Из "Избранного" 1987 г.

НЕССОВ ПЛАЩ
1
Нет, не стану лгать, этот день не был худшим днём в моей жизни. Тяжёлый, страшный, неприятный – да, но худшим был другой, и о нём я рассказывать не собираюсь. Это не значит, что я не любила Шеркова. Всё дело в том, что подразумевать под словом «любить». Если можно любить больше или меньше, по нескольку раз, – то, если угодно, я любила его. Я так не считаю. Я думаю, было бы лучше, если бы и он так не считал. Хотя я очень хорошо к нему относилась и очень уважала его – а покажите мне человека, который не уважал бы Шеркова! – и действительно хотела стать его женою. Я ведь долго не знала, что он женат, и когда мне сказали об этом, немного удивилась. Не похож он был на женатого человека – не то чтобы неухожен, или шалопай, или что-нибудь такое – просто не похож. Наверное, он подумал, будто я возмущена, он стал так оправдываться, говорил, что разведётся, – а меня всё это не очень опечалило. Боюсь, что Шерков решил тогда, что я хитрю, и я нарочно напросилась к нему в гости. Ну, супруга его, Светлана Сергеевна, очень порядочная женщина, и заботится о нём, и любит. Правда, сразу видно, что она не понимает – то есть не понимала – кто такой Шерков. Муж – и всё. А Шерков действительно был великим человеком. Сейчас больше нет таких журналистов. Не просто – божьей милостью, но умеющих обращаться с этой божьей милостью и растить её. Он говорил, будто я тоже имею большие способности, – может быть, я ему верю, но обращаться с ними я не умею. Как он правил мои рукописи! На них страшно было потом посмотреть – сразу чувствуешь своё ничтожество и бездарность. Но всё равно, я уверена, что он не из-за этого сошёлся со мною. Да в городе он вообще не заметил бы меня. Но ведь он ещё и альпинист, тоже божьей милостью – а тут я многим могу утереть нос. Мало кто верит, что я хожу по горам только четыре года – после того дня, который правда был худшим. Я не могла тогда жить здесь и, выйдя из больницы, сперва уехала к бабушкиной сестре в деревню, а потом стала тренироваться. В горах было легче. И когда я снова смогла вернуться в этот город, и писать, и всё, – я должна была, когда становилось совсем плохо, подниматься туда. Там, наверху, мы с Шерковым и познакомились. Но вот что я вам скажу: насчёт спасения жизни всё это выдумки – ничего такого не было. Это они всё из альпинистских рассказов содрали. Нет, бывает, конечно, и довольно часто, но Шерков меня не спасал, и я его тоже. Просто – пришлись друг другу. Мне с ним было лучше, чем с остальными, и ему тоже. Если это любовь, ну что ж, как хотите.
Вообще-то святым он не был, характер скверный – немножко деспот, вспыльчивый и вообще. Но я тоже не овечка, так что нам было в самый раз. Особенно сначала, потому что потом он начал вести себя как-то – ну, недостойно, что ли. Не меня недостойно, а себя. Слишком уж старался. ТОТ так себя никогда не вёл. Ну, правда, когда речь заходила о работе, тут Шерков был царь и бог. Без снисхождений. Таким он мне больше нравился, я старалась почаще говорить с ним на эти темы, а он злился, потому что, боюсь, как журналист я его разочаровала. Иначе бы он не воспользовался моим материалом – кстати, я его ничуть не виню, у него получилось куда лучше; а у тех, кто сам мог сделать хорошо, он никогда не брал ни строчки. Сначала я тогда обиделась, а потом поняла, что он прав. И поняла, что если я и в самом деле выйду за него замуж, то это будет очень неплохо для всех, а не только для меня.
