На сайт Ильи Оказова добавлены рассказы: "Победительница" и "Разговоры без собеседников". А еще один рассказ выкладываю и там, и здесь.

СОКРОВЕННЫЙ ЦАРЬ

*****************************
…И храни, Господи, государя нашего Василия Иоанновича…
Окончив молитву, Георгий поднялся и, бросив на строгий лик Спаса последний взгляд, отошёл к лавке. Под тяжёлыми серыми сводами кельи мальчик казался совсем маленьким и жалким – худой, бледный, русоволосый, с большими испуганными серыми глазами и в слишком широкой для него рясе. Глядя на него, можно было посочувствовать: в то время, когда его восьмилетние сверстники с шумом бегали по лугу и плескались в Каменке, он был обречён сидеть в тёмной, угрюмой келье, не имея никаких развлечений, проживая каждый день так же, как предыдущий, – молитва, работа, не слишком обременительная, но однообразная и скучная, снова молитва, трапеза и опять молитва, и ни шагу без дозволения отца Вассиана или настоятеля отца Порфирия. Но он не знал иной жизни и своею был вполне доволен. Только иногда, по вечерам, лёжа на лавке под тонким грубым одеялом, он начинал мечтать о том, что там, за толстыми воротами, и когда ему снова позволят выйти; но тут же гнал эти мысли как греховные – ему было страшно: вдруг именно сейчас Господь возьмёт его душу, отягощённую мирскими мечтаньями? И, бормоча молитву, он незаметно засыпал.
Но как раз сегодня он снова должен был ненадолго увидеть волю. И вот уже грузный, седой отец Вассиан вошёл в келью. Тяжёлые вериги побрякивали под рясой.
– За тобой приехали, Георгий.
Мальчик поднялся и направился к двери: там стояли те же двое, что и год, и три тому назад в этот день. Между их тёмными спинами двинулся он по переходу во двор и к воротам. На берегу он оглянулся: неподвижный и нерушимый, как крепость, стоял Спасо-Ефимьевский монастырь, и мощные розовые его стены хмуро глядели на отрока узкими бойницами. А дальше, за зелёным свежим склоном, пряно пахнущим медуницей, за серой узкой лентою Каменки, на противоположной, золотисто-зеленоватой низине ослепительной белизною сиял под полуденным солнцем Покровский женский монастырь, куда они и направлялись; и из лодки Георгий смотрел на его ясные, блестящие купола.
Но радость вольного воздуха была слишком короткой. У ворот Покровского монастыря провожатые сдали его с рук на руки дряхлой монахине, и та повела мальчика по узким коридорам – таким же серым и унылым, как и в Спасо-Ефимьевском. Они приблизились к той же маленькой келье, что и год, и два назад, и полная бледная монахиня прижалась к нему рыхлой щекою:
– Сыночек мой! Царевич мой сокровенный!
Ему было неприятно это ласковое прикосновение – он привык к суховатому, жёсткому и в то же время бесспорно доброжелательному обращению отца Вассиана; он него он и знал, что эта женщина, мать София – его собственная мать: он, вероятно, был обещан Богу при тяжёлых родах, и теперь они оба – в монастырях, друг напротив друга, и совершенно незачем вспоминать, как в нечистоте и скверне был он рождён, да и не всё равно ли, кем?
– Мать София, –¬ произнёс он, вскинув на её заплаканное лицо серьёзные серые глаза, – не должно нам вспоминать прошлое, у нас ныне един Отец, Господь наш, и нехорошо нам обнаруживать плотское и кровное родство.
Хотя он и говорил всё правильно, всё же ему подумалось, что раз отец Вассиан ежегодно присылает его сюда, он не одобрил бы этих слов. Но толстая белая женщина была ему неприятна, она не укладывалась в привычку, и Георгия раздражали её всхлипы и непонятные, может быть, безумные слова:
– А от него приезжали… где ты, спрашивали… я им могилку твою показала, а они всё не верят… я им крикнула: не видать вам, мол, сыночка моего, пока не воссядет он в бармах и царском величии…
Георгий не понимал её, но он видел и брата Иосифа, обезумевшего от влечений плотских и диаволова искушения, и отца Януария, обветшавшего разумом от старости; как неприятны и страшны ему были те юродивые, так и эта женщина. И он был рад, когда старушка снова отворила дверь: «Пора, мать София», и монахиня последний раз поцеловала его в хмурый лобик, и он опять вдохнул свежий воздух, и Покровский монастырь снова стал из серого белоснежным, и по синему небу мимо сияющих куполов бежали белые барашки и кричали высокие птицы. И даже его суровая обитель призывно розовела стенами, и он был рад, что возвращается. А потом до вечера, до ночи у него щемило в груди, и он тихо плакал о свежем ветре, стараясь не разбудить отца Вассиана.

