвященном Биндзуру, убили женщину с девочкой, по-видимому, паломников? Так вот, говорили, что это дело его рук». Это можно считать пересказом ещё одной истории из «Кондзяку»: там паломница со служанкой приходят в безлюдный храм на поклонение Биндзуру (賓頭盧, он же Пиндола, индийский подвижник, один из учеников Будды), и в храме даже не разбойник, а чей-то слуга нападает на них, отбирает одежду и насилует госпожу. А потом служанка в соседнем храме всё-таки находит монаха и раздобывает у него одежду для госпожи, чтобы вернуться в город. Очень здорово у Акутагавы сделаны эти свидетели: как они домысливают увиденное из собственного опыта, и опыт их взят всё отсюда же, из того же мира «Стародавних повестей».
В «Кондзяку» сразу за рассказом про храм Биндзуру (29–22) идёт рассказ про мужа, жену и «детину» (29–23). А следующий рассказ (29–24) мы пересказывали: он про то, как слуга продал свою госпожу. Вообще в «Стародавних повестях» сказать, «про что» каждый из рассказов, часто можно вот только так: исходя из его места среди других. Наш рассказ, стало быть, из серии историй о преступлениях против женщин. Вообще то, что мужчины с женщинами «ложатся», когда захотят и где захотят, не спрашивая согласия – это бывает во всей книге, в рассказах мирских и буддийских, про простых людей и про знатных, даже монахи порой ведут себя точно так же. И кажется, только тут, в самом «грубом», «разбойничьем» свитке речь заходит про то, что так делать нехорошо. Тут есть ещё одна история, про атаманшу разбойников, Акутагава мимо неё, конечно, пройти не мог: та случайная встреча с женщиной кончилась совсем плохо для кавалера. Но если вернуться к рассказу про «детину», то он продолжает и другую тему «разбойничьего» свитка: про глупость, про то, как стать жертвой преступления. И про то, что оружие в руках у небоеспособного человека – не защита, а источник опасности.
Муж в «Кондзяку» – не самурай, а «столичный житель», видимо, небедный простолюдин. С разбойником они на равных: едва только «детина» появляется, рассказчик его называет има-но отоко, «второй мужчина», а мужа – мото-но отоко, «первый мужчина» (первый и второй – просто по порядку появления). Так что повода доказывать своё благородство у «детины» здесь нет. Но в самом конце про него сказано, что у него кокоро ито хадзукаси, «в сердце столько стыда» – стыда не за то, что натворил в этот раз, а вообще. Если в «Кондзяку» кого-то хотят назвать благородным не по рождению, а по образу мысли и по поступкам, про него говорят: хадзи ару хито, «человек со стыдом», примерно то же самое, что «человек чести». Да и то, что «детина» был разбойником по роду занятий, в «Кондзяку» не очевидно: мало ли у кого может быть меч? Может быть, из этого «стыда» в рассказе как раз и получился такой разбойник, как у Акутагавы, а потом в фильме.

Via