Ну ладно, про тот день, который вас интересует, – понедельник, восьмое сентября. В субботу утром я уехала за город – надо было встретиться с одним жалобщиком, который прислал любопытное письмо, а рядом там живёт Нинка, и я у неё осталась. И зря осталась, потому что она всё говорила о старом, о том, что было перед тем, худшим днём; я наорала на неё и решила уехать, но разревелась и заночевала. Шеркову-то я ещё накануне звонила, чтобы предупредить, – мы договаривались в воскресенье куда-нибудь пойти, но не застала и передала через эту самую… Светлану Сергеевну, что меня в выходные, наверное, не будет в городе. Она ядовитейше пожелала мне приятного отдыха и явно была рада. Ну вот, в понедельник мне на службу к часу, так что в шесть я сошла с поезда, а в начале восьмого подошла к дому. Нет, милиции ещё не было, никто ничего не знал.
Вахтёрша говорит: к вам вечером приезжал тот ваш сотрудник, очень встревожился, что не застал, кричал, что вы должны быть дома, а он – видеть вас. Потом ушёл, мол. Ну, думаю я, или Шеркову не передали, или он решил, что я уже вернулась, – я ведь так сперва и собиралась, к вечеру в воскресенье. Но обычно он с вахтёршами не препирается, так что, подумала я, что-то он в моей рукописи нашёл. У него лежит несколько моих очерков, он обещал к этому воскресенью прочесть. Интересно, думаю я, что там такое обнаружилось? Но тут же меня с этих мыслей сбила эта самая вахтёрша, и после этого я уже плохо помню, что было дальше. Она сказала: «А ещё приходил молодой человек, белокурый такой, высокий, одет по-модному, я сказала, что вас нет дома, а он говорит: у меня есть ключ, я занесу ей пакет, – и поднялся к вам. Я не знала, мол, пускать ли, он что-то задержался, как выходил, я даже посмотрела, не унёс ли чего, но вроде нет». Ну, дальше я уже не слушала, и лицо у меня, наверное, стало нехорошее, так что она даже замолчала. «Когда?» – спрашиваю. «А тогда же примерно, вчера вечером. Может, не нужно пускать было? Я уж после сама подумала, и второго не пустила. Кто их знает, какие у них ключи-то». Я и сама себе сказать не могу, нужно было или не нужно. Он с того дня не показывался, даже когда я вышла из больницы и написала, чтобы письма вернул. «Зачем?» – думаю. И тут мне в голову мысль приходит, нелепая, конечно: а вдруг он мимо вахтёрши потом ещё раз прошёл и сейчас у меня сидит? Пройти-то там вполне можно: когда работала предыдущая, Шерков всегда старался проскользнуть мимо неё – больно уж любила рассуждать. Глупо, да. Тот не знал вообще, что я… Но всё равно, тогда думаю – наверное, сидит сейчас у меня. Что у него ключ есть, я не удивилась, – заказал, наверное, второй, перед тем как мой вернуть. И вот бегу мимо вахтёрши, а она мне вслед пялится, потому что, говорю вам, лицо у меня, наверное, было соответствующее.
И в лифте думаю: не нажать ли «стоп», не позвонить ли кому, чтоб не одной к нему входить? А кому звонить, Шеркову, что ли? И тут подумалось: а может, Шерков тоже прошёл? И они встретились? Ну, говорю себе, Инка, ты комбинируешь – недаром Шерков тебя всё время за такие штуки в работе ругал. Нет там, скорее всего, никого. Да и вообще, может, не Алекс вовсе это заходил, хотя больше некому. А если и заходил вчера, то давно ушёл. И вот отпираю я дверь – и то, что она заперта, уже как-то успокаивает, – и захожу, а сама, чтоб не трястись, ещё с лифта как деревянная. На вешалке ничего чужого нет, дверь в комнату закрыта, я минут пять постояла, потом открываю дверь, открываю глаза – пусто, только окно открыто и беспорядок. Ну, думаю, ветер. Опять запереть забыла. И очень мне эти мысли понравились. Если, говорю себе, о шпингалете думаешь, значит, всё-таки прошло ТО. Значит, нечего и вспоминать. И надо разводить Шеркова с его благоверной, выходить замуж, работать и мирно жить. Но всё равно в голове одно: зачем он заходил? Тут под окном, во внутреннем дворе, заорала какая-то баба, потом я узнала, что дворничиха; но тогда не обратила внимания. Зачем, думаю, он мог приходить? И тут вижу, на столе записка, едва снова не одеревенела. Укусила себя за руку, подхожу, читаю: «Держи своего журналиста, ему Татьяна мною в нос ткнула. У него – письмо твоё, я его искал, не поймал, не верь ему, успокой и будь благополучна. Привет, Алекс.» Я ничего не поняла, только ещё раз подумала: хорошо, наверное, что они на лестнице или в парадном не столкнулись.