*****************************

…И храни, Господи, государя нашего Иоанна Васильевича…
Георгий вскочил на ноги. Теперь он уже мог выходить во двор – отец Вассиан непонятно объяснял это тем, что про него-де забыли. Но Георгий вовсе не чувствовал себя забытым: братия любила его, а перехожие калики, забредавшие в монастырь, умилялись на ясные глаза двенадцатилетнего отрока и на его серьёзное лицо. Он охотно слушал рассказы странников: они шли из Суздаля, и из Москвы, и из Иерусалима, и рассказывали про святые места проще и понятнее, чем говорил с ним отец Вассиан. Тот уже совсем состарился, обрюзг, но по-прежнему истово истязал свою плоть, без устали молился и писал по ночам, шурша пергаментом и порою изрыгая непотребную брань, которая, однако, нисколько не принижала этого святого человека в глазах Георгия: отец Вассиан негодовал на отступников и еретиков, а они, несомненно, этого заслуживали.
Порою, однако, и калики говорили непонятные вещи. Старик, уже два дня сидевший на ступенях монастыря и знавший наизусть Писание, рассказывал, например, что души усопших порою не отлетают прямо в рай и не низвергаются в геенну, а входят в иное тело, в народившихся в этот час младенцев. Вся братия негодовала на его кощунственные слова, и отец Порфирий отпустил его с миром лишь после заступничества отца Вассиана, внимательно выслушавшего старика и заключившего, что это, конечно, ересь, и ересь страшная, но её необходимо сначала узнать, дабы ведать, как с нею бороться, буде она произродится в нетвёрдых умах. Старик ушёл, а настоятель и отец Вассиан долго ещё спорили о его речах, но, конечно, Порфирий не сумел перемочь своего собеседника и убедить его, что таковых еретиков надлежит незамедлительно сжигать и заточать, ибо отец Вассиан, несомненно, был самым умным и красноречивым во всей обители, на всё находил ответ из святых книг и притом блюл устав строже всех, за что некоторые молодые монахи поглядывали на него недовольно и шёпотом передавали тёмные слухи о его прошлом. Потом Георгий спросил у него, что означали слова странника, но старец велел ему забыть их, и мальчик постарался послушаться.
Но сегодня пришли не калики и не убогие – в ворота громко постучались два воина, один постарше, а другой помоложе. Отец Вассиан радостно их приветствовал и имел с гостями долгую беседу, а кто-то из братии сказал Георгию, что это бояре Годуновы, родня первой жены покойного царя, Соломонии. Но Георгию это ничего не объяснило, ни о какой Соломонии он никогда не слыхал, а государя Василия Иоанновича поминал только вкупе с супругою его Еленой.
Однако почему-то бояре очень заинтересовались мальчиком и долго его разглядывали, а потом тот, что постарше, нагнулся к Георгию и, сверкнув чёрными раскосыми глазами, спросил:
– Так ты и есть Георгий Сокровенный?
И мальчик подтвердил: да, он недостойный Георгий и скрывается в монастыре от мирских соблазнов. Сначала он хотел добавить к этому совет: пусть боярин тоже примет постриг и спасёт свою душу, но, глядя на блестящую кольчугу и потёртые уже, но ещё щегольские красные сапожки, решил, что тот не прельстится такою долею. В глубине души Георгий чувствовал: будь он на месте боярина Годунова, разъезжай он каждый день на свободе под ясным солнцем, по зелёным полям и большим городам, где живут (Боже сохрани!) женщины, то и он бы ещё неизвестно что ответил на такой совет. Тут же он устыдился своих мыслей и густо покраснел, но боярин засмеялся, похлопал его по плечу и просил не забывать своих мирских родичей и молить за них Господа; Георгий солидно пообещал, стараясь преобороть смущение.
А воины ещё долго толковали с отцом Вассианом, и смеялись, и под конец разгневали-таки монаха, так что тот своим гулким, как из бочки, голосом накричал на них, обвиняя в блуде и почему-то в нетерпеливости. Георгий никогда не видел его таким взволнованным. А когда гости покинули обитель, отец Вассиан отвёл мальчика в келью, поставил на колени перед образом и велел молиться за упокой души рабы Божией Софии. Георгий догадался, что это он о его, Георгия, матери, монахине Покровского монастыря, куда мальчик уже давно не ездил, и что она умерла; но не огорчился, хотя и понимал, что это нехорошо. И засыпая, он думал о том, что смешливый послушник Никита обещал ему поймать одного из монастырских воробьёв и завтра показать. С этими приятными мыслями он и уснул.

