Saygo

Смертная казнь

3 сообщения в этой теме

Смертная казнь в праве Древней Руси и юрисдикция Великого князя в ее применении.

Один из известных стереотипов, который в течение многих десятилетий сохраняется в отечественной историко-правовой литературе, состоит в том, что смертная казнь впервые в русское законодательство была введена Двинской уставной грамотой 1397 г. При этом игнорируется тот факт, что первое упоминание о введении смертной казни в Киевском государстве приводится в «Повести временных лет» под 996 годом. Попробуем разобраться в данном вопросе.

Эволюция смертной казни в Древнерусском государстве во многом связана с введением христианства на Руси Великим князем Владимиром (988 г.) и организацией церкви, призванной выполнять важные для государства идеологическую и морально-этическую функции. В этой связи развитие правоотношений в древнерусском обществе во многом зависело от того, насколько глубоко христианство посредством церковных институтов проникало в его духовную жизнь.

Отношение церкви к смертной казни имело двойственный характер. С одной стороны, церковь как носительница христианского вероучения должна была бороться за ограничение и отмену обычая кровной мести (древнейшей формы смертной казни) у славян-язычников и смертной казни вообще, а с другой — она сама становилась инициатором введения карательных мер в законодательство Древнерусского государства.

Владимир, мечтавший об усилении своей власти, предпочел услуги константинопольского патриарха, исходя из того, что в системе византийской государственности духовная власть занимала подчиненное положение и всецело зависела от императора. Вряд ли может быть научно аргументирована идея «божьей благодати», внезапно снизошедшей на язычника-князя, если летописец отмечал, что он был «несыть блуда, приводя с собъ мужьски жены и девицъ растъляя».1

Поначалу принятие христианства мало изменило языческий быт древнерусского общества. Но не потому, что «христианские миссионеры, шедшие к славянам или германцам», не приносили с собой ничего нового и их мировоззрение «не отличалось от мировоззрения языческих жрецов, колдунов и знахарей», а потому, что христианство и язычество — это два разных мировоззрения, не связанных между собой преемственно. Поэтому сложилось «двоеверие — мировоззрение раздвоенного сознания средневековых русичей».2 Церковь стремилась изменить языческие обычаи, особенно обычай кровной мести, посредством проповеди. Русская Кормчая указывает на то, что в Древней Руси церковь пользовалась правом убежища, а если кто «покупается нужею отъ извести прибегшаго, кто либо будеть, таковъ же да прииметь сто сорокъ ранъ, и тогда, яко подобаетъ, да испытается обида прибегшаго».3

Однако задача оказалась гораздо сложнее. Только проповедью искоренить обычаи славян оказалось невозможно. Закон выживаемости рода был основан на праве силы, праве сильнейшего. Культ силы, господствовавший у славян (вспомним былинных героев Илью Муромца, Добрыню Никитича, Алешу Поповича), в условиях разложения родовых отношений приводил к тому, что сын шел на отца, брат на брата, поэтому князь Владимир по совету епископов и старцев в 996 г. вводит смертную казнь. Это место в летописи вызвало многочисленные споры среди ученых. Летописец так описал данный эпизод: «...”Умножились разбойники, — говорили епископы. — Почему ты не казнишь их?” — “Боюсь греха,” — отвечал князь. — “Ты поставлен от Бога на казнь злых, тебе достоит казнити разбойников, но с испытом”. Владимер же отверг виры, нача казнити разбойников. И реша епископы и старци: рать многа; оже вира, то на оружьи и на конихъ буди; и рече Володимеръ: тако буди. И живяше Володимеръ по устроению отьню и дедню».4

Отметим, что летописец не говорит об отмене кровной мести, что заметил еще М.Ф. Владимирский-Буданов,5 поэтому мы не согласны с С.В. Юшковым в том, что «в Х в. кровная месть была заменена денежным взысканием — вирой».6 Вряд ли мстителей во времена Владимира называли «разбойниками», если в Правде Ярослава (1016 г.) круг мстителей только еще формально ограничили.

Н. Колачев предположил, что фразу в летописи, которая заканчивается словами «казнити разбойников», и фразу, где говорится о введении вир, надо читать отдельно по смыслу. В одном случае Владимиру советуют только епископы — и он соглашается казнить разбойников, а в другом случае ему советуют епископы и старцы — и он соглашается ввести виры за убийство «в том случае, когда кровная месть не имела места или когда убийство было совершено хотя и на основании кровной мести, но лицом, которое не имело на нее права вследствие сделанного ограничения такого права в пользу ...ближайших родичей убитого» (перечисленных в Краткой Правде. — С.Ж.). «Таким образом, — заключает Н. Колачев, — Владимир, согласившись на тот и другой совет, стал жить “по устроенью отьню и дедню”, т. е. и казнить разбойников, и употреблять виру, взимаемую в случаях простого смертоубийства, как это делали первые князья».7

Н.П. Загоскин увидел в таком совете епископов попытку «привить к русской жизни казнь разбойников, определенную Кормчею книгой, но эта победа (византинизма. — С.Ж.) продолжалась недолго: смертная казнь ...не привилась к русской жизни, и уже вскоре Владимир отменил ее, возвратившись к системе денежных пеней».8 Н.С. Таганцев тоже отмечает, что Владимир, «хотя и временно», но «отверг виры, нача казнить разбойников».9 Ф. Депп, анализируя данное место в летописи, проводит параллель со ст. 4 русско-византийского договора 911 г., в котором, по его мнению, содержался Закон Русский, а именно: «Убийца должен был быть убит на самом месте преступления, при трупе убитого».10 Поэтому Ф. Депп считал, что Владимир в итоге «отменил одни только виры, платимые до него за разбой, опять возвратился к прежнему порядку».11

То, что Владимир ввел смертную казнь по совету епископов, не вызывает сомнения, причем смертная казнь назначалась за разбой. Разбойник — это человек, убивавший не по мотивам кровной мести, а из корыстных побуждений. По тексту Русской Правды краткой редакции видно, что законодатель точно отличал, когда происходило убийство во мщение, а когда совершался разбой: «Статья 19. Аще убьють огнищанина в обиду (во мщение. — С.Ж.), то платити зань 80 гривен убиице... Статья 20. А иже убьют огнищанина в разбои, или убиица не ищутъ, то вирное платити...»12

Из сопоставления этих двух статей видно, что убийство при разбое карается жестче. За убийство в обиду платит только убийца, а за убийство при разбое ( в случае, если не будут искать убийцу) платит вервь. Мы присоединяемся к тем исследователям, которые в качестве определяющего признака разбоя считают неизвестность личности убийцы ( отчего и платит та вервь, где найден труп убитого), поэтому в установлении личности разбойника вервь заинтересована, так же как и в том, чтобы избавиться от трупа со своей территории. Непойманный разбойник был не выгоден как верви, так и княжеской власти. А потому, на наш взгляд, ст. 20 была посвящена прежде всего убийцам и грабителям по ремеслу, которые скрывались и жили отдельно от общины.

Казнил Владимир по Градскому закону, о чем сообщается в Степенной книге: «Сам же созва къ себе боляре своя и поведа имъ глаголатися отъ святителей и повелъ разслати повсюду и взыскати и имати разбойников и хищниковъ и судити имъ правильнымъ и благоразумнымъ разсмотреннымъ Правлениемъ и достовернымъ испытаниемъ... а все же по градскому закону казнем предавахусь».13

Одна из составных частей Кормчей книги, известная как Градский закон, представляет собой перевод Прохейрона императора Василия Македонянина и его сыновей Константина и Леона, изданный в 870—878 гг., и предусматривает за разбой казнь через повешение. Поскольку при этом Владимир отменил виры, убийцы не могли откупиться, т. е. введение смертной казни было налицо.

Во второй части приведенного выше отрывка из летописи читаем: «И реша епископы и старци: рать многа; оже вира, то на оружьи и на конихь буди; и рече Володимеръ: тако буди. И живяше Володимеръ по устроению отьню и дедню». Здесь говорится о том, что Владимир опять вводит виры и живет «по устроению отцов и дедов». Если разбирать указанный отрывок из летописи так, как предлагал Н. Колачев, то действительно непонятно — отменил смертную казнь Владимир или нет. Но виры он ввел, поэтому ключевое выражение во второй части отрывка — «живет по устроению отцов и дедов».

Единственным официальным юридическим источником со времен «отцов и дедов», которым мы располагаем, являются договоры Руси с Византией, заключенные Олегом и Игорем. Обратимся еще раз к ст. 4 Договора 911 г.: «О следующем. Если кто-либо убьет (кого-либо) — русский христианина или христианин русского, пусть умрет на месте совершения убийства...».14 Эта часть статьи однозначно указывает на применение смертной казни. Поскольку в составлении договора участвовали как та, так и другая сторона, мы вправе предположить, что данное положение сообразуется с законами и обычаями Руси. О том, что в договоре отражены русские обычаи, мы можем судить по ст. 5 договора, где прямо указывается: «...за тот удар или избиение пусть дает 5 литров серебра по обычаю русскому».15 Мы предполагаем, что упомянутое в ст. 4 положение также фиксирует обычай русский, поскольку точно отражает условия его формирования в родовых и межплеменных отношениях русичей.

Беспричинное (виновное) убийство одного члена рода другим вызывало адекватные действия со стороны всего коллектива, ибо закон выживаемости требовал сплоченности всего рода по принципу «один за всех и все за одного». В межродовых, а затем межплеменных отношениях действовал обычай кровной мести, и убийцу, которого заставали на месте преступления, убивали. То же можно сказать и по поводу кражи имущества. Статья 6 Договора 911 г. предусматривает, что если в случае совершения кражи (христианином у русского или же русским у христианина) и поимки вора он «окажет сопротивление и будет убит, то не взыщется его смерть ни христианами, ни Русью...».16

О том, что русичи действовали по обычаю в случае совершения кражи, указывает ст. 6 из Договора 944 г., где прямо сказано: «Если же случится украсть что-либо русскому у греков, следует возвратить не только украденное, но и (приплатив сверх того) его цену; если же окажется, что украденное уже продано, то пусть отдаст вдвойне его цену и будет наказан по... уставу и обычаю русскому».17

Эти же обычаи санкционированы Русской Правдой краткой редакции (1016 г.). Характерна также ст. 21 по Академическому списку: «Аже убиють огнищанина у клети, или у коня, или у говяда, или у коровье татьбы (за кражею), то убити в пса место (как собаку)».18 Такое же установление действует и при убийстве тиуна, подобная же санкция следует по отношению к вору по ст. 38: «Если убьют вора на своем дворе или в доме, или у хлева, то так тому и быть...».19

Таким образом, по обычаю русскому, «по устроению отьню и дедню» убийства в приведенных случаях договоров Руси с Византией были санкционированы государством, а следовательно, они приобретают характер смертной казни, ибо, как мы уже упоминали, предусматривается не только возможность мести со стороны родственников убитого, но и преследование бежавшего преступника и предание его суду органами государства. Значит ли это, что Владимир, согласившись жить «по устроению отьню и дедню», отменил Градский закон? На наш взгляд, нет. Как было сказано выше, уже во времена Олега и даже ранее, по закону русскому, заключая договоры с Византией, княжеская власть достаточно активно вмешивалась в установленные обычаи кровной мести, допуская возможность откупиться состоятельным убийцам в случае скрытия их с места преступления.

Княжеская власть во времена Владимира Святого уже не могла обойтись без активного вмешательства в первобытные обычаи славян, которые постепенно изживали себя, теряя позитивные начала регулятора основных правил общежития. Она могла утвердить себя только в случае применения насилия, приспосабливая обычаи интересам формирующейся государственной системы. Для этого княжеская власть должна была иметь правовое основание, с помощью которого можно было искоренять и приспосабливать языческие обычаи, преобразуя их в единые нормы обычного права. Таким правовым основанием стала смертная казнь.

Применение смертной казни в данный период не носило еще абсолютного характера. Градский закон применялся, но существовала возможность откупиться. В этом смысле правильнее было бы сказать, что Градский закон применяли, постепенно вживляя его в рождающуюся национальную правовую ткань отношений по обычному праву. Так же, как уже существовала возможность замены кровной мести на выкуп, существовала и возможность откупа в случае применения Градского закона. Владимир не просто «прислушивался» к советам епископов, но и практически способствовал распространению влияния церкви, предоставив ей по Уставу широкую юрисдикцию: освобождение духовенства и патронируемых церковью людей из-под юрисдикции государственной власти (ст. 4), незыблемость судебного иммунитета (ст. 5).20 Он даже установил санкцию в случае нарушения великокняжеской властью своих обязательств: «...суд мне с темъ пред Богомъ, а митрополиту проклинати его збором» (ст. 6).21 Но особенно важное значение имело то обстоятельство, что устанавливалась десятина в пользу церкви с великокняжеских налогов (ст. 3),22 тем самым под ее права подводилась материальная основа и церковь фактически превращалась в институт государственной власти с объемом судебной юрисдикции в сфере морали и семейных устоев феодального общества (ст. 7).23

Объем юрисдикции церкви как государственного института постоянно расширялся. Показательна, в частности, ст. 32 Устава Ярослава краткой группы и ст. 43 пространной группы, по которым «аже чернец, или черница, или поп, или попадья, или проскурница впадуть в блуд», тех судить епископу, митрополиту, «во что их осудить, волен».24

Устав Ярослава был консервативнее Устава Владимира. Это связано с фиксированием в середине ХI в. норм раннего русского церковного права в Кормчих книгах. Явные рецепции из Закона Судного людем содержат как вышеназванные статьи, так и ст. 13 восточно-русской редакции краткой группы и ст. 15 пространной группы (с указанием на смертную казнь), которые предусматривали в случае двоеженства вторую жену отправлять в дом церковный,«а первую держати по закону; а иметь лихо водить ю, казнию казнить его».25 Кроме упоминания денежных пеней, которые накладывались по многим статьям в пользу церкви, добавляется следующее: «...а казнь казнить», т. е. накладывалось еще светское наказание.

Следует отметить, что среди историков права уже в дооктябрьский период сформировался некий стереотип в трактовке формулы «а князь казнить», которая встречается в Уставах князей Владимира, Ярослава и некоторых других Уставных грамотах рассматриваемого периода. Обычно эта формула понимается в смысле наказания вообще, которое может наложить князь за конкретное преступление. По нашему же мнению, она подразумевала прежде всего полноту власти князя, полноту его юрисдикции, право казнить смертной казнью за любое преступление, где применена формула «а князь казнить». Разумеется, это не означало, что Великий князь с необходимостью каждый раз казнил смертной казнью преступников, но у него существовала такая правовая возможность, о чем, с нашей точки зрения, недвусмысленно напоминает Правосудье митрополичье.

О времени и месте создания данного правового памятника единой точки зрения нет. Если В. Юшков датирует его второй половиной XIII — первой четвертью XIV в., то Л.В. Черепнин относит Правосудье к концу XIV в., а И.А. Голубцов датирует его 1390—1420-ми годами и т. д.26 Если С.В. Юшков, Б.Д. Греков и И.И. Смирнов видят в Правосудии памятник церковной юрисдикции и подчеркивают его связь с Русской Правдой, то М.Н. Тихомиров рассматривает этот памятник «как пермский Судебник, основанный на обычном праве Устюжской земли».27 Нам кажутся логичными рассуждения С.В. Юшкова относительно времени создания памятника, так как «происхождение памятника предопределяется в значительной степени тем, что его составитель выписал, как еще действующие, некоторые статьи Русской Правды».28 Несмотря на то, что автор памятника неизвестен, С.В. Юшков справедливо отмечает, что его автор «в достаточной степени знаком с практикой митрополичьего суда», а значит, «статьи 1—3 (о бесчестье князей и должностных лиц)... дают возможность установить как общее понятие этого преступления, так и принцип взыскания бесчестия... в древнейшей судебной практике».29 Для нас же важно, что в Правосудии так или иначе правовая традиция «земли русской» сохранена.

В ст. 1 Правосудья читаем:«Князю великому за безчестье глав(у) снять».30 Слово «безчестье» означает «дурная слава», «позор».31 В ст. 1 «безчестье» означает не только личное оскорбление князя, но оскорбление, позор вообще (как преступление), ибо князь представлен здесь как судебное лицо, поскольку в этой же статье Великому князю противопоставляются другие должностные лица (например, «меньшой князь», «тысячник», «боярин», «игумен», «поп» и т. п.), которые «по службъ безчестье соудят», т. е. согласно существующим нормам права.

В ст. 2 отдельно указывается, что за личное бесчестье высших должностных лиц (княжеского тиуна и наместника) взимается штраф в пользу потерпевших в размере гривны золотом: «Тивуну кн(я)жю безчестье гривна злат(а), так и наместник(у)».16 В остальных статьях Правосудья за конкретные преступления указаны конкретные наказания, исходя из социального статуса потерпевших. Указание на смертную казнь в ст. 12, лишний раз показывает, что душегубца казнили смертной казнью: «А д(у)ше–гоубца велит казнити градскым законом: осъчи ег(о) да продажи, как стечет, а дом его на грабеж».33

По нашему мнению, Н.П. Загоскин совершенно прав, говоря о том, что «на почве этой санкции духовенство и открыло светской власти широкое поле для применения норм византийского права».34 Следует только внести поправку: применение смертной казни объективно вытекало из хода процесса формирования правовых норм раннефеодального государства. Церковь, отправлявшая правосудие, иногда сталкивалась со светской властью, поэтому для церковных судей было важно знать нормы, в том числе и нормы уголовного права. Как верно отмечает Я.Н. Щапов, «тесная связь основ русского церковного права с традиционным общинным и княжеским правом видна уже в XI в. и не является новостью для XIII в., когда ”Правда” появляется в составе Кормчей».35

Рассматривая процесс введения смертной казни в Киевском государстве князем Владимиром и введение вир за разбой, Р.Л. Хачатуров замечает, что смертная казнь законодательно «отменена Русской Правдой».36 Действительно, Русская Правда не знает смертной казни. По ст. 7 Пространной правды разбойник (злостный убийца) отдавался на поток и разграбление, т. е. фактически применялась гражданская смерть.