И вот, с запиской, я подошла закрыть раму и посмотрела вниз. А там, прямо под окном, лежит в зелёном плаще на асфальтовом внутреннем дворе Александр Евгеньевич Шерков, и по тому, как лежит, понимаю: упал сверху. По-альпинистски кончил, а что кончил, уже ясно, потому что кругом толпа, и близко никто не подходит. Ну, я решила сбежать к нему, даже про записку забыла, всё в руке держу, и тут снова вижу: в сторонке, среди любопытных, стоит Алекс в красной куртке, совершенно не изменился, и так внимательно на Шеркова смотрит. И тут я поняла: встретились-таки, и поняла, почему окно открыто, и заорала. А во двор как раз въезжает машина с мигалкой.

2
Он умер. Господи, Саша умер. Я знала, чем это кончится, не знала только, когда и как. Не знаю я, как это вышло. Я ничего не знаю. Я не могла догадаться, что этот парень – Татьянин брат… ведь это он убил его? Как – ещё неизвестно? Кто же ещё? Или вы думаете, что он сам – из окна? Ведь та женщина из подъезда говорит, этот парень тогда там был? Ну и что, что не видела, как вошёл? Это он, я знаю, это он.
Или вы думаете, что это я убила Сашу?
Нет, я вам сейчас всё расскажу – они из-за этой сучки подрались, из-за Инки, которую Саша в горах нашёл и жизнь ей спас. Как в книжке. Я не хотела пускать его в горы, в тот раз особенно. Он совсем чужой вернулся, говорит как прежде, а я вижу: лжёт. Я ждала, пока сам скажет, – сказал. Сперва привёл её к нам – смазливая такая девчонка, современная, ничего не скажешь, лет этак двадцать пять, может, больше – ну, он-то думал, ей еле двадцать, он никогда ничего в этом не понимал, мой Саша, Саша! Нахально входит, а он: «Света, познакомься, это Инна. Сделай нам чаю, пожалуйста, и вообще», – а сам достаёт вино; он никогда не пил, я сразу всё поняла. Потом я им подаю, как горничная, чай, а они сидят на диване и болтают о каких-то там пиках и об очерках. Только я сажусь, Саша начинает рассказывать мне, какая эта девчонка талантливая, а она и бровью не ведёт, слушает и облизывается. Ну, потом я что-то сказала, и тут эта девчонка, в свою очередь, начала мне объяснять, какой Саша гениальный, будто я сама не знаю. Кажется, я что-то всё-таки ответила не так, потому что он закричал и тарелку смахнул. Ну, я осколки подобрала, а эта всё сидит на диване и рукой не шевельнёт, только один осколочек туфелькой ко мне пододвинула. Потом ещё наутро с Сашей говорили. Как я её ненавижу, если б вы знали! Я же чувствовала, я сразу поняла, что она погубит Сашу!
Или вы думаете, что это я его убила?!
