Об этом псевдониме было тут. Рассказ - из "Избранного" Галанина 1987 г.

ПЕРЕСМЕШНИК

Под щекою топорщился жёсткий сухой лист. Кристьян Крамер открыл глаза. Листья, листья, листья – жёлтые, красные, бурые на сырой земле. Запах гнили полз в ноздри, и Крамер подумал, что это хорошо – меньше хочется есть.
Он не ел уже несколько дней. Сколько – он не знал, так часто теряя сознание, что оказался неспособен к счёту. Надо было всё же вспомнить, что произошло.
Он – капитан Кристьян Крамер. Он бежал в лес от врагов, захвативших лагерь. Почему его не убили? Он был отрезан от схватки. Он сидел на гауптвахте, когда взрыв оглушил его. Да, нет ремня, сорваны погоны – или это уже лесные ветви сорвали их с плеч? Половину гауптвахты снесло, и когда он очнулся, рядом лежал мёртвый часовой с развороченным животом. На красном мундире крови не было заметно, под трупом она расплывалась бурым пятном. Победители кричали где-то на другом конце лагеря. Он бежал в лес – бежал, брёл, полз, забывался, снова приходил в себя и снова полз. Куда? Где он сейчас, где свои, где враги?
Ни своих, ни врагов – лес.
Он сидел на гауптвахте. За что? Суд уже, вероятно, был, погоны сорваны, собирались, скорее всего, расстрелять… За что?
Крамер не мог вспомнить.
За кустами что-то зашуршало. Он замер. По палым листьям к нему шла девушка лет двадцати, с золотисто-рыжими волосами, зелёными глазами, тонкая, гибкая, как молодое деревце. Её башмаки замерли у его лица. Кристян повернул голову.
– Вы живы?
– Да. Где я?
– В Буллимском лесу.
– Да. Ты из лесных жителей? Проведи меня к людям.
– К людям?
– К лесным.
– Попытайтесь встать. Я поддержу вас, это недалеко.
Кристьян встал, шатаясь, оперся о плечо девушки – шелковистые волосы легли ему на руку – и побрёл за нею.
– Как тебя зовут?
– Евгения ван Дине, дочь Антония ван Дине.
– Я – Крамер.
Под ногами трещали ветки и листья.

1 Июня. Затишье. Противника не слыхать. Прислали по мартовской ещё просьбе полроты пополнения. Три офицера – подпоручик и два прапорщика. Подпоручик сух и скучен. Младший прапорщик – почти мальчик, лет 18, Хельги Хессон, ангельская внешность. Какое-то озорство в глазах. Странно. Я думал, что с этим покончено. Не дай Бог!

Большая рубленая изба и впрямь оказалась близко, но Крамер едва доплёлся до неё и рухнул на крыльцо. Коренастый, загорелый, медноволосый мужчина отворил дверь, и лежащему Крамеру он показался очень высоким и громоздким. Голос у него был низкий, красивый.
– Кто это, Евгения? Солдат?
– Я нашла его в лесу, отец. Он умирает.
– Воды! – прохрипел Крамер. Мужчина скрылся в тёмном проёме входа, вынес кружку. Зубы Кристьяна стучали о жесть.
– Кто ты такой?
– Капитан Кристьян Крамер, N-ского полка. Нас разбили. Я бежал. К вам.
– За тобою погоня?
– Нет. Я числюсь убитым.
От сапог хозяина пахло дёгтем.
– Почему без погон? Тебя всё равно узнали бы по мундиру. Когда ты бежал?
– Не помню. Дайте хлеба.
– Что ж, – промолвил хозяин сурово. – Ван Дине никогда никому не отказывали в гостеприимстве.
Он подхватил Крамера под руку и ввёл в избу. Было полутемно, и виднелись только дощатый, без скатерти, стол – с куском хлеба! с миской каши! – скамьи, олений разлопистый череп и ружьё на стене, да в углу – большое кресло, из которого блеснули чьи-то очки.
– Кто это, Антоний? – скрипуче спросили из угла.
– Евгения нашла в лесу какого-то офицера, мама. Он голоден.
– Накорми его, – прохрипела лесная старуха, и хозяин усадил Крамера за стол.
Хлеб! Каша! Мясо!..
Вдруг из-за окна послышался чей-то посвист, протрещал дятел, и удивительно знакомый Крамеру голос запел непонятную песню. Хлеб выпал у Кристьяна из руки. Чей это голос? молодой – юный – почти отроческий. Этот голос – оттуда, из прошлого, из того, что было до контузии. Крамер вслушивался, стараясь уцепиться за этот голос, вспомнить, что с ним было… Казалось, что мозг в черепе раскалился. Ничего не вспомнилось. Крамер бессильно уронил голову на стол:
– Кто это поёт?
– Это Вида, Вида-пересмешник, – ответила Евгения. – Он всегда говорит и поёт разными голосами; он немного сумасшедший, но…
– Пусть молодой человек сперва отдохнёт, – произнесла старуха. – Глория ван Дине заботится о своих гостях. Уложи его, Антоний.
Но Крамер уже спал под громкое тиканье старинных часов, уткнувшись лбом в локти. Песня вдали сошла на нет, исчезла.