Однако даже эти соображения не могут объяснить относительную «мягкость» законодателя по отношению к злостному убийце, по сравнению с зажигальником или церковным и коневым татем. Например, Псковская Судная грамота считает наиболее опасными преступлениями, за которые устанавливает смертную казнь, воровство в церкви, конокрадство, государственную измену, поджоги (ст. 7); кражу, совершенную в посаде в третий раз (ст. 8).37 А в ст. 5 Двинской уставной грамоты казнь вводилась за совершение кражи в третий раз.38

Причины следует искать в той правовой атмосфере, которая сложилась на Руси благодаря сохранению обычаев. Кровная месть была отменена Русской Правдой, но система актов возмездия частного лица по отношению к «обидчику» продолжала действовать. Власть умело пользовалась правом третейского судьи, взимая с преступников причитающийся ей откуп. Обычаи русичей ослабевали, но право силы, на котором они были основаны, осталось, переходя от рода и племени к частному лицу или представителю государственной власти, действовавшим, как и раньше, по установившейся традиции, с позиции права силы, применяя византийские законы о смертной казни. Это относилось прежде всего к случаям, когда совершалось разбойное нападение на представителей власти или когда разбой принимал организованный характер. В подобных случаях у власти не было необходимости вводить законы о смертной казни за разбой, она обходилась административной властью, применяя смертную казнь. Характерна, например, договорная грамота Великого князя Василия Дмитриевича и удельных князей Владимира Андреевича и Юрия Дмитриевича с тверским князем Михаилом Александровичем, в которой отразились традиция и право Великого князя казнить разбойников: «...татя, и душегубца, и разбойника, и грабежника, гдъ имуть туть и судятъ; а иметь проситись на изводъ, ино его на изводъ пустити».39

Таким образом, живучесть обычаев восточных славян, и особенно обычаев кровной мести, вынуждала власть санкционировать обычаи кровной мести (ст. 1 Русской Правды пространной редакции), придавая им форму законов. Отмена кровной мести и введение вместо нее выкупа (по ст. 2 Русской Правды пространной редакции) не сумели в полной мере заменить обычную практику мщения. В условиях формирования и развития государственной системы обычное право не только не могло эффективно выполнять позитивную функцию регулятора общественных отношений, но оказывалось препятствием на пути установления единого правового пространства. Княжеская власть активно применяла смертную казнь по Градским законам в тех случаях, когда речь шла о достижении власти или ее сохранении. Право Великого князя на смертную казнь «за безчестье» отразило традиции древнерусского права — права силы. Распространение смертной казни на Руси происходило под влиянием византийского права, при непосредственном участии русской христианской церкви. Однако применение смертной казни объективно вытекало из хода формирования правовых норм раннефеодального государства.

1. Повесть временных лет / Под ред. В.П. Андриановой-Перетц. Ч. 1. М.; Л., 1950. С. 86.

2. Замалеев А.Ф., Овчинникова Е.А. Еретики и ортодоксы: Очерки древнерусской духовности. Л., 1991. С. 17.

3. Малиновский А. Кровная месть и смертная казнь. Вып. 1. Томск, 1908. С. 71.

4. Повесть временных лет. Ч. 1. С. 85—86.

5. Владимирский-Буданов М.Ф. Обзор истории русского права. Киев, 1915. С. 328.

6. Юшков С.В. Русская Правда. М., 1950. С. 249.

7. Архив историко-юридических сведений, издаваемый Н. Колачевым. Кн. 1. М., 1850. С. 64.

8. Загоскин Н.П. Очерки истории смертной казни в России. Казань, 1892. С. 23—24.

9. Таганцев Н.С. Русское уголовное право. М., 1994. С. 104.

10. Депп Ф. О наказаниях, существовавших в России до царя Алексея Михайловича. СПб., 1849. С. 21.

11. Там же. С. 58.

12. Памятники русского права. Вып. 1 / Под ред. С.В. Юшкова. М., 1950. С. 79.

13. Депп Ф. О наказаниях, существовавших в России до царя Алексея Михайловича.

14. Памятники русского права. С. 11.

15. Там же.

16. Там же. С. 12.

17. Там же. С. 38.

18. Там же. С. 79.

19. Там же. С. 84.

20. Там же. С. 237.

21. Там же. С. 238

22. Там же. С. 237

23. Там же. С. 238.

24. Там же. С. 261, 270.

25. Там же. С. 260, 268.

26. См. подробнее: Алексеев Ю.Г. Челядин — наймит Правосудья митрополичьего // Россия на путях централизации. М., 1982. С. 41.

27. Там же. С. 42.

28. Юшков С.В. Правосудье митрополичье // Юшков С.В. Избранные труды: К 100-летию со дня рождения / Отв. ред. О.И. Чистяков. М., 1989. С. 340.

29. Там же.С. 341.

30. Правосудье митрополичье // Акты социально-экономической истории Северо-Восточной Руси.Т. 3. М., 1964. № 8. С. 22.

31. Словарь Древнерусского языка: В 10 т. Т. 1. (XI-XIV вв.) / Гл.ред. Р.И. Аванесов. М., 1991. С. 152.

32. Акты социально-экономической истории Северо-Восточной Руси. С. 22.

33. Там же.С. 23.

34. Загоскин Н.П. Очерки истории смертной казни в России. С. 25.

35. Щапов Я.Н. Вторая жизнь памятников права Древней Руси // Россия на путях централизации. М., 1982. С. 210.

36. Хачатуров Р.Л. Отказ от смертной казни в праве Древней Руси // Смертная казнь: За и против. М., 1989. С. 378.

37. Памятники русского права XII—XV вв. Вып. 2 / Сост. А.А. Зимин. М., 1953. С. 287.

38. Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской Империи. Т. 1. 1294—1598. СПб., б. г., № 13.С. 8.

39. Акты,собранные в библиотеках и архивах Российской Империи археографическою комиссиею Императорской Академии наук. Т. 1. Б.м., 1836. № 14. С. 10.

Cергей Васильевич Жильцов, доктор юридических наук, профессор кафедры теории и истории государства и права Волжского университета им. В.Н.Татищева. (г. Тольяти).

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Игорь Медведев

СМЕРТНАЯ КАЗНЬ В ТОЛКОВАНИИ ВИЗАНТИЙСКИХ ЮРИСТОВ

Введение смертной казни на заре человеческой цивилизации в систему уголовного права в качестве одного из главных ее институтов имело поистине эпохальное значение. Ведь тем самым упразднялся архаический обычай кровной мести с его вакханалией непрерывной цепи убийств и взаимоистребления родов, снимался первобытный анимистический "комплекс Эринии". Отныне государство брало на себя эту роковую обязанность — давать самое полное удовлетворение чувству возмездия, в то же самое время "ставя точку" в эскалации убийств: так как искупительная казнь стала теперь делом государства, а не частным делом родственника-обвинителя, то и месть за нее не могла быть обращена против последнего; смерть осужденного убийцы не призывала к жизни новой мстительной Эринии, она была не продолжением, а завершением (1).

Похоже, однако, что государство слишком быстро вошло во вкус, в полной мере оценив это крайнее средство уголовной репрессии, распространив его на весьма обширный круг правонарушений, порой весьма незначительных и даже не имевших никакой связи с кровной местью, а также проявив необычайную изобретательность в отыскании все новых, поражающих воображение своей жестокостью способов приведения этой казни в исполнение. Классическим образцом государственного фазиса в развитии идеи возмездия, сопряженной с идеей устрашения, было римское уголовное право, для которого poena capitis означала прежде всего смертную казнь во всем ее жутком разнообразии, о котором нам повествуется, например, в сентенциях римского юриста Павла (2). Даже в тех случаях, когда poena capitis заменялась какими-то альтернативными видами наказаний, связанными с утратой свободы и гражданских прав, она трактовалась как условная, "политическая" смертная казнь (3). Смертная казнь явно выдвигается на первый план и фактически становится poena ordinaria в буквальном смысле этого слова.

Ситуация не изменилась существенно и с наступлением христианства, так как церковь, отправляясь от известных библейских предписаний (Gen. 9, 6; Ex. 21.12-17; 22.18), а также от учения апостола Павла, который утверждал, что власть "не просто так носит меч" (Rom. 13.4), отнюдь не оспаривала законности смертной казни. Воздерживаясь сама по себе от effusio sanguinis, от права exercere gladium, так как это право противоречит ее природе и ее целям, церковь тем не менее считала, что она potest alteri gladii tribuere potestatem, и этим "другим", которому и принадлежит potestas gladii, является именно государство, в соответствии с теократической идеей осуществляющее эту власть в качестве minister Dei (4). От св. Киприана до Августина сохранилась целая серия текстов, подкрепленных соборными постановлениями, для авторов которых нет сомнения, что светская власть не только может, но и должна пользоваться правом карать смертью, хотя нет недостатка и в советах соблюдать умеренность в осуществлении "власти меча" (5).

Не умножая здесь известных по специальной литературе примеров, иллюстрирующих позицию церкви в вопросе о культивировании смертной казни, хотел бы привести только один случай из нашей отечественной истории. Рассказывая о проведении Владимиром Святым судебной реформы, которая должна была стать ответом государства на увеличение числа разбоев, летописец в "Повести временных лет" сообщает: "И умножишася зело разбоеве, и реша епископы (а они, между прочим, были из греков. — И. М.) Володимеру: Се умножишася разбоиници; почто не казниши их? Он же рече им: Боюся греха. Они же реша ему: Ты поставленъ еси от бога на казнь злым, а добрым на милованье. Достоить ти казнити разбойника, но со испытом" (6). Поскольку этот случай датируется христианским периодом правления Владимира (после введения христианства как официальной государственной религии в 988 г.), исследователи видели в нем попытку греческого духовенства ввести на Руси действие византийского уголовного права, "привить к русской жизни казнь разбойников, определяемую Кормчей книгой" (7). И хотя недавно предпринята попытка оспорить подобную точку зрения и объяснить введение на Руси смертной казни "ростом классовых противоречий", стремлением "казнями прекратить разбои или сократить их количество" (8), думается, что одно другому не противоречит: греческое духовенство могло воспользоваться усилением разбойничества как предлогом с целью распространить на ставшую христианской Русь действие "византийского закона". Имели ли "епископы" в виду конкретную норму, зафиксированную в Кормчей книге и предусматривавшую за разбой повешение на дереве, как предполагал проф. Загоскин, сказать трудно (9). Для нас важнее констатировать, что и в этом случае как в капле воды отразилась позиция церкви по отношению к смертной казни, и остается лишь удивляться чутью русского летописца, который эту позицию не исказил. Важно также отметить, что и при "преступлениях" против религии церковь предпочитала придерживаться той же тактики. В "еретическом процессе", например, обвиняемый "уступается" (relinquitur) церковью "светской руке" (brachium saeculare) для исполнения приговора, и опять же не без настоятельных просьб проявлять к осужденному снисхождение и щадить его жизнь, что, впрочем, не исключало возможности для светского судьи, проявившему такого рода снисхождение, самому быть заподозренным в ереси и стать добычей инквизиции (10). Правда, с затуханием последних больших гонений на христиан (11) со смертной казнью в делах религии стали обращаться осторожнее, зарезервировав ее фактически только по отношению к вероотступникам и манихеям, так как апостасия и манихейство относились к разряду crimen publicum (12). Но ведь при желании, а также при теологической и исторической неопределенности статуса этих "делинквантов" (ни апостаты, ни манихеи не были еретиками в прямом смысле слова) под эти категории можно было подвести какую угодно ересь, что, впрочем (как показало замечательное исследование проф. Х.Т. Бека), постоянно и делалось (13). А все усиливавшееся на Западе партнерство в церковном судебном процессе государства и церкви привело к вызреванию классической формы "аутодафе", и от искры, вызванной такого рода "актом веры", запылали костры, дымом которых застлало на многие века все государства германо-романского мира.

Но это в католической Западной Европе. В отличие от нее на христианском Востоке церковь предпочитала оставаться в рамках древнехристианской покаянной дисциплины, а иногда и декларировала свой отказ от возможности "умывать руки" посредством выдачи еретика государственной юстиции. Феодор Студит, например, напоминая о том, что ни один церковный канон никогда ни для кого не предусматривал наказания смертью или даже бичеванием (и это сущая правда!) (14), высказывает фундаментальный аргумент в пользу неприменения смертной казни к еретикам: ведь в этом случае у них отнимается всякая возможность однажды раскаяться (15) — этакий конфессиональный вариант юридической проблемы необратимости наказания смертью. Государству, таким образом, не приходилось особенно рассчитывать на помощь церкви, оно вынуждено было бороться с ересями (с теми же павликианами или богомилами) своими средствами, без необходимого идеологического, а порой и юридического обоснования. По мнению Х.-Г. Бека, лишь один-единственный раз за весь период с середины IX и по XV в. включительно в Византии имел место "еретический процесс", который можно подвести под категорию "аутодафе" и жертвой которого стал сожженный на костре богомил Василий (16).

Впрочем, и в отношении "гражданских" преступлений византийское уголовное законодательство не оставалось неизменным в своей свирепости. Конечно, оно унаследовало от Рима всю "обойму" уголовных кар, запечатлев их в Дигестах и в юстиниановом кодексе, но уже вскоре стало адаптировать их в духе большего ограничения и смягчения или, как сказано в Эклоге, "в духе большего человеколюбия" или "милосердия" (επιδιορθωσις εις το φιλανθρωποτερον) (17). Нам здесь не столь важно углубляться в феноменологию самого понятия "филантропия": возможно, что и прав Т.Грегори, настаивая на том, что "наряду с влиянием христианской нравственности в законодательной деятельности Льва III сильно влияние древней классической идеи "филантропии", сплав всех основных элементов византийской цивилизации, из которых эллинистическое начало ничуть не меньше, чем римское и восточное" (18). Важнее отметить общую "гуманизацию" уголовного византийского права. Конечно, немного странно звучит слово "гуманизация" по отношению к "пенальному" титулу Эклоги, характерная черта которого — широта масштабов телесных и членовреди-тельных наказаний (скорее всего, в уголовном праве исаврийцев отразилось обычное народное право, согласно которому преступник должен был наказываться потерей той части тела, при помощи которой он вершил преступление) (19). Но, несмотря на всю свою варварскую жестокость, подобные наказания вполне могли рассматриваться законодателями в качестве провозглашенных "исправлений в духе большего человеколюбия": ведь они, как правило, были заменой смертной казни, и даже в тех случаях, когда за те или иные правонарушения в Эклоге сохраняется смертная казнь (например, за инцест между близкими родственниками, гомосексуализм, умышленный поджог, отравление с летальным исходом, волшебство, убийство, разбой), мы наблюдаем тенденцию к отказу от особо жестоких способов казни (повешения, сожжения и т. д.) (20). В этом смысле именно к уголовно-правовой части Эклоги (к знаменитому 17-му "пенальному" титулу, который, будучи лишь одним из восемнадцати, из которых состоит сборник, тем не менее занимает 1/5 часть всего объема и 1/3 часть общего количества глав) (21) только и относится понятие "филантропии", хотя и поднятые в преамбуле вопросы стоят и по сегодняшнему пониманию в центре проблематики о цели и эффективности наказаний. В целом же Эклога, по мнению проф. Трояноса, представляет собою первый законодательный памятник, пенитенциарная система которого ясно и недвусмысленно предусматривала обе основные цели наказания — служить средством справедливого наказания за причиненный вред (искупление вины) и средством устрашения (превентивная функция наказания) (22).

Несмотря на попытки отказа от введенной в Эклоге системы наказаний и попытки реабилитации смертной казни (правда, с ограничением свободы судьи в выборе способа совершения казни: предусматривается исключительно "смерть от меча", т. е. обезглавливание), предпринимавшиеся позднее (в Приложении к Эклоге, в Эклогадие, в Частной Распространенной Эклоге (23), этот новый дух имперского уголовного права продолжал сохраняться и приносить свои плоды. Так, византийское законодательство стало запрещать пытку как противоречащий "филантропии" институт (24), частично были элиминированы наказания смертью и в законодательстве императоров македонской династии, например в Василиках Льва VI. К сожалению, уголовное право Исагоги, Прохирона и Василик еще плохо изучено (возможно, только что опубликованный 8-й том Василик, где как раз и содержится уголовное право, даст импульс такому изучению), но в какой-то мере это было сделано самими византийцами, в частности знаменитым канонистом XII в. Феодором Вальсамоном.

По достоинству оцененный уже своими современниками, этот (по словам Никиты Хониата) "совершенный законоискусник" и "светило юриспруденции" не забыт и современной наукой, о чем свидетельствуют хотя бы программы двух последних коллоквиумов по истории канонического права XII в. (25) Тем не менее не все его творческое наследие достаточно хорошо изучено. От внимания исследователей ускользнуло, например, толкование им понятия уголовного наказания (26), в то время как высказанные им при этом идеи знаменуют собою качественный сдвиг в вопросе о применимости смертной казни и, как мне кажется, предвосхищают в какой-то мере аболиционистское движение нового времени.

