Saygo

Путешествие Брэма по Африке

3 сообщения в этой теме

Зоолог А. Э. Брэм прославился, конечно, своей многотомной «Жизнью животных» — при всей устарелости она и сейчас читается увлекательно. Но восемнадцатилетний Альфред Эдмунд ещё не предполагал, что всю жизнь будет профессионально заниматься животными — он учился на архитектора и считал, что увлечение птицами будет у него таким же важным, но второстепенным, как у его отца, прозванного «птичьим пастором», охотника и крупного орнитолога. Ну, наряду с поэзией, — Брэм начал писать рано, много и романтично, всё больше про Азию, Африку и прочую экзотику (вплоть до стихотворения «Негр-конькобежец»). И вот тут-то Брэму встретился другой молодой человек, сделавший предложение, от которого тот никак не мог отказаться: отправиться с ним в качестве секретаря и мастера-чучельника в путешествие по Ближнему Востоку. Включая Египет.

user posted image

Звали молодого человека своеобразно — барон Джон Вильгельм фон Мюллер Третий. Бароном и «фоном» его сделал дедушка-банкир, купивший замок и титул, а Джоном на английский лад Иоганн Вильгельм назвался сам. Мюллер был страстным охотником (как Брэм), особенно увлекался птицами (как Брэм) и располагал деньгами (в отличие от Брэма). В середине 1847 года Альфред Эдмунд отправился с ним (в должности Главного Лесничего и соответствующем мундире) — и домой вернулся только через пять лет: из одной экспедиции получилось три, разрослись и её задачи, и штат (в частности, присоединился брат Брэма Оскар), а конечная цель сместилась к истокам Нила — так, впрочем, и не достигнутым.

Само по себе это предприятие оказалось крайне неудачным.

Брэм (как и его покровитель) обнаружил, что весьма уязвим к тропическим болезням, особенно ему досаждала малярия. Брат его по дороге нелепо погиб. Барон Мюллер оказался человеком вздорным, задиристым, скандальным и, что хуже всего, довольно глупым — он умудрялся портить отношения со всеми, с кем было только возможно. Особенно с местными жителями: этому дополнительно способствовало то, что Мюллер и Брэм охотно сменили мундиры на богатые турецкие наряды, их принимали за османских чиновников (тем более что Брэм хорошо освоил арабский и настолько рьяно изучал с местным наставником Коран, что прослыл новообращённым магометанином). Это не добавляло симпатии к путешественникам со стороны турецкоподданных коптов и негров. В довершение всего по ходу дела барон Мюллер умудрился разориться, уехал в Европу оформлять банкротство, а Брэм без гроша застрял в Каире.

Но так или иначе, Брэм вернулся живым, коллекции чучел были собраны обильные, архитектура была забыта, и в университете он обучался уже естественным наукам. А в 1855 году выпустил трёхтомные «Путешествия по Северо-Восточной Африке, или по странам, подвластным Египту», с которых и началась его литературная карьера. Книга это увлекательная и лихо написанная, со вставными стихами (собственными и любимых поэтов-романтиков) и живыми картинами. И сам молодой Брэм там занятный — очень восторженный, очень чванный, азартный, иногда сентиментальный и неизменно наблюдательный. Писал он потом глаже и чище, нравом тоже стал мягче (в его последующих книгах о поездках в Абиссинию, Сибирь и Казахстан всякого расизма и национализма куда меньше), но первая книга от этого хуже не стала. Мы выложим оттуда несколько отрывков.

«Путешествие по северо-восточной Африке или по странам, подвластным Египту: Судану, Нубии, Сеннару, Россересут и Кордофану Д-ра Альфреда Эдмунда Брема, члена Леопольдино-Каролинской Академии и других учёных обществ». М.: Географгиз, 1958

Стиль у Брэма местами пафосный — вот путешественники ещё только плывут по Средиземному морю:

«Для нас все ново. С детскою радостью расхаживаем мы по палубе: то заглянем в люк, чрез который видна мощная работа паровой машины, то следим глазами за извивающеюся линией Далматского берега, но больше всего смотрим на море: опершись на перила всматриваемся в его глубокую, спокойную синеву. Чувства наши в сильно возбужденном состоянии: точно мы переселились в какой-то волшебный мир. Таково мощное влияние моря. Глядя на эту обширную, гладкую поверхность — символ чистейшего, невозмутимого мира — чувствуешь как этот мир проникает в душу, оживляет и укрепляет мысль и заставляет вновь переживать воображением те моменты истинного наслаждения, которое только что испытал и: о время короткого но восхитительного переезда по Германии. Снова восстает пред мысленным взором красивый Дрезден, тянется романическая долина Эльбы, и затем гордая, царственная Прага. Снова расстилаются перед нами лесистые долины прелестной Моравии, — внимание приковывается к Вене — еще так недавно нами покинутой, — и затем устремляется за Альпы, чрез Иллирию к Триесту, этому уже получуждому, своеобразному городу. И опять нами овладевает мощное впечатление красоты впервые увиденного моря. Это впечатление бесконечно величественно, — бесконечно как сама морская зыбь, расстилающаяся перед нами. Там, на горизонте, небо сливается с водою, а в душе человека также сливаются все ощущения; в них даже не можешь дать себе отчета, по крайней мере я мог определительно сознавать только две вещи: с одной стороны, если можно так выразиться, я осязал бесконечность, с другой — чувствовал ничтожество человека. Последнее из этих чувств производит такое угнетающее впечатление, что ищешь за что бы ухватиться для своего ободрения. И точно, при виде громадного трехмачтового корабля, нагруженного заморскими сокровищами, душа ободряется и гордо сознает значение человека: пускается же этот смельчак в дальние пути, чрез пространства которым не видать конца, вступает же он в борьбу с силами сильнейшего!

Вот что занимало наши мысли. Мне все казалось что это сон, но веселая суетливость наших спутников пробудила меня к приятной действительности. Уроженцы западной Европы смеясь и разговаривая расхаживали взад и вперед, между тем как несколько турок, в противоположность им, неподвижно лежали на коврах, разостланных на пёредней палубе, и с британским равнодушием проносились мимо зеленых берегов Истрии, ни разу не удостоив их ни единым взглядом. С свойственным им спокойствием созерцали они и нас, западников. Лишь изредка обменивались они замечаниями на наш счет, что мы могли угадывать только по выражёнию их лиц, потому что не понимали значения тех приятных гортанных звуков, которыми так богата их полнозвучная мелодическая речь. Эти важные, красивые люди ужасно мне нравились, а величавая их осанка внушала мне невольное благоговение. Впоследствии я заметил, что при первой встрече с, европейцами турйи всегда производят на них необыкновенно сильное впечатление, чему способствует и обычное спокойствие этих восточных физиономий, обрамленных черными бородами, и их живописный, оригинальный костюм.

Между тем солнце почти совсем окончило свой дневной путь и огненным шаром стояло над самым краем зеркальной поверхности моря; мало помалу погружалось оно в волны, золотя последними лучами ни воду, и корабль, и горы Истрии, и небеса; наконец оно совсем закатилось и наступил вечер — золотистый итальянский вечер. Магометане тихо поднялись с своих мест, сначала совершили предписанные Кораном омовения, потом обратились лицом к пылавшему закату и павши ниц стали молиться. На, шканцах раздается веселый смех; этот великолепный закат солнца едва обратил на себя внимание франков, которые почтили его лишь мимолетным восклицанием; матросы с обычным усердием делают свое дело, и только по спущенному флагу знают что миновал день; a на передней палубе, на самом неудобном месте, турки лежат распростертые в ревностной молитве, прижимают головы к долу и медленно подымаясь восклицают: «Ля иллаха иль Аллах!» (Нет Божества кроме Аллаха!)... Какая противоположность!

