40 сообщений в этой теме

Лев Николаевич Гумилев - одна из наиболее ярких, хотя и спорных фигур в истории отечественной исторической мысли. В глазах своих немногочисленных учеников и многочисленных поклонников Гумилев был величайшим ученым, основоположником новой науки, гением. Оценки большинства коллег-историков и этнографов были в лучшем случае сдержанными, а подчас и резко негативными.
 

446px-Lev_gumileov.jpg


Еще при жизни Гумилева его работы подвергли резкой критике востоковеды (К. Васильев, С. Кляшторный{1}). этнографы (Ю. В. Бромлей, В. И. Козлов{2}), историки (Б. А. Рыбаков, Я. С. Лурье{3}). Более того, Козлов, В. А. Шнирельман, Л. С. Клейн{4} указывали, что теория Гумилева опасна, безнравственна и политически вредна. На сайте просветительского журнала "Скепсис" существовал особый раздел под характерным названием: "Лжеученый Гумилев".

Уже само происхождение предопределило многое в его судьбе. Как известно, Лев Николаевич был сыном Анны Ахматовой и Николая Гумилева. Он увидел свет 18 сентября (1 октября по н.ст.) 1912 г. в родильном приюте императрицы Александры Федоровны на 18-й линии Васильевского острова. Через несколько дней ребенка перевезли в Царское Село и 7 октября (ст.ст.) крестили в Екатерининском соборе.


%D0%90%D1%85%D0%BC%D0%B0%D1%82%D0%BE%D0%
Лев Гумилёв с родителями — Н. С. Гумилёвым и А. А. Ахматовой.


Жена Дмитрия Гумилева, А. А. Гумилева-Фрейганг, утверждала, что ребенок с первого дня был "всецело предоставлен" бабушке, она eго "выходила, вырастила и воспитала"{5}. Вряд ли это было вполне так. Но постепенно, с молчаливого согласия родителей, воспитание Гумилева и в самом деле перешло в руки бабушки (А. И. Гумилевой, в девичестве - Львовой). Обратим внимание на воспоминания В. С. Срезневской, подруги Ахматовой с гимназических лет. Считается, что мемуары отредактированы самой Ахматовой, если не написаны под ее диктовку. В сущности, это версия Ахматовой: "Рождение сына очень связало Анну Ахматову. Она первое время сама кормила сына и прочно обосновалась в Царском". Но понемногу "Аня освобождалась от роли матери в том понимании, которое сопряжено с уходом и заботами о ребенке: там были бабушка и няня"{6}. Так было принято среди женщин их круга.

Николай Степанович тоже был доволен, что "его сын растет под крылом, где ему самому было так хорошо и тепло"{7}. Если отец бывал дома, он охотно играл с ребенком в войну, в индейцев, в путешественников. Только вот свободного времени у него было немного. Лев Николаевич в поздних интервью с сожалением утверждал, что своих родителей в детстве почти не видел.

В Царском Селе Гумилевы жили с сентября по май. На лето семья уезжала в родовое имение Львовых Слепнево, где сохранялись патриархальные традиции, которые Ахматова называла "китайской церемонией" или "XVIII веком"{8}.

Между тем, с начала первой мировой войны дворянская идиллия Слепнева постепенно разрушалась. Николай и Дмитрий Гумилевы ушли на фронт. Имение уже не давало прежнего дохода. Весной 1916 г. дом в Царском Селе пришлось продать. А вскоре после Февральской революции жить в Слепневе стало опасно. Крестьяне грозились сжечь барскую усадьбу{9}. Осенью 1917 г. Гумилевы навсегда покинули Слепнево и перебрались в соседний г. Бежецк.

В мае 1921 г. в Бежецк в последний раз приехал Николай Гумилев. О его гибели в августе 1921 г. Гумилевы, по свидетельству А. С. Сверчковой, тетки Льва Гумилева, узнали из газет{10}. Гумилев-младший на долгие годы получил клеймо "сын расстрелянного врага народа". "В школе положение было сложным, ибо началось гонение на людей с "происхождением", - вспоминал впоследствии Л. Н. Гумилев{11}.

Лева учился в трех школах Бежецка: 2-й советской, железнодорожной и 1-й советской. Особенно тяжело приходилось во 2-й советской: "Плохо было очень в школе, просто убивали меня"{12}. В старших классах стало легче. Здесь одноклассники могли оценить его редкие способности, начитанность, прекрасную память и литературный талант. Для школьной газеты "Прогресс" Гумилев писал фантастические и приключенческие рассказы и даже получил денежную премию школьного ученического совета. Кроме того, Лева был прилежным читателем бежецкой библиотеки, где к тому же выступал с докладами о современной русской литературе и руководил литературной секцией в Клубе друзей книги.

Жили Гумилевы в Бежецке на скромную (62 рубля) зарплату "тети Шуры", А. С. Сверчковой, которая работала учителем в железнодорожной школе. Правда, каждый месяц присылала 25 рублей Ахматова из своей пенсии. Но пенсию иногда задерживали. За все 1920-е годы Ахматова лишь дважды приезжала в Бежецк, на Рождество 1921 г. и летом 1925-го. Последний визит продолжался два или три дня.

Кроме А. И. Гумилевой и А. С. Сверчковой в воспитании Левы принял участие П. Н. Лукницкий - поэт, писатель, путешественник, будущий биограф Ахматовой и семьи Гумилевых. В конце шестидесятых Гумилев был уверен, что Лукницкий служил в "органах" и вел слежку за Ахматовой. Но в 1920-х Лукницкий стал другом, помощником, наставником Левы.

В школе у Гумилева появился еще один наставник, преподаватель литературы и обществоведения А. М. Переслегин. "Александр Михайлович был европейски образованным человеком. Им мог бы гордиться любой университет", - вспоминал Гумилев. С Левой учитель занимался и вне уроков. Подобно древним перипатетикам, Переслегин и молодой Гумилев беседовали о философии и литературе во время прогулок. Александр Михайлович читал лекции своему ученику. По словам Гумилева, лекций Переслегина ему хватило "не только на сдачу экзаменов по философии в университете и в аспирантуре, но и на всю оставшуюся жизнь"{13}.

Это признание многое говорит о дальнейшей философской подготовке Гумилева и отчасти позволяет ответить на вопрос о возможном влиянии философии на будущую теорию этногенеза. К. Г. Фрумкин пытался найти истоки гумилевской идеи пассионарности в философии жизни Анри Бергсона, в сочинениях Жоржа Батая и Макса Вебера{14}. Между тем в сочинениях Гумилева вообще очень мало ссылок на работы философов XIX-XX веков. Батая и Бергсона Гумилев совсем не упоминал, никогда не ссылался на них. Не было их сочинений и в домашней библиотеке Гумилева. Имя Вебера даже на страницах "Этногенеза и биосферы" упомянуто лишь однажды, да и то Гумилев, скорее всего, знал Вебера лишь в пересказе Вернера Зомбарта. Известно, что в круг чтения Гумилева входили "Закат Европы" Освальда Шпенглера и "Так говорил Заратустра" Фридриха Ницше. Последнюю книгу даже изъяли у него во время ареста в октябре 1935 года. Большое влияние на Гумилева оказал экзистенциализм Карла Ясперса, заочной полемике с которым посвящена целая глава в "Этногенезе и биосфере Земли". Из русских философов Гумилев выше других ценил К. Н. Леонтьева, зато, кажется, или вовсе не был знаком с философией всеединства и русской религиозной философией конца XIX - начала XX в., или ею совершенно не интересовался. Кроме того, жизнь Гумилева складывалась таким образом, что он годами был изолирован и от научных библиотек, и от университетского преподавания. Когда же, наконец, появлялась возможность вернуться к учебе, то он посвящал все время и силы истории и востоковедению, но никак не философии. В декабре 1956 г. он жаловался своему пражскому корреспонденту П. Н. Савицкому, что "не успел выучить европейскую философию, так как отвлекся на восток"{15}. В целом, философия, по-видимому, мало интересовала Гумилева. Сын XX века, он верил не философам, а ученым: "Я люблю, когда мне не крутят мозги и не лгут в глаза, а когда пишут то, что я могу проверить"{16}.

Зато интерес к истории появился у Гумилева в детстве, очевидно, даже без чьего-либо влияния. Любовь к ней заметна уже в самых ранних стихотворениях Льва Гумилева. История - это воздух, которым он дышит. Это способ мировосприятия. Даже в детских стихах о речке Мологе у Гумилева появляются хазары, татары, монголы, древние финны. Гумилев писал о битве при Йорке и битве при Гастингсе, а еще раньше, в 1924 г., одиннадцатилетний Лева пытался написать "нечто вроде драмы в стихах из рыцарских времен в Бретани"{17}. В это время одноклассники Левы не то что средневековой Бретанью, но и современной Британией вряд ли интересовались. Им просто неоткуда было узнать о Харальде саксонском и Вильгельме Завоевателе, о Карле Мудром и Дюгеклене. Историю в школе не преподавали, ее заменяло обществоведение. Историю Гумилев изучал самостоятельно, по старым гимназическим учебникам.

В 1929 г. Гумилев окончил старший, 9-й класс бежецкой школы. Практичная Сверчкова советовала ему поступить в бежецкий педагогический техникум, но Ахматова об этом и слышать не хотела: только университет или педагогический институт.

В конце августа или начале сентября 1929 г. Гумилев покинул Бежецк, чтобы обосноваться в Ленинграде. Он поселился в Фонтанном доме, в квартире профессора Н. Н. Пунина, гражданского мужа Ахматовой. Бежецкого образования для учебы в ленинградском вузе было недостаточно, и Пунин устроил Гумилева в 67-ю единую трудовую школу, которую Гумилев окончил весной 1930 г. и собрался пойти в Педагогический институт им. А. И. Герцена. Однако у сына расстрелянного "контрреволюционера" даже не приняли документы.

Родные предвидели, что происхождение может ему помешать. А. И. Гумилева просила Ахматову "выправить метрику" Леве, чтобы вместо записи "сын дворянина" значилось "сын гражданина" или "сын студента"{18}. Сверчкова даже попыталась усыновить племянника и дать ему собственную фамилию. Но без успеха.

Уже в 1930 т. Гумилеву пришлось "зарабатывать рабочий стаж", без чего не было шансов получить высшее образование. Сначала дальний родственник помог ему получить место на машиностроительном заводе имени Я. М. Свердлова{19}, но там Гумилев не задержался; затем устроился разнорабочим в "Службу пути и тока" (трамвайное депо). В декабре 1930 г. он поступил на курсы коллекторов при Центральном научно-исследовательском Геологоразведочном институте (ЦНИРГИ), а в июне 1931-го отправился в свою первую экспедицию с Прибайкальской геологоразведкой, в горы Хамар-Дабана. Весной 1932 г. Гумилев, благодаря протекции П. Н. Лукницкого, ученого секретаря Таджикской комплексной экспедиции, отправился в Таджикистан, где провел 11 месяцев. Сначала лаборантом в гельминтологическом отряде, работавшем в Гиссарской долине, а затем нанялся в богатый Дангаринский совхоз "малярийным разведчиком": "Работа заключалась в том, что я находил болотца, где выводились комары, наносил их на план и затем отравлял воду "парижской зеленью". Количество комаров при этом несколько уменьшалось, но уцелевших вполне хватило, чтобы заразить малярией не только меня, но и все население района"{20}, - вспоминал Гумилев. Именно этой экспедиции Гумилев был обязан началом своей востоковедческой подготовки. В южном Таджикистане Гумилев выучил фарси, единственный из восточных языков, которым он владел довольно свободно.

В дальнейшем Гумилев старался, по мере возможности, отправляться в экспедиции (с 1934 г. главным образом археологические) каждое лето. Всего в его жизни был 21 экспедиционный сезон.

В июне 1934 г. сбылась мечта Гумилева: он поступил на только что восстановленный исторический факультет Ленинградского университета.

На первый взгляд, Лев был счастливее своих сокурсников. Он несколько лет готовился к занятиям историка, в его распоряжении была библиотека Н. Н. Пунина. Б. Д. Греков, С. Я. Лурье и Е. В. Тарле на экзаменах ставили ему "отлично", В. В. Струве "очень хорошо", И. Н. Винников просто "хорошо". В те времена оценки не завышали; чтобы получить хотя бы "удовлетворительно" студент должен был покорпеть над книгами в библиотеке. Гумилев, помимо университетской, уже со студенческих лет занимался в Библиотеке Академии наук. Друзья называли его лучшим студентом исторического факультета. Свою замечательную память он еще усовершенствовал собственным методом запоминания. Вот как он разъяснял свой метод: "Обычно учат историю, как сушеные грибы на ниточку нанизывают, одну дату, другую - запомнить невозможно. Историю надо учить, как будто перед тобою ковер. В это время в Англии происходило то-то, в Германии - то-то... Тогда ты не перепутаешь, потому что будешь не запоминать, а понимать"{21}. Теорию Гумилев проверял практикой. Лев вместе с несколькими студентами садился за один из последних столов, подальше от лектора, и начинал такую игру: один участник называет год, другие должны рассказать, что в этом году произошло в Чехии, Франции, Мексике, Китае и т.д.{22}

Несколько хуже обстояли дела с языками. На истфаке он сдавал экзамены по французскому и латыни. По латыни Гумилев дважды получил "отлично", хотя позднее, уже в пятидесятые годы, жаловался Савицкому, что лишь "чуть-чуть" знает латынь{23}. Впрочем, между его последним экзаменом по латыни и этим письмом - двадцать лет, аресты, четыре лагеря и война. По французскому он успел получить "очень хорошо" и "удовлетворительно". Французскому пыталась учить мать, но дело не пошло из-за "антипедагогического таланта" Ахматовой: "Ей не хватало терпения. И большую часть урока она просто сердилась за забытые сыном французские слова"{24}. Тогда Гумилев записался в кружок французского языка, а с нею продолжал практиковаться в разговорном французском и, в конце концов, овладел этим языком.

Немецкий и английский учил самостоятельно, и они давались труднее, а восточным языкам тогда учили не на историческом, а на филологическом факультете и на лингвистическом отделении ЛИФЛИ. Лингвистическим гением, вроде Владимира Шилейко или Агафангела Крымского, Гумилев не был, вообще же изучение языков требует долгих систематических занятий. Гумилев пытался учить восточные языки, но далеко не продвинулся. Его востоковедческой подготовке помешали аресты, тюрьмы, лагеря.

В октябре 1935 г. Гумилева арестовали. Это был уже его второй арест. Впервые его арестовали еще 10 декабря 1933 г., когда "пришли" за востоковедом В. А. Эберманом. Гумилев начал заниматься у Эбермана арабским и в день ареста на свою беду как раз оказался у него. Через несколько дней Гумилева отпустили. Но в октябре 1935 г. против него уже было заведено уголовное дело. Об его антисоветских разговорах донесли знакомые и однокурсники, кроме того, выслушав известное стихотворение О. Э. Мандельштама о "кремлевском горце", Гумилев, кажется, был единственным, который не осудил его, а напротив, сказал: "Здорово!"{25} Сам он также сочинял антисоветские стихи (не сохранившаяся поэма "Экбатана"), что и выяснилось на следствии. За две недели Гумилев и арестованный почти одновременно с ним Н. Н. Лунин признались в антисоветской деятельности, но вскоре были освобождены благодаря письму А. А. Ахматовой. Она сумела при посредничестве приближенного тогда к власти писателя Бориса Пильняка передать свое письмо в руки Поскребышеву, который, очевидно, передал письмо лично И. В. Сталину. Последний наложил резолюцию: "Т. Ягода. Освободить из-под ареста и Лунина, и Гумилева и сообщить об исполнении. И. Сталин"{26}.

Однако к университетским занятиям Гумилев сразу вернуться не смог. В декабре его отчислили из университета. Восстановиться удалось только в октябре 1936 года. Дальнейшую учебу уже в марте 1938 г. прервал новый арест.

Гумилева и еще двух молодых востоковедов, арабиста Т. А. Шумовского и египтолога Н. П. Ереховича, обвинили в антисоветской деятельности и приговорили к десяти годам заключения. Свой срок Гумилев начал отбывать в Прионежье, в одном из лагпунктов Белбалтлага, что потом послужило основой легенды о том, будто он работал на Беломорканале, к тому времени уже построенном.

В феврале 1939 г. Гумилева этапировали в Ленинград. Его дело пересмотрели, сократив срок заключения до пяти лет. В сентябре 1939 г. Гумилев оказался в Норильском лагере, где и отбыл остаток срока, а затем с марта 1943 г. по октябрь 1944 г. работал вольнонаемным геотехником в геологоразведочной экспедиции Норильского комбината. Рабочих рук не хватало, администрация комбината стремилась не отпускать работников. Избавиться от этого трудового рабства до окончания войны казалось почти невозможно. Призыв в армию был единственным шансом Гумилева.

Осенью 1944 г. Гумилев добровольцем ушел на фронт и воевал с января по май 1945 г. - сначала в 13-м отдельном гвардейском зенитном дивизионе, а затем в 1386-м зенитно-артиллерийском полку; принял участие в трех наступательных операциях: Висло-Одерской, Восточно-Померанской и Берлинской.

Вернувшись в университет в ноябре 1945 г., Гумилев оставшиеся экзамены сдал экстерном и защитил диплом. В целом, из положенных пяти лет он фактически учился в университете лишь 2,5 года: 1-й курс, 3-й курс и один семестр 4-го курса.

Еще на 1-м и 2-м курсах определились научные интересы Гумилева - древняя и средневековая история кочевников Центральной Азии. Зимой 1935 - 1936 гг., отчисленный из университета, он начал работу над своей первой научной статьей - о системе престолонаследия в Тюркском каганате VI века. Однако в университетские годы у него, видимо, не было официального научного руководителя. Своими учителями Гумилев называл академика В. В. Струве, который приглашал его, еще студентом, к себе домой и читал ему и его товарищам лекции по истории древнего Востока; а также А. Ю. Якубовского и Н. В. Кюнера. Летом 1935 г. на археологической практике состоялось знакомство с еще одним учителем и будущим покровителем, известным археологом М. И. Артамоновым. Именно благодаря многолетнему сотрудничеству с Артамоновым Гумилев начал интересоваться историей Хазарского каганата.

Однако ни Кюнер, ни Якубовский, ни Артамонов не занимались историей древних тюрок. В те годы Гумилеву рекомендовали обратиться к молодому, но уже известному археологу и востоковеду А. Н. Бернштаму, который защитил диссертацию как раз по истории орхонских тюрок. Но их знакомство окончилось большой ссорой. В 1946 г. Бернштам высоко оценил дипломную работу Гумилева, и все же к примирению это не привело. Гумилев считал его своим врагом вплоть до смерти Бернштама в декабре 1956 года.

Весной 1946 г. Гумилев окончил университет и поступил в аспирантуру Института востоковедения АН СССР. Однако в декабре 1947 г. он был из аспирантуры отчислен. Биографы Гумилева объясняют отчисление просто: так институт отреагировал на ждановское постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград". Но между ждановским постановлением и отчислением Гумилева прошли год и четыре месяца; медленно же доходила воля партии и правительства до академического института.

Официально аспиранта отчислили "как не соответствующего по своей филологической подготовке избранной специальности". Эту формулировку вряд ли стоит игнорировать. Тема его кандидатской диссертации - политическая история Тюркского каганата - предполагала не только умение читать древнетюркские рунические надписи, но и владение китайским языком.

А какие языки знал Лев Гумилев? В личном листке, заполненном в октябре 1956 г. для отдела кадров Государственного Эрмитажа, он упомянул шесть: французский, английский, немецкий, таджикский, персидский, татарский{27}.

В письме евразийцу Савицкому от 17/18 марта 1963 г. Гумилев даже не упоминал о татарском языке и оценивал свою филологическую подготовку очень строго: "Я выучил два языка: персидский и древнетюркский, и считаю, что время и силы, потраченные на это, пропали". "Из восточных языков знаю персидский, тюркский"{28}, - сказал Гумилев корреспонденту газеты "Ленинградский рабочий" в марте 1988 года.

Свободно владея только новоперсидским (персо-таджикским) и французским, он был в глазах ученых-полиглотов старой школы неполноценным востоковедом.

Кроме того, Гумилев поссорился и со своим официальным научным руководителем, академиком С. А. Козиным. Свидетельство этой ссоры сохранилось только в одном документе - ходатайстве Артамонова, направленном в Прокуратуру СССР через несколько лет после нового ареста Гумилева. "Встречая подозрительное к себе отношение, - писал Артамонов, - Л. Н. Гумилев нередко реагировал на него по-ребячески, показывая себя хуже, чем есть. Отличаясь острым умом и злым языком, он преследовал своих врагов насмешками, которые вызывали к нему ненависть. Обладая прекрасной памятью и обширными знаниями, Л. Н. Гумилев нередко критиковал, и притом очень остро, "маститых" ученых, что также не способствовало спокойствию его существования... Особенно острыми были столкновения Л. Н. Гумилева с его официальным руководителем акад. Козиным и с проф. Бернштамом, которых он неоднократно уличал в грубых фактических ошибках"{29}.

В январе 1948 г. Гумилев устроился в библиотеку психиатрической больницы им. И. М. Балинского, а диссертацию решил защитить на историческом факультете Ленинградского университета. Ректор ЛГУ А. А. Вознесенский, выслушав Гумилева, принял решение: "Работу в университете я вам предложить не смогу... А вот диссертацию, прошу, передайте на Совет, историкам. И смело защищайтесь. В добрый час, молодой человек!"{30} Однако решение Вознесенского, по всей видимости, не могло быть окончательным. Р. Ш. Ганелин, ссылаясь на разговор с Н. Г. Сладкевичем, который был ученым секретарем на защите Гумилева, утверждает: разрешение на защиту дал лично Молотов{31}.

28 декабря 1948 г. состоялась защита, которую Гумилев превратил в своеобразный спектакль. Сама личность сына Ахматовой и Николая Гумилева вызывала интерес. К тому же диссертант, сделавший собственный перевод большого фрагмента из "Шах-наме", представил его в качестве приложения к своей работе. В зале раздалась чья-то реплика: "тяжелая наследственность". В дискуссии с оппонентами, прежде всего с Бернштамом, Гумилев показал себя блестящим полемистом{32}.

В январе 1949 г. Гумилев получил место в Музее этнографии народов СССР, где занялся новым для себя делом: описанием коллекции Агинского дацана, буддийского монастыря в Бурятии, закрытого еще перед войной. Однако ученые занятия вновь были прерваны: 6 ноября 1949 г. Гумилев был арестован, на этот раз как один из "повторников", осужденный на новый срок по материалам, которые были получены на него еще во время следствия 1935 года. Срок, назначенный Особым совещанием при МГБ СССР, 10 лет заключения, он отбывал сначала в Песчанлаге (Казахстан), а затем в Камыш-лаге, который сначала размещался в Кемеровской области в районе современного Междуреченска, а затем под Омском. Здоровье Гумилева было подорвано, он даже внешне переменился. Л. А. Вознесенский, встретивший его в Песчанлаге, описывал его как согбенного бородатого старика{33}.

Гумилев, прежде не любивший жаловаться, тем более жаловаться матери, в феврале 1951 г. писал ей: "Здоровье мое ухудшается очень медленно, и, видимо, лето я смогу просуществовать, хотя, кажется, незачем... Я примирился с судьбой и надеюсь, что долго не протяну, так как норму на земляных работах я выполнить не в силах и воли к жизни у меня нет"{34}. Вообще мысли о смерти преследовали его все годы лагерного срока. 25 марта 1954 г. он даже составил завещание.

В 1953 г. лагерный режим заметно смягчился, и Гумилев даже получил возможность заниматься научной работой в свободное время. Ахматова, профессор Кюнер, а также Э. Г. Герштейн и Н. В. Варбанец (подруги Гумилева) посылали ему в лагерь книги и научные журналы. Друг, лимнолог В. Н. Абросов, присылал ему рефераты и выписки из научных исследований.

Еще до ареста Гумилев взялся за докторскую диссертацию, однако рукопись у него конфисковали при аресте, и пришлось начать все с начала. В лагере он продолжил работу над историей Тюркского каганата (в черновике эта рукопись называлась "История Центральной Азии на рубеже Древности и Средневековья") и взялся за новую для себя тему - "Историю Центральной Азии в Древности". Первая работа послужила основой докторской диссертации, вторая - черновым вариантом будущей монографии "Хунну".

Благодаря усилиям Эммы Герштейн о научной работе Гумилева в лагере стало известно. Член-корреспондент АН СССР Н. И. Конрад даже думал привлечь его, еще находившегося в лагере под Омском, к работе над многотомной академической "Всемирной историей". Сам Конрад редактировал 3-й том этого издания. Летом 1955 г. Гумилев переслал на волю, Эмме Герштейн, свои рукописи, она перепечатала их и принесла Конраду и директору Института востоковедения А. А. Губеру. Однако сотрудничество Гумилева с редакцией "Всемирной истории" все же не состоялось.

11 мая 1956 г. Гумилев вышел на свободу благодаря хлопотам А. А. Ахматовой, Э. Г. Герштейн и ходатайствам директора Эрмитажа М. И. Артамонова, академика В. В. Струве и известного археолога, будущего академика А. П. Окладникова. В том же году он был реабилитирован и вернулся в Ленинград.

"У меня замыслов на целую библиотеку", - говорил он позднее литературоведу Э. Бабаеву{35}. Расстановка сил в научном мире оказалась благоприятной для Гумилева. Его друзья были сильны и влиятельны. Они помогли найти работу и вернуться к академической жизни. С Окладниковым летом 1957 г. Гумилев отправился в экспедицию на Ангару. Артамонов устроил его в Эрмитаж, где Гумилев с октября 1956 г. по май 1962 г. числился и.о. старшего научного сотрудника, имея возможность большую часть времени посвящать научной работе.

В первые десять послелагерных лет в научной работе Гумилева преобладали два направления. Первое, собственно востоковедческое, было связано с многолетней работой над историей кочевников Центральной Азии в древности и Раннем Средневековье. Гумилев начал регулярно печататься в научных журналах, а в 1960 г. вышла его первая монография "Хунну: Срединная Азия в древние времена". В 1961 г. во 2-м номере "Вестника древней истории" появилась рецензия молодого синолога К. В. Васильева. Его вывод был суров: "Хунну" - систематизированный пересказ переводов Н. Я. Бичурина и Л. Д. Позднеевой, монографий Э. Шаванна, а значит, книга Гумилева "не вносит ничего принципиально нового в современную историографию древней Центральной Азии"{36}.

26 сентября 1961 г. в библиотеке Эрмитажа на обсуждение книги Гумилева и рецензии Васильева собрались историки и филологи-востоковеды из университета, Института народов Азии и Эрмитажа. Гумилева защищали главным образом его друзья и знакомые, М. И. Артамонов, М. А. Гуковский, М. Ф. Хван, Д. Н. Альшиц. Но тюркологи (С. Г. Кляшторный) и синологи (К. В. Васильев, Л. Н. Меньшиков, Ю. Л. Кроль) из Института народов Азии удивлялись, как вообще можно браться за исследование, не зная китайского языка, а значит, не читая источников в оригинале. Гумилев был знаком с китайскими источниками, главным образом, по старым переводам Бичурина.

Критика была в значительной степени справедливой, однако слишком категоричной. Пожалуй, ближе к истине был синолог Л. И. Думан. В рецензии на "Хунну" в журнале "Народы Азии и Африки" Думан тоже критиковал Гумилева за неточности и признал многие трактовки Гумилева очень спорными, но, в отличие от Васильева и Кляшторного, увидел в монографии Гумилева определенную ценность{37}.

Вообще осень 1961 г. была для Гумилева временем нервным. 30 сентября он окончательно поссорился с матерью. С Ахматовой он не виделся с тех пор до самой ее смерти 5 марта 1966 года. Эта ссора была итогом запутанных и сложных отношений, которые связывали мать и сына с самого детства Льва Николаевича.

А 16 ноября 1961 г. Гумилев защитил докторскую диссертацию по теме "Древние тюрки. История Срединной Азии на грани древности и Средневековья (VI-VIII вв.)". По словам Гумилева, защита стоила ему не меньше нервов, чем обсуждение "Хунну": "60% востоковедов перестали мне кланяться и, по слухам, собрались выступить на защите с протестом, но в решительный момент испарились... У них хватило ума понять, что все они вместе взятые знают историю раз в восемь-десять хуже меня одного"{38}, - писал он Абросову. Запальчивость и самонадеянность были вообще свойственны Гумилеву. Впрочем достоверно известно лишь о той негативной оценке, которую дал диссертации Кляшторный. Он выступил с критикой еще в мае 1961 г., когда Гумилев предложил диссертацию на обсуждение в Государственном Эрмитаже. Но в ноябре на защите Кляшторый выступать не стал, "не хотел портить ложкой дегтя бочку меду". Так что защита диссертации превратилась в триумф Гумилева: "Защита прошла триумфально", - вспоминала сотрудница Эрмитажа Наталья Казакевич. Ее слова подтверждает Альшиц: "Прошла блестяще, и была очень интересной. Это хорошо известно"{39}.

Гумилев хотел издать свою диссертацию, однако работа над книгой затянулась. Первое издание вышло только в 1967 г., но значительного резонанса в научной среде не вызвало.

Тема "Древних тюрок" - необычайно обширна. Другому историку едва хватило бы на нее всей жизни. Но взгляд Гумилева еще шире. История тюрок встроена в контекст истории громадного региона - от Византии до Кореи, от Байкала и Ангары до Тибета и Сычуани. Время действия - два с лишним века. Гумилев даже перекрыл историю собственно тюркских каганатов (первого тюркского, западно-тюркского и восточно-тюркского) - VI- VIII веков. Первые страницы рассказывают о событиях V века - "Перемены на Желтой реке". Последние страницы посвящены истории Тибета и гибели Уйгурского каганата - это шестидесятые годы IX века.

Сам Гумилев был вполне удовлетворен работой: "Я "Тюрок" люблю больше, потому что в VI-VIII вв. гораздо живее можно представить людей и события. Со многими ханами и полководцами я смог познакомиться, как будто они не истлели в огне погребальных костров 1300 лет назад"{40}, - писал он Савицкому.

По замыслу Гумилева, "Хунну" и "Древние тюрки" составляли часть так называемой "Степной трилогии", посвященной трем эпохам в истории Центральной Азии, связанным с исторической судьбой трех народов: хуннов, древних тюрок (тюркютов, голубых тюрок) и монголов. Посвященная монголам часть "Степной трилогии", книга с поэтическим названием "Поиски вымышленного царства", вышла в 1970 году.

Книги Гумилева отличаются несомненными художественными достоинствами. Участников дискуссии вокруг "Хунну" объединяло одно: и сторонники и противники безоговорочно хвалили "прекрасный язык" "яркой и увлекательной книги". Востоковед Ю. А. Заднепровский, один из участников дискуссии вокруг "Хунну", кажется, впервые причислил Гумилева не к ученым, а к прозаикам, беллетристам, историческим романистам: книга Гумилева - "не историческое сочинение, а историческая повесть, имеющая не исследовательский, а беллетристический характер"{41}. Так в 1961 г. зародился миф о Гумилеве-беллетристе, талантливом писателе, но легковесном, несерьезном ученом.

Выход "Поисков вымышленного царства" способствовал распространению этого мифа. Журнал "Народы Азии и Африки" откликнулся на книгу благожелательной и пространной рецензией Н. Ц. Мункуева. Рецензент оценил научное значение книги и заметил, что "по композиции и языку она приближается к произведению художественной прозы"{42}.

Лурье позднее цитировал польского историка Анджея Поппе: возражая Рыбакову, принявшему "слишком всерьез" и осудившему эту книгу, Поппе охарактеризовал ее как "красивую болтовню (hubsche Plauderei) о странствованиях по вымышленным землям, некий "перфектологический" роман". По мнению польского историка, этот "перфектологический", то есть обращенный к прошлому, роман так же фантастичен, как и "футурологические" романы, повествующие о будущем{43}.

Пожалуй, это значительное преувеличение. Все-таки Гумилев был профессиональным историком и по мере сил стремился оставаться в рамках научных методов. Однако та самая "тяжелая наследственность", о которой вспомнили еще на защите кандидатской диссертации, явно сказывалась. Для Гумилева идеалом научной работы была "помесь Момсена с Майн Ридом", то есть солидная монография, написанная как приключенческий роман. В "Древних тюрках", "Этногенезе и биосфере", "Хуннах в Китае" и, конечно, в книге "Древняя Русь и Великая степь" Гумилев к этому идеалу приблизился, хотя и прежде у него были удивительные удачи: "Глава получилась, кажется, неплохо - заиграла, как граненый аметист"{44}, - писал он еще из лагеря Василию Абросову.

Для Гумилева стиль значил не меньше научной аргументации. Гумилев всегда ценил ученых, соединявших интеллект ученого с даром художника, поэта или хотя бы просто умеющих увлекательно и ярко рассказать читателю о собственных исследованиях. "Получив вечером книгу Окладникова, я начал ее вяло перелистывать и... не мог оторваться, пока не дочитал запоем до конца. Сейчас четыре часа ночи. Я в больнице и не могу спать - до того сильно впечатление... Скучная археология читается как роман, нет - лучше чем роман, ибо я бросил Мюссе, не дочитав, ради Окладникова"{45}, - писал он Абросову.

Даже уважаемых им французских историков А. Кордье и Р. Груссе Гумилев критиковал за нехудожественность и "сухость" их письма. "Как справочник они полезны, но для того, чтобы возникла потребность в справках, необходим интерес к предмету, а он тонет в калейдоскопе имен, дат и фактов. Просто читать эти книги так же трудно, как технический справочник Хютте, да и незачем. Эстетического наслаждения не возникает, память бесплодно утомляется и выкидывает сведения, не нанизанные на какой-либо стержень"{46}.

Художник среди ученых, он мыслил совершенно иначе, поэтому так часто и озадачивал своих коллег. Биограф семьи Гумилевых В. Полушин в библиографии к составленной им летописи "Гумилевы. 1720 - 2000" допустил изумительную ошибку. В названии статьи Я. С. Лурье вместо "Древняя Русь в сочинениях Льва Гумилева" он написал "Древняя Русь в воспоминаниях Льва Гумилева".

Другое направление исследований Гумилева было связано с исторической географией, климатологией, археологией и историей Хазарского каганата.

Гумилев заинтересовался хазарами еще в университетские годы. Летом 1936 г. он участвовал в экспедиции Артамонова, занимавшейся раскопками хазарской крепости Саркел. На раскопках Саркела Гумилев трудился и в послевоенное время (осенью 1949 г.).

Вскоре после своего последнего возвращения из лагеря Гумилев стал научным редактором фундаментального исследования Артамонова "История хазар" (1962 г.). А с 1959 г., возглавив Астраханскую археологическую экспедицию Государственного Эрмитажа, начал самостоятельные археологические раскопки в дельте Волги и в низовьях Терека - в местах предполагаемого расселения хазар. В 1960 - 1961 гг. Гумилеву удалось найти в дельте Волги на вершинах так наз. Бэровских бугров несколько интересных захоронений хазарского времени. Однако наибольший интерес представляет его идея о взаимосвязи изменений климата, повышения уровня Каспийского моря и миграций кочевников. Здесь Гумилев опирался на гипотезу лимнолога Абросова, много лет изучавшего озера Средней Азии, в том числе Балхаш и Аральское море. Абросов выявил закономерность: усыхание Арала и Балхаша нередко совпадает с повышением уровня Каспийского моря. Кроме того, Абросов обратил внимание на связь между повышением/понижением уровня озер и солнечной активностью. Своими наблюдениями Абросов делился с Гумилевым.

К истории евразийских кочевников Гумилев применил теорию Абросова, палеогеографию и климатологию он сделал вспомогательными историческими дисциплинами. За последние две тысячи лет евразийские степи пережили несколько периодов усыхания и увлажнения. Экономика кочевников всецело зависела от климата. Если из года в год повторялись засухи, то степняки беднели, начинался падеж скота, а за ним и голод. Соответственно падала военная мощь степных империй и племенных союзов.

В эту гипотезу вписывалась и судьба исторической Хазарии. Хазарский каганат сформировался, когда дельта Волги была намного больше современной, а уровень Каспия стоял на несколько метров ниже. Но повышение уровня Каспия привело к тому, что большая часть собственно хазарских земель ушла под воду, что подорвало хозяйство страны.

Летом 1961 г. Гумилев со своим первым учеником Г. М. Прохоровым (впоследствии известным историком и филологом) решил подтвердить гипотезу Абросова новыми полевыми исследованиями и после раскопок в дельте Волги отправился в Дербент, исследовать знаменитую Дербентскую стену, которая одним концом уходит в горы Кавказа, а другим - в море. Эта стена закрывала проход для воинственных кочевников северных степей в подчиненное тогда персам Закавказье. Для Гумилева Дербентская стена была чем-то вроде гигантского измерительного прибора. Арабские авторы X в. сообщали, что шах Хосров I Ануширван достроил морской конец стены, используя искусственную насыпь. Но между этими сообщениями и строительством стены прошло четыре века. Дербентскую стену возвели в VI веке. Гумилев хотел определить, в самом ли деле стену построили на искусственной насыпи, или же прямо на скальном основании грунта; в последнем случае гипотеза Абросова подтверждалась.

Перед экспедицией Гумилев и Прохоров прошли специальный курс плавания с аквалангом. Море у Дербента бурное, даже в сравнительно спокойные августовские дни работать там можно было только несколько утренних часов - с пяти до восьми. В девять поднимается сильный ветер и начинается шторм. Под водой проводили 40 - 60 минут. После работы, по словам Гумилева и Прохорова, они долго не могли прийти в себя, не было сил даже пойти в городскую столовую пообедать.

Гумилев так описывал работу морских археологов: "Сначала я плавал в тихой воде и через стекло маски рассматривал дно, устанавливая объект и задачу. Затем я влезал в лодку и брался за компас и дневник, а Геля (Прохоров) опускался на дно и дополнял визуальные наблюдения, ощупывая камни. Затем он выныривал и сообщал полученные данные, не отплывая с места подъема. Все тут же фиксировалось, и мы переходили на следующую точку"{47}.

Андрей Зелинский, еще один участник экспедиции, вспоминал о "тяжелом, авторитарном" характере начальника экспедиции, да и Гумилев признавался, что кричал на своих подчиненных "при малейшей задержке в работе"{48}.

Результаты наблюдений в целом подтвердили гипотезу Абросова-Гумилева и позволили уточнить сведения арабских географов. Во-первых, оказалось, что морское продолжение имеет только северная стена, а не северная и южная, как считали прежде. По сообщениям арабских географов IX-X вв., между южной и северной стенами была цепь, закрывавшая вход в гавань. Гумилев и Прохоров доказали, что цепь, если и была, то закрывала вход в огромную полую башню, которой оканчивалась морская часть северной стены.

