Умблоо

  • запись
    771
  • комментарий
    1
  • просмотра
    96 084

Авторы блога:

Из рассказов Ильи Оказова: Десятое солнце

Snow

252 просмотра

Очень старый рассказ, конца 1980-х

ДЕСЯТОЕ СОЛНЦЕ

К вечеру поднялся восточный ветер, резкие холодные порывы стряхивали последнюю листву с окрестных деревьев и кружили её вокруг головы путника. Прикрывая лицо плащом, сгорбившись, он шёл по дороге и время от времени оглядывался, чтобы проверить, не заблудился ли случайно в этих незнакомых местах. Одежда его была поношена и лицо, выглядывающее из-под капюшона и обрамлённое седеющей каштановой бородкой, уже не цвело молодостью; кожу избороздили ранние морщины и обветрили скитания и невзгоды, но серый взгляд был цепок и упрям – упрямством человека, делающего своё дело. Время от времени он ощупывал какой-то предмет под плащом, и в эти минуты черты его словно светлели – то ли от гордости, то ли от вновь обретаемой уверенности. Наконец, он различил справа от дороги хижину, едва видневшуюся сквозь сумеречный листопад, и, облегчённо вздохнув, решительно направился к ней, минуя две сторожащие вход ивы.
Над воротами был ещё легко различим высеченный в сером камне герб владельца – десять мавританских голов в нормандском остром щите: девять составляли квадрат выше выпуклости геральдического пояса, одна виднелась ниже; путник внимательно вгляделся в них и удовлетворённо кивнул в ответ на собственные мысли. Очевидно, это и был искомый им приют. Подъёмный мост через ров с иссякшей водою и густою грязью на дне был опущен, и ржавчина на цепях обнаруживала, что ворот давно уже не вздымал настила, преграждая дорогу врагам. Гулко прошагав по толстым, поседевшим от времени доскам, путник стукнул в ворота, потом вытащил из-под плаща небольшой изогнутый рожок и протрубил сигнал; почти тотчас створы распахнулись, и пожилой мужчина в коричневом домашнем дублете, седой и сухощавый, появился на пороге со словами:
– Добро пожаловать в мой замок ¬– теперь тут редко бывают гости.

«Замок! – повторил про себя путник, озирая убогие стены старого коттеджа из крошащегося кирпича, скрипучую лестницу и несколько полицейских листков, пожелтевших и выцветших, с перечёркнутыми жирным красным крестом фотографиями забытых преступников на стенах. – А он, видно, большой шутник. Впрочем, и всегда таким был.»
Не снимая мокрого плаща, он поднялся по лестнице и без приглашения расположился на стуле в углу предложенной комнаты, не спуская глаз с хозяина: «Он сильно изменился – постарел, глаза потухли… Не верится, что это его бывшую супругу я видел три дня назад в Монреале – красноречивую, как кукушка, даже ещё красивую. Мне почти жаль его». Тем временем тот вытащил из холодильника кусок колбасы, бутылку джина, уже початую и захватанную сальными руками, хлеб.
– Ничего горячего предложить не могу, не обессудьте – не ждал гостей.
«Он меня не узнаёт», – удовлетворённо подумал пришелец.

Странник осмотрел внутренность хижины – постель на глиняном топчане вдоль стены, очаг, несколько странных табуретов, таблички на алтаре и – тут его взгляд невольно задержался – огромный лук со спущенной тетивою, слаженный из рогов какого-то неведомого зверя. С лука он перевёл глаза на его владельца: коренастый, но сильно исхудавший, обросший длинной жидкой серой бородою старик был одет почти в лохмотья, при движении распахивавшиеся на седой груди; под густыми бровями скрывались усталые, без блеска глаза.
– Так ты и будешь Чжоу И, великий лучник?
– Да, так меня звали, – кивнул тот. – Но теперь мало кто верит этому.
– А это – твой знаменитый лук?
– Которого я уже не могу натянуть, – криво улыбнулся И. – Но кто ты сам будешь, путник? По твоему платью я вижу, что ты не из наших краёв.
– Не всё ли равно? – пожал плечами гость. – Я пришёл сюда, проделав долгий путь, и не всегда по своей воле, чтобы из твоих уст услышать историю подвига, ставшую уже почти легендой.

