Про самого Ясутанэ, собирателя рассказов о праведниках, о ком шла речь в прошлый раз, тоже рассказывали байки. Вот, например, рассказ из "Стародавних повестей".

Рассказ о том, как вышел из дому Ёсисигэ-но Ясутанэ, придворный секретарь
В стародавние времена, при государе [Мураками], жил человек по имени Ёсисигэ-но Ясутанэ, придворный секретарь. Настоящим его отцом был гадатель Камо-но Тадаюки, однако Ясутанэ стал приёмным сыном [Такого-то], наставника словесности из Училища и сменил прозвание на Ёсисигэ. Сердцем был сострадателен, а сам даровит, как никто другой.
Итак, смолоду он служил при дворе, а когда сам стал наставником словесности, у него пробудились помыслы о Пути, и в месте, что зовётся [?], он остриг волосы, стал монахом. Имя ему дали [Дзякусин]. А в свете прозвали его секретарём-отшельником.
После ухода из дому стал он учеником отшельника Куя, сделался сам отшельником, всюду его почитали, а сердце его изначально обладало мудростью. Он всё думал: какая из заслуг наилучшая? Решил: воздвигнуть образ будды, построить храм – вот наивысшая заслуга! И сначала собрался строить храм, но собственными силами не смог бы, вот и подумал: стану собирать пожертвования, так и исполню свой обет! Стал всюду ходить и говорить об этом, нашлись люди, кто жертвовал средства, но набралось немного. Тогда Ясутанэ отправился в край Харима, чтобы запастись лесом, думал: попрошу дать мне лесу! – с тем и отбыл в Харима. В том краю он стал просить пожертвований, местные жители откликнулись и добавили ему средств.
Так он странствовал и добрался до берега реки. Глядь – а на берегу монах-гадатель в высоком бумажном венце совершает очищение. [Ясутанэ] его увидел, поскорее спешился, подошёл поближе и говорит:
– Чем ты занят, почтенный монах?
– Провожу очищение, – отвечает гадатель.
– Вот как! Но зачем на тебе этот венец?
– Божества, перед кем я творю очищение, сторонятся монахов, и когда провожу очищение, я на время обряда надеваю бумажный венец.
[Ясутанэ], слыша это, громко вскрикнул, подскочил к гадателю, тот сам не свой поднял руки, бросил свой обряд, кричит:
– Ты что? Ты что?!
А там же сидят те люди, для кого он творил очищение.
[Ясутанэ] сорвал с гадателя венец, разорвал и выбросил. Плачет и говорит:
– Что же ты? Стал учеником Будды, и после этого говоришь: богов обидит твоё очищение! Нарушаешь заповеди Будды, Пришедшего своим путём, носишь бумажный венец! Разве за такие дела не попадают в ад Беспросветный?! Как горько! Лучше убей меня!
Так он держал гадателя за рукав и плакал без конца.
А гадатель говорит:
– Это безумие! Не надо так плакать! Слова твои весьма основательны. Однако нелегко прокормиться в наш век, вот я и изучил путь гаданий, этим и живу. А иначе чем бы я зарабатывал себе на жизнь, кормил жену и детей? Если нет помыслов о Пути, трудно отречься от себя, стать отшельником. Я по обличью монах, а живу как мирянин. Порой думаю в печали: а для будущей жизни что бы мне сделать? Но так уж заведено в нашем мире…
[Ясутанэ] говорит:
– Даже если так – что же делать с бумажными венцами на головах всех будд трёх миров?! Если ты так поступаешь из-за бедности, я тебе отдам всё, что мне пожертвовали люди. Побудить к просветлению одного человека – заслуга не меньшая, чем заслуги от постройки пагод и храмов!
Сам остался на берегу, а учеников послал принести все пожертвования и отдал их этому монаху-гадателю. И вернулся в столицу.

