Умблоо

  • запись
    771
  • комментарий
    1
  • просмотров
    96 057

Авторы блога:

Из рассказов Алексей Галанина: Последний поворот

Snow

198 просмотров

Из сборника "Маска для Януса" 1989 г.

ПОСЛЕДНИЙ ПОВОРОТ

Сидя у окна в сомнительном свете медленно увядающего тёплого дня и наблюдая наступление сумерек, человек краем глаза следит за двором, образующим нечто вроде простреливающегося пространства с арочным проёмом с противоположной стороны, перед его окнами (и, четырьмя этажами ниже, подъездом), которое вскоре должен будет пересечь его гость. Человек, которого мы условно назовём доктором В., ожидает с нетерпением, выдающим непривычность для него такого рода занятия – и такой уверенности в неотвратимости встречи.
Доктор собирается мстить, что кажется анахронизмом, если не отбросить ассоциации с веками и культурами «ока за око» и не вспомнить, насколько утончилось это искусство, доводимое порою до уровня индивидуально-психологического обряда, за последние полтораста (или около того) лет.
Ожидаемый гость был (доктор смеётся над невольным мысленным каламбуром) его хозяином и немым господином слишком долго; этот человек знал тайны доктора (который ещё не был доктором) до единой; он держал его в страхе разоблачения, не опускаясь до прямого шантажа, с давних пор его первой сигареты и онанизма; он не позволял В. жениться, не желая ни с кем делить его секретов, – и тот покорился; он сдерживал напор доктора в делах и науке, отводя от необходимого риска и подбрасывая соперникам своего подопечного неведомый им (не доктору!) до поры до времени козырь – и В. отступал, прежде чем те успевали заметить и разыграть эту карту; он жил страхом доктора В. – и не исключено, что вообще только за счёт этого страха.
Теперь В. свободен: невидимое, тщательно подшитое (по порядку номеров) и аккуратно сброшюрованное досье его тайных преступлений, больших и малых, не опасно уже ему, ибо он нашёл способ, при помощи которого смог сделать это досье (или заверенную копию с него) собственным оружием. Он стал писать (а некоторые журналисты печатать – такой уж у них – или у времени – вкус) рассказы и очерки об этих преступлениях. В. писал от первого лица и этим наиболее верным способом отводил какие-либо подозрения от автора, т.е. от себя: желающий считаться умным читатель не станет думать, что автор столь глупо и покаянно автобиографичен; умный читатель питает патологические пристрастие к так называемому лирическому герою ещё со времён «Апокалипсиса». Расчленённые на слова, вогнанные в строки, замкнутые в недолговечные страницы, пережёванные читательскими умами (или хотя бы глазами), грязные или жуткие воспоминания переставали пугать; ныне читатель просто не позволит объявить доктора В. виновным во всём им описанном (и, тем самым, себя самого – в том, что мысленно попался на удочку). Каждая из этих саморазоблачительных новелл обрушивалась на голову безмолвного шантажиста; каждая страница вырывала у него из рук кусок или клочок тайны и делала её всеобщим достоянием; минимальный гарнир вымысла, вроде сожительства с самкой койота, превращал в такой же вымысел (для мира, но не для двоих, знающих правду) и всё остальное.
Доктор прижал своего слабеющего соперника к канату; оставалось добить его новейшими методами психологии – В. ещё некоторое время не решался на это, но вчера тот сам позвонил ему и попросил о свидании сегодня, на квартире у доктора, в десять часов вечера – и уже по одному тону этой просьбы доктор смог восстановить картину будущего визита, явки с повинной, унижения, покаяния, признания своей ошибочной нерасторопности и губительной сдержанности.
В. зажигает настольную лампу, так как сумерки уже достаточно сгустились для того, чтобы он мог потешить себя этим издевательским маяком в окне. Свет заставляет его руку машинально потянуться к книжной полке (условный рефлекс читателя, ещё не окончательно обратившегося в писателя) и вытащить какой-то томик наугад; это стихи; это Киплинг; это баллада «Мировая с медведем» – старый обезображенный охотник, слепой и нищий, демонстрирует за гроши свои рубцы и шрамы новому поколению охотников и рассказывает об их, рубцов, происхождении… Стихотворение знакомо доктору, но внимательно он читает его почему-то впервые. Охотник преследовал медведя несколько дней – и настиг, и прицелился почти в упор, – но в этот миг медведь поднялся на задние лапы, как человек, как шатающийся старик с плаксивыми глазками, умоляюще прижавший лапы к груди, и охотника на мгновение оцепенила жалость, чувство родства, если не единства со зверем – мгновение, когда он был готов (про себя) заключить эту «мировую с медведем; мгновение, которого зверю оказалось достаточно, чтобы лишить человеческого облика самого человека. Безлицый нищий предупреждает преемников; предостерегает; просит; те смеются; отшвырнувший книгу доктор не смеётся.