Ну да, я ничего не понимаю в его горных страстях и не люблю их, потому что всегда боялась, что с ним что-нибудь случится. И очерки его я, наверное, хвалила мало, то есть много, но не так, как ему хотелось, – я видела же, что они хорошие, но ведь ему надо, чтоб сказали, почему хорошие, он такое значение этому придавал – не ради похвалы, а чтобы запомнить и ещё чтобы сохранить на потом. Ну не знаю я, почему они были хорошие. Да плевала я на эти очерки. Он бы уже книгу написал, и не одну, если бы не эта его газета. Роман бы написал, как Трифонов. Я же его всё равно не за писанье любила. Я – за него самого. В писанье я ничего не понимаю, если и понимаю, то сказать не могу, как та собака. Но когда он усадил меня перепечатывать очерки этой Инны, я сперва отказалась, а потом говорю: ладно – больно интересно стало, что она такое могла написать. Не знаю, по-моему, очень плохо и претенциозно. И по-каменному как-то, без души. Почему они Саше нравились? Да нет, не они ему нравились, а она. Я тогда бросила печатать и говорю: больше не буду, у меня другая работа лежит, а эта сама напечатает. Ну, думаю, сейчас закричит, – нет. Сел и сам начал тюкать. Так жалко его стало – ведь он печатает, как все писатели, которые сами-то от руки пишут. Но я, грешным делом, так зла была на них обоих, что дала ему клопов давить ещё два часа, приготовила обед, потом говорю: «Мне машинка нужна». Он молчит и тюкает, а лицо у него странное. Я повторяю: срочная работа. Он не реагирует. Тогда я говорю: ладно, давай обедать. Едим молча, я что-то пытаюсь рассказывать, а Саша не слушает. Потом вдруг кладёт вилку и говорит: «Знаешь, Света, ты извини, но мы с Инной хотим пожениться». Я чуть не поперхнулась: «Как, говорю, пожениться? Ты же женат, насколько я знаю?» – «Ну, говорит, ты поймёшь, нам, наверное, придётся развестись». И главное, так спокойно, спокойно говорит, совсем не как обычно, так что я сижу и ничего ответить не могу, только реву. И он сидит, молчит и глазами катает. Ну, потом всё-таки покричали, легче стало, он хлопнул дверью и на два дня сгинул. Вернулся, о прежнем речи не заводит и сразу садится за стол. Я не мешаю – он не может, когда ему мешают. Потом всё-таки подхожу и вижу: он её писанину правит. Едва сдержалась. Вечером он опять: «У неё такая трудная жизнь была, она ничего не говорит, но я же вижу, что ей очень тяжело, а у неё талант». Я отвечаю: «И ты думаешь, что этого достаточно, чтобы пятнадцать лет перечёркивать? Ведь хорошо же жили, Саша! А этих, с талантами, мало ли бегает! И жизнь – какая у неё ещё жизнь, что ты говоришь?» Ну, как-то свели на нет, потом он опять уехал. И тут я позвонила Татьяне и позвала её, чтобы поплакаться. Господи, как я сейчас об этом… не позови я её, не расскажи, он бы туда и не поехал, и не подрался, и не… Но ведь я не знала! Или вы думаете, что это я его убила?
С Танькой-то Либавко я ещё девчонкой дружила, и Саша тоже; если честно, мы в него тогда обе влюбились, ну, ссоры были, обиды, ревность всякая, потом Саша сам всё решил, и она поняла, что так ему лучше. Она ведь добрая, Танька-то, и меня очень любит. Она бы никогда – так, как эта… А ведь ей тоже было тяжело тогда, я помню. Вообще вот у неё правда жизнь не сложилась. Вышла тогда вскоре замуж, развелась через полтора года, потом снова вышла, а он в автокатастрофу попал, долго умирал, год, наверное. Но не озлобилась на жизнь, ничего, всё такая же добрая, чуткая осталась, простая. Простота-то хуже воровства вышла, но я же не знала.