– В самом деле, пожалуй, это не важно, – согласился рыцарь, зажигая ещё один вставленный в железное кольцо на стене факел. – Но мой подвиг, как ты его назвал и как называли это многие тогда, давно – дело прошлое, и я не знаю, что здесь могло так заинтересовать тебя.
– Герб на воротах, – кратко пояснил гость. – Я хотел бы узнать его происхождение. Клянусь, что после этого я открою тебе и свой.

– А, эти плакатики… – улыбнулся тот. – Дело давнее… Последняя утеха профессиональной гордости. Воспоимнение о молодости и стремлении к успеху… Но, видимо, в наши дни уже невозможно сделать карьеру, не мешая чужой.
– Ты имеешь в виду их? – кивнул на фотографии гость.
– Упаси боже, – рассмеялся старик. – Как помощник комиссара, я не мог не уничтожить этих… девятерых.
– А их было больше? – резко переспросил гость.

– Да, хотя ты и едва ли поверишь мне, незнакомец, – промолвил неторопливо Чжоу И. – Но было время, когда в небесах сияло не одно, а десять солнц. Какой-то срок, до поры, они вставали и заходили по очереди – тогда и счёт был на десятидневки, а ныне он забыт и отступил перед лунными месяцами. Но – не знаю, почему, да и никто, кроме Неба, не ведает этого, – вдруг настал день, когда все десять поднялись над горизонтом, и страшный зной покрыл трещинами землю, выжег посевы высосал воды, так что скот голодал, а крестьяне страшились выходить из-под соломы и глины крыш на губительный жар. Никто не знал, что делать, и вся Поднебесная впала в отчаяние.
– Я слышал об этом, – склонил голову пришелец, – хотя, насколько мне известно, случилось это слишком давно и не совсем так, как ты говоришь. Сказание о Фаэтоне помнят и на моей родине.
– Да, солнца сжигали и варварские страны, – согласился И. – Что же до того, давно ли всё это было, – я не считаю лет.

– Очень давно, – кивнул рыцарь. – Я был ещё молод, я славился как один из первых наездников и воинов королевства. Правда, уже тогда эти пятна, – он коснулся пальцами багровых расплывчатых следов на пожелтевшем лице, – безобразили меня, не в ту пору мне не часто доводилось поднимать забрало. Сарацины с десятью лучшими витязями во главе тревожили наши границы, а порой добирались и до Города, до замка нашего короля, храни его Господь. Тогда государь был ещё совсем юн, и, насколько я помню, прекрасен своей полуотроческой красотою… Много лет уже мне не доводилось видеть его – из-за нелепой случайности, ибо если бы не моя жена, я и до сих пор находился бы при дворе и мог навещать государя нашего, короля, в любое время дня и ночи.
– Ты удостоился такой привилегии? – недоверчиво повёл головою гость. Он сбросил капюшон, и длинные жёсткие волосы касались широких плеч. «Похоже, что под плащом у него скрыта кираса, – мелькнуло в голове у старого рыцаря. – Впрочем, не всё ли равно?» И он продолжал вслух:
– Да, и она прямо связана с тем гербом на воротах, который так заинтересовал тебя.

– Все десятеро, – продолжал отставной полицейский, воодушевляясь всё больше, – считались почти неуловимыми. Угоны автомобилей, ограбление трёх банков, несколько убийств – преимущественно моих коллег – превратили их в знаменитостей. Как легко тогда было стать звездою! Сейчас подобный набор «заслуг», разделённый на десятерых, покажется ничтожным репортёру самой захудалой газетёнки. Впрочем, газеты продолжают предпочитать этот идиотский спор об автономии Квебека, спор, погубивший меня.
– Зато, извините за нескромность, ваша супруга, – глухо проворчал гость, – сияет сейчас именно на этом небосклоне. Председательница «Женщин независимого Квебека», оратор, депутат – много ли мы знаем подобных женщин?
– Что правда, то правда, – согласился хозяин. – Фактически она и отняла у меня мою, так сказать, звезду.
– Но вы, мистер Арруа – разве вы не согласны с нею и её единомышленниками? Или ваши личные неприятности оказались важнее судеб вашей родины?
– Судьбы родины… – пробормотал Арруа. – Они-то пока так и не изменились, а я потерял место и, выражаясь по старинке, честь из-за этих сепаратистских интриг. Тогда жена тоже твердила о судьбах родины, а мне был дороже порядок, чем судьбы.