Во-вторых, подтвердились предположения Гумилева: морская часть стены была построена не на моле, а непосредственно на скальном основании, что было возможным только если уровень моря стоял в VI в. на несколько метров ниже, чем в X и XX веках.

В-третьих, Гумилеву пришлось внести в свои расчеты поправку. Он считал, что море в VI в. стояло на шесть метров ниже, но полая башня-гавань, открытая Прохоровым, этому противоречила. С большой неохотой Гумилев признал, что уровень моря был не на шесть, а только на четыре метра ниже. При этом в статье "Хазария и Каспий", опубликованной "Вестником ЛГУ" и вскоре (первой из работ Гумилева) переведенной на английский, Гумилев использовал еще данные своих старых расчетов и свой план, где башня показана не полой, а обычной, стоящей на суше. Но в "Открытии Хазарии" автор все же сделал поправку. Вообще нежелание отказываться от собственных устоявшихся суждений иногда переходило у Гумилева в научный догматизм, который вредил его исследованиям.

Тем не менее географы с интересом относились к его сочинениям: "Мои работы по палеогеографии встречены куда более доброжелательно, чем по востоковедению"{49}, - писал Гумилев. Их охотно переводили на английский, венгерский, немецкий. В 1965 г. Гумилеву предложили написать научно-популярную книгу о его хазарских экспедициях, и уже весной 1966 г. из печати вышло его "Открытие Хазарии".

Снова Гумилев обратился к истории Хазарии уже в конце 1970-х в историческом очерке "Зигзаг истории" - пожалуй, одной из наиболее спорных работ Гумилева. Главным образом, из-за сомнительной интерпретации истории Хазарского каганата, которая, впрочем, отчасти опиралась на фундаментальные исследования Артамонова.

В 1964 г. Гумилева ввели в Ученый совет Всесоюзного географического общества, а раньше, в мае 1962 г., он получил место в Научно-исследовательском институте экономической географии ЛГУ, где и работал в должности старшего научного сотрудника четверть века. "Потолком" официальной научной карьеры Гумилева была должность ведущего научного сотрудника, которую он получил незадолго до пенсии (1987 г.).

Жизнь научного работника была спокойной, приятной, она способствовала долголетию и научной плодовитости. Появляться на службе можно было несколько раз в месяц.

По свидетельству заведующего кафедрой экономической и социальной географии географического факультета ЛГУ СБ. Лаврова, непосредственного начальника Гумилева, он приходил только "на заседания Ученого совета по диссертациям, причем делал это с огромным удовольствием и вкусом, ибо встречался здесь с друзьями... Он мог с ними в коридоре покурить и неторопливо побеседовать, а после защиты... выпить по рюмке-другой"{50}. В середине 1970-х ВАК назначил Гумилева членом специализированного Ученого совета по присуждению степени доктора географических наук{51}.

Сам Гумилев в конце жизни с удовольствием вспоминал свое последнее место работы: "В годы застоя кафедра экономической и социальной географии была для меня "экологической нишей", меня [никто] не гнал с работы, была возможность писать"{52}. Эти годы он смог посвятить главному делу своей жизни - теории этногенеза. По словам Гумилева, задача была сформулирована, когда ему было 16 лет: "Откуда появляются и куда исчезают народы?"{53}

Еще весной 1939 г., в камере Крестов, где Гумилев ожидал нового следствия, ему в голову и пришла, бесспорно, самая известная его идея. Гумилев вспоминал об этом событии уже на восьмом десятке, и даже потрясающая память не спасла его от неизбежной путаницы. Например, в беседе с журналистом Львом Варустиным Гумилев рассказывал, как он, к изумлению сокамерников ("их было человек восемь"), выскочил из-под нар с криком "Эврика!"{54} А в интервью комсомольскому журналу "Сельская молодежь" Гумилев утверждал, что оказался "в тюремной одиночке", где и размышлял об истории, чтобы не сойти с ума{55}. Не только эти противоречия, но и легендарный характер самой истории, слишком напоминавшей яблоко Ньютона и сон Менделеева, настолько смутили С.Б. Лаврова, что он объявил "озарение" Гумилева мифом{56}. По словам Лаврова, в "Крестах" Гумилев открыл "лишь направление поиска", не более того. Это событие в глазах биографа и друга Льва Гумилева выглядело не особенно значительным.

Гораздо большее значение придавал Лавров середине 1960-х годов, когда Гумилев ознакомился с работами В. И. Вернадского "Биосфера" и "Химическое строение биосферы Земли и ее окружения" и опубликовал первую статью по теории этногенеза. В "Крестах" же Гумилев не изобрел ничего особенного, ведь "направление поиска" он выбрал на десять лет раньше, еще в школе. Версия Лаврова противоречит словам самого Гумилева, который рассказывал об открытии пассионарности едва ли не в каждом интервью. Предположим, Гумилев что-то домыслил, но есть же свидетельство И. Н. Медведевой-Томашевской. Она встретила Гумилева на Киевском вокзале в декабре 1944 г., когда Гумилев был в Москве "проездом" из Восточной Сибири на фронт. Он с такой страстью рассказывал ей о своем открытии, что Томашевская сочла его сумасшедшим: "Поприщин... Поприщин", - повторяла она{57}.

Как некогда Мандельштам не мог удержаться и, потеряв всякую осторожность, читал знакомым своего "кремлевского горца", так Гумилев спешил поделиться своим "открытием" с самыми неподходящими людьми и в самых неподходящих обстоятельствах. Уже в Норильске (1939 - 1943 гг.) он рассказывал интеллигентным зэкам о своем открытии, но понимания не нашел{58}. Нары в бараке Норильлага и перрон Киевского вокзала, по всей видимости, были не лучшей площадкой для дискуссий о новой научной гипотезе.

1 пользователю понравилось это

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Но что же все-таки Гумилев "открыл" в "Крестах"?

"Почему в одних странах бывает расцвет культуры, письменности, образования, а в другие эпохи он куда-то исчезает? (Как в Исландии, где сейчас нет неграмотных, но нет и крупных ученых, а там же в XII в. были записаны саги мирового значения.) Это явление обратило мое внимание, когда я был еще студентом. Я понял, что развитие каждого народа должно чем-то измеряться. Но измерять его количеством произведений искусства и литературы неверно, так как их создают не народы, а отдельные люди, исключения. Изучая историю народов, надо перейти к палеоэтнографии. Смотреть, как ведет себя весь народ. Мы здесь должны рассматривать не индивидуальности на фоне толпы, а систему из людей разного сорта. Как их делить? И так возникла моя идея, основанная на общем историческом материале. Я вдруг задумался: почему Александр Македонский пошел воевать в Среднюю Азию и в Индию, куда ходить было опасно и незачем?.. В эпоху XV-XVI вв. корсары бороздили просторы Тихого океана, а в XIX в. их потомки стали клерками. В чем тут дело?

И тут, я нашел одно слово - сила страсти - "пассионарность". Когда человек действует и не может не действовать вопреки инстинкту самосохранения, который существует в каждом из нас. Но антиинстинкт - пассионарность - влечет человека к целям часто иллюзорным. И действительность приносится в жертву иллюзии"{59}.

Понятия "энергия" здесь еще нет, в 1939 г. Гумилев, открыв явление, обозначил его термином "пассионарность", но природа этой пассионарности ему оставалась неясной. Он лишь предполагал: за иррациональными, необъяснимыми с прагматической точки зрения действиями людей стоит какая-то сила. Более того, есть связь между количеством носителей пассионарности и жизнеспособностью народа.

Гипотеза о пассионарности появилась не на пустом месте, так что скептицизм Лаврова необоснован. Решение не пришло Гумилеву "свыше", ведь интуиция - результат многолетней напряженной мыслительной работы. "Что такое интуиция? - спрашивает поэт и математик В. А. Губайловский. - Может быть, это просто способность сортировать варианты решений и отбрасывать заведомо ложные?"{60} Именно так работают шахматные программы. Гумилев поставил проблему за десять лет до собственного открытия пассионарности, размышлял долгие годы, пока читал гимназические учебники, трудился в горах Хамар-Дабана, долинах Вахша и Душанбинки, в степях Крыма и Придонья, учился в университете. И в 1939 г. "озарению", по признанию Гумилева, предшествовало несколько недель размышлений. Гумилев писал, что слово "пассионарность" "с его внутренним смыслом и многообещающим содержанием в марте 1939 г. проникло в мозг автора как удар молнии", но этой "вспышке" предшествовала долгая подготовка, постоянная работа мысли. Никакой мистики здесь нет.

Следующий шаг в развитии своей гипотезы Гумилев сделал уже после четвертого ареста. В начале 1950 г. Гумилев сидел в московском Лефортове, в одиночной камере. Из тюремной библиотеки выдавали книги, но пользоваться каталогом тюремщики не разрешали, а выдавали ту книгу, что попадалась им в руки. Так Гумилеву довелось прочитать книгу, которую он ни за что не стал бы читать на воле, монографию К. А. Тимирязева "Жизнь растений". Гумилев читал раздел о фотосинтезе, когда "на каменный пол падал узкий луч солнечного света", и Гумилеву пришла в голову мысль - пассионарность имеет энергетическую природу: "то, что я нашел и описал для себя в истории, есть проявление флуктуаций энергии. Излишняя энергия выходит через деятельность"{61}. Увы, естественнонаучной подготовки у Гумилева не было, поэтому его новой гипотезе суждено было рухнуть, как только она стала известна профессиональным физикам и биологам.

Выйдя на волю в мае 1956 г., Гумилев долго собирал материалы, и только со второй половины 1960-х годов начал публиковать отдельные положения своей теории в географической и геологической серии "Вестника Ленинградского университета", куда историки и этнографы заглядывали редко. Четырнадцать статей Гумилева, напечатанные "Вестником" с 1964 по 1973 г., составили цикл "Ландшафт и этнос"; девять из них посвящены теории этногенеза. В 1968 г., в разгар работы над теорией, Гумилев писал своему знакомому биологу Б. С. Кузину: "Инкубационный период у меня кончился, и я просто оформляю мои мысли в статьи"{62}. В 1970 г. в журнале "Природа" вышла программная статья "Этногенез и этносфера", где впервые теория этногенеза была изложена в кратком виде. Здесь же, впервые в печати, появилось понятие "пассионарность". Свои взгляды Гумилев решил оформить в новой диссертации - на соискание ученой степени доктора географических наук. Гумилев защитил ее 23 мая 1974 г., однако ВАК не утвердил за Гумилевым новую ученую степень.

Зато именно эта диссертация,' расширенная и дополненная, легла в основу трактата "Этногенез и биосфера Земли". В конце 1970-х годов Гумилеву не удалось добиться публикации своей работы, но Ученый совет Ленинградского университета рекомендовал рукопись "Этногенеза" к депонированию в ВИНИТИ, что Гумилев и сделал в 1978 - 1979 годах.

К этому времени он уже обрел славу яркого, необычного и к тому же гонимого ученого.

Еще с 1960 г. Гумилев читал на историческом факультете спецкурс, посвященный истории кочевников Центральной Азии, однако большого успеха спецкурс не имел. В 1961 г. на лекции Гумилева ходило только два человека, Прохоров и Ю. Кавтарадзе. Но с 1972 г. Гумилев начал читать на географическом факультете курс "народоведения". На этот раз успех был необычайный. Помимо студентов, на лекции приходило множество вольнослушателей, началось чтение лекций и в обществе "Знание", собиравшее полные залы.

Неудивительно, что слухи о рукописи, депонированной Гумилевым, распространились довольно быстро. В ВИНИТИ посыпались заказы на рукопись Гумилева, которую потом перепечатывали и распространяли. По официальным данным, с 1979 г. по 1982 г. ВИНИТИ сделал более двух тысяч копий "Этногенеза"{63}. В конце 1982 г. ВИНИТИ прекратил копирование, предложив ЛГУ издать "Этногенез" отдельной книгой.

Пассионарная теория этногенеза должна была ответить на три вопроса: что такое этнос и какое место он занимает в историческом процессе? какие законы определяют появление и развитие этноса? как этносы взаимодействуют между собой.

Этнос - не сообщество похожих друг на друга людей, объединенных происхождением или психическим складом. Этнос - система, состоящая как из отдельных людей, так и из внутриэтнических группировок - субэтносов, консорций, конвиксий. Их наличие не разрушает, а укрепляет единство этноса. Объединяется этнос не набором внешних признаков, а так наз. этнической традицией, системой стереотипов поведения, иерархией ценностей, культурных канонов, правил, которую каждый член этноса усваивает еще в детстве. Этот процесс социализации Гумилев, вслед за биологом М. Е. Лобашевым, называл "сигнальной наследственностью".

Этническая традиция довольно изменчива, она меняется по мере того, как меняется этническое окружение, условия жизни и этапы развития самого этноса, минуют фазы этногенеза. Этносы появляются и исчезают в историческом времени. В 1970 г. Гумилев выделял лишь четыре фазы этногенеза (историческое становление, историческое существование, исторический упадок, исторические реликты). В 1979 г. их количество возросло до 6 - 7, а к концу 1980-х - до 7 - 8. Развитие происходит от подъема - через "расцвет" или "перегрев" (акматическая фаза), надлом, инерцию, обскурацию - к исчезновению или превращению в этнос-реликт, который может существовать долго, но без способности к развитию.

Развитие этноса во многом определяется так называемым пассионарным напряжением: соотношением в этносе пассионариев (людей, отличающихся повышенной социальной активностью), субпассионариев (людей, отличающихся низкой социальной активностью) и гармоничных людей, занимающих промежуточное положение между пассионариями и субпассионариями. Самое корректное определение пассионарности выглядит так: "активность, проявляющаяся в стремлении индивида к цели (часто иллюзорной) и в способности к сверхнапряжениям и жертвенности ради этой цели"{64}.

Пассионарность проявляется в поведении и психике людей. Это активность, стремление к целям - иллюзорным или реальным, неважно, важна не цель, а именно стремление. Цель здесь, скорее, повод для активности. Ради этой цели пассионарии способны на жертвы, но между собой разнятся и цели, и жертвы, и степени пассионарности. Одни просто стремятся к хорошей жизни, но проявляют больше энергии и упорства, чем рядовые обыватели. Более высокий уровень пассионарности диктует несколько иное поведение - "стремление к удаче с риском для жизни". Флибустьеры Моргана, конквистадоры Кортеса, казаки, ходившие на своих парусных лодках через Черное море "за зипунами", то есть храбрые головорезы, способные рисковать жизнью ради золота и ради славы. Но алчность - тоже страсть, которая может и противоречить корыстному расчету. В конце концов, жизнь дороже золота.

Биографии ярких и хорошо известных читателю персонажей всемирной истории ввели в заблуждение даже ученых читателей Гумилева. Артамонов решил, что его ученик всего-навсего возродил старую "теорию героя и толпы". На самом же деле пассионарная теория этногенеза не имела с ней ничего общего. Пассионарии не обязательно "великие личности", потому что пассионарность может сочетаться как с выдающимися способностями (у художников, писателей, ученых), так и со средними и Даже невысокими. Пассионарии - просто "активные люди", которые чаще всего "находятся в составе масс", сказал Гумилев в одной из своих лекций{65}.

Хотя Гумилев, по всей видимости, был прав, когда начал искать пассионарность в биологической природе человека, его поиск не мог привести к успеху "чистого гуманитария", не разбиравшегося в естествознании. По словам биолога Е. Наймарк, консультировавшего автора этой статьи, "биологические теории Гумилев воспринимал с ментальностью гуманитария, выхватывая нужные ему кусочки, игнорируя цельную стройность теорий". Слабость естественнонаучного обоснования пассионарной теории этногенеза сейчас признают даже убежденные "гумилевцы"{66}.

Достоверно известно о сотрудничестве Гумилева по крайней мере с тремя известными биологами: М. Е. Лобашевым, Б. С. Кузиным и Н. В. Тимофеевым-Ресовским. Сотрудничество с Лобашевым не было регулярным, Кузин отнесся скептически к теории Гумилева. Зато Тимофеев-Ресовский и его ученик Н. В. Глотов одно время даже совместно с ним работали над статьей для журнала "Природа". Тимофеев-Ресовский и Глотов отвечали за раздел "Популяционно-генетические основы этногенеза", Гумилев - за историческую и этнографическую часть, а также за стиль и композицию. Сначала сотрудничество развивалось успешно, но вскоре между соавторами обнаружились такие разногласия, что дальнейшее сотрудничество стало невозможным. Гумилев рассуждал не только как ученый, но и как художник. Ему хотелось создать теорию совершенную, которая с возможной полнотой объясняла пассионарность и этногенез. Статья должна была стать своего рода произведением искусства.

Но у биологов был свой взгляд: генетика наука строгая, игнорировать научные представления или подгонять их под теорию они не могли, ведь такая публикация просто дискредитировала бы Тимофеева-Ресовского. Поэтому биологи внесли в статью Гумилева поправки, но они показались ему неуместными. Глотов убеждал упрямца, доказывал преимущества варианта статьи, принятого Тимофеевым-Ресовским, но не принятого Гумилевым: "Недосказано очень многое, многое плохо сказано. Но это необходимый и достаточный на сегодня (с моей точки зрения) минимум. Мне кажется, что огромным достоинством статьи является именно ее незавершенность в ряде существенных мест. Неполнота любой теории - всегда преимущество"{67}.

Бесполезно. Гумилев не любил отказываться от своих идей, даже если они вступали в противоречие с новыми данными. Тимофеев-Ресовский был не менее упрям и авторитарен. К тому же он терпеть не мог нечетких, научно необоснованных концепций, тем более не мог подписаться под статьей, которая прямо противоречила существующим научным представлениям. В конце концов доктор биологических наук обозвал доктора исторических наук "сумасшедшим параноиком, обуреваемым навязчивой идеей доказать существование пассионарности"{68}. Попытки помириться и возобновить совместную работу над статьей окончились ничем.

Гумилев считал, что создал не только новую теорию, но даже новую науку - этнологию. Разумеется, это было свидетельством не только самонадеянности, но и недостаточного знакомства историка с современной ему отечественной и зарубежной этнографией, этнологией, социальной и культурной антропологией. Этнографы гумилевскую этнологию не признали, к научным работам Гумилева в Институте этнографии (ныне Институт этнологии и антропологии РАН) относились и относятся сдержанно. По словам В. А. Шнирельмана, Гумилев, создавая свою теорию межэтнических контактов, опирался не на "научные данные по нормативной и поведенческой антропологии, а на "трамвайный анекдот", основанный на расхожих стереотипах"{69}.

Речь идет буквально о том самом анекдоте, который Гумилев не только рассказывал на лекциях, но даже цитировал в научных работах. Смысл его в следующем: люди разных национальностей, то есть разной этнической принадлежности, в одних и тех же обстоятельствах будут вести себя по-разному. Если в трамвай, где едут русский, немец, кавказец (в более раннем варианте Гумилев уточнял - армянин) и татарин войдет пьяный и начнет безобразничать и хамить пассажирам, то русский будет пьяного уговаривать, татарин не станет вмешиваться, немец остановит трамвай и вызовет милицию, а кавказец просто "даст в зубы".

Если бы Гумилев и в самом деле считал такой эпизод доказательством, даже говорить о гумилевской теории межэтнических контактов не стоило бы. Но "трамвайный" анекдот никогда не служил у него доказательством. Это была только доходчивая иллюстрация, не более. Гумилев создал свою теорию на совершенно другом материале.

К сожалению, монография Гумилева "Хунны в Китае", где как раз и описано взаимодействие несовместимых друг с другом народов в древнем Китае (период варварских царств IV-VI вв. н.э.), мало известна даже поклонникам Гумилева, хотя это, пожалуй, одна из наиболее профессиональных его книг.

По мнению Гумилева, жизнь двух и более враждебных друг другу этносов на одной и той же территории превращает государство и общество в химеру, образование нестойкое и опасное для людей, в него входящих. Именно так и произошло в Северном Китае, на территорию которого мигрировали кочевые племена хуннов, сянбийцев-муюнов, тоба и др. Сосуществование этих народов привело к серии затяжных межэтнических войн, в ходе которых одни народы были истреблены, другие в конечном счете ассимилированы.

Химера - не единственная форма межэтнических контактов. Гумилев выделил еще две формы межэтнических контактов, при которых этносы не сливаются, но и не враждуют. Ксения (то есть "гостья") и симбиоз. Ксения - нейтральная форма: народы живут рядом, не сливаясь, но и не мешая друг другу, как шведы и финны в современной Финляндии, валлийцы и англичане в Уэльсе, русские и башкиры в Уфе. При симбиозе, положительной форме межэтнических контактов, возникают отношения дружественные, когда этносы не соперничают, а взаимно дополняют друг друга. Гумилеву представлялось, что симбиоз и ксения совершенно различны, хотя на самом деле их разделение - научная проблема, Гумилевым не решенная.

Более того, Гумилев допустил здесь логическую ошибку. Характер межэтнического контакта при химере или ксении определяется комплиментарностью (бессознательным чувством симпатии или антипатии, возникающим при контакте между представителями различных этносов), но симбиоз, помимо положительной комплиментарности, связан еще и с "разделением труда": негры-банту обеспечивают пигмеев железом, а пигмеи помогают банту ориентироваться в тропическом лесу. Земледельцы-русские продают половцам зерно и покупают у них мясо и т.д. Но при чем здесь комплиментарность? Это же нормальный товарообмен. А торговля преодолевает любые границы, даже связанные с комплиментарностью.

Сама идея гумилевского симбиоза напоминает "комменсализм" из сочинения русского этнографа С. М. Широкогорова: "Хотя каждый из комменсалистов может быть независим один от другого, но они могут видеть и взаимную выгоду - охотник может быть обеспечен продуктами земледелия в случае временной голодовки, а земледелец может иметь некоторые продукты охоты - мясо, меха, кожи и т.д. Примером таких отношений могут быть русские поселенцы Сибири и местные аборигены, а также этносы Южной Америки, уживающиеся на одной территории, - земледельцы и охотники Бразилии"{70}.

Если есть этносы враждебные друг другу, а есть дружественные или по крайней мере нейтральные, значит, надо найти, что же именно возбуждает ненависть между народами. Межнациональная ненависть иррациональна, и бессмысленно искать ее причины в экономических интересах коммерсантов и политических амбициях государственных деятелей. Гумилев объяснял конфликт китайцев и степняков несовместимостью их стереотипов поведения, их этнических традиций: "Одних защищал от врага род, других - государство. Сообразно всему накопленному и передаваемому из поколения в поколение опыту, кочевники и китайцы сложились в разные, не похожие друг на друга суперэтносы, с разными стереотипами поведения и разными системами отсчета повседневных идеологических понятий. Произнося такие слова, как верность, честность, дружба, благодарность и т.п., хунн вкладывал в них один смысл, а китаец - другой"{71}.

В своих теоретических трудах Гумилев привел множество примеров несовместимости стереотипов поведения. Греки презирали скифов за пьянство, а скифам были отвратительны греческие вакханалии. Крестоносцев возмущало многоженство арабов, арабы считали европейских женщин бесстыдницами, раз они не закрывали свои лица чадрой. Чужие обычаи раздражают, оскорбляют, но еще хуже другое: различаются сами понятия хорошего и дурного, приемлемого и невозможного. И чем дальше этносы друг от друга (не географически, а этнопсихологически), тем хуже должны быть отношения между ними.

Этнос не рудимент первобытности, не миф, не выдумка и даже не социальное положение (наподобие сословия), которое можно, в конце концов, сменить. По мнению Гумилева, не только этногенез, но и межэтнические контакты определяются объективными законами, а не доброй или злой волей политиков, дипломатов, военных{72}.

Эта, может быть, одна из самых интересных идей Гумилева, вызывала отторжение у многих специалистов в 1970-е годы, когда она впервые была изложена, вызывает и в наши дни. В 1974 г. с резкой критикой "биолого-географической" концепции Гумилева выступил этнограф Козлов.

В 1981 г. философ Ю. М. Бородай опубликовал в журнале "Природа" положительную рецензию на "Этногенез и биосферу" и статью "Этнические контакты и окружающая среда", посвященную межэтническим контактам и этническим химерам. Бородай только излагал своими словами идеи Гумилева, но излагал несколько упрощенно. К тому же в статье Бородая не было изящества, не было гумилевского стиля. Даже читатели с ученой степенью подпадали под очарование этого стиля и прощали автору самые рискованные идеи. Бородай же сделал взгляды Гумилева удобной мишенью для критики.

12 ноября 1981 г. статью Бородая обсуждали на заседании Президиума Академии и вынесли постановление: осудили публикацию Бородая и признали "вредность распространения среди широких кругов читателей методологически непродуманных, необоснованных и несостоятельных идей"{73}. Разъяснить тем самым "широким кругам" читателей несостоятельность и вредоносность идей Гумилева-Бородая должна была разгромная статья, подписанная академиком Б. М. Кедровым, членом-корреспондентом Академии наук И. Р. Григулевичем и доктором философских наук А. И. Крывелевым. "Природа" напечатала ее марте 1982 года. С этого времени перед Гумилевым на несколько лет закрылись двери издательств и редакций научных журналов. Гумилеву даже рекомендовали прекратить чтение лекций в обществе "Знание"{74}.

В среде учеников и друзей Гумилева сохраняется образ гениального ученого, вечно гонимого властью и завистливыми коллегами. Если быть точным, с 1959 по 1975 гг. Гумилев все же много печатался в ведущих научных журналах: "Вестнике древней истории", "Советской этнографии", "Истории СССР", "Вестнике Всесоюзного географического общества", "Природе". Его книги выходили в издательстве "Наука" - и не только строго научные "Древние тюрки" или "Хунны в Китае", но и, например, "Поиски вымышленного царства". С 1975 по 1982 г. Гумилев редко печатался в научных журналах, зато ему охотно заказывали статьи популярные многотиражные журналы - "Дружба народов", "Огонек" и выпускавшийся "Молодой гвардией" альманах "Прометей". Но 1982 - 1987 гг. были и в самом деле "глухими годами", когда новые рукописи историка (работавшего в то время еще очень активно) оседали в ящиках письменного стола.

Друзья и ученики прилагали все силы, чтобы "пробить" книги Гумилева в печать. Писатель Д. М. Балашов организовал письмо секретарю ЦК А. Н. Яковлеву, которое подписали, в частности, академик Д. С. Лихачев и член-корреспондент АН СССР В. Л. Янин. Решающую роль в "разблокировании" рукописей Гумилева сыграл заведующий Общим отделом ЦК, кандидат в члены Политбюро и (с 1989 г.) первый заместитель председателя Верховного совета СССР А. И. Лукьянов.

Лукьянов познакомился с Гумилевым еще в конце 1960-х, во время судебной тяжбы между Гумилевым и И. Н. Пуниной из-за архива А. А. Ахматовой. Квалифицированный юрист и сотрудник аппарата Президиума Верховного совета СССР, Лукьянов попытался Гумилеву помочь, впрочем, тогда без особого успеха.

В условиях "перестройки" положение изменилось, и вмешательство Лукьянова помогло решить дело в пользу Гумилева. В результате Отдел науки ЦК рекомендовал ВИНИТИ возобновить копирование "Этногенеза", а ректору Ленинградского университета и директору издательства "Наука" было "поручено внимательно и объективно рассматривать представляемые т. Гумилевым работы"{75}. Таким образом, книги Гумилева удалось "пробить" благодаря самому настоящему "административному ресурсу". Более того, когда Гумилеву показалось, что издательство "Мысль" слишком долго тянет с его книгой "Древняя Русь и Великая степь", он, очевидно, снова прибегнул к помощи Лукьянова: тот "буквально топал ногами на руководство издательства "Мысль", требуя ускорить ее печатанье"{76}.

Вторая половина 1987 г. - начало невиданного взлета его славы. Осенью Гумилев прочитал в обществе "Знание" цикл лекций о славяно-русском этногенезе, в научных журналах вновь появились его статьи. Теперь печатали все, что Гумилев предлагал. Только в 1988 г. у него вышло из печати больше работ, чем за предыдущие десять лет.

За последние четыре года жизни у Гумилева вышло пять книг, а ведь еще в середине восьмидесятых Гумилев, кажется, уже потерял надежду напечатать, а потому решил депонировать в ВИНИТИ две монографии: "Тысячелетие вокруг Каспия" и "Древняя Русь и Великая степь", являвшиеся четвертой и пятой частями трактата "Этногенез и биосфера Земли". В них Гумилев рассматривал историю Евразии I тысячелетия н.э. в свете своей теории этногенеза.

В 1989 г. труд "Этногенез и биосфера Земли" вышел из печати и был переиздан уже в следующем году. В Москве напечатали "Древнюю Русь и Великую степь", в Баку - "Тысячелетие вокруг Каспия". В 1990 г. издательство "Наука" выпустило переработанный для печати курс лекций "География этноса в исторический период". Была издана книга диалогов Гумилева с филологом и историком культуры А. М. Панченко "Чтобы свеча не погасла". Последней, уже в 1992-м, стотысячным тиражом вышла научно-популярная книга "От Руси до России". Гумилева приглашали на ленинградское телевидение; московские, ленинградские, казанские газеты и журналы спешили взять интервью. В декабре 1990 г. Гумилев стал действительным членом РАЕН и был выдвинут в члены-корреспонденты Академии наук СССР, но на заседании Президиума АН его забаллотировали.

Поздние работы Гумилева выходили огромными для научных книг тиражами, которые тем не менее быстро расходились. В художественном отношении эти книги (кроме диалогов с Панченко) - из числа лучших у Гумилева. Однако именно "Древняя Русь и Великая степь" и "От Руси до России" пестрят грубыми фактическими ошибками и своеобразными историческими фантазиями, которые и прежде встречались у Гумилева. Большая часть этих ошибок, передержек и домыслов была связана с попытками развенчать традиционные представления о монголо-татарском иге. Неподходящие свидетельства источников историк или игнорировал, или отказывал им в доверии. Известия о жестокостях монгольских завоевателей Гумилев объяснял так наз. антимонгольской "черной легендой". Именно эти тюрко-монголофильские взгляды и принято связывать с своеобразным евразийством Гумилева, который и сам в последние годы жизни не отказывался, если его называли евразийцем, а свое предисловие к сочинениям князя Н. С. Трубецкого назвал "Заметками последнего евразийца".

Фактически же связь Гумилева с евразийством представляется дискуссионной. До 1956 г. Гумилев был знаком только с одной собственно евразийской работой, статьей Савицкого "О задачах кочевниковедения (Почему скифы и гунны должны быть интересны для русского?)"{77}, а также с вышедшей в Евразийском книгоиздательстве работой Н. П. Толля "Скифы и гунны", которую лишь формально можно считать евразийской.

С основными работами Г. В. Вернадского, Н. С. Трубецкого, П. Н. Савицкого Гумилев познакомился лишь во второй половине 1950-х - начале 1960-х годов. С Савицким он вел переписку с декабря 1956 по весну 1968 г., то есть до самой смерти Савицкого. Однако их переписка была далека от собственно евразийской проблематики. Евразийство было в первую очередь течением общественно-политической мысли, в определенной степени - политической идеологией. Но Гумилев уже после ареста 1935 г. старательно избегал всего, что было связано с политикой. Идеология была ему совершенно не интересна.

Подобно евразийцам, он считал, что монголо-татарское иго принесло русскому народу и российской государственности больше пользы, чем вреда. Кроме того Гумилева объединяла с евразийцами прежде всего идея русско-тюрко-монгольского братства, но и здесь различий было больше, чем общего. Для евразийцев 1920-х годов все народы Советского Союза составляли "евразийскую нацию" или "многонародную личность", в то время как Гумилев насчитал в СССР по меньшей мере семь суперэтнических целостностей{78}, то есть государственные границы СССР были намного шире границ так наз. "евразийского суперэтноса". В отношении Гумилева, видимо, правильнее говорить не о евразийстве, а именно о тюрко-монголофильстве.

Многие идеи и высказывания Гумилева последних лет жизни вступали в противоречие не только с исторической реальностью, отраженной в источниках, но и с ранними работами самого Гумилева.

На рубеже 1980 - 1990-х годов он называл в качестве предшественников Российской империи "Тюркский каганат и Монгольский улус". Здесь он шел даже дальше Трубецкого: "Новая держава выступила... наследницей Тюркского каганата и Монгольского улуса... Евразийские народы строили общую государственность исходя из принципа первичности прав каждого народа на определенный образ жизни. Таким образом, обеспечивались и права отдельного человека"{79}, - писал Гумилев. Эти слова, возможно, были бы уместны где-нибудь на саммите ОДКБ, но не на страницах научного труда. Гумилев противоречил собственной докторской диссертации, в которой убедительно показал, что тюркский Вечный Эль был создан "длинным копьем и острой саблей"{80} и скреплен почти исключительно военной силой тюрок, заставлявшей "головы склониться, а колени согнуться".

Тюркофильские взгляды Гумилева впервые были выражены еще в "Поисках вымышленного царства", и особенно в статьях, напечатанных на рубеже 1970 - 1980-х годов журналами "Дружба народов" и "Огонек", а потому дошедших до массового читателя. Первыми против новой интерпретации истории взаимоотношений Руси и Великой Степи выступили писатель В. А. Чивилихин, автор популярного в начале 1980-х годов интеллектуального романа "Память", и историк А. Г. Кузьмин.

Нельзя сказать, что и на рубеже 1980 - 1990-х критики Гумилева молчали. В "Советской этнографии" с новой антигумилевской статьей выступил Козлов. В 1990 г. вышла полемическая статья Лурье. В апрельском номере "Невы" за 1992 г. появилась целая подборка антигумилевских материалов.

Но эти публикации были малозаметны, так что Гумилев, сам опытный и страстный полемист, их игнорировал. Последний раз он вступил в дискуссию в 1988 - 1989 гг. со своим давним оппонентом Бромлеем. После смерти академика Гумилев уже не вступал в научные дискуссии. К тому же его собственное здоровье уже ограничивало возможности. В конце 1990 г. он перенес инсульт. Обострились болезни, полученные еще в лагерях. В апреле 1992 г. Гумилева госпитализировали, по всей видимости, с печеночной коликой. Последние два месяца жизни он провел на больничной койке. Льва Николаевича Гумилева не стало 15 июня 1992 года.

Судьба его научного наследия оказалась печальной. Только один из учеников Гумилева, историк и филолог Прохоров, стал крупным ученым, однако его научные интересы практически не пересекались с теорией Гумилева. Фантастическая для научной литературы популярность, огромные тиражи книг Гумилева привели к своеобразной "профанизации" его идей, воспринимаемых поклонниками Гумилева, как правило, поверхностно. Нашлось немало людей, весьма далеких от науки, распространявших интерпретации идей Гумилева в вульгаризированном виде{81}, не считаясь с допущенными им ошибками, передержками, фантазиями, при помощи которых он стремился "разоблачить" так наз. "черную легенду". Все это снижало авторитет идей Гумилева в среде профессиональных историков и этнографов.

Между тем взгляды Гумилева на сущность этнической идентичности, этногенез и межэтнические контакты не потеряли своей актуальности, а введенное им понятие "пассионарность" постепенно входит в круг профессиональных понятий специалистов.

Как же можно оценить Гумилева-историка? Недовольство его коллег вызвали не только ошибки, передержки, но и его пренебрежение к историческим источникам, под которое он, случалось, подводил и теоретическую базу. Но Гумилев относился к редчайшему типу историков. Его нельзя назвать в полной мере ни востоковедом, ни, тем более, русистом. Еще со студенческих лет Гумилев тяготел к всемирной истории, интересовался не столько частными историческими проблемами, сколько механизмом самого исторического процесса. Достаточно вспомнить о его несбывшейся мечте поработать над одним из томов академической "Всемирной истории". Летом 1955 г. он из лагеря писал Э. Г. Герштейн: ""Всеобщая история" это дело для меня, так сказать, по моему профилю"{82}.

А мог ли один единственный ученый, пользуясь общепринятыми методами работы, охватить историю государств и народов от Иерусалимского королевства до Маньчжурии за несколько веков? "Для того, чтобы обычными методами достичь того, что сделано в данной книге, пришлось бы написать минимум четыре монографии, доступные только узкому кругу специалистов, и затратить на это всю жизнь"{83}, - писал профессор С. И. Руденко.

Поэтому Гумилев прибегал к совершенно другому методу работы. Вместо того, чтобы самому изучить (на языке оригинала) все источники и проштудировать все сколько-нибудь значительные статьи, монографии, диссертации, Гумилев извлекал факты из обобщающих монографий, созданных предшественниками - историками и филологами. Источниками же пользовался по мере встречаемой необходимости. Сопоставляя факты, выстраивая причинно-следственные связи "в красивые ряды", Гумилев практиковал подход аналитика-криминалиста, вполне уместный и в науке.

Разумеется, такой подход не мог бы никогда заменить традиционный. Более того, само существование его основывалось на трудах историков, которые много лет пользовались и пользуются традиционным методом исследования.

Вместе с тем сочинения Гумилева неверно относить и к историософии или философии истории. Гумилев не пользовался категориальным аппаратом философов, а работал именно как историк, пусть и весьма своеобразный.

Как сторонники, так и противники Гумилева охотно используют словосочетание "учение Льва Гумилева", подразумевая, что все его разнообразные сочинения образуют некое единство, которое надлежит или безоговорочно принять, как это делают друзья, ученики, поклонники Гумилева, или столь же безоговорочно отбросить, объявив их автора "лжеученым". Так поступали и поступают наиболее последовательные из его критиков, от В. Чивилихина и А. Кузьмина до А. Янова и В. Шнирельмана{84}.

Между тем, правильнее будет говорить не об учении, а о довольно разнородном наследии Л. Н. Гумилева, в котором его работы образуют несколько групп, развивающих определенные идеи.

Это, в частности, пассионарная теория этногенеза и связанная с ней теория межэтнических контактов ("Этногенез и биосфера Земли", отчасти "Хунны в Китае", "Этнос как явление", "Этнос - состояние или процесс" и др.).

Ряд работ создан на стыке истории, археологии и палеогеографии ("Открытие Хазарии", "Этно-ландшафтные регионы Евразии", "Гетерохронность увлажнения Евразии в Средние века" и др.).

Востоковедческие работы Гумилева по истории Центральной Азии включают "Хунну", "Древние тюрки", отчасти "Хунны в Китае", "Величие и падение древнего Тибета" и др.

Истории России и ее взаимоотношениям с евразийскими кочевниками посвящены научные и научно-популярные работы "Древняя Русь и Великая степь", "От Руси до России", "Эхо Куликовской битвы", "С точки зрения Клио".

"Учение об антисистемах" (9-я часть "Этногенеза и биосферы Земли"), строго говоря, относится не к науке, а к религиозной философии.

Наконец, существует и собственно литературное наследие Гумилева - стихи, поэмы, трагедия в стихах, драматические сказки в стихах ("Поиски Эвридики", "Посещение Асмодея", "Волшебные папиросы", "Смерть князя Джамуги").

Каждая из этих категорий заслуживает специального исследования, однако наибольший интерес для науки представляет теория этногенеза, которая, в сущности, предлагает совершенно оригинальный взгляд на всемирную историю.