Настала ночь. Наше судно стремительно подвигалось вперед, мощно рассекая пенившиеся волны, которые искрились бесчисленными огоньками и волшебным светом освещали темную громаду корабля. Чудная ночь приковала нас к палубе. To была настоящая южная ночь, о которой мы в Германии едва можем составить себе понятие. Теплый ветер доносившийся с итальянских берегов, придавал ей удивительную, мягкость, но она была в тоже время так прохладна, что вполне освежала после жаркого дня. Мне казалось что знакомые, милые звезды еще приветнее и ярче на нас смотрят, как будто все здесь прекраснее и мягче чем у нас. Поздно пошел я в каюту и улегся на одну из коек, но нескоро привык к треску корабельных стен, стукотне машины и содроганию всего парохода, нока наконец глаза мои сомкнулись и я заснул.»

Египет начинается неладно:

«Короткий переезд до Каира не обошелся таки без приключений. 3-го августа (1847 г.) наш рулевой зазевался и наше судно, шедшее на всех парусах, наскочило на другое, у которого при этом натиске сломался руль. К несчастию еще оно было нагружено множеством женщин ни при столкновении они подняли такой ужасный, пронзительный визг и рев, что мы в испуге выскочили из своей каюты. Между тем, с палубы того корабля четыре обнаженных матроса бросились в воду, подплыли к нам и влезли на нашу барку. Один из этих непрошеных гостей овладел нашим рулем и стал править, остальные вступили с нашими людьми в ожесточенную драку и подняли при этом страшный крик. Хотя мы тут ровно ничего не понимали, но опасаясь чтобы эти очевидно разъяренные люди, не напали на нас, мы вооружились саблями и пистолетами и с угрожающим видом стали у входа в каюту. Реису вероятно показалось, что это отличное средство избавиться от докучливых посетителей и через переводчика он стал просить нас помочь ему отбиться от этих «разбойников и грабителей». Мы немедленно перешли из оборонительной позиции в наступательную. Барон бросился на обнаженного штурмана и так хватил его по голове своей саблей, только что отпущенной в Вене, что тот стремглав упал за борт и насилу мог удержаться на воде. Я, с одним кортиком в руке, кинулся на остальных и несколькими ударами обратил их в бегство; наш спутник, англичанин, только тогда взялся за оружие когда его любовница, удалая француженка, звонкими пощечинами пробудила его деятельность. Впрочем мои три противника не дождались его появления на месте битвы; тотчас после падения своего раненого товарища они поспешили к нему на помощь и пробросались в Нил. Все четверо благополучно достигли одного из берегов, к своей барке которая причалила туда же.

Тогда там поднялся страшнейший гвалт. Явилось целое скопище людей, вооружившихся дубинами, и все они принялись бежать вдоль берега вслед за нашею лодкой, провожая нас яростною бранью и угрозами мщенья. Они были очень похожи на американских дикарей: совсем голые с обритыми головами, на макушке которых оставлена длинная прядь волос, а цвет тела был до того темен, что их легко можно было принять за краснокожих. Мы зарядили свои пистолеты пулями, принесли ружья и основательно приготовились на всякий случай ко вторичному нападению. Казалось, что они и в самом деле замышляли его: через некоторое время они завладели небольшою покой, сели в нее и поплыли в нашу сторону. Однако, когда переводчик, по нашему требованию, закричал им, что в случае приближения мы не на шутку будем стрелять по ним, они отстали, перестали нас преследовать и воротились на свою барку.

Наше поведение в этом случае только тем и извиняется, что мы вовсе не знали ни страны, ни ее жителей. Два года спустя я бы конечно не саблей, а просто плеткой прогнал этих матросов. Бедняки, о которых мы себе составили такое неправильное мнение, и в мыслях не имели нападать на нас, а хотели только получить с нашего капитана вознаграждение за убыток, причиненный им раздроблением руля. Всякой человек, знакомый с местными нравами, и не подумал бы беспокоиться, когда эти люди так кричали, ревели и шумели на всевозможные лады, потому что арабы при всяком удобном случае шумят и кричат; но все-таки мы тут не очень были виноваты, так как введены были в заблуждение ложными представлениями Реиса, который побудил нас защищаться. Бессовестность этого человека чуть не стоила жизни нескольким людям, да и нас могла вовлечь в большие неприятности.

Во время этой свалки у барона свалилась с головы шляпа и ее унесло ветром: не прошло и нескольких минут как он также получил солнечный удар и к следующему утру лежал уже в, бреду. Я просто не знал что делать и наконец решился беспрерывно прикладывать холодные компрессы к голове моего товарища, лежавшего в сильнейшем лихорадочном жару, а между тем я и сам был так болен, что через силу держался на ногах. Только на чужой стороне, в путешествии, узнаешь как люди нужны друг другу. Мы оба, были больны принуждены были обоюдно один за другим ухаживать; барону пришлось самому себе открыть кровь.»

Вскоре, уже на суше, свалился и сам Брэм, но постепенно оправился:

«На восемнадцатый день моей болезни я мог в первый раз выйти. Я был еще очень слаб, но не знаю хорошенько от самого ли недуга, или по милости шарлатана, лечившего нас. В продолжение моей короткой болезни он три раза пускал мне кровь и поставил 64 пиявки, словом вытянул из меня столько крови, что я имел полное право приписать свое изнеможение этому дьявольскому леченью. Для окончательного излечения мы еще выдумал ставить мне горчичники к икрам, и для этой операции прислал цирюльника араба: этот злодей позабыл снять их во время и только через 12 часов вспомнил о больном, порученном его попечениям. С тех пор я знаю чего можно ожидать от невежества, бессовестности и шарлатанства итальянцев, они меня достаточно проучили.

По мере возвращения сил росли в нас также бодрость и веселость. Желая разом окунуться в самую суть «несравненного» города, мы поехали к цитадели по самым шумным, оживленным и многолюдным, улицам. Я попал в новый мир; мне стало чудится, что я владею не прежними своими пятью чувствами; я был точно пьяный, или накурившийся хашиша, который видит во сне разные пестрые, запутанные, чуждые образы, но не может получить о них ясного представления. Воздух, небо, солнце, тепло, люди, звери, минареты, куполы, мечети, дома, — все, все было мне ново. Эти то моменты и образуют собою одно чудное целое. Такого движения, криков, тесноты и давки мне никогда и во сне не грезилось. По улицам как бы беспрерывно катится гигантски клубок, который непрестанно спутывается, разматывается и опять наматывается. В одно и тоже время видишь пешеходов и всадников, на ослах, на лошадях, или высоко взгромоздившихся на спину верблюда; полуобнаженные феллахи и купцы в высоких чалмах, солдаты в лохмотьях и офицеры, расшитые золотом, европейцы, турки, греки, бедуины, персияне и негры, торговые люди из Индии, из Дар-фура, из Сирии и с Кавказа, восточные девы, закутанные в покрывала, в черных шелковых платьях, и феллахские женщины в простых голубых сорочках и длинных узких вуалях; верблюды с своими гигантскими вьюками, мулы, нагруженные товарами, ослы, запряженные в скрипучие тележки, коляски с великолепною сбруей и дорогими лошадьми, и с бегущим впереди скороходом — невольником, Который звонко хлопает длинным бичом; богато одетые, знатные турки верхом на роскошно оседланных, благородных конях, в сопровождении неутомимого конюха, с красным платком (знаком его достоинства) на плече; водонос, звенящий своим кувшином и тащущий на спине огромный волосатый мешок или не менее громадный глиняный сосуд; слепые нищие, разносчики сладкого печенья, продавцы фруктов, булочники, торговцы сахарным тростником, и т. д. — Это такой шум, в котором своего собственного голоса не расслышишь, такая теснота, в которой насилу продерешься вперед. «ооа я сиди тахерак, ридьлак йеминак, джембак, шмалак, рахсак, оаа эль джеммель, эль Бархеле, эль хумар, эль хоссан, оаа вишак, оаа я сахтир, тастур я сиди!» [смотри, господин! Твоя спина, твоя нога, твой правый бок, около тебя, твой левый бок, твоя голова (в опасности), смотри, верблюд лошак, осел, конь, береги свое лицо, смотри вперед; о ты, Хранитель (Бог) спаси! Осторожнее, господин!] — раздается со всех сторон. Каждую минуту видишь что-нибудь новое, и через несколько секунд только что виденное уже стареет. Ко всему этому прибавьте прохладные, кривые, уютные улицы, которые кверху все суживаются, иногда вовсе покрываются сплошным навесом, и поэтому почти темны; дома все отделаны мелкою, искусною резьбой, высокие минареты так и рвутся к небесам, которые обдают их могучим египетским солнцем; между строениями там и сям высятся стройные пальмы, а в перерывах между уличными навесами, вверху, синеет вечно безоблачное небо, между тем как чистый, чудный воздух так и нежит грудь, — представьте себе все это, и получите слабое понятие об одной из главных улиц Каира, но не базара там опять совсем иная жизнь.