– Так что вдруг оказалось, – продолжал И, – что судьбы всей Поднебесной очутились в моих руках. Я и не подозревал об этом, я был чужд гордости, невзирая на свою молодость, меня удовлетворяла слава просто самого меткого стрелка, но Чан-Э, моя супруга… Она была ещё совсем юна и слишком гордилась мною. От неё-то и разнеслась по миру весть, что лишь я могу спасти Землю. И вот со всех концов Поднебесной, даже от северных и южных варваров, стали являться ко мне ходоки. «Ты могуч, И, – твердили они, – ты первый стрелок во всём мире. Сбей же стрелами солнца, слишком многочисленные для нас, жалких людей». – «А если это прогневит Небо?» ¬– спросил я. «Мы примем грех на себя, – произнесли они вслед за моей женою, глядевшей на меня, словно на полубога. И тогда я натянул этот лук, – Чжоу И кивнул в сторону гигантского рогатого оружья, – и вышел под пламя десяти светил. Девять стрел я истратил, девять вспышек ослепительно сверкнули в небе, и после каждой становилось всё прохладнее, после восьмой по руслу Великой реки пополз первый ручеёк, а после девятого выстрела меня удержали за руку и сказали: «Довольно». И они славили и благословляли меня, и Чан-Э смотрела в моё лицо… я не хочу вспоминать – как, чужеземец, да и не смог бы описать этого.

– Вы правы, сударь, – кивнул старый воин, – сарацинские головы на гербе – их головы. Я предстал перед государем, закованный в броню, с обнажённой головою, и объявил: «Государь и король мой! Дозволь мне вызвать на бой этих доблестных язычников – и если я не избавлю от них твою державу, то готов вернуть лен и принять смерть». И госуларь мой, король, улыбнулся своей солнечной улыбкой, и взглянул на мою юную супругу, прекрасную, как свежая роза, и молвил: «Вот моя перчатка – прими её, д’Аррьеро, и соверши то, за что взялся. И я принял шитую золотом перчатку из его белоснежных узких рук с тонкими, длинным, унизанными перстнями пальцами – своими, мозолистыми от латных рукавиц и дрожащими от гордости.
Усталые глаза старого рыцаря внезапно вспыхнули таким пламенем, что гость, внимательно слушавший его рассказ, невольно шевельнулся на скамье, и пальцы его под плащом потянулись к эфесу меча. Но сеньор д’Аррьеро, казалось, уже не замечал слушателя, объятый воспоминаниями: вскочив с места, он взмахнул рукою, так что свет факелов заплясал по стенам, а пришельцу почудилось, что эта жёлтая рука и впрямь облечена в железные пластины лат.
– Я вызвал троих на поединок поочерёдно и пронзил каждого копьём, пробив и щит, и нагрудник, и наспинник. Тогда шестеро обрушились на меня одновременно, склонив копья и не внимая увещеваниям последнего, который, – как узнал я впоследствии, – кричал им на своём наречьи, что недостойно рыцарей, хотя бы и басурман, нападать скопом на одного неприятеля, хотя бы и христианина.
– Хотя бы? – быстро переспросил, моргнув глазом, слушатель, но тут же зажал себе рот. – Продолжайте, прошу вас.
– Моё копьё сломалось, оставив наконечник в груди второго из них, мой меч со звоном разбился, врубившись в шлем и череп пятого, шестого я уложил на месте булавою; но и сам к тому времени получил я немало ран, так что кровь хлестала из щелей меж щитками моего доспеха. Всё же я поднялся над трупом девятого сарацина и слабеющим голосом призвал последнего врага на бой, хотя и понимал, что в поединке этот всадник в полном вооружении, на свежей арабской кобылице почти наверное одолеет меня; однако он сам спешился и, приняв из рук оруженосца вторую кривую саблю, протянул её эфесом вперёд мне. Мы схватились и, видимо, Пречистая Дева Мария помогла своему рыцарю – я опрокинул сарацина и рассёк завязки его шлема. Но, памятуя о его благородном поступке, произнёс: «Я пощажу тебя, если ты признаешь истинность христианской веры, доказанную мною на твоих глазах, и поклянёшься в верности государю моему, королю». И он присягнул на клинке государя, и принял святое крещение под именем Мельхиора, и доныне преданно служит короне…
Старик прервался.
– Вот как? – промолвил пришелец, чуть приподняв бровь. – А что же произошло далее?