Примечания

1. Вестник древней истории, 1961, N 2 (рец. К. В. Васильева на монографию "Хунну"); 1962, N 3, с. 202 - 210.

2. БРОМЛЕЙ Ю. В. Человек в этнической (национальной) системе. - Вопросы философии, 1988, N 7, с. 17 - 18; КОЗЛОВ В. И. Что же такое этнос? - Природа, 1971, N 2, с. 71 - 74.

3. РЫБАКОВ Б. А. О преодолении самообмана. - Вопросы истории, 1971, N 3, с. 153 - 159; ЛУРЬЕ Я. К истории одной дискуссии. - История СССР, 1990, N4.

4. КОЗЛОВ В. И. О биолого-географической концепции этнической истории. - Вопросы истории, 1974, N 12; ШНИРЕЛЬМАН В. А. От "пассионарного напряжения до несовместимости культур". - Этнографическое обозрение, 2006, N3; КЛЕЙН Л. Горькие мысли привередливого рецензента. - Нева, 1992, N 4.

5. ГУМИЛЕВА А. А. Николай Степанович Гумилев. В кн.: Н. С. Гумилев: pro et contra. СПб. 2000, с. 224.

6. СРЕЗНЕВСКАЯ В. С. Дафнис и Хлоя. Там же, с. 242.

7. Там же.

8. Там же, с. 248.

9. ЧЕРНЫХ В. А. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой. М. 2008, с. 124.

10. СВЕРЧКОВА А. С. Записи о семье Гумилевых. В кн.: Н. С. Гумилев: pro et contra, с. 238.

11. Н. Гумилев, А. Ахматова. По материалам историко-литературной коллекции П. Лукницкого. СПб. 2005, с. 160.

12. НОВИКОВА О. Г. Русский солдат Л. Н. Гумилев на Великой Отечественной войне. В кн.: Лев Гумилев. Судьба и идеи. М. 2008, с. 507.

13. "Живя в чужих словах чужого дня". Воспоминания [о Л. Н. Гумилеве]. СПб. 2006, с. 62.

14. ФРУМКИН К. Пассионарность. Приключения одной идеи. М. 2008, с. 150.

15. Письма Л. Н. Гумилева П. Н. Савицкому. 1956 год. - Геополитика и безопасность, 2009, N 1(5), с. 104.

16. ГУМИЛЕВ Л. Н. Искать то, что верно (интервью В. Огрызко). - Советская литература, 1990, N 1, с. 72 - 76.

17. "Живя в чужих словах чужого дня", с. 56, 47.

18. Там же, с. 47.

19. С. А. Кузьмин-Караваев - Л. Н. Гумилеву, 8.VIII.1975 (Музей Ахматовой. Документы и автографы, ф. 21).

20. ГУМИЛЕВ Л. Н. Из истории Евразии. М. 1993, с. 4.

21. "Живя в чужих словах чужого дня", с. 79, 149.

22. Вспоминая Л. Н. Гумилева. Воспоминания. Публикации. Исследования. СПб. 2003, с. 201.

23. Геополитика и безопасность, 2009, N 1(5), с. 104.

24. "Живя в чужих словах чужого дня", с. 475.

25. ГЕРШТЕЙН Э. Мемуары. СПб. 1998, с. 351.

26. ЧЕРНЫХ В. А. Ук. соч., с. 290.

27. АХМЕТШИН Ш. К. Лев Николаевич Гумилев. СПб. 2011, с. 330.

28. Письма П. Н. Савицкого Л. Н. Гумилеву. 1963 - 1964 годы. - Геополитика и безопасность, 2010, N 1(9), с. 91; "Негасимые костры". Интервью Л. Н. Гумилева. - Ленинградский рабочий, 14.III.1988.

29. Вспоминая Л. Н. Гумилева, с. 333, 334.

30. "Живя в чужих словах чужого дня", с. 494.

31. ГАНЕЛИН Р. Ш. В. В. Мавродин и истфак: отрывочные воспоминания. В кн.: Мавродинские чтения. 2008. Петербургская школа и российская историческая наука. СПб. 2009, с. 12.

32. ГУМИЛЕВ Л. Н. Автобиография. Воспоминания о родителях. В кн.: ЛАВРОВ СБ. Лев Гумилев. Судьба и идеи. М. 2008, с. 11.

33. "Живя в чужих словах чужого дня", с. 174.

34. Звезда, 2007, N 8, с. 124.

35. ГЕРШТЕЙН Э. Ук. соч., с. 472.

36. Вестник древней истории, 1961, N 2, с. 120 - 124.

37. Народы Азии и Африки, 1962, N 3, с. 199.

38. Лев Николаевич Гумилев. Письма к матери брата, О. Н. Высотской, другу, В. Н. Абросову, и брату, О. Н. Высотскому (1945 - 1991). СПб. 2008, с. 176.

39. "Живя в чужих словах чужого дня", с. 210, 283.

40. Л. Н. Гумилев - П. Н. Савицкому, 19.IV.1961. В кн.: ЛАВРОВ СБ. Лев Гумилев. Судьба и идеи. - М. 2000, с. 183 - 184.

41. Вестник древней истории, 1962, N 3, с. 209.

42. Народы Азии и Африки, 1972, N 1, с. 188.

43. ЛУРЬЕ Я. С. Древняя Русь в сочинениях Льва Гумилева. - Звезда, 1994, N 10, с. 176.

44. ГУМИЛЕВ Л. Н. Тридцать писем Васе. 1949 - 1956 гг. - Мера, 1994, N 4(6), с. 126.

45. Там же, с. 124.

46. ГУМИЛЕВ Л. Н. В поисках вымышленного царства. М. 1994, с. 71.

47. ГУМИЛЕВ Л. Н. Открытие Хазарии. М. 2009, с. 103.

48. "Живя в чужих словах чужого дня", с. 265; ГУМИЛЕВ Л. Н. Открытие Хазарии, с. 99.

49. Лев Николаевич Гумилев. Письма к матери брата, О. Н. Высотской, другу, В. Н. Абросову и брату, О. Н. Высотскому, с. 179.

50. ЛАВРОВ С. Б. Ук. соч., с. 236.

51. ГУМИЛЕВ Л. Н. Автонекролог. В кн.: Лев Гумилев: Судьба и идеи. М. 2008, с. 30.

52. Советская культура, 15.IX.1988, с. 6.

53. Неделя, 1991, N 6, с. 10 - 11.

54. "Живя в чужих словах чужого дня", с. 485.

55. Сельская молодежь, 1988, N 2, с. 44 - 49.

56. ЛАВРОВ С. Б. Ук. соч., с. 70 - 71.

57. ГЕРШТЕЙН Э. Ук. соч., с. 199.

58. Литературное обозрение, 1990, N 3, с. 4.

59. Ленинградский университет, 20.XI.1987.

60. ГУБАЙЛОВСКИЙ В. Наука будущего. - Новый мир, 2010, N 11, с. 212.

61. Сельская молодежь, 1988, N 2, с. 44 - 49.

62. КУЗИН Б. С. Воспоминания. Произведения. Переписка. Надежда Мандельштам. 192 письма к Б. С. Кузину. СПб. 1999, с. 508.

63. Вспоминая Л. Н. Гумилева. Воспоминания. Публикации. Исследования, с. 246.

64. ГУМИЛЕВ Л. Н. Этносфера: История людей и история природы. М. 1993, с. 509.

65. ГУМИЛЕВ Л. Н. Струна истории. Лекции по этнологии. М. 2000, с. 161.

66. Gumilevica: гипотезы, теории, мировоззрение (http://gumilevica.kulichki.net/faqs/faqs05.htm#Ql).

67. Н. В. Глотов - Л. Н. Гумилеву, 14.IV.1969 (Музей Ахматовой. Документы и автографы, ф. 21).

68. ГУМИЛЕВА Н. В. Документы. В кн.: ГУМИЛЕВ Л. Н. Этногенез и биосфера Земли. М. 1997, с. 617.

69. Этнографическое обозрение, 2006, N 3, с. 10.

70. ШИРОКОГОРОВ С. М. Этнос. Исследование основных принципов изменения этнических и этнографических явлений. Шанхай. 1923.

71. ГУМИЛЕВ Л. Н. Хунну. Хунны в Китае. М. 2008, с. 389.

72. Там же, с. 350.

73. Вспоминая Л. Н. Гумилева, с. 251.

74. НОВИКОВА О. Г. Хроника жизни и творчества Л. Н. Гумилева, Н. С. Гумилева и А. А. Ахматовой в сопоставлении с событиями истории XX в. (Gumilevica: гипотезы, теории, мировоззрение - <http://gumilevica.kulichki.net/NOG/nog07.htm>).

75. Вспоминая Л. Н. Гумилева, с. 255.

76. СТЕКЛЯННИКОВА Л. Д. Вечная память. В кн.: Лев Гумилев: Судьба и идеи, с. 567.

77. "Скажу вам по секрету, что если Россия будет спасена, то только как евразийская держава". - Социум, 1992, N 5.

78. ГУМИЛЕВ Л. Н. Ритмы Евразии. М. 1993, с. 161 - 173. См. также: ГУМИЛЕВ Л. Н., ИВАНОВ К. П. Этнические процессы. Два подхода к изучению. - Социологические исследования, 1992, N 1, с. 50 - 57.

79. ГУМИЛЕВ Л. Н. От Руси до России. СПб. 1992, с. 255.

80. ГУМИЛЕВ Л. Н. Древние тюрки. М. 1993, с. 57.

81. Обзор интерпретаций теории этногенеза см.: ФРУМКИН К. Пассионарность. Приключения одной идеи. М. 2008.

82. ГЕРШТЕЙН Э. Ук. соч., с. 364.

83. ГУМИЛЕВ Л. Н. В поисках вымышленного царства, с. 5.

84. Обширный, хотя и далеко не полный обзор критики взглядов Гумилева см. в ст.: КОРЕНЯКО В. А. К критике концепции Л. Н. Гумилева. - Этнографическое обозрение, 2006, N 3.

Беляков Сергей Станиславович - кандидат исторических наук, доцент Гуманитарного университета. Екатеринбург.

Вопросы истории, 2012, № 9, C. 15-39.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Давайте вдумаемся - 4 ареста, в том числе два - "за маму" и "за папу", 21 экспедиционный сезон, 2,5 полных, непрерванных курса Универа и вынужденный диплом экстерном. Это какой же жаждой знаний, желания наукой заниматься надо иметь, чтоб всё это преодолеть! Вся его жизнь похожа на пружину, которую внешние обстоятельства сжимали всё больше и больше.
Разве не отсюда родилась идея пассионарности по духу своему, а может быть где-то и по смыслу?
Скажи мне, как тебя "учили" и я скажу, что ты придумал в отместку за это...

P.S.

"Свободно владея только новоперсидским (персо-таджикским) и французским, он был в глазах ученых-полиглотов старой школы неполноценным востоковедом."

Да, это реальная печать на всю жизнь и никогда не отмоешься... И действительно:

"Но тюркологи (С. Г. Кляшторный) и синологи (К. В. Васильев, Л. Н. Меньшиков, Ю. Л. Кроль) из Института народов Азии удивлялись, как вообще можно браться за исследование, не зная китайского языка, а значит, не читая источников в оригинале. Гумилев был знаком с китайскими источниками, главным образом, по старым переводам Бичурина."

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Притом, заметьте, у Льва Николаевича не было тех тепличных условий, как у современных эпигонов - ни гугл-транслэйта, ни онлайн-словарей, ни педивикий. Ни дюжин рабов-аспирантов, выполняющих за научрука самую неблагодарную работу.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах
(Saygo @ Сегодня, 19:09)
у Льва Николаевича не было тех тепличных условий, как у современных эпигонов

да, я представить себе не способен, чтоб задумать и начать делать монографию или докторскую в лагере. Уму не растяжимо! А насчёт языков: в критике его насчёт этого есть и свой снобизм - за 20-то лет работы по теме язык сам собой выучивается, если даже в молодости не успел его прихватить классическим способом.
Вообще, хоть и живём мы в эру мелких эпигонов и потому мои слова не найдут должного отклика, но перед Львом Николаичем громко снимаю свою тюбетейку!

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах
(RedFox @ Вчера, 21:08)
да, я представить себе не способен, чтоб задумать и начать делать монографию или докторскую в лагере.

Вообще человеческое общество - это и есть большой лагерь. Независимо от того, демократическое оно или тоталитарное. Человек избирает путь надзирателя, сторожевой собаки или диссидента независимо от своего желания, подчиняясь велению свыше.

(RedFox @ Вчера, 21:08)
А насчёт языков: в критике его насчёт этого есть и свой снобизм - за 20-то лет работы по теме язык сам собой выучивается, если даже в молодости не успел его прихватить классическим способом.

Я когда-то в детстве выразился так: "знать другой язык значит надеть еще один мозг". А двум мозгам под одной тюбетейкой порой тесно.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

До знакомства с теорией пассионарности все мои знания были большой кучей бесформенной информации. И вдруг всё разлеглось по полочкам, стало логичным и понятным.

Подтверждения её правильности я находил и в археологии и в истории и в лингвистике и в генетике.

В целом эта теория является очень удобным инструментом при работе с любыми материалами.

Есть в трудах Льва Николаевича много ошибок, неправильных суждений, но это всё легко объяснить отсутствием необходимой информации. Всё это можно подкорректировать, развить, усовершенствовать.

Наличие почитателей конечно радует, но хотелось бы узнать есть ли у него последователи?

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах
(Рекуай @ Сегодня, 08:34)
И вдруг всё разлеглось по полочкам, стало логичным и понятным.

Так исследователь превращается в простого библиотекаря.
Теория - враг прогресса в науке. Когда наука представляет собой бесформенную кучу информации, она интересна для так называемых пассионариев, а когда превращается в логичный и понятный каталожный шкаф - только для средних умов. Общепризнанная теория - это часть процесса "модерации", т.е. буквально - усреднения умов. Поэтому предпочитаю держаться подальше от теорий - общепризнанных или ошельмованных. В мире идей должна процветать здоровая анархия.

(Рекуай @ Сегодня, 08:34)
Подтверждения её правильности я находил и в археологии и в истории и в лингвистике и в генетике.

Поражаюсь, сколь много специальностей Вам оказались по плечу. Почел бы за счастье хотя бы одной овладеть должным образом.

(Рекуай @ Сегодня, 08:34)
Наличие почитателей конечно радует, но хотелось бы узнать есть ли у него последователи?

Это надо у Dark_Ambient`a спросить. Наверняка есть среди татарских ученых. Я могу только назвать усопших писателя Дмитрия Балашова, филолога Александра Панченко, философа Юрия Бородая. Из живых его последователей никого не припомню.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах
(Saygo @ Сегодня, 06:44)
А двум мозгам под одной тюбетейкой порой тесно.

это особенно актуально, если учесть, что Лев Николаич всё же склонен к спекуляциям в философском смысле слова: он за деревьями инстинктивно видит лес и не просто камни таскает, а строит Собор. При такой внутренней, глубинной ориентации языки плохо выучиваются - сам организм сопротивляется зряшной потере времени.

(Рекуай @ Сегодня, 07:34)
Есть в трудах Льва Николаевича много ошибок, неправильных суждений, но это всё легко объяснить отсутствием необходимой информации. Всё это можно подкорректировать, развить, усовершенствовать.

Когда исследователь первопроходец, да ещё с попыткой обобщать на таком высоком уровне, естественно у него будут мелкие фактические ошибки. Я лично склонен их извинять, ибо у человека есть мысль. А за это многие шероховатости можно не заметить...
Он уловил некую целостность и угадал её верно. А вынуть из неё один неверный паззл и вставить вместо него другой, правильный - это уже сделают его ученики и последователи. Он показал дорогу.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Поражаюсь, сколь много специальностей Вам оказались по плечу. Почел бы за счастье хотя бы одной овладеть должным образом.

К сожалению ни одной из них я не осилил, вынужден пользоваться выводами других специалистов, доверившись их опыту и знаниям. Если одни из них тонут в ворохе мелких деталей, за деревьями не видят леса, то другие могут замечать тенденции, особенности, делать выводы. За что им огромное спасибо. Стоит ли изобретать велосипед, ведь он уже изобретён и доведён до совершенства, за великими не угнаться и не достичь их уровня.

И вдруг всё разлеглось по полочкам, стало логичным и понятным.

Так исследователь превращается в простого библиотекаря.

Процесс перехода количества в качество.

bang.gifУнылый библиотекарь, копающийся в ворохе непонятной ему информации, вдруг всё понимает, поднимается на новый уровень pig_ball.gif

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах
Когда исследователь первопроходец, да ещё с попыткой обобщать на таком высоком уровне,

Да все понятно, он занимался философией истории. dirol.gif

Но кто-то должен и в архивах сидеть, читать документы, работать с описями и фондами, выискивая по крупицам ту самую "чистую историю" без философствования smile.gif

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах
(Рекуай @ Сегодня, 00:17)
Стоит ли изобретать велосипед, ведь он уже изобретён и доведён до совершенства, за великими не угнаться и не достичь их уровня.
На углу двое юношей возились с каким-то механическим устройством. Один убежденно говорил: «Конструкторская мысль не может стоять на месте. Это закон развития общества. Мы изобретём его. Обязательно изобретём. Вопреки бюрократам вроде Чинушина и консерваторам вроде Твердолобова». Другой юноша нёс свое: «Я нашел, как применить здесь нестирающиеся шины из полиструктурного волокна с вырожденными аминными связями и неполными кислородными группами. Но я не знаю пока, как использовать регенерирующий реактор на субтепловых нейтронах. Миша, Мишок! Как быть с реактором?» Присмотревшись к устройству, я без труда узнал велосипед.
ПНВС

Кстати заморские буржуи в таком контексте употребляют просто слово "колесо" - "re-invent the wheel".
Не надо ни за кем гнаться, у любого великого найдутся услужливые эпигоны, протаптывающие за ним целую колею. Не лучше ли ломануться через леса и горы. Непознанного всегда больше, чем изученного.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах
(Суйко @ Вчера, 23:27)
Но кто-то должен и в архивах сидеть, читать документы, работать с описями и фондами, выискивая по крупицам ту самую "чистую историю" без философствования

в идеале одно другому не токмо что мешает, но помогать бы должно: историография располагается, как мне видится, на двух горизонтах. Наверху философически осмысленная, с высоты вороньего полёта над пропастью увиденная, история. На нижнем уровне - конкретика, служащая мясом для этой самой вороны, для больших и интересных обобщений, в которых проявляется смысл, воля Провидения и проч. Всё равно без поисков смысла мы не можем! Копание ради него самого? А в чём его смысл? Фактология принципиально без понимания? Нет, этого мало и потому всегда мы будем философствовать на исторической почве. Он, Л.Н. Гумилёв, заплатил за это с лихвой. Имеет право.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

У Дмитрия Балашова в Симеон Гордый мимоходом упоминалось модное тогда слово пассионарность.

Думаю этого даже для "почитателя" мало, похоже развивать и углублять теорию желающих не было

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Бородай Ю.М. В поисках этногенного фактора

http://gumilevica.kulichki.net/matter/Article37.htm

Рецензия Ю.М. Бородая на книгу Гумилёва «Этногенез и биосфера Земли», опубликованная в журнале «Природа», вызвала резкую реакцию в Академии Наук СССР, в итоге за «идеологический промах» заместитель главного редактора журнала В. А. Гончаров был уволен, а члены редколлегии А.К. Скворцов, А.Л. Вызов и А.В. Яблоков получили выговоры.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Беседа двух видных ученых — докторов наук Л. Н. Гумилева и А. М. Панченко —

посвящена коренным проблемам исторического развития российской культуры и государственности.

http://www.ruska-pravda.com/ideologiya/47-...t&print=1&page=

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Недостатки фактической базы и методическая слабость ... Они настолько явны и о них так много писали, что вполне понятно удивление Л.С. Клейна: «Странно видеть профессионального ученого, столь приверженного дилетантскому образу мышления».

Г.С. Померанц пишет о том, что «ядро гумилевской теории пассионарности воспринимается как парафраз веберовской теории харизмы», а В.А. Шнирельман и С.А. Панарин отмечают «поразительное сходство» «пассионариев» с «идеалистами» К. Гюнцля. Эти наблюдения, сделанные походя, говорят о том, что «пассионарность» — «деревянный велосипед», изобретенный Л.Н. Гумилевым, который не был знаком с литературой по социологии и психологии. К сути дела ближе всех подошел Л.С. Клейн: «Попросту говоря, пассионарность — это сильный темперамент и маниакальное стремление к реализации цели, мания». ...

Об отрицательных последствиях распространения взглядов Л.Н. Гумилева наиболее подробно писали В.А. Шнирельман и С.А. Панарин ... Таких основных последствий два: а) стимуляция дилетантизма и квазиисториографической графомании, б) введение в историческую науку этнонационалистического дискурса.

Тот самый и сейчас существующий

http://scepsis.net/tags/id_24.html

Кстати, монгольского ига в новых учебниках истории уже не будет.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах
Недостатки фактической базы и методическая слабость ... Они настолько явны и о них так много писали, что вполне понятно удивление Л.С. Клейна: «Странно видеть профессионального ученого, столь приверженного дилетантскому образу мышления».

Г.С. Померанц пишет о том, что «ядро гумилевской теории пассионарности воспринимается как парафраз веберовской теории харизмы», а В.А. Шнирельман и С.А. Панарин отмечают «поразительное сходство» «пассионариев» с «идеалистами» К. Гюнцля. Эти наблюдения, сделанные походя, говорят о том, что «пассионарность» — «деревянный велосипед», изобретенный Л.Н. Гумилевым, который не был знаком с литературой по социологии и психологии. К сути дела ближе всех подошел Л.С. Клейн: «Попросту говоря, пассионарность — это сильный темперамент и маниакальное стремление к реализации цели, мания». ...

Об отрицательных последствиях распространения взглядов Л.Н. Гумилева наиболее подробно писали В.А. Шнирельман и С.А. Панарин ... Таких основных последствий два: а) стимуляция дилетантизма и квазиисториографической графомании, б) введение в историческую науку этнонационалистического дискурса.

а) стимуляция дилетантизма и квазиисториографической графомании.
б) введение в историческую науку этнонационалистического дискурса.
Этого счастья и без теории пассионарности хватает, приписывать их исключительно трудам Льва Николаевича наверное не стоит.

К сути дела ближе всех подошел Л.С. Клейн: «Попросту говоря, пассионарность — это сильный темперамент и маниакальное стремление к реализации цели, мания». ...
И никто не хочет замечать что всё это приключается с завидным постоянством, носит массовый характер и радикально меняет этногеографию всех материков.
Последние события такого рода были в двенадцатом веке.
Монгольское нашествие наиболее яркое из них, а ведь ещё и тайцы, эвено-звенки, айны.
Империя инков, империя ацтеков, распространение эскимосов иннуитов, атапасков-навахо, тупи-гуарани, карибов.
В Океании полинезийцы и микронезийцы.
Османская империя, Российская империя, империя Мали, Эфиопия, юго-восточные банту...

Этнические процессы, запущенные в двенадцатом веке, охватили практически всё, кроме Западной Европы и Индонезии с Австралией.

Исторические процессы не всегда протекают плавно и равномерно, регулярно и повсеместно человечество получает приличный пинок под зад.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах
(анатол @ Вчера, 23:19)
Г.С. Померанц пишет о том, что «ядро гумилевской теории пассионарности воспринимается как парафраз веберовской теории харизмы», а В.А. Шнирельман и С.А. Панарин отмечают «поразительное сходство» «пассионариев» с «идеалистами» К. Гюнцля. Эти наблюдения, сделанные походя, говорят о том, что «пассионарность» — «деревянный велосипед», изобретенный Л.Н. Гумилевым, который не был знаком с литературой по социологии и психологии. К сути дела ближе всех подошел Л.С. Клейн: «Попросту говоря, пассионарность — это сильный темперамент и маниакальное стремление к реализации цели, мания». ...

Синтез - это когда используются ранее известные заготовки, но используются не так, как раньше. Синтез - это новое качество старых элементов, его составляющих. Если не разобраться, похоже на плагиат, но не он: плагиат на новый уровень понимания не выводит. А Л.Н. Гумилёв создал новый инструмент понимания исторических процессов.

(Рекуай @ Сегодня, 05:51)
И никто не хочет замечать что всё это приключается с завидным постоянством, носит массовый характер и радикально меняет этногеографию всех материков.

а не хотят замечать и тут зависть, простая зависть помеха: как практически изгой, маргинал сумел увидеть и описать то, что у всех под ногами лежало в открытом доступе. Да ещё и языков не знает и на язык остёр. Бейте его, ребята!!!
Вот по-моему так всё и было...

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

"ИОСИФ ВИССАРИОНОВИЧ! СПАСИТЕ СОВЕТСКОГО ИСТОРИКА... "

(о неизвестном письме Анны Ахматовой Сталину)

"И упало каменное слово

На мою еще живую грудь.

Ничего, ведь я была готова,

Справлюсь с этим как-нибудь.

У меня сегодня много дела:

Надо память до конца убить,

Надо чтоб душа окаменела,

Надо снова научиться жить.

А не то... Горячий шелест лета,

Словно праздник за моим окном.

Я давно предчувствовала этот

Светлый день и опустелый дом".

Эти строки Анна Ахматова написала летом1939 г., озаглавив их"Приговор". Некоторые исследователи уточняют, что стихотворение, возможно, было создано 22 июня{1}. Именно в этот день Ахматовой было официально объявлено, что окончательное решение по делу ее арестованного сына Льва Гумилева должно вынести Особое совещание при НКВД СССР. Жизнь сына теперь всецело зависела от самого страшного в те годы карательного органа, за которым оставалось право вынести окончательный вердикт - оставить в живых или расстрелять. 26 июля 1939 г. приговор был вынесен - 5 лет заключения в исправительно-трудовых лагерях(ИТЛ).

Этому дню предшествовали долгие и мучительные месяцы ожидания и борьбы за сына - студента 4-го курса исторического факультета Ленинградского государственного университета, арестованного 10 марта 1938 г. На месяц ранее были арестованы студенты 5-го курса филологического факультета ЛГУ Николай Ерехович и Теодор Шумовский. Все трое специализировались в области востоковедения, уже имели научные работы, получившие признание видных ученых-востоковедов. По словам Ахматовой, "взяли весь цвет молодого поколения", "будущих звезд русской науки"{2}.

В 1935 г. Лев Гумилев был исключен из ЛГУ"как лицо, имеющее дворянское происхождение" и как сын осужденного "за контрреволюционную деятельность" (напомним, что знаменитый поэт Н. С. Гумилев был в 1921 г. расстрелян как участник Таганцевского заговора). В 1935 г. из университета был исключен и Н. П. Ерехович, также поплатившийся за свое "дворянское происхождение" - его отец был генерал-майором царской армии и управляющим Аничковым дворцом (крестным отцом Николая, родившегося в 1913 г., был последний российский император). П. Ерехович, после революции ставший советским служащим, в1928 г. был арестован и приговорен к 10 годам лишения свободы (через 5 лет освобожден досрочно). Как и Л. Гумилев, Н. Ерехович через некоторое время сумел добиться восстановления в университете. Третий из арестованных, Т. А. Шумовский, поляк по национальности, в 1937 г. был исключен из комсомола"за сокрытие от организации факта пребывания матери в Польше, за беспринципное, раболепное отношение к трудам академика Крачковского и отрыв от комсомольской организации"{3}.

Арестованные обвинялись в участии в молодежной антисоветской террористической организации в ЛГУ и в подготовке террористического акта против А. А. Жданова. Через 5 месяцев, в августе 1938 г., дело было передано в Военную прокуратуру Ленинградского военного округа{4} и рассмотрено 27 сентября 1938 г. на закрытом судебном заседании Военного трибунала округа (ВТ ЛВО). Вынесенный приговор гласил: "Гумилев, Ерехович и Шумовский, будучи контрреволюционно настроенными к руководителям ВКП(б) и Советской власти и существующему строю, с конца 1937 года являясь активными участниками-контрреволюционной террористической организации в г. Ленинграде, ставившие перед собой задачу свержения Советской власти и реставрации капитализма в СССР путем активной контрреволюционной агитации против политики ВКГГ(б) и Советского Правительства, путем организации совершения террористических актов над руководителями ВКП(б) и правительства. Руководителем этой контрреволюционной террористической молодежной организации являлся Гумилев, который одновременно был связан с активными участниками антисоветской террористической группы, существовавшей при Ленинградской лесотехнической академии и возглавляемой Высоцким{5}, Шуром и др., подготовлявшимися совершить террористический акт над руководителями ВКП(б) и советского правительства". На основании ст. 17-58-8 УК РСФСР Гумилев был приговорен к "лишению свободы с содержанием в ИТЛ сроком на 10 лет с конфискацией имущества", Ерехович и Шумовский получили по8 лет лагерей{6}.

Подсудимые сделали попытку обжаловать приговор в кассационном порядке в Военной коллегии Верховного суда СССР. В своих заявлениях они писали о различных нарушениях при ведении следствия, главным из которых было применение к ним морального и физического воздействия, чтобы заставить подписать ложные показания и протоколы. Так, например, в своей кассационной жалобе от 4 октября 1938 г. Ерехович пишет: "8 июля я был вызван несколько раз и я отказался от признания ложных показаний на себя и др., но под моральным и физическим воздействием был вынужден дать согласие на 2 очных ставки с Гумилевым и Шумовским, подписать и их, хотя они содержали больше неправды, упоминая не имевшие места сходки и намерения покушения на А. Жданова"{7}.

Шумовский 25 октября 1938 г. написал подробное письмо на имя Сталина, которое так и не было отправлено адресату, оставшись лежать в"деле". Там были и такие строки: "Естественно, что предъявленное мне обвинение я отверг самым решительным образом, с гневом и негодованием. Однако произведенное следствием и тюрьмой моральное и физическое воздействие отразилось на моей нервной, впечатлительной и болезненной натуре весьма тяжело, и, желая сохранить свою жизнь для научной работы и помощи моим маленьким братьям, я решил прекратить долго продолжать сопротивление и подписал предложенный мне готовым протокол следствия, ложный от начала до конца"{8}.

17 ноября 1938 г. Военная коллегия вынесла следующее определение по данному делу: "Соглашаясь с мотивами, изложенными Главным военным прокурором в его протесте в отношении осужденного Гумилева, касжалобу последнего, как необоснованную, отклонить. Имея в виду, что обвинение в отношении осужденных: Ереховича и Шумовского в отношении их участия в антисоветской террористической организации построено на их личном признании и показаниях Гумилева, от

которых все осужденные на судебном заседании отказались, в связи с чем необходимо произвести дополнительное расследование на предмет уточнения участия Ереховича и Шумовского в указанной выше антисоветской организации и учитывая, что инкриминируемое им преступление неразрывно связано с преступными действиями Гумилева, который, как это видно из материалов дела, являлся одним из руководителей этой а/с организации, - приговор в отношении Гумилева за мягкостью и в отношении осужденных: Ереховича и Шумовского за недоследованностью дела полностью отменить и дело направить через ВТ военному прокурору ЛВО для производства дополнительного расследования"{9}.

Для арестованных и их близких вновь наступило время мучительного ожидания конца дополнительного расследования и нового приговора. Для Льва Гумилева и его матери эти месяцы ожидания были вдвойне мучительными. Если отмененный приговор ВТ ЛВО (10 лет ИТЛ с конфискацией имущества) был признан слишком мягким, то теперь приходилось ожидать более страшного решения, вплоть до расстрела; известно, что в те годы расстрел прикрывался формулировкой "10 лет без права переписки"{10}.

Для Анны Ахматовой это было время стояния в очередях, выстраивающихся у тюрем; время встреч с родственниками арестованных студентов, периодических поездок в Москву в надежде как-то помочь сыну, обращения к влиятельным знакомым, хождения по разным инстанциям. Очевидцы вспоминали, что в это время Ахматова жила в крайней нищете, обходясь в основном черным хлебом и чаем без сахара. Она была очень худой и часто болела, но в любом состоянии и в любую погоду стояла в бесконечных очередях в тщетной надежде повидать сына или вручить передачу{11}. Мысли о сыне и его участи не покидали ее ни на минуту. Лидия Чуковская в своем дневнике записала такие слова, сказанные Ахматовой о сыне в феврале1939 г.: "Он очень вынослив, потому что всегда привык жить в плохих условиях, не избалован. Привык спать на полу, мало есть"{12}. В эти месяцы ожидания она напишет такие строки:

"Показать бы тебе насмешнице

И любимице всех друзей,

Царскосельской веселой грешнице,

Что случится с жизнью твоей–

Как трехсотая с передачею,

Под Крестами будешь стоять

И своею слезою горячею

Новогодний лед прожигать.

Там тюремный тополь качается,

И ни звука- а сколько там

Неповинных жизней кончается... "{13}

В Российском государственном военном архиве, в материалах Военной прокуратуры ЛВО сохранился документ, свидетельствующий о хлопотах матери. Это подлинное заявление Анны Андреевны Ахматовой в Военную коллегию Верховного суда СССР - к бригадному военному юристу Дмитриеву, принимавшему решение по делу ее сына 17 ноября 1938 г. Это заявление было переслано в ВТ ЛВО и включено в состав дела:

“Прокурору тов. Дмитриеву

Гражд. Анны Ахматовой

Заявление

Так как приговор моему сыну Льву Николаевичу Гумилеву отменен (17 ноября) и дело направлено на переследование в НКВД я прошу вернуть в следственную тюрьму моего сына, который находится в ББК 14 отделение.

Анна Ахматова.

3 февраля 1939 г.”{14}

Аббревиатура ББК означала Беломорско-Балтийский канал. Действительно, несмотря на отмену приговора и направление дела на доследование, все трое обвиняемых 3 декабря 1938 г. были направлены из 2-й пересыльной тюрьмы в Ленинграде в исправительно-трудовые лагеря на Беломорско-Балтийский канал{15}. К середине марта обвиняемые были этапированы обратно в Ленинград в тюрьму №1 (Кресты). Об этом свидетельствует отложившееся в"Наблюдательном деле" заявление Льва Гумилева, датированное15 марта1939 г. Оно было написано простым карандашом на маленьком (8x10 см) серо-голубом клочке бумаги (видимо ничего другого под рукой не было).

"Прокурору по надзору за НКВД от з/к Гумилева Льва Николаевича. Тюрьма №1, к. 614.

Заявление

10 марта1938 г. я был арестован, потом избит, подписал ложный протокол, вследствие насилия и, несмотря на отказ от протокола осужден трибуналом на 10 лет.

17 ноября Военная коллегия Верховного суда отменила этот приговор. Но мне это стало известно через[... ] (слово неразборчиво, видимо, "ЧКЗ". — Авт. ). Я сижу без вызова.

Прошу: 1) Сообщить мне решение Верх. суда. 2) Сообщить, за кем я сейчас числюсь. 3) Ускорить ход следствия, т. к. я второй год сижу, сам не знаю за что. 15/III-39 г.

Л.Гумилев"{16}.

В конце марта истекал срок, отведенный для дополнительного расследования. Но учитывая, что арестованные по данному делу были этапированы из ББК в Ленинград с большим опозданием, срок ведения следствия в первых числах апреля был продлен до 22 апреля. И снова ожидание приговора, и неизвестность впереди. "Вы знаете, что такое пытка надеждой? - спрашивала Ахматова у Лидии Чуковской. - После отчаяния наступает покой, а от надежды сходят с ума"{17}.

В эти дни Ахматова решает предпринять последнюю попытку апеллировать к самому могущественному человеку страны, к Сталину. У нее уже был опыт обращения к нему в 1935 г. Тогда были арестованы муж Ахматовой - Н. Н. Пунин, профессор Всероссийской академии художеств, и ее сын Лев Гумилев как "участники антисоветской террористической группы"{18}.

Их арест стал следствием волны репрессий, прокатившейся по стране и особенно по Ленинграду после убийства С. М. Кирова. В то время под угрозой была и жизнь самой Ахматовой, но на ее арест не дал санкции глава НКВД Г. Г. Ягода{19}.

Обращение к Сталину в 1935 г. помогло, арестованных очень быстро отпустили домой. Много лет спустя, вспоминая эти события, она скажет Л. Чуковской: "Кажется, это был единственный хороший поступок Иосифа Виссарионовича за всю его жизнь"{20}. Тогда решение написать Сталину пришло сразу вскоре после ареста.

Возможно, не последнюю роль в этом сыграл опыт Михаила Булгакова, которому Ахматова и показала черновик этого письма. В те дни ей оказали помощь и поддержку и другие собратья по перу: Л. Н. Сейфулина и Б. А. Пильняк, лично знакомые "со всемогущим секретарем Сталина Поскребышевым" (он-то и сказал тогда, как и где передать ему письмо; на встречу с ним "под Кутафьей башней Кремля" Ахматову отвез на своей машине Б. А. Пильняк). Помог и Б. Л. Пастернак, написавший письмо Сталину в поддержку Ахматовой, при этом сказав ей: "Сколько бы кто другой ни просил, я бы не сделал, а тут - уже... " Получив письмо Ахматовой, Сталин 3 ноября 1935 г. переслал его Ягоде с резолюцией: "Освободить из-под ареста и Пунина, и Гумилева". В тот же день в 22 часа они были освобождены.

Таким образом, история первого ареста Л. Н. Гумилева уложилась в две недели. 22 октября - арест, 3 ноября - освобождение.

На протяжении последующих десятилетий текст первого письма Ахматовой Сталину оставался неизвестным исследователям, хотя история ареста мужа и сына в 1935 г. неоднократно была изложена людьми из окружения Ахматовой{21}. Сейчас стало известно место хранения этого письма - Центральный архив ФСБ РФ. В ближайшее

время сотрудники этого архива предполагают включить его в готовящийся к изданию сборник документов "Сталинский ГУЛАГ".

В 1939 г., когда Ахматова вновь решила обратиться за помощью к Сталину, политическая ситуация в стране была иной, а те, кто помог ей в 1935 г., уже не имели ни сил, ни влияния. Да и положение самой поэтессы изменилось. В 1939 г. органами НКВД на нее было заведено"дело" (так называемое дело оперативной разработки- ДОР) с краткой аннотацией: "Скрытый троцкизм и враждебные антисоветские настроения". В нем содержались материалы, собиравшиеся органами ОГПУ-НКВД еще с 1920-х гг., когда Ахматова попала в поле зрения чекистов как бывшая жена казненного поэта. К тому же арестованный вместе с сыном весной 1938 г. во второй раз Н. Н. Пунин на предварительном допросе показал, что Ахматова всегда была настроена антисоветски и никогда этого не скрывала (их отношения были уже на грани разрыва). Вскоре он был освобожден{22}.

Обо всем этом Ахматова не знала, и для нее Сталин уже во второй раз стал олицетворением последней надежды. Приводим текст письма:

"6 апреля 1939.

Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович,

Обращаюсь к Вам с просьбой о спасении моего единственного сына Льва Николаевича Гумилева, студента IV курса исторического фак. Ленинградского Г. У. Сын мой уже 13 месяцев сидит в тюрьме, его судили, приговор затем был отменен, и теперь дело вновь в первоначальной стадии (уже 5-й месяц).

Столь длительное заключение моего сына приведет его и меня к роковым последствиям.

За это время я в полном одиночестве перенесла тяжелую болезнь (рак лица). С мужем я рассталась, и отсутствие сына, самого близкого мне человека, отнимает у меня всякую жизнеспособность.

Мой сын даровитый историк. Акад. Струве и проф. Артамонов могут засвидетельствовать, что его научная работа, принятая к печати, заслуживает внимания.

Я уверена, что сын мой ни в чем не виновен перед Родиной и Правительством. Своей работой он всегда старался оправдать то высокое доверие, которое Вы нам оказали, вернув мне сына в 1935 г.

С великим смущением и чувствуя всю громадность моей просьбы, я опять обращаюсь к Вам.

Иосиф Виссарионович! Спасите советского историка и дайте мне возможность снова жить и работать.

Анна Ахматова"{23}.

О втором письме Ахматовой Сталину было известно, но никто из близко знавших ее в те годы не видел его. Л. Чуковская считала, что это письмо было отправлено в 1938 г., и она даже приводила запомнившуюся ей фразу из него: "Все мы живем для будущего, и я не хочу, чтобы на мне осталось такое грязное пятно". Э. Герштейн предполагала, что это письмо было написано в 1940 г.{24}

Однако, как видно из письма, приводимой Чуковской фразы в нем нет; вероятно, 10 ноября 1938 г., когда Анна Андреевна прочла ей наизусть целиком свое письмо к Сталину, она цитировала свое первое письмо.

История второго письма Ахматовой к Сталину сложилась менее удачно. Оно проделало долгий и длинный путь по бюрократическим инстанциям, но до самого Сталина, судя по всему, так и не дошло. К этому убеждению позже пришла и сама А. А. Ахматова{25}. 22 апреля 1939 г. письмо Ахматовой было направлено из Особого сектора ЦК ВКП(б) в секретариат А. Я. Вышинского (т. е. в Прокуратуру СССР) с препроводительной на типографском бланке с типовой надписью. Из отдела по спецделам Прокуратуры СССР оно 3 июня было переправлено прокурору Ленинградской области со следующей резолюцией "Направляю Вам на распоряжение жалобу Ахматовой А. О результатах сообщите жалобщику". Как видим, из заявителя Ахматова превратилась в жалобщика. И только{26} августа 1939 г. это письмо поступило в Военную прокуратуру ЛВО, где и было подшито в дело{26}.

Однако вернемся к тексту письма и обратим внимание на ту часть его, где Ахматова пишет о своем сыне как о "даровитом историке", упоминая имена известных ученых-востоковедов В. В. Струве и М. И. Артамонова{27}. В те же весенние дни, когда она писала письмо Сталину, ею были написаны и такие строки:

"Легкие летят недели.

Что случилось, не пойму,

Как тебе, сынок, в тюрьму

Ночи белые глядели,

Как они опять глядят

Ястребиным жарким оком,

О твоем кресте высоком

И о смерти говорят"{28}.

Ахматова с большим уважением относилась к научной работе своего сына, видя в нем будущего ученого. В дневнике Л. К. Чуковской имеется запись о встрече с Ахматовой в феврале 1939 г., когда Анна Андреевна ей сказала: "Лева уже писал собственные научные работы, овладел языками. Он спросил однажды у своего профессора: верно ли то-то и то-то? Профессор ответил: раз Вы так думаете, значит верно... "{29}

Расследование дела было закончено следственной частью управления НКВД по Ленинградской обл. 10 мая 1939 г. 3 июня оно было передано на рассмотрение Особого совещания при НКВД СССР{30}. Обвиняемые в этот период содержались в ленинградской тюрьме УГБ (Нижегородская, 39).

Несмотря на отсутствие вещественных доказательств, о чем указывалось в справке к обвинительному заключению, а также отказ от своих показаний, виновность обвиняемых была признана доказанной. Набор обвинений в отношении Гумилева был стандартным для следственных дел тех лет - "руководитель

контрреволюционной террористической молодежной организации, вел активную контрреволюционную работу, готовил террористические акты над руководителями партии и правительства, проводил вербовку новых членов". 26 июля 1939 г. Особое совещание при НКВД СССР вынесло свой окончательный приговор: Л. Н. Гумилев, Н. П. Ерехович и Т. А. Шумовский были осуждены к заключению в исправительно-трудовых лагерях сроком на 5 лет каждый. Гумилев был определен в Норильский лагерь, Ерехович - в Севвостлагерь, на Колыму, Шумовский - в г. Котлас Архангельской обл.{31}

"Семнадцать месяцев кричу,

Зову тебя домой,

Кидалась в ноги палачу,

Ты сын и ужас мой.

Все перепуталось навек,

И мне не разобрать

Теперь, кто зверь, кто человек,

И долго ль казни ждать",— писала в эти дни Анна Андреевна{32}.

Осужденные и их родственники направили жалобы в разные инстанции в надежде опротестовать решение Особого совещания, но они остались без ответа

{33}. Пытаясь что-нибудь сделать для освобождения сына, А. А. Ахматова выезжала в Москву в конце ноября — начале декабря 1939 г. и в январе 1940 г.{34}

Удалось ли ей затронуть какие-то струны в душе высоких начальников во время этих поездок или отношение к ней изменилось по каким-либо политическим причинам, - сегодня трудно найти ответ на этот вопрос, но известно, что в начале 1940 г. на Ахматову посыпались различные почести. 5 января 1940 г. она торжественно была принята в Союз писателей СССР. Был снят запрет на публикацию ее стихов, и они стали снова появляться в журналах. В числе почестей, упоминаемых Л. Чуковской, были и единовременное пособие в 3 тыс. руб., и повышенная до 750 руб. пенсия, и хлопоты в Ленсовете о квартире: Чуковская приводит слова М. Лозинского на собрании писателей - "ее (Ахматовой. - Авт. ) стихи будут жить, пока существует русский язык"{35}. В мае 1940 г. вышел сборник ее стихотворений "Из шести книг"{36}, куда были включены стихотворения прошлых лет и несколько новых произведений. А. А. Фадеев, А. Н. Толстой и Б. Л. Пастернак собирались выдвинуть этот сборник на Сталинскую премию. Благосклонное отношение верхов к Ахматовой было замечено, что тут же отразилось и на следственном деле ее сына. На заявлениях осужденных и их близких и в препроводительных к ним появились резолюции и заключения: "Истребовать дело, 23 октября"; "Прошу тщательно

проверить, учтя сообщаемые жалобщицей факты. О результатах донести к 10 ноября", а 11 января 1940 г. военный прокурор ЛВО наложил резолюцию: "Истребовать дело для проверки доказательств"{37}.

28 апреля 1939 г. прокурор Главной военной прокуратуры Бударгин направил военному прокурору ЛВО распоряжение о проверке на месте и разрешении по существу жалоб осужденных. В заключении военной прокуратуры, утвержденном 31 июля, говорилось:

«В начале следствия обвиняемые себя виновными признали и показали, что они подготовили теракт над А. А. Ждановым. При этом Гумилев прямо указывал, что его мать Ахматова в личных беседах с ним высказывала террористические намерения и подстрекала его на к/р деятельность (т. 1, л. д. 16). Кроме признания обвиняемых, на Гумилева имелись показания Высотского, Шур и Гольдберга, привлекающихся к ответственности по другим делам.

На судебном заседании ВТ ЛВО 27 сентября1938 г. обвиняемые от своих первоначальных показаний отказались, ссылаясь на то, что давали их по принуждению (т. 2, л. д. 196). В связи с этим определением Военной коллегии Верхсуда СССР от 17 ноября 1938 г. дело было возвращено на доследование (т. 2, л. д. 207).

В процессе доследования дела Высотский, Шур, Гольдберг от своих показаний отказались и приговорами Ленинградского областного суда от 23 мая 1939 г. и 28 мая 1939 г. по суду оправданы. Таким образом, сейчас в деле нет доказательств в виновности Гумилева, Ереховича и Шумовского в к/р деятельности.

Доследование настоящего дела УНКВД ЛО закончило 11 мая 1939 г., после чего дело было вынесено на рассмотрение Особого совещания при НКВД СССР. При этом в заключении Военного прокурора ГВП т. Колосовой от 15 июля 1939 г. внесение дела на Особое совещание мотивировалось следующим: "Учитывая соц. происхождение обвиняемых и связь Шумовского с родственниками, проживающими в Польше" (т. 1, л. д. 135).

Принимая во внимание, что:

1) Чуждое социальное прошлое и связь с родственниками, привлекавшимися к ответственности за к/р деятельность, установлены лишь в отношении осужденного Ереховича.

2) Родственные связи с заграницей, а также связь с бывш. польским консульством в СССР имел только осужденный Шумовский.

3) В отношении обвиняемого Гумилева такие факты не установлены. Мать его является членом Союза советских писателей, получает персональную пенсию и репрессиям со стороны органов НКВД не подвергалась, полагал бы:

1) Дело в части осуждения Гумилева Л. Н. внести через Главного военного прокурора Красной Армии в Особое совещание при НКВД СССР на предмет отмены постановления Особого совещания от 26 июля 1939 г. в отношении Гумилева Л. Н. и прекращения в отмененной части дела производством.

2) Жалобу адвоката Бурак, осужденных Ереховича и Шумовского, и гр-н Шумовского И. А. и Ерехович Л. Д. относительно осуждения Шумовского Т. А. и Ерехович Н. П. оставить без последствий.

Пом. военного прокурора ЛВО Стрекаловский»{38}.

1 августа 1940 г. следственное дело со всеми сопутствующими материалами и"заключением" было направлено в Главную военную прокуратуру для вынесения окончательного вердикта. Скорее всего, Ахматова была в курсе происходящих изменений в отношении ее сына, так как она приезжала в Москву в апреле 1940 г.{39}

и вновь поехала в столицу в августе. Но на этот раз при посещении Прокуратуры СССР она "была чуть ли не изгнана из кабинета прокурора", - так об этом вспоминала Э. Г. Герштейн, сопровождавшая Ахматову{40}. В итоге Л. Н. Гумилев был отправлен в лагерь. В августе 1939 г., узнав об этом, Анна Андреевна скажет Л. Чуковской: "Август у меня всегда страшный месяц... Всю жизнь"{41}. Через год, в августе 1940 г., эти слова вновь обрели пророческую силу.

28 сентября 1940 г. заместитель Главного военного прокурора Красной армии Афанасьев дал"свое заключение" на "заключение пом. военного прокурора ЛВО":

"Возвращаю Вам дело по обвинению Гумилева Льва Николаевича и других.

С Вашим представлением о внесении протеста на отмену постановления Особого совещания при НКВД СССР с прекращением дела Гумилева я не согласен.

Гумилев на допросе предварительного следствия 21 июня1938 г. дал развернутые показания о том, что он, будучи враждебно настроен в ВКП(б) и Советскому правительству, создал в институте группу из антисоветски настроенных студентов. В эту группу входил Ерехович, сын генерал-майора царской армии, осужденного за контрреволюционную деятельность, и Шумовский - поляк, антисоветски настроенная личность.

Антисоветская группа ставила перед собой задачу проведения среди студентов антисоветской пропаганды, разложение молодежи и противопоставления ее общественно-политическим организациям, вербовки новых членов в антисоветскую организацию недовольных советской властью.

Гумилев показал, что на контрреволюционный путь он встал не случайно, а совершенно сознательно, будучи озлоблен за то, что в 1921 году органами Советской власти расстрелян его отец за контрреволюционную деятельность.

Шумовский и Ерехович на допросе предварительного следствия подтвердили, что они были вовлечены в контрреволюционную организацию Гумилевым, и, несмотря на их отказ от ранее данных показаний они осуждены как участники контрреволюционной организации.

Гумилев - выходец из социально чуждой среды, отец до революции имел два собственных дома. В 1921 году как активный участник контрреволюционного заговора расстрелян.

Таким образом, Гумилев Л. Н. представляет социальную опасность и осужден он правильно, а поэтому оснований к опротестованию постановления Особого совещания от 26 июля 1939 г. по делу Гумилева, осужденного на5 лет ИТЛ, не нахожу.

В своем заключении Ваш помощник т. Стрекаловский совершенно неправильно анализирует только собранные доказательства по делу об участии Гумилева в антисоветской организации без учета опасности Гумилева. Учтите это в дальнейшей своей работе"{42}.

Этот документ поставил окончательную точку в следственном марафоне, длившемся около2, 5 лет. 4 октября 1940 г. три тома следственных дел по обвинению Гумилева и др. были возвращены из Военной прокуратуры ЛВО в 1-й спецотдел УНКВД по Ленинградской области; на этом "наблюдательное производство №01319" было окончено{43}.

Однако истинная причина столь разительной перемены в деле Л. Н. Гумилева, конечно, была не в "заключении пом. Главного военного прокурора РККА", а в тех страстях, которые разгорелись вокруг самой Анны Ахматовой осенью 1940 г., когда ее сборник стихов "Из шести книг", вышедший незадолго до этого, вызвал гнев высших инстанций. Сама Анна Андреевна считала, что книга не сразу попалась на глаза Сталину, а когда это случилось, последствия не замедлили сказаться{44}.

25 сентября 1940 г. управляющий делами ЦК ВКП(б) Д. В. Крушин направил секретарю ЦК ВКП(б) А. А. Жданову записку, в которой с возмущением писал о том, что в сборнике стихов А. А. Ахматовой нет "стихотворений с революционной и советской тематикой, о людях социализма" и что "необходимо изъять из

распространения стихотворения Ахматовой". Жданов в свою очередь был удивлен: «Как этот Ахматовский "блуд с молитвою во славу божию" мог появиться на свет? Кто его продвинул?»{45}

29 октября 1940 г. Жданов подписал постановление секретариата ЦК ВКП(б) об изъятии книги Ахматовой и строгом наказании виновных в ее выпуске{46}.

На Ахматову обрушился шквал злобной критики; и она боялась, что нынешняя немилость к ней властей усугубит и без того тяжелое положение сына.

Б. Л. Пастернак, стараясь в этой ситуации как-то поддержать Анну Андреевну, писал ей 1 ноября 1940 г.: "...Никогда не надо расставаться с надеждой, все это, как истинная христианка, Вы должны знать, однако знаете ли Вы, в какой цене Ваша надежда и как Вы должны беречь ее..."{47}

Ахматова надежду берегла; верила она и в то, что страдания, выпавшие на ее долю и долю ее современников, не должны быть забыты. Созданный ею в те страшные годы цикл "Реквием", стихотворения которого неоднократно цитировались в данной публикации, явился своеобразным памятником всем тем, кто прошел эти муки ада. В заключительных строках"Эпилога" она писала и о себе:

"А если когда-нибудь в этой стране

Воздвигнуть задумают памятник мне,

Согласье на это даю торжество,

Но только с условьем- не ставить его

Ни около моря, где я родилась:

Последняя с морем разорвана связь,

Ни в царском саду у заветного пня,

Где тень безутешная ищет меня,

А здесь, где стояла я триста часов.

И где для меня не открыли засов.

Затем, что и в смерти блаженной боюсь

Забыть громыхание черных марусь,

Забыть, как постылая хлопала дверь,

И выла старуха, как раненый зверь

И пусть с неподвижных и бронзовых век,

Как слезы, струится подтаявший снег.

И голубь тюремный пусть гулит вдали,

И тихо идут по Неве корабли"{48}.

* * *

Последующие судьбы арестованных студентов сложились по-разному{49}.

Л. Н. Гумилев после отбытия срока в Норильских ИТЛ остался на поселении в Туруханском крае, в 1944 г. добровольно ушел на фронт. По возвращении в Ленинград он оканчивает ЛГУ и поступает в аспирантуру ЛО Института Востоковедения АН СССР, его специализация-история цивилизации хунну и древних монголов. В этом

же году исключен из аспирантуры и работает библиотекарем в Ленинградской городской психотерапевтической больнице. В 1948 г. защищает кандидатскую диссертацию и вновь в 1949 г. подвергается аресту. Он сам характеризовал свои аресты так: "В 1935 - за себя, в 1938 - за папу, в 1949 - за маму". Приговор Особого совещания МГБ СССР - 10 лет ИТЛ. В 1956 г. освобожден и реабилитирован. В 1961 г. - защита докторской диссертации по историческим наукам "Древние тюрки VI-VII вв. ", в 1974 г. - защита второй докторской диссертации по географическим наукам "Этногенез и биосфера Земли".

В 1930 г. в своеобразной записной книжке, которую 18-летний Лев Гумилев вел на полях безобидных изданий, он написал: "И все-таки я буду историком!" Юношескую мечту он пронес через аресты и заключения, непонимание коллег и запреты властей, став не только Историком, но и человеком Истории.

Т. А. Шумовский по отбытии срока возвратился в Ленинград и занимался научной работой. В январе 1949 г. вновь был арестован"за антисоветскую деятельность" и приговорен к 10 годам ИТЛ. В декабре 1955 г. обвинения в адрес Т. А. Шумовского были сняты, и он был освобожден из заключения. Между первым и вторым заключениями в 1948 г. Т. А. Шумовский получил ученую степень кандидата филологических наук, в последующем он стал известным арабистом, автором многих научных трудов, в том числе книги "Записки арабиста".

Н. П. Ерехович 28 декабря 1945 г. умер в центральной больнице управления северовосточных исправительных трудовых лагерей.

Примечания

1. Ахматова А. А. Сочинения. В2 т. Т. 1. М., 1990. С. 200.

2 . Герштейн Э. Мемуары. СПб., 1998. С. 263.

3. В Российском государственном военном архиве(РГВА) сохранилось"Дело наблюдательного производства №01319" - РГВА, ф. 24560, д. 410; приводимая информация взята из различных материалов этого дела, а также из справки, предоставленной ЦА ФСБ РФ.

4. РГВА, ф. 24560, оп. 15, д. 410, л. 44.

5. Имеется в виду Высотский Орест Николаевич(1913-1992) - сводный брат Л. Н. Гумилева, сын Н. С. Гумилева и О. Н. Высотской. Арестован в 1938 г., впоследствии был освобожден.

6. РГВА, ф. 24560, оп. 15, д. 410, л. 9-10. Заверенная копия.

7. Там же, л. 97-98.

8. Там же, л. 36-40.

9. Там же, л. 11.

10. См.: Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Кн. 1. 1938-1941. М., 1997. С. 10.

11. Xейт А. Анна Ахматова. Поэтическое странствие. М., 1991. С. 113.

12. Чуковская Л. Указ. соч. Кн. 1. С. 20.

13. Ахматова А. А. Указ. соч. Т. 1. С. 198-199.

14. РГВА, ф. 24560, оп. 15, д. 410, л. 29. Автограф А. А. Ахматовой.

15. Там же, л. 12, 25, 28, 31, 35.

16. Там же, л. 40. Автограф Л. Н. Гумилева.

17. Чуковская Л. Указ. соч. Кн. 1. С. 26.

18. Ахматова А. А. Указ. соч. Т. 1. С. 404.

19. Калугин О. Дело КГБ на Анну Ахматову// Госбезопасность и литература на опыте России и Германии (СССР и ГДР). М., 1994. С. 75.

20. Чуковская Л. Указ. соч. Кн. 2. 1952-1962. М., 1997. С. 417.

21. Историю с письмом подробно изложил со слов самой Ахматовой Анатолий Найман, исполнявший обязанности литературного секретаря в последние годы жизни Анны Андреевны (Найман А. Рассказы об Анне Ахматовой. М., 1989. С. 77-78). История первого письма нашла отражение и в дневниковых записях Лидии Чуковской (Чуковская Л. Указ. соч. Кн. 1. С. 16-17; кн. 2. С. 417, 741). Об этом же пишет и Эмма Герштейн (Герштейн Э. Указ. соч. С. 219, 221).

22. Калугин О. Указ соч. С. 74-75.

23. РГВА, ф. 24560, оп. 15, д. 410, л. 48. Автограф Ахматовой.

24. Чуковская Л. Указ. соч. Кн. 1. С. 16; Герштейн Э. Указ. соч. С. 282.

25. Герштейн Э. Указ. соч. С. 283.

26. РГВА, ф. 24560, оп. 15, д. 410, л. 47, 42-13.

27. Оба они помогали А. А. Ахматовой хлопотать за сына во время его арестов и заключений; М. И. Артамонов, впоследствии ставший директором Государственного Эрмитажа, "призрел" Л. Н. Гумилева и взял его библиотечным работником к себе после его освобождения в 1956 г.

28. Ахматова А. А. Указ. соч. Т. 1. С. 199.

29. Чуковская Л. Указ. соч. Кн. 1. С. 20.

30. РГВА, ф. 24560, оп. 15, д. 410, л. 30, 18-21, 22.

31. Там же, л. 18-21, 58, 88, 83.

32. Ахматова А. А. Указ. соч. Т. 1. С. 199.

33. РГВА, ф. 2456, оп. 15, д. 410, л. 61, 89-90, 34-34 об., 25, 102-103.

34. Чуковская Л. Указ. соч. Кн. 1. С. 57-58.

35. Там же. С. 66.

36. Ахматова А. А. Из шести книг. Стихотворения Анны Ахматовой. Л., 1940.

37. РГВА, ф. 24560, оп. 15, д. 410, л. 89, 101, 58.

38. Там же, л. 80-81.

39. Чуковская Л. Указ. соч. Кн. 1. С. 96.

40. Герштейн Э. Указ. соч. С. 283, 322.

41. Чуковская Л. Указ. соч. Кн. 1. С. 42.

42. РГВА, ф. 24560, оп. 15, д. 410, л. 106-107.

43. Там же, л. 108.

44. Xейт А. Указ. соч. С. 126-127.

45. Крюков А. С. Fata libelli: Уничтоженные книги Анны Ахматовой// Филологические записки. Вып. 3. Воронеж, 1994. С. 219-220.

46. Герштейн Э. Указ. соч. С. 322.

47. Анна Ахматова. Стихи. Переписка. Воспоминания. Иконография. Сост. Э. Проффер. Анн Ар-бор, 1977. С. 85.

48. Ахматова А. А. Указ. соч. Т. 1. С. 203.

49. Приводимые сведения взяты из различных источников. См.: Гумилев Л. Н. Поиски вымышленного царства. М., 1993. С. 17-23, 42-77; о Т. А. Шумовском и Н. П. Ереховиче - из материалов"Наблюдательного дела" и справки ЦА ФСБ РФ.

Головникова Ольга Вячеславовна, Тархова Нонна Сергеевна, кандидаты исторических наук, сотрудники Российского государственного военного архива.

Отечественная история, 2001, № 3, С. 149-157.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах
Наличие почитателей конечно радует, но хотелось бы узнать есть ли у него последователи?

В Питере много их (по принципу "Я там сидел..."?). Например известный режиссер документальных фильмов Виктор Правдюк - один из явных его сторонников. Ну и соответственно историки, которые там рядом с каналом "Культура" крутятся - тоже многие первый тост говорят "За пассионарность".

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

В южном Таджикистане Гумилев выучил фарси, единственный из восточных языков, которым он владел довольно свободно.

И этому есть подтверждения?

Если в Таджикистане можно выучить фарси, то я - явный таджик!

Был он там несколько месяцев, работал при конях - и явный специалист по фарси на этом основании?

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Но Гумилёв вроде на золотые академлавры и не претендовал, как популяризатор истории кочевников Евразии с задачей справился на отлично.

Не пойму честно говоря в чём претензии то к нему?

Пусть следующие поколения дальше исследуют тему, поправляют, исправляют, ежели что не так.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

как популяризатор истории кочевников Евразии с задачей справился на отлично

Он справился с задачей уничтожения научной методологии в своих трудах и прокладывании дороги фомоносекам и прочим фрикам всех мастей.


Не пойму честно говоря в чём претензии то к нему?

За глупость, которую тиражировал.

Если бы на кухне травил бы байки своим корешам - все было бы нормально.

И к АН претензии - фрика пропустили в доктора, хотя все мало-мальски знающие востоковеды регулярно макали его головой в его же писанину.

Но тут фрики начинают выть - мол, Гумилева все знают, а кто там знает Таскина или Панкратова?! А ответ прост - для дураков чем тупее, тем вкуснее, а вот уже квалифицированные работы они понимать не могут, и потому не читают.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Он справился с задачей уничтожения научной методологии в своих трудах и прокладывании дороги фомоносекам и прочим фрикам всех мастей.

Его труды относятся к научно-популярным, при чём тут тогда уничтожение научной методологии?

У фомоносеков своя школа, были ещё всякие псевдолингвоиследователи и прочие задолго до трудов Гумилёва, непричём тут Гумилёв.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на других сайтах