Дело в том, что осуществленная императорами Македонской династии грандиозная программа "очищения древних законов", заключавшаяся в пересмотре и классификации всего писаного правового наследия, прежде всего содержащегося в Corpus Iuris Civilis, с точки зрения его применимости в новых исторических условиях, отмены устарелых законов и адаптации законов, остающихся в силе, "эллинизации" юс-тиниановых законов, т. е. их перевода в греческую языковую систему, и окончательного упразднения всех остатков латинской юридической терминологии (27), осталась незавершенной. Она осталась незавершенной прежде всего потому, что вне внимания юристов, практически осуществлявших реформу, оказался один из основных правовых сборников — Номоканон в XIV титулов, известный в науке под названием "Номоканон Фотия" (28), в каждой главе которого, помимо церковных правил, содержались соответствующие им гражданские постановления — извлечения из Юстинианова законодательства (Кодекса, Дигест, Институций и Новелл). И хотя возможно, что Фотием была сделана какая-то попытка адаптировать эти законы в духе реформы, в целом эти κειμενα a контрастировали своим анахронизмом на фоне все более входившего в силу, а к XII в. ставшего единственно действующим нового свода законов — Василик. Это все и заставило пересмотреть гражданскую часть Номоканона и исправить ее согласно действующему законодательству — задача, которая была поручена Вальсамону императором Мануилом Комниным и патриархом Михаилом Анхиалом и с блеском им выполнена (29).

Теперь об интересующем нас отрывке из комментария Вальсамона. Речь идет о главе 25 Номоканона — "О клириках-отступниках, жрецах, волшебниках, обая-телях, астрологах, числогадателях, прорицаниях, отравах и амулетах". После указания относящихся к этому церковных канонов (62-й апостолов, 1 и 2-й анкирского собора, Зб-й Лаодикийского собора, 73-й св. Василия) Номоканон содержит "текст" (1), в котором приводится подборка цитат из древних римских законов, заимствованных автором Номоканона преимущественно из девятой книги 18-го титула кодекса Юстиниана и трактующих вопросы разрешенных и неразрешенных видов магии, а а также санкций за последние, среди которых фигурируют сожжение, конфискация имущества, ссылка, обезглавливание (30). "Наткнувшись" на этот "пакет законов" и сличив их с соответствующими статьями Василик (В. 60.39.22-25) (31), Вальсамон выявляет расхождения в тексте двух памятников, обращая особое внимание на те изменения, которые можно было бы, с его точки зрения, трактовать в духе "большего человеколюбия". Так, даже замену сожжения нарушителей запрета прорицать посредством жертвоприношений наказанием "мечом" и более сурового вида ссылки (το δεπορτατευεσθαι) для подстрекателей к этому менее суровым (εξοπια) Вальсамон склонен трактовать в том смысле, что "древние законы изменились в более человеколюбивую форму и уже не в такой силе изложены в ревизии (имеются в виду Василики. — И. М.), как прежде". И хотя такого рода "прогресс" с современной точки зрения выглядит весьма сомнительным (Нарбеков, например, вообще не видит "большой разницы между изложением кодекса и Василик" (32)), именно он дал повод Валь-самону выступить с собственной концепцией уголовного наказания и с собственной позицией в вопросе о смертной казни. Приводим текст этого отрывка целиком (в переводе В. Нарбекова с некоторыми нашими поправками):

"Заметь на основании помещенных в толковании настоящей главы постановлений, что если по Дигестам и Кодексам, имевшим силу до реформы по очищению, под уголовное наказание подводилось и сожжение, и обезглавление, и повешение, то автор очищения царских законов и составитель Василик не принял этого и в изложенных в Василиках постановлениях Кодекса не поместил этих трех наказаний. Так что не обращай внимания на содержащиеся в I титуле VII книги (как замечает Нарбеков, здесь нужно читать — 60-я книга Василик. — И. М.) законы, которые суть Дигесты и говорят, что уголовное наказание есть и сожжение, и обезглавление, и повешение (33). Ибо если позднейшие постановления (имеется в виду, несомненно, Юстинианов Кодекс. — И. М.), говорящие об этом, не приняты, то тем более Дигесты. Так что обращай внимание на позднейшие законы содержащиеся в главе 39 (читай: в титуле 39 книги 60 Василик. — И. М.), а не на Дигесты, как более древние и утратившие свое значение.

Заметь также на основании настоящей главы, что как не принял император того, чтобы кто-нибудь подвергался сожжению, как мы сказали в толковании настоящей главы, так не принял он усекновения и обезглавления халдеев и магов, а вместо этого положено наказание содержанием в оковах (34). Итак, приняв во внимание как многое другое, так равным образом и то, что обезглавление, сожжение, отравление ядом, побиение камнями, низвержение в пропасть есть не уголовное наказание, а бесчеловечное убийство (курсив мой. — И. М.), уголовное же наказание — это изгнание, ослепление, отсечение руки и прочее, что дает наказываемому время для раскаяния (в результате) удаления виновного и по причине продолжительности наказания, скажи, что если какие законы из содержащихся в Василиках противны настоящему учению, так это Дигесты, и они не должны иметь силы. Узаконено ведь, что постановления (Василик) предпочтительнее Дигест, когда они узаконивают что-либо относительно одного и того же предмета, и что по законам и всем новеллам мы должны толковать законы в духе большего человеколюбия и сообразно с этим выносить приговоры. Так что не удивляйся, что собор в Константинополе во дни святейшего патриарха кир Михаила (II Куркуаса) Оксита (1143-1146) постановил и поручил предать огню богомилов (35).

Ибо о законах тогда, естественно, не было и речи, тем более что богомилы, неуклонно держась своей ереси, заранее принимали сожжение как мученичество (36). Я же, зная, что никакой церковный канон никогда не допускал казни, что церковный закон вообще не ведает телесных наказаний, а (ведает это) закон гражданский, до сих пор еще удивляюсь, каким образом собор вынес тогда такое постановление; ибо отсекать еретиков от тела христиан мы научены, а наказывать их не учились; но упорствующих следует предавать гражданскому закону, и приговоры против них должны выноситься (светскими) властями" (37).

Итак, несмотря на всю лапидарность приведенного здесь текста, можно, мне кажется, констатировать, что мы имеем перед собой достаточно развитую систему представлений об основных принципах уголовного права. Во-первых, налицо принципиальный отказ от отождествления уголовного наказания, и в частности высшей меры уголовного наказания, со смертной казнью, замена последней целой шкалой альтернативных видов наказания. Тем самым удовлетворялось требование, которое выдвигалось новейшей прогрессивной криминалистикой: высшую ступень в "лестнице наказаний" не должны занимать излишне жестокие наказания, так как в этом случае невозможно сохранить соразмерность между преступлениями и наказаниями (если будет совершено особо "вредное и ужасное преступление", а высшая ступень наказаний уже использована для менее тяжких преступлений) (38).

Во-вторых, налицо фактический отказ от смертной казни вообще как вида уголовной кары, как не отвечающей ни религиозным, ни теоретическим, ни практическим целям наказания. Вальсамон, конечно, отдает необходимую историческую дань той позиции, которую, как мы видели, занимала церковь в данном вопросе: он за передачу преступников для наказания светским властям в соответствии с "гражданским законом". Но ведь сам этот "гражданский закон" отождествлялся им с Василиками, в которых, как было уже отмечено, предписанные законодательством прежних веков наказания смертью были частично (а Вальсамон, по-видимому, считал, явно выдавая желаемое за действительное, что полностью) элиминированы. Во всяком случае, как с полным основанием полагает проф. Бек, Вальсамон явно не связывает с уступкой церковью еретика государству для наказания никакого права церкви требовать совершенно определенного вида наказания, как на это претендовали западные церковные инквизиционные суды (39). И уж тем более он не мог под этим "определенным видом наказания" иметь в виду смертную казнь, ибо, назвав ее "бесчеловечным убийством, а не уголовным наказанием", он тем самым определил и свою позицию по отношению к той проблеме, которую ныне известная правозащитная организация "Международная амнистия" определяет словами: "Когда убивает государство".

Конечно, в арсенале аргументов Вальсамона против смертной казни превалируют традиционные, и прежде всего ссылка на то, что церковное каноническое право не знает телесных наказаний. Традиционна и мысль о невозможности для казненного раскаяться, чреватая уже идеей необратимости смертной казни, хотя представления о судебной ошибке и невозможности ее исправить в случае казни (один из основных аргументов нынешних сторонников отмены смертной казни) у Вальсамона, по-видимому, еще не сложилось. Зато "свежей" представляется мысль о преимуществах изоляции преступника от общества (η επταισμενου) и "длительности наказания" (το επι πολυ τιμωρεισθαι), о чем ратуют и современные аболиционисты, полагая, что в этом случае обеспечивается достаточная и повторяющаяся наглядность наказания. Наконец, уникальным кажется соображение Вальсамона, высказанное им по поводу дела с сожжением богомилов, — соображение о недейственности, а стало быть, и о неправомерности и нецелесообразности смертной казни (40).

Жаль, конечно, что Вальсамон не развил полнее своих взглядов по этим вопросам, но общая направленность его мысли просматривается достаточно четко. Она характеризует его как предшественника такого апостола новейшего аболиционизма, как итальянский юрист XVIII в. Чезаре Беккария, своей бессмертной книгой Dei delitti e delle penne (1764 г.) совершивший переворот во взглядах цивилизованного человечества на проблему смертной казни: и смертная казнь, и жестокие устрашительные наказания признаны быть безусловно исключенными из уголовных кодексов всего мира. И когда говорят, что в 28-й главе трактата Баккарии ("О смертной казни") "впервые разум и чувство сошлись в безусловном осуждении смертной казни" (41), то допускают неточность: это уже было, и было в Византии. Жаль, что и сам Беккария ничего не знал о Вальсамоне, а отмечал лишь те заполненные предписаниями смертной казни "обрывки законов древнего народа-завоевателя, собранные повелением государя, царствовавшего в Константинополе двенадцать веков назад (имеется в виду, конечно, Юстиниан и его Corpus luris Civilis. — И. М.), перемешанные впоследствии с обычаями лангобардов и скрытые в груде фолиантов, наполненных запутанными толкованиями частных лиц", которые "составляют собрание преданий, в значительной части Европы именуемых, однако, законами" (42).

Жаль, наконец, и нам (русским), что Номоканон в 14 титулах пришел на Русь без смягчающих комментариев Вальсамона (43), и тем самым вся содержавшаяся в его гражданской части " лествица уголовных кар", на верхних ступенях которой непременно фигурировала смертная казнь, а также богатый набор членовредительских и телесных наказаний, через посредство Кормчей широко отразилась в древнерусском (и вообще русском) праве, достигнув кульминации в знаменитом Соборном уложении 1649 г. (44) Таким образом, "византинизм (скорее "римский правовой элемент" византинизма. — И. М.) оказывает решительную победу над русским светским уголовным правом, которое в течение целых шести столетий упорно ему противодействовало, начиная со времен Владимира, отказывавшегося от совета греческих епископов казнить разбойников, и Владимира Мономаха, оставившего своим сыновьям завет не казнить смертью ни правого, ни виновного" (45).

Примечания

1. Зелинский Ф. Идея возмездия в античной трагедии и жизни // Русская мысль. 1912. Кн. XI. С. 1-46.

2. Julll Раulli. Receptarum Sententiarum ad filium libri quinque / Ed. G. Haenel. Bonnae, 1833 (см. особенно кн. V). О римском уголовном праве см.: Mommsen Th. Romisches Strafrecht. Leipzig, 1899 (Reed.: Graz, 1955). S. 907-916; Brasiello U. La repressione penale in diritto romano. Napoli, 1937; Grodzynski D. Tortures mortelles et categories sociales: Les summa supplicia dans le droit remain aux III et IV siec-les // Du chatiment dans la cite: Supplices corporels et peine de mort dans le monde antique. Rome, 1984. P. 361-403.

3. Mommsen Th. Romisches Stafrecht. S. 907 ff.

4. Biondi В. Il diritto romano cristiano. Milano, 1954. Vol. 3. P. 447.

5. Ibid. P. 447-448.

6. Повесть временных лет: Текст и перевод // Под ред. В. П. Адриановой-Перетц. М.; Л., 1950. Ч. 1. С. 86-87.

7. См., например: Загоскин Н. П. Очерк истории смертной казни в России. Казань, 1892. С. 17, 23.

8. Свердлов М. Б. От Закона Руского к Русской Правде. М., 1988. С. 80.

9. Загоскин Н. П. Очерк... С. 23.

10. Beck H.-G. Actus Fidei: Wege zum Autodafe. Munchen, 1987. S. 5.

11. О карательно-правовом аспекте гонений на христиан по данным агиографии существует замечательное исследование Каллиопы Бурдары: Bourdara К. А. То δικαιο στα αγιολογικα κειμενα 'Αθηνα, 1987.

12. Beck H.-G. Actus Fidei. P. 21; Giandomenici A. Consi-derazioni sulle Costituzioni contenute nella rubrica De Apostatis nei Codici Giustinianeo о Teodosiano // Apolinaris. 1979. Vol. 52. P. 600-617; Maria Pla Baccari. Gli apostati nel Codice Teodosiano// Ibid. 1981. Vol. 54. P. 538-581; Troianos S. N. О "Ποιωαλιος " тоυ Εκλουαδιου. Συμβολη eις την ιστοριην εζελιζεως του ποινικου δικαιου απο του Corpus Iuris μεχρι των Βασιλικων. Frankfurt a/M., 1980. S. 45-48.

13. Beck H.-G. Actus Fidei. Passim. Троянос считает, что за двумя наиболее важными группами еретиков — манихеи и монтанисты — скрывается "вся совокупность" ересей. См.: Troianos S. N. . S. 117.

14. Каталог традиционных церковных епитимий, полагавшихся за "обыкновенное", совершенное неумышленно убийство, демонстрирует нам, например, приговор митрополита Иоанна Апокавка от 1228 г. См.: Fogen M. Th. Ein Ganz gewohnlicher Mord // Rechtshistorisches Journal. 1984. Bd. 3. S. 71-81.

15. Nova Patrum Bibliotheca / Ed. J. Cozza-Luzi. Roma, 1888. Vol. IX, 1. P. 21.

16. Beck H.-G. Actus Fidei. P. 64. На мой взгляд, Х.-Г. Бек мог бы присовокупить сюда, по крайней мере, еще один случай — осуждение на смерть вероотступника Ювеналия в середине XV в. и особенно юридическое и идеологическое обоснование Геннадием Схоларием этого процесса. См. о нем: Медведев И. П. Дело вероотступника Ювеналия с юридической точки зрения // The 17th Intern. Byz. Congress: Major Papers. N. Y., 1986. P. 31-43. См. также более полный греческий вариант статьи:Η υποθεση του αποστατη Ιουβεναλιου απο την αποψη τοθ δικαιου// Βυζαντιναι Меλεται, 1991. Т. 3.1. 152-173.

17. Ecloga: Das Gesetzbuch Leons III. und Konstantinos V. / Hrsg. von L. Burgmann. Frankfurt a/M., 1983. S. 160. Z. 6.

18. Gregory Т. Е. The Ekloga of Leo III and the Concept of Philanthropia // Βυζαντινα. 1975. T. 7. P. 278-287.

19. Troianos S. Bemerkungen zum Straf recht der Ecloga // Αφιερωμα στον Νικο Σβορωνο Πεθυμνο, 1986. Т. 1. Е. 106.

20. Ibid. P. 105.

21. Troianos S. Η διαμορφωση του ποινικου δικαιου στη μεταβατικη περιοδο μεταξυ Ισαθρων και Μακεδονων//Βυζαντιακα 1982. Т. 2. Е. 87.

22. Troianos S. Bemerkungen... S. 100.

23. Troianos S. N. 'O "Ποιναλιος" тоυ 'Екλογαδιου. Passim.

24. Ius graeco-romanum / Ed. I. Zepos, P. Zepos. Aalen, 1962. Vol. 6. P. 355-356. Cp.:AhrweilerH. L'ideologie poli-tique de 1'empirebyzantin. P., 1975. P. 53. Not. 2.

25. То Βυζαντιο κατα τον 12 αιωνα: Kανονικο Δικαιο, краτος και κοινωνια / 'Екδ.: N. Οικονομιδης. Αθηνα, 1991

26. Единственное, пожалуй, исключение см.: Beck H.-G. Actus Fidei. P. 52-53.

27. В последнее время картина законодательной реформы императоров Македонской династии кардинальным образом пересмотрена. См. выше, с. 176-187.

28. О памятнике и о спорной роли Фотия в его редактировании см.: Troianos S. N. Οι πηγες του βυζαντυνου δικαιου. Αθηνα; Κομοτηνη, 1986.1. 88-89; Stolte В. Н. A Note on the un-Photian Revision of the Nomocanon XIV Titulorum // Analecta Atheniensia ad lus Byzantium spectantia. Athen, Komotini, 1997. T. 1. P. 115-130.

29. Troianos S. N. Οι πηγες. Σ. 148-151; Stevens G. P. De Theodoro Balsamone: Analysis operum ac mentis iuridicae. Roma, 1969. He следует забывать и работы старых русских авторов, прежде всего важное исследование о Вальсамоне и комментированный перевод Номоканона с его схолиями, принадлежащие В. Нарбекову: Нарбеков В. Толкование Вальсамона на Номоканон Фотия. Казань, 1899; Номоканон Константинопольского патриарха Фотия с толкованием Вальсамона / Изд. В. Нарбекова. Казань, 1899. Ч. 1: Историко-каноническое исслед.; Ч. 2: Русс. пер. с пред, и примеч.

30. Rhalles G. A., Potles М. Συνταγμα των θειων και ιερων κανονων. 'Αθηνησι, 1852 ('aνατθπ. 'Aθηναι, 1966). T. 1. Σ. 188-200. Все эти, касающиеся "магии" юиридические тексты, обстоятельно изучены в работе: Troianos S. N. Η μαγεια στα βυζαντινα νομικα κειμενα// 'Н καθημερινη ζωη στο Βυζαντιο . Αθηνα, 1989. X. 549-572.