– Я полагаю, бесполезно пересказывать вам все тонкости моей облавы, – усмехнулся бывший помощник комиссара, – ведь вы, я полагаю, представляете себе деятельность полиции по детективным романам, а этот стереотип трудно сломать…
Посетитель не шевельнулся, только губы его чуть дрогнули, а рука словно бы невольно подлила джину в стакан.
– Я обложил весь Монреаль, весь Квебек, как охотник берлогу, я поспевал во все концы, я нарушал приказы непосредственного начальства, если они были глупы и нелепы, я орудовал своими подчинёнными, как фишками, за что, помнится, они долго держали на меня обиду, понимая, что я считаю их не более чем гончими собаками… Уже не помню, сколько инструкций пришлось мне нарушить, сколькими нижними чинами пожертвовать, чтобы затянуть узел, – и когда это произошло, в сети запутались все десятеро. Один был убит товарищами как предатель, хотя и не был ни в чём виновен; двое погибли в перестрелке – без которой можно было бы обойтись, если бы я лучше проконтролировал своих зарвавшихся ребят; шестеро получили пожизненное заключение – говорю условно, потому что не помню, сколько десятков лет присудили каждому в общей сложности; один…
Гость пристально вглядывался в бывшего полицейского: лицо того покрылось пятнами, глаза блестели – не от джина, он почти не пил, увлечённый воспоминаниями, – ноздри дрожали седым волосом, дыбившимся из них, и руки прыгали на клеёнке, изрезанной во многих местах столовым ножом и покрытой разводами пролитого когда-то кофе, в яростном танце («Сейчас он не смог бы нажать на курок, если бы и захотел, – подумал посетитель). Казалось, что этот тощий старик – тот средневековый Дикий Охотник, приговорённый за жестокосердие к вечной погоне за оленем в окружении гончих и ловчих, о котором рассказывали когда-то на родине его предков.
– Один? – повторил гость.
Арруа рассмеялся:
– Один из них, сэр, оказался порядочным человеком; я сделал всё, чтобы он получил не больше двадцати лет – даже доказал, что доносчиком и предателем был не тот, убитый своими же, а именно этот последний, единственный из десяти, который мог оценить всю красоту моей облавы, единственный, кто мог бы выскользнуть из моих рук… Я полагаю, он жив до сих пор. Первые годы я получал от него из тюрьмы рождественские открытки… право, мне хотелось бы вновь встретиться с ним – единственным моим достойным противником; но…

Резкий порыв ветра едва не сорвал соломенную крышу с хижины стрелка, но тот словно бы и не заметил этого: поджав под себя жилистые ноги, он бесстрастно продолжал развёртывать перед варваром свою историю.
– Вскоре после этого Дракон Великой Реки попытался, обретя прежнюю мощь, салить Поднебесную великим потопом; я вступил с ним в единоборство и смирил, выбив ему стрелою глаз…
– И выломав рог? – невольно переспросил гость.
– Нет, оказалось достаточным лишить его глаза, – ответил Чжоу И, – а почему ты спросил о выломанном роге, незнакомец?
– Нет-нет, мне просто вспомнился один рассказ, который я слышал на родине; продолжай, – поспешно отозвался тот.
– И тогда ко мне спустилась на белом облаке богиня Западного Рая Сиванму…
– В радужных одеждах?
– Да, но прошу тебя, не перебивай моей истории – её теперь так редко слушают внимательно! – почти жалобно произнёс стрелок. Странник послушно кивнул.
– В радужных одеждах, с дивным ларцом в руках. «Небо дарует тебе награду за подвиги, – молвила она голосом, звенящим, как цитра, – три пилюли лежат в этом ларце: одна принесёт тебе долголетие; две – бессмертие на земле; если же ты проглотишь три, то вознесёшься на небеса. Тебе дано право самому выбирать себе жребий». И, оставив ларец у меня в руках, она исчезла. Я поднялся с земли, где лежал, распростёртый в поклоне, и отнёс дивный дар домой, поведал супруге моей о чудесном видении и уснул, утомлённый, поставив небесное сокровище близ себя. Проснувшись, я нашёл шкатулку пустой. Была уже глубокая ночь; подняв глаза к небу, я различил на луне, рядом с Яшмовым Зайцем, толкущим в ступе порошок бессмертия, облик Чан-Э…
– Она похитила пилюли и вознеслась на небо? – полуутвердительно сказал чужеземец, и старый лучник кивнул:
– Да. И говорят, что по сей день её можно видеть там; некоторые утверждают, что боги покарали мою супругу, придав ей облик безобразной трёхлапой жабы, но я не верю этому, хотя уже не могу убедиться сам – глаза мои почти ослепли от давнего сияния десяти солнц и не различают пятен на луне… Но Чан-Э – нет, боги не могли быть так жестоки к ней, если даже я её простил!
– Человеческое и небесное милосердие – разные вещи… – начал гость.