*****************************

…И храни, Господи, государя Юрия Васильевича…
Георгий проснулся в поту. Уже которую ночь снилась ему эта огромная, каких он никогда не видывал, церковь, где на него возлагали венец – с тех самых пор, как отец Вассиан открыл ему, что он, Георгий – сын покойного царя Василия Иоанновича, сын старший и законный престолонаследник, и что скоро, когда – неизвестно, но скоро его ждёт венчание на царство. С тех пор юноша никак не мог опомниться. Нельзя было не верить такому святому человеку, как отец Вассиан, да и не только святой, а и никто бы не стал лгать на смертном одре о таких вещах. И всё же никак не верилось, что мать София, его мать – бывшая царица Соломония, государем Василием Иоанновичем сосланная в монастырь за бесплодие и там неожиданно родившая сына – его. А значит, он, Георгий – родной брат царю Иоанну Васильевичу, и даже старший брат, и имеет такие же права на московский престол. Нет, это немыслимо! Но не лгали же отец Вассиан, и бояре Годуновы, зачастившие в монастырь родичи его матери… Однако разве смеет он, инок Георгий, сложить сан и отправиться в греховный, ну, не греховный, но мирской великий город, и спорить с самим царём, и с наследником Старицким, и отнимать у них то, чему они, наверное, так рады, – нет, это будет неслыханным грехом и скверною, и никак нельзя этого совершить!
Но настойчиво снились ему по ночам высокие царские хоромы, и Годуновы в их блестящих кольчугах и в новых, а не поношенных плащах, – они ведь такие хорошие люди! – и… царица, он ещё не знал, какая царица, но снилась ему она похожей на ту девушку, которую видел он с башни на берегу Каменки, такой же тонкой, юной, красивой, с такими же пшеничными косами и в таком же алом сарафане, только, конечно, не полотняном, а парчовом, в жемчугах! И снилось Георгию, как в золотом шлеме едет он впереди дружины под стены басурманской Казани воевать с царицею Сумбекой, а за ним несут хоругви, и шагают стрельцы, и едут латники, и гремят пушки, и трубят трубачи, как архангелы на иконе, и сам митрополит благословляет его на подвиг приобщения татарской земли к истинной вере. И снилось ему, как встречает он посреди поля того деревенского парня, который увёл тогда в кусты на берегу девушку в алом сарафане, и он, царь, может казнить его, а может и помиловать. И может построить для монастыря новую церковь и призвать лучших изографов расписать её, и пожертвовать на монастыри и бедных столько золота и серебра, сколько пожелает; и будут во всех церквах петь ему «Многая лета», и будут склоняться перед ним… Надо лишь обождать немного, ждать смиренно, как заповедал ему отец Вассиан, умирая, – пока можно будет отправиться в Москву… Ой, грех! Нету сил бороться против злого искуса!
И мечется на лавке Георгий, изгибая, как полоз, молодое семнадцатилетнее тело, и призывает святого великомученика Георгия и самого Господа помочь ему обуздать греховные помыслы. Но не святой стоит перед его глазами, а сам он в бармах и золоте, да та девка в ярком сарафане с берега Каменки… И, утомившись, в холодном поту, скрипя зубами, засыпает Георгий, чтобы вновь увидеть искусительный сон.
*****************************