31. По-видимому, в том экземпляре Василик, которым располагал Вальсамон, нумерация глав не совпадала с той, которую демонстрирует новое гронингенское издание: Basilicorum Libri LX, Series A / Ed. H. J. Scheltema, D. Hol-werda, N. van der Wai. Groningen, 1988. Vol. VIII. P. 3009.

32. Номоканон. Ч. 2. С. 310. Примеч. 3. Нарбеков полагает, что exilium (=εξοπια) юридически почти равнялось deportatio (=περιορισμος), "так как и то и другое есть такое изгнание из отечества, которое влекло за собою потерю прав римского гражданства и конфискацию имущества" (Там же). Разница тем не менее существует. См. об этом выше, с. 428.

33. Имеется, вероятно, в виду D. 48.19.28~B. 60.51.26. Из этого отождествления вытекает еще одно тождество — понятий η κεφαλικη ποινη у Вальсамона и η εσχατη τιμωρια, ибо именно о последней идет речь в указанной статье Василик.

34. В. Нарбеков переводит словосочетание η δια σιδηρου τιμωρια словами "наказание мечом" (Номоканон. С. 312), что, конечно же, было бы предпочтительнее. Но ведь это противоречит как всему контексту мысли Вельсамона, так и смыслу фразы, так как "наказание мечом" — это лишь описательное обозначение обезглавливания. В то же время δια σιδηριου вполне может означать "оковы", "кандалы", что и засвидетельствовано Михаилом Гликой (XII в.); он пишет о содержавшихся в столичной тюрьме преступниках, которые τας χειρας εφεραν σιδηρω δεδεμενας; См.: Tsolakes E. Th. Μιχαηλ Γλυκα Στιχοι ους εγραψε καθ ον κατεσχεθη Θεσσα λονικι, 1959. Σ. 20.

35. Поразительное свидетельство! Оно тем более поразительно, что является уникальным: ни в одном другом источнике оно не упоминается. По мнению Бека, Вальсамон, возможно, нашел в архиве проект (Еin Konzept) такого постановления, которое, однако, не получило одобрения в синоде или после составления решения под чьим-то давлением было немедленно отменено, как в свое время решение синода при патриархе Никифоре I. Может быть, именно с этим решением, предполагает Бек, связана отставка патриарха Михаила в 1146 г. См.: Beck H.-G. Actus Fidei. S. 53. Как бы то ни было, не доверять Вальсамону мы не имеем оснований: ведь многие тексты императорских новелл, соборных и патриарших постановлений, приведенные в комментарии Вальсамона, только здесь и сохранились (ср.: Нарбеков В. Толкование... С. 240).

36. Не думаю, что в этих словах содержится намек на случаи самосожжения богомилов, "подобно некоторым из наших раскольнических толков", как предполагает В. Нар-беков (Нарбеков В. Толкование... С. 312. Примеч. 3).

37. Rhalles G.A.,Potles M. Suntagma... T. 1.1. 189-191.

38. Ср.: Решетников Ф. М. Беккариа. М., 1987. С. 62.

39. Beck H.-G. Actus Fidei. S. 53.

40. Следует также отметить, что Вальсамон создавал свой комментарий по поручению императора Мануила Комнина, при котором смертная казнь, как кажется, вообще не применялась. По свидетельству Евстафия Солунского, Мануил смягчал судебные приговоры, предписывавшие смертную казнь, меняя ее на увечья. В то же время он добивался более строгого и неукоснительного выполнения всех прочих наказаний, в частности для убийц, указывая на неприемлемость снисходительного отношения к ним, даже воспользовавшимся правом убежища ("те, кто убивает намеренно, не заслуживают милосердия и не нуждаются в нем"), и фактически выдвигая принцип неотвратимости наказания. В его новелле обращает также на себя внимание ссылка на народы, у которых нет священного закона, действовавшего как средство устрашения, и у которых тем не менее совершается мало преступлений, связанных с убийствами, — еще одна констатация неправомерности смертной казни. См.: Macrides R. Justice under Manuel I Komnenos: Four Novels on Court Business and Murder // FM. 1984. Vol. VI. P. 99-204.

41. Venturi F. Cesare Beccaria // Dizionario biograijico degli Italian!, 1965. Vol. VII. P. 8.

42. Cesare Beccaria. Dei delitti e delle репе / A cura di Franco Venturi. Torino, 1978.

43. См. об этом: Щапов Я. Н. Византийское и южно-славянское правовое наследие на Руси в IX-XIII вв. М., 1978. С.119-120.

44. См. академическое издание этого памятника: Соборное уложение 1649 года/Под ред. А. Г. Манькова. Л., 1987.

45. Загоскин Н.П. Очерк истории смертной казни в России. Казань, 1892. С. 44-45.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Петр Кошель. Смертная казнь в России: преступники, палачи, зрители…

Одной из древнейших форм смертной казни в России, судя по всему, было повешение. Упоминание о нем есть в уставной Двинской грамоте великого князя Василия Дмитриевича 1397 г.

Грамота санкционировала смертную казнь, до того, видимо, долго не применявшуюся: если татя уличат в злодеянии по третьему разу, его предписывалось повесить. В Уложении царя Алексея Михайловича повешение упоминается один раз: назначается перебежчикам во вражеское войско и шпионам.

Отсечение головы долгое время было привычной казнью в России.

Утопление обычно применялось при массовых казнях.

Расстреляние (расстрел по-нынешнему) было введено Воинским уставом Петра I в 1716 г.

Колесование получило распространение в последних годах XVII в. Первое известие о нем относится к 1696 г., когда был колесован за измену немчин Якушка, передавшийся к туркам во время осады Азова.

Четвертование практиковалось в России еще в XV в. В 1497 г. великий князь Василий осудил сторонников своего сына, «казниша их на Москве реке... Руки, да ноги и голову отсекли».

Посажение на кол было известно русским людям, вероятно, давно. Византийские историки утверждают, что эта казнь была распространена у восточных славян.

Залитие горла расплавленным металлом, по грамотам, применялось уже в XVI в.

Окопание в землю применялось только к женщинам.

Повешение за ребро было узаконено Петром I в 1719 г. «для искоренения воров и разбойников».

Сожжение упоминается в летописях применительно к XIII в.

Первое в русском законодательстве известие о наказании смертью мы встречаем в Договоре русских с греками при князе Олеге в 911 г.: «Если Русин убьет христианина (т.е. грека) или христианин убьет Русина, пусть убийца будет задержан ближними убитого и да убьют они его». Второе известие находим в Договоре русских с греками, заключенном при князе Игоре (944 г.). В обоих случаях речь идет о кровной мести. Исполнителем наказания был «ближний» убитого.

Во второй половине XI в., в 1068 г., Изяслав, захватив престол Киевского княжества с помощью польского короля, перед своим вступлением в Киев послал туда сына Мстислава, казнившего и ослепившего 70 человек.

«За обольщение» народа и неприятие веры христианской по приказу князя Глеба новгородцы в 1071 г. сожгли волхва. В 1227 г. они сожгли уже четырех волхвов, хотя бояре хотели помешать этому.

Печерский патерик говорит, что к преподобному Агапиту в Киевский печерский монастырь был прислан преступник, приговоренный к смертной казни.
Когда при великом князе Владимире разгулялись лихие люди, к правителю пришли епископы и спросили: «Умножились разбои, почему ты не казнишь их?»

«Боюсь греха», — ответствовал князь.

«Ты поставлен еси от Бога на казнь злым, а добрым на милование. Достоит ты казнити разбойника, но со испытом» (т.е. с установлением вины).
Князь Владимир, отменив денежные штрафы, стал казнить лихих людей. Но продолжалось это недолго, и княжеский суд вскоре снова вернулся к системе пеней.

В 1230 г. в Новгороде, который был в Древней Руси вообще неспокойным городом, во время голода бояре присуждали к смерти людей, дошедших до людоедства. Там же в 1442 г. были присуждены к сожжению подозревавшиеся в поджогах.

Повелением Дмитрия Донского были казнены изменники: в 1379 г. сын новгородского тысяцкого Вельяминов и в 1383 г. сурожский гость Некомат.
В 1444 г. в Можайске был сожжен вместе с женой подозревавшийся в чародействе боярин.

В 1493 г. в Москве сожгли в железных клетках подозревавшихся в намерении отравить Ивана III князь Лукомский и толмач Матиас.

По Русской правде смерть полагалась, как и в договорах с греками, за умышленное убийство. На практике же в то время казнь могла стать наказанием также за кражу, разбой, поджог, религиозные преступления.

В 1398 г. в упоминавшейся уже Двинской уставной грамоте смертная казнь становится санкционированной карой за преступление. Использовалась смертная казнь в одном случае — как наказание за кражу, совершенную в третий раз.

Прошло 70 лет, и Псковская судная грамота 1467 г. называет пять преступлений, за которые грозит смертная казнь: храмская татьба (кража из церкви), коневая татьба (конокрадство), переветничество (измена), зажигательство (поджог), кража, совершенная в третий раз.

«А храмскому татю и коневому, и переветнику, и зажигальнику — тем живота не дати; что бы и на посаде покрадется, и в третий раз изличив — живота не дати».

По Судебнику 1497 г. смертной казнью карались «ведомые лихие люди», убийцы своего господина, изменники, «предатели городов», церковные и городовые шаши (воры), зажигатели, сделавшие ложный донос ябедники, подметники (т.е. подбросившие в чужой двор ворованное).

В 1550 г. был составлен новый судебник, в котором Иван Грозный заявлял: «А вперед всякие дела судити по сему судебнику и управу чинити по тому, как царь и великий князь в сем судебнике уложил».

И далее: «А которые будут дела новые, а в сем судебнике не писаны, и как те дела с государства докладу и со всех бояр приговору вершатся, и те дела в сем судебнике приписати».

По законам нового судебника первая кража приводила к смертной казни только в том случае, если расследование подтверждало совершение преступления и обвиняемый при пытке сознавался.

«А приведут кого с поличным впервые, ино его судити да послати про него обыскати. И назовут его по обыску лихим человеком, ино его пытати: и скажет на собя сам, ино его казнить смертною казнию; а не скажет на собя сам, ино его вкинута в тюрму до смерти, а истцово заплатити из его статка. А скажут в обыску, что он добрый человек, ино дело вершити по суду».

Без царского утверждения приговора могли казнить смертью лишь смоленские, новгородские, псковские наместники, и то лишь в крайних случаях.
Вместе с царским судебником стала действовать Уставная книга Разбойного приказа (Устав о разбойных и требных делах).

Разбойный приказ был высшей инстанцией по делам уголовного судопроизводства, он занимался воровскими и разбойными делами при поимке преступника с поличным, а также делами «лихих людей».

Уставная книга Разбойного приказа предусматривала смертную казнь как за татьбу, так и за разбой.

В царствование Ивана Грозного выходили еще и отдельные указы, предписывавшие казнить за государственную измену, за учинение мятежа, за подделку монет.

Как ни странно, в законах Ивана Грозного иногда ощущается некоторая гуманность. Так, например, приговоренные к смертной казни беременные «девки и мужни жены и вдовы» подвергались казни только через шесть недель после родов.

В прибавлениях к Уставной книге Разбойного приказа говорилось о смертной казни за отцеубийство, а за убийство родителями детей назначалось «сидеть в башне в городе год и шесть недель, и после того приходити к соборной церкви и пост держати и грех свой объявити перед всеми людьми».

А тому, «кто девку растлит насилством, а та девка в том насилстве его кричала, и буде люди пришли, а она им про то насилство сказывала, что ее изнасилничил, а не по ея воли, и в том своем позоре била челом воеводе и слалась в своем насилстве на те люди, и по ея сылке те люди сказали».
В этом случае перед смертной казнью преступнику отсекали гениталии.

Царь Иван Грозный остался в истории как государь жестокий. Людей он казнил по самым незначительным поводам. В 1561 г., например, он велел казнить некую Марию с пятью сыновьями за дружбу с Адашевым и колдовство. Брата Адашева и его двенадцатилетнего племянника тоже казнили — только из-за родства с опальным деятелем Избранной рады. 80 жен казненных в 1571 г. дворян были утоплены в реке.

Зачастую царь казнил всех родственников обвиненного в крамоле. Так погибли Колычевы, князья Ярославские, Пронские, Ушатые, Заболотские, род Бутурлиных, родные митрополита Филиппа.

Иван Грозный в один день казнил в Москве 300 человек. В Новгороде он, как известно, во время опричной экспедиции в течение пяти недель каждый день топил от 500 до 1500 человек.

От гнева Ивана Грозного укрыться было трудно. В 1567 г. полководец князь Петр Щенятев попытался спасти свою жизнь: он отказался от мира, от семьи, имения и принял постриг в Белозерском монастыре, взяв имя Пимена. Но царь не оставил опального воеводу в покое: Щенятева взяли из монастыря и, по словам Курбского, жгли на сковороде и вбивали спицы под ногти.

Участник многих войн старец князь Иван Турунтай-Пронский тоже постригся в монахи, но его, невзирая на сан, утопили по приговору светской власти.

Воевода Никита Казаринов-Голохвостов, ожидая беды, уехал из Москвы и принял постриг в монастыре на берегу Оки. Но царь разыскал его и велел взорвать на бочке с порохом, говоря: «Схимники ведь ангелы, и потому должны лететь на небо!»

Не жаловал Иван Грозный и взяточников. С дьяком, который однажды принял в качестве взятки жареного гуся, начиненного деньгами, по монаршему приказу поступили довольно сурово: его вывели на торговую площадь, и царь спросил у палачей, кто умеет разрезать гуся. Царь приказал сперва отрубить у дьяка ноги наполовину икр, затем руки выше локтя, спрашивая его, вкусна ли гусятина, и, наконец, отсечь голову.

Подозреваемых в измене Иван Васильевич придумал кипятить в котлах. Осужденного сажали в котел, залитый водой, вдевали его руки в кольца и разводили огонь.

В одной исторической песне царь Иван Грозный говорит своему сыну:

Скажи мне про тех бояринов,
Про трех злодеев изменников:
Первого боярина в котле велю сварить,
Другого боярина велю на кол посадить,
Третьего боярина скоро велю сказнить.

Иван Грозный вел синодики, записывая имена казненных опричниками или убитых по приказу монарха. Эти списки он рассылал по монастырям — для поминовения. В синодиках перечисляются и бояре, и монахи, и монахини, и дворовые люди, и прочие «христиане мужскаго, женскаго и детскаго чина, имена коих Ты Сам, Господь, веси».

В Уложении царя Алексея Михайловича упоминаются уже около шестидесяти преступлений, за которые полагается смертная казнь.

«Чтоб, на то смотря, иным неповадно было таковага творити да и другие страх примут».

Правовед XIX в. в.Строев назвал Уложение 1649 г. «чудовищным, кровожадным и до невероятности свирепым».

«Филантроп изумится, — говорит он, — и едва поверит, что когда-то сии казни существовали действительно».

Уложение впервые определяет конкретные виды казни за преступления. Санкционировались сожжение, повешение, залитие горла расплавленным металлом, окапывание заживо и отсечение головы. Но известно, что в применялись также четвертование, посажение на кол, утопление.

Первая глава Уложения говорит «о богохульниках и церковных мятежниках». Таких преступников предписывалось сжигать.
Тому, кто препятствует совершению литургии, также полагалась смерть безо всякой пощады.
Убийство в церкви, пусть и неосторожное, — тоже смертная казнь.
Совращение в басурманскую веру — сожжение без всякого милосердия.
Святотатство — смерть и конфискация имущества.
Так же карались злоумышление на государево здоровье, сбор рати мятежа, сношение с врагом, умышленный поджог города.
Казнили за недонесение о преступлении или умысле на преступление — даже близких родствеников злоумышленника.
Измена ратных людей каралась повешением и конфискацией имущества.
Убийство или увечье, учиненные в присутствии государя, непременно карались смертью; предусматривалось и покрытие кабальных долгов убитого из доходов преступника. Такое же наказание следовало за убийство, совершенное на глазах у судьи.
Основанием для применения смертной казни были составление подложных бумаг от имени правительства или государя, приложение государевой печати к подложной бумаге, подделка приказных писем, выезд за рубеж без проезжей грамоты.
Смертью грозило и убийство разбойника холопом без ведома господина.
Фальшивомонетчикам заливали горло расплавленным металлом.
Казнили за изнасилование, за разбой (если преступник был уличен во второй раз), за вторжение в дом (если был доказан злой умысел), за поклеп, даже за употребление и продажу табака.

Составители Уложения всё же не учли всех возможных правонарушений, и уже в апреле появляется Наказ царя Алексея Михайловича: «Чьим небрежением от кого учинится пожар, и тому от государя быть казнену смертью». Поскольку деревянные дома в то время то и дело горели, путешественник Рейтенфельс мог с полным правом заметить: «В Москве людей казнят чаще, чем в другом месте убивают собак».

Казнь полагалась беглым холопам, лекарям — за умерщвление больных по умыслу и неосторожности, судьям — за взятки. Смерть грозила тем, кто покупал у ясачных инородцев меха без оплаты пошлины.

Вешали и за колдовство...

Вешали на Руси людей еще до принятия христианства. Этот вид казни считался особо позорным; когда преступнику хотели смягчить участь, повешение заменяли отсечением головы или расстрелом.

О повешении говорится в Губном наказе селам Кириллова монастыря (1549), где рекомендуется татей и разбойников вешать на месте преступления.