Рассказываю ей всё как есть, сама реву, а она слушает, губами жуёт, потом спрашивает: «А красивая?» Я говорю, какая, а она всё снова спрашивает, потом как усмехнётся: «Да это же Алькина девчонка». – «Какая Алькина?» – я не поняла тогда. «Да братишки моего, Альки, – тоже Инна, тоже длинная, тощая, тоже волосы такие, глаза, как рассказываешь, – ой, Свет, страшная она, не пускай её к Сашке!» И рассказала – всё, что знала о ней. Альку-то, братишку её, я ещё мальчишкой помню, от горшка три вершка, беленький такой был, весёлый, смешной. Не знала я тогда, подумать не могла… Ну вот он-то с этой Инной и сошёлся года три или четыре назад, а может, пять – он бабником вырос отчаянным… и вообще – отчаянным. Ну, Танька говорит, любовь у них была сверхбурная, как в Достоевском, особенно с её стороны. Ну, Алька-то, говорит, был спокойнее, но я-то теперь понимаю: он вида не показывал. В общем, на чём-то они не поладили, она тогда говорить не хотела, Алька её не слишком гладко вышел. То ли он украл у неё чего-то, то ли она так решила, деньги он, одним словом, вернул, а сам решил с этим кончать. Он ещё мальчонкой – волевой был. Ну, уехал, а она, Инна-то эта, наглоталась какой-то гадости и едва не загнулась, еле откачали. И вроде донос какой-то на него написала, клевету какую-то – не знаю, в общем, Танька сказала, он её с тех пор видеть не хотел, а теперь уж женился, или вот-вот женится. Но, главное, я поняла – не девчонка, а пума какая-то или пантера истеричная. Саше с такой нельзя дело иметь, говорю, уж ладно я, но она ведь и его загубит. Да, Татьяна кивает, нельзя. Что ж делать, спрашиваю? А она: а Саша-то знает про всё это? Нет, говорю, точно не знает, она ему ничего не говорит, а он всё про то, какая она чистая и как ей трудно жилось. Танька вдруг как засмеётся: «Вот это сочетаньице! Ну ладно, вот что, Свет, я знаю, что делать. Тебе-то он не поверит, если расскажешь ему про неё…» «Может, говорю, ты скажешь?» – «Нет, тоже не поверит. Но давай я у Альки доказательство возьму – парочку её писем к нему, сразу видно будет, что за чистая». Ну, мне как-то неловко стало, нехорошо. Если б я тогда отказалась! Но Танька уговорила, и вот притаскивает эти письма: «Подсунь, мол, ему, он сразу поймёт, что к чему. Выразительные, говорит, письма». Ну, мне даже как-то не понравилось, что она чужие письма читала; я-то в них и не заглянула, решила: хорошо даже, что она прочла, – мне читать не надо. Хотела отдать ему, да всё не выходило – неудобно. Он ведь такой честный, Саша, как декабрист какой-нибудь. Ну, я и придумала: подложила в рукопись этой Инны, будто она сама там забыла. И будто ещё это она не тогда, а только что кому-то другому писала, без конвертов.