Мы не могли насмотреться на эти разнообразные картины, душа утомилась от созерцания. Тогда мы остановились перед высоким сводчатым порталом, слезли с лошаков и вошли в мечеть султана Гассана. Нас объял божественный покой; тишина мечети была так поразительно противоположна кипучей уличной жизни, что мы невольно почувствовали себя в дому божьем. Нам надели башмаки и мы вошли внутрь храма.

Мраморный пол устлан циновками и коврами; с куполов висят на крепких медных цепях бесчисленные лампады. Каждый выступ испещрен изящнейшими арабесками; самое смелое воображение начертало план этих высоких куполов, широко раскинувшихся арок и стройных колонн.

«Все то, что для тех же целей состоит в распоряжении христианской церкви, картины, образа, блестящие украшения алтаря, музыка, ладан, цветы-все это воспрещено для мечети: ей дан один камень, и из него она творит чудеса»!

Стены покрыты надписями, простая кафедра украшена изречениями из Корана. Нет ни хоров, ни галерей, которые бы пересекали смелое очертание сводов и, стрелок, ни одной молельной скамьи, которая теснила бы внутренность церковного корабля. Все пространство свободно, все куполы, стрелки, арабески и мраморная мозаика составляют одно целое.

На соломенных циновках лежали распростертые в молитве правоверные. Другие, благоговейно наклоняя головы, читали коран. Нам показали гробницу строителя и доску, врезанную в стене и имеющую до трех футов в поперечнике, в воспоминание о золотых временах правления этого строителя, когда хлеб величиною с эту доску стоил всего один пара или один геллер (около 2/8 коп. серебр.). На дворе мечети видели мы бассейн окруженный пальмами, в котором правоверные совершают омовения, предписанные их законом.

Отсюда мы поехали к цитадели. Дорога к ней довольно крута, она идет широкою дугой по склону Мокадама, на котором стоит крепость. Проехав трое ворот мы проникли во внутренние укрепления, построенные французами. Нам показали знаменитый колодезь Иосифа и то место, с которого, при поголовном истреблении мамелюков — 1-го марта 1811 г. — один из благороднейших предводителей их, теснимый со всех сторон, махнул на своем арабском коне через стену и упал с высоты шестидесяти футов. Лошадь при этом скачке сразу убилась, а всадник спасся; Махаммед-Али наградил «смелого прыгуна» подарками и назначил ему маленькую пенсию. Он потом долго еще жил в Каире, как последний представитель мамелюков.»

Дальше по Нилу барон и Брэм отправились в компании миссионеров:

«Наш патер был иезуит, но очень добродушный, правдивый и вполне достойный уважения. Разительной противоположностью ему служил пятый монах, — епископ. Он собственно не был членом миссии, а должен был сопровождать ее только до Хартума, и оттуда возвратиться тотчас. Он отнюдь не сообразовался с христианским законом, гласящим что "епископом должен быть человек безупречный". Он например вовсе не соблюдал правил целомудрия, жил в свое удовольствие и ограничивался тем, что в присутствии строгого постника, падре Рилло, ежедневно читал часослов.

Кроме того к миссии присоединились еще трое светских. Один из них, барон С. С, бывший директором плантации в Батавии, намеревался разводить в Судане кофе и рис в пользу миссии, однако же там оказался пьяницею и по этой причине отправлен обратно в Египет, двое других — молодой мальтиец и несносный левантинец — должны были служить при патерах в качестве закупщиков, прислужников и переводчиков.

Следовательно, причислив сюда и нас, все общество состояло из восьми европейцев и двух полуазиатов, к которым впоследствии присоединилось еще несколько слуг из нубийцев. Отъезд был отложен до конца сентября, вследствие чего нам осталось довольно времени, чтобы объездить окрестности Каира, исподволь приготовиться к предстоявшему дальнему путешествию и обдумать свои планы. Большая часть времени ушла на покупки необходимейших вещей. Путешествие во внутреннюю Африку ведь не то, что какая-нибудь другая поездка. Едешь в такие страны где не водится ни мастеровых, ни художников, ни купцов, ни трактирщиков; нужно же к этому приготовиться, нужно запастись всем, что бывает потребно в хозяйстве, начиная от стола и кончая иголкою; приходится обдумать все свои нужды, чтобы потом не подвергаться слишком чувствительным лишениям. Путешественник должен везти с собою платье, белье, бумагу и писчий материал, съестную провизию, уксус, масло, водку, спирт, вино — и всего этого по крайней мере, годовую провизию; также целую аптеку, ланцеты, банки, топоры, сечки, пилы, молотки, гвозди, оружие, огнестрельные снаряды, книги, т.е. путешествия же и карты, и т. д. — и т. д., словом приходится тащить за собою сотни вещей, о которых обыкновенно только тогда и вспомнишь когда они понадобятся. — К тому же, если и найдешь что-нибудь порядочное на одном из базаров Верхнего Египта и Судана, то сейчас заломят неслыханную цену. Перед отправлением в путь следует всякую вещь тщательно уложить и закупорить в ящики, нарочно для того заказанные, и содержать в величайшем порядке. Особенно затруднительно уложить все таким образом, чтобы во первых хорошо сохранить, а во вторых, чтобы не трудно было отыскать в случае скорой надобности.

В этих скучных хлопотах господа миссионеры много помогли нам и советом и делом. Я отнюдь не хочу отвергать тех выгод, которыми мы пользовались от сообщества с членами миссии, но впоследствии, твердо убедился, что испытатель природы должен путешествовать сам по себе, или по крайней мере совершенно независимо от своих сотоварищей, если хочет принесть действительную пользу науке, как то и следует. Однажды потеряв случай завладеть какой-нибудь дельной и ценной добычей, уже редко нападешь опять на такой же. Мы были вовсе незнакомы с краем и под покровительством миссии имели время и случай познакомиться с нравами и обычаями народов, между которых приходилось жить, настолько познакомились что при последующих самостоятельных путешествиях нам это очень пригодилось; пример миссионеров научил нас также побеждать те бесчисленные затруднения, которые встречает в этом деле каждый новичок; но тем не менее мы были в подчинении и зависимости. А это нам много повредило впоследствии.