Уложение Алексея Михайловича назначает повешение ратным людям за измену. В новоуказных статьях повелевается: «Воров, которые довелись смертной казни, татей и разбойников вешать, а смертных убойцев казнить, сечь головы».

Путешественник Коллинс пишет: «Русские долгое время затруднялись принять повешение как способ казни, думая, что душа человека повешенного, будучи принуждена выходить из тела через нижний проход, тем оскверняется».

Повешение совершалось с помощью веревки на виселице или на деревьях. Виселица строилась в форме букв П, Г или Т. Иногда нескольких человек вешали на одной виселице. В дневнике Корба есть рисунок, где изображены виселицы, предназначенные для десяти человек. Это было во времена стрелецких казней.

В записках Желябужского читаем, что при Петре «по обе стороны сквозь зубцов городовых стен просунуты были изнутри Белого города, а други концы тех бревен выпущены были за город, и на тех концах вешаны стрельцы».

Случалось, что тела казненных висели несколько дней и даже недель. До нас дошла грамота новоторжскому воеводе 2 августа 1696 г. с выговором за то, что воевода не снимает с виселиц два трупа, повешенных 18 июня, — «знатно для своих взятков с окольных помещиков и крестьян».

Известен совершенно уникальный случай: в 1610 г. березовский воевода лишь через три года после повешения по просьбе родни казненных послал в Москву запрос о возможности снятия с виселицы тел бунтовщиков-остяков.

Сибирский губернатор князь Гагарин за злоупотребление властью и взятки был предан суду, несколько раз пытан и повешен в 1721 г. перед окнами Юстиц-коллегии на Васильевском острове. Этого показалось мало, и его тело три раза перевешивалось в течение нескольких лет в разные места города.

В 1725 г. за расхищение казны и взятки были повешены комиссары Арцыбашев, Баранов и Волоцкой — в волости, где они мздоимствовали.

В «Материалах по истории возмущения Разина» читаем: «Октября во второй день извещали стрельцы на тюремного сидельца Янку Поцылова, что он из тюрьмы кричал — голова-де Боев хочет переехать к Стеньке Разину; а в распросе Янка сказал, что не ведает, кричал ли или нет, был-де пьян; его пытали, добились сознания, что голову Боева он поклепал напрасно, и повесили за воровские затейные слова».

Всем памятна история декабристов 1825 г. Как известно, были приговорены к четвертованию полковник Пестель, поэт Рылеев, полковник Муравьев-Апостол, подпоручик Бестужев-Рюмин и отставной поручик Каховский. Эту казнь им заменили повешением.

Вот рассказ историка Шницлера из «Русского архива» за 1881 г.:

«13 июля 1826 г. близ крепостного вала, против небольшой церкви Святой Троицы на берегу Невы, начали с двух часов утра устраивать виселицу таких размеров, чтобы на ней можно было повесить пятерых... На валу появились пятеро осужденных на смерть. По дальности расстояния зрителям трудно было распознать их лица; виднелись только серые шинели с поднятыми верхами, которыми закрывались их головы. Они всходили один за другим на помост и на скамейки, поставленные рядом под виселицей, в порядке, как было назначено в приговоре. Пестель был крайним с правой, Каховский — с левой стороны. Каждому обмотали шею веревкой; палач сошел с помоста, и тут же в минуту помост рухнул вниз.
Пестель и Каховский повисли, но трое тех, которые были промежду ними, остались пощажены смертью. Ужасное зрелище представилось зрителям. Плохо затянутые веревки скользнули по верху шинели, и несчастные попадали вниз в разверстую дыру, ударяясь о лестницы и скамейки. Так как государь находился в Царском Селе и никто не посмел отдать приказ об отсрочке казни, то им пришлось испытать предсмертные муки. Помост немедленно поправили и взвели на него упавших.
Рылеев, несмотря на падение, шел твердо, но не мог удержаться от горестного восклицания: “И так скажут, что мне ничто не удавалось — даже и умереть!” Другие уверяют, будто бы он кроме того воскликнул: “Проклятая земля, где не умеют ни составить заговора, ни судить, ни вешать!”
Слова эти приписываются также Сергею Муравьеву-Апостолу, который так же, как и Рылеев, бодро всходил на помост. Бестужев-Рюмин, вероятно, потерпевший более сильные ушибы, не мог держаться на ногах, и его взносили. Опять затянули им шеи веревками и на этот раз успешно. Прошло несколько секунд, и барабанный бой возвестил, что человеческое правосудие исполнилось. Это было в исход пятого часа. Войска и зрители разошлись в молчании, час спустя вся улица была убрана».

В сентябре 1866 г. за покушение на жизнь императора Александра II был повешен Дмитрий Каракозов.

Правительство усилило охоту за террористами, образовались военные суды, приговоры которых утверждались генерал-губернаторами.

До конца 1870-х гг. казни совершались публично — с барабанным боем и прочими устрашающими ритуалами. Был даже особый палач-вешатель: некто Фролов, имевший постоянным жительством московский тюремный замок, откуда он отправлялся на казни в Киев, Одессу и другие города.
В 1879 г. в Петербурге был повешен офицер Дубровин, в Киеве — Бранднер, Антонов и Осинский (за покушение на товарища прокурора).

В письме, опубликованном в «Листке Земли и воли», Осинский писал: «Наше дело не может никогда погибнуть, и эта-то уверенность и заставляет нас с таким презрением относиться к вопросу о смерти».

В Киеве же были повешены Горский, Бильчанский и Гобст. На эшафоте Бильчанский крикнул, высоко подбросив шапку: «Да здравствует революция!»
Одесский военно-окружной суд приговорил к повешению Чубарова, Лизогуба, Давиденко, Виттенберга и Логовенко за попытку взорвать пароход. Лизогуб был, кстати, наследник миллионов — и отдал их «на революцию».

Виттенберг писал накануне казни: «Если иначе нельзя, или для того, чтобы восторжествовал социализм, необходимо, чтобы пролилась кровь моя; если переход из настоящего строя в лучший невозможен иначе, как только перешагнувши через наши трупы, то пусть наша кровь проливается, пусть она падет искуплением на пользу человечества».

В конце того же 1879 г. в Одессе были повешены Малинка, Дробязгин и Майданский. В Петербурге — Соловьев.

В 1880 г. в Киеве повешены Розовский и Лозинский, в Петербурге — Млодецкий, Квятковский и Пресняков.

В марте 1881 г. произошло покушение на императора Александра II. По этому делу к повешению были приговорены Желябов, Михайлов, Кибальчич, Рысаков и две женщины: Перовская и Геся Гельфман. Последняя из-за беременности казнена не была, она позже умерла в доме предварительного заключения.

Но Софью Перовскую казнили вместе со всеми. Дворянка, дочь губернатора, она познакомилась на женских курсах с левыми взглядами, увлеклась «хождением в народ», вела пропаганду среди петербургских рабочих, за что была арестована на шесть месяцев. За продолжение пропагандистской работы ее выслали в Олонецкую губернию, но она туда не поехала и перешла на нелегальное положение.

С тех пор ее путь сопровождает кровь: Перовская входит в Исполком «Народной воли» и принимает самое активное участие в террористических актах, в том числе в попытке взрыва царского поезда под Москвой в 1879 г. Вместе с Желябовым неистовая революционерка выпускает «Рабочую газету», зовущую к террору.

Из последнего слова С.Перовской на суде: «Много, очень много обвинений сыпалось на нас со стороны господина прокурора. Относительно фактической стороны обвинений я не буду ничего говорить — я все их подтвердила на дознании, но относительно обвинения меня и других в безнравственности, жестокости и пренебрежении к общественному мнению, относительно всех этих обвинений я позволю себе возражать и сошлюсь на то, что тот, кто знает нашу жизнь и условия, при которых нам приходится действовать, не бросит в нас ни обвинения в безнравственности, ни обвинения в жестокости».

Программа русских террористов довольно четко изложена в печально известном «Катехизисе революционера» Нечаева и в прокламациях организованной им «Народной расправы». Цель революции — разрушение существующего строя. Задачу революционеров он видит в подготовке почвы для народного мужицкого восстания. Для этого необходимо устранить препятствия, которые заключаются главным образом в лицах, занимающих высшие правительственные должности, в тех, кто владеет большими капиталами, и, наконец, в «пишущих по найму» литераторах правого толка — типа Каткова, Погодина, Краевского и др.

Террор усиливается в 1905—1908 гг. По подсчету «Биржевых ведомостей», только за апрель и май 1905 г. было убито 42 человека, ранено — 62; неудавшихся покушений насчитывалось 12.

На заседании Государственной думы министр внутренних дел сообщил, что с октября 1905 по 20 апреля 1906 г. были убиты 288 должностных лиц, ранены 383, неудачных покушений совершено 156.

В одном из стихотворений в прозе И.Тургенева «Порог» говорится, что, когда девушка шагнула на путь террора, сзади кто-то проскрежетал: «Дура!» Но невесть откуда прозвучало: «Святая!» Д.Мережковский, наблюдая террор, спрашивал: «Это Бог или бес?»

Вспомним романы «Бесы» Ф.Достоевского, «На ножах» Н.Лескова.

В Книге русской скорби, изданной Союзом Михаила Архангела, читаем: «Ничтожные себялюбцы, прикрывающие свое умственное убожество и свои подпольные интересы, грабежи и злодеяния высокими словами о благе народа и о его свободе... Они Бога не боятся, людей не страшатся; в них давно угасла совесть, ибо, отрицая Бога и закон Его, они уподобились неразумным хищным зверям, жаждут постоянно человеческой крови и прежде всего — крови русской, христианской».

Демократическая литература 1890-х гг. изображала террористов как героев, «грозных мстителей и борцов за светлую свободу».

В Иркутске за убийство тюремного надзирателя при побеге был повешен Легкий.

За убийство военного прокурора в Одессе под чужими именами повешены бывший студент Желваков и Халтурин, пытавшийся ранее устроить взрыв царского дворца.

В 1884 г. в Шлиссельбургской крепости повешены поручик Рогачев и лейтенант Штромберг, в Харькове — Лисянский — за убийство надзирателя.
За покушение на Александра III в 1887 г. в той же Шлиссельбургской крепости были казнены Генералов, Осипанов, Андреюшкин, Шевырев и старший брат Ленина Александр Ульянов, заявивший на суде, что «нет смерти почетнее, как смерть за благо родины, и она не может испугать истинного гражданина».

В 1889 г. за вооруженное сопротивление властям в Якутске были повешены Зотов, Коган-Бернштейн и Гаусман. Они стреляли в вице-губернатора и случайно подвернувшегося офицера. По настоятельной просьбе раввина тела повешенных были погребены на еврейском кладбище. Товарищи положили на могилы плиты со словами из Евангелия: «Больше сия любви никто же имат, да кто душу свою положит за други своя».

В мае 1905 г. был приговорен к повешению за убийство великого князя Сергея Александровича Иван Каляев.

За убийство околоточного надзирателя в Петербурге повесили рабочего Васильева, за вооруженное нападение — Гершковича.

За убийство начальника охранного отделения в Нижнем Новгороде был казнен Никифоров.

В январских московских газетах за 1907 г. можно прочитать телеграммы из Одессы: «Выясняется, что повешенные 19 января два брата Трегеры, Оренбах и Грейгерман пали жертвою ужасной судебной ошибки. Они ничего общего ни с анархистами, ни с другими партиями не имели. Они убежали вместе с массою других жильцов из дома, подвергавшегося сильнейшему обстрелу».

Дети, как известно, в своих играх подражают взрослым. Газеты начала века рассказывают: пятилетняя девочка, играя с трехлетним мальчиком «в виселицу», повесила его на дверном крючке. Врачи едва выходили ребенка.

Двенадцатилетний мальчик, начитавшись сообщений о казнях, захотел сам испытать, как веревка затягивается на шее. В сентябре 1911 г. пастушата затеяли игру «в Столыпина и Богрова». Сначала шел суд, затем «Богрова» повесили. Мальчик умер. В Алуште нашли повешенного семилетнего мальчика — его казнил пятнадцатилетний товарищ.

В 1908 г. в Киеве на Лысой горе был повешен Соломон Рысс. Родился он в Ростове-на-Дону в большой семье; один его брат сотрудничал в «Русском богатстве», «Речи», другой умер на каторге от чахотки. В реальном училище Рысс подружился с обретшим впоследствии известность провокатором Азефом.

После училища Рысс поступает в Технологический институт, но вскоре бросает его и уезжает в Берлин. Причина внезапного отъезда была такова: Рысс организовал в Ростове целую фабрику для подделки гимназических аттестатов. По его мнению, для подлинного революционера нужна прежде всего личная решимость идти на всё, и выбор средств принадлежит ему.

Рысс много рассуждал о кантовской философии, о своей теоретической работе, которая должна всё перевернуть. Меценат Штейн и берлинский профессор Рейхсберг дали ему денег для издания книги. Но, как говаривал Гаврила Державин, «не можно век носить личин и истина должна открыться».

Рысс с деньгами удрал в Россию. Там он вступил в подпольную организацию, попутно установив связи с охраной. Его арестовали за участие в покушении.

Для политических казней по департаменту полиции числился палач Филипьев, получавший за каждого казненного по 100 рублей. По происхождению он был казак и жил на Кавказе, откуда его привозили для исполнения приговоров в разные города. Филипьев некогда сам был приговорен к смерти, но предложил свои услуги в качестве палача, и преступника помиловали.

Рассказывает журналист начала века в.Владимиров: «Высокого роста, прекрасного сложения мощная фигура Филипьева говорила о большой физической силе, что он и доказал во время казни Каляева.

Тогда он был сильно пьян. Надев петлю ему на шею, он подтянул веревки не до состояния натянутости, а таким образом, что, когда веревка натянулась, тело Каляева сильно опустилось книзу и коснулось ногами пола эшафота; он сразу весь затрепетал в конвульсиях и вызвал ужас среди присутствующих. Тут находился между прочим барон Медем, который резко крикнул на палача и обругал его, и тот, схватив другой конец веревки, сильным движением всего тела легко приподнял на воздух мучившегося в предсмертных судорогах Каляева и таким образом ускорил ему смерть.
В больших, выпуклых глазах этого палача проглядывало что-то жестокое, преступное; неприятно было смотреть ему в глаза, и в разговоре с ним этот жандарм старался всегда отворачиваться в сторону.

Филипьев много пил, любил бахвалиться, рассказывая про себя всякие небывальщины.

После Каляева в стенах Шлиссельбургской крепости он же казнил Васильева, приговоренного к смерти за убийство в Петербурге помощника пристава в августе 1905 г., и Гершкевича, приговоренного за покушение на пристава и убийство дворника. Он же должен был повесить лейтенанта Шмидта, но по дороге получил рану и потому не мог исполнять своей обязанности.

Несколько же дней назад была помещена в газетах коротенькая заметка следующего содержания: «Из Петровска, Дагестанской области, сообщают: в тюрьме убит палач, кубанский казак Филипьев, пересылавшийся под видом бродяги под сильною охраной в Закавказье. Арестанты его узнали. Это тот самый палач, который должен был казнить лейтенанта Шмидта и который, не добравшись до Березани, был ранен в Новороссийске».

Сожжение было известно в самой глубокой древности. Возможно, тогда огню приписывалась очищающая от грехов сила. В Священном писании описываются или упоминаются несколько случаев такой казни.

На Руси сожжение было, как правило, наказанием за преступления против веры и за поджог. Котошихин в своей книге «О России в царствование Алексея Михайловича» пишет: «Жгут живаго за богохульство, за церковную татьбу, за волховство, за чернокнижество, за книжное преложение».
В 1157 г. в Киеве на такую казнь был осужден еретик Мартин, в Москве в 1503 г. — обвиненные в принадлежности к секте жидовствующих: дьяк Волк Иван Курицын, Дмитрий Коноплев, Иван Максимов, Некрас Рукавов и Кассиан, архимандрит новгородского Юрьевского монастыря.

Сжигали на костре или в срубе. Сруб наполнялся и обкладывался соломой. После чтения приговора его поджигали вместе с находившимся внутри преступником. Иногда вместе с ним сжигались и предметы, имевшие отношение к преступлению: в 1670 г. была сожжена ведунья и ее воровские заговорные письма и коренья; в 1689 г. иноземца Квиринко сожгли вместе с «книгами и с письмами богомерзкими».

Берхгольц в своем «Дневнике» описывает казнь человека, ударившего палкой по иконе: «К правой руке была привязана палка и вместе с рукой обвита насмоленным холстом. Сперва зажгли эту правую руку и дали ей одной гореть до тех пор, пока огонь не стал захватывать далее и князь-кесарь, вместе с прочими вельможами, присутствовавшими при казни, не приказали поджечь костра. Рука его горела одна минут семь или восемь».
Другой случай мучительного сожжения относится к 1701 г. Казнили Гришку Талицкого и его сообщника Савина за утверждение, что царь Петр — антихрист. Их восемь часов обкуривали на эшафоте каким-то едким составом; у бедняг на голове и бороде вылезли волосы, тела истаяли, как воск.

Известен случай сожжения с предварительным отсечением руки: виновный — поляк Блонский, выстреливший в 1610 г. в икону Божьей Матери.

Этот способ казни использовался на Руси в самые разные эпохи.

В начале XI в. галицкие бояре сожгли Анастасию, любовницу князя Ярослава.

В 1227 г. новгородцы сожгли четырех волхвов на дворе Ярослава.

В 1230 г, во время голода в Новгороде, «мох ядаху, кору ливову и лист ильм; иним резаху люди живыя и ядаху... То сведавше, бояре иных сжигаху, тако творящих».