6 июня. Пока тихо. Виделся с Ирэн. Всё кончено, Кристьян! Все женщины – …
Прапорщик Хессон – очаровательное дитя. Наивен и мил. Учу его играть в покер.
Тоска, пустота, отчаянье. Всё кончено!!!

Около недели Крамер пролежал пластом, вглядываясь в прокопчённые, замшелые стропила. Хозяин почти не заговаривал с ним. Видно было, что Кристьян неприятен ему как нелесной, пришлый человек. Всё тяжелее становился его взгляд из-под медных век, и пот блестел на крутом морщинистом лбу. Как ни мало мог следить за ним Крамер в эти дни, но всё же заметил, что мрачность опускается тенью от крыла большой птицы на Антония в те вечереющие часы, когда красное солнце в узком окне скрывается за деревьями, и странный, неожиданно светлый или истеричный, надрывный женский смех слышится за стенами. Каждый раз хозяин встряхивал волосами, а потом обхватывал руками голову и глухо стонал.
– Что ты, Антоний, – говорила тогда, поблёскивая из угла очками, старая Глория, – это просто Вида, пересмешник Вида бродит, белобрысый, около нашего дома. Не обращай внимания.
Но хозяин качал сжатой ладонями головою и хрипел сквозь зубы:
– Это она, это мать Евгении смеётся надо мной, говорит: «Глупый, глупый Антоний! Получил ли ты то, чего желал? Ты сжил меня со свету, я выплакала свои глаза и умерла, но я осталась молодою, я вновь научилась смеяться, а ты – старый, глупый Антоний – никогда уже не засмеёшься!» Это она не даёт мне покоя, мать!
– Что ты! Это просто Вида бродит по лесу!
Но и в голосе Евгении не слышно было покоя.
К Кристьяну она была ласкова, почти нежна, и ее тонкие смуглые пальцы гладили его корявые, ободранные руки. Он смотрел в зелёные, искристые глаза и переставал думать обо всём тяжёлом: Кристьян хотел остаться здесь, жить с нею, стать лесным человеком и не слышать больше рёва орудий и треска винтовок, надеть зелёно-бурую куртку хозяина и никогда не возвращаться к красным тряпкам рваного мундира, валяющимся в углу.
Только одно тревожило его: ван Краай, молодой лесной житель, высокий и бледный, с чёрными, как вороново крыло, волосами, прямыми и жёсткими, с насмешливыми чёрными глазами, в чёрном плаще и с ружьём приходивший в дом ван Дине на правах полужениха Евгении. Часто слышал Крамер его странную песенку: «Ва-ва-ва! Тех, кто вредит ван Крааю, постигнет несчастье! Тех, кто верит ван Крааю, постигнет несчастье! Тех, кто не верит ван Крааю, постигнет несчастье!» Этот странный припев мурлыкал он, слушая наставления старой Глории и насмешливо глядя на Евгению. Впрочем, с нею он держался почти куртуазно, и одну её называл на «Вы». А потом, собираясь уходить, задевал Кристьяна чёрным плащом и, обжегши угольным глазом, пел: «Ва-ва-ва! Всех, кто вредит ван Крааю, постигнет несчастье!»
Этот человек был неприятен Кристьяну, но едва он уходил, капитан забывал о нём. Стиснув пальцы – белели костяшки – он смотрел на балки и мучительно вспоминал: что было с ним до контузии?