Ну вот. Подложила я их между страниц в конце, как бомбу, и жду, когда он придёт. В это время звонит Инна собственной персоной и любезно этак: «Я, мол, с Александром Евгеньевичем в выходные встретиться не смогу». – «Слава богу, – отвечаю, так недипломатично. – Приятно отдохнуть!» Ну, он приезжает, но за рукопись в тот вечер, в пятницу, не брался, а потом читал подряд – я-то ближе к концу положила. А в воскресенье выходит из своей комнаты, и я по лицу вижу: прочёл. Только не успела я ничего сказать – «Вот, видишь теперь…» – и всё такое, а он уже в пальто, и на улицу, и помчался. Я всю ночь ждала, думала, нашёл он её и объяснился. Мучилась. А тут прибегает Алька, я его не узнала даже, такой уже взрослый, и злой, орёт, требует письма, я испугалась, одно отдала, а второго нету. Он облаял меня, мальчишка этот, и умчался, а я уже еле жива: ну как встретятся. Ну, у неё, значит, и встретились… Но я же не знала! Танька говорила, он уже и забыл эту Инну! Я же не могла думать… Или вы думаете, что это я… что это я его…

3
Да что вы, с ума все посходили, что ли? На хрена мне было убивать вашего журналиста? Я его и знать-то не знаю. Нет, нет, вы не придирайтесь, я его видел когда-то, когда в школе учился и моя сестрица с ним хороводилась, – но когда это было, десять лет я его в глаза не видел. Татьяна не слишком хотела, чтобы он у нас потом бывал, – сама ходила к ним, и один раз его с женою к нам звала, чтоб Арнольдом похвастать – это первый муж её был; но потом я его ни разу не видал. Читать? Что-то читал, но мне такие статьи ни к чему, это не для меня. Не знаю, чего все кричали: «лучший очеркист да лучший очеркист!» Сейчас такого не нужно. И что он разбился, я не жалею, потому что я тут ни при чём. Слышите? Господи, бред какой-то.
Ну и что, что я гонялся за ним тогда? Ещё бы мне не гоняться! Но убивать-то мне его зачем? Ладно, бог с ним, расскажу, только вот что: я сейчас собираюсь расписаться с одной девушкой, так что чтобы, пожалуйста, она об этом не знала. Я потому и полез в эту историю – чтобы не знала, чтобы без скандалов. Она тоже гордая.
У этого Шеркова были письма. Нет, не мои, одной девушки. А зачем фамилия? Ну хорошо, хорошо, чтобы всё было ясно: Архипова Инна, отчества не помню и не знаю, лет ей как мне – двадцать пять, наверное. Вот её письма и попали к Шеркову. Как при чём тут я? Письма-то были ко мне! Ну да, у нас была любовь, ну, у неё любовь, а у меня так, вроде; но она красиво любила, как в кино, так уж и я ей тогда подыграл. Этот Шерков, небось, роман мог бы написать по таким письмам. Ладно. Ну что вам ещё? Ну да, не были расписаны, она сама не хотела, а я и не собирался, только раз предложил, я-то знал, что на таких не женятся. Что – на таких? Да нет, не была, что вы там пишете – просто характер у неё не тот. Ну, вот вы бы женились на леди Гамлет? Ну, всё равно, на этакой? Это была не девчонка, а вулкан; всё ей до края надо было. Да, скажу я вам по чести, это была не нормальная любовь – она сочиняла её, как пьесу, для острых ощущений. Ну, и я был щенок, дурак, подыгрывал, не зная, чем кончится. Всё было как по писанному – я тогда даже из оркестра ушёл. До сих пор зло берёт – больше я такой банды не найду. Кабы не она, я сейчас был бы знаменитым, как… ну, не знаю, как кто. А нынче – так, лабух где придётся. Нет, она, конечно, не одна виновата, я сам много наколбасил. Заразила она меня… да нет, что вы, ей-богу! Азартом своим заразила, романной жизнью, страстями этими треклятыми. Не знаю, сейчас поверить трудно – ну, мальчишкой был. Письма – это тоже чтобы как в романах, будто телефона нет. Она потом, кажется, тоже журналисткой стала. Ей бы сценарии писать, по Достоевскому; нет, своего воображения хватит, но тогда она такое напишет…
Ну вот. Как это сказать. В общем, вышло у нас дело, я хотел ей подыграть, чтобы тоже как в классике, этаким нежным зверем. В общем, я у неё позаимствовал денег и спустил – вон как в Карамазовых показывают. Ну, дальше, слава богу, пошло не по Карамазовым, посадить не посадили. Деньги-то я вернул, она до этого и не думала на меня. А тут сразу придумала себе разочарование – раз, два, письмо мне, знать, мол, вора не желаю, трам-тарарам, и чтоб я тебя больше не видела. Ну, там и другое было, вы письмо-то нашли? Ну и не буду пересказывать. Одним словом, увидела она, как это там пишут, моё подлинное лицо. Чёрта с два… ладно, ладно, в общем, никакое не подлинное – я с нею подлинным-то и не бывал, на фиг ей моё подлинное, оно к роли не подходит, которую она мне выдумала. Короче, отравилась она, таблетками. Не до смерти, конечно, чтобы такая до смерти травилась, дудки! Ну вот и всё, больше мы с ней не виделись. Она написала потом ещё записку, и баста. Мне её видеть было без кайфа. Сыт.