В 1446 г. князь Иван Можайский всенародно сжег вместе с женой боярина Андрея Дмитриевича — за волшебство. Он же сжег мать Ощеры, боярина Ивана III.

В 1493 г. в Москве на берегу Москвы-реки были сожжены в клетках князь Лукомский и латинский толмач поляк Матиас — по подозрению в намерении отравить Ивана III.

Иваном Грозным сожжены князья Воротынский и Одоевский.

При Федоре Иоанновиче сожгли колдуна, нагнавшего порчу на татарского царевича Мурют-Гирея.

В 1671 г. князь Долгорукий сжег в срубе старуху, обвиненную в колдовстве.

В Астрахани в 1672 г. был сожжен Корнило Семенов — у него нашли заговоры.

В 1677 г. в Войске Донском сожгли попа-раскольника, не желавшего молиться за царя.

В 1687 г. казаки Прилуцкого полка сожгли в печи своего полковника Лазаря Горленко.

В 1836 г. в Москве были преданы огню два обвиненных в грабежах мужика и повинившаяся в поджоге дворовая девка князя Долгорукого, Марфа.
Еще раньше, в 1738 г., сожгли некоего Тайгульду — за переход в ислам, капитана-лейтенанта Возницына — за «отпадение от христианской веры», Боруха Лейбова — «за совращение оного капитана в жидовский закон». Последний был к тому же обвинен в «смертном убийстве Смоленского уезда села Зверич священника Авраама, в совращении жидами в Смоленске простого народа, и в построении им жидовской школы, и в мучении бывшей у него в услужении российской крестьянской девки».

В конце XVII в. по велению московского патриарха взошли на костер немцы Кульман и Нордерман — за распространение ереси.

В царствование Феодора Алексеевича при Заиконоспасском монастыре был устроен храм, «чином академия». В уставе написано: «За хулу на православную веру будут сожжены без всякого милосердия... Запрещается преподавание магии, и учителей науки этой сжигать вместе со учениками... Ежели какой пришелец был прежде восточной веры, а потом примет другую, то такой должен быть сожжению предан».

Указ 1684 г. назначал сожжение тем, кто не ходил в церковь, не исповедовался, не пускал в дом священника.

Отсечение головы являлось обычным способом казни в России. Этот способ применялся тогда, когда в приговоре не предписывались иные варианты умерщвления и не требовалось обойтись с преступником «безо всякой пощады». Новгородская летопись 1230 г. называет такую казнь усечением. Сначала обезглавливание производилось на простом бревне или на плахе — топором. Плаху чаще всего делали из липового дерева.

В книге Корба есть рисунок, изображающий казнь стрельцов у Воскресенского монастыря: в одну линию вытянулись брёвна, стрельцы стоят на четвереньках, положив на брёвна головы. Вдоль ряда идут четыре палача с топорами. Так казнили и после Петра: например, авторов проекта государственного переустройства князей Долгоруких.

Утопление обычно применялось при массовых казнях. В 1607, 1608 и 1662 гг. таким образом были лишены жизни несколько тысяч человек.

После поражения восстания Болотникова и Лжепетра в 1607 г. по повелению царя Василия Шуйского утопили около четырех тысяч мятежников.
Очевидец пишет о событиях 1608 г.: «Людей в Москве ежедневно топили. Эта казнь столь ужасная, что ее нельзя представить себе, совершалась в Москве уже два года сряду и всё еще не прекращалась. Весною во время половодья вместе со льдом были выбрасываемы на равнину человеческие трупы, изъеденные щуками и другими рыбами. Эти трупы, покрытые раками и червями, точившими их до костей, лежали целыми тысячами и гнили. Всё это я сам видел в Москве…

Пленных мятежников каждую ночь выводили сотнями, ставили в ряд и убивали их как быков, ударяя дубиной по голове, а тела спускали под лед в Яузу».

При царе Алексее Михайловиче бунтовщикам 1662 г. «в ночи учинен указ, завязав руки назад, посадя в большие суды, потопили в Москве реке».
В более ранние времена, при Иване Грозном, утопление вместе с собакой, петухом, ужом и котом назначалось за убийство родителей.

При Петре I от этой казни отказались.

Расстрел в допетровские времена почти не употреблялся. Упоминание о такой казни в XVII в. есть, правда, в рассказе о судебных обычаях донских казаков: «И дано им на Дону жить воля своя, и начальных людей меж себя атаманов и иных избирают, и судятся во всяких делах по своей воле, а не по царскому указу. А кого лучится им казнити за воровство, или за иные дела и не за крепкую службу, и тех людей, посадя на лошадей, ростреляют сами».

При Федоре Алексеевиче известен один случай расстрела: в 1679 г. по приказу мангазейского воеводы был повешен за ноги и расстрелян вор, выходец из юратской самояди.

Законодательно расстрел был введен Воинским уставом Петра I в 1716 г. Применялся он только к военным и за воинские преступления. Расстреливали перед строем полка. После чтения приговора осужденный заковывался в кандалы, лишался мундира и оружия. Известен случай, когда один из мятежных стрельцов по указу царя был «застрелен из фузеи, а застрелил его Преображенский сержант Александр Меншиков».

Позднее расстрел стал всё чаще появляться в приговорах.

Декабрист Иван Сухинов с товарищами пытался поднять восстание на Зарентуйском руднике в Сибири. Но все открылось. Сухинов повесился в тюрьме, остальные пятеро — Бочаров, Голиков, Бондарев, Птицын и Непомнящий — были расстреляны.

Прошло тридцать пять лет, и был предан суду и расстрелян зачинщик крестьянских волнений в Казанской губернии Антон Петров.

Через год за хранение и распространение между нижними чинами брошюр «возмутительного содержания» и за сношения с польскими революционерами были расстреляны офицеры Арнгольд, Сливицкий и юнкер Ростковский.

По делу о казанском заговоре 1864 г. расстреляли штабс-капитана Иваницкого, поручика Мрочека, подпоручика Станкевича и дворянина Кеневича.
После этого двенадцать лет вообще не было смертных казней. И только в 1878 г. в Одессе был приговорен к расстрелу за вооруженное нападение Иван Ковальский.

В 1882 г. по велению Александра III был расстрелян лейтенант флота Суханов, входивший в революционную организацию.

За пощечину генерал-губернатору Восточной Сибири расстрелян учитель иркутской гимназии Неустроев.

В Шлиссельбургской крепости такой же смертью погиб известный террорист Ипполит Мышкин, прославившийся попыткой освободить из Вилюйской ссылки Чернышевского, для чего он воспользовался мундиром жандармского офицера.

В апреле 1905 г. за неподчинение командиру расстреляны четверо матросов с броненосца «Прут» и двое матросов с «Георгия Победоносца».

Колесование получило распространение в конце XVII в. Первое известие о нем относится к 1696 г., когда был колесован изменник немчин Якушка.
Колесование предполагало ломание колесом и положение ломаного на колесо. Ломание производилось так: осужденный растягивался по земле; руки и ноги врозь; лицом кверху; голова, руки и ноги прикреплялись к кольям, врытым в землю. Под те места, где нужно было раздробить кости, подкладывались деревяшки с проделанными в них желобками. Раздробление осуществлялось деревянным тяжелым колесом, на одном краю которого была железная полоса. Палач, подняв колесо, ударял ею по месту, где находилась подставка с желобком. Тупое железо не резало мяса, а только дробило кости.

Наиболее мучительным колесование было, когда раздроблялись руки и ноги, и казнимый оставлялся умирать медленной смертью. За раздроблением костей следовало положение на колесо. На высоком колу горизонтально укреплялось колесо, на него клали осужденного, и раздробленные члены пропускали между спицами. Если желали прекратить мучения преступника, ему отсекали голову и надевали ее на кол.

Вот что рассказывает о стрелецких казнях в «Записках русских людей» Желябужский: «У них, за их варварство, ломаны руки и ноги колесами. И те колеса воткнуты были на Красной площади на колье, и те стрельцы положены были на те колеса, и живы были на тех колесах не много не сутки, и на тех колесах стонали и охали».

О том же пишет Корб: «Перед Кремлем встащили живых на колеса двух братьев, предварительно переломав им руки и ноги... Привязанные к колесам преступники увидали в груде трупов своего третьего брата. Жалостные вопли и пронзительные крики несчастных тот только может себе представить, кто в состоянии понять всю силу их мучений и невыносимой боли. Я видел переломанные голени этих стрельцов, туго привязанные к колесам».

Берхгольц свидетельствует: «После обеда я ездил за город посмотреть на трех колесованных в этот день утром... Зрелище было отвратительное. Они получили только по одному удару колесом по каждой руке и ноге и после того были привязаны к трем укрепленным на шестах колесам, Один из них, старый и очень болезненный, был уже мертв».

В 1718 г. был колесован подьячий Докукин. Лежа на колесе, он сказал, что откроет своих сообщников. Его сняли и отвезли в Преображенское на допрос, после чего отрубили голову и воткнули на кол, а тело положили на колесо.

Тогда же был колесован боярин Кикин. «Мучения его были медленны, с промежутками для того, чтобы он чувствовал страдания. На другой день царь проезжал мимо. Кикин еще жив был на колесе; он умолял пощадить его... По приказанию царя его обезглавили и голову воткнули на колесо».

Казни известных преступников обставлялись весьма тщательно. Вот как, к примеру, выглядела казнь Емельяна Пугачева в Москве на Болотной площади в январе 1775 г.

Эшафот стоял посредине площади, вокруг него — пехотные полки и полиция. Все окрестности были усыпаны зрителями, даже на кровлях домов виднелись люди.
Закричали: «Везут! Везут!»
Появился отряд кирасир, за ним — очень высокие сани, в которых сидел Пугачев. Он держал в руках две горящие свечи. Напротив него сидели священник и секретарь Тайной экспедиции. Пугачев был без шапки, он всё время кланялся. За санями следовал конный отряд.
Вот сани остановились у крыльца лобного места. Пугачев и его помощник Перфильев взошли на эшафот в сопровождении священника и двух чиновников. Послышалось: «На караул!»
Чиновник зачитал манифест. Когда произносилось имя Пугачева, обер-полицмейстер Архаров спросил:
— Ты ли донской казак Емелька Пугачев?
— Так, государь, — отвечал приговоренный, — я.
Во время чтения манифеста Пугачев часто крестился. После манифеста священник сказал осужденным несколько слов и сошел вниз. Пугачев, отвешивая земные поклоны, говорил:
— Прости, народ православный!
Был дан знак палачам, и они кинулись раздевать Пугачева: сняли белый бараний тулуп и малиновый шелковый кафтан. Мгновение — и окровавленная голова уже была в воздухе: палач держал ее за волосы. Затем, уже над трупами, совершили четвертование. Отрезанные части тела несколько дней были выставлены у московских застав, а после сожжены вместе с телами и пепел развеян.

Четвертование заключалось в том, что преступнику отсекали сначала все четыре конечности, а потом и голову. Эта казнь была известна в России с XV в. и применялась еще в XVIII столетии. Назначалась она преимущественно за государственные преступления, в особенности за самозванство. Четвертованы были в первой половине XVII в. Лжешуйский Тимошка Анкудинов, заговорщики Соковнин и Циклер. Степан Разин был «в Москве живой разсечен».

Четвертование считалось казнью позорной. А.Матвеев, рассказывая о свершении ее над стрелецким полковником Яновым, пишет: «Выведши на Красную площадь, четвертовали воровского казнью ругательски».

Как и четвертование, посажение на кол применялось к бунтовщикам и «воровским изменникам». Известен случай такой казни над атаманом разбойничьей шайки в 1598 г. В 1606 г. посадили на кол мятежника Аничкина, а в 1614 г. — Заруцкого, сообщника Марины Мнишек.

В 1738 г. эта казнь завершила жизнь самозванца Миницкого, выдававшего себя за царевича Алексея. Он был посажен на кол в Ярославце Киевской губернии. Так же обошлись и с его сообщником, Могилой.

Казнь эта ужасна: под тяжестью тела кол через задний проход входил в человека, прорывая внутренности, и выходил из груди или между лопатками. Иногда для того, чтобы продлить мучения, у острого конца прибивали перекладину, которая задерживала спуск тела и тем самым на день или два оттягивала смерть, доставляя казнимому невыносимые страдания. Бывало, что в это время велся последний допрос, а священник давал несчастному напутствие.

Н.Корж в «Устном повествовании бывшего запорожца» сообщает: «И сидит на том шпиле преступник дотоле, пока изсохнет и выкоренится як вяла рыба, так что когда ветер повеет, то он крутится кругом яко мельница и торохтят его кости все, пока упадут на землю».

Залитие горла расплавленным металлом было казнью, предназначенной исключительно для фальшивомонетчиков. В 1533 г. в Москве так казнили многих подделывателей монеты.

В грамоте 1637 г. говорится: «В прежних летах, при прежних великих государях таким варом заливали теми их воровскими деньгами горло». Значит, горло заливали тем металлом, из которого совершалась подделка — оловом или свинцом.

В 1672 г. эта казнь была заменена отсечением обеих ног и левой руки.

Были и другие, не менее варварские, способы умерщвления.

Своими впечатлениями делится голландский путешественник де Бруин. Вот картина начала XVIII в.: «Девятого числа этого месяца совершали страшную казнь в Москве над 50-летнею женщиной, убившей своего мужа, которую присудили зарыть живою в землю по самые плечи. Я полюбопытствовал взглянуть на нее и нашел ее наполовину закопанной, и она показалась мне еще свежею и приятной наружности. Она была повязана вокруг головы и шеи белым полотенцем, которое она, впрочем, попросила развязать, потому что оно очень давило ее. Ее стерегли трое или четверо солдат, которым приказано не дозволять давать ей ни есть, ни пить, что могло бы продлить жизнь ее. Но дозволено было бросать в яму, в которой она была зарыта, несколько копеек или штиверов, за которые она и благодарила наклонением головы. Деньги эти употребляют обыкновенно на покупку восковых свечей, которые и зажигают перед образами тех святых, к которым взывают осужденные, частию же на покупку гроба. Не знаю, берут ли себе иногда часть из них приставленные сторожа за то, чтоб тайком дать осужденной поесть, ибо многие довольно долго проживают в таком состоянии. Но виденная мною женщина умерла на другой же день после того, как я ее видел. В тот же день сожгли живым одного мужчину, преступление которого мне не было известно».

Окопание в землю применяли только к женщинам — за убийство мужа. Осужденная закапывалась живой стоймя или на коленях — по плечи, со связанными за спиной руками. К ней приставлялась стража, чтобы несчастной никто не давал еды и питья. Прохожим, как ясно из приведенного выше свидетельства, дозволялось лишь бросать деньги, которые затем шли на гроб и свечи. Днем священник молился при зажженных свечах за душу погибающей и давал ей напутствие.

Смерть при такой казни наступала на второй или третий день, главным образом, от жажды и от самоотравления организма, лишенного воздуха. Но мы знаем случаи, когда женщина умирала лишь на седьмой, восьмой, а то и на двенадцатый день.

Однажды это случилось на 31-й день казни. В этом случае, видимо, стражники все-таки давали осужденной питье и еду.

Мучения окопанных вызывали у народа сочувствие. Бывало, даже родственники убитого мужа просили за осужденную. Но закон гласил: «Жонок мужей их за убийство против Уложения окапывать в землю по-прежнему».

И всё же эта норма не всегда неукоснительно выполнялась властями. В 1677 г. была окопана во Владимире на торговой площади некая Фетюшка — «за то, что она, Фетюшка, отсекла мужу своему косою голову». На следующий день настоятели двух владимирских монастырей с братией и игуменья женского монастыря с сестрами подали воеводе челобитную, «чтоб ее, жонку Фетюшку, из земли вынуть и постричь в монастырь, ради его царского многолетнего здравия и ради поминовения блаженныя памяти великого государя царя и великого князя Алексея Михайловича. И из земли она, жонка Фетюшка, вынята и послана постричь в Успенский девичий монастырь».

В 1682 г. ямская жена Маринка и стрелецкая жена Дашка Перепелка «окопаны были в землю трои сутки и в земле обещались постричься и злых дел не творить; и указал великий государь тех жонок выкопать и постричь».

Во второй половине XVII в. смертная казнь через окопание то отменялась, то опять восстанавливалась. Известны случаи ее применения в 1702, 1730 и даже в 1740 гг.

До Петра I повешение за ребро было казнью редкой, случайной. В 1676 г. воевода Мещеринов, взяв Соловецкий монастырь, «многих за ребра вешал». Тем же увлекался Степан Разин.

Железный крюк, обычно подвешенный к Г-образной деревянной конструкции, вонзался осужденному в бок, поддевался под ребро и высовывался наружу. Повешенный принимал, таким образом, изогнутое положение: ноги и голова свешивались вниз. В описаниях раскольничьих дел есть пример, когда эта казнь была по приговору соединена с колесованием.

Берхгольц рассказывает о случае, когда повешенный ночью освободился от крюка и упал на землю. На четвереньках он отполз от виселицы шагов на сто и спрятался. Утром его нашли и опять повесили.

Повешение за ребро широко применялось при усмирении пугачевского бунта.

Еще до Петра существовал четкий порядок исполнения смертных приговоров.

Во-первых, приговор должно было объявить осужденному.

По объявлении приговора преступника сажали на неделю в покаянную избу, где человек постился и готовился к причастию. За день-два до казни туда приходил священник. «После сказки в покаянной избе поститься неделю до причастия святых тайн, а по причастии святых тайн быти им два дня, а в третий день их вершить» — так сказано в Новоуказных статьях Алексея Михайловича.

В 1653 г. покаянные избы для татей и разбойников отменяются. А патриарх Никон запретил «не токмо причащати разбойников и татей, но ниже исповедовать их в последний час казни их».