Пожалуйста, войдите для комментирования

Вы сможете оставить комментарий после входа



Войти сейчас

  • Похожие публикации

    • Гребенщикова Г. А. Андрей Яковлевич Италинский
      Автор: Saygo
      Гребенщикова Г. А. Андрей Яковлевич Италинский // Вопросы истории. - 2018. - № 3. - С. 20-34.
      Публикация, основанная на архивных документах, посвящена российскому дипломату конца XVIII — первой трети XIX в. А. Я. Италинскому, его напряженному труду на благо Отечества и вкладу отстаивание интересов России в Европе и Турции. Он находился на ответственных постах в сложные предвоенные и послевоенные годы, когда продолжалось военно-политическое противостояние двух великих держав — Российской и Османской империй. Часть донесений А. Я. Италинского своему руководству, хранящаяся в Архиве внешней политики Российской империи Историко-документального Департамента МИД РФ, впервые вводится в научный оборот.
      Вторая половина XVIII в. ознаменовалась нахождением на российском государственном поприще блестящей когорты дипломатов — чрезвычайных посланников и полномочных министров. Высокообразованные, эрудированные, в совершенстве владевшие несколькими иностранными языками, они неустанно отстаивали интересы и достоинство своей державы, много и напряженно трудились на благо Отечества. При Екатерине II замечательную плеяду дипломатов, представлявших Россию при монархических Дворах Европы, пополнили С. Р. Воронцов, Н. В. Репнин, Д. М. Голицын, И. М. Симолин, Я. И. Булгаков. Но, пожалуй, более значимым и ответственным как в царствование Екатерины II, так и ее наследников — императоров Павла и Александра I — являлся пост на Востоке. В столице Турции Константинополе пересекались военно-стратегические и геополитические интересы ведущих морских держав, туда вели нити их большой политики. Константинополь представлял собой важный коммуникационный узел и ключевое связующее звено между Востоком и Западом, где дипломаты состязались в искусстве влиять на султана и его окружение с целью получения политических выгод для своих держав. От грамотных, продуманных и правильно рассчитанных действий российских представителей зависели многие факторы, но, прежде всего, — сохранение дружественных отношений с государством, в котором они служили, и предотвращение войны.
      Одним из талантливых представителей русской школы дипломатии являлся Андрей Яковлевич Италинский — фигура до сих пор малоизвестная среди историков. Между тем, этот человек достоин более подробного знакомства с ним, так как за годы службы в посольстве в Константинополе (Стамбуле) он стяжал себе уважение и признательность в равной степени и императора Александра I, и турецкого султана Селима III. Высокую оценку А. Я. Италинскому дал сын переводчика российской миссии в Константинополе П. Фонтона — Ф. П. Фонтон. «Италинский, — вспоминал он, — человек обширного образования, полиглот, геолог, химик, антикварий, историолог. С этими познаниями он соединял тонкий политический взгляд и истинную бескорыстную любовь к России и непоколебимую стойкость в своих убеждениях». А в целом, подытожил он, «уже сами факты доказывали искусство и ловкость наших посланников» в столице Османской империи1.Только человек такого редкого ума, трудолюбия и способностей как Италинский, мог оставить о себе столь лестное воспоминание, а проявленные им дипломатическое искусство и ловкость свидетельствовали о его высоком профессиональном уровне. Биографические сведения об Италинском довольно скудны, но в одном из архивных делопроизводств Историко-документального Департамента МИД РФ обнаружены важные дополнительные факты из жизни дипломата и его служебная переписка.
      Андрей Яковлевич Италинский, выходец «из малороссийского дворянства Черниговской губернии», родился в 1743 году. В юном возрасте, не будучи связан семейной традицией, он, тем не менее, осознанно избрал духовную стезю и пожелал учиться в Киевской духовной академии. После ее успешного окончания 18-летний Андрей также самостоятельно, без чьей-либо подсказки, принял неординарное решение — отказаться от духовного поприща и посвятить жизнь медицине, изучать которую он стремился глубоко и основательно, чувствуя к этой науке свое истинное призвание. Как указано в его послужном списке, «в службу вступил медицинскую с 1761 года и проходя обыкновенными в сей должности чинами, был, наконец, лекарем в Морской Санкт Петербургской гошпитали и в Пермском Нахабинском полку»2. Опыт, полученный в названных местах, безусловно, пригодился Италинскому, но ему, пытливому и талантливому лекарю, остро не хватало теоретических знаний, причем не отрывочных, из различных областей естественных наук, а системных и глубоких. Он рвался за границу, чтобы продолжить обучение, но осенью 1768 г. разразилась Русско-турецкая война, и из столичного Санкт-Петербургского морского госпиталя Италинский выехал в действующую армию. «С 1768 по 1770 год он пребывал в турецких походах в должности полкового лекаря»3.
      Именно тогда, в царствование Екатерины II, Италинский впервые стал свидетелем важных событий российской военной истории, когда одновременно с командующим 1-й армией графом Петром Александровичем Румянцевым находился на театре военных действий во время крупных сражений россиян с турками. Так, в решающем 1770 г. для операций на Дунае Турция выставила против Рос­сии почти 200-тысячную армию: великий визирь Халил-паша намеревался вернуть потерянные города и развернуть наступление на Дунайские княжества Молдавию и Валахию. Однако блестящие успехи армии П. А. Румянцева сорвали планы превосходящего в силах противника. В сражении 7 июля 1770 г. при реке Ларге малочисленные российские войска наголову разбили турецкие, россияне заняли весь турецкий лагерь с трофеями и ставки трех пашей. Остатки турецкой армии отступили к реке Кагул, где с помощью татар великий визирь увеличил свою армию до 100 тыс. человек В честь победы при Ларге Екатерина II назначила торжественное богослужение и благодарственный молебен в церкви Рождества Богородицы на Невском проспекте. В той церкви хранилась особо чтимая на Руси икона Казанской Божьей Матери, к которой припадали и которой молились о даровании победы над врагами. После завершения богослужения при большом стечении народа был произведен пушечный салют.
      21 июля того же 1770 г. на реке Кагул произошло генеральное сражение, завершившееся полным разгромом противника. Во время панического бегства с поля боя турки оставили все свои позиции и укрепления, побросали артиллерию и обозы. Напрасно великий визирь Халил-паша с саблей в руках метался среди бегущих янычар и пытался их остановить. Как потом рассказывали спасшиеся турки, «второй паша рубил отступавшим носы и уши», однако и это не помогало.
      Победителям достались богатые трофеи: весь турецкий лагерь, обозы, палатки, верблюды, множество ценной утвари, дорогие ковры и посуда. Потери турок в живой силе составили до 20 тыс. чел.; россияне потеряли убитыми 353 чел., ранеными — 550. Румянцев не скрывал перед императрицей своей гордости, когда докладывал ей об итогах битвы при Кагуле: «Ни столь жестокой, ни так в малых силах не вела еще армия Вашего Императорского Величества битвы с турками, какова в сей день происходила. Действием своей артиллерии и ружейным огнем, а наипаче дружным приемом храбрых наших солдат в штыки ударяли мы во всю мочь на меч и огонь турецкий, и одержали над оным верх»4.
      Сухопутные победы России сыграли важную роль в коренном переломе в войне, и полковой лекарь Андрей Италинский, оказывавший помощь больным и раненым в подвижных лазаретах и в полковых госпитальных палатках, был непосредственным очевидцем и участником того героического прошлого.
      После крупных успехов армии Румянцева Италинский подал прошение об увольнении от службы, чтобы выехать за границу и продолжить обучение. Получив разрешение, он отправился изучать медицину в Голландию, в Лейденский университет, по окончании которого в 1774 г. получил диплом доктора медицины. Достигнутые успехи, однако, не стали для Италинского окончательными: далее его путь лежал в Лондон, где он надеялся получить практику и одновременно продолжить освоение медицины. В Лондоне Андрей Яковлевич познакомился с главой российского посольства Иваном Матвеевичем Симолиным, и эта встреча стала для Италинского судьбоносной, вновь изменившей его жизнь.
      И. М. Симолин, много трудившейся на ниве дипломатии, увидел в солидном и целеустремленном докторе вовсе не будущее медицинское светило, а умного, перспективного дипломата, способного отстаивать державное достоинство России при монархических дворах Европы. Тогда, после завершения Русско-турецкой войны 1768—1774 гг. и подписания Кючук-Кайнарджийского мира, империя Екатерины II вступала в новый этап исторического развития, и сфера ее геополитических и стратегических интересов значительно расширилась. Внешняя политика Петербурга с каждым годом становилась более активной и целенаправленной5, и Екатерина II крайне нуждалась в талантливых, эрудированных сотрудниках, обладавших аналитическим складом ума, которых она без тени сомнения могла бы направлять своими представителями за границу. При встречах и беседах с Италинским Симолин лишний раз убеждался в том, что этот врач как нельзя лучше подходит для дипломатической службы, но Симолин понимал и другое — Италинского надо морально подготовить для столь резкой перемены сферы его деятельности и дать ему время, чтобы завершить в Лондоне выполнение намеченных им целей.
      Андрей Яковлевич прожил в Лондоне девять лет и, судя по столь приличному сроку, дела его как практикующего врача шли неплохо, но, тем не менее, под большим влиянием главы российской миссии он окончательно сделал выбор в пользу карьеры дипломата. После получения на это согласия посольский курьер повез в Петербург ходатайство и рекомендацию Симолина, и в 1783 г. в Лондон пришел ответ: именным указом императрицы Екатерины II Андрей Италинский был «пожалован в коллежские асессоры и определен к службе» при дворе короля Неаполя и Обеих Сицилий. В справке Коллегии иностранных дел (МИД) об Италинском записано: «После тринадцатилетнего увольнения от службы (медицинской. — Г. Г.) и пробытия во все оное время в иностранных государствах на собственном его иждивении для приобретения знаний в разных науках и между прочим, в таких, которые настоящему его званию приличны», Италинский получил назначение в Италию. А 20 февраля 1785 г. он был «пожалован в советники посольства»6.
      Так в судьбе Италинского трижды совершились кардинальные перемены: от духовной карьеры — к медицинской, затем — к дипломатической. Избрав последний вид деятельности, он оставался верен ему до конца своей жизни и с честью служил России свыше сорока пяти лет.
      Спустя четыре года после того, как Италинский приступил к исполнению своих обязанностей в Неаполе, в русско-турецких отношениях вновь возникли серьезные осложнения, вызванные присоединением к Российской державе Крыма и укреплением Россией своих южных границ. Приобретение стратегически важных крепостей Керчи, Еникале и Кинбурна, а затем Ахтиара (будущего Севастополя) позволило кабинету Екатерины II обустраивать на Чёрном море порты базирования и развернуть строительство флота. Однако Турция не смирилась с потерями названных пунктов и крепостей, равно как и с вхождением Крыма в состав России и лишением верховенства над крымскими татарами, и приступила к наращиванию военного потенциала, чтобы взять реванш.
      Наступил 1787 год. В январе Екатерина II предприняла поездку в Крым, чтобы посмотреть на «дорогое сердцу заведение» — молодой Черноморский флот. Выезжала она открыто и в сопровождении иностранных дипломатов, перед которыми не скрывала цели столь важной поездки, считая это своим правом как главы государства. В намерении посетить Крым императрица не видела ничего предосудительного — во всяком случае, того, что могло бы дать повод державам объявить ее «крымский вояж» неким вызовом Оттоманской Порте и выставить Россию инициатором войны. Однако именно так и произошло.
      Турция, подогреваемая западными миссиями в Константинопо­ле, расценила поездку русской государыни на юг как прямую подготовку к нападению, и приняла меры. Английский, французский и прусский дипломаты наставляли Диван (турецкое правительство): «Порта должна оказаться твердою, дабы заставить себя почитать». Для этого нужно было укрепить крепости первостепенного значения — Очаков и Измаил — и собрать на Дунае не менее 100-тысячной армии. Главную задачу по организации обороны столицы и Проливов султан Абдул-Гамид сформулировал коротко и по-военному четко: «Запереть Чёрное море, умножить гарнизоны в Бендерах и Очакове, вооружить 22 корабля». Французский посол Шуазель-Гуфье рекомендовал туркам «не оказывать слабости и лишней податливости на учреждение требований российских»7.
      В поездке по Крыму, с остановками в городах и портах Херсоне, Бахчисарае, Севастополе Екатерину II в числе прочих государственных и военных деятелей сопровождал посланник в Неаполе Павел Мартынович Скавронский. Соответственно, на время его отсутствия всеми делами миссии заведовал советник посольства Андрей Яковлевич Италинский, и именно в тот важный для России период началась его самостоятельная работа как дипломата: он выполнял обязанности посланника и курировал всю работу миссии, включая составление донесений руководству. Италинский со всей ответственностью подо­шел к выполнению посольских обязанностей, а его депеши вице-канцлеру России Ивану Андреевичу Остерману были чрезвычайно информативны, насыщены аналитическими выкладками и прогнозами относительно европейских дел. Сообщал Италинский об увеличении масштабов антитурецкого восстания албанцев, о приходе в Адриатику турецкой эскадры для блокирования побережья, о подготовке Турцией сухопутных войск для высадки в албанских провинциях и отправления их для подавления мятежа8. Донесения Италинского кабинет Екатерины II учитывал при разработках стратегических планов в отношении своего потенциального противника и намеревался воспользоваться нестабильной обстановкой в Османских владениях.
      Пока продолжался «крымский вояж» императрицы, заседания турецкого руководства следовали почти непрерывно с неизменной повесткой дня — остановить Россию на Чёрном море, вернуть Крым, а в случае отказа русских от добровольного возвращения полуострова объявить им войну. Осенью 1787 г. война стала неизбежной, а на начальном ее этапе сотрудники Екатерины II делали ставку на Вторую экспедицию Балтийского флота в Средиземное и Эгейское моря. После прихода флота в Греческий Архипелаг предполагалось поднять мятеж среди христианских подданных султана и с их помощью сокрушать Османскую империю изнутри. Со стороны Дарданелл балтийские эскадры будут отвлекать силы турок от Чёрного моря, где будет действовать Черноморский флот. Но Вторая экспедиция в Греческий Архипелаг не состоялась: шведский король Густав III (двоюродный брат Екатерины II) без объявления войны совершил нападение на Россию.
      В тот период военно-политические цели короля совпали с замыслами турецкого султана: Густав III стремился вернуть потерянные со времен Петра Великого земли в Прибалтике и захватить Петербург, а Абдул Гамид — сорвать поход Балтийского флота в недра Османских владений, для чего воспользоваться воинственными устремлениями шведского короля. Получив из Константинополя крупную финансовую поддержку, Густав III в июне 1788 г. начал кампанию. В честь этого события в загородной резиденции турецкого султана Пере состоялся прием шведского посла, который прибыл во дворец при полном параде и в сопровождении пышной свиты. Абдул Гамид встречал дорогого гостя вместе с высшими сановниками, улемами и пашами и в церемониальном зале произнес торжественную речь, в которой поблагодарил Густава III «за объявление войны Российской империи и за усердие Швеции в пользу империи Оттоманской». Затем султан вручил королевскому послу роскошную табакерку с бриллиантами стоимостью 12 тысяч пиастров9.Таким образом, Густав III вынудил Екатерину II вести войну одновременно на двух театрах — на северо-западе и на юге.
      Италинский регулярно информировал руководство о поведении шведов в Италии. В одной из шифрованных депеш он доложил, что в середине июля 1788 г. из Неаполя выехал швед по фамилии Фриденсгейм, который тайно, под видом путешественника прожил там около месяца. Как точно выяснил Италинский, швед «проник ко двору» неаполитанского короля Фердинанда с целью «прельстить его и склонить к поступкам, противным состоящим ныне дружбе» между Неаполем и Россией. Но «проникнуть» к самому королю предприимчивому шведу не удалось — фактически, всеми делами при дворе заведовал военный министр генерал Джон Актон, который лично контролировал посетителей и назначал время приема.
      Д. Актон поинтересовался целью визита, и Фриденсгейм, без лишних предисловий, принялся уговаривать его не оказывать помощи русской каперской флотилии, которая будет вести в Эгейском море боевые действия против Турции. Также Фриденсгейм призывал Актона заключить дружественный союз со Швецией, который, по его словам, имел довольно заманчивые перспективы. Если король Фердинанд согласится подписать договор, говорил Фриденсгейм, то шведы будут поставлять в Неаполь и на Сицилию железо отличных сортов, качественную артиллерию, ядра, стратегическое сырье и многое другое — то, что издавна привозили стокгольмские купцы и продавали по баснословным ценам. Но после заключения союза, уверял швед, Густав III распорядится привозить все перечисленные товары и предметы в Неаполь напрямую, минуя посредников-купцов, и за меньшие деньги10.
      Внимательно выслушав шведа, генерал Актон сказал: «Разговор столь странного содержания не может быть принят в уважение их Неаполитанскими Величествами», а что касается поставок из Швеции железа и прочего, то «Двор сей» вполне «доволен чинимою поставкою купцами». Однако самое главное то, что, король и королева не хотят огорчать Данию, с которой уже ведутся переговоры по заключению торгового договора11.
      В конце июля 1788 г. Италинский доложил вице-канцлеру И. А. Остерману о прибытии в Неаполь контр-адмирала российской службы (ранга генерал-майора) С. С. Гиббса, которого Екатерина II назначила председателем Призовой Комиссии в Сиракузах. Гиббс передал Италинскому письма и высочайшие распоряжения касательно флотилии и объяснил, что образование Комиссии вызвано необходимостью контролировать российских арматоров (каперов) и «воздерживать их от угнетения нейтральных подданных», направляя действия капитанов судов в законное и цивилизованное русло. По поручению главы посольства П. М. Скавронского Италинский передал контр-адмиралу Гиббсу желание короля Неаполя сохранять дружественные отношения с Екатериной II и не допускать со стороны российских арматоров грабежей неаполитанских купцов12. В течение всей Русско-турецкой войны 1787—1791 гг. Италинский координировал взаимодействие и обмен информацией между Неаполем, Сиракузами, островами Зант, Цериго, Цефалония, городами Триест, Ливорно и Петербургом, поскольку сам посланник Скавронский в те годы часто болел и не мог выполнять служебные обязанности.
      В 1802 г., уже при Александре I, последовало назначение Андрея Яковлевича на новый и ответственный пост — чрезвычайным посланником и полномочным министром России в Турции. Однако судьба распорядилась так, что до начала очередной войны с Турцией Италинский пробыл в Константинополе (Стамбуле) недолго — всего четыре года. В декабре 1791 г. в Яссах российская и турецкая стороны скрепили подписями мирный договор, по которому Российская империя получила новые земли и окончательно закрепила за собой Крым. Однако не смирившись с условиями Ясского договора, султан Селим III помышлял о реванше и занялся военными приготовлениями. Во все провинции Османской империи курьеры везли его строжайшие фирманы (указы): доставлять в столицу продовольствие, зерно, строевой лес, железо, порох, селитру и другие «жизненные припасы и материалы». Султан приказал укреплять и оснащать крепости на западном побережье Чёрного моря с главными портами базирования своего флота — Варну и Сизополь, а на восточном побережье — Анапу. В Константинопольском Адмиралтействе и на верфях Синопа на благо Османской империи усердно трудились французские корабельные мастера, пополняя турецкий флот добротными кораблями.
      При поддержке Франции Турция активно готовилась к войне и наращивала военную мощь, о чем Италинский регулярно докладывал руководству, предупреждая «о худом расположении Порты и ее недоброжелательстве» к России. Положение усугубляла нестабильная обстановка в бывших польских землях. По третьему разделу Польши к России отошли польские территории, где проживало преимущественно татарское население. Татары постоянно жаловались туркам на то, что Россия будто бы «чинит им притеснения в исполнении Магометанского закона», и по этому поводу турецкий министр иностранных дел (Рейс-Эфенди) требовал от Италинского разъяснений. Андрей Яковлевич твердо заверял Порту в абсурдности и несправедливости подобных обвинений: «Магометанам, как и другим народам в России обитающим, предоставлена совершенная и полная свобода в последовании догматам веры их»13.
      В 1804 г. в Константинополе с новой силой разгорелась борьба между Россией и бонапартистской Францией за влияние на Турцию. Профранцузская партия, пытаясь расширить подконтрольные области в Османских владениях с целью создания там будущего плацдарма против России, усиленно добивалась от султана разрешения на учреждение должности французского комиссара в Варне, но благодаря стараниям Италинского Селим III отказал Первому консулу в его настойчивой просьбе, и назначения не состоялось. Император Александр I одобрил действия своего представителя в Турции, а канцлер Воронцов в письме Андрею Яковлевичу прямо обвинил французов в нечистоплотности: Франция, «республика сия, всех агентов своих в Турецких областях содержит в едином намерении, чтоб развращать нравы жителей, удалять их от повиновения законной власти и обращать в свои интересы», направленные во вред России.
      Воронцов высказал дипломату похвалу за предпринятые им «предосторожности, дабы поставить преграды покушениям Франции на Турецкие области, да и Порта час от часу более удостоверяется о хищных против ея намерениях Франции». В Петербурге надеялись, что Турция ясно осознает важность «тесной связи Двора нашего с нею к ограждению ея безопасности», поскольку завоевательные планы Бонапарта не иссякли, а в конце письма Воронцов выразил полное согласие с намерением Италинского вручить подарки Рейс-Эфенди «и другим знаменитейшим турецким чиновникам», и просил «не оставить стараний своих употребить к снисканию дружбы нового капитана паши». Воронцов добавил: «Прошу уведомлять о качествах чиновника сего, о доверии, каким он пользуется у султана, о влиянии его в дела, о связях его с чиновниками Порты и о сношениях его с находящимися в Царе Граде министрами чужестранных держав, особливо с французским послом»14.
      В январе 1804 г., докладывая о ситуации в Египте, Италинский подчеркивал: «Французы беспрерывно упражнены старанием о расположении беев в пользу Франции, прельщают албанцов всеми возможными средствами, дабы сделать из них орудие, полезное видам Франции на Египет», устраивают политические провокации в крупном турецком городе и порте Синопе. В частности, находившийся в Синопе представитель Французской Республики (комиссар) Фуркад распространил заведомо ложный слух о том, что русские якобы хотят захватить Синоп, который «в скорости будет принадлежать России», а потому он, Фуркад, «будет иметь удовольствие быть комиссаром в России»15. Российский консул в Синопе сообщал: «Здешний начальник Киозу Бусок Оглу, узнав сие и видя, что собралось здесь зимовать 6 судов под российским флагом и полагая, что они собрались нарочито для взятия Синопа», приказал всем местным священникам во время службы в церквах призывать прихожан не вступать с россиянами ни в какие отношения, вплоть до частных разговоров. Турецкие власти подвигли местных жителей прийти к дому российского консула и выкрикивать протесты, капитанам российских торговых судов запретили стрелять из пушек, а греческим пригрозили, что повесят их за малейшее ослушание османским властям16.
      Предвоенные годы стали для Италинского временем тяжелых испытаний. На нем как на главе посольства лежала огромная ответственность за предотвращение войны, за проведение многочисленных встреч и переговоров с турецким министерством. В апреле 1804 г. он докладывал главе МИД князю Адаму Чарторыйскому: «Клеветы, беспрестанно чинимые Порте на Россию от французского здесь посла, и ныне от самого Первого Консула слагаемые и доставляемые, могут иногда возбуждать в ней некоторое ощущение беспокойства и поколебать доверенность» к нам. Чтобы нарушить дружественные отношения между Россией и Турцией, Бонапарт пустил в ход все возможные способы — подкуп, «хитрость и обман, внушения и ласки», и сотрудникам российской миссии в Константинополе выпала сложная задача противодействовать таким методам17. В течение нескольких месяцев им удавалось сохранять доверие турецкого руководства, а Рейс-Эфенди даже передал Италинскому копию письма Бонапарта к султану на турецком языке. После перевода текста выяснилось, что «Первый Консул изъясняется к Султану словами высокомерного наставника и учителя, яко повелитель, имеющий право учреждать в пользу свою действия Его Султанского Величества, и имеющий власть и силу наказать за ослушание». Из письма было видно намерение французов расторгнуть существовавшие дружественные русско-турецкий и русско-английский союзы и «довести Порту до нещастия коварными внушениями против России». По словам Италинского, «пуская в ход ласкательство, Первый Консул продолжает клеветать на Россию, приводит деятельных, усердных нам членов Министерства здешнего в подозрение у Султана», в результате чего «Порта находится в замешательстве» и растерянности, и Селим III теперь не знает, какой ответ отсылать в Париж18.
      Противодействовать «коварным внушениям французов» в Стамбуле становилось все труднее, но Италинский не терял надежды и прибегал к давнему способу воздействия на турок — одаривал их подарками и подношениями. Письмом от 1 (13) декабря 1804 г. он благодарил А. А. Чарторыйского за «всемилостивейшее Его Императорского Величества назначение подарков Юсуфу Аге и Рейс Эфендию», и за присланный вексель на сумму 15 тыс. турецких пиастров19. На протяжении 1804 и первой половины 1805 г. усилиями дипломата удавалось сохранять дружественные отношения с Высокой Портой, а султан без лишних проволочек выдавал фирманы на беспрепятственный пропуск российских войск, военных и купеческих судов через Босфор и Дарданеллы, поскольку оставалось присутствие российского флота и войск в Ионическом море, с базированием на острове Корфу.
      Судя по всему, Андрей Яковлевич действительно надеялся на мирное развитие событий, поскольку в феврале 1805 г. он начал активно ходатайствовать об учреждении при посольстве в Константинополе (Стамбуле) студенческого училища на 10 мест. При поддержке и одобрении князя Чарторыйского Италинский приступил к делу, подготовил годовую смету расходов в размере 30 тыс. пиастров и занялся поисками преподавателей. Отчитываясь перед главой МИД, Италинский писал: «Из христиан и турков можно приискать людей, которые в состоянии учить арапскому, персидскому, турецкому и греческому языкам. Но учителей, имеющих просвещение для приведения учеников в некоторые познания словесных наук и для подаяния им начальных политических сведений, не обретается ни в Пере, ни в Константинополе», а это, как полагал Италинский, очень важная составляющая воспитательного процесса. Поэтому он решил пока ограничиться четырьмя студентами, которых собирался вызвать из Киевской духовной семинарии и из Астраханской (или Казанской, причем из этих семинарий обязательно татарской национальности), «возрастом не менее 20 лет, и таких, которые уже находились в философическом классе. «Жалования для них довольно по 1000 пиастров в год — столько получают венские и английские студенты, и сверх того по 50 пиастров в год на покупку книг и пишущих материалов». Кроме основного курса и осваивания иностранных языков студенты должны были изучать грамматику и лексику и заниматься со священниками, а столь высокое жалование обучающимся обусловливалось дороговизной жилья в Константинополе, которое ученики будут снимать20.
      И все же, пагубное влияние французов в турецкой столице возобладало. Посол в Константинополе Себастиани исправно выполнял поручения своего патрона Наполеона, возложившего на себя титул императора. Себастиани внушал Порте мысль о том, что только под покровительством такого непревзойденного гения военного искусства как Наполеон, турки могут находиться в безопасности, а никакая Россия их уже не защитит. Франция посылала своих эмиссаров в турецкие провинции и не жалела золота, чтобы настроить легко поддающееся внушению население против русских. А когда Себастиани пообещал туркам помочь вернуть Крым, то этот прием сильно склонил чашу турецких весов в пользу Франции. После катастрофы под Аустерлицем и сокрушительного поражения русско-австрийских войск, для Селима III стал окончательно ясен военный феномен Наполеона, и султан принял решение в пользу Франции. Для самого же императора главной целью являлось подвигнуть турок на войну с Россией, чтобы ослабить ее и отвлечь армию от европейских театров военных действий.
      Из донесений Италинского следовало, что в турецкой столице кроме профранцузской партии во вред интересам России действовали некие «доктор Тиболд и банкир Папаригопуло», которые имели прямой доступ к руководству Турции и внушали министрам султана недоброжелательные мысли. Дипломат сообщал, что «старается о изобретении наилучших мер для приведения сих интриганов в невозможность действовать по недоброхотству своему к России», разъяснял турецкому министерству «дружественно усердные Его Императорского Величества расположения к Султану», но отношения с Турцией резко ухудшились21.В 1806 г. положение дел коренным образом изменилось, и кабинет Александра I уже не сомневался в подготовке турками войны с Россией. В мае Италинский отправил в Петербург важные новости: по настоянию французского посла Селим III аннулировал русско-турецкий договор от 1798 г., оперативно закрыл Проливы и запретил пропуск русских военных судов в Средиземное море и обратно — в Чёрное. Это сразу затруднило снабжение эскадры вице-адмирала Д. Н. Сенявина, базировавшейся на Корфу, из Севастополя и Херсона и отрезало ее от черноморских портов. Дипломат доложил и о сосредоточении на рейде Константинополя в полной готовности десяти военных судов, а всего боеспособных кораблей и фрегатов в турецком флоте вместе с бомбардирскими и мелкими судами насчитывалось 60 единиц, что во много крат превосходило морские силы России на Чёрном море22.
      15 октября 1806 г. Турция объявила российского посланника и полномочного министра Италинского персоной non grata, а 18 (30) декабря последовало объявление войны России. Из посольского особняка российский дипломат с семьей и сотрудниками посольства успел перебраться на английский фрегат «Асйуе», который доставил всех на Мальту. Там Италинский активно сотрудничал с англичанами как с представителями дружественной державы. В то время король Англии Георг III оказал императору Александру I важную услугу — поддержал его, когда правитель Туниса, солидаризируясь с турецким султаном, объявил России войну. В это время тунисский бей приказал арестовать четыре российских купеческих судна, а экипажи сослал на каторжные работы. Италинский, будучи на Мальте, первым узнал эту новость. Успокаивая его, англичане напомнили, что для того и существует флот, чтобы оперативно решить этот вопрос: «Зная Тунис, можно достоверно сказать, что отделение двух кораблей и нескольких фрегатов для блокады Туниса достаточно будет, чтоб заставить Бея отпустить суда и освободить экипаж»23. В апреле 1807 г. тунисский бей освободил российский экипаж и вернул суда, правда, разграбленные до последней такелажной веревки.
      В 1808 г. началась война России с Англией, поэтому Италинский вынужденно покинув Мальту, выехал в действующую Молдавскую армию, где пригодился его прошлый врачебный опыт и где он начал оказывать помощь больным и раненым. На театре военных действий
      Италинский находился до окончания войны с Турцией, а 6 мая 1812 г. в Бухаресте он скрепил своей подписью мирный договор с Турцией. Тогда император Александр I, желая предоставить политические выгоды многострадальной Сербии и сербскому народу, пожертвовал завоеванными крепостями Анапой и Поти и вернул их Турции, но Италинский добился для России приобретения плодородных земель в Бессарабии, бывших турецких крепостей Измаила, Хотина и Бендер, а также левого берега Дуная от Ренни до Килии. Это дало возможность развернуть на Дунае флотилию как вспомогательную Черноморскому флоту. В целом, дипломат Италинский внес весомый вклад в подписание мира в Бухаресте.
      Из Бухареста Андрей Яковлевич по указу Александра I выехал прямо в Стамбул — вновь в ранге чрезвычайного посланника и полномочного министра. В его деятельности начался напряженный период, связанный с тем, что турки периодически нарушали статьи договоров с Россией, особенно касавшиеся пропуска торговых судов через Проливы. Российскому посольству часто приходилось регулировать такого рода дела, вплоть до подачи нот протестов Высокой Порте. Наиболее характерной стала нота от 24 ноября (6 декабря) 1812 г., поданная Италинским по поводу задержания турецкими властями в Дарданеллах четырех русских судов с зерном. Турция требовала от русского купечества продавать зерно по рыночным ценам в самом Константинополе, а не везти его в порты Средиземного моря. В ноте Италинский прямо указал на то, что турецкие власти в Дарданеллах нарушают статьи ранее заключенных двусторонних торговых договоров, нанося тем самым ущерб экономике России. А русские купцы и судовладельцы имеют юридическое право провозить свои товары и зерно в любой средиземноморский порт, заплатив Порте пошлины в установленном размере24.
      В реляции императору от 1 (13) февраля 1813 г. Андрей Яковлевич упомянул о трудностях, с которым ему пришлось столкнуться в турецкой столице и которые требовали от него «все более тонкого поведения и определенной податливости», но при неизменном соблюдении достоинства державы. «Мне удалось использовать кое-какие тайные связи, установленные мною как для получения различных сведений, так и для того, чтобы быть в состоянии сорвать интриги наших неприятелей против только что заключенного мира», — подытожил он25.
      В апреле 1813 г. Италинский вплотную занялся сербскими делами. По Бухарестскому трактату, турки пошли на ряд уступок Сербии, и в переговорах с Рейс-Эфенди Италинский добивался выполнения следующих пунктов:
      1. Пребывание в крепости в Белграде турецкого гарнизона численностью не более 50 человек.
      2. Приграничные укрепления должны остаться в ведении сербов.
      3. Оставить сербам территории, приобретенные в ходе военных действий.
      4. Предоставить сербам право избирать собственного князя по примеру Молдавии и Валахии.
      5. Предоставить сербам право держать вооруженные отряды для защиты своей территории.
      Однако длительные и напряженные переговоры по Сербии не давали желаемого результата: турки проявляли упрямство и не соглашались идти на компромиссы, а 16 (28) мая 1813 г. Рейс-Эфенди официально уведомил главу российского посольства о том, что «Порта намерена силою оружия покорить Сербию». Это заявление было подкреплено выдвижением армии к Адрианополю, сосредоточением значительных сил в Софии и усилением турецких гарнизонов в крепостях, расположенных на территории Сербии26. Но путем сложных переговоров российскому дипломату удавалось удерживать султана от развязывания большой войны против сербского народа, от «пускания в ход силы оружия».
      16 (28) апреля 1813 г. министр иностранных дел России граф Н. П. Румянцев направил в Стамбул Италинскому письмо такого содержания: «Я полагаю, что Оттоманское министерство уже получило от своих собственных представителей уведомление о передаче им крепостей Поти и Ахалкалак». Возвращение таких важных крепостей, подчеркивал Румянцев, «это, скорее, подарок, великодушие нашего государя. Но нашим врагам, вовлекающим Порту в свои интриги, возможно, удастся заставить ее потребовать у вас возвращения крепости Сухум-Кале, которая является резиденцией абхазского шаха. Передача этой крепости имела бы следствием подчинения Порте этого князя и его владений. Вам надлежит решительно отвергнуть подобное предложение. Допустить такую передачу и счесть, что она вытекает из наших обязательств и подразумевается в договоре, значило бы признать за Портой право вновь потребовать от нас Грузию, Мингрелию, Имеретию и Гурию. Владетель Абхазии, как и владетели перечисленных княжеств, добровольно перешел под скипетр его величества. Он, также как и эти князья, исповедует общую с нами религию, он отправил в Петербург для обучения своего сына, наследника его княжества»27.
      Таким образом, в дополнение к сербским делам геополитические интересы России и Турции непосредственно столкнулись на восточном побережье Чёрного моря, у берегов Кавказа, где в борьбе с русскими турки рассчитывали на горские народы и на их лидеров. Италинский неоднократно предупреждал руководство об оказываемой Турцией военной помощи кавказским вождям, «о производимых Портою Оттоманскою военных всякого рода приготовлениях против России, и в особенности против Мингрелии, по поводу притязаний на наши побережные владения со стороны Чёрного моря»28. Большой отдачи турки ожидали от паши крепости Анапа, который начал «неприязненные предприятия против российской границы, занимаемой Войском Черноморским по реке Кубани».
      Италинский вступил в переписку с командованием Черноморского флота и, сообщая эти сведения, просил отправить военные суда флота «с морским десантом для крейсирования у берегов Абхазии, Мингрелии и Гурии» с целью не допустить турок со стороны моря совершить нападение на российские форпосты и погранзаставы. Главнокомандующему войсками на Кавказской линии и в Грузии генерал-лейтенанту Н. Ф. Ртищеву Италинский настоятельно рекомендовал усилить гарнизон крепости Святого Николая артиллерией и личным составом и на случай нападения турок и горцев доставить в крепость шесть орудий большого калибра, поскольку имевшихся там «нескольких азиатских фальконетов» не хватало для целей обороны.
      На основании донесений Италинского генерал от инфантерии военный губернатор города Херсона граф А. Ф. Ланжерон, генерал-лейтенант Н. Ф. Ртищев и Севастопольский флотский начальник вице-адмирал Р. Р. Галл приняли зависевшие от каждого из них меры. Войсковому атаману Черноморского войска генерал-майору Бурсаку ушло предписание «о недремленном и бдительнейшем наблюдении за черкесами», а вице-адмирал Р. Р. Галл без промедления вооружил в Севастополе «для крейсирования у берегов Абхазии, Мингрелии и Гурии» военные фрегаты и бриги. На двух фрегатах в форт Св. Николая от­правили шесть крепостных орудий: четыре 24-фунтовые пушки и две 18-фунтовые «при офицере тамошнего гарнизона, с положенным числом нижних чинов и двойным количеством зарядов против Штатного положения»29.
      Секретным письмом от 17 (29) апреля 1816 г. Италинский уведомил Ланжерона об отправлении турками лезгинским вождям большой партии (несколько десятков тысяч) ружей для нападения на пограничные с Россией территории, которое планировалось совершить со стороны Анапы. Из данных агентурной разведки и из показаний пленных кизлярских татар, взятых на Кавказской линии, российское командование узнало, что в Анапу приходило турецкое судно, на котором привезли порох, свинец, свыше 50 орудий и до 60 янычар. В Анапе, говорили пленные, «укрепляют входы батареями» на случай подхода российских войск, и идут военные приготовления. Анапский паша Назыр «возбудил ногайские и другие закубанские народы к завоеванию Таманского полуострова, сим народам секретно отправляет пушки, ружья и вооружает их, отправил с бумагами в Царь Град военное судно. Скоро будет произведено нападение водою и сухим путем»30.
      Италинский неоднократно заявлял турецкому министерству про­тесты по поводу действий паши крепости Анапа. Более того, дипломат напомнил Порте о великодушном поступке императора Александра I, приказавшего (по личной просьбе султана) в январе 1816 г. вернуть туркам в Анапу 61 орудие, вывезенное в годы войны из крепости. Уважив просьбу султана, Александр I надеялся на добрые отношения с ним, хотя понимал, что таким подарком он способствовал усилению крепости. Например, военный губернатор Херсона граф Ланжерон прямо высказался по этому вопросу: «Турецкий паша, находящийся в Анапе, делает большой вред для нас. Он из числа тех чиновников, которые перевели за Кубань 27 тысяч ногайцев, передерживает наших дезертиров и поощряет черкес к нападению на нашу границу. Да и сама Порта на основании трактата не выполняет требований посланника нашего в Константинополе. Возвращением орудий мы Анапскую крепость вооружили собственно против себя». Орудия доставили в Анапу из крымских крепостей, «но от Порты Оттоманской и Анапского паши кроме неблагонамеренных и дерзких предприятий ничего соответствовавшего Монаршему ожиданию не видно», — считал Ланжерон. В заключение он пришел к выводу: «На случай, если Анапский паша будет оправдываться своим бессилием против черкесе, кои против его воли продолжают делать набеги, то таковое оправдание его служит предлогом, а он сам как хитрый человек подстрекает их к сему. Для восстановления по границе должного порядка и обеспечение жителей необходимо... сменить помянутого пашу»31.
      Совместными усилиями черноморских начальников и дипломатии в лице главы российского посольства в Стамбуле тайного советника Италинского удалось предотвратить враждебные России акции и нападение на форт Св. Николая. В том же 1816 г. дипломат получил новое назначение в Рим, где он возглавлял посольство до конца своей жизни. Умер Андрей Яковлевич в 1827 г. в возрасте 84 лет. Хорошо знакомые с Италинским люди считали его не только выдающимся дипломатом, но и блестящим знатоком Италии, ее достопримечательностей, архитектуры, живописи, истории и археологии. Он оказывал помощь и покровительство своим соотечественникам, приезжавшим в Италию учиться живописи, архитектуре и ваянию, и сам являлся почетным членом Российской Академии наук и Российской Академии художеств. Его труд отмечен несколькими орденами, в том числе орденом Св. Владимира и орденом Св. Александра Невского, с алмазными знаками.
      Примечания
      1. ФОНТОН Ф.П. Воспоминания. Т. 1. Лейпциг. 1862, с. 17, 19—20.
      2. Архив внешней политики Российской империи (АВП РИ). Историко-документальный департамент МИД РФ, ф. 70, оп. 70/5, д. 206, л. боб.
      3. Там же, л. 6об.—7.
      4. ПЕТРОВ А.Н. Первая русско-турецкая война в царствование Екатерины II. ЕГО ЖЕ. Влияние турецких войн с половины прошлого столетия на развитие русского военного искусства. Т. 1. СПб. 1893.
      5. Подробнее об этом см.: Россия в системе международных отношений во второй половине XVIII в. В кн.: От царства к империи. М.-СПб. 2015, с. 209—259.
      6. АВП РИ, ф. 70, оп. 70/5, д. 206, л. 6 об.-7.
      7. Там же, ф. 89, оп. 89/8, д. 686, л. 72—73.
      8. Там же, ф. 70, оп. 70/2, д. 188, л. 33, 37—37об.
      9. Там же, д. 201, л. 77об.; ф. 89, оп.89/8, д. 2036, л. 95об.
      10. Там же, ф. 70, оп. 70/2, д. 201, л. 1 — 1 об.