Так что зажил я по-хорошему, не как в книжке, а как в жизни, ну, правда, работаю не там и не так, но – сам виноват. Встретил вот недавно девушку, всё хорошо, надумал уже семью наладить. Тут мне сестра чего-то и говорит: твоя Инна со Светланиным мужем крутит. Пускай, отвечаю я, мне-то что? Потом думаю: чтоб не возвращаться, выкину-ка я эти письма от греха подальше, спущу в это, удобство раздельное, а то попадут ещё в руки к Ленке – это вот та девушка. Почему раньше не уничтожил? Смеяться будете: жалко стало глупости своей, больно уж было всё… эдак. Думал, на старости лет почитаю с удовольствием. Дудки! Лезу в стол, достаю письма, перечитываю и рву. Гляжу – двух нет. Одно так, средненькое, а другое вот это, последнее, когда она травиться решила. Туда-сюда, всё облазил – нет. Ну, куда могли деться? Хорошо, если сейчас я найду или Татьяна – а ну как уже Ленка, когда убираться, скажем, будет? Ищу снова – пропали, без следа! Ну, кто о них знал – Татьяна, больше некому. Я ей их все читал, ей – забавно было, а мне плевать. Ну что там непорядочно – прошло это, понимаете? И вообще, всё это была игра, пусть и азартная. Ну, я её спрашиваю – говорит: «Не знаю», а я вижу, крутит. Припёр её, проговорилась, потом призналась: так и так, дала Светлане показать мужу, чтоб его от Инны отвадить. Она Светлану-то Шеркову очень любит, понятно, что не хочет, чтоб Инна у неё мужа свела. И Шеркову тоже, ясно, добра желает. Ну, я помчался к Шеркову – его нет, а супружница его рыжая, толщиной с баобаб, дрожит, одно отдаёт, а другое, мол, он увёз. Ну, думаю, небось потащил ей показывать, Инне; только этого мне и не хватало. Да нет, что там стыдно стало, не с чего; но просто вы не представляете, что она может выкинуть, если фортуна ей сюжетик подбросит. Сочиняет она себе жизнь – так чтоб мою-то больше не трогала! Лечу к ней – её нету; ну, у меня ключ оставался, начеркал ей записку; кабы не записка эта идиотская, остался бы ни при чём. Ну, да. Ну, искал. Ладно, готов отвечать. Но вы же убийство мне шьёте! Зачем мне убивать? Ну, позвонил туда, сюда, узнал, в какой ресторан ходит этот Шерков, полетел туда – не нашёл; да я его уже и помнил-то плохо, так что спросил – опять вышло как с запиской. Потом, уже утром, снова к Инне рванул – глядь, он лежит под окном, а кругом уже толпа. Да я и не знал, что это он самый лежит, – лица-то у него, считай, не было.
Что – неубедительно? Ну скажите на милость, зачем мне его убивать? И как я мог с ним вместе у неё дома оказаться? Вы меня на пушку не берите, я тут ни в чём не виноват. Я же не боюсь, я знаю, что отпустите, только вот… как бы, чтобы Ленка-то не узнала? Если суд, и я свидетелем, а? Да ну вас, почём я знаю, кого судить?

Via