Быстро шли раньше годы, как чёрные зёрна чёток, сухо щёлкали на нитке, а потом, озарённые недобрым пламенем, тянулись, как вечная пытка ожидания. И вот дождался Георгий, и едет он между двух Годуновых к Москве. Не венчаться на царство, конечно, – объявиться, пока государь с войском стоит под Казанью, и если не минует Иоанна Васильевича татарская стрела, то тогда и сесть на престол вместо Старицкого, вместо сына, которого ждёт царица. А если живым вернётся государь…
Страшно Георгию, ёжится он в жаркой избе, где ночуют они на пути к Москве, и вспоминает того боярина, который полгода назад в разодранной одежде прискакал в их монастырь, сыпал серебро перед отцом Порфирием и молил постричь его. Не успел боярин спасти душу – нагнали его царские слуги, и оттащили от монастырских ворот, и слышны были ночью крики – отвечал боярин за слово и дело, а наутро качался, кивал разбитым, красным от крови безглазым лицом в мелкой воде Каменки. Георгий видит себя на месте боярина, нет, ему страшнее – боярина кончали в спешке, а его в Москве много дней пытать могут. И умрёт он в муках, и пойдёт душа его во ад, за дерзновенность и гордыню…
Георгий приподнялся. Всё было тихо, только храпел усталый Годунов, оставивший дома беременную жену на восьмом месяце и плохо засыпавший. Георгий дрожал, представляя себе муки ада, видя, за какую суетную славу отринул он спасение души… В страхе глядел он в прорезь ставня серыми своими глазами – огромными зрачками во тьму. И как последнее утешение ему вспомнились давние слова старого калики: не всякая душа отходит на небо либо в ад, но может возродиться в теле младенца. Он вспомнил и то, как внимательно слушал покойный отец Вассиан старика-странника, а теперь он не только сам знал, но и от Годуновых слышал, что Вассиан Патрикеев слыл и был умнейшим человеком и в монастырь из Москвы был сослан за то, что противился разводу царя с Соломонией, матерью Георгия…
Матерью ли? Он припомнил могилку младенца, рождённого матерью Софией. Кто знает, не спит ли в ней настоящий царевич, а из него Годуновы, быть может, желают сделать самозванца, своего ставленника… Правда, какое-то давнее, неясное видение смущало его: бледная рыхлая монахиня, роняя тёплые слёзы ему на лицо, шепчет: «Не видать, говорю, вам сыночка моего, пока не воссядет он в царском величии…» Но была ли она, эта женщина, или только снилась ему, или лишь сейчас измыслил он мнимое воспоминание – Георгий не мог понять. Понимал он одно: если он царевич, то не случится беды, коли и ещё двадцать пять лет никто не узнает про него. А ежели нет – если он самозванец, – тогда не будет ему прощения от Судии Всевышнего. Простится – обмануть человека, простится – двух Годуновых, но всю Русь обмануть – непростимый грех. И лучше ему погибнуть, чем принять такое на душу.
Георгий бесшумно слез с полати и выскользнул во двор. Кони дремали, изредка шевеля во сне ушами. Он тихонько разбудил своего жеребца, не дав ему заржать, оседлал и вывел на белую под луною дорогу. И поздно хватились Годуновы на стук копыт – Георгий был уже далеко, скакал по Казанской дороге на смертный бой с басурманами и со своим греховным дерзновением.
Там увидел он молодого царя и облегчённо вздохнул, ибо не был Иоанн Васильевич нимало на него похож. И, вздев бронь, достав щит и копьё, ринулся Георгий к дымящемуся пролому в стене, крича сухим горлом славу царю и Господу. Конечно, он забыл и думать про давнего калику.
Но в ту минуту, когда закачалась в его широкой груди серопёрая татарская стрела, где-то далеко в первый раз запищал на руках у повитухи сын боярина Годунова.
…И благослови, Господи, государя нашего Бориса Феодоровича!..

*****************************

Via