Раньше мы около весеннего равноденствия отмечали новый год по календарю нашего игрового мира. Сегодня по такому случаю выложу песни Оказова к одной из игр, шла она в середине 2000-х.

Хутор в стороне от дороги,
Добираться только по грязи.
Женщина стоит на пороге,
Женщина глазеет на князя.

А на нем зеленая свита,
А на нем бобровая шапка,
А за ним оружная свита —
Под дождем ей мокро и зябко.

А очаг дымит, как приманка,
Там тепло, и сытость, и нега.
«Принимай гостей, хуторянка —
Государь твой ищет ночлега».

Ночевала свита в амбаре,
Ночевала лошадь в конюшне —
И во всем была государю
Женщина верна и послушна.

А наутро дождик унялся,
Попросохла грязь понемногу.
Светлый князь полдня собирался,
Но-таки собрался в дорогу.

Неохотно слез он с лежанки,
Веселее сел на кобылу,
Шапку подарил хуторянке,
Чтобы та его не забыла.

В шапку сыпанул серебришка,
Чтоб его добром помянули,
Да велел: «Родится парнишка —
Назовешь его Гаямулли».



В глуши миджирской, где вечно тихо,
Весною — грязно, зимой — мороз,
Дождалось срока лихое лихо:
Родился мальчик, потом подрос.

В столице трубы ревут и плачут,
На тракте бубны звенят, смеясь.
Нам объяснили, что это значит:
Теперь в Миджире, мол, новый князь.

Мать повздыхала, но сшила знамя,
Проезжий барин дал серебра —
Друзья-соседи, решай, кто с нами
Пойдет в столицу — видать, пора!

В Миджире явно меня не ждали,
Едва пробился на княжий двор —
Мол, значит, здравствуй, браток Гайдалли,
К тебе приехал живой укор.

Сперва мне братец не шибко верил,
Как мать сказала, кто мой отец,
Все подтвердилось, когда измерил
Мое признанье Владыкин жрец.

А доброхотов у князя много —
Шумят, толпятся и все дела.
Один торопит меня в дорогу,
Другой стреляет из-за угла.

Мне предлагали: «Купите яду!»
Я не купился и не купил.
За две недели три раза кряду
На поединки я выходил.

Заморский барин явился снова,
Сказал: всё это, мол, мне урок.
Без рати княжич — конь без подковы,
Но войско будет, дай только срок.

Возможно, это опять подстава,
Возможно, это напрасный труд.
Не то чтоб сильно манила слава,
Но не взбунтуюсь — как есть убьют.



На березе возле баллуской границы,
Там, где город Билликен невдалеке,
Толковали две веселые синицы
Об увиденном намедни на реке.
Говорила та синица, что из Баллу:
«Я сегодня услыхала поутру
Конский топот, крик людской да звон металла,
Шорох стягов на ветру.

Там король собрал большую рать,
Ведь король терпеть не может лжи,
И теперь задумал покарать
Ваш мятежный Миджир.

Отвечает ей синица из Миджира:
«Это мы еще посмотрим, кто кого!
Я летела мимо княжеского пира —
Пили там не за Кайдила твоего.
Там и красные заморские вояки,
И бояре из-под княжеской руки,
Черномазые лихие забияки
И раскосые стрелки.

А меж ними князь, и сыт, и пьян,
На его усах бараний жир,
Говорит: не сломит весь Мэйан
Мой зеленый Миджир!».

Только свистнула тут первая синица:
«Знать, готовится немалая резня.
Только нам-то что до этого, сестрица?
Пусть воюют без тебя и без меня.
Пусть становится мятежник в оборону,
А король ее пытается прорвать —
Да ведь мы с тобой синицы, не вороны,
Нам-то там не пировать…

Полетим-ка прочь: видать, пора,
Перед нами весь широкий мир,
Никому он не сулит добра,
Злополучный Миджир».



Прекрасен храм над тихим водоемом,
Прекрасен зеленеющий залив,
Но мир вокруг не замкнут окоемом,
Не тих, а лют, не гладок, а бурлив.
В палатах досточтимого Гадарри
Струится шелк и блещет серебро —
Но нет на свете неразумней твари,
Чем та, что верит в правду и добро.

В который раз смятение в Миджире,
В который раз пошел на брата брат,
И оба и не думают о мире,
А Предстоятель дважды виноват.
Теперь, когда разноплеменной ратью
От суши стольный город отсечен,
Не может жрец произнести проклятье,
Но и благословить не может он.