Это знакомо ему. Он знал и знает многих людей, напоминающих в соответствующей ситуации медведя на задних лапах. Ему известно, что такое «мгновение мировой», – и он с ужасом чувствует, что в силу своего слишком размягчённого и покорного в результате стольких лет страха характера, он и сегодня может поддаться на такую же, примитивнейшую, в общем-то, уловку. Унижение бывшего господина, унижение того, чьё присутствие чувствовалось за оцепенелой, как под дулом, спиною столько лет, – слабость сильного может распустить волю и спровоцировать внезапное (или уже не внезапное?) милосердие; доктор и без Киплинга знает, насколько губительным может оно оказаться сегодня и какие повлечёт за собою последствия…
Если, думает В., нервно глядя на циферблат (всего восьмой час, осталось ещё больше двух с половиной), если я не сумею уничтожить его – (не физически, но как личность) – сегодня и на минуту упущу инициативу, передам ему ход, то прежнее оружие возвратится к врагу на новом уже витке спирали развития. Я больше не смогу остановиться, думает доктор, если снова придётся сосуществовать с ним в одном мире: я привык писать эти новеллы, привык, как алкоголик к водке, как наркоман к морфию. И если он, ради которого, нет, из-за которого писалась первая строка первого рассказа, будет прощён или пощажён, мне не остановить больше эту свою эксгибиционистскую машину, я буду вынужден вновь и вновь совершать что-то, что доставляло бы материал для рассказов, для читателя, для… и я чувствую, знаю, что не устою сегодня, что прощу его – гордо, как победитель, возвращающий побеждённому шпагу и поворачивающийся к нему спиною. До того – продержусь, продержусь, пока не встретимся; но и бежать от него сегодня – трусость, которой тот питается.
В эту минуту звонит телефон, к великому облегчению В., который совершенно уверен, что это не ТОТ. Действительно, ему звонят как врачу, вызывают в один из домов, где он считается семейным доктором. Время есть, хотя и не так уж много. Он тушит лампу, невольно отодвигает носком ботинка книгу под кресло и выходит из дому, попросив привратницу, чтобы, если к нему кто-нибудь придёт в его отсутствие, та предложила подождать. Женщина кивает, и доктор шагает к автобусной остановке; больной живёт сравнительно недалеко, можно бы дойти и пешком, но В. заставляет себя спешить. Расспросы, осмотр, рецепты, назначение режима, на часах возле постели – без двадцати десять. В. получает деньги, надеясь, что привратница запамятовала его просьбу, тут же раздражается на себя за это и нарочно снова не идёт пешком, а останавливается, ожидая автобуса.
Автобус долго не появляется (сколько – В. не знает, так как забыл дома часы, но явно больше десяти-пятнадцати минут), наконец подъезжает, и В. движется к дому с прежней надеждою; сходит, минует свой двор (за его окном нет света), привратница охотно сообщает, что его никто не спрашивал, – может быть, ТОТ в последнюю минуту испугался? В. спокойно поднимается на лифте до своего четвёртого этажа (он не знает, что часы в комнате больного спешат), ровно в десять видит табличку с номером своей квартиры и почему-то стучит, прежде чем, раздосадованно махнув рукою, вытащить ключ. Доктор отпирает дверь и входит в квартиру; она пуста, и он не сразу понимает, что в этот момент в дверь вошло двое.
Две недели спустя в журнале появляется новый рассказ В., основанный на происшествии, известном из газет: реконструирован образ изобретательного и жестокого преступника; через восемнадцать дней полиция застигает его в гавани на месте преступления возле окровавленного тела восьмилетней девочки; через ещё какой-то, для В. уже неуловимый промежуток времени, предстоит суд, но главное, что мучает доктора, – это необходимость находиться в одиночной, с точки зрения полиции и охраны, камере вместе со своим давним недругом, которого он пощадил в тот вечер.


Via




0 комментариев


Нет комментариев для отображения

Пожалуйста, войдите для комментирования

Вы сможете оставить комментарий после входа



Войти сейчас