Потом Ясутанэ жил на Восточных холмах в месте, что зовётся Нёи. Однажды его позвали в молельню Рокудзё:-ин – приходи, мол, сейчас же! Ясутанэ одолжил у знакомого коня, выехал рано утром. Обычно люди, когда едут верхом, правят конём, а этот [Ясутанэ] ехал, куда конь сам вывезет. Остановится конь пощипать травы – отшельник так и ждёт невесть сколько времени. А потому выехать-то он выехал, но до места никак не доедет, всё там же и проторчит до вечера! Солнце клонится к закату, слуга-конюший думает: вот незадача! Хлопнул коня по крупу – и тут отшельник как вылетит из седла!
Подскочил к слуге, говорит:
– Ты о чём думаешь, творя такое?! Раз на коне еду я, старый монах, значит, можно как попало его бить? Разве в прежних жизнях не рождался этот конь твоим отцом, матерью твоею, снова и снова? А ты думаешь: раз сейчас он тебе не отец и не мать, так можно его погонять, как тебе вздумается? Тебе он много раз бывал родителем, из милосердия к тебе же родился в этот раз животным – а ведь мог бы страдать, сойдя на пути ада или голодных духов! Но нет, стал животным, из любви к тебе, к своему дитяти, принял такое тело. Ему очень тяжко, есть хочется, увидал зелёные травы, что уродились такими вкусными, – вот и не смог пройти мимо, хотел отведать – а ты его ударил! И мне, старому монаху, он был отцом и матерью неведомо сколько раз, и хоть я его почитаю – но стар я годами, вставать и садиться тяжко, чуть дорога подлиннее – быстро пешком одолеть её не могу: хоть и страшусь, но приходится ехать верхом. Что же, если по дороге попадутся травы и конь поест – разве должен я ему [?] мешать, гнать вперёд? Какой же ты немилосердный малый!
Так он кричал на слугу. Парень в сердце своём думает: смех, да и только! Но заплакал жалостно и отвечает:
– То, что говоришь ты, господин, весьма справедливо. Ума я лишился, вот и ударил! Что делать мне, ничтожному, раз он таким уродился, а я, всего этого не зная, ударил его?! Теперь буду любить его, как отца и мать буду чтить!
Тогда [Ясутанэ], всё ещё задыхаясь от слёз, сказал:
– Смотри же! Смотри у меня!
И поехал дальше.
Едут они, едут, а у дороги стоит надгробие: ветхое, покосилось. Ясутанэ захлопотал, кубарем скатился с седла. Слуга не понимает, что с ним, скорее подбежал, схватил коня под уздцы. А Ясутанэ, спешившись, велел слуге вести коня вперёд, а сам остался. Слуга придерживает коня, оглядывается – а [господин его] простёрся ниц в зарослях высокой травы. Распустил тесёмки шаровар, взял у слуги свой монашеский плащ и надел его. Оправил воротник, соединил рукава, правый к левому, кланяется до земли – и отходит, пятясь, не сводя глаз с надгробия.
Покажется впереди другое надгробие – он и к нему повернётся, соединит ладони, склонится головою до земли, несколько раз поклонится и отходит, не отворачиваясь. Чудной! И пока надгробие не скроется из глаз, на коня не садится.
И так каждый раз, как увидит надгробие. Дорогу до молельни Рокудзё: можно одолеть за час – а он выехал в час Зайца [с 5 до 7 утра], а до места добрался только к часу Обезьяны [с 3 до 5 дня]! Слуга говорит:
– Вместе с тобой, досточтимый отшельник, я больше никуда не пойду! Сердца у тебя нет!

Ясутанэ служит «придворным секретарём» 内記, найки, в чьи обязанности входило готовить тексты государевых указов и материалы для будущих летописей. Отец Ясутанэ, Камо-но Тадаюки 賀茂忠行 был «наставником Тёмного и Светлого начал» 陰陽師, оммё:дзи, то есть занимался астрономическими наблюдениями, составлением календарей, гаданиями и толкованием всевозможных знамений. В других жизнеописаниях Ясутанэ его приёмный отец не упоминается, а говорится, что он предпочёл карьеру словесника, а не гадателя, и государь ему пожаловал новое прозвание. «Наставник словесности» здесь – 博士, хакасэ, в данном случае 文章博士, мондзё:-хакасэ, преподаватель Училища, оно же Высшая школа чиновников, Дайгаку.
Монашество Ясутанэ принял в 986 г., его монашеское имя – Дзякусин 寂心. «Секретарь-отшельник» – 内記の聖人, найки-но сё:нин.
Монах Ку:я 空也 (903–972), по преданиям, странствовал по Японии, проповедуя учение о будде Амиде и Чистой земле, собирая пожертвования на благие дела, в том числе на лекарства для больных в пору эпидемий. По его примеру Ясутанэ решает обратиться к «знающим друзьям», 知識, тисики (санскр. кальяна митра), то есть к единомышленникам, к тем, кто мог бы вместе с ним вложить средства во благое дело.
Гадатель, которого встречает Ясутанэ, обозначен тем же словом оммё:дзи, что и его отец, но он при этом монах 法師, хо:си. В Японии монахам по закону запрещалось заниматься гаданиями (статья 2-я уложения о монахах и монахинях кодекса «Тайхо:рё:»), хотя не деле этот запрет не соблюдался; монах, тем самым, нарушает не только устав общины («заповеди Будды»), но и мирской закон. Монах совершает обряд «очищения» 祓, хараэ, то есть заклинает богов, видимо, после того как путём гадания определил, что какие-то несчастья его заказчика объясняются гневом богов 祟, татари. Монах надел «бумажный венец» 紙冠, сикан, чтобы прикрыть бритую голову. Он объясняет своё поведение так: божества «сторонятся монахов» 法師をば忌給ふ, хо:си-оба имитамау, то есть совершают то же «удаление от скверны», ими, как и люди в случае осквернения. Хотя в Японии эпохи Хэйан и было принято совместное почитание богов и будд, всё же отчасти взгляд на монахов и на всё буддийское как на нечистое сохраняется. По словам Ясутанэ, монаха-гадателя ждут муки в Беспросветном аду 無間地獄, Мукэн-дзигоку, то есть в самой страшной области ада. Бумажный венец этот человек надел не только на себя, но и на всех будд, коль скоро облик монаха – зримое подобие будды.
Нёи на Восточных холмах - дальняя окраина города Хэйан, едет Ясутанэ на Шестую улицу столицы, Рокудзё:. В дороге Ясутанэ для удобства затягивает тесёмки внизу шаровар, а монашеский плащ не надевает, а везёт с собой в сложенном виде, но перед тем как поклониться надгробию, приводит себя в парадный вид. Его поклоны - дань конфуцианской выучке (что велит быть особенно внимательным к поминальным обрядам) и одновременно буддийскому благочестию. Эти надгробия (сотоба, санскр. ступа) для того и воздвигаются у дорог, чтобы прохожие и проезжие могли накопить заслуги, поклоняясь им. Под такими памятниками не обязательно погребён чей-то прах, но подразумавается, что любой из них свят так же, как памятник над останками Будды (коль скоро каждый человек - по сути тоже будда).

Via