Как читался приговор и как вели на казнь, видим по делу воеводы Михаила Шеина со товарищи (1634). «Выведя их перед Приказом сыскных дел, дьяк сказывал им их воровство и измену; рядом с дьяком еще один дьяк, двое бояр и окольничий». Потом осужденных ведут к месту казни, где другой дьяк читает «измену по списку».

В воскресенье не казнили: «Татей и разбойников вершить в неделе во все дни опричь Воскресения Христова».

Казнь, к которой приговаривали беременных женщин, откладывали «до разрешения от бремени, а до тех мест держати ея в тюрме или за крепкими приставы, чтобы она не ушла».

Было особенное правило об отступниках от веры православной: их должно было троекратно уговаривать вновь обратиться в прежнюю религию.
В Москве казни совершались на Красной площади у Лобного места и на Козьем болоте. Иногда — на Яузе и на Москве-реке.

Следует, видимо, сказать несколько слов о Лобном месте. Находилось оно на Красной площади против Спасских ворот. Название объясняется расположением на взлобье — крутом берегу реки.

С Лобного места объявлялись важнейшие указы, обращались к люду цари и патриархи.

Сначала, в 1534 г., это было место, выложенное кирпичом, с деревянной решеткой, запирающейся на железный засов. В 1786 г. его перестроили: вместо кирпича использовали тесаный белый камень, круглый помост с амвоном был огражден каменными перилами, с запада устроили ступенчатый вход с железной решеткой и дверью. При Павле I купечество собиралось установить здесь большой крест с изображением страстей Христовых, рая и ада, но почему-то этого так и не произошло.

При царе Алексее Михайловиче у Лобного места стояли пушки и был царев кабак. При Петре I оно было заставлено кольями с головами стрельцов.
В 1768 г. здесь в саване со свечою в руке и листом на груди, где было написано: «Мучительница и душегубица», стояла помещица Салтычиха, замучившая 138 крепостных. Потом ее заточили в подземную тюрьму Ивановского монастыря, где она пробыла почти в темноте тридцать три года.
На открытии памятника Степану Разину с Лобного места произнес речь Ленин.

В новоуказных статьях 1669 г. говорится: преступников «в пустых местах не вершить, а вершить в тех местах, где они воровали или где они жили».
В 1727 г. вышел указ Петра: «Вперед в Санкт-Петербурге и Москве никому смертных казней внутри города не чинить, а чинить те экзекуции за городом».

В 1652 г. жители Москвы могли видеть позорное шествие вора и самозванца, выдававшего себя за Шуйского, Тимошки Анкудинова, и его слуги Костьки Конюховского. Костька открывал эту процессию. Его шею обхватывал толстый железный ошейник, от которого шла цепь, прикованная к широкому обручу, служившему поясом. Руки были связаны за спиною веревкой, концы которой волочились по земле. Рядом на коне ехал подьячий и кричал: «Глядите, православные, вот лиходей и государев изменник!» Толпа любопытных окружала осужденных.

А вот как ввозили в Москву Степана Разина с братом Фролом в 1671 г.: «Везли из-за Тверских ворот на телеге высокой, а в телеге было впряжено три лошади ямских; да около вора сидели стрельцы четыре человека, с дубиньем, в саблях и не велели ему ничего говорить едучи. Да за ним же, вором, вели товарища его на чепях два человека стрельцов. А сделана была ему, вору, на телеге виселица, и топор воткнут, и плаха положена перед ним, и петля над ним повешена, и весь роскован по столбам... А везен в кафтанишке черном в сермяжном, да в чулках белых, да в бахалках солдатских... А как его, вора, везли из-за Тверских ворот, смотреть ездили всяких чинов люди и весь народ Московского государства».

Еще более торжественно ввозили в Москву в 1696 г. изменника немчина Якушку — в составе царского поезда; он стоял на телеге, запряженной в четверню, на телеге же стояла виселица, в которую были воткнуты два топора, два ножа, повешены два хомута, два ремня, двое клещей, с перекладины виселицы спускались десять кнутов.

Якушка был одет в турецкое платье, чалму. Руки и ноги его украшали толстые цепи, на шее петля, конец которой был привязан к перекладине виселицы. На перекладине надпись: «Сей злодей веру свою четырежды переменил, изменник стал Богу и человеком, католик сей стал протестантом, потом грек, а в конец магометанин». Выше были изображены луна и звезда — символы магометанства, а на груди надпись: «Злодей».

При Петре I о времени и месте казни часто давались объявления. Вот одно из них:

«1724 года ноября в 15 день, по указу Его Величества Императора и Самодержца всероссийского, объявляется во всенародное ведение, что завтра будет во десятом часу перед полуднем на Троицкой площади экзекуция бывшему камериру Монсу да сестре его Балкше, подьячему Егору Столетову, камер-лакею Ивану Балакиреву за их плутовство такое, что Монс и сестра его и Егор Столетов, будучи при дворе Его Величества, вступали в дела противныя указам Его Величества и укрывали винных плутов от обличения вин их и брали за то великие взятки, и Балакирев в том Монсу и прочим служил. А подлинное описание их вин будет объявлено при экзекуции».

Обыкновенно тела оставлялись на месте казни — с целью устрашения. Спустя некоторое время их убирали: кидали псам или отвозили в убогие дома для погребения вместе с умершими без покаяния.

Погребение обычно совершалось в троицкий четверг, служилась общая панихида. Обязательно присутствовал палач, наблюдавший, чтобы тела преступников не похоронили при церкви. Тела казненных нередко накапливались в огромных количествах. Так длилось до тех пор, пока царица Елизавета, проезжая мимо Божедомки (ныне улица Достоевского в Москве), не почувствовала ужасный смрад и не отменила единый день похорон для преступников.

Известен случай казни, которой был подвергнут труп умершего за тринадцать лет до приговора боярина Милославского. Его тело по приказу Петра вынули из могилы и на тележке, запряженной шестью свиньями, привезли в Преображенский приказ, где его облили кровью казненных преступников, а затем рассекли на части «и во всех застенках под дыбами оныя скаредныя части его закопаны, и умножаемою воровскою кровию доныне обливаются, по псаломскому слову: мужа кровей и мести гнушается Господь».

Веревка, на которой вешали самозванца Лжепетра, оказалась слишком толстой: петля не затянулась. Тогда палач, взяв у стоявшего рядом мужика дубину, раскроил повешенному голову.

Петля не могла затянуться и на сыне Марины Мнишек: ему было всего четыре года, слишком легок... Его оставили в метель и мороз умирать на виселице...

XVII столетие было временем созидания русского государства, вся работа шла во его имя, для человека же мало что оставалось.
Но, несмотря на то, что это была очень жестокая эпоха, нельзя не обратить внимания на следующее: Борис Годунов, вступая на царство, дал обет прекратить смертные казни на пять лет; царь Алексей Михайлович в 1653 г. повелел сидевших в тюрьмах и ждавших казни татей и разбойников освободить и отправить в ссылку; в 1691 г. сходное распоряжение отдал и Петр I.

После смерти Петра началось время дворцовых переворотов: сначала воцарилась супруга первого императора Екатерина I, оставившая потом престол Петру II.

Через два с половиной года императрицей стала племянница Петра, дочь его брата Ивана, герцогиня Курляндская Анна. В конце 1741 г. стала царствовать дочь Петра Елизавета.

Князь М.Щербатов писал, что, «идучи на свержение с престола Иоанна, где крайняя опасность ей представлялась, Елизавета молилась Богу и дала обет за всё свое царствование никого не лишать жизни. И действительно, утвердившись, она заменила смертную казнь своим врагам ссылкой».
Елизавета издает в 1744 г. такой указ: «Усмотрено в Правительствующем сенате, что в губерниях, и в провинциях, и в городах, такоже и в войске и в прочих местах Российской империи, смертныя казни и политическую смерть чинят не по надлежащим винам, а другим и безвинно». Предлагалось выписки из всех дел пересылать в Сенат и ждать решений по ним.

Практически смертная казнь была отменена.

В 1761 г. императрица Елизавета Петровна скончалась. После недолгого царствования Петра III на престол вступила Екатерина II, созвавшая законодательную комиссию, которой предстояло, в частности разработать Наказ о преступлениях и наказаниях.

Наказ написан явно под сильным влиянием французских просветителей. Половина его статей, например, заимствована из сочинения Монтескьё «О духе законов». Екатерина вопрошает: «Смертная казнь полезна ль и нужна ли в обществе для сохранения безопасности и доброго порядка?» И вот ответ: «Опыты свидетельствуют, что частое употребление казней никогда не сделало людей лучшими: чего для если я докажу, что в обыкновенном состоянии общества смерть гражданина ни полезна, ни нужна, то я преодолею восстающих против человечества».

Но далее читаем: «Гражданин бывает достоин смерти, когда он нарушил безопасность даже от того, что отнял у кого жизнь или предпринял отнять. Смертная казнь есть некоторое лекарство больного общества».

Таким образом, во взглядах Екатерины на смертную казнь просматривается некоторая двойственность.

Известны три случая казни преступников, по мнению Екатерины, нарушивших спокойствие государства.

В 1764 г. подпоручик Смоленского полка Василий Мирович с офицерами Власьевым и Чеховым имели умысел произвести бунт, для чего пытались освободить из крепости слабоумного, «к несчастью рожденного» принца Иоанна Антоновича. Суд определил Мировичу четвертование. Екатерина изменила приговор: «Вместо мучительной смерти отсечь Мировичу голову и, оставя тело его народу на позорище до вечера, сжечь оное потом купно с эшафотом, на котором та смертная казнь учинена будет».

В 1771 г. в Москве во время чумы разразился бунт. Чернью был убит архиепископ Амвросий. Двоих бунтовщиков, дворовых людей Леонтьева и Деянова, повесили.

И, наконец, указ 1775 г. «О бунтовщике, самозванце и государственном злодее Емельке Пугачеве и его сообщниках». «Пугачеву учинить смертную казнь ... и положить на колеса, а после на тех же местах сжечь... Перфильева четвертовать в Москве... Чике, он же и Зарубин, отсечь голову и воткнуть ея на кол для всенародного зрелища, а труп его сжечь со эшафотом купно. И сию казнь совершить в Уфе, яко в главном из тех мест, где все его богомерзкие дела производимы были... Шигаева, Подурова и Торнова ... повесить в Москве всех троих».

Все эти преступления рассматривались Верховным уголовным судом, на каждый случай утверждаемым высочайшим указом.

Правда, в ходе подавления Пугачевского бунта, пока еще шли боевые действия, всякого рода экзекуции применялись по усмотрению воинских начальников разного ранга.

После казни Пугачева и его сообщников сенат велел уничтожить все орудия казни в государстве.

Из XVIII века в XIX перешли три группы преступлений, за которые следовала смертная казнь: государственные, карантинные и военные.

При первом русском императоре XIX в. Александре I в 1804 г. была учреждена законодательная комиссия, которая вопроса о смертной казни почти не касалась.

Правда, проект уголовного уложения 1813 г. ограничивал виды смертной казни — допускалось впредь повешение и отсечение головы.

Смертная казнь грозила за преступления против веры, политические преступления, преступления против порядка управления (насильственное освобождение из тюрьмы преступника), за преступления против жизни, за поджог, сопряженный с кражей или повлекший за собой смерть человека.
Вопрос о смертной казни в царствование Николая I специально не рассматривался, хотя восшествию на престол сопутствовали обстоятельства, в результате которых к смертной казни было приговорено пять человек. Верховная комиссия, разбиравшая дело декабристов, вначале осудила на смерть 36 человек, определив пятерым из них четвертование и тридцати одному — отсечение головы. Император утвердил только первые пять приговоров, заменив четвертование повешением.

В 1830-е гг. был издан пятнадцатитомный Свод законов Российской империи. В соответствии с ним смертная казнь могла быть назначена только за тяжкие виды государственных преступлений. Приговаривать к смертной казни мог лишь Верховный уголовный суд. Обыкновенные суды таких приговоров выносить не могли; за наиболее тяжкие преступления они имели право осудить человека на гражданскую смерть (почти то же самое, что лишение всех прав состояния) и на каторжные работы.

Смертная казнь полагалась за преступления карантинные — как за деяния, крайне опасные для общества.

Позже, в 1845 г., было утверждено Уложение о наказаниях уголовных и исправительных.

Один из авторов Уложения, граф Д.Блудов, писал в объяснительной записке к проекту: «Нельзя не согласиться, что смертная казнь есть в некотором смысле зло уголовного законодательства, крайность, которую иные философы-моралисты не совсем несправедливо почитают противною религии». Но всё же, заключает Блудов, «сие зло едва ли не необходимо».

По Уложению 1845 г. смертная казнь назначалась:

«1) за важнейшие государственные преступления: злоумышления на жизнь, свободу и верховные права государя императора, государыни императрицы, наследника цесаревича и других особ императорского дома; бунт, т.е. восстание скопом и заговором против верховной власти, умысел низвергнуть существующее правительство или изменить существующий образ правления; государственную измену, в наиболее тяжких случаях ее;
2) за важнейшие карантинные преступления, совершаемые во время эпидемии или соединенные с насильственными действиями по отношению к карантинной страже».

В царствование Александра III председатель Сумского окружного суда, говоря о необходимости смертной казни, замечал, что она является превосходным средством к тому, чтобы злодеи могли сподобиться христианской кончины: «Закаленные в злодеянии кончают свою жизнь без христианского покаяния... Но время с момента объявления приговора до его исполнения может сделать решительный переворот в чувствах самого закоренелого преступника и, при пособии духовного его отца, обратить к Богу с молитвою и раскаянием, столь знаменательным в жизни христианина»...

В наше время казнь совершается в тиши, за толстыми стенами, о ней мало кто ведает. Ранее же казнь была публичной; в сознании русского народа казнь и позор сливались.

Публичность считалась одним из главных условий и смертной, и торговой казни.

На торгу преступника выставляли для всеобщего обозрения и позора.

В Уложении царя Алексея Михайловича говорится: «Бив у приказу кнутом на козле, послати в торг по рядам, чтобы про то ведали всякие люди, за что ему такое наказание учинено».

Иногда способ наказания давал понять, какое преступление совершил человек. Блудниц, бия кнутом, выставляли на площади или водили по улицам голыми. Обвиненным в продаже табака или в нарушении государственной монополии на продажу спиртного вешали на шею пачку табака или флягу с водкой.

В Воинском артикуле Петра I появилась статья, предусматривавшая такое наказание, как шельмование — лишение воинской чести. На эшафоте над дворянином переламывали шпагу, и палач объявлял его шельмой.

В законах Елизаветы смертная казнь заменялась политической (гражданской). Совершался весь обряд казни, но отсечения головы, повешения или битья кнутом не было.

Процедура гражданской казни применялась (и отрабатывалась) на протяжении всего имперского периода отечественной истории.

В Москве конца XIX — начала XX в. публичная гражданская казнь проходила в четырех верстах от города на Конной площади за Москвой-рекой, у Серпуховской части. В Бутырскую тюрьму, где обычно содержался преступник, приезжали полицейский чиновник, полицейский врач с фельдшером и конвой — пеший и конный. Во дворе уже ждали арестанта высокие черные дроги, запряженные парой. В них и садился арестант, с заломленными назад руками.

Облаченный в обычную одежду заключенного — серый халат, рукавицы и круглую шапку, он имел на груди черную доску, где говорилось о его вине. На дрогах же сидел палач или тюремный прислужник. Пехотный конвой окружал колесницу, жандармский конный конвой составлял внешний круг. Два барабанщика впереди брались за палочки — и процессия трогалась в путь. Часа через два у эшафота приговоренного встречали товарищ прокурора с секретарем, тюремный священник, полицейский врач с фельдшером, несколько полицейских. Конвой окружал эшафот, и по знаку товарища прокурора начинается церемония.

Палач или тюремный прислужник сводят осужденного с дрог и снимают с него кандалы, если они есть. Осужденные, кроме представителей привилегированных сословий, должны были быть закованы.

Раздается возглас: «Шапки долой!» Он касается и зрителей. Конвой берет на караул. Секретарь читает приговор. Иногда чтение сокращается до резолюции суда: перечень присутствующих и название наказания. Известен случай, когда в сильный мороз читался приговор в 25 листов, и всё это время — почти час — осужденный стоял с непокрытой головой, а должностные лица держали окостеневшие руки у козырька.

За приговором следует духовное напутствие: к осужденному подходит священник в епитрахили, с крестом в руке. Осужденный крестится и прикладывается к кресту.

После преступника возводят по ступенькам на эшафот и ставят к позорному столбу лицом к публике. На него надевают шапку, руки вдевают в железные наручники, которые цепями прикреплены к столбу. В таком положении преступник должен находиться десять минут, в течение которых над дворянином ломается шпага. Для этого заранее готовят старый ржавый клинок с офицерским эфесом. Куски шпаги палач с шумом бросает на эшафот. Барабанщик бьет отбой.

Преступника сводят с эшафота. Его ждет теперь глухая арестантская карета, едущая обратно в Бутырки.

Конечно, не для всех осужденных обряд публичной гражданской казни был мучительным испытанием. Однако порой он производил весьма сильное впечатление на преступников.

Юрист Н.Муравьев вспоминал молодую женщину, осужденную за убийство новорожденного ребенка. У позорного столба она лишилась чувств. Ее сняли с эшафота, положили на траве, и доктор объяснил, что расстроенный организм не смог вынести нравственного потрясения во время публичного обряда.

Замужняя женщина была вовлечена своим любовником в преступление. Ее привезли вместе с ним на публичную казнь. Она не сводила с него глаз, налитых кровью, и когда ее поставили к позорному столбу, закричала таким страшным голосом, что все вздрогнули. Она громко стала укорять любовника в своей гибели, вспоминать оставшихся дома «без хлеба малых деток, сироток неповинных».