24-го сентября патеры наняли нильскую барку для проезда Ассуана, (последнего египетского города на границе с Нубиею) ценою за две тысячи пятьсот пиастров. Барку оснастили и нагрузили поклажею. За несколько дней перед тем до нас дошли зловещие слухи: во время восстания друзов и маронитов Рилло своими вдохновенными речами к народу больше наделал вреда могущественному Ибрагиму, чем все атаманы горных племен вместе взятые. Паша назначил большую награду за голову этого опасного возмутителя, а Рилло был настолько дерзок, что сам приехал в Египет. Оказалось, что Ибрагим Паша далеко не позабыл чем он угрожал иезуиту в Сирии; одному шейху бедуинов отдано было приказание задержать наш караван и все наши вещи захватить себе в добычу, в награду за усердие. Падре Рилло воспрещалось живому возвращаться в Египет. Он и в самом деле не воротился.»

To Be Continued

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Подробности путешествия Брэм описывает со вкусом:

«Из упомянутых мероприятий к очищению и охлаждению Нильской воды, само собою явствует что она далеко не может назваться «наилучшею водою в мире», как то провозгласили многие путешественники. Может случиться что и я в предлагаемой книге не раз буду отзываться о ней с восторгом, и тем более считаю себя обязанным откровенно сознаться, что понятие о превосходстве нильской воды не есть абсолютное, но только относительное. Когда река достигает своего высшего уровня, вода несет такое множество землистых частиц, что получает даже цвет светло-коричневый; если дать ей хорошенько отстояться, или подмешать к ней очищенных квасцов, горького миндаля, или полевых бобов, то тина, обусловливающая знаменитое плодородие Египта, садится на дно и образует осадок равняющийся 1/12 содержимого в данном сосуде. Если пить эту воду не процедив ее, то непременно делается понос и затем сыпь, которую арабы так и зовут Нильскою сыпью. Стало быть нечего и говорить что эта вода не может считаться наилучшею для питья.

И однако ж путешественники, восхваляющие драгоценную нильскую влагу и совершенно правы, говоря что в Египте нет воды лучше Нильской. Я твердо убежден, что вода из Эльбы ничем не хуже нильской, но между ними та существенная разница, что в Германии мы сравниваем свою речную воду с кристально чистою влагой родников и источников, тогда как в Египте кроме речной существует только стоячая, возбуждающая отрыжку, вонючая вода цистерн и прудов. Сверх того египетская жажда не чета германской, по крайней мере той которую мы чувствуем к воде. Известно что жажда лучшая приправа всякого питья; в жарких странах бываешь рад чем-нибудь утолить жажду, которая там бывает noистине мучительна. Спиртные напитки никогда не могут заменить воды: чем больше пьешь вина, тем сильнее хочется пить. Поэтому-то Нильская вода и есть наилучшая в мире.»

При этом путешественники были молодыми людьми со всем соответствующими помыслами:

«После беглого обзора достопримечательности Луксора и Карнака, мы собрались в дальнейший путь. Тогда появились в легких одеждах три публичные танцовщицы, рауазие, (путешественники часто называют их альмэ) и при звуках кастаньеток, тамбурина и двухструнной скрипки, на которой пилил какой-то слепой старик, начали исполнять перед нами, свою чувственную мавританскую пляску. Мы, светские, охотно бы посмотрели на прелестных танцовщиц, но наше духовенство, за исключением может быть епископа, убоялось искушения и безжалостно прогнало их прочь.

Нам рассказали, что рауазиэ проживают здесь в изгнании. Они прежде занимались своим ремеслом в Каире и Александрии, но как видно очень уж насолили старому Мохаммеду-Али: он внезапно прогневался и прервал их веселое житье строгим повелением отправляться в Верхний Египет; тех которые замешкались немедленно разослали с солдатами в разные городки. Тут они ведут самую беспорядочную жизнь и нередко надоедают путешественникам своею навязчивостью. Некоторые из них удивительно красивы, но чаще они так истасканы всякими мытарствами, особенно пьянством, что возбуждают отвращение, и жалость. Оргии и вакханалии, устраиваемые с их помощью, турки называют фантазиями; о танцах их я буду говорить впоследствии.

Если рауазиэ молода, красива, богато одета и к тому же искусно исполняет свои страстные танцы, то выходит в самом деле фантазия, в первоначальном значении этого слова. В самом ее появлении есть уже что-то фантастическое. Но красота ее скоро меркнет, а как только она теряет свою власть над мужскими сердцами, так для нее все пропало. На старости лет она пробавляется гнуснейшим сводничаньем, которое доставляет ей кой-какие гроши, едва достаточные для поддержания ее жалкого существования.

Такой переход от прежнего блеска и роскоши к ужасной нищете до того поразителен, что в самом деле нужно иметь магометанскую веру в силу неотразимого предопределения, чтобы переносить такую противоположность.

Одна знаменитая своей красотой танцовщица, по имени Сафиэ (София) была любовницей Аббаса-паши, впоследствии сделавшегося вице-королем. В юности она была так хороша собою, что во всем гареме Аббаса-паши, тогда бывшего правителем Каира, не было ей подобной. Он часто посещал прелестную танцовщицу, осыпал ее подарками, но зато требовал от публичной женщины верности, на которую нечего было рассчитывать. Однажды он ее застал в объятиях какого-то смазливого араба. Его мщение было достойно его грубости и жестокости: по его повелению несчастную женщину схватили и били кнутами по спине до тех пор, пока не растерзали спину в глубокие раны, которые зажили только через несколько месяцев; ее свежесть поблекла, красота была уничтожена. В последствие я ее видел в Эсне, где у ней был довольно большой дом. Следы прежней красоты были еще очень заметны, но ее богатый наряд показался мне тогда красивее ее самой. Неизлечимая расслабленность — следствие жестокого наказания — на всю жизнь оставила ей воспоминание о любви и мстительности Аббаса.»

Вот и Нубия:

«Различие между Вади Кенуе т.е. частью Нубии, которую мы объехали, и Египтом поразительно: оно замечается не только в свойствах самой земли, но в людях, их языке и обычаях. Река с обеих сторон стеснена обнаженными скалами; берега так высоки что разлива не бывает. По этому вдоль реки слышится неумолкаемый скрип водочерпальных колес, которые день и ночь поливают узкие полосы обработанной земли, тянущейся по берегам. Каменистая почва приносит скудную жатву бедному нубийцу. Селения здесь еще беднее феллахских, но на взгляд миловидные и приветливые; самый народ здесь беднее, но лучше египетского.

С первого взгляда бросается в глаза разница между египтянином и мирным бербером. Мужчины более или менее смуглы телом, тщедушнее и более робки нежели феллахи, и не так способны переносить такие громадные телесные усилия, какими нас удивляли египтяне; женщины мельче, не особенно красивы и ходят без покрывал. Мужчины носят короткие штаны и длинный, широкий платок вроде плаща, называемый фэрда; по праздникам они надевают также синий колпак из бумажной материи. У женщин сверх широких шальвар надевается также широчайшая фэрда, которая запахиваясь спереди распадается вокруг талии множеством складок, наподобие римской туники; их короткие, жесткие, курчавые волосы заплетены в сотни мелких косичек, совершенно также как, по свидетельству статуй, изваянных на египетских памятниках, носили за несколько тысяч лет назад. Лица их очень приятны, но смотреть на них следует только издали, при ближайшем соседстве вся приятность исчезает от совершенно других причин. Невыносимая вонь поражает обоняние всякого, кто нечаянно приблизится к нубийской женщине: они имеют злосчастную привычку сильно намазывать свои волосы касторовым маслом, которое в жарком климате вскоре горкнет и заражает атмосферу на тридцать шагов вокруг. Девочки уже и здесь носят один «рахад», кожаный передник очень употребительный во всем Судане; мальчики до 11-летняго возраста ходят почти совершенно голые.»