29 июня. Демон! Хельги, только Хельги – ясноглазый, волосы, как молоко, румяные золотистые щёки, неумелая болтовня о женщинах – только и всего! Но он всё нужнее мне. Я не могу без него. Держись, Кристьян!

В тот вечер всё было тихо, привычно. Кристьян уже мог немного помогать по хозяйству, и Антоний ван Дине терпел его, старая ван Дине поучала и ласкала – сухая, седая, с жёлтой, натянутой на скулах кожей в бурых пятнах, в блестящих очках, твёрдая и непреклонная, настоящая Лесная Старуха. Ей не смел прекословить никто – ни хозяин, ни Евгения, ни тем более Крамер, ни даже ван Краай, появлявшийся всё чаще и всё более зловеще блестевший глазами на Кристьяна – он уже видел (и сам Крамер видел), что Евгения всё больше привязывается к капитану. Так было и в тот вечер – хозяин насаживал топор на топорище, Кристьян плёл корзину, Евгения шила, старая ван Дине бормотала псалмы (она была очень набожна), перебирая истёршиеся до блеска чётки, а ван Краай глядел, заложив ногу на ногу, на огонь в очаге и сплетничал вполголоса о ком-то, Крамеру неизвестном. И вдруг молодой, раскатистый баритон раздался за окном:
– Глория! Слышишь ли, красотка? Выходи!
Ван Дине вскочила, чётки разорвались в растопырившихся пальцах, чёрные зёрна с треском рассыпались по полу. За окном мелькнула чья-то светлая голова, красные глазки, и бледный рот крикнул снова:
– Глория, красотка, я ухожу!
– Уходи! – крикнула старая Глория и снова рухнула в кресло. Все, кроме ван Краая, катавшего носком сапога бусинку от чёток, подбежали к ней.
– Что с тобою, бабушка?
– Это же просто Вида, мама, белый пересмешник Вида!
– Нет, – произнесла медленно старая ван Дине, – это его голос, голос Петера, твоего отца, Антоний. Он не был ван Дине и не был мне мужем – он был моей тайной, тайной, скрытою ото всех! Но он вернулся, такой же, как пятьдесят лет назад, и зовёт меня!
– Это просто Вида!
– Нет! Я не могу больше молчать, Антоний – ты не был единственным моим сыном. Брат твой Петер, брат-близнец, названный мною по его отцу, – он умер, мой мальчик, когда я бросила вас и побежала за уходящей любовью! Она скрылась, моя любовь, умерла, сгинула, но когда я вернулась, жив был уже только ты, Антоний, – твой брат умер, умер, оттого что меня не было с вами! Я зарыла его в лесу, я велела себе забыть его – но вот явился его отец! Я всё рассказала, я не могла не сказать! И пусть это просто Вида, Вида-пересмешник, – но я должна была сказать!
И она умолкла, шевеля беззвучно губами и костлявыми пальцами. Все молчали. Никто не заметил, куда девался ван Краай, и никто не думал о нём. Тайна, серая пыльная тайна выползла из костяного склепа, и никто не мог уснуть в эту ночь.

16 июля. Мы отбили атаку, но я заметил, как Хельги Хессону поцарапало руку штыком. Я видел его кровь. Я не могу больше. Боже, мой Боже, дай сил! И проклятие тебе, Хельги, – ты снова губишь меня!