Однажды исполнялась публичная гражданская казнь над дворянином-поляком, поступившим на службу солдатом и через двадцать лет вышедшим в отставку офицером. Он застал свою жену в момент измены и убил ее. Приговорен был к 20-летней каторге.

Поскольку не было католического священника, он молился один: истово, на коленях, не менее получаса. На эшафот взошел спокойно. Но, когда к поляку приблизился палач со шпагой и поднял ее над головой, осужденный побледнел, лицо его исказилось. Осужденный зарыдал, плач перешел в нервный припадок. Тюремный священник заметил:

— Вот ведь гордый и злобный какой человек, совсем каменный, а как дворянской чести лишать стали, не сдержал своего сердца, духом упал.
— Нашему так бы не сконфузиться, —возразил пристав, — это всё гонор шляхтетский.

Но чаще виновные относились к обряду довольно равнодушно. Осужденные за грабежи и разбои, фальшивомонетчики, убийцы и насильники редко бывают чрезмерно впечатлительны.

Н.Муравьев приводит слова полицейского чина: «Прежде хоть дело делали — для телесного наказания вывозили, и преступник знал, что его на народе будут больно плетьми наказывать, и народ понимал, вот, мол, что за такое дело бывает. А теперь ни преступнику, ни народу кроме потехи ничего нет, да нам только одно напрасное беспокойство».

Приведем статистику смертных казней в XIX столетии (не учтены казненные польские повстанцы; таковых было около 1500 человек, более точные данные отсутствуют).

1826 г. — 5 человек.
С 1862 по 1866 г. — 9 человек.
1878 г. — 1 человек.
1879 г. — 16 человек.
1880 г. — 5 человек.
1881 г. — 5 человек.
1882 г. — 4 человека.
1883 г. — 1 человек.
1884 г. — 4 человека.
1885 г. — 1 человек.
1886 г. — 5 человек.
1887 г. — 5 человек.
1889 г. — 3 человека.
1890 г. — 2 человека.
В 1901 — 1905 гг. за воинские преступления были казнены 20 человек, за преступления общие — 73.
В 1906 г. — 245 человек.
В 1907 г. — 624 человека.
В 1908 г. — 1340 человек.
В 1909 г. — 540 человек.
С 1905 по 1910 г. более всего казненных было в великорусских землях, в Польше и прибалтийских губерниях. В Москве за эти пять лет были казнены 85 человек, в Киеве — 142, в Одессе — 134, в Минске — 15, в Вильно — 40, в Лодзи — 111, в Риге — 215, в Тамбове — 29 человек.
По социальному происхождению и положению из 3074 приговоренных в эти годы к смертной казни (об остальных данных нет) было:
1528 крестьян;
412 лиц воинского звания;
358 арестантов, каторжан, ссыльных;
228 мещан;
203 рабочих;
73 чиновника и служащих;
62 учащихся в высших и средних учебных заведениях;
35 нижних полицейских чинов;
32 учителя;
24 дворянина;
23 лица интеллигентных профессий;
16 офицеров;
12 купцов, торговцев, фабрикантов;
68 детей духовных лиц.
Троим из казненных было по 16 лет. Самым старым — 124 и 72 года. 124-летний абрек Малиев судился за убийство старшины, а 72-летний крестьянин Молотков за участие в убийстве сторожа. Им смертная казнь была заменена другими наказаниями.

Женщин, приговоренных к казни, насчитано 75, но 34 казни отменены. О судьбе 20 преступниц неизвестно, одна отравилась.
За террористические покушения были осуждены 28 женщин, одна — за участие в восстании, за принадлежность к революционным партиям — 5, за убийство — 9, за убийства и грабежи— 18, за экспроприации — 12, одна за поджог.

Неизвестная, ранившая в 1906 г. в Севастополе адмирала Чухнина, была расстреляна на месте. Работница Мальвина Миллер за убийство фабриканта в Лодзи была расстреляна без суда (на основании правил, введенных в связи с военным положением).

Сословие и звание известно только у 25 женщин, которым был вынесен смертный приговор: одна дочь генерала, одна дворянка, три студентки, две учительницы, восемь из мещанского звания, трое — из прислуги, шесть из крестьянского сословия и одна фабричная.

А вот примеры криминальной хроники из тогдашних газет.

«Дикое убийство совершено 9 сентября в Петербурге в одной из квартир (дом № 97 по 16-й линии Васильевского острова). Здесь с двумя сыновьями проживал служащий на заводе Иван Крылов, 50 лет. Два дня назад Крылов-отец купил своему старшему сыну пару сапог. Младший сын, 17-летний Михаил Крылов, обратился к отцу с требованием, чтобы и ему были куплены сапоги. Отец отказал, сославшись на неимение денег.
9 сентября вечером Михаил Крылов, явившись домой после работы, вновь потребовал у отца денег на сапоги, угрожая в противном случае отнять у него деньги. Между отцом и сыном завязалась ссора. В разгаре ее рассвирепевший подросток схватил кухонный нож и нанес им несколько ран в бок и грудь отцу. Отцеубийца пытался скрыться, но был задержан на улице прибежавшими на крик дворниками. Раненый был отправлен в больницу Марии Магдалины. Положение его признано безнадежным».

«В деревне Питма Царскосельского уезда 7 сентября произошел такой случай.
Пастух Адольф Козловский, придя в избу сельского старосты Алексея Балакирева, попросил у последнего пороха.
Балакирев вынул браунинг и, крикнув:
— Вот что есть у меня для вашего брата! — выстрелил.
Пуля попала Козловскому в рот и, пронизав верхнюю часть горла, застряла в позвоночнике. Раненый в бессознательном состоянии был отправлен в гатчинский дворцовый госпиталь, где положение его признано безнадежным. Староста арестован».
«22 сентября в городе Москве четверо неизвестных, остановив волостного старшину Артемова, везшего в казначейство деньги, отняли у него 400 рублей и затем убили револьверными выстрелами».

«В ночь на 7 октября в селе Суркул Александровского уезда Ставропольской губернии убиты четыре церковных сторожа, захвачено 130 рублей церковных денег и в церкви разбиты иконы с повреждением в них риз. Преступники арестованы».

«Грозная драма произошла на днях в имении землевладельцев Милюковых во Всехсвятском Вышневолоцкого уезда. Во время карточной игры за столом сидели: помещик П.И.Лебедев, одна из владелиц Всехсвятского и земский начальник Ржевского уезда в.А.Свистунов. Поздно ночью между партнерами из-за карт произошла ссора, доведшая до кровавой развязки.
Оскорбленный партнером земский начальник Свистунов внезапно вскочил и дважды вонзил кинжал в спину Лебедева, который тут же упал мертвым. Следствие производится. Земский начальник отпущен на поруки».

«Елисаветград, 6 ноября 1908 г. В поселке Ивановка телеграфист Вильнин, 24-х лет, из ревности задушил жену, с которой повенчался всего полгода назад, затем задушил тещу и перерезал ей, мертвой, горло. Убийца сознался и арестован».

«“Киевским вестям” телеграфируют из Шаргорода: “Несколько женщин, ехавших в Стришовку, подверглись изнасилованию напавших на них новобранцев. Женщины тяжело избиты. Одна скончалась. У другой выбит глаз и сломана рука”».

«В деревне Купань Евпаторийского уезда крестьянин Непочатов, получив от девушки Абленцовой отказ выйти за него замуж, подкрался вечером к ее дому и выстрелом из ружья через окно убил ее наповал».

В беспокойном 1905 году на смертную казнь были осуждены 62 человека, из них казнены 30. О судьбе 32 сведений нет. Карательными отрядами расстреляно без суда 376 человек.

…И опять цитаты из газет.

«Елисаветград. На днях военный суд приговорил к смертной казни через повешение трех молодых людей, обвиненных в убийстве агента сыскной полиции; один из осужденных, Христенко, 23-х лет, вчера покончил в тюрьме самоубийством. Сначала Христенко прибег к самосожжению. Для этого он привязал себя к кровати полотенцем и поджег солому матраца. Несчастный, очевидно, не выдержал мучений и удавился веревкой, которую он прикрепил к оконной решетке. Тело покойного во многих местах обуглено».

«Во вчерашнем номере вашей уважаемой газеты мы прочли известие, которое нас потрясло. Владимирским временным военно-полевым судом приговорен к смертной казни М.В.Фрунзе за покушение на убийство урядника. Зная М.В.Фрунзе с детства по школьной скамье и совместному пребыванию в высшей школе, мы выражаем наше глубочайшее убеждение в том, что М.В.Фрунзе стал жертвой ужасной судебной ошибки.
Ни по своей партийной принадлежности, ни по своему складу М.В.Фрунзе, будучи принципиальным врагом всякого насилия, не мог совершить инкриминируемого ему деяния. Мы ужасаемся от одной мысли о том, что судебная ошибка, не будучи исправлена, приведет к трагическому концу.
Студенты Санкт-Петербургского университета Байков, Шендриков, Виткин, Круглаковский.
Студенты Санкт-Петербургского политехнического института Чарданцев, Ганько».

«Близ Борисова зарублены топором во время сна содержатель корчмы, его жена и мать. Убийца ограбил 36 рублей. Ему 18 лет. Он арестован».

«В Киеве, в ресторане “Альпийская роза”, сын ресторатора Спилиоти убил глухонемую девочку-прислугу, ограбив ее на несколько рублей сбережений».

«Екатеринбург. В Боголсовском заводе убит своей дочерью четырьмя выстрелами управляющий Шелгунов».

Всё громче в эту пору выступают защитники смертной казни. По их мнению, если она будет отменена, то пошатнется вся уголовная система, защищающая общественный порядок. Казненный преступник не совершит второй раз злодейства; к тому же смертная казнь сама по себе должна устрашать и потенциального правонарушителя.

На страницах тогдашних газет и журналов можно было встретить утверждение, что смертной казни требует чувство справедливости.

Среди русских писателей были как противники смертной казни, так и защитники ее. В числе последних (в более раннюю эпоху) — в.Жуковский, В.Даль.

Жуковский осуждал публичное свершение казни. По нему, это зрелище, «каким обыкновенно забавляют праздный народ, столь ищущий сильных, чувственных потрясений, отвратительно само по себе, безнравственно по своему впечатлению и не только не исполняет своей цели, т.е. не ужасает, не остерегает, не пробуждает совести преступника, напротив, делает привлекательною потехою ужас казни, а для казнимого уничтожает спасительное действие на душу последней минуты, заставляя его кокетствовать перед людьми своею фальшивою неустрашимостью и отвлекая его от мысли о Боге, перед судом которого он должен явиться так скоро».

Но Жуковский защищает смертную казнь — как христианин. Он считает ее не только актом правосудия, но и актом христианской любви. Преступник должен принять смерть и покаяться, входя в царство Господне.

В.Даля заботила беспомощность русского крестьянина перед преступлениями. Он полагал, что смертная казнь, к которой приговаривают власти, и даже самосуд — верный путь защитить имущество и жизнь крестьянина. Между прочим, сами мужики считали наказание за имущественные преступления мягкими. Самосуд за поджог и конокрадство был страшным.

Гораздо больше среди писателей противников казни. При этом в своих доводах они, как и Жуковский, опираются на христианскую мораль.

И.Аксаков писал: «Для воспитанного на слове евангельском общества вполне ясно и несомненно, что убиение человека, совершаемое хотя бы и мечом государства, противно разуму учения Христа».

В книгах XIX столетия немало описаний смертной казни.

У Пушкина в «Полтаве» — картина казни Кочубея. Вспомним также «Капитанскую дочку», поэму «Анджело».
У Лермонтова — «Боярин Орша» и «Песня про купца Калашникова».
У Гоголя в «Тарасе Бульбе» речь заходит о душевном состоянии приговоренных, о людях в толпе, но сама казнь не описывается: «Не будем смущать читателей картиною адских мук, от которых дыбом поднялись бы их волосы; они были порождением тогдашнего грубого свирепого века, когда человек вел еще кровавую жизнь одних воинских подвигов и закалился в ней душой, не чуя человечества».

Картина смертной казни нарисована в «Князе Серебряном» А.Толстого: «Их готовились повести — кого к виселицам, кого к костру, кого к другим орудиям казни.
Народ стал громко молиться.
— Господи, Господи! — раздавалось на площади.— Помилуй их, Господи! Прими скорее их души!»

О смертной казни рассказывают Ф.Достоевский в романе «Идиот», А.Чехов в «Острове Сахалин».

Много писал о смертной казни Л.Толстой.

Вблизи Ясной Поляны стоял полк, где военный писарь дал пощечину ротному командиру. Его ожидала смертная казнь. Двое офицеров полка обратились к Толстому с просьбой взять на себя защиту. Тот согласился и выступил в суде с речью, доказывая, что подсудимый — человек глупый и бестолковый. Суд вынес всё же смертный приговор.

В 1881 г. террористы убили Александра II. Как христианин, Толстой их осуждал. Но он осуждал и смертную казнь:

«Суд над убийцами и готовящаяся казнь произвели на меня одно из самых сильных впечатлений в жизни. Я не мог перестать думать, но не столько о них, сколько о тех, кто готовился участвовать в их убийстве, и особенно об Александре III. Мне так ясно было, какое радостное чувство он мог бы испытать, простив их».

Толстой пишет длинное письмо императору. Приведу отрывок:

«Что такое революционеры? Это люди, которые ненавидят существующий порядок вещей, находят и имеют в виду основы для будущего порядка, который будет лучше. Убивая, уничтожая их, нельзя бороться с ними. Не важно их число, а важны их мысли. Для того, чтобы бороться с ними, надо бороться духовно. Их идеал есть общий достаток, равенство, свобода; чтобы бороться с ними, надо поставить против них идеал такой, который был бы выше их идеала, включал бы в себя их идеал... Это идеал любви, прощения и воздаяния добра за зло... Как воск от огня, тает всякая революционная борьба перед царем-человеком, исполняющим закон Христа».

Свои мысли Толстой попытался изложить и в художественных произведениях.

В рассказе «Божеское и человеческое» говорится о влиянии казни на палача.
В романе «Воскресение» есть глава «Смертная казнь», не раз выбрасывавшаяся из текста цензурой. Там говорится о повешении поляка и юноши-еврея.
Позже Толстой написал что-то вроде воззвания — «Не убий!» Потом — «Не убий никого!»
В начале 1909 г. вышла его статья «Христианство и смертная казнь», где говорится, что любое убийство противоречит учению Христа.
Стоит вспомнить и «Рассказ о семи повешенных» Л.Андреева, «Сказку старого прокурора» М.Арцыбашева, «Бытовое явление» в.Короленко, «Старый дом» Ф.Сологуба, «На пороге жизни» Е.Чирикова. Писателей интересовало главным образом психологическое состояние осужденных, что они чувствуют. Например, Арцыбашев рассказывает случай: когда повесили убийцу, а потом сняли с виселицы труп и палач содрал саван, увидели, что осужденный весь седой — поседел за две минуты, стоя в саване.

Очень много стихов о смертной казни. Вот как, например, рассказывает о впечатлении, которое это зрелище производит на человека XX в., К.Случевский:

Тяжелый день... Ты уходил так вяло.
Я видел казнь. Багровый эшафот
Давил, как будто бы, столпившийся народ,
И солнце яркое на топоре сияло.
Казнили. Голова отпрянула как мяч,
Стер полотенцем кровь с обеих рук палач,

А красный эшафот поспешно разобрали,
И увезли, и площадь поливали.
Тяжелый день... Ты уходил так вяло.
Мне снилось — я лежал на страшном колесе,
Меня коробило, меня на части рвало,
И мышцы лопались, ломались кости все.
И я вытягивался в пытке небывалой,
И став звенящею чувствительной струной,
К какой-то схимнице, больной и исхудалой,
На балалайку вдруг попал, едва живой.
Старуха страшная меня облюбовала,
И пальцем нервным дергала меня,
«Коль славен наш Господь» уныло напевала,
И я ей вторил, жалобно звеня.

Со временем появляется всё больше литературы против смертной казни. В Петербурге студенты устроили большую демонстрацию, призывая к ее отмене.

Общество начинало понимать, что жизнь человеческая есть благо неотчуждаемое, поэтому смертная казнь несправедлива.

Философ Вл.Соловьев писал: «Дело можно считать решенным. Всё более и более редеет еще густая толпа защитников, которую собрал кругом себя ветхий полуистлевший идол, еле держащийся на двух подбитых глиняных ногах: на теории возмездия и на теории устрашения».

Увы, философ руководствовался логикой. Впереди были революция, гражданская война, двадцать девятый, тридцать седьмой годы...

Сегодня в Сообществе европейских государств смертную казнь применяют лишь в Турции.

Ее также предусматривают законодательства Бельгии и Греции, однако смертные приговоры там не приводятся в исполнение. Законы еще пяти стран — Кипра, Италии, Мальты, Испании и Великобритании — допускают применение высшей меры наказания только во время войны.

Образовался межпарламентский комитет, добивающийся исключения из национальных законов статей о смертной казни. Речь идет почти о ста странах, всё еще практикующих эту меру наказания преступников.

В СССР закон об отмене смертной казни был принят в мае 1947 г., однако просуществовал недолго и не имел практического смысла в условиях, когда за несколько недель лагерного существования человека можно было убить безо всякого приговора. Кстати, до этого смертную казнь отменяли в 1917 г., в 1920-е гг.

Ныне в российском законодательстве на смертную казнь наложен мораторий.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Пожалуйста, войдите для комментирования

Вы сможете оставить комментарий после входа



Войти сейчас