«Для путешественника, очутившегося в таком без интересном месте, всегда бывает приятно немедленно найти себе пристанище и не выгонять ради этого какую-нибудь беззащитную семью, туземцев из их бедной хижины. К тому же жилища барабров , хотя по чище и уютнее феллахских мазанок, сбитых из нильского ила, но все-таки очень плохи. Они с виду похожи на четырех сторонние, усеченные сверху пирамиды, сложены из необожженного кирпича, не имеют световых отверстий (слово «окно» не желаю упоминать всуе) и освещаются внутри посредством единственного входа, кверху расширенного и прикрываемого на ночь циновкою из плотно связанных пальмовых листвяков, называемых «джерид». Пол в нубийских домиках часто покрыт пестрыми, искусно сплетенными из соломы ковриками, или просто состоит из убитой земли. Внутри хижины, кроме постели состоящей из такой же плетенки как и дверь, но только на четырех ножках, да нескольких деревянных чашек и глиняных горшков, нет решительно никакой утвари.

Жители Вади-Гальфа ни нравами, ни обычаями, ни телосложением, ни наружностью и духовными способностями, словом ничем кроме некоторых особенностей своего наречия, не отличаются от остальных обитателей Нубии, вплоть до старой — Донголы. Их язык, по близкому сходству своему с Эфиопскими наречиями, указывает на происхождение барабров от эфиопов, что по-видимому подтверждается также и телосложением нубийских племен. Нубийцев можно назвать здоровым народом. Первое, что бросается в глаза, когда вступишь в их области, это совершенное исчезновение глазных болезней. Как самые страны и народы северо-восточной Африки резко и внезапно друг от друга отличаются, как природа здесь делает странные скачки, разделяя лишь несколькими шагами плодоносные нивы от суровых, безжизненных пустынь, так распределяются здесь и болезни. В Ассуане свирепствует эпидемия, а за милю оттуда, в селении Шельлаль, о ней знают только по слуху. Можно достоверно сказать, если встретишь слепого или кривого Бербера, что он лишился зрения не на родине, а в Египте. Зато в Нубии чрезвычайно опасны какие бы то ни было раны: малейшая царапина разбаливается на целые месяцы. Многие из наших спутников по неделям страдали от последствий самых обыкновенных порезов.

Мы скучали в Вади-Гальфа до безобразия.»

Но долго скучать не пришлось:

«9-го декабря, полный штиль. Барон ушел на охоту; я лежал в трюме, испытывая первые пароксизмы тамошней лихорадки; озноб потрясал меня с головы до ног. Как вдруг на палубе нашей барки поднялись дикие крики, которые вскоре сделались для меня невыносимы. Наш служитель Идрис объяснил мне, что люди очень сердиты на барона, за то что он не возвращается, между тем как уже поднялся попутный ветер. Чтобы поскорее пуститься в дальнейший путь, отрядили за бароном в погоню матроса Абдлилляхи (или Абдаллу). Это тотчас показалось мне подозрительным: Абдлилляхи всем был отлично известен как самый злой, грубый и сердитый человек.

Через несколько минут послышался голос барона, звавшего на помощь и я увидел его на берегу: он отчаянно боролся с нубийцем, который отнимал у него охотничье ружье. Если б нубийцу удалось овладеть оружием, он наверное убил бы моего товарища, поэтому я немедля ни мгновения поспешил по возможности предупредить несчастие. Я схватил свое ружье, и стал целиться в нубийца; но борцы так часто меняли положение, что я никак не решался спустить курок, опасаясь задеть барона. Наконец он вырвался, я прицелился — но не успел я выстрелить, как неприятель упал весь в крови: барон ударил его кинжалом в грудь.

Тогда он рассказал мне все как было. Абдлилляхи наскочил на него в сильнейшей ярости, осыпал его ругательствами, насильно потащил к барке и тут же на берегу начал бить. Барон рассердился, перекинул ружье на руку и хотел ударить нубийца прикладом, но тот бросился на него как зверь, схватил его за горло, обозвал христианскою собакой и «неверным» и пригрозил застрелить из ружья, которым силился овладеть. От такого человека можно было всего этого ожидать, и потому барон имел полнейшее право защищаться так как он защитился.

Невозможно описать что за гвалт поднялся у нас вследствие этого. Прислуга ревела во все горло, клялась отомстить и гурьбою повалила к патеру Рилло. Этот иезуит был на столько низок что не только признал нубийцев правыми, но даже постарался восстановить их еще больше против нас — еретиков. Позвали дона Анджело, миссионерского врача (который, сказать мимоходом, имел самые туманные понятия насчет возможности прибегать к медицине) и приказали ему освидетельствовать «бедного раненого» и перевязать его. Само собою разумеется, что эти христианские меры еще больше ожесточили народ и придали ему дерзости. Реисы с зверским ревем объявили, что нашу барку тут оставят, а с нами сами расправятся. Дело шло о жизни или смерти мы привели свое оружие в наилучший порядок, и на следующее утро, когда лоцманы возобновили свои угрозы, мы приказали им исполнят свои обязанности, обещали прибегнуть к покровительству правителя Донголы и требовать у него суда, и наконец поклялись что всякого, кто с недобрым намерением приблизится к нашей барке, тотчас застрелим. Наша энергия возымела желаемое действие. Матросы ворча повиновались нашим повелениям и принесли повинную.

Рана Абдаллы была не опасна. Удар кинжала был бы вероятно смертелен, но к счастью попал на ребро, которое задержало лезвие. Когда миновала первая сильная лихорадка обычное следствие раны — нубиец вскоре выздоровел. Так как он потом изъявил готовность отложить всякую вражду, то барон дал ему за увечье три ефимка и тем покончил дело к обоюдному удовольствию.

Впоследствии иезуиты постарались представить поступок моего товарища в очень дурном или по крайней мере двусмысленном свете, вменяя ему в преступление защиту своей личности, что я долгом считаю опровергнуть. Он поступил так, как всякий поступил бы на его месте. В этих странах убийство вовсе не такой редкий случай, чтобы человек не должен был прибегать к самым крутым мерам, когда ему угрожают смертью.»

Расставшись с миссионерами, с лодок путешественники пересели на верблюдов.

«Верблюд также делится на породы как и лошадь; между благородным верблюдом, воспитанным у бишаринов (кочевое племя в области Беллед-Таки, в Судане) и называемым Иеджж, и обыкновенным египетским вьючным верблюдом такая же разница, как и между арабским конем и ломовиком.

Бишаринский Геджин — совершеннейший из всех известных мне верблюдов; он способен в течение одних суток ровной рысью пройти 5, без особого усилия 10, и с усилием даже до 20 немецких миль; поэтому его употребляют исключительно для верховой езды, и с ранней молодости приучают к ходьбе рысью. Рысь его до того скора, что лучший конь с трудом за ним поспевает (рысью же). Египетский вьючный верблюд — громадное животное, с короткими и толстыми ногами, с приземистым и мощным телом, очень ленив и разогнать его рысью очень трудно; бишарин напротив того высок на ногах, сухощав, тонкокостен и неутомим, для переезда чрез обширное пространство неоценим, притом же его походка ни мало не утомляет ездока; египетский верблюд пожалуй непригоден для путешествия через пустыню, но за то выносит такие чудовищные тяжести, что египетское правительство издало закон, по которому никто не имеет права навьючивать более семи арабских центнеров (около 570 венских фунтов) на одно животное.