      11. Там же, л. 2—3.
      12. Там же, л. 11об.—12.
      13. Там же, ф. 180, оп. 517/1, д. 40, л. 1 —1об. От 17 февраля 1803 г.
      14. Там же, л. 6—9об., 22—24об.
      15. Там же, д. 35, л. 13— 1 Зоб., 54—60. Документы от 12 декабря 1803 г. и от 4 (16) января 1804 г.
      16. Там же, л. 54—60.
      17. Там же, д. 36, л. 96. От 17 (29) апреля 1804 г.
      18. Там же, л. 119-120. От 2 (14) мая 1804 г.
      19. Там же, д. 38, л. 167.
      20. Там же, д. 41, л. 96—99.
      21. Там же, л. 22.
      22. Там же, д. 3214, л. 73об.; д. 46, л. 6—7.
      23. Там же, л. 83—84, 101.
      24. Внешняя политика России XIX и начала XX века. Т. 7. М. 1970, с. 51—52.
      25. Там же, с. 52.
      26. Там же.
      27. Там же, с. 181-183,219.
      28. АВПРИ,ф. 180, оп. 517/1, д. 2907, л. 8.
      29. Там же, л. 9—11.
      30. Там же, л. 12—14.
      31. Там же, л. 15—17.
    • Суслопарова Е. А. Маргарет Бондфилд
      Автор: Saygo
      Суслопарова Е. А. Маргарет Бондфилд // Вопросы истории. - 2018. - № 2. С. 14-33.
      Публикация посвящена первой женщине — члену британского кабинета министров — Маргарет Бондфилд (1873—1953). Автор прослеживает основные этапы биографии М. Бондфилд, формирование ее личности, политическую карьеру, взгляды, рассматривает, как она оценивала важнейшие события в истории лейбористской партии, свидетелем которых была.
      На протяжении десятилетий научная литература пестрит работами, посвященными первой британской женщине премьер-министру М. Тэтчер. Авторы изучают ее характер, привычки, стиль руководства и многое другое. Однако на сегодняшний день мало кто помнит имя женщины, во многом открывшей двери в британскую большую политику для представительниц слабого пола. Лейбориста Маргарет Бондфилд стала первой в истории Великобритании женщиной — членом кабинета министров, а также Тайного Совета еще в 1929 году.
      Сама Бондфилд всегда считала себя командным игроком. Взлет ее карьеры неотделим от истории развития и усиления лейбористской партии в послевоенные 1920-е годы. Лейбористы впервые пришли к власти в 1924 г. и традиционно поощряли участие женщин в политической жизни в большей степени, нежели консерваторы и либералы. Несмотря на статус первой женщины-министра Бондфилд не была обласкана вниманием историков даже у себя на Родине. Практически единственной на сегодняшний день специально посвященной ей книгой остается работа современницы М. Гамильтон, изданная еще в 1924 году1.
      Тем не менее, Маргарет прожила довольно яркую и насыщенную событиями жизнь. Неоценимым источником для историка являются ее воспоминания, опубликованные в 1948 г., где Бондфилд подробно описывает важнейшие события своей жизни и карьеры. Книга не оставляет у читателя сомнений в том, что автор знала себе цену, была достаточно умна, наблюдательная, обладала сильным характером и умела противостоять обстоятельствам. В отечественной историографии личность Бондфилд пока не удостаивалась пристального изучения. В этой связи в данной работе предполагается проследить основные вехи биографии Маргарет Бондфилд, разобраться, кем же была первая британская женщина-министр, как она оценивала важнейшие события в истории лейбористской партии, свидетелем которых являлась, стало ли ее политическое восхождение случайным стечением обстоятельств или закономерным результатом успешной послевоенной карьеры лейбористской активистки.
      Маргарет Бондфилд родилась 17 марта 1873 г. в небогатой многодетной семье недалеко от небольшого городка Чард в графстве Сомерсет. Ее отец, Уильям Бондфилд, работал в текстильной промышленности и со временем дослужился до начальника цеха. К моменту рождения дочери ему было далеко за шестьдесят. Уильям Бондфилд был нонконформистом, радикалом, членом Лиги за отмену Хлебных законов. Он смолоду много читал, увлекался геологией, астрономией, ботаникой, а также одно время преподавал в воскресной церковной школе. Мать, Энн Тейлор, была дочерью священника-конгрегационалиста. До 13 лет Маргарет училась в местной школе, а затем недолгое время, в 1886—1887 гг., работала помощницей учителя в классе ддя мальчиков. Всего в семье было 11 детей, из которых Маргарет по старшинству была десятой. По ее собственным воспоминаниям, по-настоящему близка она была лишь с тремя из детей2.
      В 1887 г. Маргарет Бондфилд начала полностью самостоятельную жизнь. Она переехала в Брайтон и стала работать помощницей продавца. Жизнь в городе была нелегкой. Маргарет регулярно посещала конгрегационалистскую церковь, а также познакомилась с одной из создательниц Женской Либеральной ассоциации — активной сторонницей борьбы за женские права Луизой Мартиндейл, которая, по воспоминаниям Бондфилд, а также по свидетельству М. Гамильтон, оказала на нее огромное влияние. По словам Маргарет, у нее был дар «вытягивать» из человека самое лучшее. Мартиндейл помогла ей «узнать себя», почувствовать себя человеком, способным на независимые суждения и поступки3. Луиза Мартиндейл приучила Бондфилд к чтению литературы по социальным проблематике и привила ей вкус к политике.
      В 1894 г., накопив, как ей казалось, достаточно денег, Маргарет решила перебраться в Лондон, где к тому времени обосновался ее старший брат Фрэнк. После долгих поисков ей с трудом удалось найти уже привычную работу продавца. Первые несколько месяцев в огромном городе в поисках работы она вспоминала как кошмар4. В Лондоне Бондфилд вступила в так называемый Идеальный клуб, расположенный на Тоттенхэм Корт Роуд, неподалеку от ее магазина. Членами клуба в ту пору были драматург Б. Шоу, супруги фабианцы Сидней и Беатриса Вебб и ряд других интересных личностей. Как вспоминала сама Маргарет, целью клуба было «сломать классовые преграды». Его члены дискутировали, развлекались, танцевали.
      В Лондоне Маргарет также вступила в профсоюз продавцов и вскоре была избрана в его районный совет. «Я работала примерно по 65 часов в неделю за 15—25 фунтов в год... я чувствовала, что это правильный поступок», — отмечала она впоследствии5. В результате в 1890-х гг. Бондфилд пришлось сделать своеобразный выбор между церковью и тред-юнионом, поскольку мероприятия для прихожан и профсоюзные собрания проводились в одно и то же время по воскресеньям. Маргарет предпочла посещать последние, однако до конца жизни оставалась человеком верующим.
      Впоследствии она подчеркивала, что величайшая разница между английским рабочим движением и аналогичным на континенте состояла в том, что его «островные» основоположники имели глубокие религиозные убеждения. Карл Маркс обладал лишь доктриной, разработанной в Британском музее, отмечала Бондфилд. Британские же социалисты имели за своей спиной вековые традиции. Сложно определить, что ими движет — интересы рабочего движения или религия, писала она о социалистических и профсоюзных функционерах, подобных себе. Ее интересовало, что заставляет таких людей после тяжелой работы, оставаясь без выходных, ехать в Лондон или из Лондона, возвращаться домой лишь в воскресенье вечером, чтобы с утра в понедельник вновь выйти на работу. Неужели просто «желание добиться более короткой продолжительности рабочего дня и увеличения зарплаты для кого-то другого?» На взгляд Бондфилд, именно религиозность лежала в основе подобного самопожертвования6.
      Маргарет также вступила в Женский промышленный совет, членами которого были жена будущего первого лейбористского премьер-министра Р. Макдональда Маргарет и ряд других примечательных личностей. Наиболее близка Бондфилд была с активистской Лилиан Гилкрайст Томпсон. В Женском промышленном совете Маргарет занималась исследовательской рабой, в частности, проблемой детского труда7.
      В 1901 г. умер отец Бондфилд, и проживавший в Лондоне ее брат Фрэнк был вынужден вернуться в Чард, чтобы поддержать мать. В августе того же года в возрасте 24 лет скончалась самая близкая из сестер — Кэти. Еще один брат, Эрнст, с которым Маргарет дружила в детстве, умер в 1902 г. от пневмонии. После потери близких делом жизни Маргарет стало профсоюзное движение. Никакие любовные истории не нарушали ее спокойствие. «У меня не было времени ни на замужество, ни на материнство, лишь настойчивое желание служить моему профсоюзу», — писала она8. В 1898 г. Бондфилд стала помощником секретаря профсоюза продавцов, а в дальнейшем, до 1908 г., занимала должность секретаря.
      В этот период Маргарет познакомилась с активистами образованной еще в 1884 г. Социал-демократической федерации (СДФ), возглавляемой Г. Гайндманом. Она вспоминала, что в первые годы профсоюзной деятельности ей приходилось выступать на митингах со многими членами СДФ, но ей не нравился тот акцент, который ее представители ставили на необходимости «кровавой классовой войны»9. Гораздо ближе Бондфилд были взгляды другой известной социалистической организации тех лет — Фабианского общества, пропагандировавшего необходимость мирного и медленного перехода к социализму.
      Маргарет с интересом читала фабианские трактаты, а также вступила в «предвестницу» лейбористской партии — Независимую рабочую партию (НРП), созданную в Брэдфорде в 1893 году.
      На рубеже XIX—XX вв. Бондфилд приняла участие в организованной НРП кампании «Война против бедности» и познакомилась со многими ее известными активистами и руководителями — К. Гради, Б. Глазье, Дж. Лэнсбери, Р. Макдональдом. Впоследствии Маргарет подчеркивала, что членство в НРП очень существенно расширило ее кругозор. Она также была представлена известному английскому писателю У. Моррису. По свидетельству современницы и биографа Бондфилд М. Гамильтон, в эти годы ее героиня также довольно много писала под псевдонимом Грейс Дэе для издания «Продавец».
      В своей работе Гамильтон обращала внимание на исключительные ораторские способности, присущие Маргарет смолоду. На взгляд Гамильтон, Бондфилд обладала актерским магнетизмом и невероятным умением устанавливать контакт с аудиторией. «Горящая душа, сокрытая в этой женщине с блестящими глазами, — отмечала Гамильтон, — вызывает ответный отклик у всех людей, с кем ей приходится общаться»10. Сама Бондфильд в этой связи писала: «Меня часто спрашивают, как я овладела искусством публичного выступления. Я им не овладевала». Маргарет признавалась, что после своей первой публичной речи толком не помнила, что сказала11. Однако с началом профсоюзной карьеры ей приходилось выступать довольно много. Страх перед трибуной прошел. Бондфилд обладала хорошим зычным голосом, смолоду была уверена в себе. По всей вероятности, эти качества и сделали ее одной из лучших женщин-ораторов своего поколения. Впрочем, современники признавали, что ей больше удавались воодушевляющие короткие речи, нежели длинные.
      В 1899 г. Маргарет впервые оказалась делегатом ежегодного съезда Британского конгресса тред-юнионов (БКТ). Она была единственной женщиной, присутствовавшей на профсоюзном собрании, принявшим судьбоносную для британской политической истории резолюцию, приведшую вскоре к созданию Комитета рабочего представительства для защиты интересов рабочих в парламенте. В 1906 г. он был переименован в лейбористскую партию. На съезде БКТ 1899 г. Бондфилд впервые довелось выступить перед столь представительной аудиторией. Издание «Морнинг Лидер» писало по этому поводу: «Это была поразительная картина, юная девушка, стоящая и читающая лекцию 300 или более мужчинам... вначале конгресс слушал равнодушно, но вскоре осознал, что единственная леди делегат является оратором неожиданной силы и смелости»12.
      С 1902 г. на два последующих десятилетия ближайшей подругой Бондфилд стала профсоюзная активистка Мэри Макартур. По словам биографа Гамильтон, это был «роман ее жизни». С 1903 г. Мэри перебралась в Лондон и стала секретарем Женской профсоюзной лиги, основанной еще в 1874 г. с целью популяризации профсоюзного движения среди представительниц слабого пола. Впоследствии, в 1920 г., лига была превращена в женское отделение БКТ. Бондфилд долгие годы представляла в этой Лиге свой профсоюз продавцов. В 1906 г. Мэри Макартур также основала Национальную федерацию женщин-работниц. Последняя в дальнейшем эволюционировала в женскую секцию крупнейшего в Великобритании профсоюза неквалифицированных и муниципальных рабочих, с которым будет связана и судьба Маргарет.
      В своих мемуарах Бондфилд писала, что впервые оказалась на континенте в 1904 году. Наряду с Макартур и женой Рамсея Макдональда она была приглашена на международный женский конгресс в Берлине. Маргарет не осталась безучастна к важнейшим событиям, будоражившим ее страну в конце XIX — начале XX века. Она занимала пробурскую сторону в годы англо-бурской войны. Бондфилд приветствовала известный «Доклад меньшинства», подготовленный, главным образом, Беатрисой Вебб по итогам работы королевской комиссии, целью которой было усовершенствование законодательства о бедных13. «Доклад» предлагал полную отмену Работных домов, учреждение вместо этого специального государственного департамента с целью защиты интересов безработных и ряд других мер.
      Маргарет была вовлечена в суфражистское движение, являясь членом, а затем и председателем одного из суфражистских обществ. С точки зрения Гамильтон, убеждение в полном равенстве мужчин и женщин шло у Бондфилд из детства, поскольку ее мать подчеркнуто одинаково относилась как к дочерям, так и к сыновьям14. Позиция Маргарет была специфической. Сама она писала, что выступала, в отличие от некоторых современников, против ограниченного распространения избирательного права на женщин на основе имущественного ценза. На ее взгляд, это лишь усиливало политическую власть имущих слоев населения. Маргарет же требовала всеобщего избирательного права для мужчин и женщин, а также призывала к борьбе с коррупцией на выборах. Вспоминая тщетные предвоенные попытки добиться расширения избирательного права, Бондфилд справедливо писала о том, что только вклад женщин в победу в первой мировой войне наконец свел на нет аргументы противников реформы15.
      В 1908 г. Маргарет оставила пост секретаря профсоюза продавцов. Ее биограф Гамильтон объясняет этот поступок желанием своей героини найти себе более широкое применение16. В 1910 г. Маргарет впервые посетила США по приглашению знакомой. В ходе поездки ей довелось присутствовать на выступлении Теодора Рузвельта, который, по ее мнению, эффективно сочетал в себе таланты государственного деятеля и способного пропагандиста17.
      Маргарет много ездила по стране и выступала в качестве оратора-пропагандиста от НРП. Как писала Гамильтон, в эти годы она была среди тех, кто «создавал общественное мнение»18. В 1913 г. Маргарет стала членом Национального административного совета этой партии. Она также участвовала в работе Женской профсоюзной лиги и Женской лейбористской лиги, основанной в 1906 г. при участии жены Макдональда. Лига работала в связке с лейбористской партией с целью популяризации ее среди женского электората. В 1910 г. Бондфилд приняла участие в выборах в Совет лондонского графства от Вулвича, но заняла лишь третье место. Она начала активно работать в Женской кооперативной гильдии, созданной еще в 1883 г. и насчитывавшей примерно 32 тыс. человек19.
      Очень многие представители НРП были убежденными пацифистами. Бондфилд была с ними солидарна. Она отмечала, что разделяла взгляды тех, кто осуждал тайную предвоенную дипломатию министра иностранных дел Э. Грея. Маргарет вспоминала, как восхищалась лидером лейбористской партии Макдональдом, когда он осмелился в ходе известных парламентских дебатов 3 августа 1914 г. выступить в палате общин против Грея20. Тем не менее, большинство членов лейбористской партии, в отличие от НРП, с началом войны поддержало политику правительства. Это вынудило Макдональда подать в отставку со своего поста.
      Вскоре после начала войны Бондфилд согласилась, по просьбе подруги Мэри Макартур, занять пост помощника секретаря Национальной федерации женщин-работниц. В 1916 г. Маргарет, как и большинство представителей НРП, резко протестовала против перехода к всеобщей воинской повинности. В своих мемуарах она отмечала, что отношение к человеческой жизни как к самому дешевому средству решения проблемы стало «величайшим позором» первой мировой войны21.
      В 1918 г. в лейбористской партии произошли серьезные перемены, инициированные ее секретарем А. Гендерсоном, к которому Бондфилд всегда испытывала симпатию и уважение. Был принят новый Устав, вводивший индивидуальное членство, позволившее в дальнейшем расширить электорат партии за счет населения за рамками тред-юнионов. Наряду с этим была принята первая в истории программа, включавшая в себя важнейшие социал-демократические принципы. Все это существенно укрепило позицию лейбористской партии и способствовало ее заметному усилению в послевоенное десятилетие. Как вспоминала Маргарет, «мы вступили в военный период сравнительно скромной и небольшой партией идеалистов... Мы вышли из него с организацией, политикой и принципами великой национальной партии»22. Несмотря на то, что лейбористы проиграли выборы 1918 г., новая партийная машина, запущенная в 1918 г., позволила им добиться заметного успеха в ближайшее десятилетие, а Бондфилд со временем занять кресло министра.
      В начале 1919 г. Бондфилд приняла участие в международной конференции в Берне, явившей собой неудавшуюся в конечном счете попытку возродить фактически распавшийся с началом первой мировой войны Второй интернационал. Наряду с Маргарет, со стороны Великобритании в ней участвовали Р. Макдональд, Г. Трейси, Р. Бакстон, Э. Сноуден и ряд других фигур. В том же году Бондфилд была отправлена в качестве делегата БКТ на конференцию Американской федерации труда. Это был ее второй визит в США. В ходе поездки она познакомилась с президентом Американской федерации труда С. Гомперсом.
      В первые послевоенные годы одним из острейших в британской политической жизни стал ирландский вопрос. «Пасхальное воскресенье» 1916 г., вооруженное восстание ирландских националистов, подавленное британскими властями, практически перечеркнуло все довоенные попытки премьер-министра Г. Асквита умиротворить Ирландию обещанием предоставить ей самоуправление. «Если мы не откажемся от военного господства в Ирландии, то это чревато катастрофой, — заявила Бондфилд в 1920 г. в одном из публичных выступлений. — Я твердо стою на том, чтобы предоставить большинству ирландского населения возможность иметь то правительство, которое они хотят, в надежде, что они, возможно, пожелают войти в наше союзное государство. Это единственный шанс достичь мира с Ирландией»23.
      Маргарет приветствовала англо-ирландский договор 1921 г., который было вынуждено заключить послевоенное консервативно-либеральное правительство Д. Ллойд Джорджа после провала насильственных попыток подавить национально-освободительное движение. Согласно договору, большая часть Ирландии провозглашалась «Ирландским свободным государством», однако Северная Ирландия (Ольстер) оставалась в составе Соединенного королевства. Бондфилд с печалью отмечала, что политики «опоздали на десять лет» в решении ирландского вопроса24.
      В 1920 г. Маргарет стала одной из первых англичанок, посетивших большевистскую Россию в рамках лейбористско-профсоюзной делегации. Членами делегации были также Б. Тернер, Т. Шоу, Р. Уильямс, Э. Сноуден и ряд других активистов25. Целью визита было собрать и донести до британского рабочего движения достоверную информацию о том, что на самом деле происходит в России. В ходе поездки Бондфилд вела подробный дневник, впоследствии опубликованный на страницах ее воспоминаний. Он позволяет судить о том, какое впечатление первое в мире социалистическое государство произвело на автора. Любопытно, что другая женщина — член делегации — Этель Сноуден, жена будущего лейбористского министра финансов, также обнародовала свои впечатления от этого визита, в 1920 г. издав книгу «Сквозь большевистскую Россию»26. Если сравнивать наблюдения двух лейбористок, то Бондфилд увидела Россию в целом в менее мрачных тонах, нежели ее спутница.
      Маргарет посетила Петроград, Москву, Рязань, Смоленск и ряд других мест. Она встречалась с Л. Б. Каменевым, С. П. Середой, В. И. Лениным. Последний, по воспоминаниям Бондфилд, был откровенен и даже готов признать, что власть допустила некоторые ошибки, а западные демократии извлекут урок из этих ошибок27. Простые люди, встречавшиеся в ходе поездки, показались Маргарет худыми и холодными. Ее поразило, что женщины наравне с мужчинами занимаются тяжелым физическим трудом.
      В отличие от Э. Сноуден, Маргарет не склонна была резко критиковать большевистский режим. Она отмечала в дневнике, что неоднократно встречалась с простыми людьми, которые от всего сердца поддерживали перемены. Тем не менее, Бондвилд не скрывала и того, что столкнулась в России с теми, для кого новый режим стал трагедией. По поводу иностранной интервенции Маргарет писала в 1920 г., что, на ее взгляд, она не сможет сломить советских людей, но лишь «заставит их ненавидеть нас»28.
      Более того, впоследствии в своих мемуарах Бондфилд подчеркивала, что делегация не нашла в России ничего, что оправдывало бы политику войны против нее. Активная поддержка представителями лейбористской партии кампании «Руки прочь от России» в целом не была обусловлена желанием основной массы активистов повторить сценарий русской революции. Бондфилд, как и многие ее коллеги по партии, была убеждена в том, что жители России имеют полное право без иностранного вмешательства определять контуры того общества, в котором они намерены жить.
      В 1920 г. Маргарет впервые выставила свою кандидатуру на дополнительных выборах в парламент от округа Нортамптон. Борьба закончилась поражением, принеся, тем не менее, Бондфилд ценный опыт предвыборной борьбы. В начале 20-х гг. XX в. лейбористы вели на местах напряженную организационную работу, чтобы перехватить инициативу у расколовшейся еще в 1916 г. либеральной партии. В ходе всеобщих выборов 1922 г., последовавших за распадом консервативно-либеральной коалиции во главе с Ллойд Джорджем, Бондфилд вновь боролась за Нортамптон. Несмотря на второй проигрыш подряд, она справедливо отмечала, что выборы 1922 г. стали вехой в лейбористской истории. Они принесли партии первый в XX в. настоящий успех. Лейбористы заняли второе место, вслед за консерваторами, обойдя наконец обе группировки расколовшейся либеральной партии вместе взятые. Впервые, писала Бондфилд, «мы стали оппозицией Его Величества, что на практике означало альтернативное правительство»29.
      Несмотря на неудачные попытки Маргарет стать парламентарием, ее профсоюзная карьера в послевоенные годы складывалась весьма успешно. В 1921 г. Национальная федерация женщин-работниц слилась с профсоюзом неквалифицированных и муниципальных рабочих, превратившись в его женскую секцию. После смерти своей подруги Макартур Бондфилд стала с 1921 г. на долгие годы секретарем секции. В 1923 г. она оказалась первой женщиной, которой была оказана честь стать председателем БКТ30.
      В конце 1923 г. консервативный премьер-министр С. Болдуин фактически намеренно спровоцировал досрочные выборы с тем, чтобы консерваторы могли осуществить протекционистскую программу реформ, не представленную ими в ходе последней избирательной кампании 1922 года. Лейбористы вышли на эти выборы под флагом защиты свободы торговли. Маргарет вновь была заявлена партийным кандидатом от Нортамптона. В своем предвыборном обращении она заявляла, что ни свобода торговли, ни протекционизм сами по себе не способны решить проблемы британской экономики. Необходима «реальная свобода торговли», отмена всех налогов на продукты питания и предметы первой необходимости, тяжелым бременем лежащих на рабочих и среднем классе31.
      Выборы впервые принесли Бондфилд успех. Она одержала победу как над консервативным, так и над либеральным соперником. «Округ почти сошел с ума от радости», — не без гордости вспоминала Маргарет. Победительницу торжественно провезли по городу в открытом экипаже32. Наряду с Бондфилд, в парламент были избраны еще две женщины-лейбористки: С. Лоуренс и Д. Джусон33. Что касается результатов по стране, то в целом парламент оказался «подвешенным». Ни одна из партий — ни консервативная (248 мест), ни лейбористская (191 мест), ни впервые объединившаяся после войны в защиту свободы торговли либеральная (158 мест) — не получила абсолютного парламентского большинства34.
      Формирование правительства могло быть предложено лидеру либералов Г. Асквиту, но он не желал зависеть от благосклонности соперников. В результате с согласия Асквита, изъявившего готовность подержать в парламенте стоящих на стороне фри-треда лейбористов, в январе 1924 г. было создано первое в истории Великобритании лейбористское правительство во главе с Р. Макдональдом.
      В действительности это был трагический рубеж в истории либеральной партии, которой больше никогда в XX в. не представится даже отдаленный шанс сформировать собственное правительство, и судьбоносный в истории лейбористов. Бондфилд, вспоминая события того времени, полагала, что решением 1924 г. Асквит фактически «разрушил свою партию». Вопрос спорный, поскольку в трагической судьбе либералов свою роль, несомненно, сыграл и другой известный либеральный политик — Д. Ллойд Джордж. Именно он согласился в 1916 г. стать премьер-министром взамен Асквита и тем самым способствовал расколу либеральных рядов в годы первой мировой войны на две группировки (свою и асквитанцев). Тем не менее, на взгляд Бондфилд, Асквит в своем решении 1924 г. руководствовался не только интересами свободы торговли, но и личными мотивами. Он желал, пишет она, отомстить людям, «вытолкнувшим» его из премьерского кресла в 1916 году35.
      В рядах лейбористов были определенные колебания относительно того, стоит ли формировать правительство меньшинства, не имея надежной опоры в парламенте. На митинге 13 января 1924 г., проходившем незадолго до объявления вотума недоверия консерваторам и создания лейбористского кабинета, Бондфилд говорила о том, что за возможность прийти к власти «необходимо хвататься обеими руками»36. Эту позицию полностью разделяло и руководство лейбористской партии. В итоге 22 января 1924 г. Макдональд занял пост премьер-министра. В ходе дебатов по вопросу о доверии кабинету Болдуина Маргарет произнесла свою первую речь в парламенте. Ее внимание было, главным образом, обращено к проблеме безработицы, а также фабричной инспекции37. Спустя годы, в своих воспоминаниях Бондфилд не без гордости отмечала, что представители прессы охарактеризовали эту речь как «первое интеллектуальное выступление женщины в палате общин, которое когда-либо доводилось слышать»38.
      С приходом лейбористов к власти Маргарет было предложено занять должность парламентского секретаря Министерства труда, которое в 1924 г. возглавил Т. Шоу. Как отмечала Бондфилд, новость ее одновременно опечалила и обрадовала. В связи с назначением она была вынуждена оставить почетный пост председателя БКТ. Рассказывая о событиях 1924 г., Бондфилд не смогла в своих мемуарах удержаться от комментариев относительно неопытности первого лейбористского кабинета. Она писала об огромном наплыве информации и деталей, что практически не позволяло ей вникнуть в работу других связанных с Министерством труда департаментов. «Мы были новой командой, — вспоминала она, — большинству из нас предстояло постичь особенности функционирования палаты общин в равной степени, как и овладеть навыками министерской работы, справиться с огромным количеством бумаг...»39
      К тому же работу первого лейбористского кабинета осложняло отсутствие за спиной парламентского большинства в палате общин. При продвижении законопроектов министрам приходилось оглядываться на оппозицию, строго следившую за тем, чтобы правительство не вышло из-под контроля. Комментируя эту ситуацию спустя более двух десятилетий, в конце 1940-х гг., Бондфилд по-прежнему удивлялась тому, что правительство не допустило серьезных промахов и в целом показало себя вполне достойной командой.
      Кабинет Макдональда в самом деле продемонстрировал британцам, что лейбористы способны управлять страной. Отсутствие серьезных внутренних реформ (самой заметной стала жилищная программа Уитли — предоставление рабочим дешевого жилья в аренду) с лихвой компенсировалось яркими внешнеполитическими шагами. Первое лейбористское правительство признало СССР, подписало с ним общий и торговый договоры, способствовало принятию репарационного плана Дауэса на Лондонской международной конференции, позволившего в пику Франции реализовать концепцию «не слишком слабой Германии». Партия у власти активно отстаивала идею арбитража и сотрудничества на международной арене.
      В должности парламентского секретаря Министерства труда Бондфилд отправилась в сентябре 1924 г. в Канаду с целью изучить возможность расширения семейной миграции в этот британский доминион. Пока Маргарет находилась за океаном, события на родине стали приобретать неприятный для лейбористов поворот. В августе 1924 г. был задержан Дж. Кэмпбелл, исполнявший обязанности редактора прокоммунистического издания «Уокере Уикли». На страницах газеты был опубликован сомнительный, с точки зрения респектабельной Англии, призыв к военнослужащим не выступать с оружием в руках против рабочих во время стачек, напротив, обратить это оружие против угнетателей. Генеральный атторней, однако, приостановил дело Кэмпбелла за недостатком улик. Собравшиеся на осеннюю сессию консерваторы и либералы потребовали назначить следственную комиссию с целью разобраться в правомерности подобных действий. Макдональд расценил это как знак недоверия кабинету. Парламент был распущен, а новые выборы назначены на 29 октября.
      Лейбористы вышли на выборы под лозунгом «Мы были в правительстве, но не у власти», требуя абсолютного парламентского большинства. Однако избирательная кампания оказалась омрачена публикацией в прессе за несколько дней до голосования так называемого «письма Зиновьева», являвшегося в то время председателем исполкома Коминтерна. Вероятная фальшивка, «сенсация», по словам «Таймс», содержала в себе указания британским коммунистам, как вести борьбу в пользу ратификации англо-советских договоров, заключенных правительством Макдональда, а также рекомендации относительно вооруженного захвата власти40. По неосмотрительности Макдональда, наряду с премьерством исполнявшего обязанности министра иностранных дел, письмо было опубликовано в прессе вместе с нотой протеста. Это косвенно свидетельствовало о том, что лейбористское правительство признает его подлинность. На этом фоне недавно заключенные с СССР договоры предстали в глазах публики в сомнительном свете. По воспоминаниям одного из современников, репутация Макдональда в этот момент «опустилась ниже нулевой отметки»41.
      Лейбористы проиграли выборы. К власти вновь вернулось консервативное правительство во главе с Болдуином. Бонфилд возвратилась из Канады слишком поздно, чтобы успешно побороться за свой округ Нортамптон. Как писала она сама, оппоненты обвиняли ее в том, что она пренебрегла своими обязанностями, «спасаясь за границей». В результате Маргарет оказалась вне стен парламента. Возвращаясь к событиям осени 1924 г. в своих мемуарах, Бондфилд не скрывала впоследствии своего недовольства Макдональдом. Давая задним числом оценку лейбористскому руководителю, Маргарет писала, что он не обладал силой духа, необходимой политическому лидеру его ранга. «При неоспоримых способностях и личном обаянии... он по сути был человеком слабым, — отмечала она, — при всех его внешних добродетелях и декоративных талантах». Его доверчивость и слабость оставались скрыты от посторонних глаз, пока враги этим не воспользовались42.
      В мае 1926 г. в Великобритании произошло эпохальное для всего профсоюзного движения событие — всеобщая стачка, руководимая БКТ и закончившаяся поражением рабочих. В течение девяти дней Бондфилд разъезжала по стране, встречалась с профсоюзными активистами, о чем свидетельствует ее дневник 1926 г., вошедший в издание воспоминаний 1948 года. Маргарет отмечала, с одной стороны, преданность, дисциплину бастующих, с другой, некомпетентность работодателей. В то же время она винила в плачевном для рабочих исходе событий руководителей профсоюза шахтеров — Г. Смита и А. Кука. Поддержка бастующих горняков другими рабочими, с точки зрения Маргарет, практически ничего не дала в итоге из-за того, что указанные двое заняли слишком жесткую позицию в ходе переговоров с шахтовладельцами и не желали идти на компромисс43. Тот факт, что Кук по сути явился бунтарской фигурой, на протяжении 1925—1926 гг. намеренно подогревавшей боевые настроения в шахтерских районах, отмечали и другие современники44. В своих наблюдениях Бондфилд была не одинока.
      Летом того же 1926 г. один из лейбористских избирательных округов (Уоллсенд) оказался вакантным, и Бондфилд было предложено выступить там парламентским кандидатом на дополнительных выбоpax. Избирательная кампания закончилась ее победой. Это позволило Маргарет, не дожидаясь всеобщих выборов, вернуться в палату общин уже в 1926 году.
      Еще в ноябре 1925 г. правительство Болдуина дало поручение лорду Блэнсбургу возглавить комитет, который должен был заняться проблемой усовершенствования системы поддержки безработных. Бондфилд получила приглашение войти в его состав. В январе 1927 г. был обнародован доклад комитета. Документ носил компромиссный характер и в целом не удовлетворил многих рабочих, полагавших, что система предоставления пособий безработным не охватывает всех нуждающихся, а выплачиваемые суммы недостаточны. Тем не менее, Бондфилд подписала доклад наряду с представителями консерваторов и либералов. Таким образом она обеспечила единогласие в рамках всего комитета. Это вызвало волну недовольства. По воспоминаниям самой Маргарет, в лейбористских рядах против нее поднялась настоящая кампания. Многие были возмущены тем, что Бондфилд не подготовила свой собственный «доклад меньшинства». Более того, некоторые недоброжелатели подозревали, что она подписала доклад комитета Блэнсбурга, не читая его. Впрочем, сама героиня этой статьи категорически опровергала данное утверждение45.
      Много лет спустя в свое оправдание Маргарет писала, что была солидарна далеко не со всеми предложениями подписанного ею доклада. Однако в целом настаивала на своей правоте, поскольку полагала, что на тот момент доклад был очевидным шагом вперед в плане совершенствования страхования по безработице46.
      На парламентских выборах 1929 г. лейбористская партия одержала самую крупную за все межвоенные годы победу, завоевав 287 парламентских мест. Активная пропагандистская работа в избирательных округах, стремление дистанцироваться от излишне радикальных требований принесли плоды. Лейбористам удалось переманить на свою сторону часть «колеблющегося избирателя». Бондфилд вновь выставила свою кандидатуру от Уоллсенда. Наряду с консервативным соперником в округе, в 1929 г. ей также довелось сразиться с коммунистом. Тем не менее, выборы 1929 г. вновь оказались для Маргарет успешными. Более того, по совету секретаря партии А. Гендерсона, Макдональд предложил ей занять пост министра труда. Это была должность в рамках кабинета, ступень, на которую в британской истории на тот момент не поднималась еще ни одна женщина. В должности министра Бондфилд также вошла в Тайный Совет.
      Размышляя, почему выбор в 1929 г. пал именно на нее, Маргарет впоследствии без ложной скромности называла себя вполне достойной кандидатурой, умеющей аргументировано отстаивать свою точку зрения, спонтанно отвечать на вопросы, не боясь противостоять враждебной критике. По иронии судьбы, скандал с докладом Блэнсбурга продемонстрировал широкой публике, как считала сама Бондфилд, ее бойцовские качества и сослужил в итоге хорошую службу. Маргарет писала в воспоминаниях, что в 1929 г. в полной мере осознавала значимость момента. Это была «часть великой революции в положении женщин, которая произошла на моих глазах и в которой я приняла непосредственное участие», — отмечала она47. Впоследствии Маргарет не раз спрашивали, волновалась ли она, принимая новое назначения. Она отвечала отрицательно. В 1929 г. Бондфилд казалось, что ей предстояло заниматься вопросами, хорошо знакомыми по профсоюзной работе.
      Большое внимание было приковано к тому, как должна быть одета первая женщина-министр во время представления королю. Маргарет вспоминала, что у нее даже не было времени на обновление гардероба. Из новых вещей были лишь шелковая блузка и перчатки. Из Букингемского дворца поступило указание, что дама должна быть в шляпе. Бондфилд была категорически с этим не согласна и в дальнейшем появлялась на официальных церемониях без головного убора. Она пишет, что в момент представления королю Георгу V, последний, вопреки обычаям, нарушил молчание и произнес: «Приятно, что мне представилась возможность принять у себя первую женщину — члена Тайного Совета»48.
      Тем не менее, как справедливо отмечала Маргарет, Министерство труда не было синекурой. Главная, стоявшая перед министром задача, заключалась в усовершенствовании страхования по безработице. В ноябре 1929 г. в палате общин состоялось второе чтение законопроекта о страховании по безработице, подготовленного и представленного Бондфилд. Несмотря на возражения оппозиции, Билль прошел второе чтение и в декабре обсуждался в рамках комитета. Он поднимал с 7 до 9 шиллингов размеры пособий для взрослых иждивенцев, а также на несколько шиллингов увеличивал пособия для безработных подростков. Бондфилд также удалось откорректировать ненавистную для безработных формулировку относительно того, что на пособие может претендовать лишь тот, кто «действительно ищет работу»49. Отныне власти должны были доказывать в случае отказа в пособии, что претендент «по-настоящему» не искал работу.
      Тем не менее в рядах лейбористов закон не вызвал удовлетворения. Еще до представления Билля, в начале ноября 1929 г., совместная делегация БКТ и исполкома лейбористской партии встречалась с Бондфилд и настаивала на более высокой сумме пособий50. Пожелания не были учтены. В дальнейшем недовольные участники ежегодной лейбористской конференции 1930 г. приняли резолюцию, призывавшую увеличить суммы пособий безработным, к которой также не прислушались51.
      В целом деятельность второго кабинета Макдональда оказалась существенно осложнена навалившимся на Великобританию мировым экономическим кризисом. Достойная поддержка безработных была слишком дорогим удовольствием для страны, зажатой в тисках финансовых проблем. На фоне недостатка денежных средств на поддержку малоимущих Бондфилд в целом не смогла проявить себя в роли министра труда в 1929—1931 годах. В своих воспоминаниях Маргарет всячески подчеркивает, что на посту министра труда не была способна смягчить проблему безработицы в силу объективных, нисколько не зависевших от нее обстоятельств начала 1930-х годов52. Отчасти это действительно так. Но напористое желание возложить ответственность на других и отстраниться от возможных обвинений достаточно ярко характеризует автора мемуаров.
      Еще в 1929 г. при правительстве Макдональда был сформирован специальный комитет во главе с профсоюзным функционером Дж. Томасом для изучения вопросов безработицы и разработки средств борьбы с нею. В комитет вошли канцлер герцогства Ланкастерского О. Мосли, помощник министра по делам Шотландии Т. Джонстон и руководитель ведомства общественных работ, левый лейборист Дж. Лэнсбери. Проект оказался провальным. По признанию современников, в том числе самой Бондфилд, Томас не обладал должным потенциалом для руководства подобным комитетом. Его младший коллега Мосли попытался форсировать события и подготовил специальный Меморандум, представленный в начале 1930 г. на рассмотрение Кабинета министров. Он включал такие предложения, как введение протекционистских тарифов, контроль над банковской политикой и ряд других мер. Они показались неприемлемыми для правительства Макдональда и, прежде всего, Министерства финансов во главе со сторонником ортодоксального экономического курса Ф. Сноуденом. Последующая отставка Мосли и его попытка поднять знамя протеста за рамками правительства в конечном счете ни к чему не привели. Сам же Мосли вскоре связал свою судьбу с фашизмом.
      31 июля 1931 г. был обнародован доклад комитета под председательством банкира Дж. Мэя. Комитет должен был исследовать экономическое положение Великобритании и предложить конструктивное решение. Согласно оценкам доклада, страна находилась на грани финансового краха. Бюджетный дефицит на следующий 1932/1933 финансовый год ожидался в размере 120 млн фунтов. Рекомендации комитета состояли в жесточайшей экономии государственных средств. В частности, значительную сумму предполагалось сэкономить за счет снижения пособий по безработице53.
      Как вспоминала Бондфилд, с публикацией доклада «вся затруднительная ситуация стала достоянием гласности»54. В результате 23 августа 1931 г. во время голосования о возможности сокращения пособий по безработице кабинет Макдональда раскололся фактически надвое. Это означало его невозможность функционировать в прежнем составе и скорейший уход в отставку. Однако на. следующий день, 24 августа, Макдональд поддался уговорам короля и остался на посту премьер-министра. Он изъявил готовность возглавить уже не лейбористское, а так называемое «национальное правительство», состоявшее, главным образом, из консерваторов, а также горстки либералов и единичных его сторонников из числа лейбористов. Вскоре этот поступок и намерение Макдональда выйти на досрочные выборы под руку с консерваторами против лейбористской партии были расценены как предательство. В конце сентября 1931 г. Макдональд и его соратники решением исполкома были исключены из лейбористской партии55.
      События 1931 г. стали драматичной страницей в истории лейбористской партии. Возникает вопрос, как же проголосовала Маргарет на историческом заседании 23 августа? Согласно отчетам прессы, Бондфилд в момент раскола кабинета выступила на стороне Макдональда, то есть за сокращение пособий на 10%56. Показательно, что в своих весьма подробных воспоминаниях, где автор периодически при­водит подробную информацию даже о том, что подавали к столу, Маргарет странным образом обходит вниманием детали августовского голосования, лишь отмечая, что 24 августа лейбористский кабинет, «все еще преисполненный решимости не сокращать пособия по безработице, ушел в отставку»57. Складывается впечатление, что Бондфилд намеренно не хотела сообщать читателю, что всего лишь накануне она лично не разделяла подобную решимость. В данном случае молчание автора красноречивее ее слов. Маргарет не желала вспоминать не украшавший ее биографию поступок.
      Впрочем, приведенный выше эпизод с голосованием нельзя назвать «несмываемым пятном». Так, например, голосовавший вместе с Бондфилд ее более молодой коллега Г. Моррисон успешно продолжил свое политическое восхождение в 1940-е гг. и добился немалых высот. Однако Маргарет было уже 58 лет. Ее министерская карьера завершилась августовскими событиями 1931 года. В своей автобиографии она подчеркивала, что у нее нет ни малейшего намерения предлагать читателю какие-то «сенсационные откровения» относительно раскола 1931 года58.