– Я ни разу не раскаялся в милосердии к этому сарацину, – молвил рыцарь. – Я вёл себя достойно, я подарил государю доблестного и честного вассала и по праву возвратил ему перчатку. Молодой государь мой, король, коснулся моих кровавых ран и, сняв перстень со своей белой руки, протянул мне: «Исцелись, славный д’Аррьеро, и да будет этот перстень знаком, перед которым в любой час дня или ночи открыты будут для тебя двери моих палат». То был счастливейший миг моей жизни, сеньор, – я поцеловал пальцы государя моего, короля, принял его дар и рухнул без чувств, ибо потерял много крови в бою, и пролежал без памяти несколько дней, или, быть может, недель…
– И, оправившись, вновь предстал перед государем? – спросил пришелец. Рыцарь махнул рукою, опрокинув кубок со стола; тот со звоном покатился по плитам и остановился, стукнув о порог. Глаза старика вновь потускнели:
– Очнувшись, я не нашёл близ себя ни королевского дара, ни моей молодой супруги. Она воспользовалась знаком в первый же день, вернее, в первую же ночь (перстня даже не понадобилось снимать с моего пальца – кольцо было слишком узким для него), и больше ей не довелось видеть своего урода-мужа, кроме как на одном турнире…
– Каком же это? – дотошно поинтересовался слушатель. Д’Аррьеро откликнулся, но уже глухим, равнодушным голосом:
– Том турнире, когда государь мой, король, вышел на ристалище с опущенным забралом и белым щитом, как неизвестный рыцарь; я не знал, чьё лицо скрыто за сталью, – я выбил монарха из седла…
– А ты точно не узнал его? – переспросил гость. – Ведь ты не мог не заметить отсутствия государя среди зрителей!
– Я смог заметить там только её… – медленно произнёс старик.
– И с тех пор?..
– И с тех пор я живу здесь, не призываемый ко двору, не принятый в свиту, постылый государю моему, королю, и многим трусливым сеньорам, отшатнувшимся от меня после того турнира…
– Многим или всем?
¬– Всем кроме одного: рыцаря Мельхиора Сарацина, обращённого мною в истинную веру.
– Достаточно, – резко произнёс гость и выпрямился во весь рост.