Обе породы имеют свои преимущества, но бишари решительно выше вьючного. Каково было бы мученье, если бы приходилось ехать по целым дням на верблюде, который ходит только шагом! Это животное ступает не так как млекопитающие — исключая жирафа — т.е. не ставит единовременно правую переднюю и левую заднюю ногу, а двигается за раз всем боком, причем поднимает заднюю ногу примерно на 1/4 секунды прежде, чем переднюю; от этого происходит такое раскачивание спины, что ездок по неволе должен выделывать жесты на подобие китайского болванчика. Скорость шага навьюченного верблюда равняется скорой ходьбе привычного пешехода; таким образом пришлось бы 12 часов в сутки раскачиваться и кивать против своей воли. От всего этого избавляет вас геджин. Добрый бишари широко расставляет свои ноги и идет такою покойной рысью, что рекомендующий его араб считает себя в праве дать о нем следующий, несколько преувеличенный отзыв: «Тушруб финджан кха вэ аалэ тахеру!» (На его спине можешь выпить чашку турецкого кофе!) nota-bene — не пролив из нее ни капли, как подразумевается. Но добрый геджин имеет еще много других хороших качеств: он не упрям, не кричит когда на него влезаешь или слезаешь с него, и вовсе «не требует плети». — Нужно по нескольку месяцев иметь дело с верблюдами, чтобы оценить по достоинству все эти качества, потому что иначе невозможно себе представить, что такое верблюжье упрямство. Если он чего-нибудь не захочет делать, то какие адские усилия требуются для его укрощения! Он приходит в ярость, издает из глубины горла страшное рокотание, вспучивает из шеи пузырь, надутый воздухом, величиною с детскую голову, из которого точится слюна, ревет, кусается, лягает и закусывает удила. Всадник изо всей силы натягивает поводья, заворачивает ему голову назад, так чтобы она стояла вертикально, старается голосом успокоить или же запугать верблюда, — все напрасно, он еще бешенее несется дальше. Но вот удалось ухватиться за тонкий ремень, продетый в одну из его ноздрей: начинаешь тихонько тянуть его к себе и зверь стал как вкопанный. Хочешь принудить его лечь на землю, он снова ревет; наконец лег, только что подойдешь к нему, чтобы влезть на спину, яростный рев раздается еще пуще прежнего и перемежается с жалобным визгом, словно скотина жалуется на обиду, и потом опять переходит в необузданную ярость. Едва поставишь ногу в стремя, как животное, точно одержимое бесом, с невероятною быстротой вскакивает на ноги и скачет прочь. Нужно ехать рысью, он стоит, ни с места, или вертится кругом, или же бежит к изгороди из мимоз, с намерением сбросить седока в чащу этих кустов, густо усаженных длинными колючками острыми как иглы; ударишь его плетью — опять начинается по порядку все тоже, с теми же околичностями. Сущее отчаянье с такою тварью! Геджин ее — сравнении с нею тоже, что образованный человек в сравнении с самым грубейшим болваном.

Раз что я разговорился о пороках верблюда, перечислю уже и остальные его дурные качества…»

Какая же пустыня без миражей:

«Я, как очевидец, по собственному опыту могу описать впечатления этих воздушных призраков. Воздушные явления отражения я видал сотни раз, в Хартуме, например, ежедневно, — но настоящие признаки фата-морганы испытал только один раз, Мы шли с караваном, уже более суток вовсе не имели воды и восемнадцать часов ничего не ели. Жажда и голод томили нас ужасно. Мы направились к Нилу. «Смотри!» говорю я проводнику, «вон он наконец, виднеется. Я вижу большое селение, много пальм, спеши, спеши привесть нас туда: там найдем воду, скорее, скорее!» — О господин, река еще далеко ты видишь дьявольское море! ответил мне араб. Явление повторялось несчетное число раз — и все было лишь обманом ослабевших чувств. Наконец, всем нам стали чудиться разнообразнейшие виды: все такие же плоды фантазии, но они, как нельзя больше, соответствовали желаниям и потребностям наших пустых желудков и пересохших языков. Когда томишься жаждою в этих палящих зноем широтах, то все представления сосредоточиваются на понятии о воде; больше ни о чем не грезишь. Надо побывать в пустыне и испытать все муки жажды, чтобы понять с какой стремительностью бросается к реке даже самый свежий и здоровый караван; надо самому пострадать от такой жажды, чтобы уверовать в призраки фата-морганы. Когда среди жаркой пустыни истощается живительная влага, тогда воображение рисует в отуманенном мозге самые прелестные призраки; если же человек совершенно здоров и обеспечен против всех лишений, тогда всякие воздушные явления исчезают и видишь только то, что есть на самом деле.

Фата-моргана представляется в виде пространного наводнения, из среды которого действительные предметы, как живые, так и неодушевленные, являются плавающими на воде. Они тоже, как будто и отражаются в ней, и представляются в опрокинутом виде, как настоящее отражение. Живые и движущиеся существа, представляясь носящимися на поверхности влаги, кажутся громадными и лишь по мере приближения к пим принимают свои настоящие формы. Самая отражающая поверхность представляется от 6 до 8 футов глубиною, а цветом похожа на мутную, не освещенную солнцем воду. Призрак начинается обыкновенно около 9 часов утра, в полдень всего явственнее, а к 3 часам пополудни пропадает; об эту пору он в разных местах разрывается подобно туману, становится бледнее и наконец, вовсе исчезает. Таково явление фата-морганы, с точки зрения неповрежденных нервов, при здоровом состоянии крепкого тела.»

To Be Continued

1 пользователю понравилось это

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

За Нубией — Судан:

«Дома Хартума все одноэтажные, с плоскою крышею. Каждое большое жилище составляет замкнутое в себе целое, если оно принадлежит турку, копту или богатому арабу. Оно заключает в себе обыкновенно две отдельные части: мужскую и женскую половину, или, как говорят в Египте, диван и гарем. Дома знатных выше и больше, чем дома бедных и простых людей, имеют довольно большое число так называемых комнат; при них находятся конюшни, сараи и другие службы, но постройкою они мало отличаются от остальных, или и вовсе не отличаются. Материал всюду один и тот же; он состоит из так называемого воздушного камня, т.е. из четвероугольных кусков лепной глины, из которых слагаются стены, из мимозных балок, тонких жердей и связок соломы для крыш, и из тростин и досок для дверей и окон, которые по большей части имеются уже готовые.