      В лейбористской послевоенной историографии Макдональд был подвергнут резкой критике на страницах целого ряда работ. В адрес бывшего партийного лидера звучали такие эпитеты, как «раб» консерваторов, «ренегат», человек, поставивший задачей в 1931 г. «удержать свой пост любой ценой»59. Бондфилд, издавшая мемуары в 1948 г., не разделяла такую точку зрения. «Нам не следует..., — писала она, — думать о нем (Макдональде. — Е. С.) как ренегате и предателе. Он не отказался ни от чего, во что сам действительно верил, он не изменил своему мнению, он не принял ничьи взгляды, с коими бы не был согласен». Макдональд никогда не принадлежал к числу профсоюзных функционеров и, с точки зрения Бондфилд, не слишком симпатизировал «промышленному крылу» партии. Его отношения с заметно сместившейся влево на рубеже 1920—1930-х гг. НРП, через которую бывший лидер много лет назад оказался в лейбористских рядах, также были испорчены из-за расхождения во взглядах. «Ничто не препятствовало для его перехода к сотрудничеству с консерваторами», — заключает Бондфилд60.
      С этим утверждением можно отчасти поспорить. Макдональд до «предательства» был относительно популярен среди лейбористов, и испорченные отношения с НРП, недовольной умеренным характером деятельности первого и второго лейбористских кабинетов, еще не означали потери диалога с партией в целом, с ее менее левыми представителями. Тем не менее, определенная доля истины, в частности относительного того, что Макдональду в начале 1930-х гг. на посту премьера порой легче было найти понимание у представителей правой оппозиции, нежели у бунтарского крыла лейбористов и у тред- юнионов, недовольных скудостью социальных реформ, в словах Бондфилд присутствует.
      Наблюдая за деятельностью Макдональда в последующие годы, Маргарет отмечала, что он постепенно погружался «в своего рода старческое слабоумие, за которым все наблюдали молча»61. Сама она не скрывала, что с сожалением покинула министерское кресло в августе 1931 года.
      В октябре 1931 г. в Великобритании состоялись парламентские выборы, на которых лейбористская партия выступила против «национального правительства» во главе с Макдональдом. Большинство лейбористских кандидатов оказалось забаллотировано. Из примерно 500 претендентов в парламент прошло лишь 46 человек62. Такого поражения в XX в. лейбористам больше переживать не доводилось. Бондфилд вновь баллотировалась от Уоллсенда и проиграла.
      Вспоминая события осени 1931 г., Маргарет отмечала, что избирательная кампания стала для партии, совсем недавно пребывавшей в статусе правительства Его Величества, хорошим уроком. С ее точки зрения, 1931 г. оказался своего рода рубежом в истории лейбористов. Они расстались с Макдональдом, упорно на протяжении своего лидерства двигавшим партию вправо. К руководству пришли новые люди — К. Эттли, С. Криппс, X. Далтон. Для партии наступил период переосмысления своей политики и раздумий. Бондфилд характеризует Эттли, ставшего лидером лейбористской партии в 1935 г. и находившегося на посту премьер-министра после второй мировой войны, как человека твердого, практичного и даже, на ее взгляд, прозаичного. Как пишет Маргарет, он был полностью лишен как достоинств, так и недостатков Макдональда63.
      После поражения на выборах 1931 г. Бондфилд вновь заняла пост руководителя женской секции профсоюза неквалифицированных и муниципальных рабочих. Все ее время занимали работа, лекции и выступления. В начале 1930-х гг., будучи свободной от парламентской деятельности, Маргарет вновь посетила США. Ей посчастливилось встретиться с президентом Франклином Рузвельтом. Реформы «нового курса» вызвали у Бондфилд живейший интерес. «У Франклина Рузвельта за плечами единодушная поддержка всей страны, которой редко удостаивается политический лидер. Он поймал волну эмоциональной и духовной революции, которую необходимо осторожно направлять, проявляя в максимальной степени политическую честность...», — писала она64.
      Рассуждая о проблемах 1930-х гг. в своих воспоминаниях, Маргарет уделяет значительное внимание фашистской угрозе. С ее точки зрения, до появления фашизма фактически не существовало общественной философии, нацеленной на то, чтобы противостоять социализму. Однако, «как лейбористская партия отвергла коммунизм как доктрину, враждебную демократии, — пишет Бондфилд, — так она отвергла по той же причине и фашизм». Даже в неблагоприятные кризисные годы Маргарет никогда не теряла веры в демократические идеалы. «Демократия, — отмечала она позднее, — сильнее, чем любая другая форма правления, поскольку предоставляет свободу для критики»65. В 1930-е гг. Бондфилд не раз выступала в качестве профсоюзной активистки на антифашистскую тему.
      Вновь в качестве кандидата Маргарет приняла участие в парламентских выборах в 1935 году. Но, как ив 1931 г., результат стал для нее неутешительным. Однако, наблюдая изнутри происходившие в эти годы процессы в лейбористских рядах, она отмечала, что партия постепенно возрождалась. «Не было ни малейших причин сомневаться, — писала она, — в том, что со временем мы получим (парламентское. — Е. С.) большинство и вернемся к власти, преисполненные решимости реализовать нашу собственную надлежащую политику. Как скоро? Консервативное правительство несло ветром прямо на камни, оно не было готово ни к миру, ни к войне; у него не было определенной согласованной политики, направленной на национальное возрождение и улучшение; оно стремилось умиротворить неумиротворяемую враждебность нацистов»66. С точки зрения Бондфилд, лейбористская партия, находясь в оппозиции, напротив, переживала в эти годы период «переобучения», оттачивая свои программные установки и принципы.
      В 1938 г. Маргарет оставила престижный пост в профсоюзе неквалифицированных и муниципальных рабочих. «Есть люди, для которых выход на пенсию звучит как смертный приговор, — писала она в воспоминаниях. — Это был не мой случай». В интервью журналисту в 1938 г. Бондфилд отмечала, что не чувствует своего возраста, полна энергии и планов, а также не намерена думать о полном отстранении от дел. Однако годы напряженной работы, подчеркнула она в ходе беседы, научили ее ценить свободное время, которым она была намерена воспользоваться в большей мере, нежели ранее67.
      Последующие два годы Маргарет много путешествовала. В 1938— 1939 гг. она посетила США, Канаду, Мексику. Несмотря на приятные впечатления, встречу со старыми знакомыми и обретение новых, Бондфилд отмечала, что даже через океан чувствовала угрозу войны, исходившую из Европы. В ее дневнике за 1938 г., включенном в книгу мемуаров, уделено внимание Чехословацкому кризису. Еще 16 сентября 1938 г. Маргарет писала о том, что ценой, которую западным демократиям придется заплатить за мир, похоже, станет предательство Чехословакии. После Мюнхенского договора о разделе этой страны, заключенного в конце сентября лидерами Великобритании и Франции с Гитлером, Бонфилд справедливо подчеркивала, что от старого Версальского договора не осталось камня на камне68.
      Вернувшись из Америки в конце января 1939 г., летом того же года Маргарет направилась к подруге в Женеву. Пакт Молотова-Риббентропа, подписанный в августе 1939 г., вызвал у Бондфилд, по ее собственным словам, «состояние шока». В воспоминаниях Маргарет содержатся комментарии на тему двух мировых войн, свидетельницей которых ей довелось быть, и состояния лейбористской партии к началу каждой из них. Бондфилд писала об огромной разнице между обстановкой 1914 и 1939 годов. Многие по праву считают, отмечала она, что первой мировой войны можно было избежать. Вторая мировая война была из разряда неизбежных. Лейбористская партия в 1939 г., продолжает Маргарет, была неизмеримо сильнее и влиятельнее в сравнении с 1914 годом69.
      В 1941 г. Бондфилд опубликовала небольшую брошюру «Почему лейбористы сражаются». «Мы последовательно отвергли методы анархистов, синдикалистов и коммунистов в пользу системы парламентской демократии..., — писала она, — мы принимаем вызов диктатуры, которая разрушила родственные нам движения в Германии, Австрии, Чехословакии и Польши, и угрожает подобным в Скандинавских странах в равной степени, как и в нашей собственной»70.
      В 1941 г. Маргарет вновь отправилась в США с лекциями. Как вспоминала она сама, ее главной задачей было донести до американской аудитории британскую точку зрения. В годы войны и вплоть до 1949 г. Бондфилд являлась председателем так называемой «Женской группы общественного благоденствия»71. В период военных действий она занималась, главным образом, вопросами санитарных условий жизни детей.
      На первых послевоенных выборах 1945 г. Маргарет не стала выдвигать свою кандидатуру. В свое время она дала себе слово не баллотироваться в парламент после 70 лет и сдержала его. Наступают времена, когда силы уже необходимо экономить, писала Маргарет72. Впрочем, она приняла участие в предвыборной кампании, оказывая поддержку другим кандидатам. Последние годы жизни Маргарет были посвящены подготовке мемуаров, вышедших в 1948 году. В 1949 г. она в последний раз посетила США. Маргарет Бонфилд умерла 16 июня 1953 г. в возрасте 80 лет. На похоронах присутствовали все руководители лейбористской партии во главе с К. Эттли.
      Судьба Бондфилд стала яркой иллюстрацией изменения статуса женщины в Великобритании в первые десятилетия XX века. «Когда я начинала свою деятельность, — писала Маргарет, — в обществе превалировало мнение, что только мужчины способны добывать хлеб насущный. Женщинам же было положено оставаться дома, присматривать за хозяйством, кормить детей и не иметь более никаких интересов. Должно было вырасти не одно поколение, чтобы взгляды на данный вопрос изменились»73.
      Бондфилд сумела пройти путь от продавца в магазине в парламент, а затем и в правительство благодаря своей энергии, работоспособности, определенной силе воли, такту и организаторским качествам. Всю жизнь она была свободна от домашних обязанностей, связанных с воспитанием детей и заботой о муже. В результате Маргарет имела возможность все свое время посвящать профсоюзной и политической карьере. Размышляя на тему успеха на политическом поприще, она признавалась, что от современного политика требуются такие качества, как сила, быстрота реакции и неограниченный запас «скрытой энергии»74. Безусловно, она ими обладала.
      В своей книге Гамильтон вспоминала случившийся однажды разговор с Бондфилд на тему счастья и радости. Счастья добиться непросто, делилась своими размышлениями Маргарет, однако служение и самопожертвование приносят радость. Именно этим и была наполнена ее жизнь. Бондфилд невозможно было представить в плохом настроении, скучающую или в состоянии депрессии, писала ее биограф. Лондонская квартира Маргарет всегда была полна цветов. Своим внешним видом Бондфилд никогда не походила на изысканных английских аристократок и не стремилась к этому. Однако, по мнению Гамильтон, она всегда оставалась «женщиной до кончиков пальцев»75. Ее стиль одежды был весьма скромен и непретенциозен. Собранные в пучок волосы свидетельствовали о нежелании «пускать пыль в глаза» замысловатой и модной прической. Тем не менее, в профсоюзной среде, где безусловно доминировали мужчины, Маргарет держалась уверенно и свободно, ее мнение уважали и ценили.
      По свидетельству Гамильтон, Маргарет была практически напрочь лишена таких качеств как рассеянность, склонность волноваться по пустякам. Ей было свойственно чувство юмора, исключительная сообразительность76. Тем не менее, едва ли Бондфилд можно назвать харизматичной фигурой. Ее мемуары свидетельствуют о настойчивом желании показать себя с наилучшей стороны. Однако порой им не хватает некой глубины в анализе происходивших событий, свойственной лучшим образцам этого жанра. При характеристике лейбористской партии, Маргарет неизменно пишет, что она «становилась сильнее», «извлекала уроки». Тем не менее, более весомый анализ ситуации часто остается за рамками ее работы. Бондфилд обладала высоким, но не выдающимся интеллектом.
      По своим взглядам Маргарет была ближе скорее к правому крылу лейбористской партии. Как правило, она не участвовала в кампаниях, организуемых левыми бунтарями в 1920-е — 1930-е гг. с целью радикализации лейбористского партийного курса, на посту министра труда не форсировала смелые социальные реформы. Тем не менее, ее можно охарактеризовать как социалистку, пришедшую в политику не по карьерным соображениям, а по убеждениям. Как писала Бондфилд, социализм, который она проповедовала, это способ направить всю силу общества на поддержку бедных и слабых, которые в ней нуждаются, с тем, чтобы улучшить их уровень жизни. Одновременно, подчеркивала она, социализм — это и стремление поднять стандарты жизни обычных людей77. В отсутствие «государства благоденствия» в первые десятилетия XX в. такие убеждения были востребованы и актуальны. Мемуары героини этой публикации также свидетельствуют, что до конца жизни она в принципе оставалась идеалисткой, верящей в духовные, христианские корни социалистической идеи.
      Примечания
      1. HAMILTON М.А. Margaret Bondfield. London. 1924.
      2. BONDFIELD M. A Life’s Work. London. 1948, p. 19.
      3. Ibid., p. 26. См. также: HAMILTON M. Op. cit., p. 46.
      4. BONDFIELD M. Op. cit., p. 27.
      5. Ibid., p. 28.
      6. Ibid., p. 352-353.
      7. Ibid., p. 30.
      8. Ibid., p. 37.
      9. Ibid., p. 48.
      10. HAMILTON M. Op. cit., p. 16-17.
      11. BONDFIELD M. Op. cit., p. 48.
      12. Цит. по: HAMILTON M. Op. cit., p. 67.
      13. BONDFIELD M. Op. cit., p. 55, 76, 78.
      14. HAMILTON M. Op. cit., p. 83.
      15. BONDFIELD M. Op. cit., p. 82, 85, 87.
      16. HAMILTON M. Op. cit., p. 71.
      17. BONDFIELD M. Op. cit., p. 109.
      18. HAMILTON M. Op. cit., p. 72.
      19. BONDFIELD M. Op. cit., p. 80, 124-137.
      20. Ibid., p. 140, 142.
      21. Ibid., p. 153.
      22. Ibid., p. 161.
      23. Ibid., p. 186.
      24. Ibid., p. 188.
      25. Report of the 20-th Annual Conference of the Labour Party. London. 1920, p. 4.
      26. SNOWDEN E. Through Bolshevik Russia. London. 1920.
      27. BONDFIELD M. Op. cit., p. 200.
      28. Ibid., p. 224. Фрагменты дневника Бондфилд были изданы и в отчете британской рабочей делегации за 1920 год. См.: British Labour Delegation to Russia 1920. Report. London. 1920. Appendix XII. Interview with the Centrosoius — Notes from the Diary of Margaret Bondfield; Appendix XIII. Further Notes from the Diary of Margaret Bondfield.
      29. BONDFIELD M. Op. cit., p. 245.
      30. Ibidem.
      31. Ibid., p. 249-250.
      32. Ibid., p. 251.
      33. Report of the 24-th Annual Conference of the Labour Party. London. 1924, p. 12.
      34. Ibid., p. 11.
      35. BONDFIELD M. Op. cit., p. 252.
      36. Ibid., p. 254.
      37. Parliamentary Debates. House of Commons. 1924, vol. 169, col. 601—606.
      38. BONDFIELD M. Op. cit., p. 254.
      39. Ibid., p. 255-256.
      40. Times. 27.X.1924.
      41. BROCKWAY F. Towards Tomorrow. An Autobiography. London. 1977, p. 68.
      42. BONDFIELD M. Op. cit., p. 262.
      43. Ibid., p. 268-269.
      44. См., например: CITRINE W. Men and Work: An Autobiography. London. 1964, p. 210; WILLIAMS F. Magnificent Journey. The Rise of Trade Unions. London. 1954, p. 368.
      45. BONDFIELD M. Op. cit., p. 270-272.
      46. Ibid., p. 275.
      47. Ibid., p. 276.
      48. Ibid., p. 278.
      49. The Annual Register. A Review of Public Events at Home and Abroad for the Year 1929. London. 1930, p. 100; См. также представление Бондфилд Билля в парламенте: Parliamentary Debates. House of Commons, v. 232, col. 738—752.
      50. Report of the 30-th Annual Conference of the Labour Party. London. 1930, p. 56—57.
      51. Ibid., p. 225—227.
      52. BONDFIELD M. Op. cit., p. 296-297.
      53. SNOWDEN P. An Autobiography. London. 1934, vol. II, p. 933—934; New Statesman and Nation. 1931, v. II, № 24, p. 160.
      54. BONDFIELD M. Op. cit., p. 304.
      55. Daily Herald. 30.IX.1931.
      56. Ibid. 24, 25.VIII.1931.
      57. BONDFIELD M. Op. cit., p. 304.
      58. Ibid., p. 305.
      59. The British Labour Party. Its History, Growth, Policy and Leaders. Vol. I. London. 1948, p. 175. COLE G.D.H. A History of the Labour Party from 1914. New York. 1969, p. 258.
      60. BONDFIELD M. Op. cit., p. 306.
      61. Ibid., p. 305.
      62. В дополнение к этому несколько депутатов представляли отдельную фракцию НРП, которая в скором времени покинула лейбористские ряды в связи с идейными спорами.
      63. BONDFIELD М. Op. cit., р. 317.
      64. Ibid., р. 323.
      65. Ibid., р. 319-320.
      66. Ibid., р. 334.
      67. Ibid., р. 339-340.
      68. Ibid., р. 340, 343-344.
      69. Ibid., р. 350.
      70. Ibid., р. 351.
      71. Dictionary of Labour Biography. London. 2001, p. 72.
      72. BONDFIELD M. Op. cit., p. 338.
      73. Ibid., p. 329.
      74. Ibid., p. 338.
      75. HAMILTON M. Op. cit., p. 176, 179-180.
      76. Ibid., p. 93, 178.
      77. BONDFIELD M. Op. cit., p. 357.
    • Ярыгин В. В. Джеймс Блейн
      Автор: Saygo
      Ярыгин В. В. Джеймс Блейн // Вопросы истории. - 2018. - № 6. - С. 26-37.
      В работе представлена биография известного американского политика второй половины XIX в. Джеймса Блейна. Он долгое время являлся лидером Республиканской партии, три срока подряд был спикером палаты представителей и занимал пост госсекретаря в администрациях трех президентов: Дж. Гарфилда, Ч. Артура и Б. Гаррисона. Блейн — один из главных идеологов американской экспансии конца XIX века.
      Вторая половина XIX в. — время не самых ярких политических деятелей в США, в особенности хозяев Белого дома. Это эпоха всевластия «партийных машин» и партийных функционеров, обеспечивавших нормальную и бесперебойную работа данных конструкций американской двухпартийной системы периода «Позолоченного века». Но, как известно, из каждого правила есть исключение. Таким исключением стал лидер республиканцев в 1870—1880-х гг. Джеймс Блейн. Основатель г. Санкт-Петербурга во Флориде, русский предприниматель П. А. Дементьев, писавший свои очерки о жизни в США под псевдонимом «Тверской» и трижды встречавшийся с Блейном, так отзывался нем: «Ни один человек, нигде, никогда не производил на меня ничего подобного тому впечатлению, которое произвел этот последний великий представитель великой американской республики. Его ресурсы по всем отраслям человеческого знания были неисчерпаемы — и он умел так группировать факты и так освещать их своим нескончаемым остроумием, что превосходство его натуры чувствовалось собеседником от первого до последнего слова»1.
      Джеймс Гиллеспи Блейн родился в Браунсвилле (штат Пенсильвания) 31 января 1830 года. Он был третьим ребенком. Семья жила в относительном комфорте. Мать — Мария-Луиза Гиллеспи — была убежденной католичкой, как и ее предки. Ее дед был иммигрантом-католиком из Ирландии, прибывшим под конец войны за независимость. В 1787 г. он купил кусок земли в местечке «Индейский Холм» в Западном Браунсвилле на западе Пенсильвании2. Отец будущего политика — Эфраим Ллойд Блейн — придерживался пресвитерианской веры, был бизнесменом и зажиточным землевладельцем, а по политическим убеждениям — вигом.
      Как писал один из биографов Джеймса Блейна, уже в возрасте восьми лет он прочитал биографию Наполеона Уолтера Скотта, а в девять — всего Плутарха3. Получив домашнее образование, юный Джеймс в 1843 г. поступил в Вашингтонский колледж в родном штате и в 17 лет закончил обучение. По свидетельствам его одноклассника Александра Гоу, Блейн был «мальчиком с приятными манерами и речью, действительно популярным среди студентов и в обществе. Он был больше ученый, чем студент. Обладая острым умом и выдающейся памятью, он был способен легко схватывать и держать в памяти столько, сколько у других получалось с трудом»4. Уже в то время у Блейна проявились задатки политика. У него была прирожденная склонность к ведению дебатов и выступлениям перед публикой.
      В возрасте 18 лет, после окончания колледжа, будущий политик стал преподавателем военной академии в Блю-Лик-Спрингс (штат Кентукки). Тогда же он познакомился со своей будущей женой — Гарриет Стэнвуд. Блейн с перерывами работал в академии до 1852 г., после чего переехал с женой в Филадельфию и начал изучать юриспруденцию. Год спустя начинающий юрист получил предложение стать редактором и совладельцем выходившей в Огасте (штат Мэн) газеты «Kennebek Journal». В 1854 г. Блэйн уже работал редактором не толь­ко в этом еженедельном печатном издании, являвшемся рупором партии вигов, но и в «Portland Advertiser»5.
      После распада вигов в 1856 г. Блейн примкнул к недавно появившейся Республиканской партии и, по признанию губернатора штата, стал «ведущей силой» на ее собраниях6. Будучи редактором, он активно продвигал новое политическое объединение в печати.
      Летом того же 1856 г. на митинге в Личфилде (штат Мэн) он произнес зажигательную речь в поддержку Джона Фремонта — первого кандидата в президенты от Республиканской партии — которого демократы обвиняли в том, что он, «секционный (региональный. — В. Я.) кандидат, стоит на антирабовладельческой платформе, и чье избрание голосами северян разрушит Союз»7. В своей речи начинающий политик обрушился с критикой на соглашательскую политику федерального правительства по отношению к «особому институту» и плантаторам Юга: «У них (правительства. — В.Я.) нет намерений препятствовать распространению рабства в штатах, у них нет намерений препятствовать рабству повсюду; кроме тех территорий, на которых оно было запрещено Томасом Джефферсоном и Отцами-основателями» 8. Хотя, как он сам потом утверждал, тогда «антирабовладельческое движение на Севере было не настолько сильным, как движение в защиту рабства на Юге»9.
      В 1858 г. в Иллинойсе во время кампании демократа Стивена Дугласа завязалось личное знакомство между Блейном и А. Линкольном. В то время на страницах своих публикаций Блейн предсказывал, что Линкольн потерпит поражение от Дугласа в гонке за место в сенате, но зато сможет победить его на президентских выборах 1860 года10.
      Осенью того же года в возрасте 28 лет Блейн был избран в палату представителей штата Мэн, а затем переизбран в 1859, 1860 и 1861 годах. В начале третьего срока Блейн уже был спикером нижней палаты законодательного собрания штата. Карьера постепенно вела молодого республиканца вверх по партийной лестнице. В 1859 г. глава республиканского комитета штата Мэн и по совместительству партнер Блейна по работе в «Kennebek Journal» Джон Стивенс подал в отставку со своего партийного поста. Блейн занял его место и оставался главой комитета штата до 1881 года.
      В мае 1860 г. Блейн и Стивенс приехали в Чикаго на партийный съезд республиканцев, на котором произошло выдвижение Линкольна. Первый — как независимый наблюдатель, второй — как делегат от штата Мэн. Стивенс поддерживал кандидатуру Уильяма Сьюарда — будущего госсекретаря в администрациях Линкольна и Э. Джонсона. Блейн же считал Линкольна лучшей кандидатурой, поскольку тот был далек от политического радикализма.
      В 1862 г. Джеймс Блейн был впервые избран в палату представителей от округа Кеннебек (штат Мэн). Пока шла гражданская война, политик твердо отвергал любой компромисс, связанный с возможностью выхода отдельных штатов из состава Союза: «Наша большая задача — подавить мятеж, быстро, эффективно, окончательно»11. Блейн в своей речи заявил, что «мы получили право конфисковать имущество и освободить рабов мятежников»12. Однако в вопросе о предоставлении им гражданских прав Блейн тогда не был столь категоричен и не одобрял инициативу радикальных республиканцев. Он считал, что с рабством необходимо покончить в любом случае, но с предоставлением чернокожему населению одинаковых прав с белыми нужно повременить.
      Молодой конгрессмен сразу уверено проявил себя на депутатском поприще. Выражение «Человек из штата Мэн» (“The Man from Main”. — В. Я.) стало широко известно13. Блейн поддерживал политику Реконструкции Юга, проводимую президентом Эндрю Джонсоном, но в то же время считал, что не стоит слишком унижать бывших мятежников. В январе 1868 г. он представил в Конгресс резолюцию, которая была направлена в Комитет по Реконструкции и позднее стала основой XIV поправки к Конституции14.
      Начиная со своего первого срока в нижней палате Конгресса, Джеймс Блейн показал себя сторонником высоких таможенных пошлин и защиты национальной промышленности, мотивируя это «сохранением нашего национального кредита»15. Такая позиция была обычной для политика с северо-востока страны — данный регион США в XIX в. являлся наиболее промышленно развитым.
      В 60-х гг. XIX в. внутри Республиканской партии образовались две крупные фракции: так называемые «стойкие» (“stalwarts”) и «полукровки» (“half-breed”). «Стойкие» считали себя наследниками радикальных республиканцев, в то время как «полукровки» представляли более либеральное крыло партии. Эти группировки просуществовали примерно до конца 1880-х годов. Как правило, данное фракционное разделение базировалось больше на личной лояльности по отношению к тому или иному влиятельному политику, нежели на каких-либо четких политических принципах, хотя между «стойкими» и «полукровками» имели место противоречия в вопросах о реформе гражданской службы или политике в отношении Южных штатов.
      Лидером «полукровок» стал Блейн, хотя, по свидетельству американского исследователя А. Пискина, сам он не называл так своих сторонников16. Помимо него в эту партийную группу в свое время входили президенты Разерфорд Хейс, Джеймс Гарфилд, Бенджамин Гаррисон, а также такие видные сенаторы, как Джон Шерман (Огайо) и Джордж Хоар (Массачусетс). В 1866 г. между Блейном и лидером «стойких» Роско Конклингом произошло столкновение. Поводом к нему послужила скоропостижная смерть конгрессмена Генри Уинтера Дэвиса 30 декабря 1865 г., который был неформальным главой республиканцев в палате представителей. Именно за право занять его место и началась персональная борьба между Конклингом и Блейном. В одной из речей в палате представителей Блейн назвал Конклинга «напыщенным индюком»17. В результате противостояния будущий госсекретарь повысил свой авторитет среди республиканцев как парламентарий и оратор. Но личные отношения между двумя политиками испортились навсегда — они стали не просто политическими противниками, но и личными врагами.
      В 1869 г. Блейн стал спикером нижней палаты Конгресса. Он был на тот момент одним из самых молодых людей, когда-либо занимавших этот пост (39 лет) и оставался спикером пока его не сменил демократ Майкл Керр из Индианы в 1875 году. До него только два политика занимали пост спикера палаты представителей три срока подряд: Генри Клей (1811—1817) и Шайлер Колфакс (1863—1867).
      В декабре 1875 г. политик вынес на рассмотрение поправку к федеральной Конституции по дальнейшему разделению церкви и государства. Блейн исходил из того, что первая поправка к Конституции, гарантировавшая свободу вероисповедания, касалась полномочий федерального правительства, но не штатов. Инициатива была вызвана тем, что в 1871 г. католики подали петицию по изъятию протестантской Библии из школ Нью-Йорка18. Поправка имела два основных положения и предусматривала, что никакой штат не имеет права принимать законы в пользу какой-либо религии или препятствовать свободному вероисповеданию. Также запрещалось использование общественных фондов и земель школами и государственное субсидирование религиозного образования. Предложение бывшего спикера успешно прошло голосование в нижней палате, но не смогло набрать необходимые две трети голосов в сенате.
      После ухода с поста спикера палаты представителей в марте 1875 г. честолюбивый сорокапятилетний Джеймс Блейн был уже фигурой общенационального масштаба. Обладая личной харизмой и магнетизмом, как политический оратор, он стал в глазах публики «мистером Республиканцем». Многие в партии верили, что Блейн предназначен для того, чтобы сместить Гранта в Белом доме. Он ратовал за жесткий контроль со стороны исполнительной власти над внешней политикой19, а за интеллект и личные качества получил прозвище «Рыцарь с султаном».
      В 1876 г. легислатура штата Мэн избрала Джеймса Блейна сенатором. На съезде Республиканской партии он был фаворитом на номинирование в кандидаты в президенты, поскольку большинство партии было против выдвижения президента Гранта на третий срок из-за скандалов, связанных с его администрацией. Блейн же был известен как умеренный политик, дистанцировался от радикальных республиканцев и администрации Гранта. К тому же Блейн не пускался в воспоминая о гражданской войне — он не прибегал к этой излюбленной технике радикалов для возбуждения избирателей Севера20. Но в то же время он высказался категорически против амнистии в отношении оставшихся лидеров Конфедерации, включая Джэфферсона Дэвиса — соответствующий билль демократы пытались провести в палате представителей в 1876 году. Блейн возлагал на Дэвиса персональную ответственность за существование концлагеря для пленных солдат Союза в Андерсонвилле (штат Джорджия) во время гражданской войны, называя его «непосредственным автором, сознательно, умышленно виновным в великом преступлении Андерсонвилля»21.
      Однако такому перспективному политику с, казалось бы, безупречной репутацией пришлось оставить президентскую кампанию 1876 г. — партия на съезде в Чикаго, состоявшемся 14—16 июня, предпочла кандидатуру Разерфорда Хейса — губернатора Огайо. Основной причиной неудачи Блейна стал скандал, связанный с взяткой. Ходили слухи, что в 1869 г. железнодорожная компания «Union Pacific Railroad» заплатила ему 64 тыс. долл, за долговые обязательства «Little Rock and Fort Smith Railroad», которые стоили значительно меньше указанной суммы. Помимо этого, используя свое положение спикера нижней палаты, Блейн обеспечил земельный грант для «Little Rock and Fort Smith Railroad».
      Сенатор отвергал все обвинения, заявляя, что только однажды имел дело с ценными бумагами вышеуказанной железнодорожной компании и прогорел на этом. Демократы требовали расследования Конгресса по данному делу. Блейн пытался оправдаться в палате представителей, но копии его писем к Уоррену Фишеру — подрядчику «Little Rock and Fort Smith Railroad» — доказывали его связь с железнодорожниками. Письма были предоставлены недовольным клерком компании Джеймсом Маллиганом. Протоколы расследования получили огласку в прессе. Этот скандал стоил Джеймсу Блейну номинации на партийных съездах 1876 и 1880 гг. и остался несмываемым пятном на его биографии.
      В верхней палате Конгресса он проявил себя убежденным сторонником золотого стандарта и твердой валюты, выступая против принятия билля Бленда-Эллисона 1878 г., который восстанавливал обращение серебряных долларов в США. Сенатор не верил, что свободная чеканка подобных монет будет полезна для экономики страны, ссылаясь при этом на опыт европейских стран. Блейн доказывал, что это приведет к вымыванию золота из казначейства.
      Как и большинство республиканцев, он поддерживал политику высоких тарифных ставок, считая, что те предупреждают монополизм среди капиталистов, обеспечивают достойную заработную плату рабочим и защищают потребителей от проблем экспорта22. Блейн показал себя как сторонник ограничения ввоза в Америку китайских законтрактованных рабочих, считая, что они не «американизируются»23. Он сравнивал их с рабами и утверждал, что использование дешевого труда китайцев подрывает положение американских рабочих. В то же время политик являлся приверженцем американской военной и торговой экспансии, направленной на Азиатско-Тихоокеанский регион и Карибский бассейн.
      Во время президентской кампании 1880 г. среди Республиканской партии оформилось движение за выдвижение Гранта на третий срок. Бывшего президента — героя войны — поддерживали «стойкие» республиканцы, в частности, такие партийные боссы, как Роско Конклинг и Томас Платт (Нью-Йорк), Дон Кэмерон (Пенсильвания) и Джон Логан (Иллинойс). Фаворитами партийного съезда в Чикаго являлись Джеймс Блейн, Улисс Грант и Джон Шерман — бывший сенатор из Огайо, министр финансов в администрации Р. Хейса и брат прославленного генерала армии северян Уильяма Текумсе Шермана. Но делегаты снова сделали ставку на «темную лошадку» — компромиссного кандидата, который устраивал большинство видных партийных функционеров. Таким кандидатом стал член палаты представителей от Огайо — Джеймс Гарфилд.
      4 марта 1881 г. Блейн занял пост государственного секретаря в администрации Дж. Гарфилда, внешняя политика которого имела два основных направления: принести мир и не допускать войн в будущем в Северной и Южной Америке; культивировать торговые отношение со всеми американскими странами, чтобы увеличить экспорт Соединенных Штатов24. Его концепция общей торговли между всеми нациями Западного полушария вызвала серьезное увеличение товарооборота между Южной и Северной Америкой. Заняв пост главы американского МИД, Блейн занялся подготовкой Панамериканской конференции, чтобы уже в ходе переговоров с представителями стран Латинской Америки попытаться юридически закрепить проникновение капитала из Соединенных Штатов в Южное полушарие.
      Но проработал в должности госсекретаря Блейн лишь до декабря 1881 года. Причиной этого стало покушение на президента, осуществленное 2 июля 1881 года. После смерти Гарфилда 19 сентября того же года к присяге был приведен вице-президент Честер Артур, который был представителем фракции «стойких» в Республиканской партии и ставленником старого врага Блейна — Р. Конклинга. Он отправил главу внешнеполитического ведомства в отставку. Уйдя из политики, бывший госсекретарь опубликовал речь, произнесенную 27 февраля 1882 г. в палате представителей в честь погибшего президента, которого оценил как «парламентария и оратора самого высокого ранга»25.
      Временно оказавшись не у дел, Блейн начал писать книгу под названием «20 лет Конгресса: от Линкольна до Гарфилда», являющеюся не столько мемуарами опытного политика, сколько историческим трудом. Он решительно отказался баллотироваться в законодательный орган США по причине пошатнувшегося здоровья. Перейдя в положение частного лица, проводил время, занимаясь литературной деятельностью и следя за обустройством нового дома в Вашингтоне.
      Но республиканцы не могли пренебречь таким политическим тяжеловесом, как сенатор от штата Мэн, поскольку Ч. Артур практически не имел шансов на переизбрание. Положение «слонов» было настолько отчаянное, что кандидатуру бывшего госсекретаря поддержал даже его политический противник из фракции «стойких» — влиятельный нью-йоркский сенатор Т. Платт. Этим решением он «ошарашил до потери дара речи»26 лидера фракции Р. Конклинга.
      Съезд Республиканской партии открылся 5 июня 1884 г. в Чикаго. На следующий день, после четырех кругов голосования Блейн получил 541 голос делегатов. Утверждение оказалось единогласным и было встречено с большим энтузиазмом. Заседание перенесли на вечер, генерал Джон Логан из Иллинойса был выбран кандидатом в вице-президенты за один круг голосования, получив 779 голосов27. Президент Артур в телеграмме заверил Блейна, как новоизбранного кандидата от «Великой старой партии», в своей «искренней и сердечной поддержке»28.
      В письме, адресованном Республиканскому комитету по случаю одобрения свое кандидатуры, политик в очередной раз заявил о приверженности доктрине американского протекционизма, которая стала лейтмотивом всего послания. Блейн связывал напрямую экономическое процветание Соединенных Штатов после гражданской войны с принятием высоких таможенных пошлин.
      Он уверял американских рабочих, что Республиканская партия будет защищать их интересы, борясь с «нечестной конкуренцией со стороны законтрактованных рабочих из Китая»29 и европейских иммигрантов. В области внешней политики Блейн выразил намерение продолжить курс президента Гарфилда на мирное сосуществование стран Западного полушария. Не обошел кандидат стороной и проблему мормонов на территории Юты: он требовал ограничения политических прав для представителей этой религии, заявляя, что «полигамия никогда не получит официального разрешения со стороны общества»30.
      Оба кандидата от главных американских партий в 1884 г. стали фигурантами громких скандалов. И если Гроверу Кливленду удалось довольно успешно погасить шумиху, связанную с вопросом об отцовстве, то у Блейна дела обстояли несколько хуже. Один из его сторонников — нью-йоркский пресвитерианский священник Сэмюэл Берчард — опрометчиво назвал Демократическую партию партией «Рома, Романизма (католицизма. — В.Я.) и Мятежа». В сущности, связывание католицизма («Романизма») с пьяницами и сецессионистами являлось серьезным и не имевшим оправдания выпадом в адрес нью-йоркских ирландцев и католиков по всей стране. Это все не было новым явлением: Гарфилд в письме в 1876 г. назвал Демократическую партию партией «Мятежа, Католицизма и виски». Но Блейн не сделал ничего, чтобы дистанцироваться от этого высказывания31. Результатом такого поведения стала потеря республиканцами голосов ирландской диаспоры и католиков.
      Помимо этого, во время президентской гонки на газетных полосах снова всплыл скандал со спекуляциями ценными бумагами железнодорожной компании в 1876 году32. На кандидата от Республиканской партии опять посыпались обвинения в коррупции. Среди политических оппонентов республиканцев был популярен стишок: «Блейн! Блейн! Джеймс Г. Блейн! Континентальный лжец из штата Мэн!»
      Журнал «Harper’s Weekly» в карикатурах изображал Блейна вместе с Уильямом Твидом — известным демократическим боссом-коррупционером из Нью-Йорка, осужденным за многомиллионные хищения из городской казны33.
      Президентские выборы Блейн Кливленду проиграл, набрав 4 млн 850 тыс. голосов избирателей и 182 голоса в коллегии выборщиков34. После этого он решил снова удалиться от общественной жизни и заняться написанием второго тома своей книги. Во время президентской кампании 1888 г. Блейн находился в Европе и в письме сообщил о самоотводе. Американский «железный король» Эндрю Карнеги, будучи в Шотландии, отправил послание Республиканскому комитету: «Слишком поздно. Блейн непреклонен. Берите Гаррисона»35. На этот раз республиканцам удалось взять реванш, и президентом стала очередная «темная лошадка» — бывший сенатор от Индианы Бенджамин Гаррисон.
      17 января 1889 г. телеграммой новоизбранный глава государства предложил Блейну во второй раз занять пост госсекретаря США. Спустя четыре дня тот отправил президенту положительный ответ36. Блейн, как глава внешнеполитического ведомства, рекомендовал президенту назначить знаменитого бывшего раба Фредерика Дугласа дипломатом в Гаити, где тот проработал до июля 1891 года.
      Безусловно, госсекретарь являлся самым опытным и известным политиком федерального уровня в администрации Гаррисона. К концу 1880-х гг. он уже несколько отошел от своих позиций непоколебимого протекциониста, по крайней мере, по отношению к странам западного полушария. В частности, в декабре 1887 г. он заявил, что «поддерживает идею аннулировать пошлины на табак»37.
      В последние десятилетия XIX в. США все настойчивее заявляли о себе, как о «великой державе», претендующей на экспансию. В августе 1891 г. Блейн писал президенту о необходимости аннексии Гавайев, Кубы и Пуэрто-Рико38. В стране широкое распространение получила идеология панамериканизма, согласно которой все страны Западного полушария должны на международной арене находиться под эгидой Соединенных Штатов. И второй срок пребывания Джеймса Блейна на посту главы американского МИД прошел в работе над воплощением этих идей. Именно из-за приверженности идеям панамериканизма сенатор Т. Платт назвал его «американским Бисмарком»39.
      Одной из первых попыток проникновения в Тихоокеанский регион стало разделение протектората над архипелагом Самоа между Германий, США и Великобританией на Берлинской конференции в 1889 году. Блейн инструктировал делегацию отстаивать американские интересы в Самоа — США имели военную базу на острове Паго Паго с 1878 года40.
      Главным достижением госсекретаря на международной арене стал созыв в октябре 1889 г. I Панамериканской конференции, в которой приняли участие все государства Нового Света, кроме Доминиканской республики. Помимо того, что на конференции США захотели закрепить за собой роль арбитра в международных делах, госсекретарь Блейн предложил создать Межамериканский таможенный союз41. Но, как показал ход дискуссии на самой конференции, страны Латинской Америки не были настроены переходить под защиту «Большого брата» в лице Соединенных Штатов ни в экономическом, ни, тем более, в политическом плане. Делегаты высказывали опасения относительно торговых отношений со странами Старого Света, в первую очередь с Великобританией. Переговоры продолжались до апреля 1890 года. В конечном счете представители 17 латиноамериканских государств и США создали международный альянс, ныне именуемый Организация Американских Государств (ОАГ), задачей которого было содействие торгово-экономическим связям между Латинской Америкой и Соединенными Штатами. Несмотря на то, что председательствовавший на конференции Блейн в заключительной речи высокопарно сравнил подписанные соглашения с «Великой Хартией Вольностей»42, реальные результаты американской дипломатии на конференции были много скромнее.
      Внешняя политика Белого дома в начале 1890-х гг. была направлена не только в сторону Латинской Америки и Тихого Океана. Противостояние между фритредом, олицетворением которого считалась Великобритания, и американским протекционизмом вышло на новый уровень в связи с принятием администрацией президента Гаррисона рекордно протекционистского тарифа Мак-Кинли в 1890 году.
      В том же году между госсекретарем США Джеймсом Блейном и премьер-министром Великобритании Уильямом Гладстоном, которого американский политик назвал «главным защитником фритреда в интересах промышленности Великобритании»43, завязалась эпистолярная «дуэль», ставшая достоянием общественности. Конгрессмен-демократ из Техаса Роджер Миллс, известный своей приверженностью к фритреду, справедливо отметил, что это был «не вопрос между странами, а между системами»44.
      Гладстон отстаивал доктрину свободной торговли. Отвечая ему, Блейн писал, что «американцы уже получали уроки депрессии в собственном производстве, которые совпадали с периодами благополучия Англии в торговых отношениях с Соединенными Штатами. С одним исключением: они совпадали по времени с принятием Конгрессом фритредерского тарифа»45. Глава внешнеполитического ведомства имел в виду тарифные ставки, принятые в США в 1846, 1833 и 1816 годах. «Трижды, — продолжал Блейн, — фритредерские тарифы вели к промышленной стагнации, финансовым затруднениям и бедственному положению всех классов, добывающих средства к существованию своим трудом»46. Помимо прочего, Блейн доказывал, что идея о свободной торговле в том виде, в котором ее видит Великобритания, невыгодна и неравноправна для США: «Советы мистера Гладстона показывают, что находится глубоко внутри британского мышления: промышленные производства и процессы должны оставаться в Великобритании, а сырье должно покидать Америку. Это старая колониальная идея прошлого столетия, когда учреждение мануфактур на этой стороне океана ревностно сдерживалась британскими политиками и предпринимателями»47.
      Госсекретарь указывал, что введение таможенных пошлин необходимо производить с учетом конкретных условий каждой страны: населения, географического положения, уровня развития экономики, государственного аппарата. Блейн писал, что «ни один здравомыслящий протекционист в Соединенных Штатах не станет утверждать, что для любой страны будет выгодным принятие протекционистской системы»48.