– Но достаточно, я думаю, поминать старое, – внезапно оборвал себя Арруа. – Дальнейшие воспоминания не доставят мне никакой радости, а вам малоинтересны.
– Прошу вас, мистер Арруа, – настойчиво произнёс человек в плаще, – расскажите мне всё, что произошло потом. Пока я не узнаю этого, я не смогу и сам открыть вам, кто я и зачем искал вас столько времени, почему слушал ваши охотничьи рассказы. Во всяком случае, я обещаю, что ни слова не попадёт на страницы газет.
– И то хорошо, – с горькой усмешкой ответил полицейский, – я уже двадцать лет по горло сыт газетной болтовнёй. Но, хотя я и давно в отставке, у меня сохранилось одно профессиональное качество – любознательность, присущая в равной степени и нам, и газетчикам. Например, мне чрезвычайно интересно: кто вы, в самом деле, такой? Вас прислала Диана?
– Я не имею ни малейшего отношения ни к вашей жене, то есть бывшей жене, ни к квебекским патриотам, – отмахнулся посетитель. – А кто я такой, вы узнаете, когда завершите свой рассказ. Если это вам настолько неприятно, я могу уйти.
Он поднялся и шагнул к двери, но длинная костлявая рука крепко сжала его плечо:
– О’кэй, я расскажу… раз уж больше никак не могу удовлетворить свой старый порок, – насмешливо и страшно произнёс хозяин. Человек в плаще снова опустился на стул, прошуршав прорезиненной тканью.
– Вы правы – дело в Диане. Знаете поговорку – не помню, как это по-латыни: «Жена Цезаря должна быть вне подозрений». Но благодаря этим треклятым феминисткам ныне именно Цезарь должен оказаться вне подозрений, чтобы не мешать своей Кальпурнии или как её там основывать Римскую империю… – он отхлебнул из стакана второй раз за всю беседу. – Диана всегда скучала со мною. Она была – и осталась – человеком моего склада: дело прежде всего, как игра у игрока, охота у охотника. В то время её игрою была всё та же пресловутая автономия Квебека, о которой она токает речи по сей день. Только тогда Диана не была никакой к чёрту председательницей, а так – претенденткой на какую-то должность в их структуре, которую я не знаю и знать не желаю. Та моя охота окончилась как раз перед выборами в их комитет… Диана не могла допустить и мысли о том, что её забаллотируют; но, как всякий серьёзный игрок, решила подстраховаться. Доказать, что достойна… – Арруа выругался и налил второй стакан – теперь уже пил только он, а гость и не притрагивался к джину. – Любой ценой продемонстрировать свою безупречность, так-перетак. И этой ценою оказался я.
Он сделал паузу, ожидая удивлённой реплики в ответ, а может быть, просто унимая желчь; но посетитель молчал, и Арруа продолжил:
– Диана связалась с газетчиками. Те раструбили, что с последнего из десяти гангстеров, с того, которого я выгородил, приписав ему предательство и так далее, мне удалось сорвать огромную взятку. Это не подтвердилось, разумеется, но она развелась со мною уже из-за одного подозрения. Естественно, получила только белые шары. На службе никто и не думал верить газетным басням, даже дали опровержение, но что-то сказалось, чем-то моя репутация была подмочена. Я хотел вернуть её; я взялся за мудрёнейшее дело о торговле наркотиками, от которого отказался сам комиссар. Это было в 19.. году – вы должны помнить, ко оказался замешан в то дело. Меня попросили подать в отставку; мне назначили пенсию; с тех пор я живу здесь, коллекционирую, прощу прощения, фотографии известного рода, точнее, те из них, которые вызывают максимум презрения к женскому роду, пью и жду, чем всё это кончится.
– Вы дождались, – промолвил человек в прорезиненном плаще, вставая.