Постройка танкха (во множественном танакха), как называют в Судане земляные дома, идет очень быстро. Выкапывают глинистой земли и лепят ее насколько можно ближе к месту постройки; затем сушат ее на солнце. При постоянной здесь жаре, кирпичи скоро твердеют так, что уже становятся годными для постройки. Бедные исполняют эти работы сами при помощи соседей, знатные и богатые нанимают рабочих, План здания рисуют на — месте и выводят стены, которые до известной высоты наполняются землею, чтобы возвысить пол над уровнем окружающей почвы. Тогда уже выводят стены до определенной высоты и приготовляют крышу. Крыша требует всего более внимания и издержек. Она покоится всего прежде на подстилке из довольно крепких бревен из мимозного дерева, вделанных в стены на расстояниях от 1, 5 до 2 футов одно от другого... На эти бревна накладывают поперек ряды плотно прилегающих одна к другой жердей, называемых у туземцев «Рассасс», их нарезывают в тропических лесах и часто приносят издалека. Жерди эти поддерживают сложенные вдвое циновки, тщательно сплетенные из пальмовых листьев. Только затем уже следует настоящая, непромокаемая покрышка: слой глины, толщиною в несколько дюймов, плотно убитый и по возможности оглаженный. Крыша с одной стороны наклонена к горизонтальной плоскости под углом от 10 до 15° и снабжена короткими желобами, по которым вода может стекать, не касаясь стен. Каменные стены возвышаются на один фут над плоскостью крыши и, так же как она, покрыты слоем глины, мякины и навоза, чтобы предохранить их no возможности от дождя, стекающего по этой коре. К сожалению, постройка этих крыш всегда неудовлетворительна. После каждого ливня, жители Хартума заняты поправкою их. Часто случается даже, что водосточные трубы засорятся; тогда на крыше образуется лужа воды и размягчает ее настолько, что вода находит себе сток внутрь и наводняет комнаты. Иногда последствием этого бывает то, что целое здание рушится. В Хартуме уже много людей были убиты во время грозы развалившимися крышами (между прочими один итальянский доктор, около десяти лет тому назад). Мы часто бывали вынуждены прятать наган вещи в сундуки от лившего в комнате дождя и переходить из одной комнаты в другую. Подобный дом с садом и угодьями стоит в Хартуме от трех до шести тысяч пиастров, или от двух до четырех сот талеров на нашей деньги.

Внутренность домов похожа на их наружность. Пол состоит из убитой земли, также как и возвышающийся над ним на 1, 5 фута диван, на который впоследствии кладут циновки или подушки. Голые, несколько сглаженные глиняные стены только весьма редко украшаются каким-нибудь особенным образом; только в немногих домах, сверх навоза, их смазывают еще белою известью. Окна простые отверстия в стене с. укрепленною перед ними широкою или узкою решеткою; двери подобны им и только в немногих зданиях могут быть запираемы. В делом доме нет ни замка, ни задвижки, ни скобки и никаких железных изделий. Даже употребляемые в Египте деревянные замки здесь редки. Все комнаты похожи больше на стойла для скота, чем на человеческие жилища.

По близости рынка встречаются лучшие дома, нежели в остальных частях города; комнаты выше и прохладнее, чище и могут быть запираемы. Многие европейцы и турки также улучшили свои жилища по египетскому образцу, хотя и неотступная от общепринятых в Судане оснований. В доме одного француза нашли даже стекла в окнах и каменные полы; на выбеленных стенах висели картины и, как великая редкость, зеркало. Подобную роскошь можно заметить кроме того только во дворце генерал-губернатора.

Всего хуже относительно жилищ приходится в Хартуме вновь прибывшим. Когда иностранец в первый раз нанимает квартиру, он неизбежно получает самый скверный дом, потому что лучшие здания уже заняты долеё живущими. Здесь он должен устроиться как может лучше сам, потому что хозяин не дает своему жильцу, кроме четырех стен, решительно ничего. Прежде всего приходится отчищать дом ото всяких гадов. Во всех темных местах гнездятся в дождливое время года скорпионы, тарантулы, виперы (козюльки), уродливые ящерицы, шершни и другие отвратительные гости. Вечером никогда не следует входить в комнату без свечки, потому что иначе оживленное в это время сонмище легко может быть опасно. Я наступил однажды в темном проходе на очень ядовитую виперу, которая, по счастью, была занята глотанием только что убитой ею пары ласточек и не могла укусить меня. К большим паукам и скорпионам привыкаешь так, что никогда не пропустишь принять против них необходимые меры предосторожности. Ночные ящерицы, бегающие с помощью своих клейких пальцев пo потолку и ловящие мух, быстро становятся любы каждому за приносимую ими пользу и за их невинную оживленность; с удовольствием слышишь «гек-гек», испускаемый ими крик, за который их называют геконами. Но за то крайне неприятны докучливые насекомые. Открытые оконные отверстия предоставляют свободный вход, днем голодным роям мух и ос, ночью неисчислимым полчищам жужжащих, кровожадных москитов. Эти духи мучители ночью терзают спящего точно так же, как днем терзают бодрствующего мухи, осы и шершни. От них не знаешь как защититься. При этом ветер свободно свищет по пространствам, которые мы должны называть «комнатами», и засыпает их песком и пылью. Господствующая обыкновенно в большей части низких комнат сильная жара несколько ослабляется только от частых вспрыскиваний водою. Если вы не привезли все необходимое для своего благосостояния из Египта, то вынуждены покупать это на базаре по чрезвычайно дорогой цене. Но и при возможно-лучшем устройстве хартумского дома все же ощущаешь недостаток в очень многом, и всего лучше попытаться принять здесь полудикий образ жизни суданцев.»

«Суданцы хорошо сложены, среднего или высокого роста, сильны и могут выносить значительные физические труды; мужчины, за исключением Гассание, обыкновенно красивее женщин, которые в некоторых городах, как напр. в Хартуме, считаются безобразными. Этому способствует главным образом их обычай красить себе губы в синий цвет, чего не делают женщины номадов.

Их одежда, с немногими изменениями, везде одна и та же и очень проста. У мужчин она состоит из коротких, первоначально белых, довольно широких панталон, называемых «либбаас», которые от пояса идут до колен, из «фердах» — хлопчатобумажного плаща, длиною часто до 16 футов и шириною до 4, серого цвета с красною или ярко синею каймою; им заворачивают тело; из простых «сандалий» и из «такхие» — белой шапочки, плотно стягивающей голову, из сложенной вдвое хлопчатобумажной ткани, сшитой несколькими параллельными швами. На левом плече носят они, вместе с луком, короткий нож, «секин», в крепком кожаном чехле и на сплетенном из ремней шнурке; часто также несколько кожаных свертков с талисманами, «хеджаб.» Ни того, ни другого они не снимают никогда; нож служит для обыкновенных употреблений и как оружие, а талисманы пользуются большим почетом, хотя состоят просто из бумажек, исписанных изречениями из Корана, которым приписывают врачебные свойства против разных болезней. Некоторые носят на длинно висящих ремнях кожаные бумажники, красиво обделанные и содержащие пять отделений; их прячут в панталонах, В них суданцы хранят небольшие свои деньги и нужные бумаги. Более для забавы, чем для надлежащего употребления, в руках у них магометанские четки, которых зерна они постоянно перебирают без всяких благочестивых помыслов.

От времени до времени они бреются дурною бритвою, которую предварительно оттачивают на сандалии. Лишь на макушке оставляют они густые, шерстистые локоны длиною в несколько дюймов. Иногда встречаешь, как видение из старого прошедшего времени, номада из страны Атбара или из внутренней Джезиры, который своим волосяным украшением существенно разнится от остальных суданцев. Он носит волосы длиною в шесть футов и зачесывает их через лоб кверху, обильно смазывает их маслом и втыкает в это курчавое сооружение две тщательно сглаженные и разукрашенные деревянные иглы, длиною в 9 дюймов, чтобы держать в покое неисчислимых обитателей его головы ... До 1850 года мужчины постоянно ходили с одним или двумя копьями длиною в восемь футов. Они никогда не покидали этого оружия и оно служило им так же хорошо для нападения, как и для защиты. Лятиф-Паша запретил суданцам, кроме номадов, носить это оружие и этою, заслуживающею признательности мерою предосторожности предотвратил много убийств. Но с исчезновением копья вид суданца значительно утратил свой самобытный характер.