Первый иней облёк ветви – уже голые, словно кости, – деревья почти не шумели, холодный ноябрьский ветер пронизывал заштопанный мундир Крамера – красное пятно среди чёрно-белого леса. И рядом качалось зелёное пятно – накидка Евгении. Они собирали валежник и хворост. Снежная крупа секла лицо, забивалась в рот, резала глаза. Крамеру было легко. Эти редкие прогулки, всегда по делу, вдвоём с Евгенией, нежной, ласковой, улыбчивой. После той страшной ночи, серой тайны старой ван Дине, прошёл месяц, и все – кроме самой Глории – стали забывать об этом. Ван Краай теперь появлялся всё реже, а Евгения всё чаще смотрела на обветренное, чёткое, твёрдое лицо Крамера – теперь нельзя было уже заметить по выражению черт то тяжкое, тщетное, постоянное напряжение – что было тогда, до контузии?
Он и впрямь думал теперь об этом меньше – точнее, не всякий час. Зелёные искристые глаза Евгении освещали его душу – кроме какого-то уголка, которого и не хотели освещать, – нагоняли улыбку на губы, жар в зрачки. И теперь ему сладко было идти с нею по припорошённым инеем гнилым листьям и цепким, выступившим из-под почвы корням и говорить – о чём? Кристьян и сам не мог бы ответить. В её словах он ловил ту же чистую музыку Леса, которой свистел и звенел ветер.
Евгения опустилась у поваленного ствола и запрокинула голову к блёклым небесам за чёрной сетью ветвей, золотистые волосы рассыпались по спине. Крамер нагнулся к ней – она не подняла век, коснулся её губ – она чуть приоткрыла их. И вдруг порыв ветра донёс до них резкий смех – смех ван Краая. «Тех, кто крадёт у ван Краая, постигнет несчастье – ва-ва-ва!»
Евгения отшатнулась, побледнела, Кристьян сжал рукоять топорика, огляделся – ван Краая не было. Кто-то белёсый, нагой и тонкий сидел на ветвях, и из его бледных губ лились голоса – голоса Евгении и ван Краая.
– «Не противься!» – «Оставь!» – «Всё равно, рано или поздно…» – «Уйди!» – «Ва-ва-ва! Тех, кто спорит с ван Крааем, постигнет несчастье!..» – «Не надо…» – «Видишь – уже не больно». – «Зачем?..» – «А разве плохо?» ¬– И снова смех.
Крамер взглянул на Евгению – она была бледна, как мёртвая. «Это Вида», – выдохнули её голубые губы. Топорик со свистом взвился в ветви, но тот, сидевший на дереве, исчез. Под его тихий смех Крамер, не оборачиваясь, зашагал к избе.

30 июля. Вокруг тихо – страшно… Все чего-то ждут. А я жду ответа Хельги. Теперь он должен ответить, проклятый мальчишка, – да или нет. И если нет – Боже, удержи!!!

Когда вечером ван Краай вошёл в дом, никто не приветствовал его. Старая Глория ван Дине, ещё более похудевшая, давно уже не произносила ни слова. Хозяин, уткнувшись в локти, слушал голос жены и скрипел зубами. Евгения сидела у очага, мотая шерсть, огонь плясал у неё в зрачках, а волосы казались рыжее обычного от последних лучей солнца, проникавшего узким алым лезвием в окошко.
Крамер встал навстречу ван Крааю и снял со стены ружьё.
– Пойдём.
Ван Краай со смехом плеснул чёрным крылом:
– Ва-ва-ва! Ты считаешь себя здесь хозяином, что гонишь гостя? Ван Дине, Евгения, укажите ему его место!
Все молчали. Крамер и ван Краай, не перемолвившись больше ни словом, вышли из избы. Взглянув в лицо своему спутнику, капитан увидел, что чёрные лукавые огоньки в глазах его не погасли – ван Краай шёл твёрдо и уверенно вглубь леса. Когда они достигли поваленного дерева, Крамер негромко сказал:
– Стой.
Ван Краай присел на ствол.
– Ты и впрямь уверен, что берёшь своё? Но кто был первым, тот и съел пирог! Не скажешь же ты, что у тебя никого не было прежде? И ты не ангел, и я не ангел. Ты зря пришёл в лес, тебе здесь не место.
Крамер вскинул ружьё.
– Ва-ва-ва! Помни: всех, кто повредит ван Крааю, постигнет несчастье!
Рука ван Краая шарила по снегу и вдруг цепок ухватила оброненный накануне Кристьяном топорик. Крамер нажал на курок. Выстрела не было – только чей-то смех и мальчишеский голос:
– Не стреляй! Не имеешь права! Я – не твой!
Осечка. И в тот момент, когда топор уже взвился над головою Крамера, тот вспомнил последний листок своего дневника.

22 августа. Конец. Я искал Хельги по всему лагерю – он мог не знать о предстоящей вылазке – расспрашивал всех. Я горел. Он был у Ирэн… Уже пришли. Наверняка – расстрел. Пусть.

Капитан Кристьян Крамер лежал на алом снегу с разрубленной головою. От раны шёл пар. Холодало. Назад, к дому, шли следы ван Краая.
И смеялся-заливался в ветвях Буллимского леса белый пересмешник Вида.

Via