Один, гордец, из грязи лезет в князи,
Другой родню втоптать желает в грязь —
Дрожит Миджир от княжьих безобразий,
Но в этом будет обвинен не князь,
Не царь и не король, не неприятель,
Не эта рать и не другая рать,
А старый полукровка-Предстоятель,
Ведь он обязан был заране знать.

Молчит вода в серебряном сосуде,
Стекает в воду масляная нить,
И мечутся там кони, копья, люди,
И жрец не волен их остановить.
И мякнут кости, словно у ребенка,
Рука дрожит, туманятся глаза,
И пробивает масляную пленку
Соленая бессильная слеза.



Возвращаюсь с огорода домой — а в дому сидит боярский гонец:
Говорит, что ополчился король, чтоб Миджирца приструнить наконец.
Мол, в Миджире оказался не князь, а мятежник, самозванец и вор —
Так берись же за копье, помолясь, и к боярину на ратный, мол, двор.

А я что же? Я готов, предан господину.
На его сижу земле, нагоняю жир…
Ну, а коль пришла война, — мне-то все едино:
За боярином пойду воевать Миджир.

Попрощался честь по чести с женой, из чулана взял копье да топор,
И пошли мы на Миджирца войной, потому как он мятежник и вор.
До Миджира ходу — месяц почти, сам боярин впереди, на коне,
Ну, а нам, конечно, пёхом идти, при оружье да с мешком на спине.

Вот, пришли мы в тот Миджир, солнышком пожарены,
А у речки там шумит лагерь в три версты.
Государь король Кайдил встретил сам боярина
И поехал расставлять дальние посты.

А наутро слышу: трубы трубят, нам велят оружно в поле идти,
И за конницею ставят назад: нам миджирцев и не видно почти.
Говорят, миджирский набольший жрец хлопотал, пытался всех помирить,
Но мятежный самозванец-подлец со жрецом не пожелал говорить.

Тут забили в барабан, стрелы засвистели,
Но до нас не дострелить: больно далеко.
Вот и конные полки сталью загремели
И в атаку понеслись храбро и легко.

Тут и нам велели копья склонить и за конными пуститься трусцой,
Ох, умеют меи пыли пустить — не увидишь, кто тут свой, кто чужой.
Только стала эта пыль оседать: видно, вышло что-то скверное там —
Развернулась наша конница вспять и обратно поскакала. По нам.

Вижу, надо утекать: дело, знать, хреновое,
Да споткнулся и упал, встать не стало сил.
Королевский конный мей тяжкою подковою
По колену мне попал, чудом не убил.

Как очнулся я — кругом темнота, а вокруг меня одни мертвецы.
Ну, пополз и схоронился в кустах, по дороге чуть не отдал концы.
Подобрал меня миджирский солдат — дай-то Семеро ему всяких благ! —
Подлечил меня, чтоб после продать. Нет уж, думаю я, как бы не так!

Я нашел себе костыль и ушел из плена,
Через год пришел домой: злой, хромой, в сердцах.
А в дому меня ждала пущая измена:
Там жена моя как раз вышла за гонца.

Ну, винить ее за это нельзя: ей сказали, что убит я в бою.
А куда, мол, вдовой бабе земля? И с землей жену отдали мою.
Ну, у них я две недели пожил, на подольше оставаться не стал,
К тому времени король наш Кайдил за законного Миджирца признал.

И пошел я с костылем рачьею походочкой,
И уж как я бедовал — тошно говорить!
Лучше, добрый человек, угости-ка водочкой,
Да во славу Семерых дай мне закурить.



В городе Миджире чайки закружили,
В гавани суда застыли —
Лишь одно уходит за море к свободе,
К Винге-острову уходит.

И подавая добрый знак,
И развевая влажный стяг
Ветра подули, на юг подули.
И видят женщины в порту,
Как молча замер на борту
Князь Гаямулли.

Воины у трона встали в оборону,
Опасаяся урона.
Змийские пайраны, медные тараны,
К нам приплыли утром рано.

У них узорные борта,
И каждый воин стоит ста,
И стяг со змием, державным змием.
И молвил князь: «Я ухожу.
Людей зазря не положу —
Неровня мы им».

В море без препоны вышел побежденный,
Только вьется флаг зеленый.
Нет за ним погони, только ветер стонет,
Только солнце в тучах тонет.

И ветру словно бы в ответ
Закатный в небе гаснет свет —
Зарю задули, почти задули.
И не видать уже во тьме,
Как молча замер на корме
Князь Гаямулли.

Via