Одежда женщин Судана также проста, как и мужская. Девушки до замужества носят «раххад», т.е. пояс, состоящий из нескольких сот узких ремешков, украшенный кистям и, в обозначение девственности, раковинами. В день свадьбы они переменяют красивый, хорошо идущий к ним раххад на хлопчатобумажный пояс. Они тоже имеют талисманы, но носят их не на плече, как мужчины, но на длинных шнурках под поясом на голом теле. Суеверие заставляет их видеть в этих талисманах верное лекарство от многих болезней и о особенно от бесплодия. Они тоже носят фердах, как верхний покров для тела, но надевают его не так, как мужчины. Даже материя женских фердах иная, она похожа на наш таз и сквозь нее виден темный цвет тела] красавиц. Фердах заворачивает тело до самых ног, обутых в сандалии; им окутывают и голову так, что только никогда не закрываемое лицо остается свободным. Нос украшен большими и толстыми медными или серебряными (прежде золотыми) кольцами, что, вместе с окрашенными синею краскою губами, придает лицу противный вид, и эстетическое чувство заставляет желать, чтобы оно было закрыто. Как повсюду, женщины суданские стараются высказать некоторую роскошь. Вследствие этого их сандалили разукрашены гораздо драгоценнее, чем мужские. Между тем как мужчины довольствуются простыми кожаными подошвами, стоящими всего полтора гроша на наши деньги, женщины употребляют сандалии, состояния из нескольких кусков и разукрашенные всякого рода завитками и вычурами, так что цена таких сандалий доходит до тридцати пиастров или двух прусских талеров. Кудрявые их волосы причесываются совершенно особенным образом специальными искусницами. Сперва сплетают слишком сто косичек и так проклеивают их аравийскою камедью, что они отдельными прядями и тремя или более уступами торчат над головою. Когда эта трудная работа кончена, начинается смазывание художественного волосяного здания. Для этого берут смесь говяжьего жира и пахучих веществ, напр. симбил (Valeriana celtica), одогач (душистый и обильный смолою браунколь) и т. п. Это помада накладывается так густо, что она только мало-помалу, расплавляясь от солнечной теплоты, распространяется надлежащим образом. При этом жир каплет на плечи и на шею, и его тщательно втирают в кожу. Сперва запах этой помады сносен, но когда через несколько дней жир прогоркнет, он совершенно нестерпим. Такой головной убор считается в Судане очень красивым и стоит больших денег; но его устраивают только раз в месяц. Тщеславие женщин прибегает к совершенно героическим мерам, чтобы поддерживать его столь долгое время и предохранять от разрушения. Как в прежнее время европейки проводили ночь в кресле, чтобы не испортить завитые для следующего дня локоны, также и суданские женщины лишают себя сладости сна, для достижения подобной же цели. Они кладут во время сна затылок на маленький стул, вышиною в 4 дюйма, шириною от 1, 5 до 2, и вырезанный соответственно выпуклости головы; таким образом они мученически проводят ночь на этом ужасном изголовье.

Оба пола от времени до времени смазывают себе тело жиром, как нубийцы и негры; для этого употребляется «тэлка» — мазь, совершенно подобная вышеописанной головной помаде. Они предохраняют этим кожу от трещин и сухости и поддерживают ее мягкость и лоск. Европейские врачи, долго жившие в Судане, уверяли меня, что, если они бывают вынуждены прекратить свои натирания тэлкою, то у них скоро развиваются накожные болезни. Негры через эти втирания поддерживают блестящий черный цвет кожи, который мы у них видим в Европе; женщины темнокожих народов размягчают этим свою эпидерму до того, что она кажется очень нежною и бархатистою и не уступает коже европейских красавиц. Прежде во всех знатных суданских домах было обыкновение постлать красивых невольниц смазывать тэлкою тело гостей перед сном. К сожалению, с тэлкою случается тоже, что и с головною помадою: она горкнет и воняет тогда ужасно. Известно, что темнокожие народы имеют уже сами по себе неприятный запах; в зловонии же прогоркшего жира он приобретает сёбе спутника решительно невыносимого для обонятельных нервов цивилизованного человека и становится до того силен, что по целым годам остается в платьях, носимых суданцами. Раххад тоже смазывают жиром, чтобы сделать его блестящим; я привез несколько экземпляров его в Германию и они воняют еще и теперь.»

«Сладострастие и легкомыслие вообще распространены в Судане не только между одними мужчинами, но и между женщинами. Их супружеская верность оставляет желать многого. Гассание пользуются славою, что их женщины самые красивые, но и самые сластолюбивые вместе с тем, так, что они заключают совершенно особые брачные контракты, называемые: «Дильтейн ву дильт» (две трети и одна треть). Женщина обязуются в течении каждых двух суток быть послушными своим мужьям во всем и осчастливливать их своею любовью, но выговаривают себе на третьи сутки, без ослабления прав мулиа, право следовать своему произволу и удовлетворять свои влечения по собственному произволу. По некоторым «дильтейн ву дильт» женщины выговаривают себе даже два дня «кейфа»; такие контракты нередки и оба пола живут чрезвычайно мирно между собою на таких условиях, хотя другие арабы и нубийцы смеются над ними. Однако же иной повеса, которого природа, кроме черных, сверкающих глаз, наделила еще и другими физическими преимуществами, ищет и находит счастье любви в объятиях этих светло-бронзовых красавиц; он ходит по палаткам гассаниев и покупает себе «золото любви» за несколько пиастров. Говорят, совершенно справедливо, что мужья этих легко отдающих свои ласки женщин (которых идеально красивое телосложение может привлекать взоры даже белого человека) уходят без церемонии из дому, когда около дома захаживает другой, с намерением отыскать доступ к их супруге. Турок наказал бы смертью за подобную попытку; гассание сам уступает дорогу.

Тацой же коммунизм замечается и при других обстоятельствах…»

«Суданец редко женится за раз больше чем на одной жене, но он любит менять свою домашнюю обстановку, и потому часто разводится с женою без особенного основания, на что по магометанским законам ему предоставлена полная свобода. Если у него есть рабыни, то он обыкновенно возводит их на степень наложниц, и прижитых с ними детей считает наравне с детьми от законной жены. Иногда жены бегут от дурного обращения мужей к своим родным. Тогда супруг седлает осла и едет в погоню за беглянкою. Если он ее найдет, то силою приводит обратно в свою хижину и наказывает ее; но через это часто он вовлекается в серьезные ссоры с ее родственниками. Если же жена бежала без достаточного основания, то она получает упреки, а иногда и побои, от своих друзей, и они отводят ее обратно к мужу без всякого содействия с его стороны.

Когда суданец в тяжелой болезни, заставляющей опасаться за его жизнь, то его друзья и соседи собираются вокруг его ложа, чтобы описывать ему прелести рая и чтобы принять от него исповедание его веры. Здоровые провозглашают несколько раз: «Ля иль лаха иль аллах!» больной или умирающий должен отвечать на это: «By Махаммед расуль аллах!» Если он исполняет это, то все, присутствовавшие при последнем его издыхании, убеждены, что он умер добрым мусульманином. Как только умершему закрыли глаза, родственницы его тотчас же оповещают об этом всему соседству отчаянным криком «ульульуль». Жена покойника мечется как бесноватая. Она бегает по всем близлежащим улицам, схватывает свернутый свой фердах, выделывает им над головою самые странные движения и, в знак глубочайшего горя, посыпает голову пеплом и песком. При смерти женщин церемоний бывает меньше: подруги или родственницы, правда, ревут тоже, но не выражают такой печали как при смерти мужчины. Вероятно это происходит от того, что магометане еще не совсем ясно порешили: что делается с женщинами после их смерти.»

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Пожалуйста, войдите для комментирования

Вы сможете оставить комментарий после входа



Войти сейчас