      В отсутствие более значительных политических успехов Блейну оставалось удовлетворяться тем, что периодически возникавшие сложности с рядом стран — в 1890 г. с Англией и Канадой (по поводу прав на охоту на тюленей), в 1891 г. с Италией (в связи с линчеванием в Нью-Орлеане нескольких членов итальянской преступной группировки), в 1891 г. с Чили (по поводу убийства двух и ранения еще 17 американских моряков в Вальпараисо), в 1891 г. с Германией (в связи с ожесточившимся торговым соперничеством на мировом рынке продовольственных товаров) — удавалось в конечном счете разрешать мирным путем. Однако в двух последних случаях дело чуть не дошло до начала военных действий. Давней мечте Блейна аннексировать Гавайские острова в годы администрации Гаррисона не суждено было осуществиться49. Но в ноябре 1891 г. подготовка соглашения об аннексии шла, что подтверждает переписка между президентом и главой внешнеполитического ведомства50.
      Госсекретарь, плохое здоровье которого не было ни для кого секретом, ушел с должности 4 июня 1892 года. Внезапная смерть сына и дочери в 1890 г. и еще одного сына спустя два года окончательно подкосили его. Президент Гаррисон писал, что у него «не остается выбора, кроме как удовлетворить прошение об отставке»51. Преемником Блейна на посту госсекретаря стал его заместитель Джон Фостер — бывший посол в Мексике (1873—1880), России (1880—1881) и Испании (1883—1885). Про нового главу внешнеполитического ведомства США говорили, что ему далеко по части политических талантов до своего бывшего начальника и предшественника.
      Уже после выхода в отставку Блейн в журнале «The North American Review» опубликовал статью, в которой анализировал и критиковал президентскую кампанию республиканцев 1892 года. Разбирая платформы двух основных американских партий, Блейн пришел к выводу, что они были, в сущности, одинаковы. И единственное, что их различало — это проблема тарифов52. Поэтому, по мнению автора, избиратель не видел серьезной разницы между основными положениями программ республиканцев и демократов.
      Здоровье бывшего госсекретаря стремительно ухудшалось, и 27 января 1893 г. Джеймс Блейн скончался у себя дома в Вашингтоне. В знак траура президент Гаррисон постановил в день похорон закрыть все правительственные учреждения в столице и приспустить государственные флаги53. В 1920 г. прах политика был перезахоронен в мемориальном парке г. Огаста (штат Мэн).
      Примечания
      1. ТВЕРСКОЙ П.А. Очерки Сѣверо-Американскихъ Соединенныхъ Штатовъ. СПб. 1895, с. 199.
      2. BLANTZ Т.Е. James Gillespie Blaine, his family, and “Romanism”. — The Catholic Historical Review. 2008, vol. 94, № 4 (Oct. 2008), p. 702.
      3. BRADFORD G. American portraits 1875—1900. N.Y. 1922, p. 117.
      4. Цит. по: BALESTIER C.W. James G. Blaine, a sketch of his life, with a brief record of the life of John A. Logan. N.Y. 1884, p. 13.
      5. A biographical congressional directory with an outline history of the national congress 1774-1911. Washington. 1913, p. 480.
      6. Цит. по: BALESTIER C.W. Op. cit., p. 29.
      7. BLAINE J. Twenty years of Congress: from Lincoln to Garfield. Vol. I. Norwich, Conn. 1884, p. 129.
      8. EJUSD. Political discussions, legislative, diplomatic and popular 1856—1886. Norwich, Conn. 1887, p. 2.
      9. EJUSD. Twenty years of Congress: from Lincoln to Garfield, vol. I, p. 118.
      10. COOPER T.V. Campaign of “84: Biographies of James G. Blaine, the Republican candidate for president, and John A. Logan, the Republican candidate for vice-president, with a description of the leading issues and the proceedings of the national convention. Together with a history of the political parties of the United States: comparisons of platforms on all important questions, and political tables for ready reference. San Francisco, Cal. 1884, p. 30.
      11. Цит. no: BALESTIER C.W. Op. cit., p. 31.
      12. BLAINE J. Political discussions, legislative, diplomatic, and popular 1856—1886, p. 23.
      13. NORTHROPE G.D. Life and public services of Hon. James G. Blaine “The Plumed Knight”. Philadelphia, Pa. 1893, p. 100.
      14. Ibid., p. 89.
      15. Цит. по: Ibid., p. 116.
      16. PESKIN A. Who were Stalwarts? Who were their rivals? Republican factions in the Gilded Age. — Political Science Quarterly. 1984, vol. 99, № 4 (Winter 1984—1985), p. 705.
      17. Цит. по: HAYERS S.M. President-Making in the Gilded Age: The Nominating Conventions of 1876—1900. Jefferson, North Carolina. 2016, p. 6.
      18. GREEN S.K. The Blaine amendment reconsidered. — The American journal of legal history. 1991, vol. 36, N° 1 (Jan. 1992), p. 42.
      19. CRAPOOL E.P. James G. Blaine: architect of empire. Wilmington, Del. 2000, p. 38.
      20. HAYERS S.M. Op. cit., p. 7-8.
      21. BLAINE J. Political discussions, legislative, diplomatic, and popular 1856—1886, p. 154.
      22. The Republican campaign text-book for 1888. Pub. for the Republican National Committee. N.Y. 1888, p. 31.
      23. BLAINE J., VAIL W. The words of James G. Blaine on the issues of the day: embracing selections from his speeches, letters and public writings: also an account of his nomination to the presidency, his letter of acceptance, a list of the delegates to the National Republican Convention of 1884, etc., with a biographical sketch: together with the life and public service of John A. Logan. Boston. 1884, p. 122.
      24. RIDPATH J.C. The life and work of James G. Blaine. Philadelphia. 1893, p. 169—170.
      25. BLAINE J. James A. Garfield. Memorial Address pronounced in the Hall of the Representatives. Washington. 1882, p. 28—29.
      26. PLATT T. The autobiography of Thomas Collier Platt. N.Y. 1910, p. 181.
      27. McCLURE A.K. Our Presidents and how we make them. N.Y. 1900, p. 289.
      28. Цит. no: BLAINE J., VAIL W. Op. cit., p. 260.
      29. Ibid., p. 284.
      30. Ibid., p. 293.
      31. BLANTZ T.E. Op. cit., p. 698.
      32. The daily Cairo bulletin. 1884, July 12, p. 3.; Memphis daily appeal. 1884, August 9, p. 2.; Daily evening bulletin. 1884, August 15, p. 2.; The Abilene reflector. 1884, August 28, p. 3.
      33. Harper’s Weekly. 1884, November 1. URL: elections.harpweek.com/1884/cartoons/ 110184p07225w.jpg; Harper’s Weekly. 1884, September 27. URL: elections.harpweek.com/1884/cartoons/092784p06275w.jpg.
      34. Historical Statistics of the United States: Colonial Times to 1970. Washington. 1975, р. 1073.
      35. Цит. no: RHODES J.F. History of the United States from Hayes to McKinley 1877— 1896. N.Y. 1919, p. 316.
      36. The correspondence between Benjamin Harrison and James G. Blaine 1882—1893. Philadelphia. 1940, p. 43, 49.
      37. Which? Protection, free trade, or revenue reform. A collection of the best articles on both sides of this great national issue, from the most eminent political economists and statesman. Burlington, la. 1888, p. 445.
      38. The correspondence between Benjamin Harrison and James G. Blaine 1882—1893, p. 174.
      39. PLATT T. Op. cit., p. 186.
      40. SPETTER A. Harrison and Blaine: Foreign Policy, 1889—1893. — Indiana Magazine of History. 1969, vol. 65, № 3 (Sept. 1969), p. 226.
      41. ПЕЧАТНОВ B.O., МАНЫКИН A.C. История внешней политики США. М. 2012, с. 82.
      42. BLAINE J. International American Conference. Opening and closing addresses. Washington. 1890, p. 11.
      43. Both sides of the tariff question, by the world’s leading men. With portraits and biographical notices. N.Y. 1890, p. 45.
      44. MILLS R.Q. The Gladstone-Blaine Controversy. — The North American Review. 1890, vol. 150, № 399 (Feb. 1890), p. 10.
      45. Both sides of the tariff question, by the world’s leading men. With portraits and biographical notices, p. 49.
      46. Ibid., p. 54.
      47. Ibid., p. 64.
      48. Ibid., p. 46.
      49. ИВАНЯН Э.А. История США: пособие для вузов. М. 2008, с. 294.
      50. The correspondence between Benjamin Harrison and James G. Blaine 1882—1893, p. 211—212.
      51. Ibid., p. 288.
      52. BLAINE J. The Presidential elections of 1892. — The North American Review, 1892, vol. 155, № 432 (Nov. 1892), p. 524.
      53. Public Papers and Addresses of Benjamin Harrison, Twenty-Third President of the United States. Washington. 1893, p. 270.
    • Прилуцкий В. В. Джозеф Смит-младший
      Автор: Saygo
      Прилуцкий В. В. Джозеф Смит-младший // Вопросы истории. - 2018. - № 5. - С. 31-42.
      В работе рассматривается биография Джозефа Смита-младшего, основоположника движения мормонов или Святых последних дней. Деятельность религиозного лидера и его церкви оказала значительное влияние на развитие Соединенных Штатов Америки в новое время. Мормоны осваивали Запад США, г. Солт-Лейк-Сити и множество поселений в Юте, Аризоне и других штатах.
      Основатель Мормонской церкви Джозеф Смит-младший (1805—1844), является одной из крупных и наиболее противоречивых фигур в истории США XIX в., не получившей должного освещения в отечественной историографии. Он был одним из лидеров движения восстановления (реставрации) истинной церкви Христа. Личность выдающегося американского религиозного реформатора остается до сих пор во многом загадкой даже для церкви, которую он создал, а также предметом дискуссий за ее пределами — в кругах ученых-исследователей. Историки дают полярные оценки деятельности религиозного лидера, вошедшего в историю как «пророк восстановления», «проповедник пограничья», «основатель новой веры», «пророк из народа — противник догматов». Первая половина XIX в. в Америке прошла под знаком «второго великого пробуждения» — религиозного возрождения, охватившего всю страну и способствовавшего возникновению новых деноминаций. Подъем религиозности был реакцией на секуляризм, материализм, атеизм и рационализм эпохи Просвещения. Одним из его центров стал «выжженный округ» («the Burned-Over District») или «беспокойный район» — западные и некоторые центральные графства штата Нью-Йорк, пограничного с колонизируемой территорией региона. Название «сгоревший округ» связано с представлением о том, что данная местность была настолько христианизирована, что в ней уже не имелось необращенного населения («топлива»), которое еще можно было евангелизировать (то есть «сжечь»). Здесь появились миллериты (адвентисты), развивался спиритизм, действовали различные группы баптистов, пресвитериан и методистов, секты евангелистов, существовали общины шейкеров, коммуны утопистов-социалистов и фурьеристов1. В западной части штата Нью-Йорк также возникло мощное религиозное движение мормонов.
      Джозеф (Иосиф) Смит родился 23 декабря 1805 г. в местечке Шэрон, штат Вермонт, в многодетной семье фермера и торговца Джозефа Смита-старшего (1771 — 1840) и Люси Мак Смит (1776— 1856). Он был пятым ребенком из 11 детей (двое из них умерли в младенчестве). Семья имела английские и шотландские корни и происходила от иммигрантов второй половины XVII века. Джозеф Смит-младший являлся американцем в шестом поколении2. Дед будущего пророка по материнской линии Соломон Мак (1732—1820) участвовал в войне за независимость США и был некоторое время в Новой Англии преуспевающим фермером, купцом, судовладельцем, мануфактуристом и торговцем земельными участками. Но большую часть жизни его преследовали финансовые неудачи, и он не смог обеспечить своим детям и внукам высокий уровень жизни. Если родственники Джозефа Смита по отцовской линии преимущественно тяготели к рационализму и скептицизму, то родня матери отличалась набожностью и склонностью к мистицизму. Так, Соломон Мак в старости опубликовал книгу, в которой свидетельствовал, что он «видел небесный свет», «слышал голос Иисуса и другие голоса»3.
      Семья Джозефа рано обеднела и вынуждена была постоянно переезжать в поисках заработков. Смиты побывали в Вермонте, Нью-Гэмпшире, Пенсильвании, а в 1816 г. обосновались в г. Пальмира штата Нью-Йорк. Бедные фермеры вынуждены были упорно трудиться на земле, чтобы обеспечивать большое семейство, и Джозеф не имел возможности и средств, чтобы получить полноценное образование. Он овладел только чтением, письмом и основами арифметики. Несмотря на отсутствие систематического образования, Джозеф Смит, несомненно, являлся талантливым человеком, незаурядной личностью. Создатель самобытной американской религии отличался мужеством, стойкостью характера и упорством еще с детства. Эти качества помогли ему в распространении своих идей и организации новой церкви. Известно, что в семилетием возрасте Джозеф заболел во время эпидемии брюшного тифа, охватившей Новую Англию. Он практически выздоровел, но в его левой ноге развился очаг опасной инфекции. Возникла угроза ампутации. Мальчик мужественно, не прибегая к единственному известному тогда анестетику — бренди, перенес болезненную операцию по удалению поврежденной части кости и пошел на поправку. Некоторые психоаналитики и сторонники психоистории видят в подобных «детских травмах», тяжелых переживаниях, связанных с болью или потерей близких людей, существенный фактор, повлиявший на особенности личности и поведения будущего пророка мормонов. Во взрослой жизни Смит переживал «ощущение страданий и наказания», а также «уходил» в «мир фантазий» и «нарциссизма»4.
      В январе 1827 г. Джозеф женился на школьной учительнице Эмме Хейл (1804—1879), которая родила ему 11 детей (но только 5 из них выжили). В 1831 г. чета Смитов усыновила еще двух детей, мать которых умерла при родах. Старший сын Джозеф Смит III (1832—1914) в 1860 г. возглавил «Реорганизованную Церковь» — крупнейшее религиозное объединение мормонов, отколовшееся от основной церкви, носящее теперь название «Содружество Христа». Семья Смитов формально не принадлежала ни к одной протестантской конфессии. Некоторые ее члены временно присоединились к пресвитерианам, другие пытались посещать собрания методистов и баптистов5. Смиты отличались склонностью к мистицизму и даже имели чудесные «видения». Члены семейства занимались кладоискательством и поддерживали народные верования в существование «волшебных (магических) камней»6.
      Атмосфера религиозного брожения наложила отпечаток на период юности Джозефа, который интересовался учениями различных конкурирующих Церквей, но пришел к выводу об отсутствии у них «истинной веры». Он писал в своей «Истории», являющейся частью Священного Писания мормонов: «Во время этого великого волнения мой разум был побуждаем к серьезному размышлению и сильному беспокойству; но... я все же держался в стороне от всех этих групп, хотя и посещал при всяком удобном случае их разные собрания. С течением времени мое мнение склонилось... к секте методистов, и я чувствовал желание присоединиться к ней, но смятение и разногласие среди представителей различных сект были настолько велики, что прийти к какому-либо окончательному решению... было совершенно невозможно»7.
      Ранней весной 1820 г. у Джозефа было «первое видение»: в лесной чаще перед будущим лидером мормонов явились и разговаривали с ним Бог-отец (Элохим) и Бог-сын (Христос). Они заявили Смиту, что он «не должен присоединяться ни к одной из сект», так как все они «неправильны», а «все их вероучения омерзительны». С тех пор видения регулярно повторялись. Смит признавался, что в период 1820—1823 гг. в «очень нежном возрасте» он «был оставлен на произвол всякого рода искушений и, вращаясь в обществе различных людей», «часто, по молодости, делал глупые ошибки и был подвержен человеческим слабостям, которые... вели к разным искушениям» (употребление табака и алкоголя). «Я был виновен в легкомыслии и иногда вращался в веселом обществе и т.д., чего не должен был делать тот, кто, как я, был призван Богом», что было связано с «врожденным жизнерадостным характером»8.
      В первой половине 1820-х гг. Джозеф пережил опыт «обращения» и приобрел ощущение того, что Иисус простил ему грехи. Это вдохновило его и способствовало тому, что он начал делиться посланием Евангелия с другими людьми, в частности, с членами собственной семьи. В то время семья Смитов пережила ряд финансовых неудач, а в 1825 г. потеряла собственную ферму. Джозеф чувствовал себя обездоленным и не видел никаких шансов для семьи восстановить утраченное положение в обществе. Это обстоятельство только усилило в нем религиозную экзальтацию. Склонность к созерцательности и «пылкое воображение» помогали ему. У Смита проявился талант проповедника. Он начал произносить речи по примеру методистских священников, постепенно уверовав в то, что «через него действует Бог». Окружавшие его люди поверили, что у него есть «выдающийся духовный дар», то есть способность к пророчествам, описанная в Ветхом Завете.
      21 сентября 1823 г., по словам Джозефа, в его комнате появился божественный вестник — ангел Мороний, рассказавший ему о зарытой на холме «Книге Мормона», написанной на золотых листах и содержавшей историю древних жителей Американского континента. Ангел заявил, что в ней содержится «полнота вечного Евангелия». Вместе с листами были сокрыты два камня в серебряных оправах, составлявшие «Урим и Туммим», необходимые для перевода книги с «измененных египетских» иероглифов на английский язык9. Всего Мороний являлся будущему мормонскому пророку не менее 20 раз. В течение жизни помимо Бога-сына, Бога-отца и Морония Джозефу являлись десятки вестников: Иоанн Креститель, двенадцать апостолов, Адам и Ева, Авраам, Моисей, архангел Гавриил-Ной, Святые Ангелы, Мафусаил, Илия, Енох и другие библейские патриархи и святые.
      В сентябре 1827 г. ангел Мороний, якобы, позволил взять обнаруженные на холме Кумора под большим камнем недалеко от поселка Манчестер на западе штата Нью-Йорк золотые пластины10. Джозеф Смит перевел древние письмена и в марте 1830 г. их опубликовал. «Книга Мормона» описывала древние цивилизации — Нефийскую и Ламанийскую, будто бы существовавшие в Америке в доколумбовую эпоху. В ней также рассказывалось об иаредийцах, покинувших Старый Свет и переплывших Атлантический океан «на баржах» во времена возведения Вавилонской башни, приблизительно в 2200 г. до н.э. В 600 г. до н.э. эта цивилизация погибла и ей на смену пришли мулекитяне и нефийцы. Они переселились в Новый Свет (в новую «землю обетованную») из Палестины в период разрушения вавилонянами Храма Соломона в Иерусалиме. Мулекетяне смешались с нефийцами, которые создали развитую цивилизацию с множеством городов, многомиллионным населением и развитой экономикой. Нефийцы длительное время оставались правоверными иудеями по вере и крови. В 34 г. среди них проповедовал Иисус Христос, и они обратились в христианство. Но постепенно в Нефийской цивилизации нарастали негативные и разрушительные тенденции, в течение 200 лет после пришествия Христа она деградировала и погрузилась в язычество. В ней постепенно вызрел новый «языческий» этнос — ламанийцы — истребивший к 421 г. всех «правоверных» нефийцев. Именно ламанийцы стали предками современных американских индейцев, которых стремились обратить в свою веру мормоны. Представления о локализации описанных в «Книге Мормона» событий носят дискуссионный характер. Часть мормонских историков полагает, что речь идет о Северной Америке и древней археологической культуре «строителей курганов». Другие мормоны считают, что события их Священного Писания произошли в Древней Мезоамерике, где иаредийцами были, вероятно, ольмеки, а нефийцами и ламанийцами — цивилизация майя11.
      Ближайшим помощником и писарем Джозефа Смита во время работы над переводом «Книги Мормона» был Оливер Каудери. Согласно вероучению мормонов, Смиту и Каудери в мае-июне 1829 г. явились небесные вестники: Иоанн Креститель, апостолы Пётр, Иаков и Иоанн. Они даровали им два вида священства («Аароново» и «Мелхиседеково»), провозгласили их апостолами, вручили им «ключи Царства Божьего», то есть власть на совершение таинств, необходимых для организации церкви. 6 апреля 1830 г. Джозеф Смит на первом собрании небольшой группы сторонников нового учения официально учредил «Церковь Иисуса Христа Святых последних дней». Он стал ее первым президентом и пророком, возвестившим о «восстановлении Евангелия». Все остальные христианские церкви и секты были объявлены им «неистинными», виновными в «великом отступничестве» и погружении в язычество.
      Летом-осенью 1830 г. члены новой религиозной общины и лично Джозеф приступили к активной миссионерской деятельности в США, Канаде и Англии. Проповеди мормонского пророка и его последователей вызывали не только положительные отклики, но и сильную негативную реакцию. Уже летом 1830 г. враги Джозефа пытались привлечь его к суду, нападали на новообращенных соседей, причиняли вред их имуществу. Миссионеры проповедовали также на окраинах страны среди американских индейцев, которых считали потомками народов, упомянутых в «Книге Мормона». Первый мормонский пророк в 1831—1838 гг. проделал путь в 14 тыс. миль (около 24 тыс. км). Он «отслужил» во многих штатах Америки и в Канаде 14 краткосрочных миссий12. Постепенно сформировалась современная структура Мормонской церкви, во главе которой находятся президент-пророк и два его советника, формирующих Первое или Высшее президентство, Кворум Двенадцати Апостолов, а также Совет Семидесяти. Местные приходы во главе с епископами образуют кол, которым руководят президент, два его помощника и высший совет кола из 12 священнослужителей. Колы объединяются в территорию, во главе которой находится председательствующий епископат (президент и два советника).
      Джозеф Смит уже в начале своей деятельности ориентировал себя и окружающих на достижение значительных результатов. Советник Смита в 1844 г. Сидней Ригдон свидетельствовал: «Я вспоминаю как в 1830 г. встречался со всей Церковью Христа в маленьком старом бревенчатом домике площадью около 200 квадратных футов (36 кв. м) неподалеку от Ватерлоо, штат Нью-Йорк, и мы начинали уверенно говорить о Царстве Божьем, как если бы под нашим началом был весь мир... В своем воображении мы видели Церковь Божью, которая была в тысячу раз больше... тогда как миру ничего еще не было известно о свидетельстве Пророков и о замыслах Бога... Но мы отрицаем, что проводили тайные встречи, на которых вынашивали планы действий против правительства»13.
      В связи с преследованиями первых мормонов в восточных штатах Джозеф в конце 1830 г. принял решение о переселении на западную границу Соединенных Штатов — в Миссури и Огайо, где предполагалось построить первые поселения и основать храм. В 1831 — 1838 гг. сначала сотни, а потом и тысячи Святых продали имущество (иногда в ущерб себе) и преодолели огромное по тем временам расстояние (от 400 до почти 1500 км). Они основали несколько поселений в Миссури, где предполагалось возвести храм в ожидании второго пришествия Христа, а также в Огайо. Центром движения стал г. Киртланд в штате Огайо, где мормоны, несмотря на лишения и трудности, построили в 1836 г. свой первый храм. Джозеф постоянно проживал в Киртланде, но часто наведывался к своим сторонникам в штат Миссури.
      В 1836 г. члены Мормонской церкви решили заняться банковским бизнесом и основать собственный банк. В январе 1837 г. ими было учреждено «Киртландское общество сбережений», в руководство которого вошел Джозеф Смит. Это был акционерный банк, созданный для осуществления кредитных операций и выпустивший облигации, обеспеченные приобретенной Церковью землей. Но в мае 1837 г. Соединенные Штаты поразил затяжной финансовый и экономический кризис, жертвой которого стал и мормонский банк. Часть мормонов, доверившая свои сбережения потерпевшему крах финансовому институту, обвинила Смита в возникших проблемах и возбудила против него судебные дела. Мормонский пророк вынужден был бежать из Огайо в Миссури14. Всего за время пребывания Смита от Мормонской церкви откололись 9 разных групп и сект (в 1831—1844 гг.).
      Местное население в Миссури («старые поселенцы», преимущественно по происхождению южане и рабовладельцы) враждебно отнеслось к новым переселенцам-северянам. Мормонский пророк и его окружение вынуждены были регулярно участвовать в возбуждаемых их врагами многочисленных гражданско-правовых тяжбах и уголовных процессах. Несколько раз Джозефа Смита арестовывали и сажали в тюрьму. В 1832—1834 и 1836 гг. произошли волнения, и мормонов начали изгонять из районов их проживания. В ходе одного из таких массовых беспорядков Джозефа вываляли в смоле и перьях и едва не убили. В 1838 г. конфликт перерос в так называемую «Мормонскую войну в Миссури» между вооруженными отрядами Святых («данитами» или «ангелами разрушения») и милицией (ополчением штата). Состоялось несколько стычек, и даже произошли настоящие сражения, в ходе которых погибли 1 немормон и 21 мормон, включая одного из апостолов. Руководство Миссури потребовало от мормонов в течение нескольких месяцев продать свои земли, выплатить денежные компенсации штату и покинуть территорию15.
      В начале 1839 г. мормоны вынуждены были переселиться на восток — в Иллинойс, где они построили «новый Сион» — крупный населенный пункт Наву. Наву располагался в излучине реки Миссисипи на крайнем западе штата. Вследствие притока обращенных в новую веру иммигрантов из Великобритании и Канады поселение быстро выросло в большой по тем временам город, насчитывавший 12 тыс. человек. Наву конкурировал как со столицей штата, так и с крупнейшим центром Иллинойса — Чикаго16. Джозеф Смит в Наву занимался фермерским хозяйством и предпринимательством, купив магазин товаров широкого потребления. Он участвовал в организации школьного образования в городе. Сохранились бревенчатая хижина, в которой первоначально жила семья Смитов, и двухэтажный дом, получивший название «Особняк», в который она переехала летом 1843 года.
      В ноябре 1839 г. Джозеф Смит встречался в Вашингтоне с сенаторами, конгрессменами и лично с президентом США Мартином Ван Бюреном. Он просил содействия в получении компенсации за ущерб и потери, которые понесли Святые. В результате «гонений» в Миссури ими было утрачено имущество на 2 млн долларов. Смита неприятно удивил ответ президента. Ван Бюрен цинично заявил: «Ваше дело правое, но я ничего не могу сделать для мормонов», поскольку «если помогу вам, то потеряю голоса в Миссури». Несмотря на «полную неудачу» в столице, Джозеф занялся миссионерством. С «большим успехом» он «проповедовал Евангелие» в Вашингтоне, Филадельфии и других городах восточных штатов и вернулся в Наву только в марте 1840 года17.
      В 1840—1846 гг. Святые создали в Наву свой новый храм, возведение которого стало одной из самых масштабных строек в Западной Америке. Бедность мормонов, среди которых было много иммигрантов, и отсутствие финансовых средств затянули строительство. В недостроенном храме начали проводиться религиозные ритуалы и обряды, разработанные Смитом. Мормонский пророк обнародовал откровения о необходимости крещения за умерших предков, а также совершения обрядов «храмового облечения» и «запечатывания» мужей и жен «на всю вечность». В 1843 г. Джозеф выступил за восстановление многоженства, существовавшего у древних евреев в библейские времена. Он делал подобные заявления еще с 1831 г., но Церковь официально признала подобную практику только в 1852 году. Современники и историки более позднего времени видели в мормонской полигамии протест против норм викторианской морали18.
      Исследователи называют имена до 50 полигамных жен Смита, но большинство предполагает, что в период 1841 — 1843 гг. он заключил в храме «целестиальный (небесный или вечный) брак» с 28—33 женщинами в возрасте от 20 до 40 лет. Многие из них уже состояли в официальном браке или были помолвлены с другими мужчинами.
      Они были «запечатаны» с мормонским пророком только для грядущей жизни в загробном мире. Некоторые жены Смита впоследствии стали полигамными супругами другого лидера мормонов — пророка Бригама Янга. Неясно, были ли это только духовные отношения, на чем настаивают сторонники «строгого пуританизма» Джозефа, или же полноценные браки. В настоящее время (2005—2016 гг.) проведен анализ ДНК 9 из 12 предполагаемых детей Смита от полигамных жен, а также их потомков. В 6 случаях был получен отрицательный ответ, а в 3 случаях отцовство оказалось невозможно установить или же дети умерли в младенчестве19.
      Законодательная ассамблея Иллинойса даровала г. Наву широкую автономию на основании городской хартии. Мэром города был избран Джозеф. Мормоны образовали собственные большие по численности вооруженные формирования — «Легион Наву», формально входивший в ополчение (милицию) штата и возглавлявшийся Джозефом Смитом в звании генерала. Таким образом, мормонский пророк сосредоточил в своих руках не только неограниченные властные религиозно-церковные полномочия над Святыми, но и политическую, а также военную власть на территориальном уровне. Община в Наву де-факто стала «государством в государстве». Кроме того, в январе 1844 г. Джозеф был выдвинут мормонами в качестве кандидата в президенты США. Любопытно, что он был первым в американской истории кандидатом, убитым в ходе президентской кампании. Религиозный деятель являлся предшественником другого известного мормона — Митта Ромни, одного из претендентов от республиканцев на пост президента на выборах 2008 года. Ромни также безуспешно пытался баллотироваться на высшую должность в стране от Республиканской партии в ходе избирательной кампании 2012 года.
      Во время президентской кампании 1844 г., когда наблюдалась острая борьба за власть между двумя ведущими партиями страны — демократами и вигами — Смит сформулировал основные положения мормонской политической доктрины, получившей название «теодемократия». По его мнению, власть правительства должна основываться на преданности Богу во всех делах и одновременно на приверженности республиканскому государственному строю, на сочетании библейских теократических принципов и американских политических идеалов середины XIX в., базирующихся на демократии и положениях Конституции США. Признавались два суверена: Бог и народ, создававшие новое государственное устройство — «Царство Божие», которое будет существовать в «последние дни» перед вторым пришествием Христа. При этом предполагалось свести до минимума или исключить принуждение и насилие государства по отношению к личности. Власть должна действовать на основе «праведности». Более поздние руководители Святых усилили религиозную составляющую «теодемократии», хотя формально мормонские общины к «чистой теократии» так и не перешли20. В реальной практике церковь мормонов эволюционировала от организации, основанной на американских демократических принципах, в направлении сильно централизованной и авторитарной структуры21.
      Главной причиной выдвижения Смита в президенты мормоны считали привлечение внимания общественности к нарушениям их конституционных прав (религиозных и гражданских), связанных с «преследованиями», «несправедливостью» и необходимостью компенсации за утерянную собственность в Миссури22. Мормоны, как правило, поддерживали партию джексоновских демократов, но в их президентской программе 1844 г. ощущалось также сильное вигское влияние, поскольку в ней нашли отражение интересы северных штатов. Смит придерживался антирабовладельческих взглядов, но отвергал радикальный аболиционизм. В предвыборной платформе Джозефа можно выделить следующие пункты: 1) постепенная отмена рабства (выкуп рабов у хозяев за счет средств, получаемых от продажи государственных земель); 2) сокращение числа членов Конгресса, по меньшей мере, на две трети и уменьшение расходов на их содержание; 3) возрождение Национального банка; 4) аннексия Техаса, Калифорнии и Орегона «с согласия местных индейцев»; 5) тюремная реформа (проведение амнистии и «совершенствование» системы исполнения наказаний вплоть до ликвидации тюрем); 6) наделение федерального правительства полномочиями по защите меньшинств от «власти толпы», из-за которой страдали мормоны (президент должен был получить право на использование армии для подавления беспорядков в штатах, не спрашивая согласия губернатора)23.
      В 1844 г. мормонские миссионеры в разных регионах страны вели помимо религиозной пропаганды еще и предвыборную агитацию. Политические устремления Святых последних дней порождали подозрения в существовании «мормонского заговора» не только против Соединенных Штатов, но и всего мира. Современников настораживали успехи в распространении новой религии в США, Великобритании, Канаде и в странах Северной Европы. Враги и «отступники» обвиняли мормонов в том, что они, якобы, задумали создать «тайную политическую империю», стремились организовать восстания индейцев-«ламанийцев», захватить власть в стране и даже мечтали о мировом господстве. Этим целям должен был служить секретный «Совет Пятидесяти», образованный вокруг Джозефа из его ближайших сподвижников. Предположения о политическом заговоре носят дискуссионный характер. Отдельные высказывания Джозефа и планы по распространению мормонизма во всем мире, в том числе в России, косвенно свидетельствуют об огромных амбициях, в том числе и политических, лидера мормонов и его окружения. Так, в мае 1844 г. мормонский пророк заявил, что он является «единственным человеком с дней Адама, которому удалось сохранить всю Церковь в целости», «ни один человек не проделал такой работы» и даже «ни Павлу, ни Иоанну, ни Петру, ни Иисусу это не удавалось»24.
      В начале лета 1844 г. произошли роковые для Святых события. Отколовшаяся от Церкви группа мормонов во главе с Уильямом Ло выступила против Смита. Она организовала типографию и начала выпускать оппозиционную газету «Nauvoo Expositor», в которой разоблачала деятельность пророка, пытавшегося «объединить церковь и государство», а также его «ложные» и «еретические» учения о множестве богов и полигамии25. По приказу мормонского лидера, в городе было введено военное положение. Бойцы из «Легиона Наву» разгромили антимормонскую типографию и разбили печатный станок. Возникла угроза войны между немормонами и мормонским ополчением. Губернатор штата, настроенный негативно по отношению к Святым, решил использовать милицию для предотвращения дальнейших беспорядков и кровопролития. Джозеф бежал в Айову, но получил гарантии от властей и до суда по обвинению в государственной измене (из-за неправомерного введения военного положения и разгрома типографии) был заключен в тюрьму в г. Картидж (Карфаген). С ним оказались его брат Хайрам, являвшийся «патриархом Церкви», а также ближайшие друзья и сторонники. «Легион Наву» в случае волнений мог быть использован для защиты Смита, но его командование не проявило активности и не предприняло мер по спасению своего командующего.
      Вечером 27 июня 1844 г. на тюрьму напала вооруженная толпа примерно из 200 противников мормонов. В завязавшейся перестрелке (Смит был вооружен пистолетом и сумел ранить 2 или 3 нападавших) мормонский пророк и его брат были убиты. Тело Джозефа было захоронено в тайном месте недалеко от его дома, чтобы избежать надругательств над ним. Несколько раз место погребения менялось и в результате было утеряно. Только в 1928 г., спустя более 80 лет после трагических событий, тело было вновь обнаружено и торжественно погребено на новом месте в Наву. Могилы Джозефа, Хайрама и Эммы стали одной из исторических достопримечательностей города. Смерть Смита привела к расколу в рядах Церкви, который был относительно быстро преодолен. Большинство мормонов признали лидерство нового пророка Б. Янга и последовали за ним в Юту — в то время спорную пограничную территорию между Мексикой и Соединенными Штатами, где они надеялись обрести убежище и спастись от гонений.
      Джозеф Смит по-прежнему остается наиболее спорной фигурой в истории Соединенных Штатов XIX века. Оценки личности Джозефа и его исторической роли носят противоположный характер. Мормоны и близкие к ним историки идеализируют своего первого пророка, полагая, что он «заложил фундамент самой великой работы и самого великого устроения из всех, когда-либо установленных на Земле». Они полагают, что его «миссия имела духовную природу» и «исходила непосредственно от Бога»26. Джозеф Смит являлся «председательствующим старейшиной, переводчиком, носителем откровений и провидцем», который «сделал для спасения человечества больше, чем какой- либо другой человек, кроме Иисуса Христа»27.
      В период жизни Смита, а также после его гибели в США вышло множество критических статей и антимормонских книг, в которых разоблачалось новое религиозное учение. Современники сравнивали руководителя мормонов с Мухаммедом и обвиняли в «фанатизме» и желании «создать обширную империю в Западном полушарии». Критики мормонизма указывали, как правило, на «необразованность» или «полуграмотность» Джозефа Смита. Они утверждали, что авторами «Книги Мормона» и его откровений от имени Бога в действительности были советник лидера Святых Сидней Ригдон и люди из ближайшего окружения. «Антимормоны» создали негативный образ Джозефа, полагая, что он отличался крайне властолюбивым характером, «непомерными амбициями», аморальностью, провозгласил множество несбывшихся пророчеств и являлся инициатором учреждения в США полигамии28.
      В действительности историческая роль Джозефа Смита огромна. Можно согласиться с мнением известного американского историка Роберта Ремини, который в 2002 г. писал: «Пророк Джозеф Смит, безусловно, является самым крупным реформатором и новатором в американской религиозной истории»29. Исследователи, как правило, сравнивают Смита с его известными современниками: проповедником, писателем и философом-трансценденталистом Ральфом Уолдо Эмерсоном (1803—1882), а также негритянским «пророком» Натом Тернером (1800—1831), предводителем восстания рабов в Вирджинии в 1831 году. Значительное влияние мормоны оказали на процесс колонизации территорий Запада, особенно на освоение Юты. Мормонизм вырос из англосаксонского протестантизма, но одновременно противопоставил себя ему, выступив антагонистом. Мормонизм стремился к возрождению забытой и отрицаемой христианством нового времени библейской традиции, связанной с пророками, апостолами и пророчествами, откровениями и чудесными знамениями, явлениями божественных личностей и ангелов. Многоженство также воспринималось как попытка восстановления практики древних семитов времен Ветхого Завета.
      Известность в стране Джозеф Смит получил в 24 года после публикации «Книги Мормона», которая широко обсуждалась в прессе и среди публицистов. Он являлся харизматичным лидером, обладал даром убеждения и организаторским талантом. «Носитель откровений» занимался также финансово-экономической деятельностью и политикой. Джозеф Смит заложил основы будущего экономически процветавшего мормонского квазигосударственного образования Дезерет на территории штата Юта, существовавшего в 1840—1850-е годы. Он был создателем новой религии, быстро распространяющейся во многих странах мира и объединяющей в настоящее время более 15 млн последователей (почти 2/3 из них проживают за пределами США).
      Примечания
      Статья подготовлена при финансовой поддержке гранта Президента Российской Федерации № МД-978.2018.6. Проект: «Социальный протест, протестные движения, религиозные, расовые и этнические конфликты в США: история и современные тенденции».
      1. CROSS W. R. The Burned-over District: The Social and Intellectual History of Enthusiastic Religion in Western New York, 1800—1850. Ithaca. 2015 (1-st edition — 1950), p. 3—13. См. также: WELLMAN J. Grass Roots Reform in the Burned-over District of Upstate New York: Religion, Abolitionism, and Democracy. N.Y. 2000.
      2. Biographical Sketches of Joseph Smith, the Prophet, and His Progenitors for Many Generations by Lucy Smith, Mother of the Prophet. Liverpool-London. 1853, p. 38—44.
      3. BUSHMAN R.L. Joseph Smith and the Beginnings of Mormonism. Urbana. 1984, p. 11-19.
      4. Cm.: MORAIN W.D. The Sword of Laban: Joseph Smith, Jr. and the Dissociated Mind. Washington. D.C. 1998; BROWN S.M. In Heaven as It Is on Earth: Joseph Smith and the Early Mormon Conquest of Death. Oxford-N.Y. 2012.
      5. BUSHMAN R.L. Op. cit., p. 53-54.
      6. MORAIN W.D. Op. cit., p. 9-11.
      7. СМИТ ДЖ. История 1:7-8.
      8. Там же, 1:13-20, 1:28.
      9. REMINI R.V. Joseph Smith. N.Y. 2002, p. 40-45.
      10. СМИТ ДЖ. Ук. соч. 1:59.
      11. HILLS L.E. New Light on American Archaeology: God’s Plan for the Americas. Independence, 1924; CHASE R.S. Book of Mormon Study Guide. Washington. UT. 2010, p. 65—66. Также см.: ЕРШОВА Г.Г. Древняя Америка: полет во времени и пространстве. Мезоамерика. М. 2002, с. 17, 114—118.
      12. CROWTHER D.S. The life of Joseph Smith 1805—1844: an atlas, chronological outline and documentation harmony. Bountiful (Utah). 1989, p. 16—25.
      13. Conference Minutes, April 6, 1844. — Times and Seasons. 1844, May 1, p. 522—523.
      14. PARTRIDGE S.H. The Failure of the Kirtland Safety Society. — BYU Studies Quarterly. 1972, Summer, Vol. 12, № 4, p. 437-454.
      15. LESUEUR S.C. The 1838 Mormon War in Missouri. Columbia-London. 1990.
      16. Любопытна дальнейшая судьба Наву. В 1846 г. мормоны вынуждены были переселиться в Юту и полностью покинуть город, который в 1849 г. перешел во владение утопической коммунистической колонии «Икария» во главе с философом Этьеном Кабе. Коммуна «икарийцев» состояла из более 300 французских рабочих-переселенцев и просуществовала до 1856—1857 годов. Впоследствии в Наву поселились немцы, исповедовавшие католицизм, потомки которых составляют сейчас большинство населения города, насчитывающего немногим более 1 тыс. человек. Мормонский храм был сильно поврежден пожаром в 1848 году. Мормоны (в основном пожилые пары) начали возвращаться и селиться в Наву только в 1956 году. В 2000—2002 гг. был восстановлен с точностью до деталей старый мормонский храм. В настоящее время Наву — сельскохозяйственный и историко-культурный центр.
      17. CANNON G.Q. Life of Joseph Smith: The Prophet. Salt Lake City. 1888, p. 301—306.
      18. BROWN S.M. Op. cit., p. 243.
      19. GROOTE M. de. DNA solves a Joseph Smith Mystery. — Deseret News. 2011, July 9; PEREGO U.A. Joseph Smith apparently was not Josephine Lyon’s father, Mormon History Association speaker says. — Deseret News, 2016, June 13.
      20. MASON P.Q. God and the People: Theodemocracy in Nineteenth-Century Mormonism. — Journal of Church and State. 2011, Summer, Vol. 53, № 3, p. 349—375.
      21. HAMMOND J.J. The creation of Mormonism: Joseph Smith, Jr. in the 1820s. Bloomington (IN). 2011, p.279-280.
      22. History of the Church (History of Joseph Smith, the Prophet). Vol. 6. Salt Lake City. 1902-1932, p. 210—211.
      23. General Smith’s Views of the Power and Policy of the Government of the United States, by Joseph Smith. Nauvoo, Illinois. 1844. URL: latterdayconservative.com/joseph-smith/general-smiths-views-of-the-power-and-policy-of-the-govemment.
      24. History of the Church, vol. 6, p. 408—409.
      25. Nauvoo Expositor. 1844, June 7, p. 1—2.
      26. WIDSTOE J.A. Joseph Smith as Scientist: A Contribution to Mormon Philosophy. Salt Lake City. 1908, p. 1—2, 5—9; MARSH W.J. Joseph Smith-Prophet of the Restoration. Springville (Utah). 2005, p. 15—16, 25.
      27. Руководство к Священным Писаниям. Книга Мормона. Еще одно свидетельство об Иисусе Христе. Солт-Лейк-Сити. 2011, с. 169—170.
      28. ДВОРКИН А.Л. Сектоведение. Тоталитарные секты. Опыт систематического исследования. Нижний Новгород. 2002, с. 68—74, 80—82, 84—85. — URL: odinblag.ru/wp-content/uploads/Sektovedenie.pdf.
      29. Joseph Smith, Jr.: Reappraisals after Two Centuries. Oxford-N.Y. 2009, p. 3.
    • Таис Афинская
      Автор: Saygo
      Свенцицкая И. С. Таис Афинская // Вопросы истории. - 1987. - № 3. - С. 90-95.