– И вы не дождались от богов новой милости? – спросил чужестранец с невесёлой усмешкой. – Боги так же мстительны, как и люди, вероятно, ваш Ахе… то есть ваш Дракон Великой Реки отвратил их от тебя…
– Может быть, – пожал могучими плечами старик. – Не могу роптать на Небо – оно наделило меня, по крайней мере, долголетием без всяких пилюль. Я пережил в этой хижине уже несколько поколений. Это самая тяжкая кара, которую можно придумать для человека…
– Но почему? – удивился гость. – Одному моему земляку боги пожаловали семь человеческих жизней за то, что ослепили его…
– И он был счастлив? – насмешливо спросил Чжоу И.
– Он был великим, почитаемым пророком, прославившимся по всей обитаемой земле.
– А я не пророк, – резко возразил старик, – я просто полуслепой, дряхлый бывший лучник, которому никто не верит, что он и есть знаменитый стрелок И. Когда я рассказываю о своей судьбе, мне отвечают: «Натяни-ка тетиву на свой лук!» – он кивнул в угол, – и я не могу этого сделать: слишком стар, годы сгрызли мою силу, мои мышцы, мои жилы, как черви ствол вяза. Да и натяни я лук – цели не увидел бы. Никто не верит мне, странник, как не веришь, видно, и ты!
Голос Чжоу И сорвался; гость нахмурился:
– Я верю тебе, верю во всём и хочу лишь попросить…
– О чём? Что я могу тебе дать?!
– Позволь мне попытаться натянуть твой лук. Это важно для меня.
Старик поднял на него тусклые глаза:
– Зачем?
– Я тоже лучник, хоть и не столь великий.
– Попробуй, мне всё равно, – покачал головою И. Странник поднял лук, уперев его одним рогом в землю и, зажав тетиву, начал сгибать второй рог; мышцы его напряглись, со лба струился пот – наконец, он накинул петлю на зарубку и, подняв лук, медленно натянул и щёлкнул тетивою. Она запела, как огромная пчела, и Чжоу И, услышав этот звук, внезапно разразился рыданиями.
Отложив оружие, чужеземец провёл рукою по его мохнатому, позеленевшему от какой-то плесени плечу:
– Не плачь, стрелок И. Ты оказал мне большую услугу. Мне нужно было испытать себя, и я выдержал испытание.
– Я вознаграждён за всё, – проревел, как буйвол, старый лучник. – Мне довелось ещё раз услышать мою тетиву. Возьми в благодарность этот лук – он пригодится тебе.
– Спасибо тебе, Чжоу И, – ответил чужестранец, поправляя круглую шапочку на кудрявой голове и опуская поверх неё капюшон, – но я не приму такого дара. Другой лук ждёт меня – там, далеко на Западе, дальше, чем живёт твоя Сиванму и наша Ирида, облечённая в радугу, на маленьком островке, где я не был уже почти двадцать лет. Но теперь – теперь я могу вернуться.
И, склонив голову, он вышел из хижины и под проливным дождём зашагал обратно к берегу, а старик глядел ему вслед невидящими глазами.

Невидящими глазами д’Аррьеро смотрел на королевский герб, начертанный на кирасе откинувшего плащ с груди гостя.
– Ты послан государем моим? – с радостным изумлением спросил он. – Или это – она послала тебя?
– Я королевский коррехидор, сеньор д’Аррьеро, – железным голосом отчеканил посетитель. – Государь наш король получил сведения – источник их сейчас нет необходимости открывать, – что ты вкупе со своим крёстным сыном, проклятым сарацинским рыцарем, продолжающим втайне ото всех поклоняться своим мерзким идолам, из мстительности и ревности возымел преступный помысел повредить жизни и власти его величества. Я прислан, чтобы арестовать тебя.
Старый рыцарь выпрямился во весь рост, глаза его вспыхнули на пятнистом лице, а длинная тень метнулась меж двух факелов; коррехидор обнажил меч:
– Сопротивление бессмысленно, д’Аррьеро, – твой замок окружён, взгляни в окно.
– Незачем, – спокойно произнёс хозяин и, твёрдой рукою отстегнув от пояса старинную кривую саблю дамасской стали, давний подарок Мельхиора, протянул её посланцу короля. – Я знал, что увижу их обоих ещё раз – хотя бы с лобного места. Оставь цепи – они не нужны: моё слово порукою, что я не попытаюсь избежать этой встречи… я ждал её. Жаль только Мельхиора…
– Ты слишком тесно связал его с собою, – почти сочувственно ответил коррехидор, с мечом наголо спускаясь по лестнице вслед за владельцем замка к оцепившему мост отряду латников.

– Вы дождались, мистер Арруа, – промолвил человек, опуская воротник плаща и поднимаясь со стула. – Мы слишком тесно связаны с вами. Не узнаёте? Меня, десять лет поздравлявшего вас с рождеством? Меня, у которого вы вырвали двадцать лет жизни, а в обмен навязали славу предателя? Двадцать лет… Тогда я был вот таким! – он ткнул дулом выхваченного из внутреннего кармана пистолета в один из пожелтевших листков на стене с перекрещенной фотографией. Потом, прежде чем хозяин успел ему что-либо ответить, навёл ствол на него и нажал на спуск. Десять солнц ослепительно вспыхнули в глазах старика, и больше он уже ничего не видел.


Via




0 комментариев


Нет комментариев для отображения

Пожалуйста, войдите для комментирования

Вы сможете оставить комментарий после входа



Войти сейчас